Киносценарий триллера - Как там, на дне Ада?

 или
быль под названием  «Лики смерти»

               

Синопсис сценария триллера под названием  «ЛИКИ СМЕРТИ»

В 1969  году на Байконуре произошла авария на одной подземной ракетной точке, находящейся на военной приемке, в результате которой погибло 18-ть человек. Вылез  из недр горящей шахты лишь один человек, работник  треста «Спецмашмонтаж»,  автор этого сценария, бывший тогда сварщиком дуговой сварки.  Вылез сам, хотя вылезти у него не было никакой возможности.
 
О тех событиях и рассказывается в предложенном сценарии от лица автора. Сценарий состоит из трех глав, каждая из которых является или может являться  отдельной  серией предложенного триллера.

Первая глава под названием «Неизвестный Байконур».

Приезд автора под именем Андрей, двадцатилетнего молодого человека, бывшего студента МГУ и мастера спорта по боксу,  на Байконур в поезде «Москва-Ташкент», вместе с монтажниками, занимавшими отдельный вагон поезда. Всю дорогу монтажники пили беспробудно и, естественно, что заставляли пить и Андрея. Но Андрей пить не хотел, не было у него еще такой привычки,  и он использовал такой оригинальный способ для предотвращения их приставания к себе и собственного самоутверждения в этой, незнакомой для него среде, что стал настоящей легендой этого поезда.
 
Знакомство автора с городом Ленинское 10, посещения местного ЦУМ-а, где он увидел только что поступивший  в магазин одеколон Шипр, модный тогда среди студенческой молодежи, и купил себе на удивление продавщицы, всего один флакон, хотя  здесь его всегда брали целыми упаковками под местным сленговым названием  «башмак». Брали  не для наружного, а для  внутреннего употребления вместо спиртного, потому что на Байконуре действовал сухой закон.
 
Дана история сухого закона на Байконуре и жизнь Байконурцев без официальной продажи водки в магазинах района. Что они пили вместо водки, как пробовали найти заменители спиртного,  как нашли его в виде самогонки из перебродившей на дрожжах перловки, которой на площадках были целые горы, и что однажды получилось жарким летом на полустанке Бостандык перед самой  станцией Тюра-Там, когда  в его наружный туалет командировочные, предупрежденные о предстоящем «шмоне» их вещей,   вынуждены были выбросить все привезенный ими в Байконур дрожжи.
 
Вторая глава  под названием «Смрадное дыхание смерти»

В главе рассказывается о вызове Андрея  на шахту для исправления брачного сварного стыка, находящего на самом дне шахту глубиной свыше 100 метров,  и  потекшего во время технологических испытаний. После заварки стыка, когда Андрей остался один на дне шахты, в верхней части которой  во время работ по устранению замечаний военной приемки,  случился пожар и погас свет.

В кромешной темноте Андрей начал выбираться со  дня шахты на поверхность земли по,  так называемому, «коммуникационному коробу», этакому  длиннющему пеналообразному сооружению, протянутому  вдоль наружной стены ракетного стального  стакана и  внутри которого были  смонтированы различные системы трубопроводов, электрокабелей и металлические лестницы с  поперечными площадками через каждые четыре метра.
 
Таких площадок было пятнадцать. И по этому узкому  коробу,  заполненному дымом, копотью, сажей и  ядовитыми газами,  Андрей вслепую  выбирался с самого дня шахты на поверхность земли.  Выбрался и потерял сознание. Выбрался один единственный. А восемнадцать человек остались в глубинах шахты.

Третья глава под названием «Жизнь после смерти»

В главе рассказывается о лечении Андрея, тоже очень непростом,   и  его жизни  в госпитале Байконура.  Во время своего спасительного  «вылезания» из шахты, его горло и голосовые связки были изъедены продуктами горения и он потерял голос.  Таким безголосым он  пролежал  четыре с лишним месяца. В главе рассказывается о его лечении, о его  выздоровлении,  реабилитации и возвращении в жизнь. Сначала он лежал в палате реанимации, потом в палате спецтерапии и лишь через полтора месяца его перевели уже в общую палату, где стояло штук десять кроватей, на которых лежали солдаты и рабочие Байконура. Офицеры лежали в других палатах госпиталя. И кормили их отдельно.

Рядом  Андреем стояла койка солдатика ростом 1 метр 51 см, это был самый маленький рост парня, которого могли призвать в армию. Он был из Кубани, имел образование четыре класса и обладал абсолютнейшей безграмотностью, а  писал так, как говорил. И в каждом написанном его слове было по несколько ошибок. Над ним все постоянно смеялись, потешались и даже издевались. Андрей взял его под свою защиту и от него все отстали. В знак благодарности он показывал Андрею письма его жены, такие  же безграмотные, что Андрей с трудом понимал написанное..

В главе обрисована  обстановка госпиталя, отношение врачей к Андрею и другим больным, показан приезд к Андрею из Москвы известного академика, специалиста отоларинголога для определения причины и характера потери голоса и назначения соответствующего лечения для его восстановления. Показано   психологическое состояние Андрея, меняющееся к лучшему, и о его мыслях о происшедшем с ними.


Сценарий триллера под названием «ЛИКИ СМЕРТИ»

Или

Как там, на дне Ада?

(Почти документальная история)

Часть первая

НЕИЗВЕСТНЫЙ  БАЙКОНУР

(Голос автора за кадром).

Есть  на железнодорожной трассе  "Москва-Ташкент" Западно- Казахстанской железной  небольшая станция Тюра-Там.  Во времена описываемых здесь событий более унылого зрелища на земле трудно было найти. Там и сейчас-то ничего такого нет, кроме двух, трех десятков одноэтажных  домиков,  сделанных из саманного кирпича, одноэтажного здания вокзала, базарной площади, да нескольких магазинов.
(На экране кадры железнодорожной трассы «Москва-Ташкент»  и станции Тюра-Там в прежние и нынешние годы )

А тогда эта станция напоминала  небольшой полустанок с убогим одноэтажным зданием вокзала,  десятком саманных домиков, больше похожих на сараи,  да такого же здания магазина на пыльной привокзальной площади, да неизменного, кое как сляпанного и во всю  перекошенного  общественного туалета из саманного кирпича с двумя дощатыми дверями, на которых черной краской были написаны стандартные буквы М и Ж. А вокруг пыльная бесконечная степь, ровная и пустая, как стол, после еды.
(На экране кадры железнодорожной трассы «Москва-Ташкент» и станции Тюра-Там в шестидесятые годы)

На этой станции из поезда «Москва – Ташкент» всегда выходило много народа. Чуть ли не полпоезда. И из них половина военных. К этому времени вся площадь около вокзала заполняется  служебными автобусами и автомобилями. Они собирают  приехавших и отправляются  все по одному и тому же маршруту – в глубь степи по хорошей  бетонной дороге, порытой сверху еще и асфальтом.

Куда?  Да недалеко. Здесь километрах в пяти от вокзала стоял  мощный, великолепно  оборудованный  КПП, то есть,  воинский контрольно-пропускной пункт какой-то воинской закрытой зоны под название Ленинское.  Или по простому – космодром Байконур!

 (Камера показывает несколько исторических кадров Байконура, начиная от КПП и привокзальной площади.)

Голос автора:
История Байконура началась….

В Байконуре я был несколько раз. Но первый раз в Байконур я приехал весной 1967 года Мне тогда по ряду обстоятельств пришлось уйти из института, где я учился, и меня  через отца одного моего сокурсника,  работающего в Минобороны одним из руководителей ракетных войск, устроили в монтажную организацию треста «Спецмашмонтаж», которая занималась монтажом подземных ракетных точек на Байконуре. Причем, устроили меняя простым разнорабочим, так как я  по молодости еще  не имел никакой рабочей специальности и ничего не умел делать. Я думал отработать здесь год, а потом вернуться в институт. Но жизнь развернула все по другому.

Приехал я в  Байконур поездом «Москва-Ташкент», буквально забитом монтажниками, работающими на ракетных площадках. Некоторые, как и я, ехали туда впервые, но большинство из них были уже старожилами ракетодрома. Водка в вагоне лилась рекой. Пили все поголовно. И пили , в основном, до «очертенения», до «отключки», до  потери человеческого облика   Я  был, наверное,  единственным,  в этом вагоне, кто не пил и оставался весь путь до Байконура трезвым, хотя далось мне это очень даже не просто.

(Камера идет по обычному советскому плацкартному вагону, из тех, что тогда назывались «спальными вагонами прямого сообщения», где практически в каждом купе пили и пили монтажники. Пили все поголовно, потому что русскому человеку, когда он пьет,  видеть непьющих было выше его сил. Камера проходит по вагону и останавливается в купе, где сидел я, Андрей, бывший студент МГУ, мастер спорта по боксу, а теперь вот простой разнорабочий, едущий в неизвестный для меня  этот самый Байконур.)
И первый вопрос  ко мне, к  непьющему, был самый обычный, самый заурядный и самый невинный:
-- А чего-это ты с нами не пьешь?! А?! Мы вот все тут едем в этот чертовый Байконур и  пье-е-м! Пьем, потому что мы монтажники и потому, что на ракетодром едем. А там не пить нельзя! Иначе сдохнешь там неизвестно от чего1 Поэтому, давай с тобой выпьем. Где твой стакан?    Как не знаешь?! Вот он твой стакан – бери!

Чернявый парень с косой челкой на покатом лбу взял граненый стакан, стоящий на столе, налил в него водку почти до краев  и сунул прямо  мне в лицо:
           -- Пей! Ну?!

 Я  прекрасно понимал, что назревает скандал. Парень в своем питии дошел уже до такой кондиции, что ему для разрядки нужен был скандал. Обязательно – скандал! И обязательно с дракой! И в моем лице  он не видел для себя никакой угрозы.
Та-ак,  парнишка-соплячек! Еще упирается скотина! Сейчас мы тебя подпоим немножко, а потом позабавимся все вместе, похохочем, «похохмим»! А то больно уж скучновато поездка идет! Так и заснуть можно будет от нечего делать! Надо бы ее раскачать посильней, да поскорей, эту «поездочку»! Да так, чтобы треск по степи пошел! И вороны чтобы в округе заплакали! Не закаркали, а именно – заплакали! Вот так-то всем вам!

Я  понимал, что сейчас наступает, может, самый важный момент в моей жизни. Все зависит от того, как я смогу выйти из этого щекотливого для себя положения. И  сидящие в купе монтажники внимательно наблюдали за происходящим. Чтобы в дальнейшем сделать выводы для себя относительно этого зелененького парнишки. Но драться я не хотел.  Очень не хотел. Не любил я этого дела. Ой, как не любил! Хотя я и имел свое заслуженное  звание кандидатом мастера спорта по боксу. Я школу закончил уже кандидатом в мастера. А потом сразу же получил и мастера, когда выиграл областное первенство по боксу в малом весе.

