У ангелов хриплые голоса 13

Внутривквеливание 5 La Cucaracha.

Джеймс застыл над наполовину уложенной сумкой в позе роденовского мыслителя. Бонни, которая свои вещи уложила давным-давно, уже с полчаса наблюдала за ним, всё больше проникаясь подозрением: у мужа что-то было за душой такого, что он готовился пустить в ход, но боялся.
- Знаешь, один мой приятель терпеть не может праздновать день своего рождения — странно, правда? - спросил он, наконец. - Радостный день: поздравления, пожелания, подарки, а он... он старается, чтобы все забыли об этом дне.
- И...? - подозрение проникло и в голос Бонни тоже.
- И в этот раз ему удалось: я, действительно, забыл.
- Гм... - сказала Бонни.
- Ну, потом, конечно, вспомнил, но не извинился, не поздравил и ничего ему не подарил. Я подумал: если он сам избегает упоминаний об этом дне, может быть, ему неприятно...
- И зачем ты мне это сейчас говоришь?
Но Джеймс продолжал, словно не услышал вопроса:
- Он никогда не обижается на такие вещи, хотя, мне кажется, это должно быть обидно. Даже если сам хотел, чтобы все забыли, но когда все взяли — и, действительно, забыли... обидно.
- Ну, извинись и поздравь.
- Сейчас это будет выглядеть глупо — прошло слишком много времени.
- Тогда чего ради ты это завёл?
- Не знаю. Вспомнил вот сейчас — и стало не по себе. А может, и не из-за него. Просто такое чувство, как будто я что-то очень важное упустил, напортачил. А завтра мы уедем — и уже ничего не поправишь.
- Ты просто волнуешься из-за нашей поездки, - прозорливо заметила Бонни. - И твои приятели тут не при чём. Я, кстати, тоже волнуюсь.
Джеймс вздохнул:
- Да, наверное, дело в этом. И всё-таки мне как будто кажется, что с ним что-то должно случиться. Да он и живёт-то всегда на грани фола — Джеймс досадливо поморщился, махнул рукой. - Взять хотя бы то, как он гоняет на этом своём мотоцикле... Вот недавно в дождь... - он замотал головой, словно отгоняя наваждение. - Странно, чертовщина какая-то — он ведь всегда на нём так гонял, и я никогда не боялся...
- Так ты о Хаусе говоришь? - вытаращила глаза Бонни. - Не сходи с ума, Джеймс, вот уж с кем никогда ничего не может случиться — всегда выйдет  сухим из воды, да ещё и тебя подставит. Ты помнишь, мне рассказывал, как на прошлой неделе...
- Ну, это ерунда, - отмахнулся Джеймс. - Обычная товарищеская подстава — я бы и сам ещё хлеще сделал, просто он меня переиграл.
- Но Кадди из-за этого на тебя разозлилась, а она — твой босс.
- Ну и что? Это же не помешало ей подписать моё назначение заведующим отделением. Потом, все уже знают, что от Хауса можно ждать, чего угодно. Мне даже посочувствовали.
- И ты вместо того, чтобы разозлиться, пошёл с ним пить пиво. Вернее, поить его пивом, поскольку, насколько мне известно, Хаус сам никогда не платит.
- Ну, на пиве я не разорюсь, - рассмеялся Джеймс.
Он замолчал и принялся аккуратно укладывать в сумку серо-зелёный свитер, который ему очень шёл, но Бонни чувствовала, что это ещё не конец — и не ошиблась.
- Он и Стейси звали нас на ужин сегодня, - сказал Джеймс и старательно закашлялся. - К себе на квартиру. По-домашнему.
- По поводу?
- Без повода. Просто посидеть. Тебя и меня. И ещё там Дреддвуды будут.
Дреддвуды, с которыми они познакомились совсем недавно, были приятелями Стейси. Майкл — адвокат, а Лидия работала у него секретарём. Сам Джеймс никогда бы не смог работать рядом с женой, по его представлениям, это было бы всё равно, что на поводке и в смирительной рубашке, но Дреддвудов такое положение дел, кажется, устраивало. Хаус их недолюбливал, но терпел — ради Стейси, и ещё потому, что Майкл отлично играл в лакросс, лучше Хауса. Они были в одной команде, но если почти двухметровый Хаус лучше мог реализовать себя в защите, то маленький вёрткий Майкл был незаменим в атаке, а завтра как раз начиналось первенство среди городских любителей. Если бы не конференция и не желание как-то наладить с Бонни, Джеймс сам бы непременно отправился на стадион болеть «за наших».
- Мне хочется, чтобы мы пошли, - сказал он Бонни. - Мы ведь завтра уезжаем, и почти целых две недели будем только вдвоём — никакого Хауса, я даже отключу телефон если хочешь. Можешь, согласишься потерпеть его один вечер?
- Хорошо, - чопорно поджала губы Бонни. - Если тебе так хочется, пойдём.
В конце концов, наладить взаимоотношения — их обоюдное желание, подумала она, значит, нужно уступать друг другу, тем более, что со Стейси и Лидией Дреддвуд можно будет приятно поболтать.
Они отправились около семи, с большим запасом, но Дреддвуды уже оказались на месте и даже успели выпить. Хаус, одетый по случаю приёма в белую рубашку - с расстёгнутым верхними пуговицами и без галстука, конечно, иначе это было бы слишком - держался, как всегда, без излишнего дружелюбия, но Джеймс заметил, что любимый рыбный салат, корзиночки с креветками и сдобные булочки с корицей и яблоками сосредоточенны у пока пустующего места точно напротив телеэкрана, а когда на это место совсем уже было собралась сесть Бонни, хозяин дома как-то так неловко повернулся, что заблокировал ей проход.
Джеймс улыбнулся про себя, пожал руку Майклу, поцеловал - Лидии, подмигнул Стейси и, выдвинув соседний стул для Бонни, устроился поближе к салату и креветкам.

хххххх

«Суфле де лече» оказалось вкусным, а от вина слегка развезло. С погодой происходило то же самое — ветер улёгся, солнце выбралось из молочной пелены и заиграло бликами на ряби.
- Я поброжу, - полувопросительно произнёс Уилсон. - Ты возвращайся в номер. Не надо тебе так нагружать ногу, не то снова приступ будет.
