Аня

Осень сгорела быстро. От неё остался только ноябрьский ржавый и ломкий остов. И звенящий воздух, похожий на искристый чешский хрусталь. Жека никак не мог прицелиться в видоискатель фотоаппарата так, чтобы отразить эту ломкость и прозрачность. В окно кафе было видно золотистый шпиль Ильинской церкви, красные и белые бока купеческих домов, фонари и голубей. Аня звенела ложечкой в чашке с облепиховым чаем и посматривала на суету Жеки. Он крутил колёсико непонятных настроек, вскакивал, щёлкал затвором, щурился на храм. А потом выскочил наружу, без куртки, и Аня видела, как ветер взъерошивает его темные волосы, пока выпуклый глаз объектива целится в неё через оконное стекло.  Обратно Жека вернулся улыбающийся, а дверь прихлопнула растворенный в вечернем воздухе колокольный звон.
- Покажи, - попросила Аня. Они нагнулись над экраном зеркалки. От щеки к щеке шло тепло, и Аня никак не могла понять, нравится ей свое лицо на экране или нет.
- С фокусом что ли промазал, - Жека внимательно всматривался в дрогнувший фотик, изображения казались ему нечеткими.
- От тепла просто всё запотело, не дыши, - хихикнула Аня, провела пальцем по экрану, замерла от того, что горячие губы Жеки коснулись её уха – и тут же отстранилась:
- Жень…зачем?
- Ты хорошая. Самая лучшая, - Жека не дал ей отстраниться далеко, обнял, прижимая сильнее.
- Я почти ничего о тебе не знаю, - Аня не сводила глаз со шпиля собора, веснушки на её круглом лице стали ярче.
- Я расскажу…
По остывшей глади облепихового чая прошла рябь, в ней заплясали огоньки светильников – маленький круглый стол дрожал.
Аня не помнила, как неловко попадала в рукава короткой стёганой куртки, как они вышли на морозную улицу, как пошли к церкви, как она поскальзывалась на тёмных замерзших лужах, припорошенных первой белой крупой, хваталась за локоть Жеки и громко смеялась. Только у красно-белой арки она опомнилась, встретилась глазами с мозаичным ликом Спасителя – и испугалась, судорожно перекрестилась, дернулась было дальше, к парку, прочь, но Жека спокойно и уверенно повел её внутрь, в храм. Они обменяли мелочь на две жёлто-серые восковые свечи – и вошли, чтобы долго стоять в теплых клубах густого ладанного духа под золотом иконостаса.
- В любой круглый подсвечник – за здравие живых, - прошептала Аня, грея донышко своей свечи над пламенем другой у иконы Богородицы.
Жека смотрел, как тихо шевелятся её губы, произнося слова молитвы. Понимал, что сам не помнит ни одной из тех, что читала по утрам бабушка, зато представил, как каждое утро, ещё в синеватых сумерках сухонькая старушка в длинной фланелевой ночной рубашке осторожно подходила к шкафу, на полке которого стояли иконы, касалась одной ладонью другой, наклоняла голову так, что лёгкие, растрепанные после сна кудряшки становились похожи на нимб, и еле слышно молилась. 
Жека рассматривал Анины медово-ореховые глаза, влажно и живо блестевшие от свечных отсветов, её белую кожу в крапинках веснушек, рыжую прядку, выбившуюся из-под шапки, и чувствовал, что ни любопытные глаза-маслины красавицы Рины, ни отчаянная до боли чернота глаз Леночки не смогли бы ему дать этого умиротворенного спокойствия и ощущения, что всё идет правильно, размеренно и хорошо.
- За упокой, значит, надо поискать квадратный подсвечник, - Жека осторожно двинулся к соседней стене к распятию, чтобы пристроить туда свою свечку, - бабушка, родная, спасибо тебе за всё.
Аня наблюдала за ним через плечо и улыбалась. (см рассказ "Буковки")

***

Второй мотошлем Жека привез в рюкзаке в универ и на перемене показал его Ане:
- Сегодня поедем ко мне. Я познакомлю тебя со своим садом.
Аня вытирала с покрасневших пальцев синие разводы – так старательно писала конспект – и тут же съязвила:
- Да-да, я скажу твоим цветам, будто Алиса: «Здравствуйте, цветочки, как жаль, что вы не умеете говорить», а они мне такие: «Говорить-то мы умеем, было бы с кем».
- Ну какие цветы, Ань? Остались разве что календула да пара кустов хризантем. Я про деревья, они не болтливые, - Жека обрадовался, что обычно суровая Аня не возражает. Она смотрела, как подскакивают на железном карнизе редкие крупинки снега:
- Давай весной посадим тебе целую клумбу цветов…
- А давай! – Жека нахлобучил на Аню шлем и побарабанил сверху пальцами:
- Земля в иллюминаторе видна? Привет лунатикам!
Аня захохотала и помчалась за ним. Вокруг, будто на осенней клумбе, томно и печально вяли разочарованные девушки.

Сомнения у Ани возникли, когда после занятий вышли к припаркованному байку:
- Дорога обледенела. Ты справишься?
- Да, можешь мне доверять. Снаряд два раза в одну воронку не падает, - подмигнул Жека, надевая шлем.
- Твоя армейская мудрость как-то не успокаивает… Ты, кстати, где служил?
- На Северном Кавказе, так что всё будет ништяк! – голос из шлема звучал весело, но глухо. Логики Аня не уловила, но спорить не стала. Сидеть сзади было совсем не удобно, не надежно и холодно. Она вцепилась Жеке в спину и закрыла глаза. Её мир разлетелся на миллион осколков, а Жекин – наоборот сложился в самый красивый пазл на свете. Сафронов щелкнул зажиганием, вытянул подсос, нажал кнопку стартера – нежно, почти деликатно – байк не взревел, а заурчал, как довольный тигр. Жека чуть подождал, пока прогреется и покатил со стоянки, стараясь не обращать внимания на крепко прижавшуюся к его спине Аню. Для него сейчас светило не примерзшее к молочным облакам ноябрьское солнце, а яростно и жарко растопыривало лучи солнце лета, когда ему исполнилось девять лет, когда он впервые оседлал новенький велосипед – и тогда никто не мог отнять у него это счастье. (см рассказ "Хрупкий мир")