Я вздохнул,   тряхнул  головой, отгоняя ненужные мысли,  медленно поднялся с купейного диванчика, глядя в лицо парня, затем цепко ухватил его за запястья  рук и начал сжимать свои кисти. Руки у меня были основательно накачены  от занятий боксом. Даже больше, чем основательно. Сильно накачены. Только я редко демонстрировал окружающим эти свои способности. Не любил. Не приветствовалось у нас тогда  такая  демонстрация свои преимущества перед окружающими. Парень дернулся из  моих рук, но у него ничего не получилось. А я все  продолжал сжимать. Лицо парня побагровело, он захрипел перекошенными губами:
          --П-п-пус-ти-и, сволочь! Уб-б-бю-ю-ю!


Но я  продолжал сжимать, все также спокойно и невозмутимо стоя перед парнем. Парень скособочился, согнулся и  выронил из руки стакан с водкой.  Я  тут же отпустил руки парня, мгновенно нагнулся и подхватил стакан у самого пола. У меня это был давно отработанный трюк. Наш тренер таким необычным образом отрабатывал боксерскую реакцию у своих подопечных. Только стакан был бумажный  и с водой, а не с водкой. Парень рухнул у моих ног , снизу вверх глядя на меня   ненавистным взглядом. Я поставил стакан на стол, выдохнул воздух из груди  и тихо сказал парню:

          -- Извини, брат, но я не пью

         В купе повисла мертвая тишина. Затем кто-то протянул завистливым шепотом:
         -- Вот это да-а-а! Вот это фоку-ус-с-с!
         И все дружно грянули:
         -- Ура-а-а-а Андрею

В купе, а потом в самом вагоне и даже в поезде началось столпотворение.  Монтажники шли и шли посмотреть на парнишку, который, как говорят, только что сотворил невозможное – без скандала и мордобоя утихомирил всем известного в монтажном управлении бузотера по кличке «Угорь». Он действительно был верткий, как угорь. Он любил, подвыпив, подраться. Ему все равно было с кем и как. Его трудно было захватить, сбить с ног, трудно повалить. Также трудно, как попытаться схватить голыми руками мокрого угря… Он выскальзывал из любого захвата. Он  вертелся вокруг партнера, нанося удары руками, ногами, но сам редко когда подставлялся. И во всех своих схватках: с большими и малыми партнерами, с сильными и слабыми, с умными и тупыми, с лезущими напролом и пытающимися обмануть, он чаще всего выходил победителем. А здесь?! И кто?! Паца-а-нчи-ик! Вот те да-а-а!

На меня  приходили смотреть, как на какую-нибудь диковинку. Меня обнимали, даже целовали от избытка чувств; хлопали  по плечам; смотрели  руки, трогали, щупали, гладили кисти; просили меня еще раз продемонстрировать свои уникальные на их взгляд  способности, но я категорически отказывался; тогда меня снова обнимали, что-то взахлеб говорили мне  малопонятное и бессвязное и  кричали, кричали, кричали.

 Так нечаянно я стал легендой этого  «Байконуровского» вагона. Мое положение в коллективе монтажников сразу же  изменилось к лучшему и я уже не испытывал такой острой необходимости в отчаянной борьбе за свое собственное существование и собственное самоутверждение на монтажных площадках ракетодрома. Я стал здесь своим. И не просто своим, а неотъемлемой частью этого непростого коллектива, живущего здесь больше по звериным, чем по человеческим законам. Причем, частью не только уважаемой а,  в некотором смысле -  даже почитаемой и обожаемой его частью. И кличку я получил соответствующую «фокусник»! И она прилепилась ко мне  намертво. С тех пор так и пошло:

          ---Ребята, вы не видели нашего «фокусника? Ребята, где «фокусник»? Позовите «фокусника»! Надо «фокусника» спросить – он в Университете учился

 Со мной стали считаться, искать знакомств, дружеских, а иногда и раболепных отношений. Что ж поделать – в живом мире сила всегда есть сила1. Против нее не попрешь. К ней надо приспосабливаться. А если эта сила не имеет вида настоящей силы, тем более, тем более.
(На кране движущаяся камера, показывающая вагон, в котором ехал Андрей и где в каждом купе пассажиры пили водку)

Ехали  до Байконура трое суток.  Я почти всю дорогу пролежал на верхней полке с книжкой в руках. Книжку я купил  на вокзале в ларьке. Незнакомый литовский автор Эдуард Мяцкявичус: «В тени алтарей». Посмотрел аннотацию. Книга о становлении личности, о парне, закончившем духовную семинарию в Вильнюсе, проработавшем затем несколько лет настоятелем в одном из костелов Литвы, начавшем потихонечку на досуге писать, и ставшим в итоге известным писателем. Таким писателем, который в зрелом возрасте решительно порвал с религией и был за это предан анафеме. Ну, что ж, бывает и такое, но бывает и обратное. Ничего не скажешь – вера! Хочу – верю, хочу – нет!

 Шум, гам, пьяный угар соседей меня  не волновал и не беспокоил. Я умел отключаться от окружающей  меня действительности и уходить в иной мир, мир своих фантазий и мечтаний. И мог так лежать с открытыми глазами часами, не шевелясь и не двигаясь. Вставал он обычно только в туалет или же пожевать чего-нибудь из того съестного, что в изобилии лежало на столе у монтажников. Брезгливостью особой я не отличался, поэтому с удовольствием ел все то, что ели и остальные монтажники во время своих застолий.

В общем, меня признали своим парнем. Правда, чудным парнем, немножко даже ненормальным, но все-таки своим. Трогать  этот парень  никого не трогал, цепляться ни к кому не цеплялся, беспокойств и тревог особых не вызывал, а то, что не пьет? Да, ладно, пусть не пьет. Молодой еще, зеленый,  и у него все впереди. Научится пить, никуда не денется. Жизнь тряхнет разок, другой, третий и потянется он за стаканом, как миленький. Потому что нет другого лекарства у русского мужика от превратностей жизни, кроме водки. Нет и, пожалуй, никогда не будет.

Но чаще всего я смотрел в окно. Хотя,  в принципе, смотреть там было не на что.  Пустая, голая, слегка всхолмленная степь на многие, многие километры вокруг. То ли на сотни, то ли на тысячи, то ли на сотни тысяч километров. Степь и больше ничего. Песчаная и песчано- травянистая степь, с редкими пучками травы, разбросанными в беспорядке по ее поверхности. Часто с пустыми проплешинами, на которых вообще ничего не росло. И вокруг, сколько ни смотри, ни кустика, ни деревца, ни рощицы  Одна лишь пустота. Унылая, беспросветная, лишь чуточку разбавленная кое где серыми, сверкающим на солнце серебристой белизной,  гибко длинными нитями ковыля, пологими волнами колыхающегося под ветром  и издали напоминающими гладь встревоженного давним штормом моря.
(Камера постоянно показывает бесконечную казахстанскую степь.)


После прибытия  на космодром, точнее в центральный город  Байконура, так называемый Космоград или Ленинский 10,  нас разместили в местной гостинице под неофициальным названием «Золотой клоп».  В большой комнате, похожей на зал, стояло два десятка кроватей, застеленных серыми байковыми одеялами, а на середине  комнаты - длинный стол, составленный из трех обычных обеденных столов,  сдвинутых по торцам и  покрытых клеенкой. Стены этой комнаты были разукрашены пятнами от раздавленных клопов и даже на потолке было два отпечатка чьей-то обуви,  со следами  пришлепнутых там клопов. Так вот оказывается почему старожилы назвали эту гостиницу «Золотой клоп»!

Устроившись в гостинице, я  пошел побродить по городу и зашел в большой местный ЦУМ,  Центральный Универмаг.
 
(Камера показывает улицы города глазами Андрея, потом останавливается на вывеске ЦУМ, Центральный Универмаг и заходит вместе с Андреем во внутрь, проходит по отделам и останавливается в отделе парфюмерия)
 
Увидев на прилавке  одеколон  «Шипр», которым  я постоянно пользовался в последнее время и который  был тогда в очень  большом почете у студентов,  я двинулся к кассе выбить чек. Я сказал кассирше:
          -- Мне «Шипр», пожалуйста.
           В ответ услышал удивительное:
           -- Вам сколько?:...
            Я в недоумении пожал плечами. Странный вопрос. И я пояснил кассирше:
           --  Один, конечно. Сколько же еще?!

Продавщица,  симпатичная  полноватая  женщина лет 30 – 35-ти, в голубом фирменном халате и такой же голубой  шапочке-пилотке  на осветленных под блондинку пышных волосах,  снисходительно  и  как-то  даже  «сожалеющее»  поглядела  на меня.  Это  потом  я увижу, что  в  Байконуре женщин очень мало и все они  примерно одного, среднего, возраста,  от 25-ти до 40-ка  лет.

Ни  моложе,  ни  старше  женщин  там  не  было. Причина  простая – военный  город,  военный  полигон,  военный  объект. Мужчин  огромное  количество, а женщин  почти – нет. Поэтому сюда  и  приезжают  и  стараются  приехать  только  те женщины, которые  хотят быстренько выйти  замуж. А здесь  самый  оптимальный возраст – как раз от 25 до 40 лет. И потенциальных женихов – видимо-невидимо.

         Продавщица улыбнулась мне и спросила:
         -- Вы что, впервые у нас?:
         -- Да, - удивился я, - сегодня приехал. А почему вы так решили?
Продавщица  рассмеялась, показывая  крупные, желтоватые от табака зубы, в многочисленных металлических коронках:
         -- Да потому, молодой человек, что у нас по одному флакону одеколона не берут.  Берут, в основном. целыми  упаковками. А упаковку на десять флаконов одеколона у нас называют «башмак». Поэтому, когда у нас  покупают  одеколон, то говорят  - мне «башмак». Или два «башмака». Иногда  даже по два или три. Мы  здесь  план по парфюмерии на пять лет вперед уже выполнили.

Я непонимающе смотрел на  продавщицу. До меня никак не доходил смысл происходящего. Я еще  никогда в  своей жизни  не сталкивался с таким  понятием, как сухой закон. И я, смущаясь своей недогадливости, озадаченно спросил:
           -- А зачем…столько?!

