Хочу на Марс!

       Чарли бочком протиснулся в шлюзовой отсек, развернулся и с нарочитой медлительностью поднял вверх руку в последнем предспусковом приветствии, не столько прощаясь, сколь играя на публику. То есть на видеокамеру. А затем, резко сжав пятерню в кулак, распростал ее вновь, заставив всех оторопеть от неожиданности: фаланг на массивной краге скафандра оказалось не пять, а семь. То есть их было пять, конечно, но что-то там было хитро пририсовано в частоколе мясистых, почти сращённых пальцев, что создавало иллюзию семипалой руки.
       Символ был очевиден: семь человек – одна команда, но воспринимался он, скорее, как цирковой иллюзион, призванный потешить публику, и нервозной торжественности наступившего момента не соответствовал совершенно. К тому же нанесенные на краги люминофоры вдруг предательски потускнели, рискуя обнажить совершенно заурядную  ладонь.
       Позади Антона кто-то недвусмысленно хмыкнул.
       Чарли чертыхнулся, впрочем, совершенно беззлобно: похоже, досадный сбой боевого задора его не лишил. Еще какое-то время он интенсивно «работал» кулаком, демонстрируя свою нестандартную «растопырку», а когда люминофоры погасли окончательно, оперативно перешел к «водным процедурам»: вполне предсказуемо помахал ручкой на прощание. Но не размашисто и энергично, как ему, наверное, хотелось бы, а насколько позволяла «собачья конура» шлюзовой камеры - скованно и натужно. Словно анемичный старец.
       «Словно Брежнев с трибуны Мавзолея»,– пришло на ум Антону, и он, подивившись негаданно возникшей ассоциации, почерпнутой из подзабытой кинохроники, подумал, что зря Большой Ч тайком репетировал свой выход перед зеркалом в санитарном блоке. (Однажды он застал Чарли за этим занятием, и тот, вымученно улыбнувшись и понимая, что вряд ли ему поверят, ляпнул первое пришедшее на ум: мол, потянул связку и теперь пытается ее разработать; на что он, Антон, надев маску живейшего участия, посоветовал коллеге обратиться за медицинской помощью к Николь.) Наверняка Чарли репетировал свое шоу не единожды: уединившись от всех и придав лицу торжественно-неприступное выражение, какое, по его мнению, лишь одно и могло удовлетворять пафосу предстоящего события, он раз за разом медленно, почти как на покадровом просмотре поднимал вверх правую длань с сомкнутыми воедино пальцами, да так и застывал, силой мысли «уплотняя» их до сакрального числа семь – жест, которому суждено будет стать его визитной карточкой, ЖЕСТ-ПЕРВОГО-ГРАЖДАНИНА-ПЛАНЕТЫ ЗЕМЛЯ-КОТОРЫЙ-ВОТ-ВОТ-СТУПИТ-НА-ПОВЕРХНОСТЬ-МАРСА.
       Жест для истории. Запечатлеть – и хранить вечно…
       Да, блин вышел комом. Стесненный узкими рамками шлюзового отсека и к тому же будучи облаченным в скафандр, Чарли выглядел неубедительно. С невозмутимой же личиной супермена получилось и того хуже: как Чарли не силился придать лицу соответствующее выражение, было видно, что его распирает – распирает так, что сейчас разорвет на кусочки, и ошметки разлетятся по всему кораблю, как после взрывной декомпрессии. Еще бы, он – ПЕРВЫЙ ЧЕЛОВЕК! Так что если что истории и останется, резюмировал Антон, так это нелепые до смешного выкрутасы с семипалой конечностью да перекошенная от избытка чувств рожа за стеклом гермошлема. Ну, ничего, история стерпит. На то он и первый…
       – Смотри, не задерживайся, – сказал Чарли в переговорное устройство, и Антон понял, что реплика предназначалась ему. – По регламенту у тебя десять минут. Опоздаешь, я этот красный мячик в бараний рог согну, никому не достанется.
       Чарли всеми силами старался сохранять хладнокровие, но голос у него предательски дрожал. И от этого явно домашняя заготовка прозвучала в его устах как похотливое повизгивание самца перед случкой.
       – Да и вы тоже будьте начеку, – продолжил Чарли свое последнее напутствие, обращаясь к Стиву и Николь. – Если что, не оплошайте.
В обычной ситуации он сказал бы «соплей не жуйте», почему-то подумалось Антону. В быту Чарли литературным слогом себя обременял не часто.
И тут Чарли, будто подслушав его мысль, не выдержал и сорвался. Раскатисто заржав, он добавил:
       – Грёбаная стрёмная команда!
       Невозмутимый супермен благополучно почил в бозе. И не удивительно: первый выход на другую планету. Такое не отрепетируешь.
       – Будь спок, не оплошаем, – ответил Стив несколько запоздало.– Все будет тип-топ.
       Он широко осклабился, но улыбка его, как показалось Антону сквозь два гермошлема, его самого и Стива, больше напоминала судорожный оскал.
       Что ж, может и так. По регламенту Стив был только третьим.
       – Ну, я пошел. – Чарли снова поднял руку в «фирменном» жесте, но теперь уже определенно неудачно. – Покеда, засранцы. Не забудьте помолиться за папика! – Герметическая дверца за ним закрылась.
       Этого он тоже не репетировал, подумал Антон, разворачиваясь к монитору: Чарли вот-вот должен был появиться из люка, представ пред всевидящим оком внешней телекамеры. «Помолиться за папика». Не лучшее пожелание коллегам в исполнении первого марсианского астронавта. Наверняка потребует вмешательства редакторских ножниц. Как и «гребаная стремная команда». Имидж первого должен быть безукоризнен – как костюм президента на инаугурации. Потом можно слегка посвоевольничать. Но это – потом. Сейчас же – ни-ни. Так что придется янки идти на очередной космический подлог и доставать с полок заблаговременно отснятый материал – никогда не поверю, что его у них нет. И в итоге – для всего человечества Чарли произнесет не эти разухабистые фразы, а что-нибудь вроде: «До встречи на Марсе, компатриоты!» Прочувствовано и с пафосом. Как раз то, что нужно. Хотя… Не исключено, что я ошибаюсь. За отправную точку мною взята необходимость первому астронавту быть адекватным ситуации. Но ведь ситуация-то нетривиальная, прямо скажем. И тут уж не поймешь, что считать адекватным, а что нет. Тут – с какого бока смотреть. Может, наоборот, выгоднее, чтобы Первый выглядел не отмороженным истуканом, но человеком из «плоти и крови» – со всеми своими слабостями и недостатками, брызжущими через край эмоциями и «живой» речью. Так что очень даже может быть, что Чарли спишут его арго – на неординарность ситуации, а возможно, даже не спишут, а занесут в актив. Будет нечто вроде гагаринского «поехали», только на американский манер. Что ж, тоже вариант…
       Чарли уже появился на мониторе и теперь осторожно спускался по короткому трапу, преодолевая последние метры «нейтральной» территории. Было заметно, как он зажат:  гермошлем, низко опущенный долу, оттого что взгляд намертво пришпилен к поперечинам, и руки – он их не переставлял от одного сегмента поручней к другому, он ими «скользил» по металлу, не отрывая,– создавалось впечатление, что Чарли цепляется за поручни, боясь сорваться и улететь в тартарары.
       Наконец он достиг последней ступеньки, однако спрыгивать не спешил. Медленно сгибая левую ногу в колене, так, будто это был протез,  он стал опускать правую к поверхности… да так и завис сантиметрах в пяти от грунта.
       Жест для истории. Запечатлеть получше! Последнее мгновение, после которого человечество вступит в новую эру.
       «Бог ты мой, сколько же еще банальностей он отрепетировал перед зеркалом в сортире!»
       Но вот – Чарли отмер. Закинув голову ввысь, к небесам, он погрозил кому-то там кулаком и – хлоп!
       Все! Он на Марсе. Новая эра началась.
       И – Чарли первый!
