Е. В. Д. Глава 17

Глава 17.

Двадцать шестой день октября начался с того, что я ощутил себя выспавшимся человеком. Продолжил читать «Улисса». С помощью ноутбука записал аудио-диск с техно-поп музыкой – то есть с тем, что любил слушать, будучи школьником. Удовольствие пришло и теперь, в чём я убедился, удобно расположившись на диване и поглощая глазами пасмурное небо за окном. Почему-то подумалось о девушке мечты.
После – сходил в ЖЭК, оплатил счёт за коммунальные услуги. Возвращаясь домой, я почувствовал, что как будто заплываю в туман, который напоминает настроение, и этот туман возникает вновь и вновь, когда я начинаю смотреть по сторонам, идя по улице. Это настроение созвучно короткому скрипу шасси самолёта, когда тот только соприкасается с землёй, и после этого он покатит по земле либо…Но кроме этого звука это настроение напоминает о том, что я не чувствую радости. Это состояние настолько постоянно, что, возможно, многие из рецепторов, находящихся внутри и отвечающих за способность ощущать веселье, погибли. Но не все, и это состояние как туман содержало в себе возможность пройти его и выйти на ясное пространство. Мысль об этом пространстве, однако, приводя к осознанию того, что я встрепенулся, исчезала, и я снова оказывался в этом тумане.
В подъезд я зашёл за большим мужиком в свитере, торчащим из-под куртки и сдерживающим выпирающее пузо. Это же пузо оказалось напротив меня в лифте, как будто предупреждая: не ткни меня, протягивая руку к кнопке с цифрой этажа. От мужика тянуло луком и запахом, неизвестным для моего носа, но дарившим понимание, что это запах его квартиры, его семьи, его кухни, еды, которую на этой кухне употребляет изо дня в день его семья. Во мне возникло добродушие к обладателю пуза и этого домашнего запаха. Тогда почему я должен принимать жизнь по принципу «волк с волками»?!

В квартире примостился у окна на кухне и увидел, как по улице идёт мужчина, а рядом с ним – девочка лет 10-12. Он положил ей на плечо руку, которую через несколько секунд убрал. Было видно, что они о чём-то беседуют. В этом жесте мужчины я увидел проявление нежности. Подумалось, что это отец и дочь. Как сложатся их отношения дальше по жизни? Возможно, она станет подростком. Может быть, даже станет выше его ростом. Начнёт переоценивать их отношения уже с другой точки зрения – с позиции взрослого человека. Отношения могут испортиться. Потом она, возможно, станет взрослой женщиной и будет искать человека, похожего на отца. А её сын, если она вырастит его в любви, будет искать девушку или женщину, похожих на неё. А может быть, и нет…Всё совершенно не так. Но ясно одно: полученная ребёнком любовь отца или матери к себе проявляется в его любви к другим людям. Любовь вечно жива.
В следующий момент я подумал, а что есть мужчина и женщина? Он как семена, а она как земля. Она принимает семена, питается водой и даёт жизнь ростку, который становится деревом. Но всё-таки женщина – не земля. Дерево остаётся на земле до самой своей гибели. Если даже его, молодым и здоровым, отделить от земли, то оно погибнет. А ребёнок отделяется от матери, и если это девочка, то она тоже становится как земля. Но что земля без семян?
Напротив моего дома стояло здание – по внешнем виду оно напоминало малосемейное общежитие. Я заметил, как на одном из его балконов высокий мужчина лет 30 обнимает девушку, которая на голову ниже его. Девушка, несмотря на объятия, продолжала выкуривать сигарету. Рука мужчины оказалась на ноге девушки, а нога была согнута и упиралась пяткой на ограждение балкона. Мужчина попытался поцеловать девушку, но та уклонилась и стряхнула пепел с сигареты. Мужчина привлёк девушку к себе. Она не оказала сопротивления. Он разомкнул объятия и стал тянуть кофту на её груди. Другая его рука поползла к её животу. Она закончила курить, и они исчезли в темноте коридора.
Запись в дневнике: «Одни любят, другие хотят».
Вскоре стемнело. Около половины шестого я вышел из дома. Позвонил Б.Ш., предложил встретиться в восемь вечера в стенах одного из кафе на востоке города. Время меня устраивало – я успевал на автовокзал, чтобы купить билет на автобус. Приближались праздники – и ближе к ним билетов могло не остаться.

