гл. 3-47. Учебное начало боевого пути

На фото: фрагмент Учётно-послужного листа красноармейца Ивана Васильевича Железного

ВОСЕМЬ КРУГОВ БЫТИЯ
или Жизнь Ивана Булатова

Семейный роман-эпопея

Книга 3.  ЛИШЬ ПОРОХ ДА ТУМАН 
или Главная фронтовая награда


Глава 47.  УЧЕБНОЕ НАЧАЛО БОЕВОГО ПУТИ

История с овручской вдовой Олесей. – Из запасного полка в эшелоне на фронт. – Зачисление в учебную роту 186-й стрелковой дивизии. – Показательный расстрел, как шоковая терапия для прибывшего пополнения.


*   *   *
В связи с прибытием в Овруч очень большого количества маршевых рот, состоявших из мобилизованных граждан, проживавших на территориях недавно освобождённых Молдавской ССР и западных областей Украины и Белоруссии, а также прибывших из западных областей Российской СФСР, мест в казармах катастрофически не хватало. Поэтому значительная часть мобилизованных граждан была расквартирована в домах овручан.

Половину первого отделения первого взвода восьмой роты третьего стрелкового батальона 69-го запасного полка, в котором с сегодняшнего дня вместе со своими земляками служил рядовой Булатов, подселили на условиях «только для ночлега» к бездетной вдове Олесе Стрехович, проживавшей в юго-западной части города невдалеке от реки Норинь.

Невысокая и очень худощавая, никакой особой красотой не блиставшая Олеся была на целую голову ниже сравнительно высокого Ивана Булатова. Хоть и не красавица, но внешне она выглядела довольно интересной. И казалась значительно старше своих двадцати четырёх лет – это была типичная для той поры молодая женщина с проседью в волосах и сетью ранних морщин, поскольку за короткий жизненный путь успела сверх всякой меры хлебнуть горя горького.

Иван с первых же часов совместного проживания мобилизованных под одной с ней крышей почему-то стал очень сочувственно относиться к этой молодой женщине: сам привыкший бедствовать с ранних лет, он легко распознал в ней неоднократно и сильно израненную душу, столь родственную ему по многочисленным несчастьям из его собственной сиротской жизни.

Приятная в обхождении с людьми молодайка одна жила на своей половине большого родового дома, в котором её муж Владимир ещё до войны заделал дверь между проходными комнатами и поставил её на место одного из боковых окон, прорубив его до размеров дверного проёма. Тем самым он разделил дом на две неравные половины. Пристроил здесь же просторную веранду, вот и получились у них две отдельные квартиры, во второй и меньшей из которых жила его мать.

С появлением в доме очередной партии незваных «постояльцев» молодая хозяйка стала привычно ночевать в одной комнате со своей свекровью, которая также одиноко проживала на своей половине дома. Её муж, Олесин свёкор, где-то воевал на фронте, а младшую дочь во время оккупации немцы ещё три года назад угнали в Германию. В первый же вечер участливые «молдаване» узнали немудрёную и горькую историю всей жизни Олеси.

Незадолго до войны она вышла замуж за парня, недавно вернувшегося из армии. Володя едва успел перестроить дом, как его забрали на фронт. А вскоре забрали на фронт и свёкра. Ребёнка она родила уже после того, как на мужа пришла похоронка. А во время оккупации сынишка заболел и помер, задохнулся от гнойного воспаления в горле. Для тех лет это была самая обычная семейная трагедия, одна из миллионов точно таких же: ни медицины для граждан не было, ни детских прививок от инфекционных заболеваний тогда не делалось.

Но в ту пору нередко встречались человеческие судьбы, бывавшие ещё намного горше и плачевнее. Поэтому на фоне огромного человеческого горя ещё одна частная семейная беда этой молодой хозяйки дома была такой незначительной, что Олеся практически равнодушно не обращала на неё особого внимания: от множества бед сердца и души людей как бы заскорузли, что ли...

Ко всему тягостному в жизни Стреховичей оказалось, что в декабре 1943 года, во время освобождения города войсками 13-й армии, пострадала камышовая крыша их дома. Какой-то шальной снаряд из пушки или танка легко прошил и частично разрушил её, но не разорвался, а пролетел дальше и разворотил соседский сарай. В крыше остались только две большие сквозные дыры – с одной и другой стороны недалеко от конька и дымохода. Бабы вдвоём, как смогли, залатали прорехи соломой и кое-как дозимовали до тепла. Но летом некому и некогда было заниматься крышей. Да и где теперь можно найти мастера по камышовой «кровле»?

Олеся надеялась на извечное «авось», что и эту зиму они тоже как-нибудь перезимуют. Благом было то, что зима пока стояла не очень снежная: в этих местах самые большие снега обычно приходятся на февраль. Ну, а уж там всё выйдет так, как бог подаст. Тем более, что зимовать молодайка намеревалась на меньшей половине дома, у свекрови, над которой крыша дома не пострадала.

 Но Иван почему-то очень сильно обеспокоился таким положением дел: непорядок ведь! Зима уже наступила, и морозы ударили, хорошо хоть, что пока не мело, и стояла ясная погода. Но входить во вторую зиму с протекающей крышей – это очень нехорошо! Как небогатый крестьянин, у себя в Бессарабии Иван прекрасно знал, что такое дом с дырявой крышей. И чисто по-человечески ему стало жаль эту добрую сердцем и приятную нравом молодайку, которая была всего на два года старше него, но уже потеряла мужа и ребёнка.