       – Кто-нибудь засек время? – спросил Антон, «гипнотизируя» монитор… и поймал себя на мысли, что не испытывает ни радости от произошедшего, ни гордости, ни эйфории. Лишь одно невероятное, нечеловеческое опустошение – будто кто-то вытряхнул из него душу, и та безвозвратно умчалась прочь. – Я имею в виду время, когда Чарли вошел в шлюз, – пояснил он.
       – У тебя еще пять минут, – отозвался Стив. – По регламенту.
       Антон украдкой взглянул на коллегу. Улыбка, действительно напоминающая судорожную гримасу (теперь он в этом нисколько не сомневался) так и не сошла с лица Стива: застыла на нем нелепым, неуместным «украшением». Казалось, Стив позабыл избавиться от нее, как Арлекин из  kommedia dell’arte – от своей маски после представления. Да и само лицо было каким-то статичным, словно вылепленным из воска, как лики экспонатов музея мадам Тюссо. Одни лишь глаза оставались живыми – колючими и злыми.
       Да, Стив был лишь третьим.
       По регламенту!
       Стив должен был выйти на поверхность только завтра, вместе с Николь; сейчас же они были облачены в скафандры так, на всякий пожарный – составляли так называемую «стремную» команду, в обязанности которой вменялось прийти на помощь первым двум, если с теми произойдет нечто непредвиденное.
       Так предписывал регламент!
       Каково это быть третьим? Все знают Армстронга, кое-кто еще может вытащить из «отстойников» памяти фамилию Олдрина, но, скажите, кто помнит Конрада, Бина, Митчелла, Ирвина, Скотта, Дьюка? Может, кто и помнит – из спецов, из профи, но из обывателей – никто. Третий, пятый, сто восьмой… Тут уж все едино. Главное, что не Первый. Этим все сказано.
       Сперва тебя будут носить на руках, подобострастно и завистливо жать руки на светских раутах и просто дружеских вечеринках; девицы будут вешаться тебе на шею, невзирая на яростные протесты жены. А потом… Потом тебя забудут. Не сразу, конечно, должно пройти время. Но – все неумолимо движется своим чередом. Потихоньку твое имя начнет выветриваться из сознания людей, а облик – бледнеть и выцветать, как старая черно-белая фотография. Пока не сотрется совсем. Спустя годы ты превратишься в безымянного члена первой Марсианской экспедиции. И таковым и останешься. Навечно. Вот что значит быть третьим.
       В памяти благодарного человечества останется лишь Первый. Быть же третьим – значит быть никаким. Все равно, что не летать!
       Ибо – если не лгать самому себе, если быть до конца откровенным – насыщенная научная программа, сварганенная НАСА, Роскосмосом и Европейским Космическим агентством, не более чем ширма, прикрытие простой, банальной, даже низменной цели: долететь, ступить и вернуться. И все! Баста! И провались научная программа – полностью, до последнего пункта,– никто и не заметит. Долететь, ступить и вернуться. Вот и вся программа. И вся правда. Без плевел. Без шелухи. Но главное – ступить. Побывать! А для этого не надо семь человек. Для этого достаточно одного. Остальные – всего лишь его СТРЕМНАЯ КОМАНДА! Группка людей, чей жребий свершился благодаря множеству внутри- и межведомственных закулисных интриг, мелких и крупных подлостей и гнусностей, не исключено, что и шантажу, наверняка «альковным» доводам и доказательствам… А еще: тонким дипломатическим игрищам, а значит новым подлостям и гнусностям, более высокого порядка; политическим и экономическим компромиссам; встречам власть имущих на разных уровнях, вплоть до высшего – в итоге. Ибо жребий этот даровал им не просто место в экспедиции, то есть отнюдь не в качестве независимых ее членов. Он даровал им участие в качестве представителей суверенных государств – факт, в основе своей подразумевающий жесткое соперничество (читай, грызню!) между «завсегдатаями» активно расширяющегося «космического» клуба – и не только за посадочное место для своего гражданина, но и за порядковый номер, под которым этот гражданин выйдет на поверхность. Или же граждане, как в случае с явным лидером клуба Соединенными Штатами Америки.
       И именно в этом была трагедия Стива.
       Антон вдруг почувствовал, что ему жаль Стива. По-человечески жаль. Ну он-то ладно. Ему и не светило. Как не светило француженке, немцу, япошке. Первым ступить на поверхность Марса должен был янки. По определению. Американский корабль, шестьдесят процентов ассигнований на программу. Как дважды два. России, по результатам итогового протокола, досталась вторая позиция. По официальной версии: «За неоценимые заслуги перед человечеством в деле освоения космоса». Хотя вряд ли стоит всерьез принимать во внимание официальную версию, и во что в действительности обошлось Родине место серебряного призера на пьедестале, особенно с учетом, скорее, былых заслуг, чем нынешних? Но бронзу, что вполне закономерно (уж если серебром поступились, то ее-то ни за что не отдадим!) опять же «добыли» американцы, и этим бронзовым медалистом запросто мог оказаться… Чарли. Расклад Стив – Антон – Чарли был ничем не хуже расклада Чарли – Антон – Стив. Ничем. Но… У Чарли хватка оказалась цепче. А может, всего лишь фотогеничнее улыбка…
       – Пора. – Голос Стива зазвенел в шлеме как набат, заставил встрепенуться, и Антон почувствовал, что Стив легонько хлопает его по плечу. – Твой выход.
       – Мой выход, – эхом отозвался Антон и открыл дверь шлюзовой камеры.
       – Держи. – Стив передал ему упаковки с флагами и минибуром. – Удачи. – Взгляд его уже не был колючим. Он был неживым. Отсутствующим, как у зомби.
       «Боги! – Антон закатил глаза. – Ну зачем вам понадобилось создавать людей такими? Раздираемыми страстями и противоречиями… Наделять их тщеславием, гордыней, амбициозностью… Для каких таких целей? Не проще ли было состряпать бездушных исполнительных роботов? Третий – Стив. Человек, которому просто чудовищно не повезло, не пофартило. А ведь есть и те, кому и не могло повезти даже в принципе, но от этого они чувствуют себя не менее уязвленными, не менее ущербными. Они тоже чувствуют себя в составе… стремной команды! Четвертая, Николь,– француженка. Пятый, Казухиро,– японец. Шестая – Джоанн. Еще один делегат от США. И… невзирая на декларируемое гендерное равенство, все-таки женщина - на свою беду. И это – первая Марсианская! Семь скорпионов в одной банке – седьмой, Томас, остался в орбитальном модуле и наверняка уже изжалил себя ядовитым хвостом вдоль и поперек. Ибо долететь до Марса и не почувствовать под ногами его твердь – большего надругательства над самолюбием придумать попросту невозможно. Не знаю, как он вообще согласился лететь? Я бы, наверное, не полетел. Не согласился бы. Не смог. А может, и он не соглашался? Просто нужен был кто-то, кто останется на орбите, вот его и запихнули в корабль…»
       – Спасибо, – ответил Антон Стиву и перераспределил по рукам поклажу. Все равно было неудобно. Конечно, теоретически его мог бы разгрузить Чарли, но… лишь теоретически. По регламенту Чарли был первым, а Первому отводилась особая миссия – высочайшая, выше не бывает: представлять человечество (перед кем? да перед самим же человечеством!) на сопредельной космической территории. Первый, нагруженный коробками, как после похода в супермаркет, прямо скажем, не смотрелся бы. Так что Первый только представлял! Роль же служки отводилась Второму.
       «Ну и черт с ним! В конце концов, быть Вторым тоже неплохо, – не столько убедил, сколь уговорил себя Антон. – Все-таки Олдрина кто-то да помнит».
       – Спасибо, – повторил он. – Удача нам всем теперь не помешает.
       Он успел кивнуть Стиву на прощанье, пока тот закрывал дверцу в шлюзовую камеру, подумав при этом: хорошо, что у него заняты руки, и ему не пришло в голову повторить манерный – и от этой манерности переставший быть естественным – «фирменный» жест Чарли…
       …Когда Антон оказался на узкой, шириной в две ступни, предшлюзовой площадке, Чарли уже приступил к исполнению коронного номера сегодняшней программы: танцу-первого-человека-вышедшего-на-поверхность-Марса.
