Матей Вишнек. Ричард III не пройдет...

                МАТЕЙ ВИШНЕК




     РИЧАРД Ш НЕ ПРОЙДЕТ,

        или


СЦЕНЫ ИЗ ЖИЗНИ МЕЙЕРХОЛЬДА


RICHARD al III-lea SE INTERZICE

sau

SCENE DIN VIAtA LUI MEYERHOLD










Перевод с  румынского
Анастасии Старостиной





 




Действующие лица

ВСЕВОЛОД ЭМИЛЬЕВИЧ МЕЙЕРХОЛЬД
СУФЛЕРША
ТАНЯ
ГЕНЕРАЛИССИМУС
РИЧАРД Ш
ЧЛЕНЫ КОМИССИИ (Председатель, машинистка и т.д.)
РЕБЕНОК (МАРИОНЕТКА)
ЛЮДИ В ДЛИННЫХ КОЖАНЫХ ПАЛЬТО
МАТЬ
ОТЕЦ
АКТЕРЫ ТРУППЫ (ВАНЯ, ПЕТЯ, АНТОН и др.)
РИЧМОНД
ТЮРЕМНЫЙ НАДЗИРАТЕЛЬ
Другие персонажи из пьес Шекспира (без текста)

Актеры могут играть по нескольку ролей; минимальное число актеров: 5 мужчин, 3 женщины

Вольные фантазии на тему предсмертного кошмара, который увидел режиссер Всеволод Эмильевич Мейерхольд в тюрьме, в 1940 году, перед тем как был убит по приказу генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина.
Сцена 1

Мейерхольд дремлет на стуле посреди сцены. Суфлерша, у которой одна нога в гипсе, с трудом выбирается из суфлерской будки и подходит к Мейерхольду. Бережно трясет его за плечо.

СУФЛЕРША. Товарищ Мейерхольд... Товарищ Мейерхольд...
МЕЙЕРХОЛЬД (вздрагивая). А? Кончилось?
СУФЛЕРША. Ничего не кончилось, я просто хотела сказать, что вы задремали...
МЕЙЕРХОЛЬД. Как? Я задремал? Вы из Комиссии?
СУФЛЕРША. Вы устали, Всеволод Эмильевич. Вы уже три часа ждете тут, на стуле, и клюете носом. Несколько раз чуть не упали. Хорошо, я вас подхватывала... Но сейчас мне надо идти. В театре больше никого нет. Просыпайтесь-ка... я знаю, что вы устали, но сегодня больше не имеет смысла ждать... Нет, правда, если вы ударитесь головой об пол... вы потеряете сознание... Дать водички?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да... Благодарю...
СУФЛЕРША. Пожалуйста. Вы меня даже не узнаете... Ничего. Я -- Зенаида. Суфлерша. Два месяца уже суфлирую в вашей пьесе.
МЕЙЕРХОЛЬД. Прости, Зенаида. Мне приснился дурной сон. В голове все перемешалось... Что сказала Комиссия?
СУФЛЕРША. Ничего не сказала. Все ушли...
МЕЙЕРХОЛЬД. Как это -- ушли? Куда ушли?  А обсуждение?
СУФЛЕРША. Откуда мне знать, что и как там у них...
МЕЙЕРХОЛЬД. Но разве они все не были тут только что?
СУФЛЕРША. Были. Но пошли пообедать, а после не вернулись... И вот уже стемнело... Может, мне надо было вас разбудить пораньше, но я боялась.
МЕЙЕРХОЛЬД (идет к рампе неверным шагом,  как будто пытаясь сориентироваться в пространстве). И даже не сказали, что им понравилось?..
СУФЛЕРША. Товарищ Мейерхольд... раз уж я вас тут застала... Я, знаете, давно хотела с вами поговорить... я тоже актриса... Только вот шесть месяцев назад сломала ногу... и мне пока дали другую работу... посадили суфлировать.
МЕЙЕРХОЛЬД. Как будто бы они мне сказали подождать... Сказали, что это минут на 20-30...
СУФЛЕРША (приносит Мейерхольду пальто и шляпу). Ну ничего, мне нравится суфлировать. Даже ощущения острее -- когда видишь театр из суфлерской будки... А как красиво вы работаете с актерами... ну прямо ангел... всегда так сердечно и в самую точку... Как я счастлива, что удалось поговорить с вами лично... Я так намучилась из-за этой проклятой ноги... Мне два раза накладывали гипс... В первый раз наложили плохо, и пришлось снова ломать кость, чтобы наложить, как следует... Это кошмар... особенно для актрисы... (Снова спускается в суфлерскую будку.) Зато я получила возможность посмотреть, как вы работаете... Ну все, идите домой, товарищ Таня, должно быть, уже беспокоится... Хотя наверняка она привыкла вас ждать... И не забудьте сигареты... а главное, спички... (Сует ему в руку коробок.) А то они вам этой ночью понадобятся...
МЕЙЕРХОЛЬД (рассеянно, со шляпой в руке). И все же они мне хлопали от души...
 
 
Сцена 2



Темнота. Бурные аплодисменты, переходящие в овацию, и т.п. признаки театрального триумфа.

Тишина.

Мейерхольд и Таня спят. Комнату прочесывают время от времени лучи света, идущие снаружи, это может быть свет фар или милицейской мигалки.

Таня вскрикивает и просыпается. Привстает в кровати, замирает. Луч света обозначает огромный живот женщины на сносях. Таня машинально его гладит. Спускается с кровати, проходит через комнату в ванную.

Мейерхольд тоже резко просыпается. Привстает в кровати, замирает с коробком спичек в руке. От окна идет негромкий шум.

Мейерхольд идет к окну,  распахивает створки. Похоже, что подъехала и стала прямо под окном машина, но мотор не выключен.

Двое в длинных кожаных пальто входят в комнату. За окном появляется Генералиссимус с трубкой в зубах.

Двое в кожанках без особого рвения копаются в вещах Мейерхольда, а он тем временем окаменело смотрит на Генералиссимуса.

МЕЙЕРХОЛЬД. Товарищ генералиссимус... вы?
ГЕНЕРАЛИССИМУС. Как поживаешь, товарищ Мейерхольд?
МЕЙЕРХОЛЬД. Но как это возможно?.. (Кричит Тане, которая зашла в ванную.) Таня, ты только посмотри, кто тут у нас... Таня, у нас гость...
ГЕНЕРАЛИССИМУС. Тсс! Не кричи так громко... Соседей разбудишь. Пусть спят, ты же видишь, еще ночь... Я бы зашел, да времени нет... Дела... Но поскольку я все равно проезжал мимо, я подумал, а что, если поприветствовать Всеволода Эмильевича... самого великого режиссера страны... «Ричард Третий» получился на славу, Всеволод Эмильевич! Ты мне позволишь, надеюсь, звать тебя Сева?
МЕЙЕРХОЛЬД. Как, вы видели спектакль? Уже? Вы были вчера в зале? Вы даже не представляете себе, как я рад, потому что... и Комиссия тоже посмотрела. Никак не кончат обсуждать...
ГЕНЕРАЛИССИМУС. Какая сила! Какое предостережение дуракам! Какая смелость! Вот почему Партия держится за таких людей, как ты, как Булгаков, как Шостакович... потому что вы -- судьи истории. Потому что вы -- неподкупная сила нации... Эту пьесу Гоголя, которую ты поставил пять лет назад, я смотрел пять раз...
МЕЙЕРХОЛЬД (в панике, обернувшись к ванной). Таня, где же ты? (К Генералиссимусу.) Я надеюсь, надеюсь, что товарищи из Комиссии скоро одобрят премьеру... Уже три дня товарищи все дискутируют... Я все ждал, что они зададут мне вопросы... Три раза они смотрели спектакль... но не задали мне ни одного вопроса.
ГЕНЕРАЛИССИМУС. Не порть себе кровь, Сева... Комиссии для того и созданы, чтобы все обсуждать... Лучше скажи мне, как это тебе, Сева, удается делать спектакли, от которых дух перехватывает.
МЕЙЕРХОЛЬД. Ну...
ГЕНЕРАЛИССИМУС. На самом деле, я знаю. Искусство есть искусство. Искусство с большой буквы, глубокое искусство, всегда видно... М-да... что тут еще скажешь... К сожалению, я должен идти... В любом случае, все граждане нашей родины должны посмотреть этот спектакль... Потому что твой спектакль -- это больше, чем театральная пьеса, это судебный процесс... Судебный процесс над историей...
МЕЙЕРХОЛЬД. Товарищ генералиссимус, я, я... это такая честь для меня, что вы зашли... Тысяча благодарностей, что вы зашли, товарищ генералиссимус...
ГЕНЕРАЛИССИМУС. Надо, надо изобличать историю, дорогой Сева... Ты позволишь мне звать тебя Севой, да? (Вытряхивает трубку.) Какая паршивая трубка... Вот вам, подарок на Новый год от Берии... При каждом сквознячке гаснет... Огонька не найдется, Сева?
МЕЙЕРХОЛЬД. Найдется, да... (Подносит зажженную спичку к трубке генералиссимуса.) Знаете ли, искусство для меня всегда приравнивалось к внутреннему голосу...
ГЕНЕРАЛИССИМУС. Ты очень хорошо делаешь, что прислушиваешься к внутреннему голосу... потому что только внутренний голос говорит правду... Нет? Кто еще скажет правду, если не внутренний голос... До свиданья, Сева.

Двое в кожаных пальто выходят. Слышно, как в ванной ударяет струя воды.

МЕЙЕРХОЛЬД. Уже неделю идут прогоны для Комиссии. Неделю мы играем только для Комиссии... После первой Комиссии пришла вторая Комиссия... Потом третья Комиссия, расширенная... И потом четвертая Комиссия, суженная... И никто не задал мне ни одного вопроса...

Генералиссимус исчезает. Слышно, как хлопает дверца, «клак», и шум удаляющейся машины.
 
Сцена 3

Одетый в костюм своей эпохи, Ричард Ш выходит из ванной. Вид у него несколько карикатурный: огромный горб и руки в крови. Хромая, Ричард Ш подходит к Мейерхольду.

РИЧАРД III. Убрался?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да...
РИЧАРД III. И что?
МЕЙЕРХОЛЬД. И ничего.
РИЧАРД III. Говорил я тебе: помяни мое слово, сейчас не время ставить «Ричарда Ш».
МЕЙЕРХОЛЬД. Ах, оставь! Ты не слышал, что он сказал? Он сам сказал... «Прислушивайся к внутреннему голосу».
РИЧАРД III. А я тебе говорю: помяни мое слово. Не время для «Ричарда Ш». Ты и так числился в опасных. У нас в стране те, кто владеет искусством будоражить массы или смешить их, числятся в опасных. Я же тебе советовал: ставь «Отелло»... Пьеса красивая, с грустинкой, про любовь...
МЕЙЕРХОЛЬД. Послушай, Ричард, чего ты так напуган? Почему ты не свободен вот тут, в своей собственной голове, она же твоя и только твоя?
РИЧАРД III. И я тебе советовал: ставь «Ромео и Джульетту»... Пьеса красивая, с грустинкой, про любовь...
МЕЙЕРХОЛЬД. А все-таки сам подумай: «Ричард Ш» -- это же не запрещенная пьеса. В нашей стране Шекспира преподают в школах, в университетах... Все пьесы Шекспира переведены на наш прекрасный родной язык... их можно найти в публичных библиотеках... в любой библиотеке... Чего ты так напуган, Ричард? Ведь мы живем в свободной стране! Мы живем в стране рабочего класса, который сам строит собственную судьбу... Мы же хозяева собственной судьбы... Почему мы должны чего-то бояться...

В пароксизме паники Ричард Ш бросается к окну, открывает его и силится взобраться на подоконник.

РИЧАРД III. Черт подери, подсади же меня!

Мейерхольд помогает Ричарду Ш забраться на подоконник. С таким видом, будто он бежит от опасности, Ричард Ш бросается из окна.

МЕЙЕРХОЛЬД (кричит вслед Ричарду Ш, который находится в свободном падении). Погоди, куда же ты? Ты же видел, я разжег ему трубку... А это не пустяк -- разжечь ему трубку...
 
СЦЕНА 4

Снова слышно, как в ванной ударяет струя воды. Дверь ванной распахивается. Сильный свет ослепляет Мейерхольда.

Несколько окровавленных персонажей вываливают в комнату. Это «жертвы» Ричарда Ш из шекспировской пьесы. С видом обвинителей эти духи  идут к рампе: леди Анна, герцог Кларенс и т.д. Группа, гротескная и ирреальная, останавливается у рампы, с укором глядя на зрителей.

Вслед за этой группой появляется Таня в ночной рубашке, запачканной кровью на животе. В ее повадке есть что-то инквизиторское, она смотрит на Мейерхольда с нескрываемой суровостью. А всякий раз, как она обращается к Мейерхольду, группа окровавленных духов подхватывает ее жесты, как будто между ней и ими существует механическая связь.


МЕЙЕРХОЛЬД (все еще переживая явление генералиссимуса). Таня... Ты все-таки его видела, правда? Ты тоже его видела... Он заходил, и я разжег ему трубку... А это не пустяк -- разжечь ему трубку... Таня...
ТАНЯ. Ты с кем разговариваешь, уголовник? Ты думаешь, что говоришь со своей женой?
МЕЙЕРХОЛЬД. Таня, Господь с тобой, да что происходит?
ТАНЯ (истерично). И ко всему прочему ты меня еще и не узнаешь!..
МЕЙЕРХОЛЬД. Неправда, Таня... Зачем ты так со мной?
ТАНЯ. Я -- голос самоцензуры!
МЕЙЕРХОЛЬД. Нет, неправда, только не это...
ТАНЯ. Ты сделал из Ричарда Ш положительного героя...
МЕЙЕРХОЛЬД. Нет, неправда. Никто не имеет права вторгаться вот так в мою собственную голову!
ТАНЯ В КАЧЕСТВЕ ГОЛОСА САМОЦЕНЗУРЫ. Товарищ Мейерхольд, твоя голова есть территория, которая принадлежит рабочему классу.
МЕЙЕРХОЛЬД. Нет, моя голова есть территория, которая принадлежит мне!
ТАНЯ В КАЧЕСТВЕ ГОЛОСА САМОЦЕНЗУРЫ. А вот и нет (По-мазохистски выставляя напоказ кровь на своей ночной рубашке.) Так значит, ты и правда думаешь, что партия не заметила твою аферу, не заметила твой демарш, напичканный намеками? Ты правда думаешь, что у партии нет глаз? Ну-ну, ошибаешься, у партии глаз зоркий.