- Но ты в порядке? - подозрительно спросил Хаус. Он, действительно, здорово устал и, пожалуй, пресытился пешими прогулками. Было бы неплохо принять пару таблеток обезболивающего и просто полежать, листая журналы, но с Уилсоном в его нынешнем состоянии нельзя было быть спокойным.
- Я — в порядке, - эхом отозвался Уилсон. - Просто не хочу торчать в номере больше времени, чем необходимо. Не волнуйся.
- Похоже, что я волнуюсь? - привычно огрызнулся Хаус.
- Похоже, - заверил Уилсон.

Он снова пошёл просто слоняться по безлюдной части пляжа, теряя чувство времени. По губам его блуждала немного сумасшедшая улыбка полной погруженности в себя - он вспоминал прошлое: покорение Катадина, когда медведь уничтожил их с Хаусом провизию и они, разделив последнее печенье, заспорили, кому достанется начинка, а потом разыграли её в камешки — он тогда выиграл, кстати. Или катание на катке в новогоднюю ночь, когда сначала они просто катались парами под музыку: он с Бонни, а Хаус — со Стейси, но потом кто-то первым кинул снежок, и на следующий день на работу ему пришлось идти в тёмных очках, а Хаусу бы и это не помогло, потому что багровое пятно на самой середине лба под очками не спрячешь... Или тот холодный позднеосенний вечер, когда у него умерла маленькая пациентка с лимфобластным лейкозом, не дождавшись донора, и он мёрз на скамейке в больничном парке, потому что не мог собраться с силами, чтобы идти домой. Хаус подошёл, навис над ним, поставив пыльный носок своего «найка» на край его недешёвого нового плаща, и сначала отиздевался по полной, а потом вдруг заговорил серьёзно и ласково, удерживая взглядом его взгляд, о многом: о важном, о личном, не особо имеющем отношение к умершей девочке, но как-то вдруг увязавшемся и с ней тоже. И он тогда оттаял, и успокоился, и почувствовал, что он в порядке, и захотел снова жить, работать, любить, радоваться жизни и... спать, страшно захотел спать - он не спал двое суток. «Поехали, - сказал Хаус. - Я тебя отвезу». И он поехал, и сразу заснул в тёплом салоне машины, проспав всю дорогу, и только на миг очнулся от того, что Хаус пихнул между ледяным, запотевшим стеклом и его щекой свою куртку. А потом ему вдруг страшно не захотелось заходить домой, и они закатились к Хаусу, прихватив в китайском подвальчике еду «на вынос». И проболтали весь вечер, понижая голоса, чтобы не разбудить спящую в другой комнате Стейси. И он, в конце концов, снова уснул, а утром, помятый и небритый, заехал перед работой привести себя в порядок, и Бонни вылила на него ковш обиды и ушат презрения — кажется, именно тогда началось их охлаждение друг к другу.
Он вспоминал самоуверенность и весёлый напор, всегда присущие его другу, как цвет глаз, как форма ушей, делавшие его неотразимым и неуязвимым и исчезнувшие в одночасье за проклятых несколько дней, когда случайный тромб, выскочив, как чёрт из табакерки, из маленького мешочка врождённой аневризмы, закупорил крупную ветвь глубокой артерии бедра правой ноги Хауса, вызвав некроз части четырёхглавой мышцы. Уилсон не был рядом, и до сих пор благодарил бога за то, что не видел жуткого коктейля боли, растерянности и страха в глазах своего невыносимого друга — Стейси говорила потом, что от выражения глаз Хауса в те дни запросто можно было свихнуться, и он ей верил.
Проводя большую часть жизни в тесном контакте с раковыми больными, он, тем не менее, как-то раньше не задумывался о том, как болезнь перекраивает человеческую психику. И даже видя, как переменился у него на глазах Хаус, не то, чтобы не связал эти перемены с его постоянным болевым синдромом, но не акцентировал внимания на причинно-следственной связи. А вот теперь болезнь выворачивала наизнанку его собственную душу, и он с удивлением уловил среди негативных перемен в себе — панических приступов, обострения эгоцентризма, капризности и депрессивных мыслей — нечто и хорошее, позитивное, что-то вроде очищения от шелухи своих чувств. Его больше не волновало то, как и в чьих глазах он выглядит, его больше не трогали пристойность и соблюдение приличий, и, в то же время, его восприятие обострилось, и он не просто видел теперь берег, воду, камни, людей — он словно чувствовал их, ощущал на языке своей души неповторимый вкус каждой вещи. И стоило ли удивляться тому, что одной из таких вещей стала история его взаимоотношений с Хаусом. Он за годы настолько привыкли друг к другу, что перестали обособлять личность друг друга от всего остального, составляющего, собственно, суть жизни. Они общались, дружили, спорили, соревновались, подначивали друг друга, не задумываясь, чем каждый из них плох или хорош, достоин чего-то или не достоин, и вот теперь он вдруг почувствовал, как сильно Хаус не просто важен ему, нужен, привычен, а... ну да, любим. И, как неожиданное откровение, в просеивании через рассудок своих ретроспекций, как золото в речном песке, нашёл штрихи и признаки несомненной золотой жилы — любви самого Хауса к нему. Любви не просто обозначенной неясным контуром, а яркой, почти слепящей, и как он мог её так долго... ну, не то, чтобы не замечать, но выносить за скобки, он теперь и сам понять не мог. Он брёл по кромке воды, пиная камешки, и купался и растворялся в этой любви, силой разума вызывая её из воспоминаний. Это было похоже на сеанс психологической самопомощи, это было захватывающим занятием, одновременно и неловким, и приятным, как мастурбация. Это исцеляло — если не тело, то душу — но, с другой стороны, параллельно в его душе росло какое-то странное нестерпимое, сосущее и царапающее чувство, пока он не понял и не нашёл ему определения и названия: чувство вины. Он накопил порядочный груз вины перед Хаусом — за свою слепоту, за свою закрытость, за свою дурацкую, никому не нужную респектабельность, ради которой он, оказывается, всю жизнь жертвовал тем, что ему по-настоящему важно. Сейчас, когда Хауса не было рядом, когда он не мог отравить порыв своим едким, раздражённым, циничным сарказмом, Уилсон мог предаваться ему самозабвенно. Он и делал это, по-прежнему бредя, не глядя, и вспоминая, вспоминая, вспоминая, взахлёб и без остановки, словно напиваясь вдрабадан. Вспоминая всё, что пропустил мимо, не насладившись сполна — свои счастливые дни, весёлые дни, дни триумфа, любви, удачи, женщин, чьей благосклонностью пользовался, спасённых когда-то пациентов, благодарных пациентов, коллег, относившихся к нему лучше, чем он заслуживал, старушек, по-матерински заботившихся о нём и угощавших пирожками, и за всем этим ненавязчиво присутствовал Хаус — лучший друг на все времена.