       Скованный кандалами внезапно обретенной силы тяжести, он не мог носиться по планете, как угорелый, он мог лишь ковылять - что, впрочем, делал довольно резво, выжимая из своего «движка» всю мощность до последней «человечьей» силы; и все же основную нагрузку в «танце» он возложил на руки: вот они-то у него отрабатывали по полной программе. Даже больше: в форсированном режиме – видимо, в качестве компенсации за недостаточно активную деятельность ног. Руки Чарли ходили ходуном: то вращались, как пропеллеры, норовя вырвать «с мясом» сочленения скафандра, то начинали выписывать замысловатые геометрические фигуры – несинхронно, так, будто это были не руки, а манипуляторы полифункционального робота. Все вместе это выглядело весьма странно, чтобы не сказать пугающе. Непонятно, что там янки себе воображали, режиссируя этот номер, но на премьере Чарли смотрелся как уличный регулировщик под кайфом. Так мало того. Он еще и вопил. Причем вопил так и такое, что Антону захотелось отключить звук.
       Звук он, конечно, не отключил, лишь приуменьшил громкость приема, скептически покачав при этом головой: «Благо, что Чарли представляет человечество только перед самим человечеством. Представляй он нас перед марсианами, первичные выводы тех о виде homo могли бы оказаться не до конца верными, а это, как водится, отправная точка для более глубоких заблуждений. Да и с самим человечеством не все гладко. Первый, обуреваемый эмоциями,– это, конечно, хорошо. Но такими – явный перебор. Половина человечества не поймет».
       Он встряхнул поклажу, поправляя, и тут же вспомнил, что от нее уже пора избавляться. По регламенту. Тогда он приподнял над поручнями упаковку с флагами и флагштоками и сбросил вниз, непроизвольно отметив, что та упала не так, как на Земле – не то, что бы медленно… скорее, неторопливо. Затем, уже вопреки регламенту, он повторил операцию со второй коробкой, в которой находился бур: («Да что с ним станется, в поролоновом-то коконе!»)
       Тускло светило непривычно маленькое Солнце. Было сумеречно, но не так, как на закате, а как во время неполного, процентов на шестьдесят-семьдесят, затмения. Планета казалась ровной, и хоть это не соответствовало действительности, таковой ее делал монотонный, без больших перепадов, каменистый ландшафт в достаточном удалении - вплоть до линии горизонта. Сам же горизонт, расположенный существенно ближе, чем на Земле, и при этом четко очерчивающий «пятак» круговой панорамы, создавал иллюзию закольцованного плоского острова (эдакой космической Лапуты), ставя под сомнение шарообразную форму планеты. Что ж, примерно так он себе все и представлял.
       Он развернулся и задом стал спускаться по трапу. Чарли, отковылявший уже на добрую сотню метров, не переставал вопить, теперь уже склоняя среди прочих и его имя. Можно сказать, что Чарли его звал. Сольная часть программы подошла к концу, и бенефицианту было невтерпеж продолжить свое шоу. Он нуждался в партнере.
       – Сейчас, миленький, сейчас, – буркнул Антон себе под нос. – Ты только не уходи далеко. Потерпи, я сейчас.
       Он опустил ногу и нащупал очередную поперечину.
       «Сейчас я приду, и мы исполним парный танец. – Он поставил вторую ногу и застыл, отдыхая. Давило тяготение, давил скафандр: было тяжело. – Мы не сможем носиться вокруг корабля, как сумасшедшие, но мы можем многое другое. Мы будем прыгать, мы будем кататься в бурой марсианской пыли, будем обниматься (интересно, на кого мы будем походить со стороны? Наверное, на двух борцов-тяжеловесов, прилепившихся друг к другу на борцовском помосте), будем целоваться – то есть стукаться бронированными стеклами гермошлемов, имитируя короткие игривые поцелуи. А затем мы будем устанавливать флаги. Вернее, я буду помогать тебе устанавливать флаги. Флаг Организации Объединенных Наций, флаги стран-участниц и, главное – большой (ну очень большой!) американский флаг. А затем под этим ну-очень-большим американским флагом ты произнесешь историческую речь. И в этой исторической речи будет одна ключевая фраза, которую человечество запомнит навечно. «Это маленький шажок человека, но гигантский скачок человечества», – сказал Армстронг, ощутив под стопами упругую твердь Луны. Что то припасено у тебя? Видно, нечто другое, раз ты не осчастливил всех этим хранящимся в строжайшей тайне перлом с последней ступеньки трапа. Неважно. Ты произнесешь, а я буду внимать. И другие будут внимать. А потом и все население планеты Земля будет внимать. Но это потом. Сперва – только мы. Апостолы! Посвященные! А на нас с небес будет взирать подслеповатое, но такое родное солнце. Я иду. Сейчас…»
       Он прошел уже несколько шагов по поверхности, как вдруг остановился, как вкопанный. Будто с разбегу наткнулся на невидимую преграду. «Господи, да что же это я? Я что, совсем рехнулся? – мысль пронзила его, словно электрический разряд.– Я тут фланирую, как по Невскому, но это же… Марс. МАРС!!! Я на Марсе. И – ничего».
       Он подпрыгнул и с силой упер подошвы в грунт, будто желая удостовериться.
Марс, черт побери. Точно Марс. И пусто. Но почему?!
       Потому что Марс тут ни при чем!
       Ответ пришел сам собой, сформировался в сознании так споро, будто это была избитая истина, которую он всегда знал, вот только почему-то до сей поры игнорировал. Да так оно, по сути, и было. Просто не было ситуации, и, как следствие, не было вопроса. Но стоило ситуации реализоваться и вопросу возникнуть, как ответ – единственно возможный! – моментально был получен. И все встало на свои места.
       И от этого сделалось кисло.
       Марс был ни при чем. Совершенно. Что такое Марс? Унылая безжизненная планетка. Чтобы увидеть такое зрелище, нет необходимости преодолевать, рискуя жизнью, десятки миллионов километров. Достаточно посетить любую из каменистых пустынь Земли. Ну, не совсем такое, но почти. По крайней мере, хватило бы, чтобы иметь представление… И Чарли отплясывает не танец-первого-человека-ступившего-на-Марс (янки олухи, если пытались срежиссировать именно его, надо было другое, вот только разве это, другое, срежиссируешь?), Чарли исполняет танец-человека-вписавшего-свое-имя-в-Историю – аршинными-буквами-и-на-веки-вечные! И все… Без объяснения причин, без многоточия в финале фразы. Там – жирная точка. Продолжения не будет… Да и не танец это вовсе. Это искренняя, неподдельная, неописуемая РАДОСТЬ. В голом виде. Пусть и с душком…
       А он, наивный, еще надеялся, что стоит ему сделать первый шаг по Марсу, как голова сама собой очистится от сора посещавших ее мыслей, и эйфория захлестнет его, вырвется наружу, выдавив все второстепенное и низменное – с тугим хлопком, как шампанское выдавливает из бутылки пробку. Каков глупец! Нет Марса. Нет! Есть обычная каменистая пустыня. И этим все сказано. Да, он второй. Но между Первым и Вторым – колоссальная дистанция. Непреодолимая. Не дотянуться – как до звезд. Так что не будет никакой эйфории. Да и не могло быть. Эйфория – напиток Первого. Второму же, да и другим, придется пить слабогазированную бражку. Если не водицу! И все, что он может, все, что ему дано – это играть эйфорию. Поднатужась, выдавливать – как экскремент при запоре. И – он будет его выдавливать!
       Он сделал один неверный шаг, другой и побрел в направлении Чарли.