Властным жестом она приказывает Мейерхольду снять пижаму. Мейерхольд стеснительно раздевается и передает Тане верх и низ пижамы.

МЕЙЕРХОЛЬД (напуганный, впадая в самокритику). Товарищи, ваши толкования ошибочны. При всем том, однако, я должен разоблачиться перед партией. Да, в моем спектакле есть некоторый сумбур -- таким он родился в моей голове. Да, спектакль отбился от рук, еще не родившись. И все потому, что театральное искусство к этому предрасположено. Спектакль бывает похож на золотую рыбку, которая проходит у тебя сквозь пальцы... (Вдруг застыдившись собственной самокритики.) Нет, это исключено, я отказываюсь от всего этого маскарада... То, что сейчас происходит, не может быть. Внутри себя я свободный человек. Все-таки, все-таки, все-таки. Никто не может вторгаться вот так в мою собственную голову!
ТАНЯ В КАЧЕСТВЕ ГОЛОСА САМОЦЕНЗУРЫ. А вот и может. Рабочий класс может.
МЕЙЕРХОЛЬД. Но все же, все же, все же... моя голова -- это частная собственность...
ТАНЯ В КАЧЕСТВЕ ГОЛОСА САМОЦЕНЗУРЫ. А вот и нет. В нашей стране частная собственность упразднена.
МЕЙЕРХОЛЬД. При всем при том вы не можете быть в одно и то же время и внутри моей головы и вне ее...
ТАНЯ В КАЧЕСТВЕ ГОЛОСА САМОЦЕНЗУРЫ. А вот и можем, потому что мы бдим. (Осматривает пижаму со всех сторон и достает из кармана блузы коробок спичек.) Почему Ричард Ш получился у тебя  такой симпатичный и жизнерадостный?
МЕЙЕРХОЛЬД. Товарищи, я должен покаяться. В спектакле, который только что просмотрела Комиссия Министерства культуры и пропаганды ввиду выдачи визы на задействование и распространение, персонаж Ричард Ш -- скорее положительный, симпатичный и жизнерадостный, потому что он увернулся от моей революционной бдительности. (Криком.) А теперь оставьте меня в покое!
ТАНЯ В КАЧЕСТВЕ ГОЛОСА САМОЦЕНЗУРЫ (чиркает спичкой и подносит огонек к лицу Мейерхольда). Всеволод Эмильевич, почему в твоем спектакле духи убитых Ричардом Ш остаются на сцене до конца представления и смотрят зрителям прямо в глаза? В то время как кровавый Ричард смотрит исключительно в пространство?
МЕЙЕРХОЛЬД (ходит между персонажами, «убитыми» Ричардом). Товарищи, каюсь. Персонаж Ричард Ш оказался сильнее меня. Боюсь, что не сумел совладать с его действиями на сцене. В любом случае, товарищи, благодарю вас, что вы открыли мне глаза. Благодарю вас за то, что вы сидите в моей голове... Благодарю вас, что вы бдите... По-товарищески благодарю вас...

Когда спичка догорает, на сцене становится темно.
 
СЦЕНА 5

Мейерхольд сидит на стуле посреди сцены, голый по пояс. Подходит, хромая, Ричард Ш.

РИЧАРД III. Ну? Посидел-подумал?
МЕЙЕРХОЛЬД (как будто стряхивая с себя кошмар). Да. Разве не видно? Повернись-ка, хочу посмотреть на горб.

Ричард Ш показывает ему свой горб.

МЕЙЕРХОЛЬД. Слишком большой. (Кричит, обернувшись к кулисам.) Таня, горб чуть поменьше.

Таня в качестве художника сцены действует оперативно и со знанием дела. Выносит другой горб, снимает с Ричарда большой и прикрепляет тот, что принесла, поменьше.

МЕЙЕРХОЛЬД. М-да... ну давай, попробуем...

Ричард Ш, хромая, идет к рампе.

РИЧАРД III. Здесь нынче солнце Йорка злую зиму/ В ликующее лето превратило;/ Нависшие над нашим домом тучи/ Погребены в груди глубокой моря.
МЕЙЕРХОЛЬД. Ричард!
РИЧАРД III. Да?
МЕЙЕРХОЛЬД. Мне не нравится, как ты хромаешь. Не переигрывай, ходи нормальнее.
РИЧАРД III (начинает снова, бросив укоризненный взгляд на Мейерхольда). Здесь нынче солнце Йорка злую зиму/ В ликующее лето превратило;/ Нависшие над нашим домом тучи...
МЕЙЕРХОЛЬД. Ричард...
РИЧАРД III. Черт, что, там еще?
МЕЙЕРХОЛЬД. Нервирует меня все-таки этот твой горб. (Кричит в сторону кулис.) Таня, будь любезна, горбик поменьше.

Таня выносит еще один горб.

РИЧАРД III (с досадой). Да что ж такое, Сева, почему он тебя нервирует?
МЕЙЕРХОЛЬД. Потому что нехорошо это, вот почему. Ну, давай дальше...
РИЧАРД III. У нас на голове -- венок победный; /Доспехи боевые -- на покое; / Весельем мы сменили бранный клич...
МЕЙЕРХОЛЬД. Минутку... Таня, убери совсем этот несчастный горб.
РИЧАРД III. То есть как? Ты  что, оставишь меня без горба?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, с горбом покончено. Горб капут.
РИЧАРД III. Но ведь Комиссия уже видела меня с горбом, причем с большим горбом. Что скажет Комиссия, когда увидит, что ты отнял у меня горб?
МЕЙЕРХОЛЬД. А я тебе говорю: с горбом покончено. Точка. Пусть у тебя лучше будет перекос в плечах... нет, скорее слева... ага, когда ходишь, держи левое плечо чуть ниже... Не слишком... Чуть-чуть... Вот так... усвой, что это будет единственный телесный изъян у Ричарда.
РИЧАРД III. То есть больше не хромать?
МЕЙЕРХОЛЬД. Нет, ходи нормально. И откажемся от мантии.
РИЧАРД III. Но это же красиво, с мантией... Комиссия видела меня с мантией...

Таня снимает мантию с плеч Ричарда Ш.

МЕЙЕРХОЛЬД. Нет, это карнавальная мантия. Я хочу, чтобы Ричард был настоящий, чтобы он выглядел по-человечески. Хочу правдоподобия. Ну, давай дальше.
РИЧАРД III (расстроенный донельзя). У нас на голове -- венок победный; /Доспехи боевые -- на покое; / Весельем мы сменили бранный клич/ И музыкой прелестной -- грубый марш...
МЕЙЕРХОЛЬД (делает знак Тане). Сними с него эту шляпу... И цепь с шеи...
РИЧАРД III. Сева, ты сексуально озабоченный, ей-богу... Что ты делаешь, ты хочешь меня совсем оголить? Ты меня расстраиваешь, честное слово...
МЕЙЕРХОЛЬД. Расстраивайся, но текст говори...
РИЧАРД III. И грозноликий бой чело разгладил… (Мейерхольд указывает на меч Ричарда. Таня освобождает его от меча.) Уж он не скачет на конях в броне, / Гоня перед собой врагов трусливых, / А ловко прыгает в гостях у дамы / Под звуки нежно-сладострастной лютни...

Мейерхольд знаком указывает на рукавицы и массивный пояс Ричарда. Таня заставляет Ричарда сдать ей рукавицы и пояс.
 
СЦЕНА 6

Прожектор светит в лицо Мейерхольду. Все напоминает сцену допроса, как будто бы Мейерхольд находится перед лицом Комиссии. Машинистка отбивает на пишущей машинке вопросы и ответы. Машинка строчит инфернально, как пулемет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Входите, входите, товарищ Мейерхольд. Мы вас надолго не задержим. Мы знаем, что у вас много работы... У нас к вам только один вопрос... в связи с этим автором... с англичанином... (Заглядывает в многостраничное досье.) Шекспир Вильям... Садитесь. Хотите воды? Итак, Комиссия проанализировала со всем вниманием то, как вы потрудились… то, как вы служите рабочему классу...  И именно по этой причине, чтобы не осталось никаких сомнений, я запросил у наших органов досье на автора... на англичанина на этого... Такая вот штука... Мы как раз приступаем к анализу его досье... к нему, кстати, прилагается фотография... (Протягивает Мейерхольду фотографию с известного портрета Шекспира.) Вы в состоянии подтвердить, что это -- фотография вышеназванного лица?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Значит, у вас нет сомнений, что речь идет о его фотографии.
МЕЙЕРХОЛЬД. Нет.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Чудненько. Это все, что мы хотели узнать. На данный момент... хотя... поговаривают, что он не так чтобы подлинный, этот портрет...
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, как будто бы так...
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Впрочем, еще поговаривают, что подлинных среди всех его портретов вообще нет...
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, как будто бы так...
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Значит, вы были в курсе всего того, о чем поговаривают, товарищ Мейерхольд?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, был.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Чудненько... А еще поговаривают, что якобы неподлинный и его бюст, установленный перед церковью в... (Читает по бумаге.) в Страт-фор-де, где якобы похоронен вышеназванный Шекспир... Вы были в курсе всего этого, товарищ Мейерхольд?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, был.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Чудненько... (Перелистывает материалы досье.) А слухи о том, что никто никогда, даже в Англии, равно как и во всех остальных странах, что никто никогда не видел ни единого листка, написанного его рукой, -- вы были в курсе этого?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, был.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Чудненько. По крайней мере, есть ясность. И вы были в курсе, что никто никогда не предъявлял никому оригиналы его пьесы в рукописи?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, был.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Чудненько... Выходит, что эта персона – призрак, как говорится... Ха-ха... Но это ничего. Нам было важно все это узнать, потому что Комиссия как раз начинает разбираться... и если окажется, что этот субъект, о котором известно, что он был мелким буржуа из Стратфорда, не был автором пьес, которые ему приписывают...
МЕЙЕРХОЛЬД. Был – не был… Этого драматурга все равно играют больше всего в мире...
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Играют -- не играют, мы, товарищ Мейерхольд, с нашей стороны, выполняем наш долг. Мы изучаем информацию из досье вышеназванного лица. Стараемся все прояснить. Отвечайте, вы были в курсе, что вышеназванный был мелким буржуа?
МЕЙЕРХОЛЬД. Был...
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. И вроде бы поговаривали, что актером он был не ахти. Какого вы мнения по этому вопросу?
МЕЙЕРХОЛЬД. Я... какого мнения... нормального...
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Но вам известно, какую роль он играл в пьесе под названием «Гамлет»?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, он играл роль призрака.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Чудненько. Это все, что я хотел выяснить... Благодарим вас, товарищ Мейерхольд, Комиссия проанализирует все это... Мы вас тут же пригласим, если понадобится дополнительная информация...
 



СЦЕНА 7

Мейерхольд сидит в одиночестве на своем стуле посреди сцены. Тишина. Примерно через минуту дверь тихонько открывается. Входит мать Мейерхольда: в одной руке -- чемодан, в другой -- чашка чая.