            Продавщица вздохнула и сокрушенно махнула рукой
            -- Пьют его у нас, молодой  человек. Пьют. У нас – сухой закон. Спиртного в магазинах не увидишь. Вот и пьют мужики, что придется, все подряд, лишь бы в голову вдарило.. А что, кроме  парфюмерии у нас  есть? Да ничего! Вот и сметают  ее бедную с прилавков в один момент. Только получим,  выставим  -  и уже нет  ничего. Одна  пустота. Это сегодня еще не знает  никто. Мы только получили. Вы – первый покупатель. Но сейчас набегут. Вот уже – пошли.

И действительно, за мной уже начала выстраиваться очередь. Сначала один встал, за ним  второй, потом  еще, еще и вот  уже  начала образовываться внушительная очередь. Но я  все равно купил только один  флакон «Шипра». Больше  взять не  решился. Было стыдно и неудобно перед самим  собой, да и перед продавщицей тоже. И я  ушел из магазина ошарашенный, провожаемый  насмешливыми и сочувственными  взглядами мужчин, стоящих во все растущей  очереди в парфюмерию:
          -- Надо же! Всего один флакон взял! Ведь неизвестно, когда еще привезут!
             
         
На  самой  станции  «Тюра-Там, через которую проходили все тогдашние т   магистральные  поезда «Москва-Ташкент» и обратно,  бутылка водки местного производства под названием «Арак москванын», что означало «Водка московская», стоила 4,0руб.  В Москве бутылка «Московской» стоила в то время 3,62 руб.  В самом Космограде – уже 5,0руб; на площадка, в зависимости  от  расстояния  до  Космограда – от 6 до 7-8-ми рублей. После семи вечера цена повышалась на 1руб; после 9-ти вечера  - еще  на 2руб.

Поэтому, рабочие  командировочные, монтажники, сварщики, электрики, м  автоматчики, наладчики, испытатели, работавшие по договорам на объектах Байконура и имеющие и льготные   свои  суточные  в  размере  4,2 руб в отличии от обычных суточных в размере 2,6 руб., то есть, целых 126 рублей в месяц, зарплату  инженера в  центральной  России, в свой, так называемый, « пенсионный» день, когда они получали свои командировочные п  деньги, начинали пить с четырехрублевых бутылок  водки, а заканчивали к ночи уже  восьми или даже десяти рублевыми бутылками. Поэтому этих денег обычно  хватало на один-два дня, не больше. После чего они переходили на  солдатские  талоны  на питание за  60 копеек в сутки. И ничего. И были даже довольно. Кормили солдат на полигоне в те времена очень даже неплохо, почти прилично. Пусть не так вкусно, как хотелось бы, но помногу и сытно.

На объектах Байконура  продолжалось то же самое. Только там, на объектах, пили, в основном, спирт. И пили все поголовно, от рабочего до начальника объекта. Спирт шел на объекты в качестве обезжиривающей и обезвоживающей среды, которой промывали системы трубопроводов на ракетных точках  перед сдачей военным представителям, так называемой военной приемке. На первых объектах шел еще спирт ректификат, но потом перешли на гидролизный спирт, то есть, спирт низшей очистки.  Спирт шел цистернами, эшелонами, практически в неограниченном количестве. Его не только пили все, кому не лень, в нем чуть ли не купались. Его использовали в качестве ходовой монеты при бартерных обменах или покупках военного имущества у соответствующих военных служб или же продовольствия у местных жителей.

Однако к спирту имели доступ далеко не все, а только лишь избранные. Остальные же работники на объектах пили все, что только может пить человек, желающий уйти хоть на мгновение от реалий своей действительности в призрачный, но такой прекрасный мир иллюзий, балдежа и кайфа. Пили одеколон, туалетную воду, духи, растворители от клеев БФ, пили жуткий, сверх вонючий местный самогон, неизвестно из чего сотворенный, пили темные, непонятно чем пахнущие жидкости под маркой местных вин.

В бараках и общежитиях монтажников порой пройти было невозможно из-за мощнейшего, сбивающего с ног букета ароматов, распространяющегося из комнат и туалета. Особенно ценился у монтажников тройной одеколон называемым пятизвездочным коньяком, а туалетная вода «Свежесть» считалась цветочным ликером. Каким же мощнейшим запасом прочности снабдила матушка природа человеческий организм, если он мог без особых последствий в течение долгих дней, месяцев и лет выдерживать такие сверх огромные дозы чудовищных отравителей, потребляемых ежедневно внутрь? Ведь люди не только пили, они еще и работали, монтируя сложнейшую и точнейшую технику ракетных стационарных базовых точек, запрятанных глубоко под землей. А кроме работы они еще и занимались сексом с женщинами, какие им попадались в тех краях. И детей зачинали. Правда, каких детей именно, они, чаще всего, никогда потом и не узнавали...

Были и наркотики. Были, что уж тут говорить! Анаша, план гуляли среди сторойбатовцев во всю. Даже  опиум был и чего-то там импортное, что в вену вводится.  Курили, кололись даже не скрываясь. Но это было все-таки гораздо реже. Предпочтения Советских людей все-таки были на стороне пития. Наркотики еще у нас не прижились. Что-то в этом было стыдное. И  применять наркотики для балдежа считалось у нас еще неприличным. Пока еще считалось. Но после Афгана перестанет так считаться. Но до Афгана было еще далеко!

А потом в Байконуре на одной из площадок было организовано о  тайное  производство самогона из перловки. Причем, в большом количестве. Перловка была одним из основных продуктов питания солдат в Байконуре. Ее было много и она была на Байконуре везде.  Из  нее в основном варили кашу для солдатских столовых.  С тушенкой в качестве второго блюда она шла почти каждый день.  Иногда из нее делали и первое.  Как говорится – дешево и сердито. Отличительной ее особенности  являлось долгое ощущение сытости в солдатских  желудках, так как она трудно переваривалась.

И вот кто-то на одной площадке исхитрился приготовить из нее самогонку. Технология была простая до ужаса.  Аппаратуру изготовить в Байконуре, где шло жуткое количества труб из нержавейки, титана и алюминия, было проще пареной репы. Нужны были лишь натуральные  дрожжи. А дрожжи в Байконуре не продавались. И их привозили из России поездом «Москва-Ташкент». Чаще всего привозили  монтажники, так или иначе связанные с людьми, занимающимися   изготовлением самогонки.  Привозили дрожжи  в своих чемоданах и рюкзаках.

И вот однажды летом в поезде «Москва-Ташкент» после Аральска по вагонам  вдруг пошел тревожный слух о том, что в Тюра-Там готовится «шмон». И дрожжи  у монтажников будут  конфисковывать. Такого раньше не бывало. Начальство в Байконура на подобные вещи смотрело всегда сквозь пальцы. Потому что бороться с контрабандой спиртного в Байконуре было просто смешно. Все знали, что завести водку в Байконур  на машинах спокойно можно было по степи, минуя КПП, в любом количестве. Что постоянно и  делалось. Конечно же не без пользы и для самого начальства. А здесь какой-то самогон, какие-то дрожжи! Просто – нелепо! Но начальство ведь должно же хоть как-то  показывать свою деятельность. Вот оно и решилось на акцию против самогонщиков.

Перед станцией Тюра-Там был небольшой разъезд с очень трудно  произносимым для русских   названием Бостандык, где поезд  всегда останавливался по каким-то своим делам. И стоял он там всего  пару минут.  И вот на этом переезде вдруг выскакивают из вагонов поезда человек пять мужиков с большими военными рюкзаками и кидаются стремглав к будочке общественного туалета, стоявшего в отдалении. Через мгновение  они возвращаются назад, но уже с пустыми рюкзаками  и садятся в  начинающий трогаться поезд.

                Стоял июль месяц, самый жаркий месяц Байконура. Температура воздуха зашкаливала далеко за  плюс сорок. И на другой день  по Тюра-Там пошли разговоры о странном происшествии на разъезде Бостандык.  Там произошло настоящее извержение общественного туалета, небольшого домика из саманного кирпича, стоящего над выгребной ямой. Содержимое этой ямы по каким-то непонятным причинам вдруг забродило и пошло вверх, как тесто из квашни. Оно опрокинула домик и начало заполнять площадь перед  служебным домиком  разъезда.  Железнодорожное начальство всполошилось и позвонило своему начальству в Аральск и Тюра-Там.  Пока начальство приехало содержимое туалета уже во всю штурмовало служебное здание разъезда и насыпь железной дороги. И все  шло, шло и шло!  Как из жерла грязевого вулкана.

Железнодорожное  начальство позвонило в Байконур и попросило помощи. Военное начальство приехало быстро и ахнуло! Такого никто из них в своей жизни еще не встречал. Но оно решило поддержать своей авторитет и затребовало из Байконура  роту «стройбатовцев» с лопатами и  с двумя тракторами бульдозерами.  К ночи боевые действия закончились. Вся площадь перед железнодорожными путями и служебным домиком разъезда была засыпана толстым слоем песка, включая выгребную яму туалета. Благо, что песок здесь был прямо под ногами. Но вырвавшееся на свободу содержимое туалета никак не хотело успокаиваться и песок под ногами еще несколько дней  словно бы дышал и шевелился. Я уж не говорю про запах.  Хорошо, что жителей здесь практически не было. Так, всего лишь несколько саманных домиков, где жили казахи.   
            
А «шмон» на станции действительно был. Вещи монтажников проверяли на площади прямо  перед посадкой в автобусы. Но «шмон»  оказался совершенно безрезультатным. К немалому удивлению его устроителей. Ни одного килограмма дрожжей не было обнаружено в вещах монтажников. И начальство Байконура больше подобной инициативы не проявляло.  Оказалось чревато!

Утром нас всех развезли по объектам, или площадкам, как их называли здесь, и  разместили в четырехэтажных военных казармах, стоящих прями в голой степи.
(Камера показывает с десяток пятиэтажек, стоящих в  степи и возвращается в комнату, где поселили Андрея. И далее его слова за кадром)

Вечером я поужинал в солдатской столовой, размещенной на первом этаже казармы,  где с удовольствием навернул большую миску  картофельного пюре, перемешанного со свиной п   тушенкой и выпил пару стаканов компота из сухофруктов. После чего я вернулся в свою комнату в солдатской казарме, В комнате было нестерпимо жарко. Я разделся до трусов и завалился на свою койку. И здесь я, лежа в одних трусах на своей койке,  увидел необычное зрелище.  Такое необычное, что разом вскочил и вновь  сел на своей койке.  И буквально раскрыл рот от удивления.