       Наверное, все не так уж плохо, думал он, ступая по Марсу на непослушных, заплетающихся ногах. Наверное, я просто подвержен влиянию момента. Мы все подвержены влиянию момента. Наступит завтра, и все будет по-другому. И Чарли поостынет: не будет же он вечно ходить надутым гусаком, корча избранника человечества; и мы – все остальные – тоже разрядимся, сбросим с плеч тяжкий камень немыслимого напряжения, да и тот, что за пазухой, выбросим тоже. Мы придем к общему знаменателю и снова сможем испытывать нормальные человеческие эмоции: пусть не экзальтацию, но радость; пусть не фанаберию, но гордость. Ведь все-таки, что ни говори, мы сделали великое дело. Так что все, что нам надо сейчас, – пережить этот момент. Добраться до завтра. Вот только… Вся беда в том, что кроме завтра будет и послезавтра. И послепослезавтра. И еще другие дни. И другие моменты. И не только моменты, а целые стадии. И все это вернется. Это ведь как неизлечимый хронический недуг, который никогда не проходит до конца. Его невозможно убить, его можно лишь загнать в его крысиное логово. Но пройдет время, и он снова высунет свою уродливую головку. А время это придет очень скоро. Даже не спустя годы – спустя месяцы, когда мы возвратимся на Землю и нас начнут носить на руках. Ибо носить нас будут по-разному. Чарли – как Избранника, а нас – всех остальных – как его… стремную команду! И все повторится. От этого не уйти…
       Конечно, нам предстоит еще много всего, много всяких моментов – и большей частью хороших, когда недуг будет трусливо отсиживаться в своей норе. Но его кинжальных атак не избежать тоже. Никак. А потом люди начнут забывать. И для кого-то из нас это может стать трагедией. Что ж, такова плата за честолюбие! И… да минует меня чаша сия. Все-таки я Второй…
       – Я иду к тебе, Чарли, – заорал он во всю глотку. – Я иду к тебе. Сейчас я выдавлю из себя эту какашку…
       Они обнялись, стукнувшись лбами в «поцелуе» и, не удержавшись, повалились на Марс.
       – Я люблю тебя, Чарли, – сказал Антон, стараясь не отводить взгляд.
       – Я люблю тебя, Антон, – сказал Чарли. – Хоть ты и ж...а.
       – Сам ты ж...а, – сказал Антон. – Да еще какая.
       – Я не ж...а, – наигранно обиделся Чарли. – Я первый человек, ступивший на Марс. А вот ты…
       – А я второй.
       – Да, действительно, – согласился Чарли. – А кто же тогда?
       – А вот они. – Антон махнул рукой в сторону корабля. – Они не были на Марсе и не знают, как тут клёво.
       Тут не было клёво, но это не имело значения.
       – Точно, – подтвердил Чарли. – Они не были на Марсе, и поэтому они – кто?..
       – Жо-пы! – произнесли они в унисон и расхохотались, ударившись при этом шлемами, отчего расхохотались еще больше.
       – Кстати, свои-то нам неплохо бы приподнять, – сказал Антон. – А то в корабле бог знает что подумают.
       – О нас с тобой? – игриво спросил Чарли.
       – Да нет, вообще. Все-таки это Марс. А мы лежим.
       – Они не подумают, – сказал Чарли. – Они нас слышат. Ж...ы, вы нас слышите?
       – Слышим, – покорно отозвался Стив.
       – Пошли в ж...у, ж...ы!
       Они снова расхохотались – Антон с натугой, а Чарли истерически, распластавшись на животе и пытаясь дрыгать ногами. И вообще он был похож на подростка, которого веселит любая глупость, если в ней есть хоть одно запретное словцо.
       – Да, ты прав, – сказал Чарли отсмеявшись. На глазах его выступили слезы, отчего он непрестанно моргал. – Пора поднимать свои… – Он снова забулькал, но сдержался. – Короче, подъем. Идем ставить флаги.
       Это был подарок с его стороны. По логике вещей, они еще долго должны были валяться в марсианском «красноземе», возможно, что и в обнимку, как любовники после соития, изрекая при этом скабрезности и просто болтая о всякой всячине, прощая друг другу нанесенные обиды и клянясь в вечной дружбе,– в общем, творить искренние, неподдельные кадры для истории. То есть творить саму Историю. Что вернее.
       – Пойдем, – сказал Антон с благодарностью. – Давай руку.
       Они помогли друг другу подняться.
       – У-у-у, – трубно загудел Чарли, приняв позу пловца на старте. Только сейчас это был не пловец: Чарли изображал самолет. – Трах-тах-тах-тах-тах. Вж-ж-ж-ж-ж. У-у-у-у-у… - (Гул турбин нарастал.) - От винта. Понеслись. – И он «полетел» куда-то вбок, судя по всему, собираясь достичь корабля по дуге. – Де-етка, мы лети-и-им, – прокаркал он нараспев. –  Де-етка, мы лети-и-им над Ма-арсом. - (Видимо, это была цитата из какого-то рок-н-ролла.) - И попро-обуй сказать, что ты не лю-убишь меня, после того, что я тебе показа-а-ал…
       А я по прямой, решил Антон. Кстати, надо бы и мне спеть что-нибудь марсианское. Вот только что? В голове вертелась всего одна строчка: «И на Марсе будут яблони цвести». Что там было прежде? Кажется: «Я Земля, я своих провожаю питомцев…» Хотя нет, это вроде бы не оттуда, там дальше про Солнце. Ну да черт с ним. Неважно. И он загорланил:

           Я Земля-а-а.
           Я своих провожаю питом-цев –
           Сыновей,
                до-че-рей.
           Долетим мы до самого…
                Марса,
           И на Марсе будут яблони цвести-и-и.
           Долетим мы до самого Ма-арса,
           И на Марсе будут пальмы расти-и-и.
           И еще виноград зелене-е-еть.
           Ну а также хлеба созрева-а-ать.
           Детка-а-а-а-а…
           Если ты не дашь мне прямо в кабине-е-е-е,
           Я тебя выброшу, на фиг, за борт,
                фак ю щ-шит…

       То, что в эфире пусто и Чарли больше не поет свой рок-н-ролл, Антон ощутил не сразу – лишь только когда иссякло «вдохновение», и он сделал глубокий вдох, чтобы отдышаться.
       Он развернулся вполоборота – в сторону Чарли. Тот уже не изображал самолет. Чарли стоял на месте, низко опустив голову, и пялился на что-то, скрытое от Антона выступающим из грунта булыжником.
       «Ну что там еще? – недовольно поморщился Антон. – Что он там узрел? Закругляться так закругляться».
       Но все-таки, хоть Чарли и не звал, побрел к нему.
       Что там такое он понял еще на подходе, как только камень перестал служить преградой для зрения. Увидел… и не поверил.
       «Что за бред? – он даже зажмурился. – Только этого нам не хватало: бреда на Марсе».
       Но он уже знал, что это не бред. Чувствовал, что не бред. «Но если это не бред, то тогда… – рой мыслей вихрем пронесся у него в голове. – О Господи, хорошо, что я не Первый. Но Чарли, Чарли!..»
       На Чарли было больно смотреть. Он выглядел как обиженный ребенок, которому обещали роль сказочного принца на новогоднем представлении, а нарядили в костюм огородного пугала.
       – Как же это, Антон? – спросил он плаксиво, когда Антон подошел вплотную. – Скажи, как же это, а?
       – Спокойно, спокойно. – Антон взял Чарли под локоть, интуитивно чувствуя, что за тем сейчас нужен глаз да глаз. – Возможно, что это галлюцинация. Все-таки мы в чужом мире, о котором ничего не знаем.
       – Какая галлюцинация? – взревел Чарли. Я трогал это. – Он употребил указательное местоимение, словно имя нарицательное вызывало у него брезгливость.
       – Я поддел это ногой. Оно есть! Оно настоящее!
«А с корабля это должно хорошо просматриваться, – отметил про себя Антон, машинально, вслед за Чарли, обойдясь словом-заменителем. – Камень уже не помеха. Хотя, конечно, далековато…»
       – Черт, меня сейчас стошнит. – Чарли вырвал локоть (благо, в скафандре это было проще простого) и, отойдя на пару метров, брякнулся на колени. – Я не могу… – Он нагнулся, будто и впрямь собрался блевать.
