Бустрофедон

(новелла)

Что вы знаете о кабилах? Наверное, практически ничего. Разве что только то, что они когда-то существовали и, наверное, где-то существуют и сейчас.

Когда Бену было двенадцать лет, он много времени проводил один, шляясь по одиноким и неприкаянным местам. Низкорослые горы, опостылевшие людям дома на краю разбитых поселений, обездоленные тропы и застывшие в одиночестве леса – всё это было вдоль его души.
Что гнало его туда? Что не давало ему покоя? Спрашивал он это у птиц – тех, что над головой, спрашивал у зверей – тех, что высматривают – хищник ли ты, или добыча. И только не спрашивал у жуков, потому что глаза у них мёртвые.
И так он ходил везде, где только не было людей, с вопросом, который никак не сказать и не высказать, и вопросом его было сердце, которому всего было мало и которому ото всего было больно. Но везде, где бы он ни был, с ним случалось это: что-то сильно билось в его груди, и когда он прикладывал туда руку, то чувствовал неизмеримую боль.
…Узкая дорога вела в вертикаль не круто, и всё же Бен остановился, глотая опалённый воздух сухими губами. Никого… Совсем никого… Хоть бы одна живая душа… Удар, удар… Его руки, крепко прижатые к груди, подпрыгивали от толчков, рвавшихся изнутри обожжённого солнцем тела. Он смотрел на себя и смотрел и не мог понять, страшит ли его, или волнует пришедшая неизвестность.
Откуда-то сверху, ему показалось, что с прямо неба, послышался звук камней, перекатывающихся вниз – шурша и с угрозой. И тут же где-то в стороне, продираясь сквозь каменное шевеление, обозначился чей-то голос:
– Не больно?
Бен повернул голову. На дороге, оперевшись обеими руками на палку, стояла старуха. Её солёного цвета волосы, посыпанные где-то перцем, выбивались из старого хиджаба, падая кое-где на лицо. Она стояла, замерев в одной позе, словно каменная, не шевелясь, и только шустрые глаза, выдавая, что она всё ещё жива, бегали по Бену сверху вниз и обратно.
– Больно… – протянул Бен. – Что это? Почему?
Глаза старухи остановились на нём – где-то на одной точке, разделявшей его пополам.
– Это душа, мальчик мой… Душа… Так, кажется, это зовут…
– Ох, – вылетело из Бена. – И как это? Долго будет?
Старуха резко подняла глаза и впилась ими в его лицо:
– Недолго, милый… Не больше одной жизни.
Бен в удивлении выпрямился – так, что сердце, ударив ещё раз о руки, утихло, забрав с собой боль.
– Пойдём со мной, я тебе расскажу, – старуха махнула рукой и, повернувшись, ходко двинулась вниз, придерживая своё угасающее тело палкой, на которую опиралась во время ходьбы. Бен бросился за ней. Острые камни резали его ноги, босые сегодняшним жарким днём, и он, перетаптываясь с песка на песок, вынужден был выбирать – порезаться или обжечься.
Не оборачиваясь и не обращая на него внимания, старуха, разговаривая будто сама с собой, начала:
– Редко кто сейчас душу свою чувствует. Редко… Мелкие все стали, измельчали совсем. А ещё кабилы… Вот она где, душа-то! – выпрямившись, она резко ударила себя в грудь рукой, и тут же, свернувшись обратно к земле, продолжила свой незатейливый путь. Бен семенил за ней, подскакивая на иглах камней и вылинявшем от солнечного пекла песке.
– Больно тебе будет, всю жизнь больно будет, и не так как сейчас. Такую боль будешь чувствовать, что даже молитва никакая земная не в силах тебе будет помочь. Слышишь? – бросила она в бенову сторону.
«Слышу», – хотел сказать Бен, но не сказал. Промолчал. Однако старуха и без этого знала, что всё он, конечно, слышит.
– Другим тоже больно будет. Всем больно будет. Только ты готов будешь к этому, а другие нет. Пожалел тебя, видно кто-то, одарив таким даром. У других-то как? Раз – и беда пришла, а человек к этому и не готов совсем. И казнит себя. И судьбу казнит. А ты сейчас уже, значит, предупреждён: хорошо тебя судьба к чему-то готовит. Больно, говоришь? А ты терпи… Каждый должен свой путь пройти от начала и до конца. А где он, конец? Не нам знать. Так вот и живём, ища причины для жизни…
Спуск, наконец, закончился. Старуха резко свернула вправо, и среди рослых кустов обозначилась низкой тенью лачуга. К ней-то они и направились.
– Да ты заходи, заходи… – старая кабилка потянула на себя раскорёженную дверь, которая застонала, впуская их, будто тоже чувствуя боль, и прошла внутрь. Бен – за ней.
– Вон туда иди, на подушки. Там удобно будет. Да ты не стой, садись. Я вот сейчас, минутку только.
Она не спеша, словно жизнь её была вечной, скинула с головы платок, поставила палку в угол и повернула назад, к низкому столику, за которым, надрываясь от нетерпения, уже сидел Бен, устроившийся на дохлых подушках скрестив тощие босые ноги. Он часто моргал, сомневаясь в том, что всё, что с ним сейчас происходит, – правда. Старуха тоже наконец уселась за стол и тоже на подушки, вынула откуда-то снизу небольшой мешок и высыпала из него на столешницу, сдвинув в одну кучу ближе к краю много мелких предметов, золотистый песок. Провела по нему руками – любовно. Выровняла. И, когда гора стала долиной, начала, что-то нашёптывая вселенной, водить над песком руками.
– Смотри. Видишь что-нибудь?
Бен чуть приподнялся, уткнувшись руками в стол, и заглянул в песок. Оттуда на него пристально и в упор, усмехаясь, смотрела женщина. Совсем ему незнакомая, она была не такой, как все, кого он до этого знал: длинная шея, хрупкие выступающие ключицы, светлые волосы, падающие на тонкие плечи и ниже, недопустимо живые глаза цвета редкого зелёного камня, какой добывают чёрные люди глубоко в горах, – всё, абсолютно всё делало её другой и какой-то особенной – невыносимой. Её алые, причиняющие его мутному сердцу свет губы что-то сказали на неизвестном ему нечеловеческом языке. Бен не услышал её, но понял. Она сказала:
– Да, это я.