***
Раздвижные ворота из профнастила, кирпичные столбы и аккуратно выложенный плиткой двор испугали Аню, она ёжилась на ноябрьском ветру и не решалась пойти к дому, пока Жека гремел дверью гаража.
- Ты один тут живешь? – робко спросила она, заправляя под шапку выбившуюся рыжую прядку.
- Ага. Родители в Краснодар переехали, в тепло, отец решил, что надо бизнес расширять. А я здесь остался. Пошли скорее, - Жека потянул Аню вдоль рядов засохших хризантем – на крыльцо светлого двухэтажного коттеджа.
- Почему остался? – Аня тревожно озиралась.
- Так чтобы доучиться, - Жека зажег на крыльце большой электрический фонарь, - и чтобы сад посадить. Хочу, чтобы у меня сад рос. Тут несколько яблоней еще бабушкины, а в сентябре я посадил много новых саженцев: груши, вишни, сливы. Видишь – вон там? – Жека показал за дом, туда, где раньше был огород, а теперь посреди примятой первым снегом травы бодро торчали какие-то тонкие прутики.
- Зачем? – непонимающе вздохнула Аня.
- Сад живой. Вокруг столько всего мертвого: асфальт, бетон. А сад настоящий. И вроде как польза от меня, - Жека замерз в кожанке и шмыгнул носом, не находя слов, чтобы объяснить всё Ане, - Заходи скорее.
- А дом ты тоже сам построил? - Аня поднялась по ступенькам и внимательно смотрела на свое отражение в зеркале на стене большой прихожей.
- Ну, не один же, - Жека помог ей снять куртку и улыбнулся, когда Аня по привычке быстро затолкала в рукав шапку и шарф, - бригаду рабочих нанимал. За лето построили.
- Хорошо тут у тебя, только прохладно. Печку надо топить? – Аня сняла сапоги  и прошлась в носках по холодному полу.
- Не, у меня котел. Сейчас посильнее врублю, будет теплее. Пока меня нет, я на семнадцать градусов ставлю. Но если хочешь, то можно камин растопить.
- Давай в другой раз камин, - совсем растерялась Аня, - сегодня хватит и чая.
- Ага, тем более мне надо будет сегодня ещё в автомастерскую съездить поработать, - предупредил Жека, поглядывая на часы.
За окнами уже почти стемнело, и было очень уютно сидеть за большим столом на деревянных стульях с высокими спинками, не зажигая свет, пить крепкий чай с лимоном – и говорить шепотом:
- У тебя кто-то на втором этаже пробежал. Слышишь?
- Это домовой. Когда бабушкин дом ломали, я из печки лопатой старых углей выгреб и домового позвал: «Садись, - говорю, - на лопату, я тебя в новый дом приглашу». А потом эти угли в коробку высыпал и в новом доме на чердак поставил. И домовой переселился, - Жека чуть улыбался, и Аня надулась:
- Я в это не верю. Это бесы и с ними не договариваться надо, а святой водой и молитвой выгонять, - ей стало тревожно, - есть у тебя здесь хоть одна икона?
- Нет. Только домовой, - Жека отхлебнул чая и не замечал Аниного беспокойства.
- Нельзя с этим шутить, - Аня протянулась к расстегнутому вороту Жекиной рубашки и зацепила пальцем шнурок нательного крестика, дернула, вытаскивая – и замерла:  у Сафронова на груди висел не крест, а круглая деревяшка с непонятным символом, похожим на перевернутую букву Я.
- Это руна. Райдо. Путь, - Жека пытался поймать метающийся взгляд Ани.
- А я думала… Мы же в церковь вместе ходили… Не православный… Руна, - Аня подскочила и выбежала в прихожую, схватила в охапку куртку, прыгнула в сапоги.
- Да православный я. Крещеный. Просто эта руна мне помогает, - Жека говорил чуть насмешливо, не мог поверить, что Аня не шутит. Поймал её за руку. Но она отшатнулась:
- Не трогай меня!
- Давай хоть такси вызову.
- Не трогай. Не трогай меня, - трясущаяся Аня выскочила за дверь. И Жека пошел следом, чтобы открыть ей ворота.
Она метнулась прочь по тёмной улице частного сектора, будто Жека выпустил не девушку, а птицу.
Сафронов вернулся на крыльцо, сел на ступени, протянул руку, нашарил в темноте прихожей, за дверью, дежурную пачку сигарет и блеснул звездочкой зажигалки. (см. рассказ "Купальские огни")

***

На следующий день Аня в универ не пришла.
- Признавайся, Сафронов, что ты с ней сделал? Куда увез? Где закопал? – язвили девчонки.
- А вы знаете, где она живет? Адрес? – Жеке было не до шуток. И адрес нашелся в одной из девичьих записных книжек.
- Сафронов, у нас же семинар! Ты куда?
- Точняк, Аня бы ни за что не пропустила семинар без уважительной причины…
Во дворе взревел Жекин мотоцикл.
Аня жила где-то на Пятой Кочетковке. Купеческий Мичуринск остался далеко позади, Сафронов колесил между серыми пятиэтажками под надрывные гудки локомотивов. Потом вырулил к нужному подъезду. На скамейке у дома между двух почти облетевших кустов сирени сидел пьяный мужик в расстегнутой советской олимпийке, он увидел Жеку и поднялся ему навстречу:
- Эээ, парень, дай хоть чирик на опохмел…
Жека похлопал себя по карманам и сделал отрицательный жест.
- А ты не к Нюрке моей случаем? – оскалился мужик, поднял руку, но Жека среагировал быстрее и раскрытой ладонью сильно толкнул его обратно на скамейку. Алкаш потерял равновесие и рухнул в куст. Жека не стал ждать, пока мужик встанет, хлопнул дверью подъезда.
На пороге квартиры Сафронова встретила худая женщина, кожа на её щеках висела складками, из-под тёмного платка злобно и подозрительно блестели маленькие покрасневшие глаза:
- К Ане? Она болеет. Из университета? Тетрадь принес? Давай я передам.
Но Жека уже плечом ввинтился в квартиру и шагнул в комнату, за дверью которой слышался надсадный кашель.
Аня лежала одетая на старом продавленном диване, прижимала ладонь ко рту и испуганно смотрела на Жеку.
- Ань, как ты вчера доехала? – Сафронов виновато улыбнулся.
- Доехала она! Как же! Пешком килОметров десять прошла. Дурында, - мать села на табуретку посреди комнаты и положила на колени грязное кухонное полотенце. Аня сфокусировала взгляд на жирном пятне на обоях и замерла.
- Почему? А такси? Автобус? – Жека растерялся, и хозяйка почувствовала его растерянность:
- От тебя что ли пробиралась? Вот потаскуха, прости Господи. В постный-то день…Накажет теперь Бог, вот поглядишь. Будешь грехи замаливать и страдать или от болезни сдохнешь. Мать из церкви не вылезает, молит, чтоб отец не пил, а она ишь – по парням шастает, - хозяйка погрозила Ане полотенцем.
- Жень, поезжай домой, - хрипло прошептала Аня и снова закашлялась. – Я на больничном буду.
Жека нерешительно шагнул назад:
- Давай, может, я в аптеку схожу, лекарств каких принесу или продуктов?
- Иди, иди, - подскочила к нему Анина мать, - нечего тебе здесь делать. Испортил девку и виниться пришел? Иди-иди, - она слабо, но решительно подталкивала Жеку к двери, наконец вонючий облезлый дерматин хлопнул перед Жекиным носом. Сафронов спустился на две ступеньки, прислушался, прислонился к стене и прислушался снова:
- Врача? Какого тебе врача? Венеролога что ли, потаскуха? Опозорила мать! Опозорила! Пошла вон, потаскуха! Прокляну! – кричала женщина, слышались хлопающие удары и Анин кашель.
Жека вернулся в незапертую квартиру. Схватил в крошечной грязной прихожей с гвоздя Анину куртку, сапоги и метнулся к дивану. Аня сидела, закрыв лицо руками. Её матери в комнате не было. Жека накинул на девушку куртку, будто обнял. Присел на корточки и натянул ей на ноги сапоги:
- Поехали отсюда. Ко мне поехали. Или если надо – в больницу. Ты горячая вся. Тебя лечить надо. Ты не бойся. Чего ты себе там напридумывала?
Аня опустила ладони и смотрела на него заплаканными безучастными глазами, шептала еле слышно: «Прокляла. Отреклась. Не отмолить». Они вместе осторожно спустились на улицу. Ждали такси. Жека сунул Аниному отцу сторублевую купюру, и теперь тот молча наблюдал желтыми совиными глазами, как парень осторожно сажает его дочь в такси, а потом тоже уезжает оседлав желтый пижонский мотоцикл.

