de omnibus dubitandum 101. 365

ЧАСТЬ СТО ПЕРВАЯ (1872-1874)

Глава 101. 365. И БОЛЕЕ, НИКОГДА НЕ НАПОМИНАЙ ОБ ЭТОМ!..

    На деле, как может видеть всякий читающий эти воспоминания, я влюбился в нее с первого же дня знакомства, позабыв молоденькую гувернантку своих младших сестер, которой я был верен около двух лет. Но такова, мне кажется, судьба всякой чисто платонической любви, или, по крайней мере, такой, которая не кончалась форменным обручением или признанием взаимности с обеих сторон.

    Такая любовь бывает иногда очень сильна, но, долго не разделенная или затаенная в душе, она легко перескакивает у здоровых людей на другой предмет, как пламя костра, не нашедшего себе достаточной пищи на прежнем месте. О прежнем предмете остаются лишь нежные и дружеские воспоминания...
   
    С Верой Алексеевой у меня никогда не было форменного объяснения в любви. Я считал себя человеком, обреченным на гибель, не имеющим права на личное счастье и притом же во всех отношениях недостойным ее. Наши отношения носили все время лишь характер самой нежной дружбы.
   
    В первые же дни по приезде я поспешил разыскать также и своих товарищей по естественнонаучным занятиям. Но почти все они разъехались в свои имения или по дачам. К одному из первых я отправился к Шанделье в Пробирную палату. Генерала не было дома, a madame Шанделье встретила меня очень грустная.
   
    - Вы, видно, не знаете еще, что случилось с Сережей? - спросила она, когда мы уселись на диван.
   
    - Нет, - ответил я.
   
    - Это ужасно. Получил где-то неизлечимую венерическую болезнь еще до вашего отъезда. Он ничего не говорил вам о ней?
   
    На моем лице, должно быть, выразился такой испуг, что бедная женщина, не спрашивая более ответа, начала тихо плакать.
   
    - Дайте мне его адрес, - воскликнул я, полный огорчения, - я сейчас же пойду навестить его. Мне и в голову не приходило ничего подобного!
   
    - Но разве вы не боитесь заразиться? Мы взяли для него комнату в лечебнице, чтоб не заразил весь дом.
   
    Я сильно трусил в душе, но чувствовал всем существом, что колебаться в ответе в таких случаях нельзя.
   
    - Нет, - сказал я, - ведь доктора не боятся же.
   
    Я принялся утешать ее тем, что в настоящее время медицина сильно идет вперед и болезни, неизлечимые сегодня, могут оказаться излечимыми завтра. Взяв затем у нее адрес, я тотчас же отправился в лечебницу.
   
    Я застал Шанделье сидящим в своей комнате на диване и читающим какой-то роман. Он очень сконфузился при моем внезапном появлении. Он сразу почувствовал, что я все знаю, так как самое название лечебницы обнаруживало его болезнь.
   
    Чувствуя опять, что избегать соприкосновения с ним было невозможно, не нанося обиды, я прямо подошел к нему и протянул руку.
   
    - Разве ты не боишься? - спросил он, уже достаточно обескураженный тем, что родные не хотели к нему прикасаться.
   
    - Нисколько; так ведь почти никто не заражается, - ответил я, хотя в глубине души и боялся этой заразы несравненно больше, чем тюрьмы. В ней ведь не было ничего романтического!
   
    Я сел на стул поблизости и спросил:
   
    - Как ты заразился?
   
    - Все это за то, - ответил он печально и серьезно, - что я тебя обманул.
   
    Я был так удивлен, что мог только смотреть на него во все глаза! И тут он рассказал мне событие, о котором я и не подозревал.
   
    В то время, когда я только что познакомился с Верой и стоял одной ногой в ее кружке, а другой в своем "Обществе естествоиспытателей", ректор Московского университета, уже упомянутый здесь не раз, геолог Щуровский встретил Шанделье в своем геологическом кабинете, накануне двух каких-то праздников. Он сказал ему, что на берегу Оки, около Рязани, открыты новые интересные обнажения, и, очевидно, желая постепенно приучать нас к будущей геологической деятельности, предложил ему съездить туда вместе со мной на разведку.
   
    - Я дам вам карту, - сказал он, - нанесите на нее обнажение, соберите как можно больше окаменелостей и представьте мне вместе с подробным описанием поездки.
   
    На дорогу он предложил, кажется, тридцать рублей с тем, что мы не будем возвращать ему остатка, а употребим, если он окажется, на наем местных мальчишек, чтобы помогли при разведке, как всегда делается в подобных случаях.
   