– Видишь? – ещё раз спросила старуха. – Что-нибудь видишь?
Чуть напряжённо она, потянувшись вперёд рукой и всем телом, потрепала его по плечу.
– Вижу… – едва прошептал Бен.
– И что? Нравится?
– Что нравится? – не отрывая глаз от губ незнакомки, выдавил он из себя.
– Женщина нравится?
– Рук мне лишиться, как нравится…
Старуха приподнялась волной над столом. Тыча пальцем в светловолосый усмехающийся песок, она прошипела:
– Это, это твоя судьба – хорошая и плохая. Береги её и беги от неё так быстро, как только сможешь.
–  Бежать? Почему бежать?
– Ты сам поймёшь. Придёт время, и ты поймёшь, – она вдруг начала сгребать руками разложенное на столе в одну кучу, как будто хотела перемешать всё, что существует на свете, чтобы никто никогда не смог найти дорогу, ведущую к истине, одной только ей известной.
–  А как мне искать её?
– Как? Всё-то ты только спрашиваешь… Любопытный какой! – старуха положила руки на собранную ею кучу, закрыла глаза и что-то зашептала со свистом, выпуская будто из себя дух, процеживая его сквозь зубы.
Бен сидел твёрдо, выпрямив долгую ребристую спину, и не сводил беспокойных глаз с маленьких, изборождённых ручьями вен и многими годами рук предсказательницы. Они, лишённые до этого покоя и спокойствия, были сейчас недвижны и разрушали мир, существующий вокруг них и все его основания.
Когда старуха открыла, наконец, глаза, Бен был погружён в такую плотную тишину, какой не слышал до этого никогда. Звуки, порождаемые внешним миром, не долетая до его сознания, разбивались о непреодолимую стену мыслей, создававших локальный хаос одной, пока ещё нетвёрдой и незатейливой души.
Старуха разбила его молчание – в дребезги.
– Ты должен звать её, и она придёт, – сказала она.
Бен услышал, как тонким звоном падают и раскалываются, натолкнувшись на прочную реальность, его ломкие мысли.
– Но как? Я же не знаю её по имени?
– И что? Зачем тебе знать её имя? Какой бы она ни была по имени, она всегда будет зваться Судьбой, – старуха-кабилка вздохнула, резко устав от жизни. – Понял ли ты это?
Она лёгким грузом осела на подушках.
– Понял… – ничего не поняв, пробурчал Бен, поднялся с подушек и вышел вон, гонимый осколками мыслей. За его спиной, там, в лачуге, осталась сидеть неподвижно, опустив обессиленные руки, старая угасающая кабилка, никогда не знавшая женской доли и доверявшая жизни больше, чем всему остальному на свете.
И с тех пор, как только он оказывался там, где мало людей и много космоса, он обращался к небу, призывая свою судьбу. День шёл за днём, год шёл за годом, а зеленоглазая женщина, увиденная Беном в золотых песках, так и не появлялась.
Забот было всегда больше, чем жизни, и вот уже картинка, отодвинутая временем в прошлое, начала бледнеть и меркнуть. Иногда Бену казалось, что всё, что случилось с ним тогда, было всего лишь сновидением, помутнением, забытьём – не более! И только во сне – иногда, время от времени – он видел алые губы, клеймом впивавшиеся в его сердце, глаза самого редкого цвета на свете и всю её – белокожую, тонкую, мучительно нежную. Он пытался поймать её за руку, напирая всем телом вперёд, раздвигая руками воздух, а она, подавшись едва назад, развёрнутыми ладонями рук пыталась прекратить его путь, говоря ему нет. Горе читалось в её глазах – далёких, как солнечное светило от лунного.
…С того срока прошло уже лет восемнадцать. Но что-то всё время для Бена было не так. Город – не так, дом – не так, девушка та в университетском кафе, плотно завёрнутая в хиджаб, истинная, видимо, мусульманка – гордость отца и братьев, тоже не так… Сам он – не так…
А жизнь течёт, как река, – то разольётся широким полем, то забурлит шумливо на перекатах, – неостановима. И так, несясь в пространстве и времени, донесла она Бена до мысли, что не быть ему больше здесь, не топтать привычную для кабила землю.
Шутка ли – тридцать лет… Пора, кажется, и жениться. Семьёй обрасти, детьми. А не срастается всё никак. Не лежит душа его в эту землю, не по нраву ему местные девы. Не радуют его взор ни чёрные очи, ни сахарные уста, ни смуглые лица волооких красавиц, ни сладкие их медовые речи. Таит он в сердце одну усмешку, подаренную ему той, которую он никогда не видел.
– Забудь, – говорит ему мать. – Ты мужчина, тебе расти ещё надо, сил набираться, родителей радовать, чтобы гордиться тобой могли. Чтобы не стыдно им было сказать другим людям: из троих сыновей всех воспитать воспитали, а один сын выше других двух пошёл. На горе ему быть, и с горы той всех людей остальных видеть, и управлять ими. Поезжай далеко, на чужбину. Там тебе всё будет – и деньги, и слава.
На гор;, да только на г;ре.
Разговаривая в агентстве с дамой, бледной и пышногрудой, носящей выгоревшую на сухом солнце копну волос, он вдруг, выбирая из тысячи слов нужные, произнёс «снег» и ещё «подальше отсюда». И уже через сорок дней, вернувшись в душный кабинет, получил на руки всё, что было ему подготовлено: приглашение на работу, визу – и плохую судьбу в придачу.
Бен чувствовал, что уезжает с концами. Чувствовал, что встретит неодолимые препятствия, которые помешают ему быть здесь опять и быть здесь обратно. И, прощаясь с тем, что он никогда не любил, с тем, чем дорого никогда ему не было, зашёл на базар, прикупить мелочей в дорогу.