Он настолько отключился от действительности, что солнечные часы увидел, только наступив на них.
Овальная площадка была выложена плоскими плитками серого, белого и розового цветов, из них складывался узор — кальмар с целым букетом щупальцев, немного стилизованный, но узнаваемый. В центре возвышался деревянный шест, гладко отшлифованный — так гладко, словно его, как и камни, годами лизали волны. На самой верхушке шеста была закреплена остроносая, с завитком, раковина, серо-розовая, с перламутровым отливом. Цифр, как таковых, не было. Вместо них Уилсон увидел какие-то надписи, выложенные совсем мелкой цветной галькой. Он поморщился, досадуя на свою лингвистическую несостоятельность, и постарался запомнить, чтобы спросить у Хауса.
Но ему не пришлось этого делать — он услышал шелест камешков под чьими-то шагами и, повернув голову, увидел девушку, работающую в гостинице и, насколько он знал, умеющую, пусть и с акцентом, но всё-таки говорить по-английски. Он не запомнил её имени, да и внешность у неё не была броской и запоминающейся, но, в то же время, от неё веяло чем-то родным, невыразимо приятным, вроде запаха маминых духов или бабушкиных печений. И полотенце у неё через плечо было смешное, с мультяшными героями и большими ромашками.
- Хотела искупаться, - сказала она, чуть улыбнувшись, - но ветром нагнало холодную воду и медуз, которых я побаиваюсь. А вы не боитесь медуз?
- Больше я боюсь холода, - ответил он охотно — девушка располагала к себе.
- Да, я уже обратила внимание, что вы всё время слишком тепло одеты, мистер...
- Дайер, - подсказал он, слегка поморщившись — мрачная шутка Хауса коробила, но дело было сделано, и теперь приходилось соответствовать.
- Обычно здесь бывает теплее, - сказала она. - Вы попали в холодный сезон, но и для него в этом году уж слишком как-то прохладно. Не повезло вам...
Уилсон грустно улыбнулся:
- Это — маленькое невезение. На самом деле мне не повезло гораздо крупнее. Неважно... Я хотел вас просить. Ведь вы читаете по-испански? Скажите мне, пожалуйста, что здесь написано? - он указал на мозаику часов.
Девушка глянула и улыбнулась:
- Забавная какая надпись. Вот здесь написано: «время ещё есть», а вот здесь: «время кончилось».
У Уилсона что то сместилось в душе от неоднозначности этих слов — снова ощутимо пахнуло мистикой — так, что горло перехватило, но он вдохнул поглубже, выдохнул и - успокоил себя: «Ты просто видишь то, что хочешь, то, что расположен сейчас видеть, за самыми простыми вещами».
- Я думаю, это мальчишки соорудили, чтобы знать, когда пора заканчивать игру, - объяснила по-своему смысл надписей девушка. — Последний автобус ждать не будет, а добираться домой пешком кому захочется? Слишком далеко.
- Сюда приезжают и не местные дети? - спросил он, надеясь узнать что-то про дарителя раковины.
- Да, и я не всех знаю. Вы же были в больнице — многие живут в том районе и ещё дальше, на фермах.
- А курчавый паренёк, светлый, с русыми волосами, голубоглазый, лет двенадцати-тринадцати, может, четырнадцати? Такой рослый, худощавый? Ну, тот, кто спас из воды мальчика?
Девушка на мгновение задумалась:
- Мне кажется, я понимаю, про кого вы говорите. Он появляется здесь, когда у нас большой наплыв отдыхающих, и продаёт сувениры из плетёной корзинки, а иногда ещё играет на губной гармошке. Не знаю ни как его зовут, ни где он живёт. Но он часто приезжает на велосипеде, а не на автобусе — значит, не очень далеко. Зачем он вам?
- Не знаю. Он... просто отличается от других. И он подарил мне раковину -  было бы правильно, наверное, тоже что-нибудь ему подарить. Например фонарик — у меня есть забавный такой фонарик, как простая ручка. Удобно смотреть горло или глазное дно. Или проверять зрачковый рефлекс.
- Вы — врач? - удивилась девушка.
- Был им когда-то... Неважно, - снова сказал он. - Пойдёмте. Кажется, уже потеплело — во всяком случае, ветер стих. Вы будете купаться, а я готов отгонять от вас медуз.