    Шанделье, конечно, с восторгом согласился и тут же, получив деньги, помчался ко мне. Но я был у Алексеевой. По первому импульсу он хотел оставить мне записку, но потом ему пришла лукавая мысль уехать, оправдываясь моим отсутствием, одному, произвести единолично всю разведку и этим сразу выдвинуться в ученом мире.
   
    Так он и сделал. Он приехал в Рязань, нанял на оставшиеся деньги много мальчиков, осмотрел весь берег далеко за указанными ему пределами, но не нашел ничего интересного, так что и отчет его вышел бледен. В довершение всего он попал в рязанской гостинице в руки к какой-то местной сирене, которая и отпустила его с таким подарком.
   
    - Если б ты был со мною, - закончил он свой рассказ, - ничего подобного не случилось бы.
   
    И это была правда. В наших постоянных блужданиях под Москвой мы не раз подвергались на пути таким атакам, но я, как несколько старший, всегда успешно отклонял их одной и той же фразой, чтобы не обидеть:
   
    - Извините, пожалуйста! Нам теперь некогда. Мы очень заняты!
   
    Эта моя фраза всегда казалась Шанделье чрезвычайно смешной, и всю дорогу им овладевали взрывы неудержимого хохота.
   
    Впоследствии, уже через четыре года, я встретил Шанделье студентом Горного института. Все внешние признаки болезни были залечены, но он остался каким-то вялым и хилым, и все его прежнее увлечение наукой исчезло.
   
    Шанделье умер через несколько лет, не успев сделать ничего для геологии.
   
    В той же самой лечебнице для венерических больных я узнал от Шанделье, что заседания нашего общества происходили лишь два раза после моего отъезда, а затем рефераты окончились как-то сами собой, а вечеринки у Печковского превратились в простые собрания для того, чтобы потолковать о различных предметах и главным образом об общественных вопросах.
   
    Журнал наш более не выходил.
   
    Так кончило свои дни "Общество естествоиспытателей", разбитое бурей жизни.
   
    Через несколько дней, найдя наконец Печковского, я узнал от него, что все остальные мои связи со старым миром оказались ликвидированными.
   
    Вскоре после моего отъезда на пропаганду в Потапово произошло в Москве несколько арестов, и мое имя было произнесено кем-то, как имя человека, уже давно занимающегося пропагандой среди учащейся молодежи.
   
    На то, что пропаганда эта на девять десятых состояла из привлечения всех окружающих к занятиям естественными науками, в которых я тогда видел все спасение человечества, не было обращено никакого внимания. Властям не было до наук никакого дела. Все они поголовно хлопотали лишь о том, чтобы упрочить свою собственную карьеру, выставить себя на показ высшему начальству и для этого старались хватать как можно больше людей, пользуясь всяким предлогом. Притом же занятие естественными науками вместе с ношением очков и длинных волос считалось тогда главнейшим признаком неблагонамеренности.
   
    В один прекрасный день, как мне рассказал Печковский, в гимназию, где я учился, явились жандармы и забрали мои документы. В угоду жандармам я был тотчас исключен по приказу попечителя учебного округа без права поступать в какие бы то ни было учебные заведения России. Наш законоучитель произнес против меня громовые речи в двух старших классах, а затем и в церкви. Они взволновали сверху донизу нашу огромную гимназию, где было более шестисот воспитанников, и, как мне говорили потом товарищи, вызвали ко мне всеобщее сочувствие.
   
    Мой отец, обеспокоенный тем, что я не еду на каникулы, прислал мне по адресу Печковского две телеграммы, но, не получая никакого ответа, приехал сам. Печковский сказал ему, что я уехал куда-то на урок, не оставив адреса, но отец ему не поверил и, явившись к директору гимназии, узнал от него все.
   
    Руководясь своим представлением о вожаках нигилистов, как о людях, завлекающих неопытную молодежь в опасные предприятия под прикрытием возвышенных целей и затем, когда они достаточно скомпрометированы, показывающих им вдруг свои когти и начинающих эксплуатировать их или распоряжаться ими, как пешками, под угрозой доноса, он сейчас же подумал, что такой участи подвергся и я. Затем, по этим же самым своим соображениям, он дошел до вывода, что я, как человек неглупый, уже успел увидеть, в чем тут дело, но отступать было поздно.
   