Жека устроил Аню в светлой комнате с большим окном: «Это для гостей, тут даже дверь на замок можно закрыть». На прикроватном столике появилась икона в магазинной упаковке, жаропонижающие сиропы  и лекарства в пластиковом контейнере. К ночи остро запахло уксусом. Жека окунал тряпочку в таз, обтирал Ане лицо, запястья, лодыжки. Он помнил, что так делала мама, когда болела его сестра. Аня молчала и болезненно морщилась с закрытыми глазами. Наконец, спросила протяжно и хрипло: «А ты влюблялся когда-нибудь? Расскажи». Взлохмаченный Жека, ещё больше ставший похожим на подростка, сел рядом на пол, прислонившись спиной к кровати, осторожным движением, чтобы не привлекать внимание девушки, снял с шеи шнурок с руной, засунул его в карман джинсов, и засмеялся. (см. рассказ "Мужской поступок")

***

Аню разбудил чужой запах дерева и лака, к которому примешивался уксусный флёр. Она вспомнила, что ночует не дома, и ей снова захотелось выпрыгнуть из реальности в забытье горячечного сна, чтобы не думать, не чувствовать, не решать ничего. За окном – в утренней темноте – взревел Жекин мотоцикл, и опять стало тихо. Аня перебрала в голове дни недели, представляя развороты школьного дневника, посчитала: вторник, среда, четверг - сегодня три пары лекций и практическая – она пропустит молекулярную биологию, анатомию и биологическую химию, это не так страшно. А вот практикум по методике преподавания «загибать» рискованно – скоро начнутся зачеты. Аня приподнялась на кровати и почувствовала, как темнота за окном замигала огнями фонарей и поплыла в сторону. «Надо будет светлые шторы повесить», - машинально подумала девушка и тут же испугалась этой мысли, нашарила на тумбочке бумажный прямоугольник с выпуклыми кружками таблеток парацетамола, выдавила одну на ладонь, запила судорожными глотками из большой синей кружки, зачем-то лизнула горькое место на руке, где лежала таблетка, поморщилась – и опустилась обратно на подушку. Задремала, закачались в окне пахнущие мёдом цветочные шапки, знойный полдень, пчелиный гул – нет, это снова Жекин байк. Зачем он вернулся? Забыл что-то…
Рассвет всё не наступал, казалось, что вокруг маленького дома навечно обернулся колючий кокон тьмы и холода. Но Аня всё же заставила себя открыть глаза: молочный дневной свет мягко и тускло заполнял комнату. И тут же занозами в воспаленной душе заворочались мысли. Аня подумала о матери, о том, что придется съездить домой за учебниками и одеждой и теперь уже ни за что не доказать, что Жека просто друг. Или не просто. Но, Господи, как глупо вышло, и что она эту руну увидела, ясно, же, что он не хотел её обманывать, притворяясь православным. Разве это важно? Почему она тогда убежала и шла пешком до дома  - наказывала себя за то, что надеялась. А когда он домой к ней пришел – увидела его и обрадовалась, будто никого ближе и нет. Убежала с ним. Дура. Дура. Температура, кажется, спала. Нужно домой. Или куда-нибудь… Чтобы не думать, кто ей Жека. Аня неуклюже повернула круглую ручку двери и вышла из теплоты комнаты в прохладу верхнего этажа. Спустилась по деревянной скользкой лестнице вниз. Там на столе стояла икона Тамбовской божьей матери, прислоненная к пластиковой бутылочке. Аня перекрестилась и взяла в руки тетрадный лист, сложенный домиком, с надписью: «Святая вода. Она защитит». Значит, Жека ездил в храм, чтобы ей не было страшно. Аня прислушалась. На чердаке было тихо. Она взяла икону и воду, поднялась по лестнице, прошла мимо комнаты, в которой спала, ещё выше, поставила икону на узкий подоконник маленького окошка, открутила крышку бутылки, налила немного воды на ладонь, провела пальцами другой руки, осторожно разбрызгивая, прошептала простую молитву: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас». Потом осмотрелась. У скошенной стены стоял мольберт, испачканный засохшими каплями краски, в углу в большую картонную коробку были свалены кисточки, тюбики, банки, рулоны бумаги. Между коробкой и стеной оказалась втиснута картина в деревянной реечной раме, перевернутая изображением к стене. Аня потянула ее к себе за пыльный, шершавый уголок, развернула: там крупными, полупрозрачными акварельными мазками был нарисован осенний сад: ветки склонялись к земле под тяжестью яблок, на клумбе цвели желтые и белые хризантемы, по тропинке, в темную глубину уходила пожилая пара – две фигуры, мужская и женская.  Аня засмотрелась застывшим взглядом ореховых глаз, пришпилила к мольберту кусок белого ватмана, выудила кисть и баночку с засохшей черной гуашью.
Уже в прихожей вернувшийся из универа Жека заметил, что на столе нет иконы и бутылки. Прислушался. Заглянул под скамейку – там по-прежнему стояли Анины сапоги. Выдохнул. Потер ладонью раскрасневшееся лицо, накинул ворот куртки на крючок вешалки и взбежал по лестнице. Аня повернулась к окну полубоком, так, чтобы весь свет попадал на рисунок, и её растрепанные рыжие волосы светились в этом угасающем дневном свете. Жека заглянул ей в лицо, но она отвела глаза, тогда Сафронов сделал пару шагов, чтобы увидеть, что она рисует: над цветущей веткой летали две белые бабочки. Их крылья казались тяжелыми, будто выточенными из жести, а цветы на ветке были плоские, как на росписи жостовского подноса. Жека смотрел на пухлые розовые пальчики, в которых метался стержень кисти, на шею с крапинкой родинки – наконец прижался холодной щекой к горячему затылку и замер так, будто эти жестяные бабочки и цветы могли рассыпаться от его дыхания. (см. рассказ "Запах яблок и хризантем")