Сюда – торговцы, туда – тоже торговцы. Лавочки, на лавочках что-то лежит: у одних одно, у других другое. Прошёл Бен базар – туда и обратно, снова туда, а по дороге обратно увидел ту горную старуху из детства, такую же, как и тогда, – маленькую, с выцветшими волосами, выбивающимися из-под хиджаба, только ещё более сухую и приземистую. Она тоже увидела его, остановилась, выпрямилась, расправив плечи, как молодая, и, блеснув озорными глазами, вдруг подмигнула ему. Всё пошатнулось. Бен закрыл глаза и стоял так, напряжённо, долго, пока мир в его голове не принял обычное своё положение.
Когда он пришёл в себя, старухи уже не было. На её месте стоял какой-то здоровенный детина и шарил огромной рукой у себя в кармане: видимо, что-то искал.
Решение, сомнительное и неосторожное, пришло к Бену сразу: ехать, уже не ждать. Он бросился бежать домой.
Дома была только мать. Она, ничего не сказав, только кивнула, уткнувшись в какое-то женское рукоделие в заскорузлых полных руках. Да и что тут было говорить? Это была его судьба, не её. Каждый своей дорогой идёт, куда бы она ни вела своего путника. В конце концов, Бен у неё не единственный. Дочь вон старшая замуж вышла, третьего на днях родила. Вторая к замужеству уже на подходе, жених каждый месяц ходит. Глядишь, и младших сыновей пристроить по жёнам получится. Бестолковые они, конечно, у неё. Да ну и что. Бен, старший, вон толковый, а душа-то у него не здесь, – это ей ещё тогда сказали, когда он и первых слов говорить не начал. Так и сказали: где-то далеко она у него, ищет кого-то, а найдёт, сюда уже не вернётся, там навсегда останется – по-хорошему или по-плохому. Вот и незачем, получается, здесь его возле себя держать. Мается он по жизни: сам себе жить не даёт и сердцу своему не велит.
Так и кивнула она: с судьбой не поспоришь. Да и чего с ней спорить? Всё равно обманет. Поманит, поманит, а всё равно, если не положено, то и не даст. И сколько ни хитри, сколько кругами судьбу не води, сколько словами не уговаривай, да только не ты её, а она тебя к нужному месту выведет и грязную воду заставит пить, если должно тому быть. Кабилы хитрые, да вот только судьба-то ещё хитрее кабилов будет.
Так и уехал Бен в снежный край долю свою искать, счастье своё ловить, сердце своё больное успокаивать. И остались за пределами его жизни и отчий дом, и неверные друзья-приятели, и поток пышнотелых красавиц с жёсткими, как проволока, волосами, чёрными, как уголь, глазами, ярыми, как огонь, желаниями. Прошлое осталось в прошлом, а будущее было открыто только будущему.
…Город, куда он приехал, был не большим и не маленьким, люди – не злыми, не добрыми, а погода – то лютой, то знойной. То было место в центре земли и на её окраине, как и все другие места в отношении этого света. Обустроился он там потихоньку, утвари всякой прикупил, на работу ходить начал. День ходит, месяц ходит, два. Люди как люди, язык только очень мудрёный. Но и с этим Бен в силу свою справляться начал. И шло всё так медленно и ненавязчиво до того самого момента. Момента, поставившего всё в жизни Бена с ног на голову и обратно не возвратившего, – до того самого момента, к которому он шёл всю свою жизнь и всю свою жизнь готовился. И всё-таки нет ничего более непредвиденного, чем то, к чему человек себя сам готовит.
Много ли люди пересекаются? Столько, сколько судьбой придётся. Так вот судьбой и пришлось Бену встретить свою любовь – воочию.
Обычный рабочий день. За окном что-то непонятное творится: то солнце, то дождь – люди, кто зонт взять с утра не подумал, по лужам шлёпают, голову и лицо сумками и руками прикрывают, а потом раз – и опять солнце, луж через двадцать минут как совсем не бывало. А люди смешно так идут, если с высокого этажа посмотреть, торопятся, по сторонам и не сморят – под ноги только. Так вся жизнь под ногами у них и проходит.
Бен поднимается на десятый этаж – пешком, не на лифте. Останавливается на лестничной клетке между девятым и последним этажами у окна в человеческий рост, смотрит вниз. Когда ты так высоко, легко представить себя птицей: паришь в потоке воздуха, крылья расправив, – даже сил никаких прилагать не надо, а внизу существа разные копошатся.
Поднимается дальше. Дверь открывает в кабинет, заходит – и видит: губы алые, словно ягоды, локоны длинные, ниже плеч, глаза яркие, травой горят, а сама сидит, усмехается.
– Здравствуйте, – говорит, – это вы у нас новым программистом будете?
– Я, – отвечает Бен.
– Заходите тогда, знакомиться будем.
Зашёл он, сел на стул напротив губ алых, ногу на ногу положил – типа такой вот я, да, человек свободный, а сам натянут, как струна – вот-вот лопнет, только коснись пальцами.
– Рада, – женщина кивнула головой, представилась. И улыбнулась едва – самым уголком губ.
– Бен.
– Очень мило, Бен. Так вот, – сразу с наскока ушла она в ход проекта и начала, приподнимая вертикально тонкие руки и разворачивая их от самых локтей ладонями в стороны, объяснять, что она от него хочет.
Бен сидит, слушает, головой и ногой в такт ей кивает, типа да, конечно, всё понимаю, на раз сделаю, а сам всё смотрит, пристально смотрит, глаз отвести не может. И в груди такое странное, страшное как будто что-то назревает. Поднимается от живота, и вдруг раз – ударило, снова ударило, и ещё раз, ещё. Бен руку поднял, положил на грудь, а там боль такая, что дышать даже совсем невозможно. И тошнота. Кажется, что всё вот-вот остановится, пошатнётся – и совсем остановится.
Рада перестала говорить и сосредоточила взгляд на нём:
– Вам плохо? Что-то случилось? – руки её упали на стол, и вся она, словно парус, чуть подалась вперёд.
– Нет, нет. Всё нормально. Пить только сильно хочется.