Запись в дневнике: «Я перетекаю из действия в действие. Покушал, поехал, сделал документ, сходил. Я весь в этих действиях, и как будто ничего кроме них не существует. Мои чувства не похожи на пылающее пламя. С одним и тем же выражением лица я иду от одной точки к другой. Не останавливаясь и не делая ничего существенного, чтобы осознать во всей ясности то, что внутри меня. Я отдаюсь действиям как портовая ш**ха только потому, что они сильнее того, что внутри меня.
Даже теперь – Б.Ш. позвонил и предложил встретиться при том, что вчера сказал, что будет занят с семьёй в эти выходные. Зачем мне общаться с Б.Ш.? Как раз для того, чтобы вытащить это внутреннее! Он и Р.Ш. как никто среди моих знакомых были связаны с «живой» литературой – так я назвал бы процесс общения между собой людей пишущих, сообщающих друг другу мысли, которые живут в их головах, и, быть может, из этих мыслей кто-нибудь вытащит мысль, характеризующую общее настроение этих самых пишущих людей. Б.Ш. кроме этого был ценен для меня и тем, что его мысли обладали схожестью с моими, и я ощущал, что ещё и ещё разговоров с ним, и я смогу увидеть ясным то, что руководило мной изнутри и сопротивлялось многому тому, что происходило вовне.
Ощущение ценности будущей встречи терялось в тех действиях, в которых я крутился теперь, как зверёк с пушистым хвостом в колесе».
От автовокзала я направился пешком в сторону железнодорожного вокзала. С Евангелистовской улицы свернул на Тихвинскую. Дошёл до магазина, рекламу которого я видел до этого из окна автобуса. Цены на желаемые мной пуховики оказались слишком высоки. После магазина переместился в торговый центр. В одном из салонов увидел женщину, удивительно одетую: длинный джемпер свисал над джинсами и создавал подобие юбки. И эта юбка, и джинсы, обтягивающие бёдра, и прямая спина зажгли воспоминание о той сцене на балконе «малосемейки». Настороженное и как будто чем-то испуганное лицо продавщицы, однако, погасило мой пыл.
Позвонил Б.Ш.
- Братишк, я уже на месте, - сказал его голос.
- Хорошо, сажусь на автобус, скоро буду, - ответил я.
Через минуту он снова позвонил.

- Короче, здесь банкет, но ты приезжай, решим по месту встречи здесь.
Я проехал четыре остановки. Снова на проводе Б.Ш.
- Поехали в кафе «Народы мира», - сказал он.
- Я там каждый день обедаю. Может быть, туда, куда мы заезжали после Греции? – возразил я.
- Там «прилипалово» (на его языке это означало «дорого»). Тем более, О. (так звали девушку-коллегу Р.Ш.) уже в «Народах», - продолжил убеждать меня Б.Ш.
- Может, ей проще приехать туда, где ты сейчас, чем нам втроём ехать к О., - не унимался я, - слушай, а ресторан около твоего дома?
- Там тоже дорого. Давай тогда в трактир (он располагался в том же районе, где теперь стоял и говорил по телефону Б.Ш.)…Хотя, постой, там курить нельзя.
- Давай, я тогда поеду домой, - не выдержал я после понимания того, что Б.Ш. хочет всё сделать по-своему, и на моё мнение ему, в принципе, с высокой колокольни, - а вы езжайте с Р.Ш. в кафе к О.
- Ладно, поехали в твоё кафе (имея в виду то заведение, где мы были после моей поездки в Грецию).
- Хорошо, так и быть, - сказал я после паузы, - поехали в «Народы мира» к О.
Кафе это находилось на пересечении Ново-Горшечной и Комиссариатской.
Запись в дневнике: «Этот разговор – проявление притирки между мной и Б.Ш. Только приведёт ли она к устранению шероховатостей, которые есть у нас – тех самых, которых уже нет у людей, уверенно называющих друг друга друзьями? Не знаю, что подумал Б.Ш., когда согласился на «моё» кафе. А он – не из тех, кого легко прогибают. Если он хочет побеждать во всём и всегда, то уступая, он чувствует, может быть, что  изменяет себе. А что хуже измены себе? А ещё прогиб со стороны людей хуже «прогиба» со стороны жизни. Потому что жизнь – это не раз обстоятельства, не зависящие от желания и воли человека. А на людей можно воздействовать. Что человек в сравнении с жизнью? В этом сравнении у него нет даже намёка на право кого-то прогибать. Так и в ходе этого разговора Б.Ш. мог подумать, что его «прогнули».