Продолжение пятого внутривквеливания

- Ты умеешь на этом играть? - удивлённо спросила Бонни, и Стейси сделала «большие глаза», а Грег вдруг подумал, что, действительно, откуда бы она могла узнать о его музыкальных способностях, если Уилсон не рассказывал ей об этом? Они встречались двумя или тремя — с Дреддвудами - парами, ходили вместе на концерты и на матчи, сидели в кафе, несколько раз выбирались на природу, но тема музыкальных умений Грега за всё это время как-то ни разу не всплыла. Но почему Уилсон ни разу не проговорился своей жене? Он ведь любил слушать, как Грег играет, когда они оставались вдвоём, и слушал хорошо, раскинув руки по спинке дивана, мечтательно прикрыв глаза, иногда морща переносицу в местах особенно виртуозных пассажей или чуть улыбаясь. Иногда, когда он оставался в неподвижности слишком долго, Грегу казалось, что он, может быть, задремал, но правдой это оказалось только однажды. Иногда, если музыка была из джазового репертуара, он даже начинал что-то подмурлыкивать, подпевать, не мешая — очень тихо. А несколько раз Грег сажал его рядом, молча, брал его руки в свои, укладывал на клавиши и, наглядно, без слов, показав несколько аккордов, заставлял, отбив ладонью,  держать ритм для игры в четыре руки. И у него получалось. Но вот, выходит, Бонни своей об этих вечерах он ни разу и словом не обмолвился. Странный парень этот Уилсон, странный и тёмный, хотя уж, кажется, изучен вдоль и поперёк. В больнице у него репутация отличного врача и прекрасного человека — выручит и деньгами, и дежурствами, и прикроет, и подскажет. Медсёстры от него без ума — на редкость открытый, радушный, позитивный человек. Интересно, что бы они сказали, узнав что за пять лет ни разу — ни разу — этот открытый и радушный человек не сказал своей жене, что, по крайней мере, в неделю раз больше, чем по часу, слушает, как его лучший друг играет на фортепьяно, и сам ему подпевает, а то и подыгрывает? Что бы они сказали ещё, узнав, что самый позитивный человек больше года посещает психолога — специалиста по депрессивным и кризисным состояниям — и занимается аутотренингом по специальной программе «сопротивления немотивированному чувству тревоги»? О последнем Грег и сам бы не узнал, если бы, обшаривая ящики рабочего стола Уилсона, так «на всякий случай», не наткнулся на кассеты и подробную инструкцию к ним. Получасовой допрос расставил в его подозрениях знаки препинания: «Да, у меня не всё безоблачно, мне бывает плохо, и я справляюсь с этим, как взрослый человек, при помощи специалиста. Что за невыносимая привычка сунуть длинный нос во всё на свете!» - «Я — твой друг. Тебе плохо. Я хочу знать причину» - «Тебе зачем?» - «Хочу помочь» - «Придумай враньё поубедительнее».
Тогда на этом разговор и кончился — Уилсон грудью вытолкал его из кабинета, но тем же вечером, когда он спустился на парковку, сидел с отсутствующим видом на капоте его автомобиля.
- Колись, - сказал Хаус.
- Бонни. Что-то у нас пошло не так... Я не понимаю.
- Ты что, не можешь кончить с ней?
- Господи! При чём тут это?
- Ты можешь кончить, она не кончает?
- Хаус!
- Я просто не могу придумать других точек соприкосновения между вами.
- Ты — гад! - зло выплюнул Уилсон.
- Ты — кретин. Женишься ради секса, как будто без этого нельзя обойтись, а потом удивляешься, что как только секс приелся, расползается по швам и весь брак.
- Я люблю свою жену!
- Видимо, недостаточно часто и не слишком активно. Признай уже, Джимми, что тебя привлекает не конкретная Бонни, а некий абстрактный образ идеальной спутницы жизни, в который ты, как в прокрустово ложе пытаешься впихнуть невпихуемое. Ты — Пигмалион, но ваятель из тебя хреновый. Извини за мифологические ассоциации, но и кончишь ты, как Самсон. В том смысле, что она тебя острижёт, как уже остригла первая.
- Спасибо, ты чертовски помог, - он порывисто соскочил с капота, чуть не упал, споткнувшись, рванулся было прочь, но был жёстко пойман за рукав:
- Куда? Полезай в машину. Поедем ко мне.
В тот вечер, кстати, он тоже играл. Много.

Дреддвуды уже полчаса, как ушли, они остались вчетвером. Стол опустел, пауза затянулась — вот Грег и откинул лаковую крышку — возможно, просто машинально, стремясь хоть чем-то заполнить эту паузу. Тут-то Бонни и удивилась вслух.
- Немножко умею, - смиренно сказал Грег, пододвинул табуретку, уселся. Это первое мгновение, когда он ещё сам не знает, что будет играть, а просто расслабленно сидит, положив пальцы на клавиши, и ждёт наития, требует паузы во всём, но краем глаза он всё равно увидел, как Стейси перевела удивлённый взгляд на Уилсона. А Уилсон свой отвёл.
- Ну, давай, сыграй что-нибудь, - попросила Бонни, и Грег в очередной раз подумал, что все попытки Уилсона спасти свой второй брак, бесполезны. Бонни была нормальной девчонкой, симпатичной и воспитанной, ничего такого - просто они совершенно не подходили друг другу.
Грег медленно врастяжку заиграл начало «Лунной сонаты», без души, просто разминая пальцы, и почти почувствовал спиной разочарованное хмыканье. И тогда Уилсон вдруг поднялся с дивана и, приплясывая и вихляя бёдрами, пропел громко, как никогда не делал: «La cucaracha, la cucaracha. Ya no puede caminar. Porque no tiene, porque le falta. Marihuana que fumar», - а Грег и не знал, что он знает слова, но зато чутко уловил в этом залихватском пении какой-то опасный надрыв, поэтому ждать окончания вокального номера и испытывать судьбу не стал, а вдарил по клавишам, подхватывая. Бонни засмеялась и захлопала в ладоши, а Грег вдруг почувствовал мгновенное и острое желание её ударить, даже убить. Не за себя — за Уилсона. Но вместо этого просто продолжал играть про таракана-наркомана — забойно, лихо, чуть ли ни более вызывающе, чем это вышло у Уилсона. И сорвал-таки их с места — Уилсон подал Бонни руку, а когда та опрометчиво ухватилась, выдернул её с дивана на себя и запрыгал в такт музыке, выкидывая диковинные коленца. Грег сбавил лихости, заменив её более чётким ритмом и вариациями. Его пальцы словно зажили самостоятельной — и очень активной — жизнью, и Уилсон мало-помалу успокоился, устал, сменил аллюр сбесившегося иноходца на вполне себе приличный любительский рок-н-ролл, густо замешанный на фокстроте и, надо отдать справедливость Бонни, она подстроилась без труда. И так, посреди комнаты с загнанным в угол столом, они вдвоём сплетались и расплетались, не разнимая рук, и рубашка Уилсона выбилась из-под ремня, а галстук бился, как флаг на ветру, и волосы Бонни растрепались, а глаза блестели азартно и весело. « La cucaracha, la cucaracha», - наяривал Грег, а Стейси подхватила со стола ложку и отбивала ритм по металлическому уголку, найденному среди хитрой конструкции раскладного механизма дивана сбоку подушки.
- Жгите, ребята! - крикнула она в какой-то момент. - Отлично смотритесь! Всё у вас будет лучше всех!