Женщина встала, налила, то и дело поглядывая на Бена, в кружку воды и, подойдя практически вплотную к нему, поставила её перед ним. Бен же сидел, опустив голову на грудь, пытаясь утишить боль, и единственное только боялся того, что, если снова взглянет в эти глаза, то пропадёт. Он ощутил тепло её тела, доносящееся до него через сантиметры мира и ткани одежд, услышал шорох падающих на одежду волос.
Оперевшись рукой о спинку стула, Рада склонилась над ним, и он почувствовал её запах, от которого ему стало невыносимо сладко: тело его напряглось, и мозг отказывался уже всё контролировать. Вкус её кожи, волос, губ – всё это будоражило его, и он сидел с закрытыми глазами, перед которыми вырисовывалось лицо из прошлого – такое реальное и такое нереальное. Но всё это было уже совсем другим, потому что и сам он уже стал другим. Мальчик, ставший мужчиной, больше не мог терпеть. Он мучительно остро боролся с желанием взять её лицо в свои руки и смотреть на него, смотреть…
Его трясло, сердце бешено колотилось, и было что-то ещё, но Рада, поставив кружку на стол, отошла от него – вместе с ней отошёл её запах, резко спало и напряжение его тела. И что-то вернулось обратно.
Бен взял кружку и стал смотреть в неё, пытаясь во что бы то ни стало сосредоточиться на чистоте налитой туда воды и очистить себя от боли. Отпил немного.
– Может быть, мы продолжим завтра? – Рада, чуть склонив голову, осторожно смотрела на него.
– Может быть…
Бену надо было побыть одному.
То, что он ждал всю жизнь, наконец свершилось. Но что это было? Что с этим свершившимся теперь надо делать? Он мыслями вернулся в горы. Старуха сказала тогда: хорошая судьба и плохая. Это значит, что, так или иначе, избежать ему этой судьбы не получится. Что остаётся ему? Следовать ей?
Чуть только зажглись огни, он поднялся к Раде опять. Зелёные глаза её были уставшими до самого дна. Она сидела одна, положив голову лбом на ребро руки, поставленной локтем на стол, и бессмысленно смотрела куда-то перед собой. Грудь её, выступая из платья томящим контуром, чуть поднималась, наполненная ровным дыханием, и обездвиживала Бена, лишая весь его предыдущий мир смысла. Мысленно он водил пальцами по её тонкой коже, под которой билась настоящая жизнь, гладил по волосам – трепетно и нежно – и запрещал себе даже думать о чём-то другом – большем и ненасытном.
Он неприкаянно стоял в дверях, навалившись спиной на косяк и сложив на груди руки, в надежде, что будет обнаружен Радой, но мысли её текли в совершенно иной плоскости, и внешний мир для неё временно был обессмыслен.
Недаром ведь здесь говорят, что развод – это вторая смерть. Первая – она впереди, все через это пройдут, а развестись с человеком, с которым ты жил сколько-то лет, спал с ним в одной постели, ел за одним столом, – удел не для всех. Рада, конечно, поставила в этом вопросе точку, но душа её, не знакомая с логикой, то и дело вела её в прошлое, заставляя перебирать, как на нити жемчужины, остатки связывающих её с другим человеком, сейчас уже очень далёким, общих воспоминаний. И не выкинуть их из жизни, как можно выкинуть из неё человека. И не забыть, как можно забыть его имя или лицо.
Наконец, очнувшись вдруг, она подняла глаза, и Бен вздрогнул. По телу его покатился зной, не дававший ему ни войти туда, ни уйти оттуда.
– А, это ты, Бен, – устало улыбнулась Рада. – Заходи. Только я сегодня совсем не рабочая. Да и времени уже – день закончился.
– Тогда я, пожалуй, действительно завтра лучше приду, – Бен чувствовал, что спиной он был влит в косяк. Но стоило только Раде встать, как тело его собралось в комок, и его вынесло в коридор, а потом и на лестницу.
Вечер его был одиноким, впрочем, как и всегда. Ничто, совершенно ничто не могло напомнить ему о прошлой жизни. И ничто больше из той жизни было ему не нужно: разорваны были связи, разбиты все старые узлы, развязаны все отношения.
Единственное, что трогало его оттуда, – это нить, приведшая его сюда. Бен вновь переживал тот день, когда по велению чьего-то замысла он в горах повстречал старуху. И бежать бы тогда от неё, да нельзя было никак, как нельзя бежать от судьбы.
Религией он мусульманин, а душа у него кабильская – воинственная, отчаянная. Сколько по времени качала кабилов колыбель человечества? Подольше других – это точно. А как были они дикими, так дикими и остались.
Воины гор. Их дома – скалы, их жёны – флиссы. Многое знание им было дано, скрытое от людей сейчас. Многое чувствование. Но и беды многие. Всё потеряли они – и религию, переняв ислам, и язык, став говорить по-арабски, и женщин, начавших рожать от арабов, бывших отцам и мужьям их врагами. Только связь свою с иным миром они до сих пор крепко держат, как никакой другой народ нынче. Посмотрит иной кабил тебе в душу, и всю её вывернет наизнанку. Считает тебя, как дешёвую книгу. И никуда ты от него не денешься, никуда не спрячешься. Вопьётся в тебя глазами – вытянет всё наружу. Не каждый, конечно. Дурные арабские крови нехорошую роль сыграли в судьбе кабилов. Слабы они духом стали, и трусоваты, и хитрость их стала убогой. Оттеснили их другие народы в горы, заставили строить города на краю обрывов. Зато лучше их теперь горы эти не знает никто: заведёт-уведёт тебя кабил тропами дальними – сгинешь, во веки веков пропадёшь, никто не найдёт. А он раз – и сухим из воды выйдет. Только флисса на боку висит окровавленная.
Знак ему нужен – это Бен понимал точно. По жизни идти без знака – верная гибель. И знал он, что будет ему знание дано непременно, но, когда именно, – об этом уже судьба сама за него скажет.
Чувствовал он, что несёт его потоком, и нет возможности ни свернуть, ни вернуться – верный признак того, что судьба его в свои руки взяла. До этого волю давала: иди, мол, куда хочешь, пока, отдыхай, пора твоя не пришла, а я рядом буду – подберу, закручу, когда время придёт, даже рыпнуться не посмеешь. И ведь она не спрашивает, что давать, а что нет: захочет – даст, а отнекиваться будешь – в десять раз больше ещё нагрузит.