***
- Да, дома теперь не живу. С ним. Да. Ты не понимаешь. Я его спасаю. Он спасется со мной, придет к вере. Зря смеешься. Не знаю, ерунда это всё: люблю-не люблю, совсем не главное. Ладно, давай, всё, с наступающим, - Аня с силой вдавила кнопку и небрежно откинула мобилу на стол. Потянулась за шваброй, размотала тряпку, бултыхнула её в ведро, поболтала, достала, отжала и навертела снова, затем с остервенением принялась елозить шваброй по полу. Новогоднее настроение неизменно приходило к ней только во время уборки. Когда она ещё совсем маленькая помогала матери доставать из серванта хрустальные фужеры, стопки, салатницы – всё то, что ютилось до этого за тугими створками, а теперь торжественно поблескивало на письменном столе. Мать протирала каждую тонкую посудину мягкой тряпочкой, рассматривала на свет и ставила обратно. Затем проносила таз с мыльной водой и табуретку – Аня понимала, что начинается волшебство – мать вставала на табуретку, осторожно отвинчивала каждый сегмент сложной, прозрачной люстры и передавала Ане. Аня принимала бережно, будто ей вручали Вифлеемскую звезду, прикасалась пальцами к стеклянным, потемневшим от пыли многогранникам, опускала в таз и протягивала обе руки за следующей звездой. Потом выкупанные звезды сохли на вафельном полотенце и были невидимыми, почти прозрачными, но когда мать прикручивала их обратно – вся комната преображалась:
- Смотрите! Как ярко, - восхищалась мать, по стенам прыгали радужные отблески, люстра блестела каждой гранью, и в этом было самое сокровенное, новогоднее, будто с самой Ани, и с матери тоже стерли годовую пыль. Отец приходил трезвый, обновленный, приносил небольшую ёлку с редкими, тонкими ветками, доставал с балкона деревянный крест и топором затачивал ствол у ёлки, чтобы он вошел в середину креста – сразу начинало пахнуть смолой и деревом, на ковер падали первые хвоинки.
- Опять будем до лета их собирать, - привычно вздыхала мать и выдвигала из-под кровати картонную коробку с игрушками. Иголочки и правда долго находили по всей квартире, под коврами, в обуви, между подушек дивана  - высохшие, бурые, острые хвоинки были везде, они впивались в тряпку и больно жалили руки, когда Аня пыталась эту тряпку отжать.
Они решили с Жекой живую ёлку не губить, купили большую, искусственную и нарядили её уже давно, за неделю до праздника – увешали золотистыми и красными разнокалиберными шарами, обмотали лампочками – теперь она привычно мигала огоньками в углу у дивана в гостиной. Аня почти перестала замечать ёлку, зато хорошо видела пыль на камине, паутину на потолочных балках и грязь на подоконниках.
На веранде затопал Жека, вошел, стряхивая снег с шапки-ушанки, потянулся к Ане ледяными руками:
- Как ты тут? Всё прибираешься?
- Ты весь снег расчистил? - Аня отпрянула, не дала к себе прикоснуться.
- Да где там – весь? От крыльца до ворот траншею прокопал, от гаража, чтобы выехать можно было, да чтобы ворота открылись, - краснощекий Жека улыбнулся, повел носом – в доме уютно пахло вареной картошкой:
- Мы поедем куда-нибудь сегодня? В магаз? Надо нам чего?
- Не, у меня овощи для салатов варятся, мы всем затарились. Поможешь, кстати нарезать?
Жека не успел ответить, как у него в кармане зазвенел телефон:
- Да. О, привет! И девчонки с вами? Привет девчонкам! Нет, я не смогу приехать, мы с Аней вдвоем будем встречать. Давайте лучше завтра на Конскую гору махнем с ватрушками…
Аня поджала губки бантиком:
- Если хочешь – поезжай к ребятам. Для меня все равно Рождество важнее Нового года. Я и без тебя шампанского выпью…
Но Жека уже нажал кнопку отбоя, мчался на кухню и не слушал:
- Где тут твои салаты? Кого порубать? Ого, сколько! Да этого на целую роту хватит. А селедку под шубой сделаешь? Отлично!
Вечером нетронутые салаты были красиво расставлены на столе. На потолке мельтешили отблески ёлочных огней и горящего камина. Аня в клетчатой фланелевой рубахе сидела на диване, покачивала рукой с бокалом шампанского, смотрела, прищурившись, как поднимаются пузырьки. Думала о том, что впервые встречает этот праздник не с семьей. Хотя отец наверняка уже напился и спит. Да и мама спит, она несколько лет подряд демонстративно ложилась спать в новогоднюю ночь, зато в Рождественский сочельник они непременно стояли всю службу с одиннадцати вечера до четырех утра.
Жека удобно расположился на полу, напротив камина, как раз у Аниных ног:
- Пусть это будет наш самый лучший год, - от каминного жара его темные глаза казались масляными. Он прикоснулся к Аниной лодыжке, мягко повел ладонь выше. Аня дернула ногой и отстранилась. Жека подскочил и плюхнулся на диван рядом с ней, обнял за плечи порывисто и горячо. Аня поймала его взгляд:
- Жень. Давай поговорим. Я до венчания спать с тобой не буду. Докажи мне, что я тебе важна и вера важна. Жень. Жень. Жень.
Жека не слушал, целовал её шею, лицо, губы и чувствовал, какая она вся прохладная, строгая, но по чуть-чуть подается к нему навстречу, размягчается, как от неё пахнет мандаринами, шампанским и каким-то чужим и женским пряным запахом.
Властно и резко зазвонил телефон. Жека потянулся за мобилой, Аня тут же встала, подошла к камину, протянула к огню холодные, дрожащие руки.
- Да. Пожарная сигнализация сработала? Еду, - Жека выбежал в коридор, зазвенел ключами и крикнул уже оттуда, - Ань, в автосервисе пожарка заорала, я метнусь туда. Я быстро…
Аня не отвечала, смотрела, как дергаются огненные языки.
Жека порадовался, что днем догадался разгрести сугробы у гаража, где притаилась подаренная отцом белая аудюха, скатился по ступенькам крыльца, подхватил с перил пласт пушистого снега, размазал по щекам, по лбу. Взглянул в новогоднюю снежную круговерть и поежился. Ему сейчас предстояло мчаться туда, чтобы узнать, что всего-то навсего к охраннику пришел кореш, и они вместе надымили в подсобке так, что сработала сигнализация.
Жека вспомнил, что ему уже приходилось сбегать  в темноту снежной ночи в тот, самый первый, «взрослый» Новый год.(см. рассказ "Взрослые")

***

Яшка написал Жеке в канун Крещения. Большое, суматошное, вдохновленное сообщение.
«Она мне сама позвонила. Она вообще редко звонит, чаще пишет ночью, когда муж её уже спит. А тут дышала в динамик телефона и говорила таким особенным голосом, кошачьим, вкрадчивым. Типа, «Чайкин, ну пойдем на каток, я давно мечтала… В этом году снег так долго ждали, а сегодня с утра шёл…»  А у нас и впрямь вдруг первый снег выпал, в январе, угу. Это для Владикавказа норм. И каток у нас есть, крытый, пару недель как работает. Снег, ясен пень, даже до обеда не дожил, растаял, зато напомнил, что сейчас зима, ёлы-палы. И мне от Леночкиного голоса, от этого снега прям захотелось на коньки встать. Вспомнил, как мы в детстве расчищали на Волге кромку льда и гоняли по ней, она неровная, кой-где трещит, а мы носимся. Ну, я и согласился, короче. Ждать стал. Знаешь, когда праздник какой-то в детстве вот так же ждешь-ждешь, и это ожидание и есть счастье, оно потом важнее того, чего на самом деле было. Еле-еле вечера дождался, метнулся на свиданку. Стоял там под фонарем, у входа на этот каток – и в фонарном свете каждую снежинку было видно, как она летит и потом на черном асфальте исчезает. Я такой дурак счастливый был. И мне в тот момент всё неважно было. Неважно, что у нас с ней семья не сложилась, что она не меня, а этого своего выбрала, и дочка моя теперь папой его называет, а не меня. Всё неважно, потому что она сейчас придет. И я такой волновался, на часы смотрел, поймал себя на том, что уже секунды про себя считаю и тогда стал мысленно песню напевать – я давно запомнил, что, когда эту песню в мыслях прокручиваешь, ровно семь минут проходит.  И вот думаю я, типа, люблю я её или не люблю? Наверно люблю, как умею, так и люблю. И она – как умеет. Она вообще умеет всех любить: и меня, и мужа своего – и каждый из нас, небось, себя единственным в тот момент чувствует. И вот я почуял, что она идет, представил даже, как хитро улыбается, потому что хочет незаметно подойти. И я думаю – ну, пусть. Напрыгнула на меня сзади Захохотала. Смех у неё, как новогодние бубенцы. И я её под эти перезвоны облапил, перехватил поудобнее и закружил. И на её теплых губах тоже снежинки таяли. А потом чё-то переполошились, что на сеанс-то опоздаем. Побежали. Коньки в прокате подхватили, и я ей эти коньки шнуровал – ножки крошечные, как у ребенка. Да она и есть ребенок. За мою руку сначала держалась, а потом заскользила уверенно, стала показывать: «Гляди, я умею так и вот этак!» Кокетничала. Я увидел, что она действительно уверенно стоит и решил ее на скорости прокатить. И мы помчались вместе с пёстрым людским потоком, всё быстрее и быстрее. И я прямо чуял, что она мне доверяет и поэтому не боится. И у меня от этого ощущения будто крылья вырастали, на которых мы и летели. А потом каких-то её знакомых встретили, фиг знает, случайно или нет. Она с девчонками пошушукалась, похохотала  - и мы в гости к этим знакомым поехали. На чужой кухне занавеской отгородились ото всех и кофе пили из одной чашки, в окно смотрели. Я не знал, что надо говорить – и мы молчали. Понимали, что ничего у нас уже не будет. И всё это не настоящее. Когда расставались, она как-то совсем неловко меня в ухо чмокнула. И я от этого обалдел и зачем-то пообещал, что завтра к ней в гости приду. Она, ясен пень, сразу поняла, что не приду».

Жеке хотелось побыстрее прокрутить это Яшкино сообщение, хотелось ответить что-то язвительное, колкое. Или хотя бы не отвечать совсем. Но Яшка дальше написал про другое.