       – Только не в шлем! – крикнул Антон, испугавшись не на шутку. – Одень загубник!
       – Да пошел ты! – Чарли боднул его головой и повалился на грунт. – Не хочу я блевать. Отстань. – Горло его выдавило сдавленные всхлипы.
       С Чарли было плохо.
       – Стив, Николь, выходите! – излишне громко, будто это как-то могло их подстегнуть, произнес Антон в переговорное устройство. – У нас проблемы.
       – Что с Чарли? – Голос Стива не казался обеспокоенным. Он был индифферентным и даже сонным, как голос ночного дежурного по полицейскому околотку.
       Антон даже поморщился: «Ну не время же для сведения счетов!»
       – Потом, - сказал он нетерпеливо. – Выходите скорее.
       – Ты уверен, что не справишься сам? Наш выход регламентирован лишь случаем крайней…
       – Да какой, к черту, регламент! – взорвался он. – Тут такое…
       – Выходим, – теперь уже деловито произнес Стив.
       А спустя секунду-другую послышался голос Николь:
       – Антон, вы там что-то увидели, да? Оно что, живое?
       Он едва сдержал истерический смех:
       – Именно! В самую точку!
       И подумал: «Только бы обошлось».
       К моменту, когда Стив и Николь вышли наружу, с Чарли было уже совсем худо. Он не мог кататься по земле: мешал громоздкий, с крепящимся на спине массивным ранцем, скафандр, но он умудрялся перекатываться от ребра ранца к ребру по максимальной амплитуде, рискуя сорвать его с креплений, и порвать шланги-артерии, идущие от кислородных баллонов и систем жизнеобеспечения. А еще он пытался ползти вперед по-пластунски, не обращая ни малейшего внимания на выпирающие из грунта острые края камней. В общем, Чарли делал все от него зависящее, чтобы привести скафандр – а за компанию и его обладателя – в нефункционабельное состояние. И сладу с ним не было никакого.
       – Этого не может быть! – причитал он как на похоронах. – Этого не может быть! Этого не может быть…
       Этого действительно не могло быть. Но это было. И от этого уже было никуда не деться. Всем. В том числе и Чарли.
       Как-то надо было выбираться из положения. Но как? Сам Чарли пока не мог. А он, Антон, все, что мог сделать – это оседлать Чарли, придавить к земле, сковывая его телодвижения. И все.
       Скорей бы подошли Стив и Николь!
       Впрочем, Стив и Николь и так совершили невозможное: сложившись, точно в цирковом иллюзионе, они вдвоем втиснулись в шлюзовую камеру и вместе ступили на трап. Но первым все-таки спустился Стив. Строго по регламенту.
Бедняги, они еще не знают!
       Да, они еще не знали. Они шли по Марсу и – Антон видел это отчетливо – боролись с противоречивыми, взаимоуничтожающими чувствами: с одной стороны, они шли на помощь и шли на встречу с неведомым, поэтому торопились изо всех сил, но с другой, это были их первые шаги по планете, и положение обязывало играть эйфорию, выдавливать экскремент, и… они выдавливали его тоже. Как могли. У Николь это получалось значительно лучше, почти натурально (а может, это и было натуральным, ведь она была первой «марсианской» женщиной – по крайней мере, для нее это пока оставалось непреложной истиной), и она даже пыталась размахивать ручками и повизгивать в микрофон; у Стива же это получалось не очень. Можно даже сказать, вообще не получалось.
       Они еще не знали…
       Но по мере того, как они приближались и начинали осознавать, что перед ними, движения их становились все более неуверенными, заторможенными, будто на планете вдруг подул сильный встречный ветер, мешающий им продвигаться вперед.
       Они еще не верили, не хотели верить, но… понимание уже пришло. Само собой.
       – Боже, что это? – в испуге прошептала Николь, когда они подошли настолько близко, что сомнениям не осталось места.
       – Именно то, что ты думаешь, – ответил Антон, стараясь не расслабляться и не выпускать Чарли из виду.
       – Какой ужас! – Она остановилась поодаль, откровенно перестраховываясь. – Но КАК?!
       – Прелестный вопрос. К сожалению, не могу похвастать вменяемой отповедью. Да ты не дрейфь, подгребай сюда. Чарли уже провел предварительный эксперимент.
       – Какой?
       – Дотронулся.
       – И что?
       – Два вывода: оно есть и оно не кусается.
       – Но что тогда с Чарли? – Она все-таки послушалась и подошла. Вплотную.
       – А с Чарли, – вдруг «очнулся» Стив, – с Чарли знаешь что? С нашим другом Чарли… С нашим другом, первым марсианским астронавтом, Чарли… Нет, я не могу… – И он захохотал. Не раскатисто, а взахлеб – как умалишенный, обуянный внезапным пароксизмом, хлопая себя по бедрам и тряся головой. – С Чарли… С нашим бедным другом Чарли… Ой, я не могу…
       – У него истерика. – Шепот Николь перешел на свист. – Что делать, Антон? С двумя мы не справимся. Может, вызовем Казухиро и Джоанн?
       – Не стоит, – сказал Антон флегматично. – Пока они облачаться в скафандры… Да и потом, у него это скоро пройдет.
       – Ты уверен? – Она опасливо посмотрела вниз, на землю – так, будто то, что находилось под ногами, все же могло источать ядовитые эманации.
       – Уверен. Со Стивом все просто. Есть такой человеческий порок – называется злорадство. Вот с Чарли…
       Чарли между тем, устав брыкаться, аморфным тюфяком лежал на грунте и лишь поскуливал, как побитый пес:
       – Это моя планета. Моя планета. Так не честно, она моя…
       То, что Чарли угомонился, обнадеживало, но до полного «выздоровления» было еще далеко.
       – Твоя, твоя, – устало произнес Антон, пытаясь его подбодрить. – Кто ж спорит. Вот вернемся на корабль, отметим прибытие…
       – Я ненавижу спиртное! – взвизгнул Чарли внезапно. – Я ненавижу шампанское, ненавижу коньяк, ненавижу водку, а пиво я ненавижу в особенности! А еще я ненавижу колу… кофе… чай… какао… сок… молоко… содовую!.. И воду из-под крана я ненавижу тоже! Я ненавижу все, что пьют! Я больше никогда не буду пи-и-ить!
       – Он сошел с ума? – Тон Николь не был эмоционален; скорее, это было обычное любопытство.
       – Отчего же, он рассуждает вполне здраво. Насчет «не буду пить» он, конечно, погорячился, но во всем остальном… Вот если бы он так не реагировал, я бы действительно подумал, что он сошел с ума.
       – Но почему?!
       Антон с интересом взглянул на Николь: похоже, она до сих пор не понимала.
       – Потому что Чарли уже не Первый, – отчеканил он. И невесело усмехнулся: «А какой по счету я? Э-хе-хе…»
       – Да, наш Чарли уже не Первый. – Стив уже не хохотал, он булькал, как закипающий чайник, перемежая всхлипы с икотой. – Он… он… трехсотой Марсианской первый член! – И, перейдя на русский, продекламировал: – Привет тебе, герой, от членов остальных, мужских и женских…
       – Стив, перестань! – сердито прикрикнул на него Антон. – Ты перегибаешь палку.
       – Я не злорадствую, – сказал Стив сквозь утихающие всхлипы. – Ты все еще не догоняешь. Это касается не одного Чарли. Это касается всех нас. Нет уже Первого, Второго, Третьего. Есть первая Марсианская экспедиция. Не семь человек порознь, но одна команда. Единое целое. И – одно посмешище на всех… Нет, лучше вообще не возвращаться! – заключил он. Уже без смеха. Трезво и зло.