Закрывает Бен глаза и видит лицо, искажённое алой усмешкой.
Имя – судьба ей. Имя ей – женщина. Что в ней такого? Почему ярую такую силу над ним имеет? Знал, что есть у него ответ – вслух ли, душой ли – невысказанный. Да только чем ближе он к ответу этому подходил, тем сильнее в груди его боль начинала биться. Прижмёт он её рукой, а она трепещет под ней, словно птица, и от боли этой криком кричать на весь мир хочется, хотя крика самого и нет, а есть тягостное молчание, и где зародилось оно, там ему и оставаться приходится. И душит оно Бена, в горле свинцом льётся плавленым. И обжигает.
Опасная дорога – любовь. Но куда опаснее идти по ней против судьбы. Не будет она спрашивать: больно тебе, нет. Рассечёт сердце на две половины, выбросит его где-нибудь на дороге под ноги людям – пусть топчут. А тебе что останется делать, бессердечному? Жить с дырой в груди, ждать, когда дыра эта прошлым затянется, заштопается временем? Да только время – плохой хирург, швы кладёт грубые и неровные, того и гляди дыру вновь прорвёт, и увидят тогда все, что и сердца у тебя нет и душа еле телом держится.
…День был распахнут, и в него тёплым потоком вливалось высокое солнце, заслоняя собою мысли.
Бен, поднимаясь на верхний этаж, чувствовал силу, какой у него прежде никогда не бывало. Твёрдо ступал он по линии судьбы навстречу концу – хорошему или плохому. Решимость – она ведь тоже многого стоит.
Ночь, проведённая в забытьи, принесла ему лишь раздумья. Ох, эта женщина! Что-то безудержно влекло Бена к ней, и что-то удерживало от неё. Притягивало и отталкивало. Делало её бесконечно своей и такой в то же время чужой, далёкой, холодной и отстранённой.
Он открыл дверь, вошёл в кабинет, широко поздоровался. Сел за стол напротив.
Рада сидела там же, где и вчера. Подняв от бумаг голову, она встала, поправив волосы, что-то взяла со стола и, подойдя, положила это перед Беном. Села на стул рядом с ним.
Он смотрел на неё краем глаза, едва повернув в её сторону голову, и наполнялся слабостью, доселе ему неприсущей, и силой, до этого ему совершенно неведомой. А она говорит что-то, и язык у неё мягкий, певучий, не скрежещет, как кошка когтями по трубам.
Он слушал, отсчитывая удары, голос своего сердца, и понимал, что никуда уже не уйдёт он без Рады.
А сердце его билось всё сильней и сильней. Его удары становились совсем тревожными. Они заполнили его до краёв, лишив восприятия мира, и он потерял его – на какой-то миг.
Очнулся от голоса Рады:
– Бен, ты меня слышишь?
Вместо ответа, он взял её руку и приложил к своей груди – к тому месту, где рождалась боль. Рука её, тонкая и прохладная, легла на его тело без сопротивлений, в глазах же читалась тревога.
А сердце Бена вдруг стало стучать ровно, уверенно, спрятав боль в глубокие закрома.
Рада отдёрнула руку – не резко. С сомнением. Ни вопросов никаких задавать не стала, ни комментировать. Просто в глаза так взглянула – как до дна достала. И осталась там навсегда.
Так и было решено вместе работать.
Что ни день – Бен на десятый этаж летит, насмотреться на свою любовь судьбинную не может. А та, что ни день, всё краше, что ни неделя, всё ласковее с ним. Он и так подойдёт к ней, и этак, а всё напрямую заговорить боится: слишком уж она невозможная, слишком невероятная.
Да и люди всё кругом. Жмутся около, спрашивают что-то, в душу залезть пытаются. А вот что в душе – никому знать не надо. Скрыто, упрятано, сложено – пусть и лежит там старыми залежами. Нечего в ней ковырять, нечего тайны старые потрошить.
Первые дни так замечательно Бену было. Вот она, Рада. Рядом она, улыбнётся, взгляд быстрый бросит – всё хорошо ему. Нет её рядом – тоже неплохо. Главное, что существует, и не где-то там, далеко, в песках золотых, в образах горных, а здесь, всего-то на расстоянии нескольких мыслей и этажей.
Но потом радость его стала спадать. Сидят они вместе, чай или кофе пьют, что-то там говорят, а он будто уже не здесь – так иногда скучает, словно сто лет назад последний раз свет её глаз ловил. Возьмёт тогда он её руку, подержит секунды три и обратно кладёт на стол. Рада уже даже привыкла к этому – не говорит ничего, улыбается только. А сама светится тихо так, нежной улыбкой. Нравится, значит, он ей – так Бен решил для себя.
Дальше хуже. Мутнеть голова его стала. Как увидит её губы алые, так и накатывает на него желание спрятать её ото всех, в башне закрыть, чтобы никто не видел. Для него только она. Злобиться начал. То дерзость какую ей скажет, то замолчит надолго, насупившись. Сидит напротив, глазами сверлит – в полном молчании, слова из него не вытянешь. Или перебивает вдруг. Рада только говорить начнёт – как он в её речь вклинивается, да всё не по делу, с ходу мысли её сбивает. Она замолчит, выслушает его, плечами качнёт. А дело никак не идёт, раз ладу между ними нет. И не раз так, не два – постоянно уже. Рада брови хмурить стала: конечно, другой культуры человек, приезжий, подход к нему какой-то иной искать надо, но ведь непросто всё это. Его сначала понять надо, услышать, сердцем его увидеть, а потом всё как-нибудь, может, само собой на места свои встанет. И права она в этом была, конечно, но одного не учла только: нравится она ему сильно, оттого и отвратителен так он. Не нужна ему с ней работа, проекты там всякие, документы, дела ежедневные, ему вся она нужна – полностью, целиком, без остатка. А она всё ему о работе да о работе. Да какая там, к чёрту, работа, когда страсть такая в груди у него клокочет. Страсть ведь кабильскую не унять, мягкой ладонью не пригладить, не обессилить.