Смерть сынишки особенно сблизила Ивана с Олесей: сам-то он уже двух малюток похоронил. Поэтому и вызвался сам починить крышу вдовьего дома, поскольку убедился, что лёд на речке Норинь уже очень хорошо встал, а на её старицах и затонах теперь легко можно заготовить достаточное количество камыша. А каким образом нужно чинить верх дома, его обучили дядья Николай с Игнатом ещё в ту пору, когда он в Михайловке купил своё жильё с дырявой крышей.

Молодой командир первого взвода восьмой роты, младший лейтенант Пинченко, бывалый фронтовик-белорус, пошёл навстречу просьбе Ивана Булатова оказать помощь бедствовавшей вдове Олесе Стрехович и вскоре после принятия присяги на два дня освободил его от занятий по боевой подготовке. Дал один день на заготовку и доставку «стройматериала» и ещё день для ремонта кровли.

Недалёко от дома Стреховичей протекал ручей с длинной запрудой, в хвосте которой разросся густой и высокий тростниковый камыш. Заготовил его Иван при помощи самодельного инструмента, напоминавшего кирку. Это когда поломанное лезвие косы накрест крепится к расщеплённой с торца рукоятке длиной примерно в метр. Сделал это орудие труда ещё тесть Олеси. Оно хорошо было знакомо Ивану, в Бессарабии оно называется терпаном, и он уже не раз пользовался им при заготовке камыша: одной рукой при этом нужно захватить и придерживать стебли, а второй рукой с терпаном с сильного размаху резким ударом срезать их, наподобие мачете. Работать было не очень удобно: терпан был сделан «под правую руку», но левше Ивану не привыкать было приспосабливаться под не совсем удобные орудия труда.

Когда Иван с Олесей спустились к ручью и начали заготовку камыша, молодая женщина вдруг спросила его:
- Как зовут тебя, солдат? А то я всё слышу Булатов да Булатов, но мне неудобно обращаться к тебе по фамилии.
От неожиданности Иван почему-то сильно смутился и вдруг брякнул не своё, а недавнее «бухарестское» имя:
- Николай я.
Из-за такого оголтелого вранья солдат смутился ещё больше, даже покраснел, но всё же не поправился, а подхватил свою оговорку и продолжил врать:
- А в детстве меня Коляем кликали.

И тут Олеся вдруг настолько звонко рассмеялась, как это бывало только в давнее и счастливое мирное время. Это снова стало совершенно неожиданным для Ивана, привыкшего к её негромкому и бесцветному голосу. А вдова отсмеялась и по-доброму глянула ему в глаза:
- Ну, Коляем называть тебя я точно не буду, Николай.

Камыша Николай-Иван решил нарезать много – в достаточном количестве, чтобы не только полностью заменить камыш в местах дыр, но и обновить весь верх дома. Как он прикинул, то двадцать снопов камыша должно было вполне хватить и даже про запас может остаться. Олеся собирала срезанные Иваном стебли и самодельными бечёвками, сделанными из скрученных полосок плотной полушерстяной ткани, ради чего она не пожалела свою старую юбку, увязывала их в снопы. До обеда их получилось четырнадцать довольно увесистых штук.

На последние два снопа не хватило перевясел, и Оксана снова посмеялась, удивляясь работоспособности Ивана-Николая:
- Этак мне с тобой ещё одну юбку придётся порвать, - но вдруг осеклась и покраснела, сильно смутившись: шутка получилась двусмысленной.
Но Иван успокоил женщину, сделав вид, что не заметил её смущения:
- Ничего, ничего. Мы отнесём снопы домой и развяжем их, а перевясла используем повторно.

Когда решили сходить домой поесть, то взяли в руки три снопа – два Иван и один Олеся, и поволокли их домой, пройдя вначале наверх по крутоватой тропинке, поднимавшейся наискосок по склону ручья. Дома очень скудно поели постной отварной картошки в мундире с хлебом и луком, поскольку «сегодня Булатов столуется по месту своей основной работы», как заявил об этом ротный старшина Петровичев.

Во время молчаливой еды как-то само собой возникло и протянулось между молодыми что-то очень тонкое, неизъяснимо влекущее. Это они почувствовали без слов, но всего лишь чуть погодя оба уже наверняка знали, что вскоре между ними случится близость: это обоюдное желание уже будто висело в воздухе, и этого очень хотелось обоим.

Уловил ли Иван на себе редкие и цепкие взгляды молодой женщины-самки, быстро оценивающей его способности в качестве самца-мужчины? Или это его, по сути своей молодого и здорового в этом смысле парня, вдруг так сильно повлекло извечное желание мужчины обладать женщиной, с которой он оказался наедине?

Впрочем, сейчас для обоих это состояние было совершенно неважным. Главное ожидало их впереди. И оно должно было наступить очень скоро. И уже наперёд обоим было известно, когда это случится: как только «Николай» отложит вилку и поблагодарит хозяйку за обед...

*   *   *
Всё это извечно интимное дело между двумя молодыми людьми произошло неспешно и обыденно, как будто свершалось давно знавшими друг друга супругами. Вначале Иван очень сильно загорелся из-за нетерпеливого самцовского желания, даже похотливо разохотился в своих чувствах и захотел раздеть Олесю. Но...
Но не стал делать этого.
Потому что ему стало жаль её.

Нет, конечно же, женщина нисколько не противилась его желанию получить более полную телесную близость. Вначале она сама, совершенно забывшись в ответном томящем желании, с охотой пошла навстречу его действиям. Но когда он, едва увидев её тело, вдруг застыл в немом изумлении и сожалении, она резко отвернула голову и едва не расплакалась. Тут Иван и вовсе опешил, подумал, что это из-за его глупости и похоти она так сильно расстроилась. Но оказалось, что Олесе до слёз стало стыдно перед ним из-за ужасающей худобы своего молодого тела:
- Эх, Николай! Не такой была я до войны... совсем не такой... Знавал бы ты меня тогда, то тоже с ума сходил бы по моему телу, как и мой Володя...