«Я думал, что мы с ней теперь долго не увидимся. Она обычно после наших встреч надолго пропадала, может, перед мужем ей было стыдно или ещё что. А тут прямо аккурат перед следующими выходными позвонила. И вся такая тихая, обреченная:: «Ты понимаешь, мы всей семьёй заболели гриппом, температура под сорок. Вику не с кем положить в больницу, с больным взрослым не кладут. Не мог бы ты…Ты ведь всё-таки отец…» Ну, ясен пень, могу! Я дочкиных первых шагов не видел, первых слов не слышал, обрадовался, что хоть тут смогу быть нужным и полезным. Не учел только, что о маленьком ребенке меня заботиться не учили. Я в этой больничке своими камуфловыми армейскими штанами всех мамочек в халатах распугал. Научился в раковине дочуркины колготки стирать и на батарее сушить так, чтобы скрытно от медсестер. И с ложечки малую свою кормил, только она не ела ничего – больничная детская еда – невкусная, не соленая, не сладкая – никакая. Я всё боялся, что у Вики снова жар будет, поэтому ночь напролет не спал, сидел у кроватки, на полу, мерил температуру, чтобы врача вовремя позвать, если что.  И она меня не боялась совсем. Утром протянула ручонки и смешно так подзывает: «Яська. Иди сюда, Яська». Я ей «Красную Шапочку» пересказывал и объяснял: «Там был зубастый злой волк, такой, как я». Так она стала возражать: «Неть. Ты не войк. Ты добвый», – и вдруг обняла меня. И я внутри обмяк, как пластилиновый. Понял, что теперь не смогу без неё. Выходные прошли, мне пора было в часть возвращаться, Леночкина мать, Викина бабушка, значит, меня сменила. Я Вике обещал часто-часто в гости приходить, сказки рассказывать. И как только сообщение от Леночки получил, что дочку выписали из больнички, сразу же позвонил, чтобы в гости напроситься. А она мне: «Спасибо, что помог. Но у нас своя жизнь, своя семья, ты в неё не лезь». Выходит, опять не нужен стал. Ну, я и не стал лезть».

Жека задумался. Пошел на кухню, к Ане. Она переваливала из дуршлага макароны на сковородку. Макароны шипели и плевались маслом.
- Ань, у меня тут кореш армейский. И он девушку любит, у них дочка есть. Но девушка замуж за кореша не захотела, вышла за другого, но теперь иногда ему мозг выносит, то флиртует, на свиданья зовет, то нафиг посылает  А он не хочет связь терять ни с ней, ни с дочкой. Что ему посоветовать?

Аня поворошила макароны деревянной лопаткой, пошлепала по макаронным спинам и заявила:
- Не мужик он, значит. От настоящего мужика ни одна женщина так просто не уйдет. Мог бы на своем настоять – и она не вышла бы за другого, тем более, раз дочка есть. А если не мог, значит, слабак.
- А я похож на настоящего мужика? - Жека был рад забыть про трудную тему, подбоченился и напряг бицепсы.
- Жень, ты что-то совсем не о том в Крещенский сочельник думаешь. Это не твоя ответственность – чужая жизнь. Бог как надо рассудит и без тебя, - Аня взмахнула лопаточкой. – Настраивай лучше мысли на вечернюю службу. Службу отстоим – и будешь в иордань нырять. С плохими мыслями нельзя нырять.
- Нырять?  В полынью, в смысле? Это обязательно? А ты будешь? – Жека представил чёрную воду крещенской проруби и ему резко стало холодно.
- Я – нет. Но ты – настоящий мужик, ты должен. Я тебя сфотографирую…

Когда Жека  стоял босыми ногами на обледеневшем деревянном настиле, под  пальцами набилось ледяное крошево. Под воду вели ступеньки. Надо было помолиться, перекреститься и шагнуть. Жека не мог перестать думать о Яшке – и попросил за него, пусть утешится беспокойный кореш, пусть всё образуется в его жизни. И вода полоснула горячим, острым лезвием. Блеснула вспышка фотоаппарата – Аня ловила момент. Жека нырнул и представил, что вода смывает все тревожное, всё, о чем он не рассказал Ане. И никогда не расскажет. Например, о том, как его впервые назвали мужиком. (см. рассаз "23 февраля")

***
Аудюха бухнула брюхом о горб дороги, колеса повело по глине. Жека еле сдержался, чтобы не выругаться. Не хватало ещё испортить грязным словом Светлое Воскресенье. Повезло, что ночью подморозило, поэтому с Пасхальной утрени доехали нормально. А сейчас, к обеду, дорогу совсем разбили, замесили в глинистую кашу соседи на внедорожниках, спешившие поздравить родных с праздником. Аня на заднем сиденье теребила корзинку с крашеными яйцами, которые они везли её родителям. Почему-то Аня всегда пугливо отказывалась садиться вперед. Всё-таки аудюха забуксовала и окончательно села. Жека уже почти обреченно покрутил рулевое колесо вправо-влево, пытаясь зацепиться хотя бы за край колеи. Не помогло.
- Посиди, я сейчас, - Жека выпрыгнул из машины, зачавкал ботинками по обочине в поисках подходящей палки или доски. Но Аня мгновенно повторила за ним все движения и стояла рядом в сапогах, облепленных апрельской грязью:
- На всё воля Божия.
И от этих простых слов вдруг исчезло всё Жекино раздражение, он вспомнил, с каким упоением совсем недавно стоял на коленях на полу храма, в свете свечей и тянул радостно: «Христос воскресе из мертвых…». Тогда ему правда казалось, что никаких бед больше нет, всё понятно, легко и светло, есть только покорность, восторг и благодарность – вот Аня прикасается щепотью из трех пальцев ко лбу – и это хорошо. И больше ничего не надо.

Во внутреннем кармане зажужжал телефон. Жека расстегнул куртку, достал мобилу, глянул на незнакомый номер – и всё же нажал зеленую кнопку. Из динамика полились женские рыдания. И до того, как узнал голос, Жека понял – это Леночка.
- Жека, они пропали. Вертолет пропал. Вылетел территорию патрулировать и пропал. На связь не выходят, - где-то вдалеке заплакала Вика, попадая в материнский темп плача, только выше и звонче.
Жека растерялся, почувствовал, как ему стало больно от этой Леночкиной боли, - и посмотрел на Аню. Она качнула головой, глазами спрашивая – кто? И Жека перестал скользить по глинистому склону:
- На всё воля, Божия, Лен. Мы все на этой земле гости временные и станем прахом земным. Главное – сохранить в чистоте душу. Христос воскресе, Леночка!
Леночка зарыдала сильнее и нажала на кнопку отбоя.
Жека щелкнул брелоком, закрыл машину и повернулся к Ане:
- Давай лучше до церкви дойдем ещё раз. Помолимся. Тут, кажись, Яшка в переплёт какой-то попал. А потом вернемся и выберемся из этой лужи.