Я увидел в окно, как по небу изумительно чистого, темно-голубого цвета,   катится солнце. Громадное, чуть ли не  с автомобильное колесо, и совершенно не яркое, как будто выключенное. Только что оно было невыносимо жаркое, слепящее, и жутко палящее, а вот сейчас оно, багрово красное, словно вычищенный медный таз, спокойно и медленно катится по небу и на него можно даже смотреть простым, незащищенным взглядом. Я встал с койки и, не спуская с солнца изумленного взгляда,  подошел к окну.
               
Да, прямо перед моими глазами, у самого горизонта, по небу двигалось громадное г  солнце, похожее на раскаленный стальной диск, перекатывающийся  по небосводу. Солнце было неяркое, но четко очерченное и какого-то странного, желто оранжевого цвета, переходящего в нижней своей части в багрово желтый цвет, а по самому его краю – как бы отороченное темно красным ободком.  Солнце  двигалось  настолько ощутимо явственно, что меня даже оторопь взяла.  Да такого  же быть не может в самом своем принципе!  Не может, но это есть! А есть потому,  что я это вижу!

С движением солнца небо около него загоралось разными цветами. Снизу – всеми оттенками красного желтого и багровых цветов, а сзади него -  всеми оттенками синего, голубого и зеленого цвета. Причем, эти цвета не были постоянными, они непрерывно менялись, переходя один в другой, меняя оттенки, густоту и яркость цвета.
 
Картина заката была  ошеломляющей.  Все небо перед  моими глазами  играло и переливалось красками. И краски  эти  словно бы истекали из  краев самого солнца и дальше шли уже  по всему небу, постепенно, с удалением от солнца, густея и темнея и начиная светиться как бы уже изнутри. И вот солнце приблизилось к краю горизонта и…
               
Тут  я чуть не вскрикнул от изумления. Я увидел, как солнце сплющилось, как сплющивается капля ртути, упавшая на поверхность предметного стекла. Только что оно было круглым, причем – идеально круглым на мой  взгляд,  а вот сейчас, коснувшись своим  краем горизонта, сплющилось, стало овальным. И сплющилось основательно, ну, опять же на мой взгляд,  чуть ли не на треть своего видимого диаметра.

Что это было, я не знал и не понимал? Я знал одно - такого не может быть! Такого не бывает!  Это противоречит всем известным законам физики. Но это было. И я сам стал свидетелем происшедшего. То ли это была оптическая иллюзия, то ли еще что, малопонятное для  меня, но я же все это видел. И сейчас продолжаю наблюдать. Так что ж – не верь глазам своим?!  Но как не верить, когда, вот смотрите, солнце на моих глазах продолжает погружаться за горизонт, погружается все глубже, глубже, глубже – и вот уже его нет!

 А на его месте выплеснулся ярко-ярко красный, почти белый конус, от которого небо вокруг него разом вспыхнуло и заколыхалось всеми оттенками красного, желтого и синего цветов, которые начали быстро распространяться по всей этой части неба, перемешиваясь и переливаясь один в другого, как будто затанцевали какой-то зажигательно бурный, цыганский или испанский  танец.
 
Потом танец начал потихонечку затихать, все  успокоилось и небо погасло. Только на западе еще немного отсвечивал краешек неба около горизонта. Потом исчез и он. Все, день закончился. Наступил вечер. Я  тряхнул головой, сгоняя оцепенение.
(Показать кадры заходящего казахстанского солнца)

В комнате начало быстро  темнеть. Я  громко выдохнул воздух из своей груди,  крякнул, еще раз тряхнул головой, сбрасывая с себя оцепенение от увиденного и вернулся к кровати.  Мой  сосед по кроватям, пожилой монтажник, глянул на меня, усмехнулся и сказал:
           -- Что, проняло? Новичков всегда пронимает. А потом привыкают и начинают уже ничего не замечать.
           -- Да-а, - протянул я, - Невероятно! Скажи мне, кто раньше, про такое – в жизни бы не поверил.

Привыкнуть к таким закатам я так и не смог. Смотрел их практически каждый вечер, если не мешали соседи по комнате, Смотрел, любовался переливом светящихся  на небе живых н красок,  впитывая в себя их неземные  оттенки,   и мне  не надоедало.  Как не может надоесть вид стремительно бегущей в русле воды ручья или же пляшущих в костре языков пламени.
            


ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СМРАДНОЕ ДЫХАНИЕ  СМЕРТИ

( Надпись на экране - прошло три года)

( Камера показывает   панораму Байконура тех лет. На виде   сверху, а  затем  уходит от города в степь и приближается к поселку из десятка пятиэтажек   из белого кирпича,  снижается  к отдельному   зданию, около которого стоит  армейский автобус.)

Из здания выходит молодой  парень лет двадцати пяти, одетый в синий рабочий комбинезон  с сумкой и маской сварщика  в руке. Это Андрей. Повзрослевший и возмужавший. Вместе с ним выходит еще два парня таких же лет с чемоданчиками в руках, в которых размещалась аппаратура для контроля сварных швов. И все они  садятся в автобус.
 
Автобус едет по бетонной дороге, проложенной по степи и подъезжает к  громадному бетонному сооружению,  выступающему над поверхностью земли  в виде  большой круглой бетонной площадки и имеющей четыре утопленных в бетоне диаметрально противоположных   прохода к  ее центру.

А  в  центре бетонной площадке был расположен открытый металлических люк диаметром  метров в десять. Этот люк перекрывал  в исходном  положении отверстие подземной шахты, где должна была размещаться баллистическая ракета.

Оба парня  выходят из автобуса и подходят к одному из радиальных проходов  в бетонном воротнике шахты. Проход во внутрь закрывает стальная дверь с колесовым штурвалом механизма ее открывания.  Но рядом на стене размещен кнопочный пульт.
 Андрей нажимает одну из кнопок.  Дверь открывается. Они  заходят во внутрь шахты.
Это  полукруглое бетонное помещение, называемое оголовком шахты с целым рядом стальных дверей по периметру оголовка. Они   подходят к одной из дверей, нажимают кнопку на пульте. Дверь бесшумно открывается.  Это была дверь лифта, ведущего на самое дно шахты, под самый ее стакан. Стакан – это громадный стальной цилиндр диаметром метров десять и длиной  метров в пятьдесят, вертикально закрепленный в шахте  и забетонированный по периметру горловины шахты. Стакан был предназначен для размещения ракеты в ее предстартовом  положении.

Они  закрывает за собой дверь  и  нажимают кнопку спуска.

Камера показывает движение кабины лифта по специальному помещению шахты, называемым лифтовым коробом подземное бетонное помещения, в верхней части которого размещены шесть днищ емкостей для хранения «гептила», азотной кислоты и воздуха, опутанных системой металлоконструкций из нержавеющего профиля и системой трубопроводов из алюминия и нержавеющей стали. На колене одного из трубопроводов диаметром 189 мм и оказался злополучный дефект, который должен заварить наш герой сварщик по имени Андрей.
(Далее идут закадровые мысли Андрея передаваемые вслух)
            
Я с ребятами  спустился на лифте под стакан, когда слесари  монтажники  уже подготовили бракованный сварной стык для повторной сварки.  Они   выбрали в сварном шве дефектные  участки специальной  «бор машинкой»  и сделали на их месте фигурную канавку, так называемую разделку,  для предстоящей сварки.   Мастер ОТК проверил разделку на соответствие чертежам  технологической карты и сделал запись в журнале сварочных работ о допуске к сварке. Я заварил  шов аргоно-дуговой сваркой.  Слесарь, ждавший нас здесь,  зачистил шов, а ребята рентгенологи  с помощью специального портативного рентгеновского аппарата, принесенного с собой,  просветил его и просмотрели результаты на люминесцентном экране. Стык оказался  хорошим. Они дали добро выполненной работе и расписались в сварочном журнале.

  Я тоже расписался в журнале за выполненную работу и вздохнул с облегчением – все нормально! Не зря спускался на самый низ шахты.  Не зря. Я  начал потихонечку собирать свою аппаратуру, чтобы на грузовом лифте поднять ее на поверхность. Затем  сел в углу на трубу и закурил. Ребята уже все ушли из помещения, чтобы побыстрее подняться на поверхность.  Я  же никуда не спешил. Мне  захотелось побыть одному. Меня  иногда тянуло на одиночество. Постоянное проживание на людях порой слишком раздражало и утомляло меня.

Я  выкурил одну сигарету, затем закурил другую. Пора было выбираться отсюда, но мне что-то не хотелось ничего делать, не хотелось даже шевелиться. Я бездумно сидел, погруженный в себя, в свои полу думы, полу мысли, а порой и полузабытье. Было очень и очень тихо. Так тихо, что от этой тишины начинало гудеть в ушах.

Кроме меня   в этой части помещений подземной ракетной шахты никого  уже не было.   Я  докурил сигарету, бросил окурок на пол, по старой  привычке затоптал его и поднялся, чтобы взять свою аппаратуру со шлангами и двинуться к лифту. Пора было уже и подниматься. Но в  этот момент в шахте погас свет. Я  чертыхнулся и постоял немного в ожидании того, что свет сейчас загорится. Такое со светом на объекте бывало частенько и никто не придавал подобным случаям особого значения.  Потух свет и потух, подумаешь! Сядем, посидим, подождем. Загорится, никуда не денется он, этот свет. Ведь без света на шахте, глубоко под землей не особенно-то наработаешь. Здесь без света шага ступить нельзя,  не то, чтобы что-нибудь делать. Черным- черно кругом, хоть глаз коли, не нужны они здесь глаза-то. Поэтому никуда они там на верху не денутся. Как потушили так и зажгут. Во-он сегодня здесь сколько людей! Объект сдавать-то надо.

Однако свет не загорался.  Я  нащупал руками трубу, на которой  раньше сидел, и снова сел, снова достал сигареты, чиркнул спичкой закурил. Вокруг все также было непроницаемо тихо и до невозможности темно. Слабый, красноватый огонек сигареты только усиливал это ощущение темноты. Она словно бы нехотя отступала немного при затяжке сигареты и снова быстро подступала вплотную, обволакивая тело и сознание  мягкой, дурманящей волной и заглатывая затем совсем всего целиком.

 Я  докурил сигарету и стрельнул окурком в глубь помещения. Окурок прочертил огненную дугу и взорвался веером мелких искорок при ударе о противоположную стенку. Темнота снова замкнулась вокруг меня. Свет не загорался. Надо было что-то предпринимать. Сидеть же просто так в этой вязкой, пугающей темноте и чего-то там ждать непонятного, стало надоедать. Но что делать тогда? Вылезать в темноте? Это абсурд и нелепость. Посшибаешь себе все, что только можно посшибать, натыкаясь на бесчисленные углы и выступы всевозможных видов оборудования, размещенного здесь.