А потом и совсем плохо стало. Хочет Бен хозяином быть ей, чтобы всё только для него было. Чтобы вставала она по его только велению и садилась тоже. Чтобы ждала его всегда, чтобы томилась любовной печалью, чтобы дышать без него даже не смела.
Вот тогда и начал он Раде характер дурной свой кабильский показывать. То три раза подряд позвонит, то весь день ничего не пишет. Она звонит ему – телефон не берёт, пишет – часа через три только ей отвечает. А то вообще не придёт, хотя заранее договаривались. И хочется ему что-то такое сделать, чтобы ей больно было без меры. Наказать её хочет за красоту её, за тонкие руки, за губы, которые не может он целовать. Копится что-то плохое в нём, тело его бурлит, ищет везде её, просит. Вторгнуться в неё хочет.
Уйдёт он тогда далеко, чтобы людей никаких не видеть, небу грозит кулаками, волком рычит от злобы, а тело горячее, рвётся от страсти. Тогда он молитву читать начинает. Читает её долго, тело старается успокоить, душу пытается обмануть. И на какое-то время у него отлегает от сердца. Хорошо молитва заходит, когда ясность душе нужна. И протянуть она сколько-то помогает от одного её приёма до другого. А там, глядишь, уже и тишина временная в сердце приходит.
Но всё тяжелее ему без женщины этой становится. Всё мрачнее его взор в одинокой квартире, всё глуше удары сердца в оковах тела. Стукнет два раза, как из тоннеля, и замолчит надолго. А в груди будто провал, рытвина бессердечная.
Придёт домой, сядет опять за работу, а делать ничего не делается. С Радой жизни нет, и без неё невозможно жить. Близко ли, далеко – оковывает она его намертво. Обездвиживает. Нет мыслей совсем ни о чём. Давит в груди, жить не даёт. Только и думает Бен, что о ней. Руки её – оковы, сердце – тюрьма. А в тюрьму эту он по своей воле слепой пошёл и оковам руки своим сам подставил. Это ли благая судьба? Если да, то какая же тогда дурная?
Ждал он терпеливо, ждал, но страсть подтолкнула его. Сколько времени так всё будет? Рада ведь совсем не кабилка: птица вольная – взмахнёт крылом, поминай только, как звали. Надо себе её брать, нечего ждать, когда жизнь закончится. Это только в кабильской душе ничего никогда не поздно: если что-то пришло, то и останется в ней навеки.
И решился Бен.
Вышел на улицу. Тесно ему везде. Душа никуда не вмещается: просит она простора повсюду, ищет везде бесконечности. Бен идёт, раздвигает людей, каждый из них ему злом непомерным мерещится, влиться желающим в его душу.
Идёт он, торопится. Хочет скорее Раде сказать о любви своей. А тут и она вдруг сама. Тонкая, нежная, улыбается. А кому? Бена-то ведь она не видит. Голову повернул – обомлел. Навстречу Раде мужчина идёт – крупный, богатый, уверенный. Подходит к ней близко, руками за талию нежно берёт, к сердцу своему прижимает крепко. И чувствуется Бену, что вместе они – мужчина этот и Рада. И нет ему, Бену, места среди их любви.
Силы ушли из него. Ноги свинцовыми стали, пятки будто винтами к земле прикручены – не уйти. Чёрная грязь в душе начала бурлить. Хочет Бен проглотить её, а во рту вкус крови звериный стоит.
Двинулся он вперёд – ноги по сто пудов, воздух телу его волнами сопротивляется. Пересилил его Бен, подошёл к обнимающимся, глазами сверкает. Рада лицо к нему поворачивает, улыбается, радостью светлой улыбка её наполнена. Да только не Рада это совсем. Померещилось Бену, видимо.
А женщина та удивляется, брови свои поднимает, улыбка её неуверенна, книзу сползает медленно.
– Вы что-то хотели? – спрашивает она.
– Нет… Извините… Я обознался… – бормочет Бен, разворачивается и резко уходит.
Что это было? Как обознался он? Нет, не мог он никак спутать Раду ни с кем. Знак, может, судьбы? Тогда торопиться ему надо, пока Рада с другим от него не ушла. Время пришло быть им вместе.
Подготовился Бен заранее, слова подходящие подобрал. Время выждал, когда все с работы ушли, а Рада одна у себя осталась.
Заходит к ней в кабинет. И видит не то, что в реальности. Видит Раду – смеётся она, счастливая. А рядом опять тот мужчина стоит, за талию её держит, в шею целует.
Кровь в голову ударила Бену, бешенством наполнила всё его тело. Сделал он ещё шаг вперёд, два – и видение стало размытым, а потом и вовсе пропало. Мир обратно вернулся в свои пределы.
Рада, прищурив глаза, спросила:
– Что-то случилось? Ты так напряжён сегодня… – и внимательно так в глаза ему смотрит. А глаза его красные, до краёв кровью заполнены.
Слова все у Бена пропали. Подошёл он к Раде близко, взял её за руки и притянул к себе, обнял её тело – пылко, впился губами ей в губы. Почувствовал, как тело её становится гибким и жарким, подчиняясь его желанию. Он посмотрел ей в лицо, погладил рукой по волосам – и замер от ужаса. Рада была холодна. Не сердцем была холодна – телом.
Смотрит Бен на неё: только что живая была, а сейчас уже нет, кровь ручьём по груди течёт, глаза зелёные, мутные, как стекло бутылочное, в потолок смотрят, губы бледные, обескровленные, приоткрыты – последних слов сказать не успела. А он с флиссой в руке стоит, а другой рукой тело мёртвое её держит. И штаны на нём широкие, кабильские, будто он только что с гор пустынных спустился.
Затрясло Бена. Положил он тело на стул, двинулся спиной к выходу. А тело-то вдруг и не мёртвое вовсе. Сидит Рада на стуле, глаза удивлённые, рот приоткрыт в испуге, на груди рана затягивается, кровь, как в обратном кино, вверх, а не вниз течёт – в рану, а не из раны.