Но всё могло обстоять и не так. Сам я в один из моментов как маленький ребёнок топнул ногой и сказал «вообще не поеду». Конечно, я не любил подчиняться, но и заставлять мне мало кого удавалось. Зачем затеялось это соревнование – кто до конца будет настаивать на своём? Я не любил, когда со мной начинали поступать так же, как кошку гладят против шерсти. Б.Ш., по всей видимости, был из той же породы людей. А что такое неподчинение в отношениях двух людей, которые стремятся к тому, чтобы называть друг друга друзьями? Может быть, поэтому мы, выказывая доброжелательность, хранили друг к другу отношение «за кадром».
Б.Ш., к тому же, хотел встретиться, и никак не нуждался в том, чтобы я отказался от встречи. Поэтому его согласие на «моё кафе» могло быть не прогибом, а уступкой согласно своим интересам. Почувствовав, диссонанс в чувствах Б.Ш., я согласился на его вариант. Я тоже нуждался в этом общении, а главное условие его – доброе отношение».
Договорились, что он вызовет такси, возьмёт Р.Ш., потом меня, и вместе мы поедем на Ново-Горшечную. Я вышел из автобуса и вновь почувствовал вибрацию телефона.
- Ты где стоишь? – Б.Ш. интересовался хрипловатым, почти лающим голосом.
- В сторону центра, - ответил я.
- Короче, переходи на другую сторону.
Я начал нервничать. Приехав сюда, я и находился на той «другой» стороне. Теперь мой путь по подземному переходу продвигался неспешно. Снова звонок. «Ты где?». Поднявшись на поверхность и чуть пройдя, я увидел «Нексию»-такси, в котором сидели Р.Ш. и Б.Ш.
Кафе, в котором протекал мой обеденный перерыв каждый рабочий день, находилось около дома Лихачёвых. Этот дом, выкрашенный в жёлтый цвет, имел два этажа и девять окон по Комиссариатской. Самым известным из семьи Лихачёвых был Андрей – историк и археолог.
Наша компания высадилась на Ново-Горшечной и прошла в ту часть, кафе, где я никогда не был – в пиццерию. Б.Ш. заказал водки, а я с Р.Ш. суп и пиццу.
 - Помнишь, ты писал статью о байкерах? – спросил я у Р.Ш.
- Я и сейчас пишу статьи, - ответил он, улыбнувшись.
- Не хочешь писать прозу? – переключился я на другую тему, чуть помолчав и подумав о том деле, которому можно отдать всю жизнь без тени сожаления.