 Да и как выбираться отсюда? Ведь он на самом дне шахты ниже его ничего уже нет, один сплошной бетон. А это глубина, наверное, метров  восемьдесят, не меньше. Выкарабкиваться отсюда в темноте?! Бр-р-р-р! Сплошной кошмар! Ведь он сейчас на точке не один, человек двадцать еще должно быть, не меньше.  Если не больше. Монтажники, электрики, электронщики, военпреды, «стройбатовцы»... И все на разных уровнях. И все без света. Не-ет, не стоит пытаться вылезать... Должны ведь всё-таки включить... Должны. Слишком уж много людей завязано сейчас здесь... Не могут они сейчас не наладить свет, не могут... Слишком уж опасно, слишком чревато... Мало ли что может случиться в такой темноте...

Однако, несмотря на логичность моих рассуждении , свет в шахте не загорался. И я  понял, что, вероятно, где-то что-то произошло, какая-то авария, там, наверху. И кто теперь знает, сколько придется теперь здесь проторчать, просидеть в кромешном мраке, ожидая, когда наверху «растелятся» и устранят повреждения? А, может, действительно, плюнуть на все и попытаться выбраться самому? Но как проще это сделать?

Проще всего, конечно же, выбираться через шахтный стакан, эту стальную облицовку бетонного отверстия шахты. Там, в стенке, около днища, где смонтированы громады литых рассекателей горячих газов, истекающих из ракетных дюз, расположены четыре откидных люка для входа во внутрь стакана А дальше уже совсем просто - по одной из технологических лестниц, приваренных к внутренней  стене стакана, прямо наверх, на поверхность земли. Но добраться до лестницы, ведущей к люку, отсюда было не слишком удобно, хотя и недалеко. Там есть пару закутков с поворотами, «забитых» установками дренажа и фильтровальными баками-отстойниками, опутанными трубами, где можно запросто голову себе расквасить или даже совсем снести, прежде чем доберешься до этой несчастной лестницы. Не-ет, туда идти не стоит. Право, не стоит. Этот вариант отпадает. На нем надо поставить точку или даже крест. Что лучше? Да ничего, все – плохо…

Можно также выбраться отсюда по лифтовому коробу, этому длиннющему, «пеналообразному»  бетонному каналу, проходящему через вентиляционную шахту снизу доверху рядом с лифтовой шахтой. Там смонтирована вертикальная лестница с поперечными площадками через каждые четыре метра. Короб сам просторен, удобен и выходит в лифтовую комнату что на нулевом уровне, или на первом этаже ракетной точки. Выбираться в нем удобно, ничего не скажешь, но вход в него расположен в следующей, соседней комнате. А это топать и топать, да еще дверь искать. И идти придется вдоль стены, на ощупь А там, вроде, панель какая-то, да бак еще какой-то прямоугольный, да перегородка, кажись, еще есть... Не-ет, тоже не стоит... Добираться - не ахти как.  «Гробануться» запросто можно... Тоже отпадает... Не вариант это, отнюдь не вариант...

Остается третий путь. Так называемый «короб коммуникаций». Это почти тоже самое, что и лифтовый короб, только чуть поменьше и более неудобный. Там много разных труб проходит: трубы системы подачи горючего, трубы системы подачи окислителя, трубы систем «промстоков» и канализации и бог знает еще каких систем, о которых я и понятия не имел. Вот пожалуй, придется через него вылезать. Он поближе расположен, к нему добираться попроще и поудобнее, чем в стакан или в лифтовой короб. Правда сам короб-то не ахти, слишком уж тесен и неудобен, но там тоже есть площадки через каждые четыре метра и люки-отверстия в площадках для размещения вертикальных стальных лестниц. И выбираться надо будет по лестницам с одной площадки на другую, пока не выберешься на первый этаж точки, так называемый «оголовок». А это система полукруглых помещений, расположенных в бетонном теле шахты прямо около горловины ракетного «стакана». Из оголовков идет выход наружу, на бетонную площадку самой точки, через откидные люки, смонтированные около горловины стакана. Всего их, оголовков, четыре, столько же и коробов коммуникаций, столько же и люков-выходов...

 И здесь можно до бесконечности рассуждать о роли слепого случая в жизни человека. Ведь путь, который я выбрал  для своего выхода из глубины шахты на поверхность, оказался единственным, который вел к спасению. И выбрал я этот путь далеко не сразу, а после долгих раздумий и колебаний. Так что это?! Случайность?! Простое везение. Чудо?! Что же меня подтолкнуло пойти именно здесь, через короб коммуникаций и оголовок?

Что? Судьба? Рок?  Везенье? Как это не называй, но факт остается фактом, от которого никуда не денешься и который зафиксирован в служебных документах Байконура за январь того года. Восемнадцать человек осталось навеки в недрах этой шахты в тот  злополучный день, когда на ней случился пожар. Спасся тогда один лишь человек. И этим человеком оказался я!  Я один. Так что же меня вело тогда?! Что?! Что?!

Ведь попытайся я выбраться через ракетный стакан, я бы остался там, в шахте. Потому что люки входа в стакан оказались все закрытыми. Сработала система автоматической блокировки, перекрывающая доступ из глубин шахты в стакан в случае возникновения аварийных ситуаций на ракетной точке. И около этих четырех люков нашли потом девять задохнувшихся ребят, пытавшихся вручную открыть их, чтобы выйти наружу и спастись...

Попытайся я выбраться через лифтовый короб, я бы так и остался в этом коробе, как шестеро других ребят-монтажников, попытавшихся использовать эти короба для выхода на поверхность и попавших в самое пекло, в центр пожара. Потому что лифтовые короба выходили в те самые помещения ракетной точки, напичканные электрическим и электронным оборудованием, в которых и произошел пожар.

Судьба пощадила меня. Она дала мне  возможность спастись. Правда, эта возможность оказалась такой, что все врачи  Байконуровского госпиталя приходили потом смотреть на меня, как на чудо,  и недоверчиво качали головой, не веря, что такое возможно в наше время. Потому что выбраться из горящей ракетной шахты, заполненной копотью,  ядовитыми газами и ядовитым дымом, выбраться самому, по лестнице, с самого ее дна, было  невозможно. И они были тысячу раз правы. Это было действительно невозможно. Это было то же самое, что и выбраться из Ада, куда ты попал по итогам своей жизни. Раз уж попал, то сиди и не рыпайся.

Но я всё-таки вылез. И мой лечащий врач, полковник медицинской службы, кандидат медицинских наук, Ануфриев Николай Дмитриевич, 45-летний полуседой красавец мужчина с тонкой ниточкой черных усов на верхней губе, целый месяц перед выпиской терзал меня  вопросами, пытаясь выяснить поподробнее особенности тех страшных минут, когда я в полной темноте, раздетый до пояса, мокрый от пота и черный от копоти, хрипящий, кашляющий,   задыхающийся и уже почти не дышащий, с широко раскрытым и забитым хлопьями копоти ртом, лез по лестницам короба вверх. Что я тогда чувствовал, что ощущал, что меня  вело наверх, какие силы, я не знал.

Потому что физически сил у меня тогда уже совсем не было, да и не могло уже быть. Но ничего вразумительного я сказать своему врачу так и не смог. Случай в ракетной шахте оказался для меня самого загадочным и необъяснимым, как и многое другое в моей жизни.

Пока я так сидел в темноте, рассеянно размышляя о том, выбираться ли ему из шахты или нет, а, если выбираться, то каким путем, вдруг потянуло дымом. Сначала слабо, чуть-чуть, потом все сильнее и сильнее. И в темноте было невозможно определить, откуда он идет. Дым был резким, вонючим, очень противным и тошнотворным. Такой бывает от горения резины, электроизоляции, краски и пластмассы. В горле сразу запершило, защекотало, защипало, в носу засвербило.  Я  закашлялся, зачихал, замытарился.

Вопрос, таким образом, решился сам собой. Конечно же надо было выбираться. И как можно скорее. Где-то что-то  произошло и вот уже дым проник до самого низа точки. Сидеть теперь здесь и ждать чего-то, задыхаясь, в этом раздирающем горло и нос дыме было, конечно же, верхом идиотизма. Надо было начинать действовать. И так просидел здесь без дела слишком уж долго, гораздо больше, чем следовало бы. Все, хватит раздумывать. Пора.

Я  встал, выставил веред собой напряженно согнутые руки и осторожно, мелкими шажками двинулся к коробу коммуникаций Вот мои ладони коснулись холодной, слегка влажной от конденсата стены помещения, где я сидел. Теперь вдоль этой стены, потихонечку, перебирая для уверенности руками, боком, боком я дошел до проема стальной двери. Она была открыта. Это хорошо. А то бы пришлось на ощупь возиться с большим рычажным запором. А он почему-то всегда делался очень тугим, его лишь двумя руками с трудом можно было повернуть.

Я обошел дверь и так же боком, не отрывая рук от стены, прошел, точнее, просеменил по коридору до второй двери, за которой находился закуток нижнего уровня короба коммуникаций с первой его четырехметровой лестницей, ведущей до первой поперечной опорной площадки. Таких лестниц всего было пятнадцать. Они вели в полукруглое помещение оголовка, размещенное около горловины шахты. Из оголовка последняя четырехметровая лестница вела уже наружу, прямо на бетонную площадку ракетной точки через стальной откидной люк.

 Я вошел в это помещение, нащупал руками рельефные ступеньки лестницы, выполненные из рифленого стального проката. Слава богу, дошел. Теперь главное – лезть наверх. Только вот дыма что-то вроде больше стало. Он тяжелый и конечно же спускается вниз. Надо поскорее отсюда выбираться.  А не то и концы здесь можно будет отдать. Кашель замучил. Грудь прямо раздирает всю, больно уже. И носом дышать совсем не получается, жжет там внутри, как огнем и сопли текут непрерывно. Ну и «видок» сейчас, наверное, у меня. Хорошо хоть никто не видит. Да и с глазами что-то не так. Жжет очень. И слезы текут. Лицо все мокрое уже. Ну, глаза можно и закрыть. Все равно ничего вокруг не видно. Только вот режет там внутри, глазам-то, невмоготу  уже. Словно «зайчиков» от сварки нахватался предостаточно, как в молодости...