- Конечно! - задыхаясь выкрикнул Уилсон. - И у вас!

хххххх

Вода, действительно, оказалась холодной. Девушка с рецепшен мужественно выкупалась, а он только зашёл по щиколотку, подвернув брюки, и стоял, разглядывая сквозь толщу воды с пузырьками свои зеленовато-белые ступни. Иногда он шевелил пальцами, поднимая облачко мути, и в нём метались какие-то мелкие придонные жители.
«Когда Ной снаряжал свой ковчег, - подумалось вдруг ему, - этих он, наверное, просто зачерпнул в какую нибудь глиняную посудину».
- Вы обещали отгонять медуз, - напомнила девушка без смеха, даже без улыбки, и он послушно пошёл вперёд, в воду, заставив её ахнуть:
- Что же вы делаете!
- Медузы — там, - ответил он лаконично.
- Но вы же в одежде!
- Медузам всё равно.
- Вы странный, - чуть сведя брови, проговорила она. - Вы как будто всё время немного не здесь.
- Наверное, так и есть, - кивнул он. - О, а вот и медуза! - он опустил руку в воду и поймал её на ладонь — плоско-выпуклую, студенистую, размером с чайное блюдце. - Так странно прикасаться к такой субстанции, как будто ласкаешь привидение...
Девушка, наконец, улыбнулась:
- Вы забавный.
- Смотрите, уже вторая всеобъемлющая характеристика мне от вас, а ещё и получаса не прошло, - заметил он. - Сначала вы сказали, что я странный, а теперь, что я забавный.
- И ещё вы — грустный, - тут же добавила она.
- Странный, забавный и грустный. Ну, и коктейль! - усмехнулся он. - Впрочем, вы сейчас почему-то тоже грустная. Наверное, это заразно.
- И поэтому вы всё время бродите в одиночестве? Боитесь кого-то заразить? - на этот раз улыбка вышла лукавой.
- Мой друг — хромой, - сказал он просто. - Соответственно, не любитель пеших прогулок.
- А вы — не любитель пребывания на одном месте, да? И поэтому вам никак не совпасть? Честно говоря, сначала я тоже подумала, что вы — пара.
Уилсон покачал головой.
- Но он же всё равно не ваш брат?
- Нет, он мой друг. Братьями представляться удобнее — меньше ненужных вопросов... вслух.
- Экампанэ — ведь не его настоящая фамилия, да? - продолжала расспрашивать девушка.
- Почему вы так думаете?
- Он не латинос.
- Ну и что же? - Уилсон сделал лицо серьёзным. - Его бабушка была потомком конкистадоров, а потом вышла замуж за польского еврея, у которого в родне, видимо, оставили след афроамериканцы, южные крейцы и... и... - он выдохся и замолчал под весёлый смех девушки.
- Вы всё выдумали! Ну, признайтесь, что вы всё выдумали!
- Выдумал, - признался он. - На самом деле его мать и отец были американцами.
- И его зовут не Экампанэ, ведь верно?
- Верно, - кивнул он.
- Может, и вы — не Дайер?
Она спросила почти игриво и вдруг почувствовала, что что-то не так. Он медленно поднял глаза, и у неё пропало всякое желание шутить - такая невыразимая печаль оказалась растворена в их тёмно-шоколадном взгляде.
- Нет, - серьёзно ответил он. - Я — Дайер. Это правда.

Продолженние пятого внутривквеливания

Он всегда знал, что телефоны — зло. Это было похоже на поводок-рулетку с точки зрения собаки: вроде и гуляешь, и, в то же время, на цепи. Конечно, был  выход: просто выключить телефон, но он этого почти никогда не делал, и мешало ему не чувство долга, не опасение, что вдруг кто-то позвонит, а его нет, а какое-то странное ощущение, будто именно в этот момент где-то происходит что-то очень важное, а он это важное пропускает - что-то вроде чувства уходящего поезда. Он и на пропущенные звонки всегда ответно перезванивал, даже если номер был незнаком.
Но сейчас на карту были поставлены их отношения с Бонни, и он решился.  Двухнедельная конференция была организована, как курортный отдых: заседания только с утра, а потом — экскурсии, развлечения, прогулки по поразительно красивому парку, даже катание на лодках. Утром, пока он сидел в аудитории, Бонни ещё спала или бегала по магазинам, покупая тысячи милых сувениров и безделушек — и ему, и себе. У него появилась целая коллекция галстуков — на каждый день недели — свой, кольцо-печатка из чернённого серебра, которому он шумно обрадовался и которое вознамерился при первой возможности потерять, перьевая ручка с открытым пером — анахронизм, но шикарный. Бонни же вертелась перед ним в новых кружевных кофточках и играла тонкой кистью рук, демонстрируя очередной браслет. Он не возражал — ему не хотелось, чтобы она заскучала, но пока всё шло неплохо — они проводили время в обществе друг друга, довольно много его посвящая постели, а это, как считают многие психологи семейной жизни — лучший способ укрепить брак.
Проблема подняла голову, когда на седьмой день пребывания в этом раю она вдруг застала его с телефоном в руках и требовательно, почти угрожающе,  окликнула:
- Джи-и-им!
Он помнил уговор — да, но не мог справиться с поднывающей где-то в области солнечного сплетения неясной тревогой.
- Я только взгляну пропущенные, и сразу выключу снова, - пообещал он.
- И никому не будешь перезванивать, - потребовала она.
- Нет, обещаю.
Он нажал на кнопку, услышал привычную мелодию включения, взглянул на засветившийся экран, а потом забыл и о Бонни, и о том, где и почему находится.
У его телефона была хорошая память, он сам выбирал такой, чтобы можно было долго хранить вызовы и сообщения — это была его привычка: всё сохранять неопределённо долго. Но сейчас список входящих непринятых был пугающим: «Хаус — семь», а ведь Хаус знал, что у него будет выключен телефон, и Хаус никогда не звонит повторно, зная, что первый звонок определился. Это нерационально. «Стейси — сорок два». То есть, она сидела и тупо непрерывно набирала, набирала, набирала его, набирала автонабором, уже зная, что он не возьмёт. «Кадди- одиннадцать». Да что там случилось?!