       Стив был прав… и не прав одновременно. Да, мы больше не были порознь: у каждого свой порядковый номер и сообразно ему – персональные думы и настроения. Теперь мы стали единым целым. Действительно пришли к общему знаменателю – и не на время: навсегда. Отныне мы были неразделимы, как сиамские близнецы. Как семь сиамских близнецов. И все последующие моменты отменялись. И не только моменты, но и стадии тоже. Они сливались в одну единственную. Но вряд ли ее стоило классифицировать как стадию всеобщего осмеяния. Скорее, нас ждала стадия общечеловеческой жалости. И это было… отнюдь не лучше.
       Наверное, нам будет плохо, очень плохо, думал Антон, ведь истинная наша миссия, без плевел, без шелухи: «долететь, ступить и вернуться» – с треском провалилась. И все будут знать, как нам плохо, знать и… жалеть. И мы будет знать, что они знают и жалеют, и от этого будет еще горше…
       – Зато теперь нас уж точно не забудут, – сказал он. Чтобы что-нибудь сказать.
       – В этом что-то есть, – отозвался Стив после некоторого раздумья. – Знаешь, ты подсластил пилюлю. Самое время взглянуть на… артефакт.
       Так мы это и назовем, хмыкнул Антон. Первый марсианский артефакт.
       – Правда, Чарли? – сказал он уже в голос.
       Чарли отреагировал незамедлительно:
       – Я вас поубиваю! – заорал он. – Я вам выпущу кишки, я вас разрежу на кусочки, а затем сожгу в плазменной топке! Я убью вас всех до одного! Слышите: до одного! Вы у меня украли планету! – И разразился столь изысканной тирадой, что Антон вынужден был признать: велик и могуч не только русский.
       Кажется, «болезнь» Чарли перешла в новое качество. Он больше не был склонен к суициду, он был одержим манией убийства – этакий новоиспеченный марсианский Джек-потрошитель. И – это был хороший знак. Кризис, видимо, миновал, и Чарли шел на поправку.
       Пожалуй, рискну с него встать, решил Антон. И встал.
       – Тут что-то написано,– сказал Стив, внимательно разглядывая артефакт. – Только я не разберу. Вроде бы русский, и в то же время нет.
       – Это украинский, сказал Антон, приняв у Стива эстафету. Он пробежал глазами сопроводительный текст, силясь перевести или, точнее, идентифицировать по смыслу похожие и вместе с тем не похожие на русские слова. – В общем, так, – изрек он. – Из маркировки следует, что изделие изготовлено филиалом фирмы с небанальным названием «Портос».
       – А где изготовлено?
       – Волосяпки, Харьковская область, Украина, – прочитал он, с трудом осилив мелкий шрифт. И покачал головой: «Волосяпки, значит. Ну-ну…»
       – Это все? – спросила Николь таким тоном, будто рассчитывала как минимум на свежие заповеди, ниспосланные с вселенских «небес» Господом Богом.
       – Нет, не все. Есть еще точный адрес. Могу также зачитать артикулы и состав. А что, собственно, ты хотела услышать?
       Николь нервно передернула плечами и принялась внимательно обозревать окрестности. Выглядела она при этом как затравленный зверек. Или как человек, страдающий манией преследования.
       – Что ж, удовлетворили любопытство, – резюмировал Стив. – Выходит, Украина.
       – Ничего не выходит! – запальчиво возразил Антон. – Это может быть кто угодно.
       – Ну, в общем, да, – согласился Стив. –  Но надо же принять какую-то версию за рабочую.
       – Смысл?
       – Никакого смысла. Просто уже хочется определиться: кто нам так беспардонно нагадил.
       «Это точно, – не мог не признать Антон. – И еще: «каким образом»? И ведь на братьев по разуму не попеняешь, даже если считать их гипотетическое существование доказанным. Чем-чем, но вот этим они не мусорят. Нет, тут явно свои, родные. Но вот на чем они, черт их дери, долетели до Марса? Кроме всяких глупостей в голову ничего не лезет. А из всех, что лезет, самое разумное – на помеле…»
       – Где-то я слышала, что у Украины есть космодром, – напомнила о себе Николь, не прерывая свой мониторинг.
       – Формально, – отозвался Антон.
       – Как это?
       – Старая буровая платформа в Тихом океане, переделанная под стартовый стол. Выводит коммерческие спутники на низкие орбиты. И то через одного.
       – Да и от Волосяпок она далеко, – ввернул Стив. – Кстати, а что ты о них слышал?
       – До сегодняшнего дня ровным счетом ничего. «Даже не уверен, что они вообще существуют», – хотел он добавить, но передумал. На первый взгляд название действительно казалось нарочито-вычурным, даже искусственным, но усматривать в этом некий подлог смысла не было. Где-то в той же степи находились Кобеляки. Говорят, когда-то даже существовала Анно-Зачатовка.
       – А можно в принципе спрятать космодром? – Николь оторвалась от своих бдений и теперь выглядела несколько смущенной, как будто опасалась, что со своим вопросом может попасть впросак.
       – Ты мыслишь в верном направлении, детка! – Стив проверил шланги-коммуникаторы на скафандре Чарли и остался доволен. – Космодром спрятать можно, если хорошо постараться. Построить незаметно нельзя! Незаметно и не потратившись о-го-го как, а кому-то и по самый дефолт. И тяжелую ракету, добивающую до Марса, смастерить нельзя, не имея передовой научно-технической базы. И начинить всем необходимым в придачу - без всесторонне развитой экономики. Так что это не параллельный проект. Я бы сказал – перпендикулярный. В том смысле, что альтернативный. И если уж упоминать космодром, то не в привычном понимании. Вот только сдается мне, что наши удачливые конкуренты и вовсе обошлись без оного.
       – Уж не думаешь ли ты… – Антон  оборвал себя на полуслове.
       – Думаю, – кивнул Стив. – И ты думаешь.
       – Ничего я не думаю, – буркнул Антон.
       – Думаешь, думаешь, только боишься себе в этом признаться.
       – Потому что это бред! – не выдержал Антон.
       – Этот бред не хуже предыдущего. Я бы даже сказал, что он естественное его продолжение.
       – Черт, я себя чувствую персонажем какой-то дешевой космической белиберды типа «Машины пространства»!
       – Чего гадать. Взгляни на дату выпуска, о которой ты забыл, и поставим точку.
       «Я не забыл, – хотел сказать Антон. – Я действительно боюсь. Боюсь совсем потерять связь с реальностью. Она и так держится на волоске! Уж лучше цепляться за идею космодрома, как утопающий за соломинку». Но ничего этого он не сказал, а лишь поискал выбитые или выдавленные цифры, нашел и виновато посмотрел Стиву в глаза.
       – И?
       Он молча кивнул.
       – Теперь по законам жанра ты должен картинно заломить руки и возопить: этого не может быть! Потому что не может быть в принципе!
       – Этого не может быть, – с ожесточением повторил Антон. – Потому что эта чертовая маркировка беззастенчиво врет! К тому же Волосяпки эти дурацкие…
       – Маркировку, конечно, можно состряпать, – задумчиво сказал Стив, – ну, а куда деть сам артефакт? Он-то, родненький, существует. И потом, что-то мне подсказывает, что маркировка не врет.
       – Что именно?
       – Космодром незаметно построить невозможно! Имеем элементарный силлогизм…
       – Мальчики! Может, вы вспомните, что здесь есть еще люди, – вкрадчиво произнесла Николь. И дальше, уже тоном разгневанной фурии: – И им тоже интересно знать, когда изготовили эту дрянь!
       – Да вчера, – устало ответил Антон. – Свежак. – И добавил: – Космодромы теперь каменный век.
       Волосок лопнул, и связь с реальностью оборвалась.