МАТЬ. Сева, Сева, мальчик мой... Вот, попей тепленького чайку...
МЕЙЕРХОЛЬД (в изумлении). Мама... что ты здесь делаешь?
МАТЬ. Ох, я себе места не нахожу, как подумаю, сколько ты работаешь... Без продыху ты работаешь, без продыху...
МЕЙЕРХОЛЬД (в крайнем смущении, шепотом). Кто тебя сюда вызвал? Как тебя сюда пропустили?..
МАТЬ. Может, подсластить? Еще сахарку?
МЕЙЕРХОЛЬД. Нет, нет, хватит...
МАТЬ (заставляя его отпить из чашки). Передать не могу, как я тобой горжусь... Как подумаю, что ты -- мое дитятко... что это я тебя такого талантливого уродила...
МЕЙЕРХОЛЬД (шепотом). Мама, зачем ты приехала?
МАТЬ (вынимает из чемодана свитер). С тобой повидаться. Но ты, я вижу, моему приезду не рад.
МЕЙЕРХОЛЬД. Я рад, только у меня репетиция в самом разгаре...
МАТЬ (заставляя его надеть свитер). Вот, надень-ка... Тут сквозняки, в этом театре... И пуще всего на сцене, дует отовсюду... О чем я говорила? Ах, да... как жаль, что ты не поставил «Укрощение строптивой»... Не знаю, почему эту пьесу уже столько лет не ставят. Жаль. Пьеса такая хорошая, веселая, про любовь... (Достает из чемодана пару домашних тапочек.) Надень-ка, надень сейчас же!
МЕЙЕРХОЛЬД (по-прежнему шепотом). Мама, ей-богу, не срами меня...
МАТЬ. Какой же это срам, ведь я тут -- от Наркомсовра.
МЕЙЕРХОЛЬД. Что?! От какого еще Наркомсовра?
МАТЬ. От Народного комиссариата по борьбе с протаскиванием антинародной классики в современность. Наркомсовр. Да, меня прислал Наркомсовр, и мне не стыдно, что меня прислал Наркомсовр... И имей в виду, что я -- не единственная мать-пенсионерка, которая добровольно сотрудничает с Народным комиссариатом по борьбе с протаскиванием антинародной классики в современность... Дело не в возрасте. Нас попросили выполнить полезную для родины работу, и мы ее выполняем... (Резко меняя тон.) И вообще пьесы Шекспира надо ставить в исторических костюмах. Потому что они из другой эпохи. Чему тебя только в школе учили? Ведь они, эти пьесы, говорят о другой эпохе. О старине... об истории английского народа... а мы его уважаем, этот народ... И потому как мать я имею право спросить тебя... спросить тебя, своего родного сына... зачем ты взялся показывать нам тяжелую страницу из истории другой эпохи в костюмах нашей эпохи? Представь себе, что я -- это рабочий класс. Представь себе, что рабочий класс здесь, перед тобой, и задает тебе этот вопрос...
МЕЙЕРХОЛЬД (внезапно сдаваясь). Хорошо, мама, как скажешь...
МАТЬ. Ты только посмотри, что ты сделал из этого несчастного... как его… из Ричарда этого, который на третьем месте... (Обернувшись к кулисам.) А ну-ка, поди сюда! (Ричард Ш подходит с робким видом, как ребенок, которого отчитывают.) Он у тебя одет так, как будто это гражданин нашей страны. Нехорошо. Некоторые могут что-нибудь подумать. Понимаешь, Сева?
РИЧАРД III (отвечает вместо Мейерхольда). Да.
МАТЬ (закатывая Мейерхольду несколько подзатыльников, как нашкодившему мальчишке). А я знаю, как мать, что ты не хотел осовременивать. (Подзатыльник.) Или может быть, ты хотел осовременивать?
МЕЙЕРХОЛЬД (покорно принимая удары). Нет, мама!
РИЧАРД III (которому тоже перепадает подзатыльник-другой). Нет, мы – нет, никогда!
МАТЬ. В точности так я и сказала. Кто-кто, а наш рабочий класс знает, что ты не скатился до буржуазной режиссуры, это она заражена ненавистью и гнусными инсинуациями... Рабочие нашей родины и партия рабочих знают, что мой сын неспособен погрязнуть в этой высшей форме низости, которая есть инсинуация... в низости намека... в низости из низостей... Или может быть...
МЕЙЕРХОЛЬД (перепуганный). Нет, мама, нет!
РИЧАРД III (перепуганный). Нет, клянусь кровью матери, нет!
МАТЬ. Вот и хорошо... В точности так мы и думали, мы, добровольцы-пенсионеры из Наркомсовра... Мы знали, что твоя режиссура не ставит целью подорвать основы нашего рабочего государства... Или может быть...
МЕЙЕРХОЛЬД. Нет!
МАТЬ. Хорошо. Тогда больше не закладывай этого твоего Шекспира... Нечего смешивать божий дар с яичницей, понял? (Достает из чемодана шпагу, мантию, цепь, рукавицы, шляпу и пояс Ричарда Ш и передает их последнему. Тот торопливо напяливает все на себя.) Большому художнику не к лицу закладывать другого большого художника. Ну, все, мальчик мой, я пошла... (Вдруг ее прошибает слеза. Она вынимает платочек, отирает глаза, сморкается, обнимает Мейерхольда и пр. Напоследок  достает из чемодана погремушку для новорожденного.) Тане когда рожать?

Мать сует погремушку в руку Мейерхольду и выходит, не дожидаясь ответа.
 

СЦЕНА 8

Двое в длинных кожаных пальто с натугой выкатывают на сцену и устанавливают бутафорский трон, на котором лежит огромный горб. Они же выносят и другую бутафорию, подразумевающую средневековье: кресла с высокими спинками, столы, колонны и пр. Тем временем Ричард Ш снова экипируется традиционным реквизитом.

ПЕРВЫЙ В КОЖАНКЕ (улыбаясь). Привет, Сева!
ВТОРОЙ В КОЖАНКЕ (весело). Привет, Сева!

Ричард Ш неприкрыто счастлив, что получил обратно горб, и без промедления засовывает его под мантию.

МЕЙЕРХОЛЬД. Хватит! Довольно! Самокритика уже была... Чего вам еще?
ВТОРОЙ В КОЖАНКЕ. А кто говорит про самокритику? Нам начхать на самокритику. Мы из другого ведомства.
ПЕРВЫЙ В КОЖАНКЕ (не переставая улыбаться). Из Наркомчиста. Из народного комиссариата по внешней идеологической чистке...
ВТОРОЙ В КОЖАНКЕ. Мы эксперты только по вредному идеологическому налету...
ПЕРВЫЙ В КОЖАНКЕ. Занимаемся выявлением вредного идеологического налета и счищаем его с декораций, с костюмов, с реквизита...
ВТОРОЙ В КОЖАНКЕ. Мы работаем только по верхам... Хотите взглянуть на ордер?
ПЕРВЫЙ В КОЖАНКЕ. Вот пожалуйста, тут все прописано... Вычистить во всех театрах нашей свободной родины ядовитую слюну режиссерских идей, которой брызжет товарищ Мейерхольд, слюну, которой вышеназванный Мейерхольд замарал все декорации, костюмы и реквизит.

Двое в кожанках продолжают свою работу.

РИЧАРД III  (помогая наркомчистовцам установить на сцене средневековый декор: вытащить и расположить целую коллекцию средневекового оружия, геральдических знаков и пр. Услужливо.) Лично я ничего такого не делал! Лично я не виноват! Лично я всего лишь слушал указания прогнившей режиссуры. Впрочем, я лично даже не понял, почему режиссер выбрал эту пьесу. И считаю, что меня ввели в заблуждение, товарищи. Мною манипулировали. Лично я не хотел служить интересам капитализма и враждебных нам держав.
МЕЙЕРХОЛЬД. Однако же Комиссия не высказала мне никаких претензий... Мы даже не поговорили серьезно о пьесе... Комиссия...
РИЧАРД III. Нет, вы скажите, Всеволод Эмильевич, зачем вы сделали из меня положительного героя? Никто никогда не делал из Ричарда Ш положительного героя. Подумайте сами, как-никак я -- убийца, изувер, без жалости и без совести... Откуда происходит этот ясный и сочувствующий взгляд, которым вы глядите на меня?
МЕЙЕРХОЛЬД. Оттуда, что ты представляешь зло без идеологической подоплеки.
РИЧАРД III (к наркомчистовцам, которые как раз приносят огромные подсвечники.) Слыхали? Он во всем признался!
МЕЙЕРХОЛЬД. Если по-нормальному, каждый человек, когда хочет побыть один, закрывается в собственной голове. А я почему не один, когда закрываюсь в собственной голове? Как им удалось обосноваться в моей собственной голове? Поосторожнее там, я вас предупреждаю, если вы еще раз войдете ко мне в голову, я пущу себе пулю в лоб. Я разнесу свою голову вдребезги, как Маяковский... Если это -- единственный способ заставить вас выйти из моей головы, я пущу себе пулю в лоб!
ПЕРВЫЙ В КОЖАНКЕ (начищая доспехи). Сева, не брызгай больше на реквизит своей ядовитой слюной!
ВТОРОЙ В КОЖАНКЕ. Вы не уважаете наш труд, товарищ Маэстро.
МЕЙЕРХОЛЬД. Предупреждаю вас, что я имел беседу с самим товарищем генералиссимусом. Он самолично приезжал меня проведать, если хотите знать!
ПЕРВЫЙ В КОЖАНКЕ. И ты разжег ему трубку. Да, знаем. Но этого недостаточно, товарищ. Этого недостаточно.
МЕЙЕРХОЛЬД. Театр -- не зеркало, а лупа, которая все увеличивает. Сам Маяковский это сказал.
ПЕРВЫЙ В КОЖАНКЕ. Да, только Маяковский мертв!

Двое в кожанках бросают последний взгляд на декорации, которые они установили и почистили, после чего уходят.

РИЧАРД Ш (бежит за ними). Не оставляйте меня здесь... Не оставляйте меня в голове этого чудовища... Помогите мне выйти из этой ловушки... Он держит меня пленником в своей голове...

Темнота. Огромная крыса пересекает сцену.
 


СЦЕНА 9

Мейерхольд один в своей спальне. Шаги на лестнице. Тяжело дыша, входит Таня, зажигает лампу. Подходит к постели, на краю которой сидит Мейерхольд, и ставит к его ногам две кошелки с покупками. Танин живот достиг  уже прямо-таки чудовищных размеров.

ТАНЯ. Пока я стояла в очереди, он стал насвистывать марш... Я чуть не сгорела со стыда...
МЕЙЕРХОЛЬД (в ответ на свои мысли). Нет, этого недостаточно...
ТАНЯ. К счастью, все сделали вид, что ничего не слышат.
МЕЙЕРХОЛЬД. А может быть, человек вообще никогда не свободен внутри собственной головы. Может быть, человек свободен только в своем сердце. Скажи, Таня, как по твоему мнению, когда ты чувствуешь, что они уже заняли твою голову, для сердца тоже есть угроза?
ТАНЯ. Почему на улице все делают вид, что не слышат, как зародыши насвистывают марши в животах своих матерей?
МЕЙЕРХОЛЬД. Кто сказал да? Кто говорит за меня, изнутри моей головы? Нет, это ненормально... Мое сердце молчит, а моя голова говорит, это ненормально.
ТАНЯ. Я встречаю других беременных, но мне не хватает смелости их остановить и перекинуться с ними словечком. И им тоже не хватает смелости. Все беременные избегают друг друга как только могут.  С чего бы это?
МЕЙЕРХОЛЬД. И все же дистанция между головой и сердцем не такая уж большая... Или может быть, я ошибаюсь... Почему голова никогда не смеет задавать вопросы сердцу? Ведь мое сердце же не глухое, напротив... Сердце, которое бьется, не может быть глухим,  правда? Оно может быть, скажем, слепым, но не глухим же... Разве что из головы сделают тесто, в котором сердце завязнет... Почему у головы есть ответ на любой вопрос, а сердце тем временем немотствует? Это нормально, что сердце немотствует, когда голова слепнет?
ТАНЯ. Иногда у меня такое впечатление, что он пытается плюнуть. Представляешь? Он плюется у меня в животе, он плюет на меня изнутри моего живота. Я чувствую, как он плюется в моем животе, как он плюется, да еще с презрением... С чего бы это?

Таня открывает кошелки.

МЕЙЕРХОЛЬД. Погаси, пожалуйста, лампу... Свет мешает мне думать. В этой стране иначе, как в темноте, думать нельзя.
ТАНЯ. Сева, надо что-то делать. Скоро он начнет кусать меня изнутри. Я уже чувствую, как у него растут зубы. В принципе, он уже должен был бы родиться, этот ребенок, но он не хочет выходить.
МЕЙЕРХОЛЬД. Или сердце у меня закаменело? Может, сердце каменеет, когда голова слепа? Может так быть, чтобы и голова, и сердце были в одно и то же время слепые, глухие и немые?
ТАНЯ (достает из кошелок покупки, какие делают на дорогу:  несколько пар бумажных мужских носков, кулек сахара, кусок мыла, баночку чая и т. д.). Лучше бы ты поставил «Сон в летнюю ночь». Какая красивая пьеса, простая... Настоящая сказка с феями...
МЕЙЕРХОЛЬД. Я всегда думал, что сердце – это наше последнее прибежище. Меня не удивляет, что бывают провалы в голове, но факт, что сердце норовит брать с нее пример, кажется мне опасным для человека. (Зовет Ричарда, как одержимый.) Ричард!.. Ричард, где ты?.. Ричард, разве не правда, что сердце должно быть крепостью против безумия... и все же... почему сердце так скоро лишает своей поддержки голову?
ТАНЯ. Как только этот ребенок слышит слово «роды», его скрючивает и бросает в дрожь. У меня просто сердце разрывается. А ему только того и надо, он явно не собирается выходить. Я же тем временем раздаюсь и раздаюсь. Если так пойдет дальше, в один прекрасный день я стану такой толстой, что не смогу ходить. А он, у меня такое впечатление, только радуется. Чем я толще, тем ему спокойнее. Чем я толще, тем прочнее его убежище.
МЕЙЕРХОЛЬД (погруженный в свою борьбу с ними). Я вернул обратно костюмы, парики, мечи... Декорации – средневековые, один к одному. Когда выходишь на сцену, как будто попадаешь в замок... Что им еще от меня надо?
ТАНЯ (подсаживается к Мейерхольду и кладет его руку к себе на живот). Я для него клетка или он стал клеткой для меня? Я больше ничего не понимаю. Сева, зачем ты попросил актеров двигаться по сцене, как будто они заперты в клетке?
МЕЙЕРХОЛЬД. Вот он, ответ! Голова, которая превращается в клетку для сердца, должна взорваться!
ТАНЯ. Сева, зачем ты попросил актеров, чтобы они с отвращением пользовались реквизитом, который партия попросила тебя снова вернуть на сцену? Ты думаешь, что это незаметно?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, знаю... Это честь для каждого гражданина родины добровольно сотрудничать с Народным Комиссариатом по Раскрытию Потайных Ловушек в Произведениях Народного Искусства... С Наркомловом.
 

СЦЕНА 10

Стук в дверь. Мейерхольд и Таня с беспокойством оборачиваются.

МЕЙЕРХОЛЬД. Открыто.

Появляется Ричард Ш. Он хромает и костюмирован, «как надо»: мантия, доспехи, шлем, пояс,  цепь, рукавицы, меч и т. д. Ко всему прочему, его горб превосходно виден.

Явление сопровождает звуковой ряд, необходимый для «правильной подачи» средневековой битвы: трубы, барабаны, крики воинов, конское ржанье, звон оружия и т. д. 

Ричард Ш играет сцену битвы.

РИЧАРД Ш (с воплем бросаясь к рампе). Коня, коня! Венец мой за коня! (Мейерхольд морщится.) Что не так?
МЕЙЕРХОЛЬД. Ничего. Я хочу сказать, что тут ничего не скажешь. Все превосходно... Вот разве что… попробуй кричать так громко.

РИЧАРД Ш машет рабочим сцены, чтобы убрали звук, после чего выходит. Через несколько секунд магнитофонную ленту запускают снова, сначала. Ричард Ш снова врывается, как буря, но кричит уже не так громогласно.

РИЧАРД Ш. Коня, коня! Венец мой за коня! (Смолкает, увидев недовольную гримасу Мейерхольда.) А что теперь?
МЕЙЕРХОЛЬД. Не смотри в публику. Не ищи взглядов публики. Не приближайся к рампе.
РИЧАРД Ш. А на что мне тогда смотреть?
МЕЙЕРХОЛЬД. Смотри на искомого коня. Не забывай, что ты находишься на поле боя и ищешь на поле боя живого коня. Вот и все.