***
На Северном Кавказе весна приходит раньше. Апрельская молодая листва зеленела где-то внизу, из-за неё горы казались покрытыми каким-то удивительно красивым кружевом – вокруг угрюмой скалы – легкомысленные салатовые финтифлюшки. Вертолёт трещал, как чудовищная железная стрекоза. Яшка сидел у открытой сдвижной двери – чёрный ствол матово перечёркивал весеннее кружево – бортстрелок из Чайкина получался, надо признать, хреновый. Он боялся высоты, никак не мог привыкнуть и сосредоточиться на боевой задаче. Хуже только прыжки с парашютом: Яшка всегда шагал в пустоту под хохот товарищей. Зато с Чайкиным на борту всем было веселее – над ним подтрунивали, он отшучивался. Рядовое патрулирование территории. Квадрат за квадратом. Скорей бы посадка. Внезапно раздался лёгкий хлопок, машину закружило, замер перекошенный винт. Наступили секунды такой ужасной в воздухе тишины. Бойцы молча переглянулись. Они всё ещё были вместе, но каждый уже оказался наедине с собой. Вертолёт дёрнуло, как в агонии. Яшку одним рывком выбросило за дверь. Ветреное небо залило всё сознание, вытеснив даже страх.
Очнулся он, лёжа на сухой прошлогодней листве. От упавшей в нескольких сотнях метров машины валил чёрный дым, её окружали сломанные спички деревьев. Неизвестно, сколько прошло времени, пока Яшка понял, что может встать, вытер рукавом кровь, стекающую на лицо, и, прижимая к груди покалеченную другую руку, поковылял к вертолёту. Там он набрел на стонущего Саньку, убедился, что никто, кроме них двоих, не выжил, отыскал свою уцелевшую чудом СВД. Время будто стало бездонным туманом, оно то растягивалось, то сжималось, Яшка, теряя сознание, проваливался во временные дыры и не мог сообразить, сколько же продолжалось беспамятство – секунды, минуты, часы… Санька сдавленно хрипел, у него отнялись ноги. «Мы в одиннадцатом квадрате, здесь боевики могут быть, – припоминал Чайкин карту местности. – Надо уходить к дороге, больше шансов, что нас первыми федералы найдут».
Он снял бронежилет – лишняя тяжесть Яшке теперь стала не под силу, – взвалил на себя Саньку, который почти в два раза больше него, и, опираясь здоровой рукой на винтовку, медленно пошёл в направлении дороги. За ними на мокрой лесной земле оставался неровный глубокий след.
Далеко не ушли. Услышав шорох, Яшка упал вместе с Санькой в куст, уже один перекатился из последних сил. Раздался сухой щелчок выстрела, пуля свистнула где-то совсем рядом. Яшка, не целясь, выстрелил в ответ в скрывающуюся в зелёнке фигуру. Боевик нелепо завалился на бок. Чайкин вжался в землю, ожидая ответного огня, но стояла тишина – человек был один. Дальше пробирались ещё осторожнее. Чайкин не надеялся ни скрыться, ни отстреляться. Но им везло, они шли незамеченными, только вот каждый шаг давался Яшке всё труднее. Каждый раз, падая лицом в землю, он больше не надеялся подняться, но заставлял себя встать, двигался дальше, вглядываясь вниз, чтобы не напороться на растяжку. В этой череде механических болезненных движений все мысли и чувства исчезли, осталось одно лишь желание – выйти к дороге и вынести Саньку. Сознание притупилось.
В эту минуту Яшка будто бы услышал где-то далеко-далеко колыбельную, которую будто бы Леночка пела Вике. Слов он не разбирал, но мотив действовал успокаивающе, словно обволакивал, дарил любовь и веру в то, что всё будет хорошо… Он пришёл в себя от того, что Санька резко встряхивал его: «Братан, пойдём, пойдем, нас ищут, ждут». На этот раз Яшка пролежал долго, рука распухла, дико болело всё тело, но пришлось подниматься… К вечеру они вышли к дороге, где их и подобрали сослуживцы, развернувшие поисковую операцию.
Из госпиталя Яшка написал Леночке о том, что ему теперь снится та чудесная колыбельная, которая померещилась в лесу и помогла собрать последние силы, чтобы не потерять последнюю надежду:
«Лен, ты дочке колыбельные поёшь? А какие? Есть такая – про безопасность, что с человеком ничего и никогда плохого не произойдет без божьей воли? Я утром просыпаюсь и ни мотива, ни слов не могу вспомнить – остается только чувство, что я под защитой».
Леночка переслала его сообщение Жеке. Жека, восхищенный чудом, тут же попытался расспросить Яшку, но старший сержант говорил не о том – а о шумной, воробьиной ватаге армейских ребят его отделения, которые приносили ему кульки с жареными семечками, о том, что за Санькой обещали прислать из Москвы самолёт, но так и не прислали, зато к Саньке приехала мать и заберёт его домой, как только состояние стабилизируется – и есть надежда, что он сможет когда-нибудь ходить, о том, что всем  этим интересовалась местная пресса, но начальство решило не давать огласку происшествию – и поэтому молчок. А чудо? Да какое ещё чудо?

- Как здорово, что ты у меня не военный, - уставшая Аня наклонила голову на подлокотник дивана, - они на всё как-то иначе смотрят. Грубее и проще. Чайкин твой чудом спасся, а пишет про жареные семечки.
- Я в детстве хотел военным быть, - Жека крутил между пальцев телефон, ждал, что вот-вот придет новое сообщение от Яшки, и вспомнил самое главное – на маленьких саженцах вишни впервые появились цветочные почки – Жека нашел в памяти мобилы фото, сделанное днем, - на фоне апрельского неба ветка топорщила красноватые, сжатые пальчики – и отправил его Леночке. (см рассказ "Винтовка и книга")

 ***

- Бом-с. Бом-с. Бом, - колотили по воротам снаружи. Был вечер августа небывало жаркого лета. Кругом горели торфяники, над городом висела дымка смога, через которую глядело красное око Солнца. Подобие жизни возвращалось вечером. Жека только успел вернуться из автомастерской, переоделся и выпил холодного молока. Теперь сидел на досках крыльца и наблюдал, как Аня выдергивает сорняки на своих цветочных клумбах, как слегка брызгает на серую земляную пыль из зеленой пластиковой лейки.
- Зря ты их… Без травы земля сохнет, - попробовал заикнуться, но тут же встретил суровый Анин взгляд и замолчал: ей тоже нужно было размяться после дневной сиесты под кондиционером.
- Бом-с, бум, бом, - Жека пошёл открывать. Из приоткрытой калитки на него налетел Яшка. В потемневшем от пота, выгоревшем «хэбэ», дочерна загорелый, покрытый пылью, сверкающий только белками глаз из-под свернутого в трубочку козырька полевой кепки.
- Здорова, братуха! Я к тебе на перекладных прилетел, мы пожары в Воронежской области тушили. Это ж рядом, для бешеного волка пара сотен километров – не крюк. Чё, как ты?
Они сцепились руками, обнялись, похлопали друг дружку, потолкались и отстранились. Жека улыбался от уха до уха:
- Заходи давай! Я с Божией помощью…
- С Божией? – Яшка скорчил ехидную гримасу и зыркнул на наклонившуюся к земле Аню.
- Здравствуйте, - Аня выпрямилась и ее уши стали одного цвета с георгинами.
- Яха, пойдем в дом. Сполоснешься  с дороги, чё-нибудь похавать сообразим, - Жека почуял напряжение и попытался его сгладить.