Я взялся руками за ступеньки лестницы и осторожно полез на верх. Лестница скоро кончилась и мои пальцы схватили пустоту. Я понял, что это была первая поперечная площадка. Я нащупал руками ее пол, выполненный из стальных, рифленых листов, сваренных между собой, встал на него, отодвинулся от края отверстия, через которое проходила нижняя лестница, чтобы не загреметь ненароком снова вниз, и, выставив впереди свои руки, начал нащупывать стенки короба . Ага-а, вот трубы, идущие вертикально вверх, одна, другая, третья, четвертая... Здесь сбоку, за трубами должна находиться лестница. Точно, вот она. Я  ухватился пальцами правой руки за ступеньку лестницы и шагнул к ней. Взялся обеими руками и попытался отдышаться. Но ничего не получалось. Кашель рвал грудь заставляя все тело судорожно дергаться, сгибаться и выворачивал внутренности чуть ли не наизнанку. А сердце билось так, что, казалось, вот-вот вырвется наружу и его отчаянно-остервенелые удары оглушительным эхом отдавались в ушах и тупыми молотками били изнутри черепа по вискам.

 Сил не было совсем, руки и ноги сделались ватно-вялыми и отказывались подчиняться приказам сознания. Но я  стиснул зубы так, что стало больно в скулах и, насильно втягивая в себя смрадно жгучий, вызывающий острую боль в горле, в груди воздух, упрямо лез вверх.

Одна ступенька, вторая, третья, еще, еще, еще, еще...Ага-а, ступеньки кончились...Теперь руками нащупать пол...Распрямиться... Боже, какая боль в груди! Ничего... Ни-че-его Ничего... Еще терпимо... Еще не так страшно... Теперь распрямляемся... Делаем шаг в сторону... Ага... Вот трубы. Теперь шаг вбок.. Еще... Еще... И вот она, родимая… Лестница... Чудесница... Вот ступенька.. Взяться одной рукой... Второй... Еще шаг... Теперь наверх... Ру-уки... Но-о-ги-и.. Господ-и-и! Хоть бы глоток воздуха! Как сердце-то грохочет в груди... И в голову все бьет... 0но что, туда переместилось, что ли, мое бедное сердце, а? Ладно, еще ничего... Еще терпимо... Терпимо... Терпимо... Вот только руки что-то, руки совсем не слушаются... Давайте-ка, не дурите у меня... Хватайте ступеньку... Молодцы... Теперь ногу...Од-ну... Другую... Вверх, вверх, вверх, вверх...

Только одна эта мысль билась у меня в гудящей от пульсирующих ударов крови голове. Только она одна и ничего другого больше.
               -- Вверх, вверх, вверх.

Но вот подошло время, когда я, выбравшись на очередную площадку и взявшись рукой за ступеньку лестницы очередного лестничного пролета, вдруг почувствовал, что не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни единой мышцей своего тела. Не то, чтобы лезть вверх, не то, чтобы шевелиться, я  и стоять уже не мог. Страшная слабость охватила меня и я в бессилии опустился на пол площадки...

 --Все..! – мелькнула мысль в голове, - Это конец! Пропал я!  Отсюда мне уже не выбраться...

 Страха не было. Отчаяния, ужаса перед смертью тоже не было. Было тупое  равнодушие. И невероятнейшая слабость в каждой клеточке измученного донельзя тела. Я  опустился на холодную, рельефную поверхность площадки, откинулся назад и уперся спиной в полукружья труб, тянущихся вверх. Я хотел было вытянуть вперед ноги, но у меня ничего не получилось. Ноги уже не слушались меня.  И я просто замер в неудобной, скрюченной и скособоченной позе вконец поверженного сдавшегося и примирившегося с надвигающимся концом, человека. Я медленно погружался в тяжелое оцепенение, прислушиваясь к бешенным ритмам ошалевшего от непонимания, судорожно дергающегося своего сердца, тщетно пытающегося оживить пораженные кислородным голоданием клетки большого мужского  тела.

 Я спокойно ждал конца. Точнее, хотел спокойно дождаться своей смерти. Однако, я  не предполагал, как это будет мучительно и трудно - умирать, задыхаясь, кашляя, корчась от боли в груди, истекая жарким, липким потом. Боли в горле уже не было, горло, видно, уже притерпелось или уже ничего не чувствовало. Боль была в груди и в сердце и голова буквально разрывалась от боли. Словно ее распирало изнутри какая-то чудовищная сила и черепная коробка была уже не в состоянии сопротивляться и вот-вот была готова поддаться и разорваться на мелкие кусочки, забрызгав своими останками стены короба.

Нет, сидеть, так, мучаясь, и ждать своего конца, было невозможно Это было похоже на пытку. Причем, пытку добровольную, как бы сознательную, это было похоже на самоистязание. Нет, на подобный акт я пойти не мог. Если бы просто сесть и спокойно умереть, тогда – другое дело. Психологически, внутренне к смерти я был готов. Смерть, как таковая, меня не страшила.   Но уходить из жизни через такие мучительные физические страдания?!  К такому обороту дел я внутренне не был готов. И вся моя сознательная, вся моя человеческая, вся моя нравственно-психологическая и личностная основа взбунтовалась,  встала на дыбы. Что угодно, но только не это безропотное, тупо покорное ожидание. Хватит ждать! Надо действовать, надо лезть...

Я даже не понял, что со мной вдруг такое произошло, почему и откуда вдруг у меня м  появилась такая решимость и такая сила. Я встал, постоял немного в раздумье, затем стянул с себя свитер, снял рубашку и даже майку. Они были на ощупь мокрые насквозь, как будто я, одетый, только что побывал в воде. Раздевшись, я  взялся рукой за ступеньку лестницы и полез.

Потом выяснится, что разделся я на пятой снизу площадке. Лезть мне надо было еще десять площадок. Целых десять!  В два раза больше! Как же я смог пролезть эти десять площадок, если уже на пятой снизу мне отказали силы?! Как?! Чем я дышал, как я двигался, если вверху концентрация дыма и копоти были гораздо выше, чем внизу Да и температура наверху была уже дай боже какая!

Но я  ничего этого тогда не знал. Я тогда вообще ничего не знал, и ни о чем не думал. У меня в голове не было ни одной мысли. Мое сознание и эмоции были, как бы временно отключены за ненадобностью. Остались лишь одни двигательные рефлексы и решимость лезть вверх,  постоянно подталкивающие и направляющие его. Вверх, вверх, вверх, вверх... Одна площадка, другая, третья, четвертая...

И когда мои руки, после окончания очередного лестничного пролета, вдруг не нащупали следующей лестницы, я сначала даже и не понял, что короб кончился.

Я все также, на ощупь продолжал двигаться вдоль стены. Но лестницы не было. Не было и вертикальных цилиндров труб. Но зато пошла теплая шершавость бетонных стен без углов и тупиков. И тут до меня дошло, что это уже оголовок, что я всё-таки долез до оголовка.  А это значило, что шахта закончилась!

Тогда я повернулся во внутрь оголовка, оттолкнулся от стены, выставил перед собой руки и осторожно двинулся вперед, ища последний пролет лестницы, который был посередине оголовка.  Я шел по-прежнему с закрытыми глазами и даже не пытался их открывать, чтобы увидеть люк и лестницу под ним. Я знал, что глаза мои  не открываются, что глаза заполнены густой, липкой массой, которая покрывает  все  лицо Я не знал, что с моими  глазами. Сначала глаза сильно жгло, из них ручьем текли слезы. А потом боль ушла, веки разбухли и не шевелились совсем. Да я и не пытался ими шевелить. Потому что в этой кромешной тьме, что меня окружала, глаза мне были и не нужны.

И вот  моя  рука  наткнулась на что-то металлическое, закрепленное вертикально. Я  ухватился пальцами за эти железки, протянул туда вторую руку и понял, что это она, моя лестница. Та  самая лестница, что выходит через люк на бетонку точки, та лестница, что должна вывести меня на поверхность, на воздух, к людям, туда, где  спасение. Именно под такой лестницей в противоположном оголовке нашли потом задохнувшегося парня  тридцати с небольшим лет, отца двух детей, устроившегося в эту организация для того, чтобы накопить денег на жилищный кооператив. Чуть-чуть не хватило у парня сил для того, чтобы выбраться! Всего чуть-чуть,  но... не хватило!

Я взялся руками за поручни, поставил на нижнюю ступеньку одну ногу, потом вторую, подтянулся и полез. Перед этим я поднял голову вверх и попытался крикнуть что-нибудь, позвать на помощь, но из открытого рта послышался лишь невнятный хрип. Голоса не было, крика не получилось...

И вот мои руки нащупали ободок наружного стального кольца люка, затем теплый бетон площадки. Я сделал по лестнице шаг, другой и вывалился наружу. Я  еще успел перевернуться на спину и заметить сквозь плотно сжатые веки и черную, липкую массу, заполняющую глазные впадины и полностью покрывающую мое лицо, слабые проблески света, говорящие о том, что зрение у меня не потеряно, прежде чем сознание покинуло меня.

               
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЦЕНА СПАСЕНИЯ
 
Или
 
ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ

День стоял морозный и ветреный. Слегка мело. Но людям, столпившемся у горящей ракетной точки не было холодно. Через четыре открытых люка оголовков и дверь центрального входа ракетной точки валили густые, черные, будто спрессованные столбы дыма. Дым был настолько плотным что не рассевался и поднимался высоко в небо. И лишь только там, на высоте начинал поддаваться напору ветра, расширяясь и наклоняя свои хвосты, сплетая их в сплошную, непроницаемую завесу.

(Камера показывает горловину шахты с черным дымом, выходящим из нее и  людей, толпившихся около нее. Пожарники в респираторах и защитных масках на лицах работали, в основном, у центрального входа и в стакане. Густая, липкая сажа от горящей изоляции электропроводки, облицовочного пластика и краски забивала респираторы, очки и совершенно не давала возможности для их работы. Чуть в стороне стояли три воинские медмашины и две гражданские скорые помощи, возле которых угрюмо толпились люди в белых халатах. Никто из горящей ракетной шахты наружу не выбрался, хотя прошло уже больше получаса с начала аварии. Спасатели и пожарники тоже никого не обнаружили, потому что работали они пока еще только в верхних этажах точки.)

И здесь случилось невероятное. Из столба дыма, выходящего из люка одного из оголовков, вдруг вывалился человек. Он перекатился через край отверстия и замер на бетоне нелепой, скособоченной, черной фигурой мало напоминающей человеческую. Люди кинулись к нему. Раздался крик:
       --Врача, скорей!

Вид у вылезшего был страшен. Вместо лица – сплошная черная, неподвижная маска, на которой зиял черным провалом широко открытый рот, чернел нос без ноздрей и только намеки впадин глаз. Он был до пояса раздет, но тело тоже было покрыто сплошной черной массой и трудно было понять есть ли на нем майка или нет, а если и есть, то где кончается материя, а где начинается тело.