- Хочу.
- А о чём?
В этот момент к нему обратился Б.Ш., и ответа на свой вопрос я не услышал. Но переговорив с нашим общим другом, Р.Ш. заговорил о витальности.
- Чего? – переспросил я.
- Это слово означает «жизненная энергия». Она закончилась у меня лет в 25. Поэтому мне сейчас трудно писать.
«Рано ж ты себя со счетов скинул» - подумал я.
О. в этом кафе не было. Р.Ш. сказал мне, что она у подруги – в той самой восточной части города, откуда мы приехали. Странно, не правда ли, Б.Ш.?
Вскоре я начал говорить об «Улиссе». Б.Ш. сказал, что перевод, в котором я теперь это произведение читаю, ему не понравился. Не возражая, я отметил, что этот роман вдохновляет. История одного дня на семистах страницах заражает своей идеей. Действительно, в один день может вместиться многое. В качестве примера я привёл прошлую субботу.
- «Скутер» после молитвы в храме – это круто, не раззадоривай меня, - усмехнулся Б.Ш.
- Если ты пишешь, - сказал Р.Ш., - то переключаешься с работы, и поэтому в писательстве ты находишь удовольствие. А я пишу статьи и не могу переключиться: если буду писать своё, то также буду писать.
Запись в дневнике: «Он уже говорил, что литература – для меня хобби, потому и интересна как занятие. Но правильно ли он говорит о переключении? Литература есть результат переключения? О, нет, господа, литература есть жизнь! Она – отражение жизни, она – её постижение. Переключение происходит на этих встречах! Они как будто отключают мою повседневную действительность, потому что здесь я говорю о литературе. Эти встречи – отдушина. Возможно, его слова о хобби – отражение его мыслей о моей неспособности к литературе. Действительно, чем она может быть для того, кто неспособен делать то, что делают другие? Ничем, кроме хобби».

Б.Ш. стал рассказывать о том, как отравился однажды техническим спиртом. Он никогда не забудет ощущения, испытанного им – ощущения неминуемой смерти. Он решил – чтобы не умереть, надо всё время что-то делать. Он так и поступил – находился в постоянном движении. Отпустило через неделю.
В другой раз Б.Ш. купил 25 порций «Спайса». Принял за раз несколько порций. В следующие десять часов он держался за диван, чтобы не шагнуть за окно. После того, как отпустило это вещество, Б.Ш. осознал, что его мозги как будто сгорели. Ещё он понял, что потерял чувство прекрасного.
Запись в дневнике: «Не верю! Не может Б.Ш жить без этого чувства! Ведь он – писатель! Литература может только поднимать человека. Всё то, о чём рассказывал Б.Ш., напоминало на спуск в подземелье. Там ощущался человек, который мог внушить страх – то, что похоже на электрический шок. По телу проходит большими волнами дрожь, и немеет всё внутри. Единственное, что не давало воплотиться этому ощущению в чувство, заключалось в надежде: Б.Ш. видит разницу между тем, что поднимает, и тем, что тянет в подобие подземелья, и его рассказы – всего лишь констатация событий прошлого».
Моё ощущение встречи как приятного времяпровождения пыталось остаться во мне как тёплое чувство, но я понимал, что это состояние уже походило на парус, который я пытался удержать, но который вот-вот разорвёт морской ветер. Р.Ш. озвучил, что едет О., и я предложил закончить встречу сейчас. В ответ я встретил тишину.
Запись в дневнике: «Стремление пригласить О. на эту встречу, общаться с ней, говорило об одном: то, что мог предложить я или Б.Ш., не устраивало Р.Ш. Он, как будто воспарив над нашими беседами, подумал, что нам не хватает девушки, прочитавшей 3 тысячи книг. Первой встречи, на которой она не обронила ни слова ни об одной из прочитанных книг, Р.Ш. не хватило.
Ещё кое-что я видел в этом стремлении, учитывая молчаливое согласие Б.Ш. на участие в наших встречах девушки с невыразительной внешностью. Ни он, ни Р.Ш. не хотели, в действительности, обсуждать литературу. Возможно, им казалось, зачем раскрывать своё истинное отношение к литературе перед человеком, который никак не показал себя в ней.