Он поспешно надавил воспроизведение автоответчика. В порядке «от первого к последнему»: «Уилсон, перезвони мне». «Уилсон, мне нужна твоя помощь, перезвони». Голос тяжёлый, хриплый. «Уилсон, сука, мать твою, где тебя носит? Возьми уже долбанный телефон!»
- В этом он весь, - осуждающе заметила из-за плеча Бонни, но он её еле расслышал. «Джеймс, пожалуйста позвони!», «Джеймс, всё плохо, нам без тебя никак, перезвони мне сразу же!». «Джеймс, мне нужен совет, перезвони!». «Перезвони!», «Перезвони!», «Перезвони!!!». И — наконец — Кадди: «Как только сможешь, свяжись со мной или Стейси. Это срочно!» Почему со Стейси? Почему не с Хаусом? Что там такое, чёрт возьми?
Набирая номер, он почувствовал, что у него взмокли ладони.
- Что ты делаешь — ты же обещал! - капризно напомнила Бонни.
Ему захотелось ответить ей что-нибудь такое резкое, чтобы она отшатнулась и, сможет быть, даже заплакала. Но вместо этого он ответил сдержанно:
- Ты же слышишь - там что-то случилось. Я только всё узнаю — и всё.
Стейси взяла трубку сразу. И сразу же накинулась на него с упрёками:
- Почему ты не брал телефон? Ты был так нужен! Ты же его друг, наш друг! - в её голосе отчётливо звучали слёзы.
- Что случилось? - осипшим голосом спросил он. - Хаус...
- Он просто упал... Они играли в лакросс... Мы думали, растяжение... Потом всё хуже и хуже! Прооперировали паллиативно... Клиническая смерть... Он не сможет ходить! Он ненавидит меня!!! - она зарыдала.
Он мало, что понял из этого сбивчивого монолога, разве что то, что ему не следовало отключать чёртов телефон, и что Хаус, по крайней мере, жив и не овощ, если уж способен ненавидеть. Хотя... то, что он способен ненавидеть Стейси...
Но тут, слава богу, трубку взяла Кадди, и объяснила кратко, сухо и конкретно:
- Джеймс, у Хауса тромбоэмболия глубокой артерии правого бедра. Мы не сразу диагностировали, развился обширный инфаркт квадрицепса, было прямое показание к высокой ампутации, но он настоял на реканализации, ногу резать не дал. Реканализацию провели, но поступление продуктов некроза в кровь привело к критическому состоянию электролитного обмена и выделительной функции почек. Поэтому мы были вынуждены пойти на некрэктомию, ему удалили большую часть мышцы, нога в результате потеряла функциональность — он, скорее всего, не сможет ходить, к тому же, из-за длительной болевой стимуляции сформировался порочный цикл возбуждения в головном мозге, который мы не сможем разорвать. По всей видимости, он обречён на постоянную боль. Он в бешенстве, отчаянии и никому не доверяет. Я тебе резервирую место на двенадцатичасовой рейс — ты успеешь собраться?
Уилсон кинул взгляд на часы:
- Да-да, конечно, успею.
- Тогда вылетай.
Он машинально опустил телефон в карман и обернулся: Бонни стояла, заслоняя дверь, с лицом жёстким и решительным.
Уилсон бросил на кровать свою дорожную сумку, вжикнул молнией, расстёгивая. Времени оставалось в обрез — во всяком случае, на разглядывание застывшей истуканом Бонни его, точно, не было. Он сходил в ванную, сгрёб с полки и тоже запихал в сумку свои туалетные принадлежности. Так. Куртку лучше надеть — меньше места займёт. А вот свитер надо как-то впихнуть. И зачем его брал? Все дни простояло тепло. Господи! Как же Хаус теперь будет играть в лакросс? Ведь чемпионат же! Нет, ерунда, ерунда, бред! Здесь какая-то ошибка! Он же не прокуренный старикашка — молодой, здоровый, спортивный... По лестнице не всходит — взбегает. На этом мотоцикле своём... Не сможет ходить — это как? Это — инвалидное кресло? Это постоянный неистребимый запах лежачего больного? Тьфу, чёрт, этот свитер как будто нарочно упирается! А какой рейс? Кадди не сказала номер рейса. Да ладно, плевать, по времени узнать можно, прямо в аэропорту.
- Куда ты собираешься? - настиг его ушей сварливый голос Бонни.
Ах, да, она же не слышала разговора — вернее, слышала только одну его часть.
- Бонни, детка, я должен прямо сейчас лететь в Принстон. Хаус... с Хаусом очень плохо. Они мне звонили, но телефон был отключен.
- А «очень плохо» - это эвфемизм слова «похмелье»? - ещё более сварливо уточнила она.
- Бонни, не начинай, - попросил он. - Там, действительно, беда.
- Он что, умер? Умирает?
- Нет, но...
- Послушай, Джеймс, - она решительно упёрла руки в бока. - В конце концов, мне это надоело. Ты срываешься, забыв обо всём, по первому свистку этого своего Хауса. Видит бог, я терпела, сколько могла. Но теперь моё терпение лопнуло. Тебе придётся, наконец, выбирать, я или Хаус. И прямо сейчас.
- Бонни, я всё тебе потом... - попытался он оттянуть неизбежный конец.
- Нет! - отрезала она. - Прямо сейчас. Выбирай: я или он.
Свитер, наконец, перестал сопротивляться. Он вывернул карманы, проверяя наличность. Бонни придётся покупать билет на автобус, а он понятия не имеет, сколько у неё осталось на карточке после всех этих развлечений с шопингом. Хотя, деньги можно будет перевести в ближайшем терминале.
- Ты что молчишь? - усилила напор Бонни. - Ты что, не слышал, что я сказала?
- Нет, я слышал, - он застегнул молнию, похлопал по карману, проверяя, на месте ли документы. - Я выбрал. Пока, - и, подхватив сумку, шагнул к двери. Бонни ошеломлённо посторонилась, пропуская его, и он даже поцеловал её, выходя, хотя с тем же успехом можно было поцеловать Статую Свободы.

