Глава 7. Профессор Энтов

Семен Ильич Энтов слыл в кругах матерых деятелей российской исторической науки въедливой крысой. Это прозвище ему дали студенты истфака МГУ, трепетавшие от его непримиримости не только к сачкам и разгильдяям, но даже и к студентам старательным, но предпочитавшим в своих студенческих трактатах демонстрировать вместо дотошного поиска исторической истины, собственные легковесные умозаключения. Он, как истый страж исторической науки стоял зловещим пугалом на пути недобросовестных будущих историков, затвердив это прозвище в сознании нескольких студенческих поколениий. На крысу он походил и внешне – невысокого роста с торчащей в разные стороны шевелюрой неопределенного цвета, с толстыми линзами очков на близоруких глазах, с довольно крупным носом. Картину довершали выступающие вперед крупные верхние зубы, которые имели особенно зловещий вид, когда он усмехался над нерадивостью отдельных студентов.
Но когда дело касалось исторической истины, этот неказистый человечек превращался в истого льва. Мозг его работал как компьютер с огромными мегабайтами памяти. Примеры, образы, сравнения вылетали из его уст как снаряды из миномета, и ложились точно в цель, когда ему нужно было уличить кого-то в неграмотности или некомпетентности. Таких он не щадил. Его всерьез побаивались коллеги-профессора и даже декан факультета, а некоторые бывшие студенты-мажоры, которым судьба заранее уготовила после окончания вуза занять солидные позиции в обществе, затаили против „въедливой крысы“ и злобу за его наскоки и обиды. 
Более половины своей жизни Энтов потратил на изучение подвига декабристов. Многие злопыхатели, задетые блеском его таланта ученого, пытались всячески очернить и преуменьшить дело профессора, мол еврейчик, устроился, темку для диссертации подобрал такую, что никто не посмеет зарубить, потому как коммунистическая партия декабристов  любила и относилась к ним чуть ли не как к прародителям большевизма. Но это было неправда. Семен Ильич в жизни никому и ни в чем, кроме жены своей Изабеллы, не угождал, тем более КПСС, которую как историк твердо считал узурпатором власти и олицетворением тоталитаризма, Не побоялся он выступить против официальной точки зрения и в своей диссертации, назвав появление декабристов пробуждением русской совести в поисках буржуазной свободы. Он никого не подкупал ни в Совете, ни в ВАКе, просто большая часть членов научного Совета уже втихую ненавидела советскую власть и только поэтому проголосовала за присвоение Энтову степени доктора исторических наук.

Ученый очень обрадовался краху социализма, как может радоваться только настоящий историк, что стал очевидцем перехода от одной эпохи к другой. Он и в этот момент продолжал себя чувствовать декабристом и как истинный декабрист надеялся, что пришло время осуществиться их свободолюбивым мечтам. „Вот-вот я стану свидетелем появления нового мощного демократического государства, эдаких Соединенных Штатов России. Мы еще покажем всем Кузькину мать!“ – радовался он в ожидании перемен.
Но уже совсем скоро холодный разум ученого возобладал и он стал корить себя за мальчишескую поспешность в ожидании прихода нового строя. „Как мог я вдруг упустить из виду основу основ исторического процесса, связанного с преемственностью смежных эпох и с мощным негативным фактором инерции в психологии народных масс?..“ И вот с того самого момента, хотя все еще было неясно, он, с убежденностью ученого, стал дожидаться прихода нового российского иерарха, подчиняющего себе все и вся и, конечно дождался... С апломбом математика, знающего заранее решение всех задач, он с удовлетворением констатировал, что каждым своим шагом на посту единовластного президента Сытин словно вторил его аналитическим профессорским предположениям. И наверное он и остался бы таким удовлетворенным наблюдателем хода объективной истории, всякий раз довольно потирающим руки после подтверждения его очердного прогноза, если бы… Если бы Сытин с плеядой своих подручных историков не покусился на святая святых – на его великолепных декабристов, которых стали называть предателями России, продажными западниками и противниками прогрессивных преобразований, задуманных Николаем Первым. Вот тогда Энтов не сдержался, он взбунтовался… Он стал заявлять, писать, спорить, чем, конечно, вызвал немалое раздражение в верхах. Старательные администраторы в области исторической науки не могли допустить, чтобы даже эхо, даже отголосок его гнева докатились до ушей президента и постарались его вовремя унять, прикрутить, ограничить. Очень скоро он стал изгоем – его унижали и оскорбляли в популярных телепередачах, убрали с кафедры „ввиду преклонного возраста“, хотя ему к этому времени еще не исполнилось и семидесяти, что для ученого-историка считается временем расцвета. Перестали брать и его статьи в официальных издательствах…
Но Энтов духом не пал. Оскорбленный, униженный, но гордый, он не принял официальной версии, устроился учителем истории в школу и, когда изредка о нем вспоминали или досужие студенты, или какой-нибудь второсtепенный журнал, он с удовольствием встречался со студентами или писал статью, где снова защищал свою принципиальную позицию.