Но я, тем не менее, стремился к ней, потому что, упражняясь в создании произведений, я чувствовал, что передо мной состояние, отличное от состояния, в которое я погружался ежедневно в автобусе и на работе. Во мне жила мысль о том, что жизнь – не только то, чем я вынужден заниматься каждый день, то есть быть функцией, собачкой в длинном деревянном коридоре. Это иное состояние как будто открывало другой мир».
Когда О. подошла к нашему столу, Б.Ш. заканчивал свой монолог, из которого вытекало, что я – ортодокс, а недописанный «Замок» Кафки на самом деле – законченное произведение, потому что как сказал руководитель по семинарам Б.Ш. в литинституте – литература, как и жизнь, не может быть законченной. Уже при О. я возразил другу, сказав, что это выражение – правда, но к конкретному роману отношения не имеет.
Употребив суп и пиццу, я осознал, что они невкусны. Б.Ш. заговорил о фашиствующей Москве. Р.Ш. согласился, добавив, что видел ролик, в котором националисты останавливают вагоны метро и избивают всех, кто не похож на местных жителей. Одна часть этих подонков избивает людей, а вторая стоит на платформе и скандирует: «Убить! Убить!». Милиция стоит в сторонке и не вмешивается.
Запись в дневнике: «Так и получается: наедине с Б.Ш. проникновенно выковываются разговоры о литературе, наедине с Р.Ш. тоже о ней, родимой, но в духе «эксперт вещает начинающему», где эксперт – Р.Ш., а когда они вместе, то я становлюсь слушателем их разговоров о политике, о нашей непростой жизни и многом другом, не касающемся именно этой области искусства».
С лёгким чувством разочарования я взял журнал, лежавший на столе, и углубился в его чтение. Б.Ш. тем временем начал монолог о порнофильмах. Стал смаковать детали, которые нравились ему в подобных фильмах. Потом перешёл на излюбленное им в сексе, а под конец монолога заявил, что любит копаться в грязи.
Установилась тишина, которую нарушил самый главный спикер этого вечера – Б.Ш. С видом человека, не спавшего больше суток, он посмотрел на О. и произнёс:
- Ты приходишь посмотреть на меня, как на клоуна.
- Интересно у тебя выходит – ты создаёшь из меня образ, с которым сам потом и споришь, - ответила девушка.
Официант принёс для Б.Ш. второй графин водки и убрал со стола первый опорожнённый. В качестве закуски у сотоварища значились дольки яблок на блюдце.

Запись в дневнике: «В начале нашей беседы могло быть чистое небо, а теперь это небо затягивают тучи. Б.Ш. никак не напоминает пьяного человека. Только усталости в нём стало больше».
Р.Ш. предложил сыграть в буриме. Каждый из нас для будущего стихотворения написал по одной строчке. Получившаяся строфа показалась мне ужасной. О своей строчке я не мог сказать ничего хорошего.
Запись в дневнике: «Даже в этой игре я пытался показать способным на стихосложение, но реальность есть реальность. Выражение мыслей ещё не литература».
Вслух я заметил, что Б.Ш. постоянно в свою речь вставляет слово «ежели». Б.Ш. усмехнулся, О. засмеялась. Я пытался шутить ещё, намереваясь вызвать улыбку у Р.Ш.
Вскоре я ощутил желание пойти домой поспать. День этот был обычен, но всё же что-то в нём давало усталость. Для поднятия настроения заказал поочерёдно две бутылочки с тёмной газировкой.
Принесли счёт. Р.Ш. заплатил за всех. Совместно мы решили рассчитаться с ним после выхода на улицу.
Окунулись в прохладный октябрьский вечер. О. заказала по телефону такси. Стали обсуждать, кто, сколько отдаёт Р.Ш.
- Я никому здесь не торчу? – неожиданно озадачил всех Б.Ш.
- Мне должен тысячу, - ответил я, зная, что он задолжал, но вспомнил только долг за онлайн-казино.
- За что? – Б.Ш. вскинул меня удивлённый взгляд, как будто не мог поверить своим ушам.
- За карточку «кукуруза», но потом вернёшь.   
- Хорошо, - сказал тоном человека, уличённого в непристойном поведении и которого заставили за это извиняться.
В следующий момент он вручил мне тысячу рублей.
- А ты же мне тоже должен, - обратился он ко мне.
Я удивился, так как сроду у Б.Ш. денег не брал. Возникло ощущение того, что следующий вопрос с моей стороны не мог быть другим кроме того вопроса, который уже ожидал Б.Ш. Как будто я всего лишь стенка для человека, играющего в пинг-понг в одиночку: шарик, отбитый им, неминуемо отскочит от этой стенки.
- За что? – прозвучал этот вопрос.