Магнитофонная лента запускается снова, Ричард Ш начинает сцену сначала.

РИЧАРД Ш. Венец, венец! Коня за мой... (Осекается, в ярости швыряет оземь меч.) Черт подери!  (Поправляет себя.) Коня, коня! Венец мой за коня!.. Мне страшно, Сева. Мне так страшно, что я стал забывать текст... (Стаскивает с себя шлем, залезает в потайной карман мантии и извлекает бутылку водки. Отхлебывает и протягивает Мейерхольду.) Чайку?

Мейерхольд пьет. Таня приносит великолепное оперенье для шлема Ричарда Ш.

ТАНЯ. Смотрите, красота какая... Вот и перья прибыли...

Таня принимается укреплять перья на шлеме. Мейерхольд возвращает бутылку Ричарду.

РИЧАРД Ш. Моя память – как сито... вся в дырках... из-за страха... В один прекрасный день я наделаю в штаны... прямо посреди представления... (Пауза. Все трое прыскают со смеху.) Мольер умер на сцене, как герой, а я опозорюсь, как последний слабак... Нет, правда... по крайней мере, я сам признаюсь... Мне страшно, Сева.
МЕЙЕРХОЛЬД. Знаю...

Таня сгибается, как будто ее ударили изнутри. Из ее живота доносится что-то вроде мычания.

ЗАРОДЫШ ИЗ ТАНИНОГО ЖИВОТА. Мыыыммм!

Пауза. Все трое переглядываются в оторопи.

ЗАРОДЫШ ИЗ ТАНИНОГО ЖИВОТА. Мыыыммм! Мыыыммм!
ТАНЯ. Слышали? С некоторых пор он стал вопить. Что, черт подери, мне делать, когда он вопит?
МЕЙЕРХОЛЬД. Ну... ответь ему...
РИЧАРД Ш. Это нормально – мычать при таком сроке?
ЗАРОДЫШ ИЗ ТАНИНОГО ЖИВОТА (подхватывает реплику Мейерхольда). Ну ответь ему, ну ответь ему, ну ответь ему!
РИЧАРД Ш. Ты слышишь, Сева? Это он тебе.
МЕЙЕРХОЛЬД. Слышу, да.
ЗАРОДЫШ ИЗ ТАНИНОГО ЖИВОТА. Слышу, да. Слышу, да. Слышу, да.
РИЧАРД Ш (Мейерхольду). Это ни в какие ворота. Ни в какие... И я же тебе говорил... Надо было ставить «Гамлета». «Гамлет», по крайней мере, – это про пьесу, которую поставили в другой пьесе...
МЕЙЕРХОЛЬД. Как? Что? Кого?
ЗАРОДЫШ ИЗ ТАНИНОГО ЖИВОТА (с завыванием). Надо было ставить «Гамлета». Надо было ставить «Гамлета». Надо было ставить «Гамлета».

Персонажи  – в полной оторопи. Мейерхольд и Ричард Ш по очереди прикладывают ухо к таниному животу.

МЕЙЕРХОЛЬД. Что он говорит?
ТАНЯ. Не знаю...
РИЧАРД Ш. В любом случае, я ничего не слышал.
МЕЙЕРХОЛЬД. А кто же тогда говорил, если ты ничего не слышал?
РИЧАРД Ш. В любом случае, лично я отказываюсь слышать вещи, которые другие не слышат. Если вы что-нибудь слышали, скажите мне тоже.
МЕЙЕРХОЛЬД. Нет, я тоже ничего не слышал... Таня, ты что-нибудь слышала?
ТАНЯ (вопит). Не-е-ет.
МЕЙЕРХОЛЬД. Вот пожалуйста. Значит, никто ничего не слышал…
 
СЦЕНА 11

Входит Отец с чемоданом.

ОТЕЦ. Ку-ку... Здравствуйте... Как поживают мои детки?
МЕЙЕРХОЛЬД. Папа...
ОТЕЦ (обнимая Мейерхольда). Батальная сцена великолепна... великолепна... Только убрать подрывной эффект...
МЕЙЕРХОЛЬД. Как, папа... и ты тоже... тоже добровольно?
ОТЕЦ. Да.
МЕЙЕРХОЛЬД. Но зачем, папа?
ОТЕЦ. Затем что я верю в необходимость Наркомподра -- Народного Комиссариата по Борьбе с Подрывной Идеологией. Вот зачем! (Пауза. Обнимает Таню.) Так о чем я говорил? А, сцена великолепная, потому что это настоящая средневековая битва... И выход Ричарда такой эффектный... и когда он начинает расхаживать по полю боя... среди всех этих трупов... великолепно... И трупы удались... все мертвецы в белых рубахах... и столько крови...

Снимает плащ и шляпу, протягивает Тане.

МЕЙЕРХОЛЬД. Если тебе кажется, что я дал слишком много крови...
ОТЕЦ. Нет, почему же. (Таня приносит стул для Отца.) Хотя, может быть, было бы неплохо поубавить крови... Все-таки контраст такой мощный, эти колоритные рубахи... и белые к тому же. (Достает из чемодана погремушку и протягивает Тане.) Нет, претензия не к крови... претензия к ранам.
МЕЙЕРХОЛЬД. Народный Комиссариат по Борьбе с Подрывной Идеологией считает, что раны... неубедительны?
ОТЕЦ. Вроде того. Но это так, вопрос деталей...
МЕЙЕРХОЛЬД. Передай товарищам, что раны я подработаю.
ОТЕЦ. Отлично, не торопись, проработай раны как следует... Потому что на данный момент раны не слишком убеждают... Не дают четкий образ гибели именно в бою.
МЕЙЕРХОЛЬД. Я проработаю образ гибели в бою.

Таня приносит белую скатерть и расстилает ее на полу, как будто персонажи готовятся к пикнику.

ОТЕЦ. Тут, понимаешь, не очень-то похоже, что эти мертвецы рубились на средневековый манер, то есть алебардами, мечами, кинжалами... На данный момент от твоих мертвецов такое впечатление, что это скорее... казнь... что они получили по пуле, кто в сердце, кто в затылок...
МЕЙЕРХОЛЬД. Понятно. Скажи товарищам, что я проработаю сцену сечи, чтобы она вышла стопроцентно средневековой.

Отец, как будто он приехал из деревни, вынимает из чемодана всякую снедь: домашний хлеб, помидоры, колбасу, бутыль с вином и т.п. Раскладывает все на скатерти. Таня приносит стаканы и ножи, но ей стоит больших усилий сдерживать рвоту от вида съестного.

ОТЕЦ. Отлично. Это именно то, что надо Наркомподру. Чтобы не было лазеек для всяких экивоков. (Откупоривает бутылку, режет хлеб, режет колбасу и т. д.) А то зрители еще задумаются: где это Ричард – на поле боя или на краю ямы для братской могилы? У Шекспира-то ведь, у него...
МЕЙЕРХОЛЬД. Знаю-знаю, у Шекспира ничего не говорится ни о какой братской могиле...

ОТЕЦ разливает вино по стаканам.

ОТЕЦ. Так мы и думали... И поэтому, чтобы не оставлять лазеек для экивоков... мы что решили: поговорим-ка с режиссером, обсудим с ним все по-товарищески... все-таки сын мой родный... Ваше здоровье! (Все пьют.) Идея с белыми рубахами, запятнанными кровью, очень хороша, однако же не хватает стрел...
МЕЙЕРХОЛЬД (допив стакан вина). Сделаем!
ОТЕЦ (жуя колбасу). Потому что без стрел как-то неловко... ей-богу. Как ты себе объясняешь, что нет стрел, вонзенных в трупы?
МЕЙЕРХОЛЬД (откусывая хлеб). Будут стрелы, вонзенные куда надо, я тебе обещаю.
ОТЕЦ (снова поднимает стакан). Ваше здоровье!
МЕЙЕРХОЛЬД. И твое тоже!
ОТЕЦ (пьет со смаком и причмокивает). Стрелы да, но еще и мечи, и кинжалы, и алебарды... Если у тебя нехватка стрел, говори, не стесняйся, мы разблокируем фонды и снабдим тебя стрелами.
МЕЙЕРХОЛЬД. Хорошо...
ОТЕЦ (вытирает губы и  руки, потом достает карандаш и блокнот). Сколько стрел тебе понадобится, так, навскидку.
МЕЙЕРХОЛЬД (уплетая домашнюю снедь). Десяток-другой...
ОТЕЦ. Сколько у тебя товарищей статистов лежат мертвыми?
МЕЙЕРХОЛЬД. Человек двадцать...
ОТЕЦ. По три стрелы на труп хватит?
РИЧАРД Ш (с полным ртом). Многовато.
ОТЕЦ. Тебя не спрашивают. Молчи.
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, превосходно... По три на труп – это более чем, я на столько даже не надеялся...
ОТЕЦ. А давай-ка по четыре... так надежнее... А что кинжалы?
МЕЙЕРХОЛЬД. По одному на человека, думаю, хватит.
РИЧАРД Ш (с полным ртом). Многовато...
ОТЕЦ (к Мейерхольду). Так или иначе, тебе решать... (к Ричарду Ш.) Заткнись, я сказал. (Смачно жует, снова к Мейерхольду.) Один, два... сколько захочешь... (К Тане.) Да что с тобой, Танюша, ты не ешь?
МЕЙЕРХОЛЬД. А алебарды, на сколько я мог бы...
ОТЕЦ (с полным ртом). А сколько алебард, по-твоему, нужно...
МЕЙЕРХОЛЬД. Ну, столько же. По одной на каждого мертвого воина.
РИЧАРД Ш. Уф! Вроде как-то поспокойнее...
ОТЕЦ (достает еще одну детскую игрушку и протягивает Тане). Очень хорошо... Таким образом мы отрежем все ложные пути... Да, я там у тебя заметил еще одну штуку...
МЕЙЕРХОЛЬД. Надеюсь, речь не про коня... не про мертвого коня...

Входят двое ответственных за «устранение подрывного эффекта в декорациях». Несут стрелы охапками.

ПЕРВЫЙ В КОЖАНКЕ. Куда всаживать, шеф?
ОТЕЦ. Всюду. Чтоб только были на виду... (К Мейерхольду.) Нет, конь не несет в себе идеологического наполнения.
РИЧАРД Ш. И все же не забудьте, что он черный с белой гривой...
ОТЕЦ. Нет, загвоздка не в коне, загвоздка – в выражении лиц у всех твоих трупов... Тебе не кажется, Сева, что эти мертвецы пережимают с выражением... как бы это сказать... пережимают по части изумления, что ли? Как будто они не поняли, почему их настигла смерть... (К «ответственным», которые втыкают стрелы.) И сюда тоже... (К Мейерхольду.) Как будто смерть застигла их врасплох... Но ведь они же солдаты, наемники... В их ремесло входит готовность к возможной смерти, разве нет?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, конечно.
ОТЕЦ. А тогда зачем это глубокое изумление, нездоровая тоска, какое-то тотальное неприятие, зачем такое выражение на лицах всех этих мертвецов?
МЕЙЕРХОЛЬД. Я подработаю тоску.
ОТЕЦ. Вот и ладненько... Но я, к сожалению, должен идти... (Вынимает еще несколько игрушек из чемодана и, вместо того, чтобы отдать Тане, кладет их на пол с робостью будущего дедушки-новичка. Игрушки ложатся вперемешку с трупами.) Да, я тоже считаю, что лица надо перелопатить... Надо немного подработать выражение...
МЕЙЕРХОЛЬД. Подработаю. Уберу изумление и неприятие и приглушу тоску.
ОТЕЦ. Вот это дело... Да, еще одна деталь... Почему все персонажи упорно смотрят в зал, хотя кресла пустые, как будто после намерены смотреть зрителям прямо в глаза?
МЕЙЕРХОЛЬД. А это… это... потому что слово-то, оно передается взглядом, папа...
ОТЕЦ. Не надо, вот этого вот не надо... Мы такого мнения, что персонажам лучше смотреть на реквизит... На то он и реквизит...
РИЧАРД Ш. Лично я всегда смотрел только на реквизит!
МЕЙЕРХОЛЬД. Спасибо, папа, за гостинцы...
ОТЕЦ. Ладно, больше ничего не скажу. Работайте, дети, а я пошел... До скорого...
РИЧАРД Ш. Лично я никогда не отрывал взгляд от реквизита и декораций... Никогда...

Выходя, Отец бросает острый взгляд на Ричарда Ш и кладет к ногам Тани последнюю игрушку, зайчика с барабаном.
 

СЦЕНА 12

Мейерхольд сидит на стуле посреди «поля боя», усеянного трупами. В каждый труп воткнуто внушительное число стрел, мечей и кинжалов, дабы не осталось ни малейшего сомнения относительно средневекового характера эпохи, которая здесь воспроизведена. Свет прожектора слепит Мейерхольду глаза.