Бросился Бен бежать прочь сломя голову. Как до дома добрался – бог весть! Дверь за собой закрыл, упал лицом на подушки, и настигла его иглами боль, и была она такой сильной, как будто миллионы людей в одну его огромную боль слились. Свалила его лихорадка. Три дня закрытым сидел, оправиться всё не мог. Солнце поднимется утром на небе, опустится к земле к вечеру, снова поднимется, снова опустится, а Бен всё лежит, тело его, болью пронизанное, в ознобе трясётся, душа из него вон вырывается.
Утром какого-то дня открыл он глаза, а перед ним старуха всё та стоит, шепчет ему:
– Это, это твоя судьба – плохая она и хорошая. Беги от неё и береги её так крепко, как только сердце твоё сможет.
– Да что это за знаки такие! – сотрясает воздух безумными криками Бен.
– Знаки на то и знаки, – шипит своим ртом старуха. – Это ведь она – твоя судьба, а не ты её. У неё всё должно быть совсем по-другому и совсем не с тобой. Это тебе её всю жизнь любить предначертано, а она своё сердце другому мужчине отдать должна. Но только…
– Что только?
– Только тебе придётся решать: жить ей дальше или не жить.
– Мне? – глаза совсем бешеные, чернозёмные.
– Да.
– И как?
– Опять вопросы… За телом своим пойдёшь – душу свою потеряешь. Будешь ты с женщиной этой, но не долго, год, может, два, но судьба ей другого уже ведёт человека. Встретятся они всё равно, рано ли это случится, поздно ли. Разлюбит она тебя, прочь от себя погонит. Ярость в себе такую узнаешь тогда, что весь мир в кулаках своих тёмных сжать сможешь. Убьёшь ты её, и душу свою вместе с телом её в могиле зароешь.
– И это мой путь? – хочется Бену кричать, а изо рта его только хрипы выходят.
– И это тоже. Но есть и другой.
– Какой же?
– Отступись от неё, – старая кабилка мнёт рукой юбку, хиджаб поправляет, а непослушные волосы всё равно из него выскакивают. – Больно ей будет сейчас, да только твоя боль во стократ сильнее её боли будет. Забудет она тебя, отдав свою душу и тело своё другому. Замуж выйдет. А тебе этого лучше не знать и не видеть. Незачем ярость в душе ворошить. Твой смысл – беречь её. Она же сердце твоё спасла. Жизнь тебе подарила. Без неё твоему сердцу не биться. Теперь твоя очередь её живою оставить. Не иди за телом, иди за душой.
– А нужно ли мне это сердце, если женщина моя моей никогда не будет?! – ярость перекосила его лицо. Сжал кулаки, ногти в плоть до крови впиваются. – Пусть убью, пусть ничьей не будет. Есть ли разница, в какой тюрьме сидеть после этого? Есть ли разница – жить потом, не жить?
– Эх, – выдохнула старуха. – Душа у тебя чёрная, да только светлее света она.
– Загадками всё говоришь ты, старая женщина, – махнул рукой Бен, – загадками…
– Да, загадками, если мира причин не видеть. А если видеть, то какие же тут загадки? Ясно же всё, как день божий: себя убьёшь – душу свою сохранишь, её – душу свою погубишь. Вот тебе и судьба – хорошая или плохая. А смерть, как известно, дело наживное. Этим путём пойдёшь или тем – всё равно умирать придётся.
– Умирать не страшно – убивать тем более, – бросил со злобой Бен.
– Ах, кабильское сердце мрачное … Сколько чёрной земли в нём, земли древней, богов рождавшей… Сколько тела в тебе звериного…
– Вон! – губы Бена дрожали от бешенства.
А старуху и гнать не надо было. Услышал только Бен напоследок:
– Все люди ужасные. А если приглядеться, то и ещё ужаснее.
И свалился он мёртвым сном на несколько суток.
Очнулся Бен – даже пяти ещё не было. Утро воровато заглядывало в комнату, едва переступая порог человеческого времени.
Значит, добрая судьба или недобрая?
Чувствует Бен, что нет для него преград, нет для него пределов. Нет разницы для него между жизнью и смертью. Всё едино ему, если Рада его не будет. Жива ли, мертва она – всё одно для него недоступна. Что же это за любовь такая, если смерть ему слаще жизни кажется?
Но стоит между ними стена. Была бы Рада кабилкой – ни на миг бы он не задумался, сжал бы шею её своими широкими руками, помутнели бы её глаза дерзкие. И на этом бы любовь закончилась. А Рада ведь совсем невозможная. Даже самой жестокой смерти мало ей будет. Любой б;льной боли её будет ему недостаточно.
И сидит он один, обездвиженный. Обездоленный человечностью. И не чувствует тела. И не ведает мыслей. Только чувства его не безмолвствуют. Невозможно смириться с хорошей судьбой, как с плохой тогда можно смириться?
…Отступился Бен. Погасил в себе желание смерти. Понимает, что вместе не быть им: убьёт он её, не сможет терпеть её красоту. Вот и решил отойти. Отойти и стоять в стороне от неё и от жизни её тоже. Вообще ото всего. Надо убрать себя, запаковать, скрыть себя ото всех – доживать свою жизнь спокойно.
Молитву почитал. А потом слова вспомнил древние – те, что были рождены в горах, выкалены в песках, настояны временем, те, что крепость получили в людских дремучих сердцах, горем и скорбью наполненных. В сердцах кабилов.
Рождены кабилы убивать – дело для них привычное. Враг ли, не враг ли… И кабильская любовь всегда смерти ищет. Горяча она, как свежая кровь. Ни спастись от неё, не укрыться, потому и говорят старые люди, что страшнее всех бед на земле – любовь. Без неё человек человеком живёт, а как познает её, диким зверем становится. И неподвластна она времени, неподвластна чужим словам.
И слова эти древние в душу Бена вошли, будто её заморозили. Нет больше места любви в его жизни, нет больше места для боли в сердце его. Ровная его душа, гладкая, можно ладонью гладить – ни за что не зацепишься. Вот он, есть будто, а кто же его знать-то знает?