Но вот Сытин внезапно исчезает и перед Энтовым разверзается пространство для изучения новой коллизии исторических сюжетов и противостояний. Но тут исследователь причинно-следственных политических и социально-экономических взаимодействий попал впросак. Возникновение Волина, также, собственно, как и исчезновение Сытина, не имело под собой никакой исторической подоплеки. Волин явился как выдумка, как игра фантазии, как сон, как чаяние, как вечная мольба русского народа к Богу, чтобы тот дал ему справедливого царя… „Это не возможно, - твердил профессор, - сон должен скоро закончиться…“ Но сон все не кончался, а Волин, вопреки всей исторической логике, переполненной всевозможными кознями против прогрессивных деяний, продолжал жить и действовать, немало удивляя обескураженного историка.

Утром 7 января ему позвонила какая-то женщина, представилась Анной Климовой из РОСа.
- Рос, рос, рос… простите, это что, никак не припомню? Ах, да!.. Ну что же это я? Это же ФСБ. Хм… Простите, а что от меня нужно ФСБ?
В ответ послышался веселый смех:
- Не беспокойтесь ФСБ от вас уже ничего не нужно. Скорее вам может быть что-то понадобится от ФСБ… На самом деле, разговор у меня к вам очень серьезный. Вам было бы удобно встретиться со мной сегодня, например, на Сретенке? Там есть одно уютное заведение, кофейня, мне надо вам многое разъяснить и кое о чем попросить.
- А вы теперь не назначаете встречи на Лубянке?
- Семен Ильич! Вы отстаете от жизни. На Лубянке уже нет ФСБ, нет там и РОСа. Указом Волина в здании КГБ будет музей Истории государственного террора. Там же будет и исследовательский институт для изучения архивных материалов. Но прошу вас, обо всем этом – во время встречи. Итак, к трем на Сретенке, дом 13.
- Ну, это почти на Лубянке… Хорошо, но с одним условием…
- Слушаю вас, Семен Ильич!
- Угощаю я!
- Условие принимается! 

Войдя в кофейню, профессор остановился, не имея возможности сделать дальше ни шагу, поскольку ничего не мог разглядеть через запотевшие стекла очков. Содрав очки с носа и копаясь в кармане в поисках платка, он вглядывался вглубь заведения, надеясь отгадать, где находится столик, за которым, возможно, его ждут. Но тщетно, без очков глаза тоже ничего не видели… Неожиданно рядом раздался приятный и даже как будто бы веселый женский голос:
- Здравствуйте, Семен Ильич!
Профессор повернул голову и понял, что смутно видимый образ женщины – это и есть Анна из РОСа.
- Здравствуйте! Анна?..
- Максимовна…
- Анна Максимовна… Извините за опоздание, к тому же я сейчас и не в состоянии увидеть вас … по причине запотения очков и… слабого зрения. Подождите, вот сейчас протру и можно будет двигаться дальше.
Пока они усаживались за столик и профессор заказывал по чашечке кофе на углях, мгла на его очках рассеялась и ему удалось, бросив на свою собеседницу два-три изучающих взгляда, составить ее приблизительный психологический портрет. Молодостью и красотой его было не удивить, девушка, сидящяя напротив, была лишь чуть старше выпускниц его кафедры, а уж с такими он общаться умел и был всегда диктующей стороной, ментором. Кроме того Семен Ильич видал немало и мажоров – детей высокопоставленных особ, оказавшихся в Университете по прихоти родительской или собственной - для „прохождения“ курса обучения и получения корочек. В первый момент Анна Максимовна показалась ему именно такой – получившей синекурскую должность в новой волинской структуре благодаря какой-нибудь влиятельной фигуре, приближенной к верхам. Однако почти сразу же, опытный глаз видавшего виды профессора, пропустившего за всю жизнь „через себя“ толпы самых разных людей, смог заметить и то, что скрывалось за первым впечатлением. Эта хрупкая, нежная, славная женщина имела взгляд воина. Семен Ильич всю жизнь увлекался составлением групповых психологических характеристик и, встречаясь с тем или иным человеком, старался его причислить к той или иной группе. Женщин он „отправлял“ в группы „матерей“, „учениц“, „красоток“, „потаскушек“…, для мужчин у него были группы „исследователей“, „лоботрясов“, дутых величий“… „воинов“. Еще ни разу женщина не попадала в группу „воинов“. Анна была первой. Было в ней и еще что-то… Ему никак не удавалось это описать. Подходящее слово нашлось позже, уже во время разговора. За Анной чувствовалась власть, но не как состояние барской вседозволенности, а как чувство высокой миссии и ответственности.