Тут же агрессивно, как пулемет, начинает строчить пишущая машинка.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Входите, входите, товарищ Мейерхольд. Мы вас надолго не задержим. Мы знаем, сколько у вас работы... У нас к вам только один вопрос... в связи с моментами молчания в вашем спектакле...
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, понимаю... Иногда молчание наводит страх...
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Значит, вы признаете, что в вашем спектакле слишком много моментов молчания...
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, есть моменты неправильного молчания!
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Может быть, хотите стакан воды, товарищ Мейерхольд?
МЕЙЕРХОЛЬД. Товарищи, я готов к конструктивному сотрудничеству с Отделом по Выявлению Неправильного Молчания... с ОВНМ... Каждое слово окружено ореолом молчания. И сила притяжения у этого ореола велика. Она приковывает внимание даже больше, чем само слово. Иногда этот ореол молчания передает даже обратное тому, что вроде бы передает слово.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Значит, вы признаете, что ваши актеры иногда подолгу выдерживают сомнительное молчание.
МЕЙЕРХОЛЬД. Прошу меня простить, товарищи... Я забыл, что у молчания есть и идеологическая подоплека... Но позвольте мне исправиться. Впредь молчание будет немым. Так пойдет?
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Значит, вы признаете, что ваши актеры, после определенных реплик, молчат на дестабилизацию рабочего класса.
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, товарищи. Каюсь и прошу помощи у партии, дабы вырвать из моего искусства все сомнительные моменты молчания.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Значит, вы признаете, что через эти моменты молчания вы выказываете сомнение в руководящей роли пролетариата.
МЕЙЕРХОЛЬД (переходя на крик). Нет, товарищи, ничего я не признаю! Сколько можно корнать уши моему искусству!
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. У вас начался бред, товарищ. Вы измотаны. Мы знаем, что вы много работаете. Но у нас весь рабочий класс много работает. Однако же не бредит.
МЕЙЕРХОЛЬД. Я могу замолчать, если вам угодно. (Пауза.) Вот только как бы оно не стало оглушительным, мое молчание… (Пауза.) Вы слышите, как оно вопит? (Пауза.) Слышите, как вопит мое молчание? Молчание и на вкус может быть какое угодно, у него миллион вкусов. Молчание с горчинкой, молчание с привкусом ропота,  запуганное молчание с душком иронии... Перед вами – великий дегустатор молчаний, товарищи... Нет такого молчания, букет которого я бы не смог определить...
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Значит, вы признаете, что хотели отравить наш рабочий класс своими приемчиками молчания.
МЕЙЕРХОЛЬД. Молчание ядоносное, молчание злопыхательское, молчание необузданное... Вы правы, товарищи! Когда человек молчит, он на самом деле не перестает говорить. Между двумя словами, между двумя фразами всегда существует пространство молчания, которое говорит обратное тому, что хотят сказать слова. Вот по какой причине в моих спектаклях действующие лица так часто молчат... К счастью, у партии музыкальное ухо... В порядке самодоносительства признаюсь, товарищи, что являюсь главой разветвленной организации, которая заразила вирусом лживости и контрреволюции все молчание во всех видах искусства...
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Хорошо-хорошо, на сегодня хватит. Вы свободны, товарищ Мейерхольд...
МЕЙЕРХОЛЬД. Я, Всеволод Эмильевич Мейерхольд, коммунист первого призыва, подал пример недостойного гражданского поведения самим фактом выбора этой пьесы со всеми выжимками из ее молчания... Самим выбором этой пьесы я хотел сказать, что наш народ живет в государстве убивающего молчания... что партия, которая руководит молчанием нового общества, есть партия, которая замалчивает свои преступления, что наше верховное молчательство – это тоже машина для убийств, и что  молчание общества держится на молчании каждого...
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ. Хватит, Сева, поди ляг...
МЕЙЕРХОЛЬД (кричит). Сам выбор этой пьесы есть таким образом политическая ошибка, форма опошления революции, совершенно реакционный акт. А эта постановка есть на самом деле протаскивание молчания с тем, чтобы бросить тень на достижения нашей страны. Метафоры этого протаскивания смердят, хотя миазмы, которые они выделяют и которые распространяются по залу, не имеют запаха. Образы молчания, созданные мною, – это настоящие струи заразы, направленные в лица зрителям... Где вы? Где вы, я вас не вижу, товарищ председатель комиссии! (Пересекает сцену, подходит к рампе.) Где вы... (Пауза.) Зенаида... (Пауза.) Зенаида, ты меня слышишь?
СУФЛЕРША (выходит, вся в слезах, из суфлерской будки). Да, я здесь... Я вас слышу, товарищ режиссер...
МЕЙЕРХОЛЬД. Впредь будешь подсказывать мне и моменты молчания... Будешь суфлировать молчание, Зенаида, слышишь?
СУФЛЕРША. Да, товарищ режиссер...
 


СЦЕНА 13

Антураж вечеринки. За столом вся труппа поет любовный романс. Аккомпанирует на гитаре суфлерша, усаженная прямо на стол, где ее нога в гипсе царит среди тарелок с едой, стаканов и бутылок. Актеры по очереди пишут или рисуют что-нибудь на гипсовой манжете.

СУФЛЕРША. Ой,  щекотно!
ПЕТЯ. Пусть весь мир знает, что я объяснился в любви на зенаидиной ножке... (Передает карандаш ВАНЕ.) Держи. Только не вздумай читать мой стих!
МЕЙЕРХОЛЬД. Съешь же что-нибудь, Таня.
ТАНЯ. Не могу.
МЕЙЕРХОЛЬД. Супчика... Это тебе не повредит.
ТАНЯ. Не хочу супа, хочу лимон.
МЕЙЕРХОЛЬД. Лимон! Лимон! Есть в этом доме лимон?
ПЕТЯ. Венец мой за лимон! (Приносит на подносе лимон.) Венец мой за лимон!
МЕЙЕРХОЛЬД (к Тане). Съешь хотя бы гренок...
ВАНЯ. Дорогие товарищи! Я поднимаю этот стакан... за красивую ножку, закованную в гипс... которая с завтрашнего дня вырвется на свободу...
ВСЕ. Да, да, за свободу ног!
ВАНЯ. И за наши молчаливые сердца... которые не устают биться...

Звон стаканов, восклицания и т. п.

ПЕТЯ. Зенаида... Зенаида, спой нам что-нибудь... Сегодня ты – королева бала... Просим...

Суфлерша поет, все хлопают в ладоши.

АНТОН (мертвецки пьяный). Чудно... Чудно... (к Мейерхольду). Браво, Сева... Как ты умеешь крушить штампы, какая фантастическая сила... То, что ты сделал с нами, – уникально... Зрители смотрят на наши лица и видят, как у нас в душах идет смертный бой... Зрители видят по нашим лицам фильм про смертный бой -- как сердце идет на сердце... Умереть-не встать, Сева...

Антон рушится под стол.

ТАНЯ. Эй, вылезай оттуда...
АНТОН (высовывая из-под стола стакан). Умереть, но с полным стаканом...

Ваня наливает ему.

АНТОН. Всеволод Эмильевич, учитывая, что вы еще живы, можно я задам вам вопрос?
МЕЙЕРХОЛЬД. Нет!
АНТОН. Все равно мне известны твои ответы, они все мне известны, товарищ Маэстро. Ты ведь прекрасно знаешь, что я живу в твоей голове, ты прекрасно знаешь, что мое место работы – это именно твоя голова, нутро твоей головы, сама твоя внутренняя свобода, темные углы твоего мозга и сила твоей внутренней свободы... Налей мне, Ваня! (Ваня наливает.) Хотите знать, товарищи, почему мы так боимся Ричарда?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да.
ВАНЯ. Нет!
ПЕТЯ. Нет да!
ТАНЯ. Меня опять тошнит! Опять вот-вот вырвет. Стоит только мне открыть рот, меня тошнит...
АНТОН (на четвереньках). Хотите знать, почему мы так боимся этой пьесы и почему, при всем том, позволяем, чтобы она циркулировала в книжных магазинах и в библиотеках нашей родины?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да.
ПЕТЯ. Нет! Да...
СУФЛЕРША (к Антону). Ну, все, хватит. Иди спать.
АНТОН. Да, спать. Я хочу спать в твоих объятьях...
ПЕТЯ. Э, нет, погоди... Я повторю еще раз, чтобы знал весь мир: Зенаидочка – моя женщина!
АНТОН. Э, нет! Давайте тянуть жребий. Мы ведь живем в стране, где у всех граждан равные возможности. Кто хочет вытянуть по жребию товарищ Зенаиду, поднимите руку!
ПЕТЯ. Я!
ВАНЯ. Я!
МЕЙЕРХОЛЬД. Я!
ТАНЯ (в шутку бьет Мейерхольда). Какое скотство! Посмотрите на него! Я вот-вот рожу, а он тут...
АНТОН. Да, да, отлично, дай ему, врежь ему, бей артиста. Артистов надо бить! Сева... Сева, поди-ка сюда, ко мне... Мне было откровение... Полезно иногда сидеть под столом, у тебя расширяется горизонт... Все видится яснее, если смотреть отсюда...

Пока остальные возобновляют пение и танцы, Мейерхольд залезает под стол к Антону.

МЕЙЕРХОЛЬД. Да... да, конечно, да, разумеется...
АНТОН. Товарищ Маэстро, ты ничего не смыслишь в том, чем озабочена наша власть. Когда какой-то гражданин читает у себя дома, в одиночестве, книгу, нет никакой опасности. Когда гражданин – один в своей комнате, на своей кровати или у себя в саду... власти не беспокоятся.
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, конечно...
АНТОН. Но если слово вынесено на публику или оно, например, произносится в театральном зале, перед живыми людьми... ну, тогда это уже дело опасное.
МЕЙЕРХОЛЬД (подавленно, устало). Конечно, да, разумеется...
АНТОН. Чувство, если его переживают в одиночестве... что уж там, такое чувство не представляет опасности. Но если чувство коллективное, если – вот она, живая связь, когда фигляр обращается к толпе... тогда это может стать опасным коктейлем, потому что чувство в такой форме, в коллективной, есть эмбрион бунта... Так-то вот, Сева, не такой уж я дурень. Я не только несчастный алкоголик, я кое в чем смыслю...

Таня страшно кричит, как будто уже начались родовые  муки.

Барабанный бой, напоминающий средневековые церемонии. Задник сцены становится прозрачным и проницаемым и пропускает, как человека, проходящего сквозь стены, Генералиссимуса. На нем поварской передник, обеими руками он толкает столик на колесиках, какие бывают в больших ресторанах. На столике, покрытом белой скатертью, свисающей до полу, стоит поднос, закрытый огромной серебряной крышкой-конусом.

ГЕНЕРАЛИССИМУС. Добрый вечер, товарищи актеры. Я вижу, у вас вечеринка. Это хорошо. Это хорошо, что актеры счастливы. Когда актеры в какой-то стране счастливы, это значит, что все идет хорошо и что страна тоже счастлива. Значит, счастлив и я. И поскольку я счастлив, вот... я кое-что для вас приготовил. Потому что мне, что уж там, мне не зазорно приготовить иногда что-нибудь горяченькое для актеров, которых я люблю... Разве я не на службе у моего народа? Для меня большая честь служить такому великому актеру, как товарищ Маэстро Мейерхольд, и его труппе...  Я могу посидеть немного с вами?
ВАНЯ. Да... Да, товарищ генералиссимус... проходите, садитесь... Это такая честь для нас... Мы тут праздновали... какого черта мы тут праздновали?
ТАНЯ. А это у нашей сослуживицы товарищ Зенаиды нога в гипсе...
ВАНЯ. Вот, точно... Расскажи, Зенаида...
СУФЛЕРША. Ну да, я мучаюсь с этим гипсом уже который месяц... И поскольку мне его завтра будут снимать... мы решили отпраздновать... Хотите чего-нибудь выпить, товарищ генералиссимус?   

Ваня берет пустой стакан и держит его на вытянутой руке, пока Таня берет бутылку и начинает лить спиртное в стакан. Ситуация напоминает клоунский номер, потому что у стакана нет дна, и жидкость течет на пол.

ГЕНЕРАЛИССИМУС. Ну, так выпьем... за свободу ног! (Все стоят неподвижно.) А теперь к столу, товарищи актеры... Подходите, поешьте, вам нужно восстанавливать силы...

Генералиссимус берется за крышку с подноса. Барабанный бой. Напряженный момент. Крышка медленно поднимается, и вся труппа видит «блюдо», приготовленное генералиссимусом: голову короля Ричарда Ш. Ослепленная ярким светом, голова Ричарда Ш судорожно моргает.

ГОЛОВА КОРОЛЯ РИЧАРДА. Добрый вечер, товарищи! Добрый вечер, Сева...
ГЕНЕРАЛИССИМУС. Кушайте, товарищи, кушайте... Товарищ Таня, вы тоже попробуйте... Скоро вы произведете на свет ребенка, нового человека, сына артиста, сына Революции. Кушайте, идеальное семейство! Приятного аппетита! Я бы тоже поел с вами, но, к сожалению, должен вас покинуть...

Генералиссимус выходит.

Несколько долгих секунд молчания. В полном ступоре, актеры смотрят на «блюдо», приготовленное Генералиссимусом.

Голова короля Ричарда им подмигивает.

ГОЛОВА КОРОЛЯ РИЧАРДА (шепотом). Тсс!.. Дайте мне тоже папироску, будьте добры...

Мейерхольд машинально зажигает папиросу и всовывает ее в рот Голове, которая выпускает дым. Атмосфера разряжается.

ГОЛОВА КОРОЛЯ РИЧАРДА. Спасибо, Сева...

МЕЙЕРХОЛЬД (как под гипнозом, к Тане). Что ж...  теперь мы должны его есть...
ГОЛОВА КОРОЛЯ РИЧАРДА. Послушайте меня хорошенько, банда уродов... Еще не поздно устроить коллективную самокритику...
МЕЙЕРХОЛЬД. Что же... Приступим к еде, таков наш долг, товарищи...

Мейерхольд вооружается ножом и вилкой. Все следуют его примеру. Каждый берет свою тарелку с едой и ставит ее на маленький столик вокруг Головы. Все начинают есть, не забывая покормить и Голову, дать ей глоток вина и время от времени вставить ей в рот зажженную папиросу.