       Антону даже почудилось, как он услышал звук: сухой хлопок лопающегося волокна, после чего воображение  привычно подсказало картинку: допотопный эбонитовый телефон с крутящимся диском и змеящийся от него провод, уходящий в отверстие в полу. Где-то там, в недрах упрятанных под землю коммуникаций был обрыв. Сигнал больше не проходил. Он непроизвольно прислушался – а вдруг, и на свое удивление уловил слабые, едва различимые щелчки переадресации, как будто на невидимом коммутаторе пытались установить связь с очень далеким абонентом; и дальше – длинные гудки: абонент отсутствовал. Так обрыва не было? Связь работает? И тут он понял, что все перепутал. Тот виртуальный хлопок, что он слышал – это был не разрыв провода,  связь никуда не исчезала. Это лопнул мыльный пузырь прежней реальности! А вместо нее возникла новая реальность, и его сознание – его персональный коммутатор – тут же попыталось войти с ней в контакт. Ибо так устроен мир. Он и есть – вереница реальностей, которые не исчезают вовсе, а лишь плавно перетекают одна в другую и со всеми с ними поочередно устанавливается надежная связь. Дается адекватная их оценка! Так что зря он боялся. Да, зря! И как только он это осознал, на том конце провода сняли трубку и начался обмен информацией; и пусть пропускная способность канала пока что была невелика, но все равно – связь «пошла»! И он тут же ощутил, как в нем что-то стало перестраиваться, вернее, подстраиваться под новое восприятие мира, и он стал примерять это новое восприятие на себя – как одежду в примерочной камере бутика, и интуиция подсказала ему, что в обретенной реальности есть нечто неожиданное для него, что-то про него и про Марс – того, что в предыдущей реальности не существовало. Вот только чего? Амбиций? Гордыни? Упрямства? Тщеславия? Ухарства? Патриотизма? Бравады? Фанфаронства? Меркантилизма? Долга? Все это было. И еще много чего другого. И тут он понял, что снова все перепутал. В новой реальности всего этого не было. Да и не надо было! Был только он… и Марс. Без посредников! Напрямую! Стоило лишь открыть кожух кодового замка и набрать слово-ключ: название неизвестного топонима, несуразное до смешного – Волосяпки.
       И ему это понравилось!
       Ай да Волосяпки! Виват, Волосяпки! Вернусь – обязательно навещу сей благословенный уголок. Разумеется, если достану билет… или контрамарку. Боюсь, что к нашему возвращению там будет так тесно, что не протолкнуться. Да, Волосяпки ожидает настоящее паломничество. Ильф и Петров явно заблуждались: если кому и суждено стать столицей мира – не Васюкам… Волосяпкам! Если только… Если только мы не решим, что…
       – Что будем делать? – спросил он у Стива.
       – Я думаю, стоит вернуться в корабль. – Стив, похоже, понял его с полуслова.
       – А флаги?
       – Успеем. Прежде обсудим ситуацию.
       – Что обсуждать? – Чарли вдруг вскочил на ноги. Даже не вскочил, а подскочил – так, будто на его подошвах крепились пружины. – Что вы собираетесь обсуждать? – заорал он. – Вы думаете, что это возможно скрыть? Да я бы первый предложил сохранить это в тайне – я, наиболее заинтересованное лицо, – если бы не понимал, что это невозможно. Невозможно, слышите! Потому что это не-слу-чай-но! Таких совпадений не бывает! Это вызов, это насмешка, это пинок. И не только нам. Всем. – Он опять поник и опустился на грунт. – Не бывает совпадений... Не случайно…
       - Ну и ладно, – спокойно сказал Стив. Так спокойно, будто довод Чарли предвидел заранее. – Может, оно и к лучшему. Зато теперь у нас есть прекрасный шанс стать теми, кем мы и должны быть: не сборищем склочников и карьеристов, но научным коллективом. Ибо, если говорить по большому счету, важно только это. А все остальное - пыль.
       Он, словно норовистый скакун, лягнул ногой по земле, и облачко пыли вырвалось из недр и стало оседать на его ботинках.
       – У меня украли планету, – снова захныкал Чарли. – У меня украли мою маленькую планету.
       – Тебе подарили планету! До этого у тебя ее не было. У тебя было лишь место. Порядковый номер. А теперь… Смотри, какая красавица! – Стив обхватил Чарли под мышками и рванул, заставляя подняться. – Пошли.
       – А с этим что делать? – спросил Антон, вспомнив, что его руки несвободны.
       – Верни хозяевам, как объявятся. И не забудь выписать штраф за оставленный мусор.
       Ладони Антона разжались, и то, что в них находилось, упало на грунт.
       «А если это не насмешка? – пронеслось у него в голове. – Если это не вызов и не пинок, а… приглашение. Да, именно приглашение. Пусть глупое, пусть глумливое, на уровне подросткового «выпендрежа» – и все-таки… Ведь, по сути, им всем только что подарили новую реальность. Им открыли вход в мир неизведанных возможностей: берите, пользуйтесь. Приглашаем! Да и кто сказал, что куражились они, эти анонимные ниспровергатели основ. Может, они подобным образом… самоутверждались».
       Антон вдруг поймал себя на мысли, что ему совершенно неинтересно, кто они. Да какая, в сущности, разница. Судя по выпендрежу - пацанва, мозговитые и досужие эмэнэсы из какого-нибудь закрытого «ящика», в силу своего гипертрофированного любопытства – а может вдобавок, и просто недостаточной информированности – пошедшие «под флажки» общепризнанных академических теорий и открывшие то, что открыли: казавшийся совершенно недостижимым, а как выяснилось, простой и доступный эффект с хлестким и будоражащим воображение названием «телепортация». Неважно. Захотят – объявятся. Важно другое: они это сделали. Теперь это есть, и этого уже не отнять. Ни у кого. И у него в том числе. И он теперь субъект Новой Реальности. И в этой реальности он попробует разобраться в себе самом. Ибо он, похоже, потерял себя. Где-то обронил на суетливой и ухабистой дороге за славой – как незаметно роняют на бегу вещь, пытаясь угнаться за отъезжающим поездом, а затем растерянно шарят глазами по уходящему перрону, надеясь углядеть ее среди частокола ног; да где там, ищи-свищи ее: ушел поезд, ушел. Да, теперь все должно быть по-другому. Ведь в Новой Реальности между ним и Марсом не будет посредников – то, что ему так понравилось! Все будет по «гамбургскому» счету. И он сможет ухватить за хвост «птицу-суть» и ответить на простой, но вдруг ставший таким актуальным вопрос: для чего он здесь? И не он один сможет ответить. Они все. Для них для всех то, что случилось, – момент прозрения… И вообще – не было никакого вызова человечеству! Равно, как и не было ему презента. Вся эта катавасия и была придумана только для того, чтобы дать им, семерке загнанных лошадей, возможность отдышаться: осмотреться по сторонам и поискать себя на пестром разноголосом людском перроне. И не просто поискать – найти! Чем не версия?!
       Все это было придумано для того, чтобы он смог вернуть себя себе!
       Попытался вернуть. Если захочет…
       – Стив! – крикнул Антон вслед удаляющимся товарищам. – Скажи… – Он собрался с мыслями, подбирая слова. – Когда-то я взял ссуду в одном весьма странном банке, а сейчас вот не знаю, как быть.
       – Не хочешь возвращать? – бросил Стив через плечо.
       – Думаю, не хочу. Но не знаю, как отвертеться.
       – Интересно… Что за банк? На что ссуда?
       – Банк? Пожалуй, я назвал бы его «судьбой».
       – Ого! – Стив резко обернулся. – А ссуда?
       – Честолюбие.
       – Ты взял ссуду под названием «честолюбие», а теперь пришло время платить по счетам?
       – Не теперь. Я уже давно плачу. Только я устал. Тем более, что эта ссуда бессрочная.
       – Мда-а, – глубокомысленно протянул Стив. – В принципе, в этом банке можно многое. И желание клиента в нем закон. И есть масса опций – на выбор. Но боюсь, что просто отказаться будет все-таки невозможно. Другое дело обменять на что-либо другое.
       – Я бы обменял, – с горячностью произнес Антон, – но я пока не знаю на что.
       – А ты сделай перезагрузку. И начни с чистого листа. Там увидишь.
       – Думаешь, можно?