Через полчаса они свободно полулежали на крыльце, пили пиво и коньяк, закусывали арбузом и курили, скидывая пепел в шлем из арбузной корки. Аня укрылась в мастерской на чердаке, где сейчас наверняка было нестерпимо душно, но Яшка пугал её резкими словами, быстрыми движениями и жестким взглядом.
- Ты чего, Кошак, Леночку обижаешь? Она в расстройстве была, а ты нет бы поддержал, но заместо этого мораль прочитал, типа «мы все всё равно умрем и на это божия воля». Думаешь, от твоих слов ей легче стало? -  Яшка ложкой вгрызался в арбузную мякоть, жмурился и причмокивал. От полузабытого прозвища у Жеки защекотало на загривке.
- Да я за свои слова отвечаю. Зачем от правды бегать. От нас реально ничего не зависит, всё в Божьих руках. Я это понял и. знаешь, к вере пришел. Почувствовал свое место во вселенной. Так спокойно стало. Светло. Я хотел, чтобы и она поняла. Хоть рыдай, хоть не рыдай – ничего не изменится. – Жека коснулся своей бутылкой бутылки Яшки – дзынь. От ощущения, что рядом с ним сидит близкий, родной человек стало радостно.
- Ну, то есть, если кореш твой армейский по твоей вине погиб, к примеру, или ты убил кого – то это не твоя вина, это Божия воля? А ты – в сторонке куришь такой не при делах? – Яшкины глаза в вечернем свете почернели, в конце каждой фразы он стучал кулаком по доскам.
- У человека есть нравственный выбор, Яха, но этот выбор нужен и важен только ему, на планы Бога это не влияет, там уже всё предрешено, - Жека глотнул из горла коньяку.
- А мы его рабы типа, ага? Удобно, чё. Такое слово есть – ответственность. Слыхал? За других ответственность. За свои действия, за слова – за то, как они на чужую жизнь влияют. А то удобно устроился: я раб божий и ответственности не несу – весь спрос с Бога в случай чего, -  Яшка посмотрел на небо, подернутое смогом. – Ты вот Леночку обидел и теперь считаешь, что не виноват. Поумничал, покрасовался, показал, что чувства её – фигня, а мог бы поддержать. И на Бога не сваливай. Бог не спасет.
- Зато вера спасет, - миролюбиво заключил Жека.
- Угу, но вот хватит ли твоей веры для спасения – это только от тебя зависит, - тут же парировал Яшка и стал подниматься. – Пойдем, на байке погоняем, заценю твою зверюгу.
- Мы же бухие, Яха, - возразил Жека.
- Ну так ты ж говоришь, что всё от Бога зависит. Вот и давай глянем, как ты на самом деле Богу доверяешь, - Яшка пошел к гаражу, его чуть вело в сторону. Жека понял, что этот выбор уже сделан без него и поплелся следом. Из окна на чердаке высунулась Аня:
- Жень, не придумывайте ерунды. Никуда вы не поедете ночью и пьяные.
«Я просто малодушно избегал выбора. А вера укрепляется не стоянием на коленях, а помощью ближнему. Уйти и сказать, что на всё воля Бога – это тоже малодушие. Яха прав. Бог мне давал возможность помогать, а я сбегал. И то, что мы сейчас поедем – это не про доверие к Богу, это искушение и вызов…» - думал Жека и не отвечал. Когда садился позади Яшки, прошептал: «Господи, укрепи веру мою».
- Жень, если поедешь, я уйду. Прямо сейчас соберу вещи и уйду! Я на тебя почти год жизни потратила, хотела, чтобы ты не пропал, к вере пришел, а ты плюёшь на мои чувства и едешь самоубиваться с этим придурком, – кричала Аня.
- Да куда она денется, - хмыкнул Яшка и с места выжал скорость.
Двое на байке понеслись в ночь.  И Жеке стало страшно. Панический, предательский, телесный страх смерти вылез из глубины души и заполнил собой всё сущее – тело не умело договариваться, оно помнило, как Жекин байк разбился на трассе у детского лагеря. «Господи, укрепи веру мою», - шептал Жека и чуял, что за свое малодушие он расплатиться жизнью, потому что вот прямо сейчас Яшка не впишется в поворот или улетит под гремящую рядом фуру.
 - Не ссы, отец Евгений, – крикнул Яшка, перекрикивая ветер, – Я ща несу ответственность за твою жизнь. Не подведу. Доверяй мне.
И ещё прибавил скорость. Но от этих простых слов «Доверяй мне» Жека вдруг перестал бояться. Он верил в Яшку. Он очень хотел верить. А как же Бог? Шла перезагрузка системы, ветер размазывал слёзы и сопли «недостойного раба божьего Евгения». Чайкин это понял и они остановились. Жека сполз на асфальт и не мог встать, его вырвало – как гной из вскрывшейся раны, выходила из души потаённая боль – выходила сейчас, а не у последней земной черты, за что Жека был бесконечно благодарен Яшке.
Чайкин присел рядом на бордюр и закурил:
- Да ладно, отец Евгений, жизнь – это работа, движение. Бог нам чего мог, то дал – искру свою. Дальше как-то сами, ребята. Бог внутри нас.

Когда они вернулись, дом стоял открытый и пустой. Аня собрала вещи и ушла.
- Вернется, - успокоил Яшка.
- Нет, - Жека вытащил из бардачка кругляш руны и обмотал шнурок вокруг запястья.
- Чё это? – спросил Яшка.
- Руна. Леночка подарила, - Жеке было легко и радостно, ему не хотелось, чтобы Аня возвращалась.
Яшка понимающе, грустно покивал и отправился в круглосуточный за второй порцией бухла. Им надо было поговорить о многом.
До восхода солнца, пока не стало нестерпимо жарко, Яшка уехал. Это была их последняя встреча. В октябре Жека узнал от Леночки, что Яшка погиб в Дагестане во время очередной боевой командировки.
Жека расспрашивал Леночку обо всем – о похоронах, о чувствах, о дочке, о муже,  только бы она не молчала, только бы говорила. И она рассказывала ему, вспоминала весну.
- Ты знаешь, Жень, я люблю в выходной поспать подольше. Но где уж там! Чуть рассветет, как Вика кричит: «Мама!». И тут же шлёп-шлёп-шлёп  - бежит ко мне босиком по полу. Шесть утра, страшенная рань. Такой у меня милый жавороночек… Жавороночек тянет с меня одеяло и щебечет о чём-то своём. О том, что платье сама надела. Задом наперед. Начинаю переодевать как следует, окончательно просыпаюсь. Приходится вставать. Муж -  как страус, спрятал голову под подушку. Но жавороночек находит его и там: «Папа!» У меня появляется время принять душ. На кухне моя мама гремит кастрюлями: «Елена, сходите с Викой за молоком!».
Пока бабушка пытается догнать внучку-жавороночка, чтобы расчесать, а Вика с визгом от нее  удирает – я успеваю выпить чёрный кофе без сахара. Никогда не любила чёрный кофе… Это Чайкин приучил к нему… Он вообще ко многому меня приучил – улыбаться каждому новому дню, слушать дождь, курить в форточку, не спать по ночам, видеть в гитаре живое существо, рассказывать дурацкие и непонятные сны, любить жизнь… Почему я тогда не вышла за него? Вика отвлекает от раздумий, забирается на колени, затихает, пока мы расчёсываем её весёлые кудряшки.
В подъезде тянет сырым, прохладным утренним воздухом – ночью прошёл ливень. Через разбитое окошко между лестничными пролётами видно, что Чайкин сидит на своём излюбленном месте – на козырьке подъезда. Кажется, без гитары. Как на боевом посту. Ждёт. У меня внутри сжимается тёплый комочек. Мать увидела его в кухонное окно ещё раньше. Поэтому и кастрюлями гремела. Не любит она его. Во сколько он встал, чтобы встретиться с нами?.. Или не ложился совсем, если уехал из воинской части накануне… Мы спускаемся с Викой по лестнице, я сжимаю её ладошку, отодвигаю тяжёлую скрипучую дверь. Я знаю, что он смотрит. Тёплый комочек внутри становится всё больше, горячее, появляется ощущение беспричинного счастья. Вика радостно тянет к Яшке ручки. А я ворчу: «Куришь? Опять? Ведь в окна дым идёт. И народ пугаешь. Слезь, будь как человек. Ведь скамейки есть у дома». «Здравствуй», – отвечает Чайкин на моё ворчание, легко спрыгивает вниз. Вика радостно визжит, он её подхватывает на руки, и она тут же пытается оторвать блестящую звёздочку с погона. Ему как раз звание папора дали. Я прошу их погулять во дворе, пока я сбегаю за молоком. Странно. Когда я оставляю ребёнка с Чайкиным – человеком, видевшим в своей жизни только войну и совершенно не умеющим обращаться с детьми – у меня на душе совершенно спокойно, так, как если бы дочка была рядом со мной. Уходя, я чувствую взгляд зелёных Яшкиных глаз. Этот взгляд может быть ласковым, как сейчас, и беспощадным, как тогда, когда он смотрит в оптический прицел своей СВД.
Это хорошо, что не пришлось Вику брать с собой в магазин. Она обожает выбирать продукты и делает это со всей тщательностью молодой хозяйки, придирчиво осматривая все яркие баночки и упаковки. Без неё купить молоко проще и быстрее. Так хорошо, так легко, и утро больше не кажется невыносимо ранним, какое счастье, когда тебя будит маленькая дочка, когда идёшь потом по вымытому ночным ливнем чистому весеннему городу, и горы синеют такой красивой дымкой, какое счастье жить!
Назад я почти бегу, меня переполняет счастье, хочется петь, танцевать на ходу. Подпрыгиваю, чтобы сорвать цветущую свечку каштана – на меня сверху проливается прозрачный душ капель, скопившихся за ночь в листьях. Какой-то хмурый прохожий смотрит на меня в белом летнем платье и тоже начинает улыбаться.
Я постаралась войти во двор незамеченной, чтобы подсмотреть, чем заняты без меня Вика и Чайкин. Они сидят на краю песочницы, он придерживает дочку, чтобы та не упала. Вика рисует на песке какие-то замысловатые узоры, что-то говорит ему. Чайкин серьёзно её слушает, понимает всё, что она ему сказала и даже больше. Странно и трогательно видеть этого сильного человека в военной форме сидящим в песочнице рядом с маленькой девочкой. Такой теплотой и любовью веет от них, что мне хочется подбежать, обнять и расцеловать обоих! Почему я тогда не вышла за него? Дома спит муж, и мать всё так же сердито гремит кастрюлями.
Цветущее, радостное утро я теперь часто вспоминаю. Это была последняя весна Чайкина.
- Яшка вырос в Саратове, он часто вспоминал про цветущие липы на набережной, - Жека помнил о Яшке не много, но про тягучий, медовый липовый запах – знал.
Леночка задумалась и долго набирала ответное сообщение.
- Цветущие волжские липы – это, конечно, очень романтично, красиво...
Только я любила другого Яшку. Того, кого, казалось, и любить было невозможно: бешеного, пьяного, задыхающегося от ревности: «Куда? Зачем? С кем?». Страшного – а вдруг ударит или задушит, а вдруг застрелит или застрелится сам. Жестокого, расчётливого, опасного и непредсказуемого, пропадающего где-то месяцами. Возвращающегося из своих командировок больным напрочь – в жару, в коросте... Я любила его такого: вшивого, раненого, насмерть уставшего, без желания жить, говорить, любить.... Способного лишь курить, пить, спать... Любила контуженого, оглохшего – вдруг жалкого, никому не нужного, отрезанного от всех чёрной тишиной, запутавшегося в мыслях, пороках, страхах. Слабого от непонимания и презрения. Любила его болезненно-залихватские матерные песни в подъезде, скандалы с соседями, бесконечные драки. Да, он приходил в мой подъезд и скандалил там, ревновал и бесился. Но этого я никогда никому не расскажу.
Любила его навязчивое внимание и жадное, вызывающее мозгоклюйство до умопомрачения (не зря же его называли Чайкой – горластой птицей).
Любила его внезапно появляющееся сумасшедшее желание умереть и вместе с тем – панический страх смерти под жалобное вяканье: «Я ж умру, меня непременно убьют когда-нибудь».
Любила его стремление всегда бросаться на какие-то непонятные амбразуры, болеть душой за далёкие судьбы и нести неподъемный груз ненужной ответственности за весь мир.
Любила его стихийное непостоянство и жажду истины, на фоне которой он мог пожертвовать всем остальным.
Любила его дурацкие сны и не менее дурацкий, напыщенный, истинно чайкинский эгоизм.
И вот такого его – опасного, надрывного, мечущегося – потерять не просто тяжело: немыслимо, ужасно и бесконечно больно, будто оторвали от меня – ещё живой – большой кусок мяса, истончили по нервной ниточке душу и бросили околевать в дождливую осеннюю ночь и налеплять на раны пластырь времени.
А ты мне про цветущие липы…