ГОЛОВА КОРОЛЯ РИЧАРДА. Та-ак... Очень хорошо... А ты, Сева, повторяй за мной... Да, я выбрал такую манеру для постановки, чтобы продемонстрировать, что у зла есть огромная притягательная сила...
ТАНЯ (помогая Голове закурить). Нет, этот ребенок никогда не выйдет так, как надо... но не исключено, что он выйдет вместе со рвотой.
МЕЙЕРХОЛЬД. Молчи и ешь!
ТАНЯ. Да, в сущности, почему бы мне не родить его через рот? Партия просит женщин производить как можно больше новых членов рабочего класса. Может быть, легче было бы в таком случае, чтобы младенцы выходили через рот вместе с рвотой.
МЕЙЕРХОЛЬД. Молчи и ешь!
ГОЛОВА КОРОЛЯ РИЧАРДА (жуя). Повторяй, Сева, повторяй за мной. Да, в моей постановке жесты персонажей идут вразрез с произносимыми словами. (Время от времени он получает порцию еды и смолкает, чтобы ее проглотить.) Короче, персонажи говорят одно, а делают совершенно другое. Таким образом мне удается намекнуть, что речь идет о мире шизофреников. (Пауза,  глоток вина.) Да, я признаюсь перед лицом товарищей, что искусство, культивируемое мной, есть искусство буржуазное, отмирающее естественным путем...
ТАНЯ (к Мейерхольду, дающему Голове прикурить). Вызови такси, я больше не могу!
МЕЙЕРХОЛЬД. Передай мне соль, пожалуйста. И ешь!
ТАНЯ. Впрочем, в нашей стране за последние двадцать пять с лишним лет не зафиксированы ни одни нормальные роды. Даже мой гинеколог мне это сказал, под секретом. Зачем же тогда мы делали Революцию, если зародышей рвет в животах их матерей? Почему ни один младенец не хочет выходит на свет? Почему никогда не говорят о революции зародышей?
ГОЛОВА КОРОЛЯ РИЧАРДА (запевает тенором). Подхватывай, Сева... Да, я признаюсь, что культивирую камерный театр...

Бредовость ситуации нарастает. Актеры, все больше хмелея, пляшут вокруг столика. Голова поет все громче.

ГОЛОВА КОРОЛЯ РИЧАРДА. Я, Всеволод Мейерхольд, культивирую театр, который тяготеет к чистому искусству, а оно есть искусство загнивающее. Да, я раб эстетического идеала, то есть я раб врагов рабочего класса... Да, я готов, товарищи, восстановить свою связь с действительностью. Нам нужно искусство, которое бы говорило о реальной жизни.
Новый режиссер нового общества должен быть церемонимейстером труда и повседневности.

Таня кричит все громче и громче. Ее живот сотрясается от сильных ударов изнутри. Персонажи, пляшущие вокруг стола, в конце концов под него и валятся.

ГОЛОВА КОРОЛЯ РИЧАРДА. Наш пролетарский театр должен быть полезен с точки зрения биологической, регламентирован с точки зрения психологической, рациональной и экономической...
В сфере театра, точно так же, как и в коллективистском обществе, высокие технологии и механизация должны быть превыше дезорганизованного индивидуализма...
МЕЙЕРХОЛЬД (кричит, затыкая уши). Нет, это не мой ребенок... Нет...
ГОЛОВА КОРОЛЯ РИЧАРДА. Повторяй за мной, Сева, повторяй... Да, это правда, я не понял истинной миссии пролетарского актера... Я режиссеришка, я индивидуалист...
Да, товарищи, с сегодняшнего дня я отказываюсь от метафор, потому что метафора, по природе своей, имеет подрывной характер... Да, признаюсь, что я любил литературу сточных вод, литературу буржуазных отбросов. Сцены, на которых я упражнялся в режиссерском мастерстве, до сих пор замараны эстетской блевотиной буржуазного театра, который я протаскивал...
МЕЙЕРХОЛЬД. Нет, это не мой ребенок... Нет...
ГОЛОВА КОРОЛЯ РИЧАРДА. Признаюсь, что всю свою жизнь я только и делал, что рылся в огромной и зловонной помойной яме декадентского театра... Мой театр – это рассадник чумного смрада, от всех моих постановок идет невыносимая  вонь, вонь реваншистского духа... А ну-ка, повтори все, что я сказал, товарищ Маэстро...
Повтори, потому что это – твой последний шанс...

Таня с воплем срывает со стола скатерть и, скрутив ее в кляп, затыкает им рот Головы, чтобы прекратить это словоизвержение.
 
СЦЕНА 14

Двое мужчин в длинных кожаных пальто выталкивают на середину сцены гинекологический стол. Хватают и укладывают на него Таню с широко раздвинутыми ногами.
Надевают на Мейерхольда наручники и сажают на стул между ног Тани, чтобы он мог ассистировать при рождении ребенка.

ПЕРВЫЙ В КОЖАНКЕ. Давай, давай, товарищ будущая мать, тужься. Тужься сильней. Давай, будь умницей, тужься...
ВТОРОЙ В КОЖАНКЕ. И даже не пытайся выблевать ребенка через рот. Партия категорически запрещает оральные роды.
ТАНЯ. Да я тужусь, только... Каждый раз, как я тужусь, он норовит подкатить мне к горлу... А как он подкатит снизу, меня так тошнит, что вот-вот вырвет.
ПЕРВЫЙ В КОЖАНКЕ. Товарищ, вы-вы, муж товарищ роженицы, вы бы помогли супруге.
ВТОРОЙ В КОЖАНКЕ. Ну же, чуток понежничайте, какого черта!
МЕЙЕРХОЛЬД. Да что мне делать, что я-то могу сделать, чего вы от меня-то хотите?
ПЕРВЫЙ В КОЖАНКЕ. Займитесь маленько ртом вашей супруги. Как увидите, что ей хочется блевануть, целуйте ее прямо взасос.
МЕЙЕРХОЛЬД. Таня, зачем ты мне такое устраиваешь? Зачем ты, Таня, хочешь родить ребенка ртом?
ВТОРОЙ В КОЖАНКЕ. Цветочки принесли, товарищ будущий папа?
ПЕРВЫЙ В КОЖАНКЕ. Честное слово, товарищ Мейерхольд, вы просто как ледышка. Ваша жена в муках силится вытолкнуть на свет вашего ребенка, а вы даже букетик цветов не прихватили.
ВТОРОЙ В КОЖАНКЕ. А ну-ка, еще разок, товарищ будущая мама. Вдохни во всю грудь и тужься.

Из таниного живота раздается жуткий вой.

ТАНЯ. Я тужусь, товарищи, я тужусь, но он не хочет вылезать, хоть ты что. Вцепился  намертво в мои внутренности...
ПЕРВЫЙ В КОЖАНКЕ. Поднапрягись чуток... ну-ка, ну-ка... Давай, ты можешь... Тужься...

Ребенок воет в материнском животе, мать «тужится», и в конце концов двое мужчин хватают ребенка за голову.

ВТОРОЙ В КОЖАНКЕ. Тужься, тужься.. Вот так... Хорошо, хорошо... Гляди-ка, корона уже вылезла... Держи, товарищ папа...

Двое мужчин выдергивают маленькую царскую корону, с которой стекают струи крови, и водружают ее на голову Мейерхольду.
Голова «ребенка» теперь видна между ног Тани. Огромная голова марионетки, которую двое потихоньку вытаскивают из материнского «живота», дергая за веревочки.

ПЕРВЫЙ В КОЖАНКЕ. Гляньте-ка, вылез! Новый человек вышел на свет!

Долгая немая сцена. Все застыли. Свет сконцентрирован на голове марионетки, которая в точности похожа на голову Ричарда Ш. Ребенком-марионеткой будет манипулировать Таня и двое в кожанках – не афишируя, но ни в какой момент и не скрывая, что это именно они дергают за веревочки.

Ребенок-марионетка садится на краю гинекологического стола, между таниных ног. Подает признаки жизни, чихая, плюясь, отфыркиваясь и рыгая... Прочистившись, свешивает вниз ножки и болтает ими. Наконец, открывает глаза.

РЕБЕНОК (раздельно, истерично). Хочу корону! Где корона?
ТАНЯ. Сева, дай ребенку корону.

Мейерхольд пригибает голову к «ребенку», который немедленно хватает корону двумя ручками. Пристроив ее у себя на голове, «ребенок» начинает сосать большой палец на правой руке.

РЕБЕНОК. Хочу сказку!
ТАНЯ. Расскажи своему сыну сказку, Сева.
МЕЙЕРХОЛЬД. Сказку... да... э-э... жил-был на свете один король...
РЕБЕНОК. Я хочу сказку про убийц, которых король Ричард подослал, чтоб они укокошили двух детишек-принцев, которых засадили в Тауэр...
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, конечно... так вот... Как я уже сказал, жил-был на свете один король... и он...
РЕБЕНОК. Зачем ты, папашка, норовишь поиздеваться в этой сцене над органами безопасности нашей страны?

Мейерхольд леденеет, деревенеет, сам становится похож на марионетку и пускается в самокритику.

МЕЙЕРХОЛЬД. Товарищ новорожденный, я всего лишь папаша-режиссер на службе у моего народа. И я никогда не издеваюсь над органами государственной безопасности моего народа.
РЕБЕНОК. А тогда какого черта ты в той сцене одел в длинные кожаные пальто пару убийц, подосланных Ричардом?
МЕЙЕРХОЛЬД. Товарищ новорожденный, длинные кожаные пальто на убийцах, подосланных Ричардом, ни по крою, ни по виду не напоминают длинные кожаные пальто, которые носят работники наших органов безопасности, преданные народу.
РЕБЕНОК. За дураков нас считаешь? Ты подстрекаешь к гражданскому неповиновению, папашка. Это серьезно.
МЕЙЕРХОЛЬД. Товарищ новорожденный, я никак не могу согласиться, что я...
РЕБЕНОК (отрывистым лаем). Молчать, гнилушка реакционная... Ты что же думаешь, товарищ недостойный отец, -- что органы безопасности не умеют читать между строк твоей разложенческой режиссуры? Из-за тебя нашим агентам пришлось прочесть всего Шекспира. Включая сонеты, чтоб их черти взяли! Почему ты не поставил «Виндзорских насмешниц»? Пьеса милая, веселая... Надо же нашему народу немного и поразвлечься... А ты, вместо того чтобы немного поразвлечь граждан своей родины, которые возвращаются усталые с работы, ты их сбиваешь с панталыку, толкаешь на саботаж...
МЕЙЕРХОЛЬД. Товарищ новорожденный, я никак не могу согласиться, что я...

«Ребенок» сует руку в живот к маме, точно туда, откуда вышел, лихорадочно шарит в мамином животе, как в кошелке, вытаскивает скипетр и начинает колотить Мейерхольда по голове.

РЕБЕНОК. Молчать! Молчать! Молчать! Папашка-какашка! И чтоб я больше не слышал от тебя слово «товарищ»! Иностранный шпион на службе вражеских сил не имеет права произносить слово «товарищ». (Кричит кому-то невидимому, куда-то наверх.) Покажите ему доказательства. Принесите дело!

Пулеметом начинает строчить пишущая машинка. По комнате разлетаются листки бумаги. Буря белых листков, ливень белых листков, смерч  белых листков.

РЕБЕНОК. Вот тебе дело, папашка-какашка. Десять лет мы держим тебя под наблюдением, пятнадцать лет мы держим тебя под наблюдением, двадцать лет мы держим тебя под наблюдением... Мы знаем, что ты входишь в группу контрреволюционных элементов. Мы знаем, что вы, так называемые люди искусства, организуете подрывные акты, направленные на ослабление Государства и на саботаж общих усилий по построению нового человека...

Ребенок протягивает руку к Тане, которая дает ему два леденца. Ребенок сует один леденец себе в рот, а другой насильно засовывает в рот Мейерхольду.

РЕБЕНОК. На, пососи леденец... правда ведь вкусно?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да.
РЕБЕНОК. Ну-ну, что ты такой напряженный... Признайся, что ты хотел проехаться по адресу органов госбезопасности. Признайся и закроем дело. Думаешь, мы, в своих рядах, не подшучиваем сами над собой? Знаешь последнюю шуточку?
МЕЙЕРХОЛЬД. Нет.
РЕБЕНОК. Товарищ Генералиссимус идет охотиться на диких уток. Сидит, ждет, и вот пролетает стая уток. Генералиссимус стреляет раз, стреляет два, стреляет три, но ни одна утка не падает. Тогда он оборачивается к Берии и говорит: «Что за черт, я стрелял три раза, и ни одна не упала». На что товарищ министр внутренних дел отирает пот с лица и говорит: «Оглохли они, что ли...» Ха-ха-ха... Кто, по-твоему, пускает в оборот шуточки про Генералиссимуса, про партию и про работников органов безопасности?
МЕЙЕРХОЛЬД. Не знаю.
РЕБЕНОК. У нас в стране политические анекдоты придумывает ППА... Политуправление Политических Анекдотов! Знай наших! Мы, как видишь, не имеем ничего против сатиры, против юмора. Вот только в твоем спектакле нет ни сатиры, ни юмора, ни конструктивной критики... Твой спектакль замешан на одной ненависти, на ненависти и на сомнении... И у ПИИ сердце разрывается (я говорю про Политотдел Изящных Искусств), когда такие люди искусства, как ты, блуждают в потемках из-за идеологических сомнений. Понял? А теперь налево-кругом, возвращайся к работе и вычисти из своей режиссерской деятельности все следы сомнения.
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, товарищ бэби.
РЕБЕНОК. И чтобы ты вырвал с корнем это въевшееся в твою душу сомнение, которое мешает тебе быть полезным обществу...
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, товарищ бэби.
РЕБЕНОК. Ты давай, переделай это сомнение в песню, в гимн свету...
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, товарищ бэби.
РЕБЕНОК. И покажи нам такого Ричарда Ш, который отдает себя службе новому человеку, рабочему классу, нашей научной идеологии... Ну, дерзай, берись за дело, товарищ молодой папаша...

Таня скрывается вместе с Ребенком.
 

СЦЕНА 15

Те же двое в кожаных пальто волокут Мейерхольда, обмякшего, инертного, по коридору. Закидывают его на железную кровать, после чего скрываются.

Темно и глухо.

Слабый свет дрожит только над кроватью.
В коридоре слышны тяжелые шаги, лязг ключа, с натугой поворачивающегося несколько раз в скважине. Металлическая дверь открывается.

Возникает Тюремный Надзиратель с фонарем. Садится на железный стул у железной кровати, на которой лежит Мейерхольд. Можно подумать, что сцена разворачивается в средневековой тюрьме, в Лондонском Тауэре, например. Белая рубаха на Мейерхольде запятнана кровью.