       – Уверен. Попроси формуляр под названием «tabula rasa». И для начала выпиши из депозитария детские мечты. Кстати, свои я уже получил.
       – И что?
       – Как заново родился. – Стив артистично взмахнул рукой и подтолкнул Чарли вперед: – Не вешай нос, Чарли, мой кислый брат. И воротись к истокам…
       Да, мне надо вернуться к истокам, подумал Антон отрешенно. Я перестал быть романтиком. Я больше не жажду открытий и не трепещу в предчувствии неведомого. Мне надо все вспомнить. То есть, нет, я помню, конечно, помню, все свои грезы про Марс, но как-то не так, не по-детски, без щенячьей радости обретения, а просто как факт констатации, приправленный горчащим соусом из неловкости и конфуза. Ну, было и было. Наивно и смешно. А мне надо именно по-детски! Ведь я же был здесь, и мне здесь чертовски нравилось!
       Антон огляделся вокруг, «сканируя» окрестности каким-то новым, «незамыленным» взглядом. Да, он бывал на Марсе, тысячу раз бывал. И здесь, на этом бескрайнем каменистом плато тоже был – определенно. И бродил среди его округлых, отшлифованных ветром и временем валунов, напоминающих греющихся на солнышке морских котиков. Сила воображения послушно переносила его туда, где он вершил свое шоу «одинокого романтика» – сюда, в другие места, куда бы то ни было…
       Услужливая память сработала оперативно и выдала на-гора несколько затертых роликов из его заброшенной «марсианской фильмотеки». Вот он катается на лыжах по заснеженным полярным шапкам; вот бродит по каналам Скиапарелли, которые, конечно же, оказываются руслами пересохших рек; вот спускается в таинственные пещеры “Семь Сестер” на склонах потухшего вулкана Арсия Монс…
       А еще он поднимался на высочайшую вершину, мечту и зависть земных альпинистов, гору Олимп, на ее немыслимую двадцатисемикилометровую высоту, и оттуда, из стратосферы, взирал, как в холодной черноте космоса среди звезд торопливо плывут по своим орбитам совсем не страшные и не ужасные, а маленькие и юркие Фобос и Деймос. А еще он исследовал недра марсианского сфинкса, именуемого «прической пажа», и там, в его утробе находил хранилище генофонда исчезнувшей с лица планеты цивилизации, и, естественно, он клонировал незадачливых марсиан, возвращая их цивилизацию к жизни. А летом, «знойным» марсианским летом, когда температура на экваторе достигает в иные годы целых тридцати градусов по Цельсию, он любил прилетать туда, стравливал давление в легком скафандре, выравнивая его с атмосферным, и снимал шлем, подставляя лицо сухому колючему ветру; а то и вовсе перекрывал клапан подачи кислорода, вырывал изо рта загубник и, зажав нос рукой, чтобы не было подсоса, терпел, терпел, терпел, терпел, терпел… И чем больше он терпел, тем больше ему казалось, что Марс принимает его. Что он ручной, что он домашний, что он благоволит ему, и что когда-нибудь он оценит его терпение, его муки; и когда он все-таки не выдержит после максимально длительной задержки дыхания и сорвется, сделав непроизвольный вдох, с хрипом и отчаянием втягивая в себя отравленный воздух, тот не окажется губительным, он окажется сочным и даже душистым, с запахом полевых цветов, он разольется по легким живительным холодком, наполнит каждую альвеолу, а в месте с этим и весь организм наполнится счастьем и умиротворением. И вот когда это случится – это и будет знаком, что Марс принял его окончательно и готов вверить ему ключи от своего царства. Признать его права сюзерена и повелителя…
       Наивный ребенок. Он не знал, что мечтает о несбыточном. Атмосферное давление на Марсе менее сотой доли земного, и разгерметизировать на его поверхности скафандр практически то же самое, что сделать это в глубоком вакууме. Результат один и тот же.
       Счастливый ребенок! Он не знал, что мечтает о несбыточном. Он так и почил в своем счастливом неведении. Почил… потому что вырос.
       Впрочем, даже если бы он знал, что бы это меняло? Разве он перестал бы мечтать? Разве он не придумал бы, не вообразил какую-нибудь защитную оболочку, спасающую от взрывной декомпрессии? Он все равно мечтал бы укротить Марс! Ибо мечта априори не может быть рациональной. Рациональной может быть только цель. И в этом его беда, его нынешнего. Из мечтателя он превратился в несгибаемого и закосневшего функционера. Но теперь этому положен конец. И даже не потому, что он этого хочет. Он пока еще сам толком не понял, чего хочет. Просто миссия функционера завершена. Завершена провально, и лавров ему не снискать. Отныне он вольная птица, занятая поисками новых внутренних ориентиров. Но для начала ему нужно вернуться к истокам. Зацепится за это. Не сейчас. Завтра. Сейчас в его голове бардак, как после нашествия торнадо. А завтра, когда страсти улягутся, когда туман в голове рассеется, все должно быть по-другому. Впрочем, нет, вряд ли все. Но многое. Очень многое. «Завтра» должно стать официальной точкой отсчета, днем вступления в силу Новой Реальности. Ну, а потом у него будет месяц в этой обители пыльных бурь и гигантских, на полнеба, «сухих» молний. Пусть не сразу, но, возможно, со временем он и сумеет проникнуться, пропитаться холодной красотой этого гиблого места, распознать в унылости и монотонности его пейзажей величие и монументальность вселенского замысла. Может, ему дано прозреть и увидеть его скрытую притягательность, а прозрев, воскликнуть однажды: «Как же он дьявольски прекрасен, этот вечный скиталец Марс. А все, что прекрасно, заслуживает поклонения и любви…»
       А может, и не стоит ждать до этого «однажды»?!
       – Я люблю тебя, Марс, – прошептал Антон, силясь взглядом вобрать в себя весь «панорамный» горизонт. – Слышишь, Марс! Я люблю тебя.
       Он не любил его, но он хотел его полюбить. Он надеялся, что сможет его полюбить!
       – Марс, мы с тобой одной крови!
       Во внешних динамиках протяжно завыл ветер, и Антон усмехнулся: это можно было принять за ответ. Вот только за какой?
       Он неловко шагнул вперед, и под ногами что-то глухо хрустнуло. Смятая жестянка из-под пива валялась там, где он ее выронил, и тускло поблескивала в лучах багрового, будто остывающего солнца. Но она больше не казалась тут инородным телом, она уже прижилась, это была ее законная территория, ее вотчина. Она была просто банкой из-под пива, просто валяющейся на земле. И он машинально, не успев подумать, что вершит, сделал то, что сделал бы с «просто банкой», валяющейся на земле, любой «нормальный» ребенок: размахнулся ногой и что есть силы зафутболил – куда подальше. Она пролетела по разреженному воздуху с добрый десяток метров, затем покатилась, слегка позвякивая, и в итоге умостилась под ближайший валун. Что ж, там ей и место.
       Он проводил ее взглядом и решительно направился к кораблю, чеканя шаг и декламируя в такт своему дефиле строки сочиненного им в юности «гимна звездопроходцев» (вот что ему надо было читать по выходе на планету!):

                Уж не порвать судьбы тугую нить:
                Нас Млечный путь навек увлек в дорогу.
                Мы призваны Романтике служить,
                Как служат Мельпомене или Богу.

                И экипаж пусть меньше стал на треть,
                И капитану больше не пятнадцать;
                Даровано нам счастие мудреть,
                Не потеряв способность изумляться…

       До возраста мудрости «капитану» было еще далеко; изумляться он уже давно разучился; можно ли восстановить эту функцию, или же она атрофировалась навсегда, он не знал.
       Он пристроился последним в цепочку внезапно притихших людей у трапа и стал ждать своей очереди пройти шлюз.
       Сейчас он вернется в корабль, думал Антон, справит тризну по безвременно почившему «серебряному медалисту» первой Марсианской, а к вечеру завалится спать. И ночью ему обязательно приснятся детские грезы про Марс.
       А потом наступит завтра…
               
                2004 г.