Подбежали врачи с носилками. Молодая женщина-врач, увидев Андрея, не удержалась и испуганно выкрикнула:
       --0, бо-оже-е! - но тут же взяла себя в руки и громким, приказным тоном произнесла, - Губку влажную? Быстро!

Она наклонилась над Андреем, взяла губку и осторожным движением руки провела по его лбу, потом по щекам и тут же с облегчением проговорила. Точнее, не проговорила, а разом выдохнула из себя:
       --Фу ты-ы! Это же копоть! Воды теплой, пожалуйста...И кислородную маску...

Врачи окружили Андрея, подняли его, положили на носилки и занесли в подъехавшую реанимационную машину. Народ столпился около нее. Все стояли молча и смотрели через открытую дверь на врачей, хлопочущих около черного, вылезшего из недр горящей шахты парня, слушая их голоса:

       --Рот прочистили... Нос не получается... Слизистая разбухла.. Отек... Гортань тоже разбухшая... Трубка кислородная не проходит... Нет прошла, слава богу... Включайте кислород... Господи-и, как же он дышал так... У него даже язык распух... Нет, не западет... Он зафиксирован.. У трубки наконечник с насадкой...Давление падает...Внутревенно адреналин быстро... Пульс? Тридцать два... Давайте стимулятор... Капельницу быстро... И физиологический.... Глаза? Что у него с глазами? Веки разбухшие... Ожогов нет? Кажется нет... Промойте глаза и марлевую повязку.. Штаны снимите с него... Они же мокрые... Нет.. Не моча... Вода или пот.. Да его не протирать, его мыть надо... Оставим до госпиталя... Это уже их дело... Мы свое вроде бы сделали..
.
Андрея поместили в военный госпиталь Байконура, находящийся в центральном городе космодрома Ленинск - 10. Военный госпиталь Байконура представлял собой целый больничный городок из нескольких отдельных многоэтажных корпусов, соединенных между собой крытыми переходами. Андрея поместили в реанимационном отделении терапевтического корпуса, где он пролежал без сознания четверо суток, находясь в буквальном смысле слова на тонюсенькой грани между жизнью и смертью.

У Андрея было сильнейшее отравление ядовитыми продуктами горения, осложненное поражением тканей верхушек легких и слизистой оболочки рта, носа, гортани и глаз, сопровождающееся их сильнейшим отеком. Первое время около него круглосуточно дежурила бригада реаниматоров, оснащенная новейшими видами Советской медицинской аппаратуры и широчайшим спектром разнообразнейших медицинских средств, которыми в изобилии снабжался госпиталь Байконура. После ликвидации кризиса около него постоянно находилась дежурная медсестра. Андрей лежал с кислородной маской на лице, подключенной к капельнице и опутанный целой системой датчиков, передающих данные о его состоянии в центральную диспетчерскую реанимационного отделения.

(Камера показывает палату госпиталя и кровать, на которой лежит Андрей с кислородной маской на лице. Около кровати в специальной стойке закреплен   кислородный  баллон, соединенный резиновой трубкой с маской на лице. Рядом с кроватью стоит стул, на котором сидит женщина в белом медицинском халате. Голова ее склонилась на грудь и она спит)

Андрей очнулся под вечер. Первым к нему вернулось ощущение слуха. Такое было впечатление, что где-то неожиданно включили музыку и она заиграла сначала тихо, потом все громче и громче. И к музыке вдруг начали подключаться какие-то посторонние, резко диссоциирующие с музыкальной тональностью, звуки, очень знакомые и характерные похожие на легкий храп спящего:
--Хр-р-р...Бр-р-р...Пф-ф-фу-у-у...

Андрей сморщился, тряхнул головой в досаде, отгоняя назойливые звуки и открыл глаза. Но глаза не открывались. Веки глаз были прижаты чем-то мягким и прохладным к глазницам. Андрей дернул правой рукой, чтобы потрогать пальцами свои глаза, но рука не поднималась. Ее что-то не пускало и удерживало в лежачем положении. Тогда Андрей попробовал поднять левую руку. Рука поднялась и он поднес ее к глазам. Пальцы ощутили плотную марлевую повязку.

И здесь к Андрею вернулась память. Он вспомнил, что с ним произошло и понял, что находится в госпитале. Он скривил рот, чтобы позвать кого-нибудь к себе, но из горла вырвался лишь какой-то невнятный хрип.
       --Вот те на-а-а, - изумился он, - что же это тогда со мной произошло?! Ведь я, вроде, сам из шахты вылез...

Рядом с ним раздался какой-то шум, потом удивленно взволнованный женский голос воскликнул:
       --Очну-улся! Госпо-оди-и! Наконец-то-о..!

Потом на него пахнуло запахом каких-то приятных женских духов и он ощутил на своей щеке мягкую теплоту женских губ и совсем близко над ним прозвучал все тот же удивленный и ласковый женский голос:
       --Какой ты у нас молодец! Выкарабкался все-таки! Ну и ну! А мы уж и не знали, что и думать...

Она еще раз прикоснулась к нему губами, провела ладонью по щекам и быстро проговорила:
 --Ты полежи, я сейчас врача позову. Вот обрадуется..

 Скоро около Андрея собрались врачи и медсестры отделения. На него смотрели с нескрываемым интересом, с любовью, тоже нескрываемой, смотрели, как на чудо, сотворенное их собственными руками, как на своего законного питомца, как на желанный результат своего долгого и нелегкого труда, смотрели с гордостью и радостью. Ведь за эти несколько трудных и напряженных дней борьбы за его жизнь, они сроднились, стали близкими, а точнее, он стал для них родным и близким, чуть ли не своим, стал неотъемлемой частью их жизни. И вот они теперь увидели, что их труд увенчался успехом, не пропал даром: пациент очнулся, пришел в сознание, значит будет жить.

(Закадровый голос ведущего)

Так начался для Андрея совершенно новый период его жизни, жизни до того совершенно неведомой и незнакомой, жизни Советского стационарного больного, помещенного на длительное время в замкнутый мир лечебного учреждения со своими законами, своими обычаями, своими привычками и своим, особенным отношением к окружающей нас действительности. Отношением человека, выбитого из своей колеи привычного жизнесуществования, познавшего собственную боль и собственную ущербность, пусть даже и временную, соприкоснувшегося как с собственными страданиями, так и страданиями других людей и признавших страдания неотъемлемой частью обычной жизни человечества. Мир больных людей своеобразен, необычен и совершенно не похож на мир обычных людей.

В этом мире Андрею пришлось пробыть почти четыре месяца.

Проще всего оказалось с глазами. Повязку сняли уже на следующий день. Зрение практически не пострадало. А воспалительный процесс удалось ликвидировать уже в ближайшее время соответствующими процедурами. Сложнее оказалось с остальными последствиями аварии, хотя могучий организм Андрея активно помогал усилиям врачей.

Через неделю с Андрея сняли кислородную маску и его перевезли в отделение специальной терапии, поместив в общую шестиместную палату. А еще через две недели Андрею разрешили вставать с постели и он начал пробовать ходить. Сначала по своей палате, а затем уже и по всему коридору 3-го этажа корпуса, где находилось их отделение.

Первые шаги оказались на удивление трудными. Андрей смог только дойти до стоящей рядом койки и чуть было не свалился на лежащего там тяжело больного, сержанта, ракетчика-заправщика, отравившегося т.н. «гептилом»,  ракетным топливом, вплеснувшемся при заправке баллистической ракеты на подземной ракетной точке. Отравившегося несмотря на противогаз и специальный защитный костюм, в которые экипируются заправщики во время своей работы.

Андрей вцепился обеими руками в никелированную поперечину металлической спинки кровати весь мокрый от пота, задыхающийся, с бешено колотящимся сердцем и трясущимися, подгибающимися от слабости в коленях ногами. Минут десять стоял он, приходя в себя, сломленный и растерянный, и долго не решался возвращаться назад, к себе, на свою койку. А потом рискнул и повторилось тоже самое. Но Андрей уже знал, что его ждет, был готов и к более худшим вариантам, и потому настроен был очень и очень решительно, и очень серьезно.

И что же, главное свершилось. Чуда конечно не произошло. Но хватит на его долю, на его шею этих самых чудес. И получившейся результат его вполне устраивал. Главное, что он встал, что он поднялся. Могло быть и похуже. Могло, но не случилось. Значит, надо жить. А все остальное - придет потом. Ведь он кое на что еще способен. Значит, остальное все теперь будет зависеть от него самого. Это есть факт, от которого никуда не денешься. Значит, будет он и ходить, и прыгать, и бегать, и все остальное, что захочет.

Если уж он ухитрился выбраться из этой проклятой шахты один единственный, один из девятнадцати, и не загнулся потом на больничной койке, то сам Бог велел ему теперь жить и все теперь должно зависеть только от его усилий и желаний. Если уж смерть и в этот раз не захотела иметь с ним дело, и в этот раз отступилась, лишь только посмотрела ему в глаза и дохнула на него своим смрадным дыханием, то глупее глупого теперь было бы не воспользоваться этим благоприятным моментом, этим своим шансом и не попытаться вновь встать на ноги, не попробовать изменить свою жизнь, вновь стать человеком. Зачем же тогда было выбираться из горящей шахты?! В противном случае, лучше было бы там остаться навсегда.

Андрей был полон решимости выздороветь. А ведь известно, что психологический настрой больного очень существенно влияет на ход процесса выздоровления.

И Андрей резко пошел на поправку. Единственное, что не поддавалось никаким усилиям врачей, так это его горло. Оно молчало. Голос не появлялся. Вместо звуков  из горла Андрея вылетали невнятный хрип и мычание. Андрей онемел. Как будто бы никогда, с самого рождения он не говорил. И врачи никак не могли понять, в чем дело. Андрея рассматривали десятки врачей. Каждый из них назначал свой курс лечения, с ним что только не делали, начиная с массажа и физиотерапии и кончая гипнотическими сеансами. Ничего не помогало.

Наконец из Москвы прилетел какой-то видный специалист, профессор Московской военно-медицинской академии. Он долго рассматривал горло. Андрея и изнутри, и с наружи, долго мял его и ощупывал своими тонкими и гибкими, как у пианиста, пальцами, долго потом расспрашивал Андрея, заставляя его писать свои ответы на бумаге и потом решительно но заявил, что ничего страшного с Андреем не произошло. Просто его голосовые связки и вся гортань в целом, в результате термически-токсической травмы и последующих этапов активного медикаментозного лечения получили своеобразную контузию и отучились произносить слова, то есть, говорить.