НАДЗИРАТЕЛЬ. Ты как, товарищ? Потрепали тебя немного?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Держи, я принес тебе водички. Тут ты имеешь право просить воду. Не забывай об этом. У тебя есть право просить воду каждый раз, как захочешь воду. Тут у тебя есть право на три вещи. Первое: ты имеешь право дышать. Второе: ты имеешь право справлять нужду. Третье: ты имеешь право просить воду. Понял? Три права. Вроде я ничего не упустил... Как тебя звать, товарищ?
МЕЙЕРХОЛЬД. Всеволод.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Всеволод, а дальше?
МЕЙЕРХОЛЬД. Всеволод Эмильевич Мейерхольд.
НАДЗИРАТЕЛЬ. В деревне, откуда я родом, у меня был сосед, тоже Севка. Глухой был, бедняга. И при всем том, представляешь, его призвали... Правда, потом отпустили домой. Уж больно был глухой для армии. Бывало, завидит меня и говорит: товарищ колхозник Викентий, кто счастливее, глухой или слепой? (Смеется по-дурацки.) Меня Викентий зовут... Когда будешь со мной разговаривать, обращайся ко мне товарищ надзиратель Викентий.
МЕЙЕРХОЛЬД. Гражданин начальник…
НАДЗИРАТЕЛЬ. Давай-ка без граждан и без начальников. Товарищ надзиратель Викентий. Ну-ка, попробуй.
МЕЙЕРХОЛЬД. Товарищ надзиратель Викентий.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Я родился на Волге. В Броклограде. В краю лошадей и большой воды... Правда, Броклоград был, да сплыл, будто нас кто проклял... Лошадей и в помине нет, всюду одни заводы, стоят – дымом плюются... А я по лошадям скучаю... Ты сам откуда будешь, товарищ заключенный?
МЕЙЕРХОЛЬД. Из Пензы, товарищ надзиратель Викентий.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Ты себя плохо чувствуешь, товарищ заключенный?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да. У меня все болит.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Они тебя хорошо отделали, да? Но ты зла не держи. Ты не первый. Как мне сказали, ты вроде из культурных. Вот беда-то, товарищ заключенный. Я лично и знать не хочу, что ты там натворил против государства, но я тебе скажу, как брату... нехорошо. Посмотри на меня... я не умею ни писать, ни читать. Еле-еле карябаю свое имя на бумаге. Но я никогда ничего не совершил против Государства. И как я вел себя правильно, гляди -- получил эту должность. Семейство мое осталось, однако, в Броклограде, все работают в колхозе. Тут я имею эту должность, и за это там товарищи позволили мне сохранить одну лошадь... Ты не поверишь, у моих есть лошадь и телега. И знаешь, кто лучше всех правит? Моя старшая, Нина. А лошадь зовут Визирь. У тебя-то есть дети, товарищ заключенный?
МЕЙЕРХОЛЬД. Есть, товарищ надзиратель Викентий. Моя жена только что родила.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Это хорошо. Хорошо иметь детей, товарищ заключенный. Дети -- это все, что остается после нас. У меня их шестеро, три девочки и три мальчика. Девочек зовут Нина, Нирана и Нирка. А мальчиков -- Борис, Бубус и Базав. Три имени начинаются на Н и три -- на Б. Так легче запомнить. Нина, Нирана, Нирка, Борис, Бубус, Базав. Только жену звать Зозора. А твою жену как звать, товарищ заключенный?
МЕЙЕРХОЛЬД. Ее звать Таня, товарищ надзиратель Викентий.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Таня тоже красиво. Еще водички хочешь, товарищ заключенный?
МЕЙЕРХОЛЬД. Хочу.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Вот. Давай-ка, не поленись, умойся, товарищ заключенный. У тебя бровь маленько рассечена, а это нехорошо. Если загноится и завоняет, рискуешь потерять глаз. Надо промыть ранку спиртом. Я к лазарету отношения не имею, но если хочешь, принесу, что надо. У тебя есть при себе деньги, товарищ заключенный?
МЕЙЕРХОЛЬД. Есть.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Это хорошо. Я тебе принесу спирта и мази. Сколько у тебя при себе денег, товарищ заключенный?
МЕЙЕРХОЛЬД. У меня пять рублей, товарищ надзиратель Викентий.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Это хорошо. Заметано. Можешь заплатить мне и после. (Достает бутылку водки, отхлебывает, потом дезинфицирует водкой рану Мейерхольда.) Потому что мы тут не торопимся. Тут время значения не имеет. Его тут даже с лихвой. Вот посмотри, к примеру, на меня... Моя беда в том, что я не могу спать ночью. У нас было десять лошадей, и девять мы отдали в колхоз... И потом я переехал в город и потерял сон... Не знаю, как это вышло, но лично я почти совсем не сплю. И времени у меня, получается, вдвое больше. Так что по ночам я люблю перекинуться словечком с товарищами заключенными... (Мейерхольд морщится от боли, пока охранник промывает ему рану.) Не дергайся, Сева, я уже кончил...

Надзиратель с удовлетворением смотрит на бровь Мейерхольда.
 


СЦЕНА 16

РИЧАРД Ш крадучись входит в камеру и будит Мейерхольда.

РИЧАРД Ш (театрально, в манере декламации, но с иронией). Детей, тобою в Тауэре убитых,  / Ты вспомни, Ричард. Ляжем мы свинцом / На грудь твою, потянем в смерть и гибель. / Велим тебе: отчайся и умри.
МЕЙЕРХОЛЬД. Оставь меня в покое, Ричард.
РИЧАРД Ш (с внезапным сочувствием). Как ты, товарищ? Товарищи потрепали тебя немного?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да.
РИЧАРД Ш. Держи, я принес тебе чистую рубашку.

Ричард Ш начинает заниматься ушибами и ранами Мейерхольда. Стаскивает с него рубашку в пятнах крови, обмывает ему грудь, шею, лицо. Накладывает мазь на раны и помогает надеть чистую рубашку.

МЕЙЕРХОЛЬД (приподнимаясь). О-о!
РИЧАРД Ш. Ты себя плохо чувствуешь, товарищ заключенный?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, у меня все болит.
РИЧАРД Ш. Они тебя хорошо отделали, да? Но ты зла не держи. Ты не первый... Скажи лучше, ты свободен или несвободен под своей черепной коробкой?
МЕЙЕРХОЛЬД. Почему ты меня бросил, Ричард?
РИЧАРД Ш. Я не из тех, кто тебя бросает, товарищ Маэстро.
МЕЙЕРХОЛЬД. Тебя никогда нет, когда ты мне нужен.
РИЧАРД Ш. Потому что приходится отрываться на собственные преступления, товарищ Маэстро. Представь себе, что я между делом снова убил нескольких невинных... Я убил двух малолетних принцев, своих племянников... Я умертвил свою законную жену, леди Анну... Я казнил своего верного друга лорда Бекингема... Все, кто мог претендовать на корону или могли бы препятствовать мне в достижении моей цели, мертвы. Все, за исключением графа Ричмонда, который бежал, как трус, во Францию просить помощи. Но я его скоро разгромлю на поле боя... Скажи мне, товарищ Маэстро, зачем ты хотел сделать из меня положительного героя?
МЕЙЕРХОЛЬД. Потому что ты представляешь зло без идеологической подоплеки. Разумеется, ты – темная сила, но зло, которое ты воплощаешь, – в некотором роде «честное». Разумеется, ты убиваешь, чтобы захватить власть, но твои преступления не совершаются во имя великой утопии. Разумеется, совесть тебя не мучает, и ты совершаешь зло без колебаний, зато ты не требуешь от сообщников и подчиненных восхвалять твои преступления. В ужасе, который исходит от тебя, есть нечто грандиозное, потому что ты не демагог. Разумеется, ты – притворщик, ты симулируешь все... дружбу, любовь... но никто не стал бы отрицать, что ты это делаешь с определенным изяществом. И потом заслуживает восхищения то, как ты сочетаешь хитрость и жестокость, не говоря уже о твоей поразительной, хитроумной манере разговора. Ты воплощаешь в себе то, что человечество давно утратило: прямое, откровенное, чистое зло. На нынешнем зле – тысячи оберток из разговоров о лучшем мире. Нынешнее зло не стремится всего лишь оскотинивать массы, оно хочет, чтобы перед ним еще и заискивали. Нынешнее зло не довольствуется только тем, чтобы править из дворца, где оно обитает, ему надо обитать в умах людей и владеть ими изнутри.  Зло того мира, в котором живу я,  в тысячу раз страшнее чумы твоего времени. Нынешнее зло убивает, чтобы держать в паническом страхе тех, кто даже и не помышляет о сопротивлении. Нынешнее зло такое цепкое, такое всепроникающее, что даже зародыши в утробе носят на себе его печать. А дети, которые рождаются сегодня, будут в чистом виде слугами зла, потому что их маленькие мозги промыты с рождения, так что зло в этих мозгах может  расположиться со всеми удобствами. И ему, нынешнему злу, остается только, засев во всех мозгах, подпитываться из них соками абсолютной власти... Ричард... Ты где?

Озирается, но Ричард Ш исчез.
 

СЦЕНА 17

В камеру крадучись входит Генералиссимус и будит Мейерхольда. Генералиссимус афиширует крайнюю гуманность, искреннее сочувствие. Под мышкой он держит одеяло, в руке -- чемодан.

ГЕНЕРАЛИССИМУС. Тсс! Эй! Товарищ артист... Ты здесь?
МЕЙЕРХОЛЬД. Товарищ Генералиссимус! Вы ли это?
ГЕНЕРАЛИССИМУС. Тсс! Говори шепотом. Они могут войти в любую минуту, ты же знаешь... Оставайся на месте... Сделай вид, что ты меня не видишь... Не поворачивай ко мне голову... Это недопустимо -- то, что с тобой делают... Они даже не дали тебе одеяла... Держи, я принес тебе одеяло... Мыло у тебя есть?
МЕЙЕРХОЛЬД. Нет...
ГЕНЕРАЛИССИМУС (протягивает ему мыло). Вот... И не теряй веры... Ты должен потребовать шерстяные носки... По регламенту позволяется... Смело борись за свои права. У тебя есть право и на одну прогулку в день в тюремном дворе. Ты сегодня выходил на прогулку?
МЕЙЕРХОЛЬД. Нет.
ГЕНЕРАЛИССИМУС (все время озираясь, не идет ли кто). Это скандал! Сделай рекламацию, потребуй, чтобы тебе предоставили право на прогулку. Потребуй, чтобы тебе дали экземпляр внутреннего распорядка. У тебя есть право на один душ в неделю! Мы ведь тут не варвары, в этой стране! По регламенту вода должна быть нагрета до 23 градусов. Не сдавайся! Если вода недостаточно теплая, требуй, чтобы ее нагрели до 23 градусов. Запомнишь? У тебя есть право быть чистым. Не забывай об этом, ты должен бороться за свое право быть чистым... Что я еще хотел сказать?.. Не помню, и мне уже пора... А, вот что, я принес тебе блокнотик и карандаш... Главное -- не переставай писать! Пиши и пиши, записывай мысли, размышляй... До свиданья...
МЕЙЕРХОЛЬД (в панике, глядя на новенький, еще не заточенный карандаш). Товарищ Генералиссимус! Товарищ Генералиссимус!
ГЕНЕРАЛИССИМУС. Да, что еще?
МЕЙЕРХОЛЬД (еле слышно). У вас нет случайно и точилки?
ГЕНЕРАЛИССИМУС. Есть, как же.

Генералиссимус открывает чемодан, который набит точилками. Несколько штук падает на пол. Генералиссимус протягивает Мейерхольду точилку, подбирает в чемодан те, что упали, после чего поспешно уходит.
 
СЦЕНА 18

Появляется Надзиратель  с чемоданом и будит Мейерхольда.

НАДЗИРАТЕЛЬ. Добрый вечер, горе-артист. Спишь? Очень хорошо делаешь, ты должен спать, чтобы набираться сил. Держи, горе-артист, тебе разрешено открыть свой чемодан. (Открывает чемодан вместо  Мейерхольда, вынимает вещи, купленные Таней в сцене 9, и кладет их на пол.) Ну ты только глянь... все, что душе угодно... обо всем она подумала, жена-то... Шерстяные носки... Сахар... Чай... Хорошо... А вот и кальсоны... Хорошо... Молодцом, товарищ заключенный, теперь ты будешь себя чувствовать получше, вот увидишь... Хотя, по моему мнению, тебе недолго тут вшей разводить. Тебе либо вышка, либо лагерь. Потому как следствие закрыто. Ты во всем признался... Это хорошо, когда товарищ заключенный во всем признается. Скромнее надо быть перед лицом Государства... Потому что Государство знает, что делает... Я, к примеру, никогда ничего не совершил, но я готов в любой момент во всем признаться. Поэтому мне, впрочем, и доверили этот пост. Но раз уж к слову пришлось, скажи, товарищ заключенный, если в один прекрасный день придет приказ тебя расстрелять, какое у тебя будет последнее желание?
МЕЙЕРХОЛЬД. Жареный цыпленок и бутылочка красного вина.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Очень хорошо. Я запомню.
МЕЙЕРХОЛЬД. И если можно, вели моей жене прислать мне пьесы Шекспира.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Это кто ж еще такой, Шепира этот?
МЕЙЕРХОЛЬД. Стукач. Он меня продал...
НАДЗИРАТЕЛЬ. Вот те на! Вот и верь после этого людям... Тут несколько месяцев назад один товарищ заключенный вроде тебя попросил перед расстрелом банку земляники. А где я ему возьму землянику посреди февраля-месяца? Так что я принес ему банку соленых огурцов и бутылку водки. Всю ночь мы с ним вместе пили, балакали о том о сем, прикончили и банку огурцов, а потом на рассвете товарища заключенного расстреляли. Но по крайней мере человек умер довольный, впрочем, он и так почти отрубался... Я скажу твоей жене принести к тому же сапоги на меху. Если тебя вдруг не расстреляют, а отправят в Сибирь, хорошо иметь сапоги на меху. (Достает бутылку водки.) Хорошая баба -- твоя жена... (Отхлебывает.) Держи, промочи горло. За здоровье твоего сыночка... Пей-пей, потом заплатишь. Недорого, на рупь три глотка... (Мейерхольд отхлебывает.) Правда ведь, теперь получше, товарищ заключенный?
МЕЙЕРХОЛЬД. Да, товарищ надзиратель Викентий.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Хорошо... Надо помогать друг другу, все мы люди... Что бы ни случилось, что бы мы ни совершили, все мы созданы Богом... Даже предателей родины -- их тоже Бог сотворил. (Делает еще глоток.) Хотя родину предавать не надо. Ей-богу, товарищ Шепира, не надо было браться предавать родину... Вот, глотни еще... Рупь -- три глотка... И больше не предавай родину, слышишь?
МЕЙЕРХОЛЬД. Больше не буду, товарищ надзиратель Викентий.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Зря тебя мать отдала в ученье. Меня вот мои не отдавали. Это я что-то взял, да всех своих ребят отдал. Старшая дочь уже школу кончила... и говорит «хватит». Я ей: «Ступай в университет, Ниночка, ступай в университет, будешь жить лучше». А она уперлась: «Не хочу в университет, хочу замуж». Может, она и права, может, и ни к чему человеку идти в университет. Взять хоть твой случай, товарищ заключенный. Ты кончил университет -- и тебя замели. Из-за Шепиры этого твоего... Нехорошо. Университет -- это чтоб профессором стать, а не попасть на нары. Ты какой университет кончил, товарищ заключенный?
МЕЙЕРХОЛЬД. Я кончил Театральную школу в Москве...