Да у Ивана самого, как только он взглянул на глубоко запавший живот молодой женщины, её сильно выпирающие мослы бёдер и пустые плоские груди, лежавшие на сильно выпиравших рёбрах, даже в горле перехватило от жалости к этим несчастным женским прелестям. А после её слов так ему вообще пришлось промаргиваться: господи, до чего же эта проклятая война довела людей?!
 
Столь остро и обоюдно желанная до этого момента интимная близость, которая так неловко началась из-за невольного смятения Ивана и сильного смущения Олеси, постепенно всё же стала настоящей и даже горячей. Молодой женский организм быстро «разузнавал и вспоминал» привычные ощущения. Судя по слишком сдержанному, временами даже намеренно скованному поведению Олеси, со своим мужем в постели она была, наверное, очень раскованной. Потом она всё же загорелась древним желанием, вспыхнула ярко и сильно, до полного самозабвения! Но время наивысшего для себя упоения мужскими ласками Олеся вдруг назвала Ивана по его имени.

Из-за этого Булатова даже оторопь взяла: откуда вдова узнала настоящее его имя? Ведь недавно только спрашивала, как его зовут. Но Иван сделал вид, что не расслышал её «оговорки», а следом и сам растворился в полном упоении от осознания того, чем они сейчас занимаются – зачатием ребёнка. Об этом Олеся сказала ему сразу же и без обиняков: хочу понести от тебя ребёнка. И он воспринял это желание матери как ответственное задание, обязательное для исполнения. Раз молодой женщине нужен ребёнок, значит, он будет. Поэтому и старался Иван, как обычно старается любящий и заботливый муж, очень желающий стать отцом...

Затем они пошли на запруду в ручье, где Иван нарезал ещё шесть снопов камыша. Выполнив «норму заготовки», они сделали домой три ходки с камышом. Иван нёс один сноп на левом плече, а второй волочил по земле в больной правой руке. Олеся по земле тоже волокла по одному снопу. Умаялись оба сильно, но ничего, потихоньку справлялись с работой. Во время третьей ходки порванная мышца правой руки Ивана уже очень ощутимо давала о себе знать, а половина снопов ещё оставалась на ручье, и уже начинало темнеть. Оставлять в ручье заготовленный камыш нельзя было: за ночь его сопрут, в этом можно было не сомневаться. И очень жаль было обоим, что всем эти дни стояла морозная, но бесснежная погода. А по супесчаной тропинке санки с грузом не потащишь, особенно на подъёме из ручья.

До возвращения однополчан, которые в одну ходку помогли перенести остальные снопы камыша, между Иваном и Олесей произошла ещё одна близость: молодая вдова почти со злостью в голосе просто вытребовала её:
- Не для похоти и собственного утешения хочу, а для уверенного зачатия. Сейчас для этого у меня подходящие дни.

И назавтра близость между ними произошла ещё трижды. Но при этом оба не просто механически старались действовать на совесть ради того, чтобы зачать ребёнка. По обычным человеческим меркам можно было судить, что они просто изголодались по сладким утехам, поэтому сейчас несколько бесстыже урывали от непростой военной жизни всё возможное и желанное для молодых. А проще будет сказать, что они элементарно воспользовались удобным моментом для уединённых ласк, не видя никакого скабрезного смысла в этом словосочетании.

Причём, в это время Иван с Олесей действительно стыдливо как бы любили друг друга. Да-да, несомненно, они полюбили один другого, насколько для этого им хватало желаний, сил и времени. Потому что никакой похоти меж ними не было – это точно. Было одно общее желание: зачать ребёнка. И этот процесс они, как могли, пытались украсить взаимными ласками и красивыми словами. Но озвучивать их здесь будет неправильно. Потому что молодые люди не собирались стать мужем и женой, об этом даже не могло быть речи: Олеся прекрасно знала, что «Николай» женат, и что дома у него растёт без малого двухлетняя дочь.

Кроме того, чисто по-человечески Олеся была просто очень благодарна этому рукодельному и старательному солдату-крестьянину за то, что он надёжно отремонтировал и перекрыл крышу её дома. Но за это доброе дело она ни в коем случае не расплачивалась своим телом. Нет: крыша – крышей, а ребёнок – это ребёнок. Он должен быть зачат без никаких условностей, а только из-за одного её материнского желания родить и вырастить своё дитя...

*   *   *
Первыми о шашнях Ивана с молодухой «просекли» свои же однополчане. Значительное потепление в выражениях лиц и взглядов при их обращении друг к другу невозможно было скрыть от цепкого и слегка ревнивого взгляда, например, такого прожжённого пройдохи, как кум Василий Понятовский. Но сослуживцы только слегка пошутили на этот счёт, и то большей частью, наверное, из зависти к сладкой удаче молодого мужчины и из сожаления к себе, невезучему. Все они ведь были достаточно взрослыми людьми, в основном являлись мужьями и отцами и очень скучали по своим семьям...

Свекровь Оксаны тоже каким-то чутьём поняла о появлении «временного мужа» у своей невестки. Но на третий вечер с начала интимных отношений между Иваном и Олесей, молодая вдова сама прямым текстом рассказала свекрови о своём намерении родить ребёнка именно от этого красивого голубоглазого солдата. И впервые попросила пожилую женщину посидеть с его сослуживцами в другой половине дома, чтобы там якобы протопить печь для постояльцев. Да мало ли чем иным можно женщине помочь им. Той же стиркой или шитьём, например. А она ПОКА ПОБУДЕТ здесь с Николаем. Сказала и посмотрела старухе в глаза – честно, чисто и прямо, убеждённо, без вызова, лишь с убедительной просьбой:
- Мальчика хочу. И назову его Володей. Если вернётся отец и выгонит меня из дома, так тому и бывать. Но мне нужен Володька...