- От аэропорта до города сколько стоит? – становившийся странным товарищ обратился уже к обычному товарищу, коим ещё был Р.Ш., - 600? Туда-обратно сколько? 1200? Да, ведь?
Прежде, чем мой мозг осознал выходку Б.Ш., нечто внутри меня увидело, как он перестал быть тем, кем был раньше – он как будто отодвинулся назад, хотя он также стоял на месте и смотрел на Р.Ш., как будто ожидая от него ответа.
Я опешил. Внутри меня поднялась волна – очень неприятная по ощущениям, потому что несла чувство, которое могло отключить разум от происходящего. У христиан, быть может, это чувство называется гневом. У католиков гнев – смертный грех.
Запись в дневнике: «Друг? Приятель? Подвезёшь, поможешь? Да, конечно. Оказывается, и не друг, и даже не приятель. Оказывается, он – таксист. Помочь – да нет, о чём ты? Деньги – вот, это моя тема. Между нами нет дружбы, между нами – деньги и счета за всё, что я сделал тебе. Ты думал, что я люблю говорить о литературе? Ха!».
Гнев охватил меня.
Запись в дневнике: «Вот, оно – воспитание чувств. Предай дружбу – и чувство от этого предательства больнее чем плевок от того же друга в лицо. Предай дружбу – и от света сразу придёшь во тьму. От друга остался человек, который смеётся».
Мозг как будто стал работать быстрее.
Запись в дневнике: «Б.Ш. отдалился и снова приблизился, и я поверил его словам, и он перестал быть тем, с кем можно говорить на самые сокровенные темы. Что я есть перед людьми? Я как будто вижу отражение. Я никогда не был тем, кто смотрит так, как и должно смотреть. Но всегда я – тот, кто смотрит всегда под каким-нибудь условием, и люди – это условие. Приноровиться, угадать, но не понимать. А как без понимания? Они видны лишь наполовину, а что у них внутри? Но теперь я видел то, что я почувствовал по отношению к конкретному человеку, и не мог поступать иначе, как не от этого чувства».
- Ладно, хорошо, - я как будто встал на пружины, вынул из кармана деньги и отсчитал тысячу двести.

Подошел к Б.Ш., держа в руках деньги и подумав: «Держи за дружбу, мы с тобой в расчёте». Протянул ему руку, чтобы он взял деньги, но тот даже и не думал этого делать. Разозлившись ещё больше, я попытался засунуть деньги ему в карман куртки. Но он увернулся и стал вести себя как полоумный пациент психиатрического отделения.
Следующая сцена нашего импровизированного спектакля на вечерней улице (зрителей было маловато – всего двое) выглядела так: Б.Ш. стал убегать от меня, а я ходить за ним большими шагами. «Шутки со мной вздумал шутить? Да за кого ты меня принимаешь?» - пронеслись в голове мысли.
- Держи деньги! – кричал я ему вслед, - что не берёшь-то?
Он добежал до следующего для этого здания крыльца, пронёсся по лесенке и оказался передо мной за решёткой этого крыльца.
Запись в дневнике: «Где-то на дальних рубежах моего сознания мигала мысль о том, что вся беготня Б.Ш. от меня – это следствие догадки Б.Ш. о неправильности своего поступка с рассуждениями о плате за поездки в аэропорт и обратно. Но этой мысли оставалось только мигать – потому что я был ведом чувством – реакцией на то, что никакой дружбы не бывает».
За решёткой мерцало улыбающееся лицо Б.Ш. Он говорил что-то, но что именно – разобраться было нельзя. Также невозможно было понять, как действовать дальше. Деньги для него – у меня, он – за решёткой и как будто играет со мной, говоря: да, я прав при любом раскладе – ты должен мне денег за поездку, но я их не возьму, потому что мне кажется, что это неправильно.
От этой мысли я разозлился ещё больше и кинул эти деньги сквозь через решётку под ноги Б.Ш., сказав при этом: «Б., ты – дебил». Он посмотрел на деньги, чему-то удивился и пнул эти деньги. Они вылетели с крыльца и упали на асфальт передо мной.
Посмотрев на «несчастные бумажки», я оказался в ступоре. Вдалеке показались трое парней – они шли навстречу. Тут же подумалось, что подойдя и увидев наличность, они обязательно подберут её.
Запись в дневнике: «Почему у денег такое свойство – постоянно показывать свою важность. Быть бедным плохо. В действительности быть бедным тяжело. Боишься стать бедным – и ценишь деньги как вещь, которая от этой бедности спасает».