    Надеясь на свои связи, он сейчас же поехал хлопотать к разным влиятельным знакомым и, получив несколько рекомендаций, отправил их с посыльным к Слезкину, тогдашнему представителю Третьего отделения в Москве*, приложив к посылке свою визитную карточку и записку, что он приедет поговорить по моему делу на следующий день.

*) III отделение Императорской канцелярии, его особая роль и значение.
Во время правления Александра II появляется новая опасность - террористы - радикалы и положение Третьего отделения в России начало меняться Насчитывалось несколько тысяч активных революционеров, что для России было очень много в то время, ибо большинство революционеров принадлежали как раз к образованным и полуобразованным слоям. Это, прежде всего, студенты, вовлеченные в движении революционного народничества. Император в 1866 году назначает управляющим Третьим отделением графа П.А. Шувалова - человека нового поколения, способного провести реформирование своей службы.
Он сумел организовать контроль за общественными событиями, добился централизации полиции, создал сеть из 31 наблюдательного пункта, провел аттестацию жандармского корпуса. Но главный вклад он внес в организацию наружного наблюдения (слежки) и секретной агентуры.
Приход Щувалова в Третье отделение совпал с проведением судебной реформы в России. Это обстоятельство подтолкнуло нового шефа к разработки двух инструкций, изданных в 1866 году. Первая инструкция была предназначена скорее для общественности, так как отражали новые реалии, возникшие после судебной реформы, и призывали сотрудников уважать их.
Вторая инструкция имела гриф «совершенно секретно» В ее основу была положена организация слежки за населением, что должно было сдержать свободомыслие, формирование оппозиции, подавление предпосылок выступлений против существующей власти.
Александр II пошел навстречу Шувалову и в 1867 году узаконил предлагаемые им меры. Жандармы объявлялись национальной полицией, действующей согласно утвержденному законодательству. В качестве основной задачи Третьему отделению поручалось наблюдение за обществом. Полицейские функции у ведомства изымались. Жандармский корпус переименовался в наблюдательный корпус.
Сужение правоохранительных функций снижало эффективность работы Третьего отделения. Это стало очевидно в ходе пресечения в 1870 году деятельности тайной организации «Народная расправа». При разгроме организации было задержано около 300 человек, подозреваемых в принадлежности либо сочувствии «Народной воли». Однако арестовано было лишь 152 человека, веских доказательств в отношении остальных получено не было. После исследования материалов дела прокурор принял решение привлечь к уголовной ответственности всего 79 человек и лишь 34 человека были осуждены [Воронцов С.А. Правоохранительные органы. Спецслужбы. История и современность. - учебник.-Ростов н/Д.: Феникс, 1998. - С. 107].
Для повышения эффективности мер борьбы с политическими преступлениями император был вынужден расширить полномочия жандармов, но все же методы работы Третьего отделения оказались малоэффективными в вопросах выявления, предупреждения и пресечения деятельности тайных политических организаций.
Опасаясь роста революционных настроений, правительство пошло по пути ужесточения мер, направленных на пресечение и предупреждение деятельности тайных обществ. Так, в соответствии с Законом от 4 июля 1874 года жандармам и полиции было разрешено не только задерживать, но и арестовывать заговорщиков и лиц, им сочувствующих.
В поисках эффективных методов борьбы с политическими противниками Александр II образовал в июле 1878 года Особое совещание, состоявшее из министра юстиции, помощника министра внутренних дел и начальника Третьего отделения генерала Николая Владимировича Мезенцова, сменившего на этом посту генерал-адъютанта А.Л. Потапова. Новый начальник Третьего отделения выступил с идеей расширения штата секретных агентов, которых, по его мнению, необходимо было внедрить в революционные организации. На агентов возлагались задачи установления личностями заговорщиков, вскрытия их планов и провоцирования на действия, которые могут вызвать общественное негодование и скомпрометировать революционное движение. Особое совещание поддержало руководителя Третьего отделения.
Несмотря на принимаемые государством меры, остановить рост революционного движения не удавалось. Тогда борьба пошла всерьез, речь шла уже и о заговоре идей, уже выносили смертные приговоры десятками, с одной стороны, а с другой стороны, жизнь жандармов и их агентов перестала быть неприкосновенной. Цепь террористических актов, начавшаяся 24 января 1878 с покушения Веры Засулич на петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова, в мае продолжило убийство адъютанта начальника Киевского губернского жандармского управления Г.Э. Гейкинга. Очередной жертвой стал начальник Третьего отделения Н.В. Мезенцов, убитый 4 августа 1878 года в центре столицы Кравчинским. Тайная полиция проявила полную беспомощность в раскрытии убийства своего начальника.
Новым начальником Третьего отделения в октябре 1878 года стал А.Р. Дрентельн. Однако и ему, даже при значительном расширении полномочий отделения в вопросах производства ареста и высылки революционеров, не удалось нанести серьезный урон террористам. Следуют покушения на Дрентельна и Александра II.
Жандармское ведомство инициировало грандиозный процесс, «Процесс 193-х», по которому судили пропагандистов ходивших в народ и пытавшихся рассказать крестьянам о преимуществах социализма. Были различные приговоры, причем, в общем-то, приговор был достаточно суровый некоторым из людей, гораздо выше, чем наказание, которое полагалось по правилам. А император практически всегда смягчал в России приговоры. Он должен был быть милостивым, милосердным, и так далее. В данном случае император оставил приговор в прежнем виде, а тех, кого освободили (они уже отбыли в предварительном заключении свои сроки, или их оправдали, или не нашли достаточного количества улик), выслали в административном порядке - то есть, без суда [Жухрай В.И. Террор. Гении и злодеи. - М.: АСТ - ПРЕСС, 2003. - с.67].
В это время III Отделение не стеснялось использовать провокации при помощи своих сотрудниц - содержательниц квартир, которые специально сдавались только студентам и курсистам. Они провоцировали студентов на какие-то разговоры и докладывали о наиболее подозрительных Третьему отделению. К этому времени растет профессионализм рядовых работников отделения, стали успешно внедрятся агенты в ячейки революционных организаций.
В середине 1879 года сторонники индивидуального террора объединились в организацию «Народная воля», которая в августе этого же года вынесла смертельный приговор императору. Из всех ранее существовавших подпольных организаций «Народная воля» была самой опасной для существующего в России строя. Эта опасность заключалась в профессиональном подборе кадров, тщательном соблюдении требований конспирации, планировании и подготовке своих акций, а также в наличии своего агента в Третьем отделении. Им был Николай Клеточников, обладавший невероятной памятью.
Свое заявление о вынесении смертельного приговора царю «Народная воля» подкрепила взрывом поезда, в котором, как предполагали террористы, ехал Александр II, и взрывом в Зимнем дворце.
Взрыв в Зимнем дворце окончательно убедил Александра II в неспособности тайной полиции в существующем виде оградить его от террористов даже в собственном доме. 6 августа 1880 года император подписал указ, в соответствии с которым Третье отделение упразднялось, его функции передавались Министерству внутренних дел, которое, начиная с этого, ведало всем административным управлением империи, политической и уголовной полицией и целым рядом других вопросов.
Так закончилась история Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии.
   