Из-за такой наглости свекровь вначале застыла от изумления, затем очень недобро зыркнула на неё и на Ивана, вся подобралась в праведном гневе... и вдруг сразу сдалась, смирилась. Низко опустила голову, провисла плечами, закрыла лицо руками, молча повернулась и вышла из дому. По тяжёлой её походке и вздрагивавшей от плача спине без слов было понятно, что сейчас матери не только жаль погибшего сына, но что ей всё равно очень хочется понянчить хоть какого-нибудь внука, ведь своему первому и родному она так мало порадовалась. Так что теперь никакими горючими слезами по убитому сыну, никакими гневными словами в адрес непутёвой невестки своему горю не поможешь. Была у неё раньше большая и крепкая семья, да где она теперь? Где сейчас в этой проклятой Германии мается её дочка? А где воюет её муж? Да хоть живы ли они?

После этого случая «Николай» с Оксаной ещё несколько вечеров таким же образом на некоторое время оставались наедине на половине дома свекрови. От растревоженного горя ещё сильнее потемневшая лицом пожилая женщина больше ничем не препятствовала им. Не осуждала. Скорбно принимала всё, как есть. Жизнь ведь должна продолжаться – хотя бы вот так, как может.

Меньше двух недель продлилась эта горькая «фронтовая любовь»: ни свекрови, ни Оксане, ни Ивану не нужен был разврат, не ради него пошли они на близость.

Примерно через неделю после Нового года Иван узнал от умиротворённо счастливой Оксаны, что она понесла, скорей всего: вот уже третья неделя пошла, как у неё нет месячных после ожидаемого срока. Значит, всё у неё теперь будет хорошо: она забеременела, это точно. Оксана по-прежнему продолжала называть солдата Николаем, раз он так представил себя, хотя давно знала настоящее его имя. И пообещала ему назвать сынишку Владимиром Николаевичем. А в том, что будет именно сын, она ни разу и нисколько не сомневалась.

Ещё через три дня после этой приятной для обоих «фронтовых родителей» вести, сразу после сдачи различных нормативов по итогам ускоренного (один месяц за два) прохождения в Овручском запасном полку курсов по боевой подготовке, Иван Булатов с однополчанами в поезде уже ехал на фронт.

*   *   *
Одиннадцатого января после обеда весь личный состав первого отделения первого взвода восьмой роты третьего стрелкового батальона 69-го запасного стрелкового полка 21-й запасной стрелковой дивизии Киевского военного округа в составе очередной маршевой роты с территории гарнизона пешим ходом прибыл на станцию Овруч. Здесь примерно в четыре часа пополудни солдаты были посажены в теплушки войскового эшелона и отправлены на фронт.

Из Овручского учебно-пересыльного центра кто и на какие только не попадал фронты – на все четыре Украинские, три  Белорусские и другие. Например, одна рота пулемётчиков была направлена в Карелию, где воевала в составе Северного фронта.

Несколько маршевых рот были направлены обратно на юг, где они вскоре попадали в состав 2-го Украинского фронта. Из Михайловки в том направлении попало много земляков Ивана. Ещё в конце декабря перехватили их покупатели из 252-й дивизии, которая в марте 1944 года освобождала Бельцы. Вскоре после Нового года в благословенной Панонии эта дивизия начала вести ожесточённые бои с мадьярами. И за три месяца там полегли многие михайловцы, в том числе и любимый двоюродный брат Ивана, богатырь Петро Булатов. Правда, раньше земляков и совершенно иными, неисповедимыми путями войны, попал он в Венгрию, а затем сложил голову в Австрии.

Ну, а Иван Булатов в это время в поезде вместе со своими земляками только ехал на фронт  - на запад, в Польшу. Только по названиям станций, где они более-менее долго стояли, узнавали они маршрут своего передвижения: Коростень, Сарны, Ковель...

Долгой ночью с 11 на 12 января 1945 года воинский эшелон весьма ходко шёл на запад, дробно грохоча на стыках рельсов и натужно скрипя сцепами вагонов на бесконечных поворотах. Ну, так ходко он не всё время шёл, а зачастую стоял на полустанках или разъездах, пропуская встречные эшелоны и поезда, поскольку эта железная дорога была однопутной.

Иван сидел на перевернутом вверх дном ведре и в приоткрытую дверь теплушки курил папиросу. Над ним справа возвышался кум Василий Понятовский и тоже сосредоточенно курил. Рядом с ним слева безмятежно примостился Василий Варголенко и смешно пыхтел своей козьей ножкой – затягивался быстро и неглубоко, стараясь напоследок выкурить всё без остатка. Спешка его была понятной: сзади уже раздавались недовольные голоса товарищей, чтобы эта троица не особенно рассиживались возле двери, потому что другим тоже покурить охота.

Из-за холода дверь приоткрывали только чуть-чуть, и больше троих здесь попросту не помещались. А в вагоне курить старшина запретил категорически: народу масса, крепких мужских запахов в нём и без дыма хватает, а тут ещё и буржуйка дымом внутрь сифонит. Так что какие тут могут быть сигареты?