И теперь только дело за малым осталось – навсегда им с Радой попрощаться.
Вызвал Бен Раду на лестницу, за руку её взял, положил её руку себе на грудь. Чувствует: уверенно сердце бьётся.
И говорит:
– Отпусти меня.
А у самого вдруг слёзы в глазах стоят.
– Отпустить? – изумляется Рада.
– Да. Не могу я с тобой быть.
Лицо Рады скривилось в усмешке. Засмеялась она резко, голову запрокинув.
– Тебя? – спрашивает. – Отпускаю! – махнула рукой и пошла прочь.
Бен дёрнулся в сторону, но не выдержал. Побежал за ней, развернул обеими руками за плечи, обнял крепко:
– Теперь точно всё будет хорошо. Обещаю. Ты даже представить себе не можешь, как я сильно тебя люблю. Всё будет хорошо. Просто поверь мне. Оставь меня.
Рада дёрнулась из его рук. Попятилась.
И всё бы закончить тут, но страшную ярость увидел в душе своей Бен. Хлынула кровь его бурным потоком, захлестнула сердце. Схватил он Раду за руки – за запястья, дёрнул к себе. Глаза ревностью опять горят, смертью. Тело кипит, тело владеть этой женщиной хочет. Вот она, вся его – белокожая, тонкая, мучительная. А она, с исковерканным усмешкой лицом, подавшись едва назад, развёрнутыми ладонями рук преграждает его, говоря ему нет. Горе читается в её глазах, навсегда от него далёких.
Холодом глаз обожгла, напряжённая стоит, как тетива. Не сломать её, разве убить только. Именно, да, убить! И как рассказать, что такое любовь, если ярость сильнее страсти? Поднял Бен крепкие руки свои и положил их на шею Радеы, губы его ненавистью палача изуродованы, а в глазах злоба мира бушует. Только и думает об одном: как бы убить её так, чтобы мучительнее всем было.
И вдруг сердце толкнуло его изнутри, да так сильно, что он пошатнулся. И так больно, что выпустил Раду из рук своих. В глазах помутнело, тошнота к горлу идёт, тело бездвижным становится. Руку на грудь себе положил, а боль – она вот, здесь всё это время жила, времени своего ждала.
Встал перед дверью он – ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни руку поднять не может, ни шагу ступить. Упёрся ладонями в дверь, уткнулся лбом в холодное железо, стал молитву читать. Да только какой прок от молитвы, если она пришлая? Этими ли словами души свои древние кабилы лечили?
Рвёт его сердце грудь, живую плоть разрывает. И чем больше ярости, тем сильнее к себе жажда смерти у Бена рождается. Но нет, говорит судьба, рано тебе умирать, поживи ещё, не отмучил ты здесь своего.
Судьба любит следствия, любит причины. А жизнь – она пишет бустрофедоном: направо идёт – прямыми буквами пишет, налево – обратными. Вот и катится так: то понятно всё, то весь мир абсурдом глобальным кажется. А приглядеться если, то и абсурда-то нет никакого. Всего-то лишь надо знаки судьбы читать уметь. Да только человек вместо этого тащится вслед за судьбой: понял, не понял – важно ли для него? Вот и следует он за ней, как быки – за людьми: почему она туда ведёт его – непонятно, а идти всё равно ведь куда-то надо, почему бы тогда не за ней?
Две недели Бен сидел дома, не ходил никуда. Сделано что, то сделано. Но теперь надо с этим ведь как-то жить. А как жить, когда вместо сердца в груди дыра? Где причины искать для жизни?
Вышел опять на работу. Сидит у себя на нижнем этаже, а самого так и тащит к Раде на десятый. Поднялся, постоял у двери, развернулся обратно идти, а тут как раз и она сама из дверей выходит. Увидела, выпрямилась вся, напряглась, глаза злом полны. А потом усмехнулась вдруг, и будто всю её от усмешки этой расслабило и отпустило. Прошла она мимо Бена, скрылась за поворотом.
…Бен поменял работу. Думал уехать к себе – в горы обратно, но что-то опять помешало. Так и часть жизни какая-то пронеслась.
Время летит беспощадно, не щадит оно никого – ни старых, ни молодых. Все дороги уже обратно забыты, выросла трава на кладбище высокой-высокой, а ходить туда совсем некому: далеко все, дорог не пройти, времён всех не вспомнить.
Как-то, переходя улицу, Бен встретил Раду. Она шла, красивая, как и тогда, не одна, с мужчиной. Мимо Бена прошла, даже бровью не повела – будто и не были вовсе знакомы.
Кровью налились глаза Бена, всё помутнело опять. Бросился он бежать прочь, мир в кулаках сжимая. А дыра в его груди ещё больше становится. Вот и болеть уже нечему. И растёт она, и ширится – скоро от Бена совсем ничего не останется. В двух мирах будет тень его жить, двум пространствам принадлежать. Не держаться ему этом в мире, чёрным грязям питать его кровь, чёрным землям питать его тело. И бессильна здесь любая молитва.
Так и бросил Бен здесь всё, в другое место уехал. Там женился, жену взял простую, крепкую, кропотливую. Всё чем-то она занята, и хорошо: он своей жизнью живёт, а она ему жить не мешает. Всё остальное у них как положено: деньги, работа есть, жить где и ездить на чём тоже имеется. А сердце? Нужно ли оно для семейной жизни? Выжгла Бена любовь, выгорел он дотла, огарок один от сердца его остался. Так и тлеет остаток жизни – ни огня, один дым теплится. И от молитв всех только один вопрос у него к смерти остался:
– Как мне сберечь тебя от себя, любимая?
Руки его тянутся, чтобы потрогать песок – тот золотой песок, что в горах старые сухие кабилки просеивают. Он поднимает руку, тянется ею к песку и убирает обратно: надо беречь её, от неё же самой убегая.

Как хорошо, что никто здесь кабильский язык не знает, потому что не любят кабилы свою душу другим показывать. Уведёт-заведёт тебя кабил дорогами дальними, тропами тайными – и пропал ты. А у него кровавая флисса висит на боку, болтается.

19.11.2021