     Тяжелые шаги по коридору.
 


СЦЕНА 19

Входит Ричард Ш, облаченный в доспехи, размахивая огромным мечом. Он играет сцену последнего поединка с Ричмондом на поле боя.

РИЧАРД Ш. Раб, жизнь свою поставил я и буду/Стоять, покуда кончится игра./ Мне кажется, шесть Ричмондов здесь в поле!/ Убил я пятерых, но цел единый...

Появляется Ричмонд, тоже облеченный в доспехи и тоже размахивая огромным мечом. Ричмонд и Ричард Ш начинают поединок.

МЕЙЕРХОЛЬД (делает им знак остановиться и говорит шепотом). Стойте, стойте... Стойте же... Нет ничего глупее, чем имитировать сцену настоящего поединка... Мне не нужен настоящий поединок. Мне нужно только несколько жестов, которые бы подсказали лобовое столкновение между двумя силами, между двумя непримиримыми энергиями. Я не хочу слышать звон мечей, хочу ощутить рукопашную. (За спинами сражающихся появляется Таня.) Таня, возьми у них шлемы. В этой сцене должны быть ясно видны лица... Начните снова.

Оба персонажа снимают шлемы и отдают их Тане.

РИЧАРД Ш (повторяет свою реплику, уже без шлема). Раб, жизнь свою поставил я и буду/Стоять, покуда кончится игра./ Мне кажется, шесть Ричмондов здесь в поле!/ Убил я пятерых, но цел единый...

Ричмонд и Ричард Ш начинают поединок. Ричард Ш падает, «пронзенный» мечом Ричмонда.

МЕЙЕРХОЛЬД (делая знак остановиться). Нет, нет, нет! Это смешно. Не так надо падать. Не так умирают на сцене. Попробуй упасть плавно, как в фильме с замедленной съемкой. Запомни, в сцене есть три момента... сначала сходятся две непримиримых силы... потом поединок – эскизно: пара боевых выпадов, не более того... и, наконец, падение Ричарда, который сначала переламывается пополам, как будто его вот-вот вырвет, потом припадает на одно колено... так... и он застывает... все... это все... А уж потом идет финальная реплика Ричмонда... Давайте-ка, еще раз.

Ричмонд и Ричард Ш еще раз готовятся к «поединку».

МЕЙЕРХОЛЬД.  Таня, сними с них доспехи. Я хочу, чтобы они бились в рубахах. Но только чтоб обе рубахи были разодраны, я хочу, чтобы по рубахам было видно, что бой был адом для этих двоих....

Таня быстрыми и дьявольскими движениями рвет рубахи на обоих актерах.

РИЧАРД Ш. Раб, жизнь свою поставил я и буду/Стоять, покуда кончится игра./ Мне кажется, шесть Ричмондов здесь в поле!/ Убил я пятерых, но цел единый...

Ричард и Ричмонд сходятся, затем идет более или менее эскизный поединок, после чего Ричард Ш, скорчась от боли, припадает на колено и застывает в неподвижности.

РИЧМОНД. Оружью слава вашему и Богу!/ Победа наша; сдох кровавый пес.

Долгая пауза.

РИЧАРД Ш. А теперь что мне делать? Я могу упасть окончательно?
МЕЙЕРХОЛЬД. Нет, теперь ты скорчись еще больше, просто свернись в клубок... не выпуская меч из рук... вот так... голова у тебя клонится все ниже и касается земли... Вот и второе колено тоже на земле... ты крючишься, сжимаешься... пока не станешь убывать... попробуй стать малюсеньким и растаять, растаять... я хочу увидеть, как ты исчезаешь вот так, просто крючась и сжимаясь... медлительно... что ты просто-напросто исчезаешь из мира, корчась и сжимаясь... Ясно?

Ричард и Ричмонд исчезают. Таня ставит на стул поднос с жареным цыпленком, бутылкой вина и толстым томом Шекспира.
 

СЦЕНА 20

Ночь. Камера Мейерхольда. Входит Надзиратель.

НАДЗИРАТЕЛЬ. Сева, проснись... Проснись, Сева, дело серьезное... Беда, Сева, беда... просыпайся, я тебя прошу... Вот, глотни водки, давай, бесплатно...
МЕЙЕРХОЛЬД. А что случилось, товарищ надзиратель Викентий?
НАДЗИРАТЕЛЬ (шумно сморкается, отхлебывает из бутылки, отирает слезу).
Я в бешенстве, Сева, я в бешенстве, я схожу с ума, я просто подыхаю... Сердце разрывается... Все пошло прахом, она теперь всей деревни посмешище... Я должен написать ей письмо, Сева... Я тебя прошу, Сева, ты знаешь грамоте, напиши, что я скажу... Вот, я принес все, что надо... (Достает листок бумаги и карандаш.) Я должен написать этой сучке, этой блудливой сучке...
МЕЙЕРХОЛЬД. Да что стряслось-то, Викентий?
НАДЗИРАТЕЛЬ (пьет и снова отирает слезу). Она сбежала из дому со своим бывшим однокашником. Он все вертелся вокруг нее, вертелся и увел мою Ниночку... Нуль без палочки, сопляк, только со школьной скамьи, даже армию не прошел... Да еще лошадь забрали... Забрали Визиря... Вот безмозглая девка, вот дуреха... Сбежала, жизнь себе поломала...
МЕЙЕРХОЛЬД. Ладно, и что ты хочешь, чтобы я написал?
НАДЗИРАТЕЛЬ. Напиши так... Пиши... Нина, это письмо пишет тебе твой отец, сучка ты эдакая... Написал?
МЕЙЕРХОЛЬД. Написал.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Стыдоба какая, Нина, мы теперь, по твоей милости, для всей деревни посмешище… Написал?
МЕЙЕРХОЛЬД. Написал.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Пиши так... Нина, ты мне больше не дочь. Нина, я тебя знать не знаю, если ты сей секунд не вернешься домой. Нина, если ты сей секунд не вернешься домой, я пошлю милицию искать вас обоих, тебя и твоего ухажера прыщавого, и я уж постараюсь, чтоб он загремел прямо в Сибирь, в лагерь. Написал?
МЕЙЕРХОЛЬД. Написал.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Я слышал, вы лошадь увели, так вот, если с Визирем что случится, я тебя выпорю ремнем, как сидорову козу, так и знай. Возвращайся сей секунд домой с Визирем и смотри не забывай его кормить почаще и поить. Держи в уме, что это моя лошадь, слышишь? Написал?
МЕЙЕРХОЛЬД. Написал.
НАДЗИРАТЕЛЬ. Ну-ка, перечти сначала, не забыл ли я чего.
МЕЙЕРХОЛЬД. Дорогая Нина! Это письмо пишет тебе твой отец, у которого тяжело на душе и который просит его понять. Дорогая моя Ниночка, ты знаешь, что я тебя люблю больше всех на свете и что не желаю тебе ничего, кроме добра. Вернись домой, потому что все можно уладить. Если хочешь прямо сейчас выйти замуж, знай, что я ничего не имею против. Только вот Визиря береги, я тебе даю его в приданое, все равно в могилу я его с собой не унесу. Пока мы все живы-здоровы, все можно  уладить. Возвращайся домой, дорогая моя Ниночка, кровиночка моя, ты ведь уже большая и имеешь право жить, как тебе велит сердечко. Только и про нас подумай, про меня и про мать, мы тебя очень любим...

Надзиратель в столбняке,  на секунду-другую у него даже прерывается дыхание. Потом, захрипев, как от удушья, он закатывает Мейерхольду оплеуху, сшибая его на пол.

НАДЗИРАТЕЛЬ. Ах ты, дерьмо реакционное! Я тебе что сказал написать? Вот ты почему в тюрьме -- потому что тебе нельзя доверять. Культурным нельзя доверять, это змеи подколодные... Я тебе что сказал написать? Когда это я сказал, что отдам ей лошадь? Чтобы я ей в приданое отдал лошадь? Нет, не зря на вас охотятся, как на зайцев, и потом запирают за решетку... И в конце концов всех вас перестреляют, потому что у вас нет ничего святого, потому что вы над человеческой душой издеваетесь, надо всем на свете...

Надзиратель пьет и мечется по камере, как лев в клетке. Мейерхольд некоторое время остается на коленях, потом съеживается, сжимается  и упирается лбом об пол.

НАДЗИРАТЕЛЬ (орет). Когда это я говорил, что хочу отдать ей лошадь? Лошадь моя! Лошадь я никому не отдам! Никому! Никто, никто, никто не отберет у меня лошадь! (Отирает слезу, подходит к Мейерхольду, протягивает ему бутылку.) Держи, пей, артист-ренегат...

Мейерхольд берет бутылку, делает глоток. От спиртного у него начинается дрожь. Надзиратель берет одеяло и прикрывает Мейерхольду спину.

НАДЗИРАТЕЛЬ. Вот за что вас всех поставят к стенке -- за то, что вы людям душу растравляете... Это все, что вы умеете -- душу растравлять, в душе копаться у несчастных людей... они небось даже и не знают, что там у них в душе прячется... Хорошо делают, что ставят вас к стенке... Потому что это из-за вас ничего не получается в этой стране... Но ничего, пустим вас всех в расход, а потом построим наконец нового человека...

Надзиратель протягивает руку Мейерхольду и помогает ему подняться и снова сесть на стул. Сам тоже садится рядом с Мейерхольдом, пьет и плачет у того на плече.

НАДЗИРАТЕЛЬ. За что ты меня так, Сева? (Пьет.) Вы что, сговорились разбить мне сердце?.. (Берет письмо из рук Мейерхольда и смотрит на него.) Нет, лошадь нет... лошадь никогда...  Ладно, так и быть, пошлю этой сучке письмо прямо так, только сотри, где написал, что я отдаю ей лошадь... Лошадь я ей не отдаю, лошадь моя, и я ее не отдам ни за что на свете, никому...

Мейерхольд забирает письмо и вычеркивает одно слово.

Входит Ричард Ш, подходит к Мейерхольду и осторожно берет листок у него из рук, как будто бы ему поручено доставить письмо по назначению. Потом Ричард Ш делает шаг к рампе и останавливается перед залом.

Ричард Ш ищет взглядов публики, затем опускает глаза на листок бумаги, как будто собирается прочесть текст вслух.


РИЧАРД Ш  (читая). Я -- я, и Ричард Ричардом любим./ Убийца здесь? Нет! Да! Убийца я!/ Бежать? Но от себя? И от чего?/ От мести. Сам себе я буду мстить?/ Увы, люблю себя... Власть любит... власть...

Свет постепенно убывает.
Слабый его пучок высвечивает только поднос, на котором: жареный цыпленок, бутылка красного вина и том Шекспира.
 


СЦЕНА 21

Мейерхольд спит на стуле посреди пустой сцены. Огромная крыса, забравшись на поднос с нетронутой едой, грызет том Шекспира.

Суфлерша выходит из суфлерской будки и, подойдя к Мейерхольду, тихонько трясет его за плечо.

СУФЛЕРША. Товарищ Мейерхольд... Товарищ Мейерхольд...
МЕЙЕРХОЛЬД (вздрагивая). Что?
СУФЛЕРША. Вы устали... Может, хотите водички?
МЕЙЕРХОЛЬД. Хочу.
СУФЛЕРША (подает ему стакан). Пожалуйста... Вам получше? Посмотрите-ка на мою ногу... Кость срослась прекрасно, мне сняли гипс... я снова могу бегать, танцевать... (Делает несколько танцевальных па.) Я снова могу играть все мои прежние роли... (Снимает с шеи черный шарф и завязывает Мейерхольду глаза.) Так не жмет?
МЕЙЕРХОЛЬД. Нет, хорошо.
СУФЛЕРША. Тогда... я вас оставляю... Вы так устали... А мне еще надо просуфлировать вам то, что там осталось от молчания...

Суфлерша снова спускается в свою будку.

Долгое молчание.

СУФЛЕРША (во весь голос, как офицер, который командует карательной ротой). Огонь!

Старенькая пишущая машинка разражается стуком. Как будто десятки невидимых стволов стреляют в Мейерхольда. Весь задник сцены изрешечен пулями, но Мейерхольд по-прежнему сидит неподвижно, целый и невредимый.

Долгое молчание.

СУФЛЕРША. Огонь!

Пишущая машинка снова «стреляет», еще агрессивнее и оглушительнее. Из пулевых дырочек на заднике брызжут лучики света, наводняя сцену.

Долгое молчание.

СУФЛЕРША. Огонь!

Пишущая машинка-убийца разражается новой очередью. Еще и еще дырочки появляются на заднике сцены, еще и еще лучи света.

Огромная крыса вдруг пугается и, сорвавшись с места, находит себе убежище посреди публики.


КОНЕЦ