Иван сделал последнюю затяжку и ловким движением выстрелил свою козью ножку в дверь теплушки. Коротко вспыхнув ярким пятнышком, она тут же потухла. А стремительно мелькавший стволами деревьев совсем близкий темный лес вдруг как бы отпрянул на миг и тут же придвинулся обратно к быстро привыкающим к кромешной темноте глазам. Леса..., одни леса кругом, а они вот уже сколько времени едут! Иван озадачился: да сколько же лесов этих водится тут, в этом бесконечном Полесье?

А поезд мчал и мчал их к западным пограничным рубежам великой страны, неумолимо и беспощадно крушившей фашистскую гадину, и намеревался следовать далее в Польшу. Об этом солдаты только догадывались, но пока не слышали от командиров, куда их везут: конечный пункт их назначения рядовому составу знать не положено согласно суровому закону военного времени. Поэтому о том, что они находятся уже в Польше, солдаты услышат только на следующий день поздним вечером, когда выгрузятся на станции Лохув.

А пока что Иван поднялся на свои нары и приник к небольшому оконцу, немного потеснив заворчавшего было Варголенко. Но тот быстренько сообразил повернуться к Ивану спиной, потеснее притулиться к нему, чтобы поскорей согреться, после чего тут же уснул. После злосчастного случая в кончентрари Иван давно уже не держал на него  обиду из-за мордобития, устроенного для них двоих после прокола в нечестной игре в орла и решку за пользование монетой с двойным орлом. Иван и сам был виноват, поступив столь опрометчиво, когда доверил свою тайну недалёкому и неловкому товарищу. Да и что возьмёшь с этого глуповатого, но доброго парня?

А за окошком по-прежнему бесконечно мелькали ближние, густо стоявшие деревья. Иногда открывались более свободные пространства, когда поблизости мелькали речки или небольшие озёра. Но в основном везде был лес, лес и ещё раз лес, который на фоне быстрого мелькания деревьев на переднем плане, на заднем плане как бы разворачивался в противоположную сторону...

«Интересно, а сколько же всё-таки лесов будет в этом Полесье? И сколько дров на зиму можно в них заготовить? Эх, вот хотя бы немного взять их и волшебным образом перенести в бедную лесами Бессарабию. То-то радости было бы людям! Но что тут попусту мечтать об этом?» – Иван повернулся с бока на спину, затем лёг на другой бок, притулился спиной к спине Варголенки и сам вскоре забылся не очень верным сном, то выныривая из него и полупросыпаясь на особо крутых поворотах или из-за сильных боковых толчков, то снова проваливаясь в сон. Молодой организм требовал отдыха и брал своё, невзирая ни на какие неудобства передвижения в товарном эшелоне.

Брест. До этого важного пограничного города, в который они попали хотя и затемно, но уже под утро, и где очень долго стояли, пока получили доступ пересечь главный путь Москва – Варшава. До границы с Польшей ехали они больше половины суток, хотя одолели всего пятьсот километров, и это было только немногим более половины пути их следования на передовую. Конечно же, вычисления эти сделаны автором в наше время, а тогда солдаты ничего этого не знали: они только долго и нудно маялись в своих вагонах.

Почти сразу за Брестом эшелон снова надолго остановили, потому что уже хорошо рассвело, а в погожую пору в светлое время суток составам вблизи фронта не разрешалось перемещаться даже по рокадным путям. В это время войска Второго Белорусского фронта интенсивно наращивали огневую и людскую мощь для очередного решительного наступления, но в целях скрытности все транспортные перемещения производились в основном в тёмное время суток или в нелётную погоду в условиях сплошной облачности или густых туманов. Но сейчас стояла почти ясная зимняя погода, поэтому днём путь к фронту был закрыт для поездов, и они невольно почти весь день простояли на каком-то разъезде в лесу.

Из нарубленных тонких деревьев и еловых лап, накиданных на крыши вагонов, сообразили что-то наподобие маскировки. Говорили, что это делается против немецкой разведки с воздуха. Но зловредные эти самолёта-рамы днём никто так и не увидел. Движения на всей этой рокадной по отношению к фронту дороге почти не было. Один только раз проехал встречный санитарный поезд.

Лес вокруг стоял смешанный, хотя большей частью был всё же хвойный. Кустов, разного подроста и елей с низкими лапами было в избытке, так что справлять нужду солдатам было где. Но, чтобы «не загаживать всю округу», каждая рота вскоре соорудила временный «нужник» для своего личного состава. Жаль, что костров разводить не разрешали – опять же из-за возможной воздушной разведки немцев. А без малого сутки есть один сухой паёк, в Овруче выданный им на руки из расчёта на трое суток, всем уже осточертело. Вчерашний ужин, и сегодняшний завтрак, а тут скоро обедать пора – и всё это прошло на сухую. Несмотря ни на какую американскую консервированную вкуснятину вприкуску с нашими сухарями, поесть жиденького и горяченького хотелось всем.

Как быстро человек становится любителем удобств и комфорта! За два месяца учебы в запасных полках в Балте и Овруче недавние мужики-земледельцы привыкли к трёхразовому горячему питанию в соответствии со строгим распорядком дня. Так что теперь грызть осточертевшие сухари с холодной тушенкой им не очень нравилось. Но голод не тётка, так что приходилось мириться с тем, что было.

Зато какой безмерной радостью отозвался в сердце каждого солдата полноценный горячий обед! Оказалось, что походная полковая кухня за время стоянки приготовила его в примыкавшей к разъезду деревушке, где дымы от печей были понятны и простительны. И солдаты с преогромным удовольствием теперь уписывали за обе щёки наваристые щи да пшённую кашу с той же американской тушёнкой. На свежем морозном воздухе в лесу это было просто бесподобно вкусно!