хххххх

Хауса разбудили чайки, шумно подравшиеся прямо за окном. Неизвестно, что они делили, но ругались при этом грубо и хриплоголосо, как завсегдатаи пивной. Наступало хмурое утро, ещё не войдя в полную силу, свет в номер проникал сумеречный, депрессивный, и выходило, что он проспал всю ночь, незаметно для себя заснув головой на странице глянцевого дайджеста.
Потянувшись привычным жестом к карману за утренней таблеткой, Хаус,  зевая, без особой цели окинул взглядом номер и — рука замерла на пол-пути к карману, а зевок застыл на губах: по сотне улавливаемых подсознательно мелочей ему стало очевидно, что Уилсон не ночевал. Вообще не появлялся в номере.
Хауса прошиб пот. Ему представилась картина жуткая и отчётливая: слабо освещённый утренним бледным светом каменистый пляж, тёмная кромка воды, на которой лицом вниз лежит человек в потёртых джинсах и лёгкой ветровке. Волна, набегая, шутя слегка подталкивает его, и он при каждом накате немного поворачивается с боку на бок. Как живой.
Хаус вслепую онемевшими пальцами нашарил трость и первые несколько шагов сделал автоматически. Трезвость мышления догнала его уже за порогом номера. «Ну и кто из нас паникёр? - спросила она голосом Уилсона. - Что за нелепые фантазии? Мало ли, что могло прийти в мою дурную голову и мало ли, куда я в связи с этим подался. Возможностей, сколько угодно: ночная поездка в Рио, утешительный секс с парой знойных красоток, беспробудный сон под столом в баре, джазовый фестиваль в Нью-Орлеане, чёрт возьми, и поход на пиратском судне через Мексиканский залив прямо в океан»
- Ла мучача амабл, но веиайс а ми амиго?( милая девушка, вы не видели моего друга) - спросил он смуглую девушку на рецепшен. Смуглянка не сразу поняла его акцент, но, видимо, поняла всё-таки, потому что отрицательно покачала головой, пожала плечами и виновато улыбнулась.
Не представляя себе, где теперь искать Уилсона, Хаус вышел на берег — и тут же понял, что искать никого не придётся: Уилсона он увидел сразу сидящим на сером валуне у воды с бутылкой пива, которую он держал за горлышко, донышком опирая о колено, и смотрел на ещё не просветлевший до конца западный край неба. Идти до него было около сотни метров, и пока Хаус прошёл их, он успел выстроить и разрушить в уме десяток диалогов, язвительных и уничижительных, которыми можно бы было расплатиться за видение лежащего ничком у кромки воды тела, но когда приблизился, понял, что ни один не подошёл бы. Уилсон мечтательно улыбался, не замечая его, а по его щекам текли слёзы по уже проложенным влажным дорожкам, одна за другой. И дыхание его было при этом совершенно ровным и спокойным, как у спящего.
- Что же ты со мной делаешь... - разом выбросив из головы все свои заготовки, тихо сказал Хаус, - амиго? И ещё интереснее, что ты делаешь с собой?
Уилсон медленно повернулся и посмотрел на него странно, безо всякого выражения:
- Хаус...
- Только не говори мне, что ты здесь всю ночь проторчал, на этом долбанном камушке...
- Не всю... А ты знаешь, Хаус, какие здесь яркие звёзды? - и медленно, задумчиво, словно сам с собой, продолжал, пользуясь его молчаливой оторопью. - Я почти пятьдесят лет прожил — прикинь, и мне некогда было на них взглянуть. Современные люди — ты заметил — вообще живут, не поднимая глаз от бумаг, стаканов и лэптопов. Странно, что для того, чтобы начать жить нужно почувствовать хватку пальцев смерти на воротнике...
- А «начать жить» — это вот это? - недоверчиво попытался уточнить Хаус, но Уилсон продолжал всё тем же размытым голосом, не слушая:
- Это же линия северного тропика, да? Кто-то из здешних ребят разбирается, выкладывает из камней. Я сначала нашёл солнечные часы, а потом там, дальше, выложена карта звёздного неба. Я тебе покажу, если хочешь.
- Уилсон, ты вообще в курсе, что ночь прошла? - спросил Хаус, глядя на друга с растущим беспокойством. - Ты в номере не ночевал. Ничего не сказал — прошлялся где-то всю ночь. Какие, к дьяволу, звёзды?
- Звёзды и надо наблюдать ночью, - назидательно сказал Уилсон. - Днём их не видно.
- Ты издеваешься?
- Нет, что ты... – и, правда, непохоже было, чтобы он издевался — его всерьёз огорчило такое подозрение. Но как неестественно звучал его голос — всё: и интонации, и слишком высокий, надорванный тембр. Словно он притворяется, разыгрывает роль. Или...
Хаус, кряхтя и опираясь на трость, присел на камень рядом с ним, расположил поудобнее длинные ноги.
- Амиго, - снова спросил он, довольно спокойно и небрежно, но, не сумев всё-таки до конца скрыть тревогу в голосе. - Ты не замечаешь, что у тебя... крыша едет? Нет, я понимаю: в твоём положении в чём-то это, может быть, даже и удобнее, но только ты... - он замолчал, не совсем понимая, как лучше сформулировать, и, наконец, нашёл: - ...не торопишься?
Уилсон глубоко со всхлипом вдохнул, медленно, с дрожью, выдохнул и вдруг прижался плечом к его плечу — крепко, не оставляя никаких сомнений в том, что это, может быть, вышло случайно. Хаус почувствовал, что он дрожит.
- Я больше не могу, правда, - тихо сказал он уже своим собственным, узнаваемым, голосом. - Лучше бы я валялся в постели, ссал под себя, корчился от боли, или лучше бы я до конца сидел на своём месте в Принстоне, принимал больных, и меня заедала бы до самой смерти рутина и повседневность, отвлекая хоть как-то, но вот так, здесь... Я смотрю на воду, на небо, эти проклятые чайки орут над ухом, и всё как будто задалось целью отпеть меня по первому разряду. Всё просто кричит мне об этом. Я пока нормально себя чувствую — пневмония прошла, слабость не в счёт. Но я каждый день просыпаюсь и первым делом вспоминаю, что мне осталось жить ещё на один день меньше.
- Эй, - перебил Хаус. - Мне тоже вообще-то. Как и всем. Ты не уникален.