    Слезкин, как я узнал потом, встретил его чрезвычайно любезно, заявил, что ввиду таких протекций на мое дело постараются посмотреть сквозь пальцы, хотя оно и серьезнее, чем можно было бы подумать, судя по моему возрасту.
   
    - Но прежде всего его надо разыскать! - сказал он и просил отца содействовать ему в этом для моей же пользы.
   
    Отец ему поверил и обещал помогать, совершенно и не подозревая, какое отчуждающее влияние будет иметь на меня его обещание, когда мне придется потом узнать о нем от допрашивающих меня жандармов.
   
    Но в то время, о котором идет речь, я ничего еще и не подозревал о его хлопотах и переговорах. Я знал только одно, что отцу теперь все известно, а следовательно, и моя семья знает причину моего исчезновения и понимает, почему я им не могу писать. Все это вызвало во мне сначала прилив каких-то смешанных ощущений, в которых трудно было разобраться.
   
    Несмотря на раздачу своего имущества и полную готовность идти с новыми друзьями на смерть, я все-таки чувствовал до тех пор, что предо мной еще не закрыты дороги к влекущей меня по-прежнему научной деятельности.
   
    Я понимал в глубине души, что если я внезапно вернусь в родную семью, то радость всех от моего неожиданного появления заглушит даже и в отце чувство оскорбленной гордости. Если он, как я был уверен, pour sauver les apparences [фр. - соблюсти приличия; делать вид, что ничего не произошло] и пригласит меня прежде всего в свой кабинет, чтобы выслушать мои объяснения, а затем дать мне своим сдержанным голосом самую невыгодную оценку моего поведения с его собственной точки зрения, то все же закончит свою речь словами:
   
    - Ну поцелуй меня и более никогда не напоминай об этом!..
   
    Теперь все это было кончено. Дороги к прошлому были отсечены и отсечены не мною, а посторонней силой, помимо моей собственной воли.