Я наклонился и подобрал деньги. Тут же я понял, что совершил ошибку: Б.Ш. презрительно пнул их – какие-то деньги. Они же не его. Но это действо, затеянное им и закрутившееся вокруг темы денег, как будто показало, что эти деньги ему и не нужны вовсе, а мне нужны – потому что я готов даже наклониться, чтобы подобрать их.
Запись в дневнике: «Сказав о моём долге за поездку в аэропорт, Б.Ш. обидел меня. Пнув деньги, которые он же сам потребовал, он привёл к ситуации, в которой я сделал выбор в пользу денег. Не в пользу чего-то другого, о чём как будто бы думал Б.Ш.
В этом действе для меня не существовало другой логики – ты требуешь, потому что обижен, что тебе должны, а я пытаюсь тебе вручить. Но исподволь чувствовалось, что по спектаклю, затеянному Б.Ш. я не должен был поднимать деньги с асфальта».
Б.Ш., по всей видимости, увидел мою растерянность. Как будто войдя в другую роль, он с важностью спустился по лесенке и, поравнявшись со мной, выдал:
- Не нужны мне твои грязные деньги. Ты отлично доказал, что я – говорящая обезьяна.
Запись в дневнике: «Так к этому ты и вёл? Поняв, что обидел, сделал так, чтобы показать, что обидели тебя, что ты – непогрешим?».
В этих словах уже сквозило не оскорбление, а вкупе с моим наклоном – унижение.
Запись в дневнике: «Мне стало больнее вдвойне. Получалось, что наплевав на мою обиду, мой друг показал мне, что это я обижаю его. Ведь он уже называл себя говорящей обезьяной – когда рассказывал о своей жизни в Москве. Он не мог смириться с мыслью о том, что он, человек другой национальности, родной язык которого не русский, учился там, где собрался цвет пишущих на русском языке. Рассказывая об этих людях, он сделал вывод о том, что он образованнее и умнее многих их, но для них он – всего лишь говорящая обезьяна».
Войдя в ещё больший ступор, я отвернулся от Б.Ш. и подошёл к «зрителям» - Р.Ш. и О. На лице Р.Ш. я не прочитал ничего, протянул ему деньги и сказал:
- Отдашь Б. позже.

Глаза Р.Ш. как будто стали из стекла. Попрощавшись с ним за руку, протянув руку Б.Ш. и не дождавшись рукопожатия, я натянул на голову капюшон и направился прочь – в сторону Рыбнорядской площади.
Если бы Р.Ш. смог прочитать мысль, которая пронеслась у меня, когда я взглянул в его стеклянные глаза, то он увидел бы вопрос: «Почему ты не вмешался?».
Уже подходя к площади, я никак не мог унять бурю, бушевавшую внутри. Вспоминались все разрывы с теми, с кем мне приходилось или дружить, или быть близкими к дружбе. «Опять! Опять!» - кричал я сам себе. На улице царила теплынь – не то, что должно было быть. Где холодный ветер, сметающий всё на своём пути?
Запись в дневнике: «Как трудно сходиться с людьми, так же больно порывать с ними. Закрываясь от них, как будто закрываешься от мира, от его воздуха, от его жизни – то есть делаешь глупость, потому что мир – это всего лишь пространство, а не живой человек».
Перейдя площадь, я вышел к Большой Проломной, а потом – повернул на Университетскую. В одном из магазинов купил кефир, вскоре увидел такси. Сидя в машине, я возвращался в мыслях к  тому, что случилось на Ново-Горшечной и не находил объяснений.