- Но ты не знаешь своей даты, потому что тебе об этом не говорят стены, тебе об этом не шуршит вода о камни, не орут эти горластые твари...
- И ты не знаешь своей даты.
- Зато я знаю, какая дата уже точно не будет моей. Знаю, что уже не увижу больше снега, не встречу Новый год, мне уже не исполнится сорок семь. Знаю, что не перешагну больше порог нашей больницы. Не закажу пиццу у Джо — помнишь? Не буду смотреть телик на твоём диване. Просто потому что меня уже не будет. Я не могу вынести этой обречённости на скорое исчезновение, Хаус, и я даже не могу надеяться на чудо, как мои пациенты, потому что я — онколог, и я знаю, что чудес не бывает. Но мне страшно не умирать - мне до ужаса, до безумия страшно перестать жить. Не могу не думать об этом ежесекундно. Понимаю, со стороны это отвратительно выглядит — взрослый мужик распускает нюни, хотя, вроде, пожил и надо бы достойно... принять. Я стараюсь, но... - он помотал головой, сжав губы в нитку и вдруг резанул Хауса той самой, пронзительной больной улыбкой, в ответ на которую его всегда хотелось обнять, прижать к себе и защитить. От смерти?
«Тимома может вызывать миастению, - соображал про себя Хаус. - Соматогенную депрессию может вызывать любой рак, и симптомы налицо: астенизация, не соответствующая степени развития опухоли, неопределённые жалобы на чувство неловкости, сдавления в груди, удушье, нехватку воздуха, нарушение восприятия температуры окружающей среды, зябкость. Всё это, в принципе, укладывается в клинику соматогенной депрессии, тем более, что фон для неё уже был до рака. Панические атаки вполне закономерны, если опухоль гормоноактивна и вырабатывает адреналин или норадреналин — для тимомы это довольно типично. Но чем обусловлено такое выпадение из реальности, граничащее, пожалуй, с абсансом? Все эти закаты, звёзды, чайки, солнечные часы? Психологическая защита или... А если метастазы в мозг? Если это метастазы в мозг, можно заканчивать переговоры с Кавардесом — термотерапия окажется невозможна».
- Уилсон, - осторожно спросил он. - Ты всё помнишь? У тебя не бывает выпадений памяти?
Вопрос прозвучал, как щелчок включателя. Густые брови Уилсона дрогнули, взгляд сделался пристальным — Хаус почувствовал, что своим вопросом включил опцию «врач-онколог».
- Если только это не происходит тогда, когда я думаю, что сплю, - ответил он, так точно и осторожно, что Хаусу стало только тревожнее, и он продолжил допрос — чётко и резко, как «плохой полицейский» в блокбастерах:
- Головные боли? Зрительные иллюзии? Вспышки? Запахи? Звуки?
- Ты меня на метастазы в мозг колешь? - понятливо уточнил Уилсон. - Зачем тебе? Термотерапия невозможна, это был последний шанс. Вопрос просто в последовательности моего умирания. Но ты обеспокоен, - продолжал он, хмурясь ещё сильнее. - Почему? Культ интеллекта? Тебя так волнует, чтобы он не отказал первым? Вряд ли. Для меня это было бы благом, ты это понимаешь, и ты не настолько садист, чтобы... Ты обманул меня? - его взгляд вдруг заострился и ткнул Хауса, как два виртуальных шила. - Это не последний шанс? Что-то ещё можно сделать? Да говори же ты, темнила! - он схватил Хауса за плечи, чтобы встряхнуть, но под его тяжёлым взглядом разжал руки и даже чуть отодвинулся.
- Если это метастазы в мозг, ничего нельзя сделать, - сказал Хаус.
- Нет у меня никаких провалов. Никаких неврологических — ни общих, ни очаговых. Что ещё можно сделать? Ну, что ты молчишь? Боишься заронить мне в душу ложную надежду? Да мне она как воздух сейчас, идиот!!!
Хаус с изумлением посмотрел на преображённого, злого, живого, снова ставшего самим собой Уилсона. Этому Уилсону не были нужны ни звёзды, ни чайки — ему нужен был план. И Хаус наконечником трости принялся чертить на мелкой гальке невидимые линии, объясняя:
- Повышение температуры получают, погрузив пациента в воду и медленно повышая её температуру. Одновременно в вену вводится подогретый физраствор. На область сердца и на голову помещаются охладители тоже с регулируемой температурой. Поскольку область сердца и область вилочковоц железы расположены анатомически близко, это создаёт препятствие к одновременно максимальному нагреванию одного и охлаждению другого, так?
Уилсон кивнул, внимательно следя за концом трости, как будто ему виден её невидимый след.
- Если провести проводниковый катетер через подключичную артерию в левый желудочек, по нему можно порционно подавать охлаждённый раствор, который будет поддерживать нормальную температуру миокарда, но в силу своего малого количества, системного понижения температуры не даст. Я хочу предложить это Кавардесу, но не знаю пока, что он скажет.
- Он этого никогда не делал, - сказал Уилсон. - Значит, если он согласится, я буду настоящим подопытным кроликом...
- Тебя что-то не устраивает? - сощурился Хаус, уже сытый по горло уилсоновскими осложнениями.
- Меня? - Уилсон вдруг улыбнулся, но уже не той, болезненной, режущей улыбкой, а своей особой, солнечной и вместе с тем лихой до непристойности. - Да это мне будет индульгенцией, Хаус, как ты не понимаешь? Ведь это будет означать, что я не воспользуюсь плодами того, что клеймил с трибуны несколько лет назад, а сам окажусь лабораторной крысой, и кто-то другой, возможно, потом воспользуется этими плодами. Моя совесть будет в порядке, - и, видя во взгляде Хауса, скорее, недоумение, чем понимание, с нажимом добавил: - Это важно.
- Знаешь, - недоумённо пробормотал Хаус, - я очень хотел бы, чтобы ты как-нибудь на досуге начертил для меня диаграмму твоей пресловутой совести. А внизу под чертежом - примечания. В иных случаях это было бы мне очень полезно - для справки.
Его самого удивила точность цитаты, так неожиданно припомненной, а Уилсон состроил оскорблённую физиономию, допил последний глоток пива и не выдержал — засмеялся.