Разговор начала она: 
- Семен Ильич, вы нам нужны!
- Ух-ты! С места в карьер! С чего это вдруг ФСБ заинтересовалось моей скромной персоной? Я ведь в доносчики не гожусь. К тому же я, как бы, не у дел…
- Доносчики нам не нужны. Нам нужен историк, для которого истина дороже всего… Многие ваши коллеги указывают на вас, говорят, этого Энтова не напугать и не соблазнить, против истины не пойдет.
- Насчет „соблазнить“ – я бы вас не отговаривал, - попытался пошутить профессор. – Но если серьезно, по поводу истины, боюсь, что я именно такой.
Он замолчал, наслаждаясь собственной мыслью о том, что его упрямство кому-то все же понадобилось. Ход был за Анной. Она же, задумчиво глядя в сторону, помешивала сахар в чашечке и размышляла с чего начать…
- Представьте, Семен Ильич, что теперь в России уже никогда не будет ни ФСБ, ни ничего похожего на ФСБ.
- Представить такую фантазию, конечно, можно. Но, не забывайте, вы разговариваете с историком. В настоящий момент я выбираю, чему больше доверять – своим знаниям о природе российского общества или своим знаниям о лукавстве власти… И в обоих случаях, как вы догадываетесь, счет не будет в пользу вашего утверждения. Пока что я считаю, что если система тотального контроля и пропаганды страха и уйдет, то не надолго и обязательно вернется, какую аббревиатуру вы для него не выдумали бы. И дело здесь не в вас с нами, то есть не в людях мыслящих и нравственных, а во всех остальных россиянах, которые живут по своим диким законам массы…
- Ну прямо-таки массы?.. Мне не верится, что вы может всерьез думать, что наша российская народная масса какая-то особая, что только она настолько невежественна, что упиваясь своей невежественностью, не пожелает, в отличие от своих западных и восточных соседей, делать собственный прорыв к цивилизации.
- Историк не имеет привелегии быть категоричным в отношении будущего. Всякое его утверждение представляет лишь версию о случившемся некода в прошлом, но версию максимально приближенную к истине… Поэтому и мое утвержение о невежественности масс означает всего лишь, что множество исторических фактов прошлого подтверждает это. Однако это совсем не означает, что это обязательно будет и в будущем. Насколько я понимаю, вы говорите о каком-то совершенно новом этапе жизни страны, непохожим на предыдущие, в котором не будет ни жестокого государства, ни послушного и боязливого народа… Любопытно!..
К радости Аннушки разговор переходил в деловое русло. Слава богу, профессору не хотелось философствовать, видимо ему и самому не терпелось поскорее узнать, для чего он понадобился РОСу.
- Совершенно верно! Мы будем создавать новое государство, целью которого станет свободное развитие личности. Но для этого придется положить немало усилий. Вы говорите – человек наш боязлив и несамостоятелен? Так вот, государство берет на себя заботу о том, чтобы его гражданин преодолел этот страх и чтобы он не боялся браться за любое дело, не думая как обойти чрезмерный пресс налогов, как расплатиться с местной администрацией взятками и с братками за крышу. Нам нужен этот новый человек, новый гражданин. Только он может вывести нашу страну в число реальных лидеров планеты. Думаю, что восстание против ФСБ дает нам надежду.
- Да вы романтики! Притом… похлеще декабристов.
У профессора было удивленное лицо. Ему, конечно, хотелось представить все, о чем говорила Аннушка, реальным, но холодный скепсис ученого вызывал у него желание поиронизировать на эту тему.
- Извините… Вы хотите, чтобы на многовековой трясине вырос цветущий сад…
- Профессор, ваша ирония очень подходила бы к тем временам, когда люди о политике говорили только дома, и то на кухне или в ванной, с течащей водой, чтобы не было слышно, кому не надо. Сейчас у власти есть воля к переменам и они обязательно произойдут, если люди, заинтересованные в прогрессе страны, их поддержат. А время для перемен более, чем назрело. Разве вам, как историку не видна печальная тенденция в развитии страны, которая берет начало еще с позапрошлого века, когда цивилизованные страны делали рывок, а мы топтались на месте, запоздало и кривобоко преодолевая рабство. Только-только в начале 20 века Россия окопытилась и начала было интенсивно развиваться, как большевики устроили переворот и на горючей смеси энтузиазма и страха потащили страну к новому обрыву. К самому обрыву она приползла уже при Елкине… Сытин дождался бума цен на нефть, сбросил Борю и все время держал страну на нефтяной игле и новом искусственном этузиазме масс. То, что Россия – колосс на глиняных ногах известно всему миру. Но оказывается, что этот колосс еще и наркоман – без иглы и психоза не может существовать… Исчезновение Сытина вывело народ из дурмана эйфории и сейчас он впервые реально увидел пропасть, перед которой оказался. Поэтому, профессор, у нас не выбора, надо менять страну, надо ее делать такой, чтобы народ, не искусственно накачанный эйфорией возвращения Крыма и прочими эйфориями, а удовлетворенный собственной реализацией в свободном обществе, сам продвигал свою страну вперед.