Им, необстрелянным, было ещё невдомёк, что в иные дни во время боёв на передовой поесть горячую еду будет для них сродни новогоднему празднику. Ведь «на колёсах» в ходе стремительного наступления практически невозможно приготовить первое блюдо, разве что кашу сварить. И ведь же дорогие наши повара готовили еду прямо на ходу! Это впоследствии даже одно горячее второе на передовой будет солдатам в радость, когда в суете и непонятке наступления свои подразделения время от времени всё же будет догонять родная кухня и кормить голодных бойцов живительной горячей едой.

Вскоре после обеда небо как будто по заказу затянуло густыми облаками, и поезд, наконец-то, тронулся в путь. За три часа с частыми остановками на полустанках и разъездах для пропуска встречных эшелонов проехали вдоль границы примерно сто пятьдесят километров – вплоть до Белостока, где снова долго стояли до наступления темноты, потому что вскоре снова разъяснилось, а им дальше нужно было ехать в сторону фронта.

Так весь тот нудный день для них прошёл без особых событий и происшествий, а как только начало смеркаться, прозвучала команда «По вагонам!». И снова то под медленный и мерный, то под скорый и дробный стук вагонных колёс поехали они дальше на запад – в ночь, в темноту, в неизвестность. Так ехали они часа два, когда примерно в восемь часов вечера их высадили, наконец-то, из поезда.
Дальше к фронту нужно было идти пешком.

От Овруча до Лохува за двадцать восемь часов следования в пути они проехали около восьмисот километров. Конечно, это расстояние тоже было вычислено в наши дни, а в то время солдаты сильно обрадовались, что закончились, наконец-то, их более чем суточные мучения на жёстких нарах теплушек.

Когда выстраивались в походные колонны на какой-то железнодорожной станции, по солдатской «новостной ленте» узнали её название – Лохув. Что это за селение, и где оно находится, никто не знал, но вскоре отцы-командиры по картам узнали, что это место находится северо-восточнее Варшавы, а из приказа начальства следовало, что далее они пойдут в город Вышкув и дальше на запад.

Тут же в колонне солдат прозвучала привычная для нашего слуха солёная острота: «Ну, всё, братцы! Попали мы «под вышку»! Но если успешно минуем её, то будем долго жить!». После невольного напряжения из-за неизвестности своего положения все облегчённо рассмеялись, и всё тотчас встало на свои места. Против вышки хоть и не попрёшь, но идти туда надо, зато и жить после неё можно – вот все и приготовились к пешему маршу на эту самую вышку.

На станции Лохув прибывший из запаса свежий контингент солдат встречали офицеры-интенданты в основном из 65-й и 2-й ударной армий Второго Белорусского фронта, прибывшие сюда получать свой личный состав в соответствии со спущенными из штаба фронта разнарядками.

Часа через три довольно бодрого марша по относительно хорошо сохранившемуся шоссе подошли к Вышкуву. Здесь услышали про довольно большую реку Западный Буг, это когда проходили по довольно длинному мосту через эту большую реку, которая показалась Ивану всё же немного уже Сирета, но значительно шире Прута, которые после Бухарестских кончентрари в начале сентября он преодолевал во время своего пешего и скрытного пути домой.

За Вышкувом в небольшом лесочке во время короткого привала для отправления малой нужды и перекура, от сопровождавших их «местных» солдат с сержантом вновь прибывшее пополнение узнало про реку Нарев, которая будет значительно шире Западного Буга. За той рекой как раз и стоит их фронт, захвативший и удерживавший в этом месте Сероцкий плацдарм.

Что это за река Нарев и где она находится, никто из новичков не знал. Но всем было понятно, что сейчас в темноте они идут по направлению к ней. На чей-то дурашливый вопрос: «И что это за рёва-корова сиротская поджидает нас там?» все в колонне из ближнего окружения совсем невесело и коротко посмеялись. А кум Василий Понятовский как-то слишком сосредоточенно ответил неуместному остряку:
- Как бы нам самим не пришлось коровами пореветь на этой самой Рёве.

Но этой едкой остроте солдаты посмеялись ещё сдержаннее, уже вполне отчётливо осознавая своё личное приближение к смертельно опасным для именно твоей жизни огневым делам на передовой. Не отвлекаясь больше на шутки-прибаутки, которые обычно очень сильно помогают солдатам на пешем марше, они ещё сосредоточеннее зашагали дальше на запад.

Так необстрелянная пока и совершенно зелёная матушка-пехота в ночном марше всё ближе продвигалась к настоящей солдатской работе – чтобы либо круглосуточно держать оборону на передовой, либо идти в яростные атаки, наступать на ненавистного врага и гнать его прочь с захваченных земель, своими повседневными усилиями и подвигами, пролитой кровью и жизнями приближая долгожданный миг Победы.
Ещё четыре месяца невероятно трудных и долгих дней и ночей предстояло пережить Ивану Булатову и его землякам, чтобы дожить до этого светлого дня.

Под утро тринадцатого января, ещё совершенно затемно, свежее пополнение личного состава прибыло в расположение своих частей и соединений. Сорок километров ночного пути от Лохува до этой самой поповской дачи будущие пехотинцы одолели за восемь часов с одной короткой остановкой.

*   *   *
К середине января 1945 года 186-я стрелковая дивизия была снята со своих боевых позиций на Сероцком плацдарме и выведена во второй эшелон 46-го стрелкового корпуса – для укомплектования своих частей и подразделений вооружением и боеприпасами, пополнения личным составом и сколачивания подразделений, а также для проведения с ними занятий по боевой подготовке.