Леночку поддерживал муж, приносил ей к компу горячий чай, укрывал пледом. Жека был далеко, он мог передать ей только слова, но не мог подобрать нужные. Он искал слова под сводами храма, под осенним дождем, в скорости капель, разбивающихся о лобовое стекло, пытался рисовать фигуру Яшки с гитарой и бросил, бродил с фотоаппаратам по городским подворотням, снимал тлен и разруху, перестал брать заказы на фотосессии. Но однажды в его плей-листе случайно заиграла запись Яшкиной песни. И слова пришли. (см рассказ "Гитара")

Жека послал рассказ Леночке. Она прочитала и не ответила. Переписка оборвалась.
Встретились они с Леночкой только через два года – в затопленном наводнением Крымске.

***
Каждый вечер мать говорила: «Вот если завтра распогодится, то поедем к морю». Но уже несколько дней первое, что утром слышал Жека, – это барабанную россыпь капель дождя по карнизу. Всю небольшую родительскую квартиру наполняла краснодарская влажная хмарь. Только потом Жека слушал, как мать поднимается, шуршит халатом, шаркает тапочками и идет на кухню жарить блинчики. От вида золотистого солнышка на тарелке – распрямлялись даже тяжелые морщины на лице отца:
- Что, Женька, говоришь, диплом защитил? Дипломированный специалист ты у нас теперь?
- Защитил, - диплом так и остался скромно лежать в бардачке мокнущей у подъезда аудюхи. Жека хватал блин руками, сворачивал трубочкой и макал в вишневое варенье.
- И кто ты теперь? – допытывался отец.
- Педагог. Учитель биологии, - горячее тесто таяло во рту.
- Педагог, - отец презрительно хмыкал, сворачивал блин треугольником, пришпиливал вилкой и аккуратно отрезал ножом по кусочку.
- Слава, это ж мечта его с детства была. Порадовался бы за сына, - мать плескала жидкое тесто на сковородку.
- Я радуюсь, - кивал отец и скрипел ножом по тарелке.
- Ты сам, Жень, варенье-то варил? – мать ловко подцепляла и переворачивала поджаристый блин.
- Сам. Свой первый урожай собрал. И сварил, чтобы вам привезти.
- Много вышло?
- Да нет. Это всё, - Жека показывал на пол-литровую пузатую баночку.
Мать кидала шипящий блин на тарелку и вздыхала про дождь: «Всё льет и льет, вот паразит».
Когда узнали, что в Крымске наводнение, отец одним точным движением вытащил из кармана телефон и ушёл в комнату.
На следующий день Жека уже ехал в отцовской газели с гуманитарной помощью: «Поможешь водителю коробки разгрузить», - в своих решениях отец отличался бескомпромиссностью.
 По залитым густой грязью улицам, между опрокинутых столбов, заборов, развороченных домов с выбитыми окнами проехать было сложно, поэтому пробирались до волонтерского штаба медленно. Во дворе дома с разбитой шиферной крышей Жека заметил знакомую фигурку. Присмотрелся повнимательнее и рванул ручку двери, не дожидаясь, пока водитель надавит на тормоз:
- Леночка!
Снаружи так тошнотворно несло тухлятиной, что Жека еле сдержал рвотный позыв и снова крикнул, выпрыгивая в грязь:
- Леночка!
Она обернулась, оперлась на лопату и посмотрела на него из-под ладони:
- Сафронов… А я волонтёрю тут.
Жека заметил старика в клетчатой рубашке, который медленно и монотонно выносил из дома охапки грязных тряпок, комки слипшихся фотографий и складывал в углу, у завалившегося забора.
- У него жена не смогла из дома выбраться, утонула. Говорит, что за семь минут вода до потолка дошла. Он не успел даже окно выбить, - Леночка говорила, а старик даже не повернул головы в её сторону.
- Может, попробуем фотографии спасти? На веревку развесим, прищепками закрепим. Память останется, - Жека потянул моток грязной бечевки, покрутился в поисках места, за что её можно зацепить. Но не нашёл и поэтому стал укладывать расправленные снимки прямо на почти упавший забор.  Старик не реагировал, посмотрел бесцветными глазами и скрылся в доме, чтобы вернуться с новым ворохом барахла. Со всех спасенных фотографий смотрела круглолицая девушка с высоким лбом, черными глазами и завитками пышных волос: махала с палубы парохода, опиралась на тумбу в фотоателье, улыбалась прямо в объектив.
- А я развелась, ты знаешь, - Леночка расправила ещё один комок фотографии и подала Жеке.
- Не знал. Почему? – Жека даже не смотрел в сторону сигналящей газели.
- Решила, что не люблю. Уехала вот… волонтером. С горя. А ты?
- А я люблю. Тебя, - Жека подобрал Леночкину лопату и пошел расчищать грязь.
Больше они не расставались. Жека и Леночка отпраздновали свадьбу под сентябрьским звездным небом вперемешку со спелыми яблоками. Леночка с Викой кружились саду в свете фонариков, висящих на деревьях, их белые, воздушные платья не растворялись в темноте. Гости шумели за вытащенными из дома столами. Взлетал и взрывался фейерверк, и счастливому Жеке казалось, что в небе расцветает огромная руна Райдо, точно такая же, как нарисованная на деревянном кругляше, который у него на груди, под праздничной рубашкой.