- Хм!.. Ну, хорошо, а что в этой связи вы хотите от меня?
- В этой связи огромное значение имеет создание в стране атмосферы законности и справедливости. Мы не можем строить новое общество, не объяснив народу, каким было общество старое, раскрыть ложь и преступления, которые совершались безнаказанно в нашей стране. Мы открываем широкий доступ к архивам ФСБ, к архивам всех организаций и ведомств. Все, что было тайным, станет явным! Однако мы не можем себе позволить глупость… Свободный доступ создаст бурный поток самых противоречивых настроений – от оправдания старых преступлений до требования мести за них. Чтобы этого не произошло, нам необходима, Семен Ильич, строгая историческая экспертиза, если хотите, объективное суждение, основанное на придирчивом, внимательном изучении всех обстоятельств того времени.
- Полагаю, что только лишь историков для этого будет мало. Понадобятся психологи, социологи, даже медики и экономисты…
- Да, вы правы... И хотя истинный ученый-историк - это и следователь, и прокурор, и адвокат, который действует на основе законов высших моральных ценностей, приобретенных к настоящему времени всей цивилизацией. Он как археолог кисточкой своего таланта очищает от ненужной пыли незначительного то, что является существенным в событиях давнего и недавнего прошлого. Как мудрец, он рассуждает о неизбежном, что должно было произойти обязательно в силу объективной логики исторического процесса, и что произошло по случайности, в результате абсурда, прихоти... Он, как учитель, может правильно научить людей воспринимать свое прошлое и объяснять настоящее.  Истинный ученый историк – просветитель, поэтому он нужен нам...
- Но это требует серьезного изучения, для этого нужен институт!
- Совершенно верно! И все это будет называться Институтом исторической экспертизы, который поведет дискуссию в обществе и будет активно участвовать в создании общественного мнения. А оно уже будет важно для справедливого суда…
Энтов вскинул голову и посмотрел на Аннушку остро, чуть с прищуром:
- Народного?
Аннушка поняла, к чему клонит профессор.
- Независимого, бесстрастного, объективного, профессионального суда с участием представителей обвинения и защиты. А в смысле нравственности – народного.
- Но для этого нам потребуется независимый суд! А Волин согласится, чтобы суд был независимым? А как же неугодные, как же противники режима?
- Он будет независимым. Стариков уже подготовил проект судебной реформы и вопрос нескольких дней, чтобы она была обнародована и внесена для утверждения в Думу.
- Хорошо... Вы говорите „независимый“ суд. Допустим..., хотя это тоже что-то фантастическое для России. И вы собираетесь проводить суд над НКВД 37-го года? Да все преступники давно умерли, - в голосе Энтова появились иронические нотки. – И потом, срок давности? Ведь быльем поросло...
- Срок давности за преступления против человечности будет отменен. А в отношении преступников, которые, как вы говорите давно умерли своей обычной смертью... Ведь когда суд выносит свой вердикт, он не только осуждает преступника, он осуждает и само преступление. К сожалению наш народ потерял нравственную чувствительность к понятию „преступление“. Нам нужно его заново учить и учить на примерах, которых изобилие в нашей истории.
- По-моему, все-таки вы хотите вытащить черепаху из панциря и убедить ее, что она может жить без него. Опасное это дело, скажу я вам.
Аннушка улыбнулась.
- Семен Ильич! Я прочитала ваше выступление на прошлогоднем симпозиуме ученых-историков. Запомнилась одна ваша фраза. „Ученый не имеет права бояться!“ Черепаха без панциря жить не может. А наш народ – добрый, смелый, талантливый – может. Панцирь ему не нужен. Он был нужен власти. А теперь власть освободит его от панциря. А вы, как ученый, нам поможете!
Энтов тер лоб, пытаясь осознать грандиозность задуманного Волиным.
- Мдаа, вы затеяли невиданное дело! А что же… я?.. Впрочем, я догадываюсь…
- Вас, Семен Ильич, я прошу стать директором Института исторической экспертизы.