Управление и штаб дивизии, спецподразделения и два полка располагались в местечке Поповска Дача, современное название поселения, расположенного на этом месте, – Popowo-Letnisko. По прямой линии находится оно в пяти километрах восточнее города Сероцк и в двадцати километрах к северо-востоку от северных окраин современной Варшавы.

А 238-й полк, учебная рота, медсанбат, вспомогательные службы и тылы 186-й дивизии размещались в землянках в лесу, находившемся южнее поселения на удалении в полкилометра. Примерно в этом месте в наши дни организован так называемый Parking Le;ny Popowo Parcele. А большой лес в то время полосой тянулся южнее шоссе Вышкув – Сероцк вдоль правого берега реки Западный Буг, почти примыкая к левому берегу реки Нарев.

*   *   *
Когда вновь прибывшее пополнение разместили на ночлег в большой и едва протопленной землянке, было около пяти часов утра. Приятным оказалось то, что возле буржуйки лежали загодя приготовленные дрова, поэтому огонь вскоре заполыхал в этой походной печурке. И к тому времени, когда прямо в одежде и сапогах лёгшие на нары солдаты стали заспать, по землянке потянуло теплом. Это помогло Ивану провалиться в глубокий сон: из-за своей далеко ещё не здоровой спины в пути он очень сильно устал...

Поспать им дали всего три часа. После жёсткой побудки и короткого завтрака наспех, было объявлено общее построение для окончательной поверки прибывшего личного состава с последующим медосмотром, который предстояло пройти в большой палатке дивизионного медсанбата. Здесь были отсеяны заболевшие в поезде – в основном, сильно простуженные или с признаками сыпного тифа. Но на Ивановы жалобы на боль в спине и повреждённой руке не обратили никакого внимания.

Суровый фельдшер сказал такое, что Иван раз и навсегда зарёкся жаловаться на своё подорванное в румынском концлагере здоровье:
- Тут у меня тяжело раненые и даже калеки на передовую просятся, чтобы мстить за своих. А ты... Ты такой молодой и здоровый, а симулируешь.
Но на изуродованные мышцы правой руки он всё же обратил внимание:
- Вижу, что двуглавая мышца порвана. Когда это случилось?
- В августе.
- Ну, это дело прошлое. На фронте солдаты и с более сложными травмами воюют. Так что и ты будешь воевать.
Сделал у себя какую-то письменную пометку и добавил:
- Пока что будешь в учебной роте служить, так что там ещё немного поправишься. А командиру учроты я передам список условно здоровых солдат, чтобы вас поменьше гоняли на учебных полях.

Так Иван Булатов вместе с кумом Василием Понятовским – к обоюдной их радости, и примерно с десятком других своих односельчан попал в учебную роту 186-й стрелковой дивизии, входившей в состав 46-го корпуса 65-й армии Второго Белорусского фронта. Командовал учебной ротой капитан Анатоленко.

Едва закончился достаточно поверхностный медосмотр, как учебную роту повели на общее построение вместе с батальонами 238-го полка и тыловыми подразделениями дивизии. Как оказалось, причина для всеобщего построения личного состава в этот день была очень неприятной.

Из ЖБД 238 СП за 6-12.1.45 года:
Полк находится в районе Дача Попова... Продолжалась боевая подготовка подразделений полка, в основном – сколачивание батальонов. Причём, 2 СБ готовился как штурмовой батальон, 1 СБ готовился к ночным действиям...
10.1.45 – кр-ц 2-го взвода 3-й стр. роты П... Николай Васильевич запалом гранаты произвёл членовредительство ладони левой руки.
12.1.45 кр-ц 3-го взвода 3-й стр. роты Кика Пётр Макарович ранил себя в левую руку и кр-ца Басюк. Факт явного членовредительства в этом случае точно установлен не был.

Из ЖБД 238 СП,  13.1.45 года
Личный состав отдыхал. Проводилась подготовка к выходу на марш для наступления. Приведено в порядок оружие, проверено наличие боеприпасов.
В 12-00 при общем построении полка приведён в исполнение приговор военного трибунала в отношении к-ца П..., приговорённого к ВМН (высшей мере наказания).

Показательный расстрел симулянта перед общим строем солдат...
Именно с этого шокирующего эпизода началось знакомство Ивана Булатова с истинным, страшным лицом войны. Учебную роту вместе со всем личным составом 238-го полка и тылов дивизии построили в виде буквы П на большой поляне в лесу, которая за время долгого стояния советских войск на реке Нарев ранее дислоцированными здесь частями и подразделениями специально была расширена для общих построений личного состава полка, как минимум.

Вначале перед строем бойцов выступили два больших командира, которые коротко рассказали о случаях нарушения техники безопасности во время проведения учебных занятий, в том числе, произведённых умышленно. Особый упор они сделали на дисциплинарной и уголовной ответственности за преднамеренное уклонение от боевой службы. Ну, эти слова здесь приведены условно, поскольку истинно сказанные слова, а они были сказаны примерно в таком же роде, вскоре у всех вновь прибывших в виде пополнения солдат начисто вылетели из головы. Потому что вместо праведных слов в голове каждого из них воцарился сплошной ужас.

Ведь следом за строгими и правильными речами на свободное от людей пространство вывели несчастного солдатика. Но это только из-за своего поведения он казался каким-то пришибленным и плюгавеньким, хотя на самом деле был довольно крепким с виду мужчиной, прибывшим на фронт с предыдущей маршевой ротой с пополнением личного состава дивизии. Перед этим дрожавшим от страха человеком, но больше в целях поучительного ознакомления всех присутствовавших солдат с сутью его преступления, зачитали приговор Военного трибунала дивизии.

И этого несчастного тут же расстреляли – из карабинов, командой из шести человек, вставших перед ним на расстоянии в десять-двенадцать метров. Перед самым залпом мужчина вдруг взвизгнул и обмочился...