Так начался для Андрея совершенно новый период его жизни, жизни до того совершенно неведомой и незнакомой, жизни Советского стационарного больного, помещенного на длительное время в замкнутый мир лечебного учреждения со своими законами, своими обычаями, своими привычками и своим, особенным отношением к окружающей нас действительности. Отношением человека, выбитого из своей колеи привычного жизнесуществования, познавшего собственную боль и собственную ущербность, пусть даже и временную, соприкоснувшегося как с собственными страданиями, так и страданиями других людей и признавших страдания неотъемлемой частью обычной жизни человечества. Мир больных людей своеобразен, необычен и совершенно не похож на мир обычных людей. В этом мире Андрею пришлось пробыть почти четыре месяца.

Проще всего оказалось с глазами. Повязку сняли уже на следующий день. Зрение практически не пострадало. А воспалительный процесс удалось ликвидировать уже в    ближайшее время соответствующими процедурами. Сложнее оказалось с остальными последствиями аварии, хотя могучий организм Андрея активно помогал усилиям врачей.

Через неделю с Андрея сняли кислородную маску и его перевезли в отделение специальной терапии, поместив в общую шестиместную палату. А еще через две недели Андрею разрешили вставать с постели и он начал пробовать ходить. Сначала по своей палате, а затем уже и по всему коридору 3-го этажа корпуса госпиталя, где находилось их отделение.

И что же, главное свершилось. Чуда конечно не произошло. Но хватит на его долю, на его шею этих самых чудес. И получившейся результат его вполне устраивал. Главное, что он встал, что он поднялся. Могло быть и похуже. Могло, но не случилось. Значит, надо жить. А все остальное - придет потом. Ведь он кое на что еще способен. Значит, остальное все теперь будет зависеть от него самого. Это есть факт, от которого никуда не денешься.

Значит, будет он и ходить, и прыгать, и бегать, и все остальное, что захочет. Если уж он ухитрился выбраться из этой проклятой шахты один единственный, один из восемнадцати, и не загнулся потом на больничной койке, то сам Бог велел ему теперь жить и все теперь должно зависеть только от его усилий и желаний. Если уж смерть и в этот раз не захотела иметь с ним дело, и в этот раз отступилась, лишь только посмотрела ему в глаза и дохнула на него своим смрадным дыханием, то глупее глупого теперь было бы не воспользоваться этим благоприятным моментом, этим своим шансом и не попытаться вновь встать на ноги, не попробовать изменить свою жизнь, вновь стать человеком. Зачем же тогда было выбираться из горящей шахты?! В противном случае, лучше было бы там остаться навсегда.

Андрей был полон решимости выздороветь. А ведь известно, что психологический настрой больного очень существенно влияет на ход процесса выздоровления.
И Андрей резко пошел на поправку. Единственное, что не поддавалось никаким усилиям врачей, так это его горло. Оно молчало. Голос не появлялся. Вместо звуков из горла Андрея вылетали невнятный хрип и мычание. Андрей онемел. Как будто бы никогда, с самого рождения он не говорил. И врачи никак не могли понять, в чем дело. Андрея рассматривали десятки врачей. Каждый из них назначал свой курс лечения, с ним что только не делали, начиная с массажа и физиотерапии и кончая гипнотическими сеансами. Ничего не помогало. Наконец из Москвы прилетел какой-то видный специалист, профессор военно-медицинской академии.

Он долго рассматривал горло. Андрея и изнутри, и с наружи, долго мял его и ощупывал своими тонкими и гибкими, как у пианиста, пальцами, долго потом расспрашивал Андрея, заставляя его писать свои ответы на бумаге и потом решительно но заявил, что ничего страшного с Андреем не произошло. Просто его голосовые связки и вся гортань в целом, в результате термически-токсической травмы и последующих этапов активного медикаментозного лечения получили временную атрофию, т.е. разучились подчиняться сигналам коры головного мозга и стали неуправляемыми, как бы спящими. И Андрея теперь надо будет заново учить говорить. И чем раньше начать этап лечения, тем лучше. Тем больше шансов на успех. В противном случае, процесс атрофии может зайти так далеко, что станет уже невозвратным, необратимым и тогда Андрей уже навсегда останется немым.

Андрея начали лечить по новому методу. Лечение заключалось в обучении Андрея произносить разные звуки, сначала гласные, потом согласные, а затем уже и сами слова с одновременным электростимулированием мышц гортани, языка и всех других, связанных с техникой речи. Все эти процедуры осуществлялись с помощью специального прибора, а также путем наружного и внутреннего вибромассажа тех же групп мышц, выполняемых тем же прибором, но с помощью дополнительных ручных насадок.

Не сразу, конечно, но постепенно речь Андрея начала восстанавливаться. Особенно трудно было в самом начале, когда надо было пробить барьер невосприятия, возникший в нервных окончаниях в результате травмы и долгого бездействия. Но потом появился первый звук, почему-то «у-у» короткий, хриплый, неуверенный, больше гортанный, чем горловой, но он все же был, был. Значит, речь не совсем потеряна, значит, ее можно вернуть. Радости Андрея не было границ. Он готов был плясать, ходить на руках, куролесить, делать все, что угодно, включая даже и безрассудные поступки, вроде выпивки по такому случаю, как предлагали ему соседи по палате. Однако Андрей сдержался. Боялся спугнуть надежду. Слишком высоки были ставки, слишком важным было для него это возвращение возможности для речевого общения с людьми, позволяющего вновь почувствовать себя равноправным членом общества, а не какой-то его ущербной частью.

Все эти месяцы вынужденного молчания оказались для него тяжким испытанием. Он и не представлял себе раньше, как это оказывается здорово и как важно - уметь говорить, уметь разговаривать с людьми, задавать вопросы, поддерживать разговор, острить, смешить, рассказывать, спорить доказывать, уговаривать и т.д. и т.п., то есть, общаться с людьми. Выходит, что человека из обезьяны сделала именно его речь, его умение передавать и получать      информацию с помощью звуков, разговаривать, выражать свои чувства, эмоции с помощью определенных комбинаций звуков, соединенных в слова, а не какие-то там трудовые навыки. Выходит так.

Речь у Андрея восстановилась. Он снова начал говорить. Правда голос у него сильно изменился, стал глухим, надтреснутым и не выдерживал  большого напряжения.

«Порою нам не ясен смысл Случайно сказанного слова: Кого оно заманит в высь, Кого накажет вдруг сурово. Слова рождаются в душе, В ее неведомых глубинах, Каким таинственным клише Их там печатают незримо? Слова встают передо мной Надеждой скорого свершенья, И, как разбуженный прибой, Забьется сердце в искушении Слова затейливо кружат, Сливаются в тугие строки… О, как взволнована душа, Коснувшись чуда ненароком!»
 
И оставшись без этого мощнейшего средства связи с людьми, Андрей ощутил себя совершенно беспомощным и ненужным и растерялся. Весь его предыдущий опыт жизни оказался бесполезным, никчемным, лишним и его можно было спокойно выбрасывать за борт. Он не знал теперь, что делать с людьми, как себя с ними вести, как поддерживать с ними контакт. Все его связи с окружающим миром оказались под угрозой разрыва. Только теперь ему стал ясен смысл широк известной и всегда им абстрактно понимаемой поговорки о том, что, если путешественника лишить возможности рассказать об увиденном, то он не захочет больше путешествовать. Действительно, зачем тогда ездить, если не с кем поделиться своими новыми впечатлениями?

И особенно болезненно Андрей воспринимал свою немоту в общении с женщинами. Ибо он лишился своего главного и основного оружия при общении с женщинами - языка. Видеть около себя красивую медсестру и не сказать ей комплимента, не сострить, не завязать с ней легкого разговора было выше сил Андрея. А видеть в ее глазах жалость и нескрываемое сочувствие было вообще невыносимо и страшно било по его самолюбию. Андрей заугрюмел, замкнулся, ушел в себя и часами лежал на кровати, закинув руки за голову, бездумно глядя в окно, около которого стояла его кровать.

А за окном, до самого горизонта расстилалась степь, ровная, как стол, серовато желтая, безжизненная, пустынная. Ни деревца, ни кустика ни травинки. Лишь только песок, плотный, словно бы утрамбованный искусственно, вперемешку с мелкими, как спичечная головка, камушками. При сильных порывах ветра, который здесь принимает вид настоящего бурана и которые здесь бывают довольно часто, эти маленькие камушки поднимаются с земли и несутся по воздуху со скоростью курьерского поезда, до крови иссекая лицо и руки, если они открыты. И не дай вам бог быть застигнутым подобным бураном в открытом поле. Зимой это верная смерть. В остальное время года – очень большая вероятность стать на всю жизнь калекой.

Андрей не любил Байконур. Здешняя природа, эта не слишком удачная помесь пустыни со степью, действовала на него угнетающе, наводила тоску. Более унылого зрелища в своей жизни он не встречал. Такое впечатление, будто находишься не на земле, а где-нибудь на луне или же на Марсе.

Единственной отрадой и своеобразной отдушиной для Андрея в Байконуре являлись здешние восходы и закаты. Ничего подобного Андрей никогда видеть не приходилось. Это было невероятное, воистину фантастическое и даже феерическое зрелище. Как будто кто-то неведомый, всесильный и всемогущий, играючи и веселясь, вдруг выплеснул на небо всю гамму имеющихся на земле красок, одну ярче другой и начал их перемешивать гигантской, невидимой кистью. И небо вспыхнуло разом, заиграло, заискрилось и засветилось всеми цветами и оттенками спектра, непрерывно меняя краски, переливаясь из одного цвета в другой, создавая самые немыслимые цветовые сочетания, превратившись в живое, трепетное, пульсирующее «многоцветье» радуги, шатром покрывшее землю.

И в центре этого бушующего «многоцветья» громадный, слегка приплюснутый, желто-оранжевый и совсем не яркий для глаз, шар солнца, медленно, но физически ощутимо перемещается по небу. А вокруг шара – светящийся ореол цветного, неуловимо переменчивого перламутра уже успокаивающихся красок, постепенно расширяющийся и со временем заполняющий все небо.

Послесловие.


В Москву Андрей вернулся в середине мая. И снова уехал в командировку. Сначала в Западную Украину, затем в Прибалтику, оба раза  на реконструкцию групповых ракетных подземных точек. В Байконур он вернулся через полтора года бригадиром монтажников на новую стартовую площадку Челомеевской Лунной ракеты Протон, на которой вновь попадает в чудовищную  аварию, происшедшей во время  стартового пуска ракеты. Жертв было много, свыше сотни человек. Но Андрей снова повезло, он снова оказался в числе живых. Но это уже совсем другая история.

***