Ну, и какой обед мог быть после нежданного и такого сурового «увеселения»? Да еда просто не лезла Ивану в горло! Перед его глазами всё ещё стояло расползающееся по брюкам солдатского галифе большое мокрое пятно, а в ушах звенел предсмертный визг несчастного солдатика, захотевшего путём членовредительства избежать смерти на передовой...

Нет, сожаления к расстрелянному симулянту у Ивана не было. Глупый солдат сам навлёк позорную смерть на свою голову и на долгие годы опозорил свой род, свою семью, как об этом говорило начальство. Но почему-то стыдно было за то, как его расстреляли – прилюдно и позорно, а он ещё и обмочился. И вдруг ему стало очень страшно из-за внезапного осознания, что огромный маховик безмерной военной машины может быть совершенно беспощадным к такой пылинке, как одна отдельно взятая человеческая жизнь.

Но не только один Иван Булатов в это время сосредоточенно молчал и механически жевал еду только потому, что нужно было что-то поесть. Без сомнения, в данный момент в голове каждого очевидца показательного расстрела формировалась и крепла одна и та же мысль: уж лучше смерть в бою... а ещё лучше: как без позора выжить в этом бою.

Впоследствии эти и другие случаи самострелов или небрежности в обращении с личным табельным оружием во время проведения боевых занятий или после боевых стрельб разбирались командирами взводов перед своим личным составом. Как выявило дивизионное следствие, десятого января 1945 года красноармеец П... запалом гранаты специально произвёл членовредительство ладони левой руки, чтобы его комиссовали из армии и отправили домой или на лечение, как он это замышлял. Но диагноз военврача и рапорты командиров его взвода и роты вывели труса на чистую воду.

Случаи членовредительства на фронте бывали не часто, но происходили регулярно. Разными способами причиняли себе вред не желавшие воевать и гибнуть солдаты. В любом учебнике военной хирургии таких примеров можно найти в достаточном количестве. На какие только ухищрения не шли такие трусы, чтобы избежать смерти на передовой! Но, отчасти, такое выявленное своевременно слабоволие в итоге происходило даже и к лучшему результату, ведь в опасную минуту трудного огневого боя трус не только сам погибнет, но и товарища подведёт под смерть.

Поэтому показательные суды и расстрелы на фронте играли очень большую профилактическую и воспитательную роль: к трусам и предателям трибуналы в ту пору были совершенно беспощадными. А иначе поступать нельзя было: один дурной пример может стать массово заразительным, поэтому такое отвратительное явление нужно было пресекать сразу и безжалостно.

Очень страшно было получать похоронку с фронта. Ещё ужаснее было прочитать в ней о причине смерти – ВМН   (высшая мера наказания) в соответствии со статьёй 193 Уголовного кодекса РСФСР, которая звучала следующим образом:

Статья 193.12:
«а) Уклонение военнослужащего от несения обязанностей военной службы путем причинения себе какого-либо повреждения или путем симуляции болезни, подлога документов или иного обмана – карается лишением свободы на срок до 5 лет;
б) то же преступление при наличии отягчающих обстоятельств – карается лишением свободы на срок не ниже 3 лет;
в) то же преступление, совершенное в военное время или в боевой обстановке, карается высшей мерой уголовного наказания – расстрелом с конфискацией всего имущества».

Через день всё в той же 3-й стрелковой роте 1-го батальона 238-го полка красноармеец Кика из другого взвода ранил себя в левую руку и ранил соседнего красноармейца Басюк. Факт явно умышленного членовредительства «по горячим следам» при этом не был достоверно доказан: несчастный божился, что карабин нечаянно подвернулся в его руках, из-за чего он не дотянул до конца затвор, пуля осталась в  патроннике, а он при этом по инерции задел за курок большим пальцем сорвавшейся руки. Вот и произошёл выстрел – случайный, не умышленный. Про это же говорили и другие бойцы взвода: их товарищ до этого несчастного случая не проявлял себя нерешительным или трусливым бойцом.
 
Поскольку второе чрезвычайное происшествие, случившемся всего за три дня в одной и той же роте, произошло вроде бы случайно, поэтому это дело замяли, чтобы не доводить его до размеров армейского скандала, в результате которого с чьих-то погон могли бы полететь звёзды, в том числе – большие.

Проведённое дивизионными особистами строгое следствие показало, что во время занятий по изучению устройства табельного стрелкового оружия и обращения с ним, при разряжении своего личного оружия карабин в руках неопытного бойца Кика соскользнул с опоры, из-за чего он нечаянно выстрелил и по касательной ранил себя, а также соседнего бойца. От суда трибунала по статье за халатность командира взвода спасло только то, что в это время среди боеприпасов полка действительно не было холостых патронов, поэтому обучение производилось при помощи боевых патронов.

Но вот что характерное отмечалось в это время, видимо, на всех Украинских и Белорусских фронтах: во многих архивных документах сохранились письменные доказательства «особо пристрастного» отношения к свежему воинскому контингенту, мобилизованную в действующую армию из западных областей Белоруссии и Украины, а также из республик Прибалтики и Молдавии.

В рекомендациях армейских штабов и в приказах по отдельным дивизиям есть прямые указания: формировать третьи роты батальонов из этого ненадёжного и слабо обученного личного состава. А в расчёты станковых и ручных пулемётов предписывалось ни в коем случае не ставить выходцев из западных областей Украины и Белоруссии. Поэтому не удивительно, что приведённые выше случаи произошли именно в третьей роте, а могли точно также бывать в шестой и девятой ротах.

Продолжение следует.