Анекдот пятнадцатый. Сoactus substitutionem

              Анекдот

                пятнадцатый

                Сoactus substitutionem*               

                Воспроизведение акта жизни в следующий
                момент времени предполагает труд или работу
                извлечения порядка. В том числе извлечения
                смыслов, законов, сущностей, извлечения
                того, что со мной происходит.
                М. Мамардашвили

Только в первом семестре второго года обучения в МГУ Павел Разгонов неожиданно осознал, что он истовый житель огромного мегаполиса, на изучение которого не хватит всей его жизни. Приехав в Москву из Георгиевска, небольшого провинциального северокавказского города, он сразу ужаснулся монструозностью её размеров. Всё в ней: какофония форм и размеров строений, перенасыщенность улиц автомашинами, тягучая масса безымянных людей, перетекающая из улицы в улицу, клокочущая у входов и выходов из метро, и вакханалия множества заведений: товарно-торговых, кулинарных, развлекательных – всё это давило на него, привыкшего к более умеренному ритму жизни и менее населённым улицам. Избыточность во всём – вот какое определение новоявленный москвич дал этому продукту цивилизации. Она ему часто виделась в мыслях о ней в образе некрасовского коробейника: манящего, завлекающего, привораживающего всем многообразием своих столичных соблазнов.
Ой, полна, полна коробушка,
Есть и ситцы и парча.
Но всем этим вряд ли можно было объяснить ту затворническую жизнь, которую Павел вел почти весь первый год своего московского бытия. Дело было в другом. Его прошлое в полной мере неожиданно заявило свои права на него. Где-то в девятом классе он увлёкся химией. И в последующее время этот интерес только рос. Именно поэтому Павел поступил на химический факультет МГУ. И тут его душа восторжествовала: столько химии, такие лаборатории, такое оборудование. А через полгода один аспирант пригласил его совмещать учёбу с работой химиком-лаборантом в солидной фармацевтической фирме. В такой перенасыщенной химией жизнью ни на Москву времени не оставалось, ни на ассимиляцию с ее образом жизни, укладом и своеобразием. Более того, начался курс аналитической химии. Чем дальше он погружался в мир этой удивительной науки, тем больше она застивала ему окружающий мир. И то, что он был московский, столичный, не имело никакого значения. Однако в этом увлечении аналитической химией у него появился неожиданный ход. Его заинтересовала её история, вернее, её алхимические истоки. В учебниках об это писалось вскользь, а хотелось иметь как можно полную картину. Такое положение вещей привело его к мысли, что необходимо совершать целенаправленный обход букинистических магазинов в поисках старых книг, до революционных, в которых, по его мнению, уделялось больше внимания освещению алхимических практик.  Первым таким магазином стал салон «Вишнёвый сад». А за ним последовали «КовчегЪ», «Чайка», «Бункер», «Кабинетъ», «Чтец» «Москва» и десяток других. И всё же  эти хранилища старых изданий никак не смогли сблизить его с универсумом Москвы, если бы не одно немаловажное обстоятельство. В самом начале своих хождений по этим московским адресам он познакомился в антикварно- букинистическом магазине «КовчегЪ» с Дашей. Режиссёром-постановщиком мизансцены этого события стал банальный случай: рядом с ним у девушки порвался пакет, из которого вывались на пол несколько книг, которые она то ли купила, то ли принесла на комиссию. Юноша бросился поднимать книги и на её причитания, как же это всё она донесёт до дому, не задумываясь, предложил свой небольшой рюкзак, который он всегда брал с собой на случай приобретений каких-либо изданий. Девушка сначала решительно отказалась от его помощи, но потом спросила, сможет ли он в ближайшее воскресенье в пять часов вечера прийти в римско-католический собор Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии, что на Малой Грузинской? Дело в том, что там она в 17.30 будет играть на органе, сопровождая службу. Получив утвердительный ответ, она тут же уложила книги в рюкзак и заспешила на выход, заявив, что ей надо на деловую встречу, и что она просит его не опаздывать: будет ждать у входа, а, отдав ему его вещь, распрощается с ним и тотчас вернётся в костёл: надо будет собраться перед игрой.
В урочное время они встретились, Павел получил свой рюкзак, но они не распрощались после этого. Молодой человек поинтересовался, может ли он, условно говоря, человек другой религиозной конфессии, поприсутствовать на католической службе, тем более что не она его интересует, а органное сопровождение её. При этом без всяких обиняков заявил, что никогда ранее не слышал органное исполнение живьём. Услышав эту просьбу и заявление о желании послушать её игру на органе, она несколько озадаченно на него посмотрела и предложила ему пройти во внутрь костёла, там она покажет ему, где лучше сесть, чтобы для него орган звучал бы в надлежащей мере. А после службы она подойдёт к нему, и они, если он не будет возражать, пройдутся по вечерней Москве: ей интересно узнать об его впечатлениях от её игры на органе. При этом с улыбкой добавила:
- Ты ведь такой занятный табула раса!
 Служба закончилась. Присутствующие потянулись на выход. Однако органистка почему-то задерживалась, так что он уже начал подумывать, не встать ли и уйти: служба закончилась минут пятнадцать тому назад. Но тут она, подбежав к нему в проходе между рядами скамеек, радостно воскликнула:
- Молодец, что дождался. А то я уже засомневалась в этом. Надо было уточнить программу моей игры на следующее воскресенье. Я с ними говорила, а в мыслях была уже на Малой Грузинской. Давай поспешим, и я тебя познакомлю с окрестностями этого замечательного храма. Он ведь весьма старый. Своё существование он ведёт от 1901 года. Прикинь, сегодня 24 октября 2067 года – ему более 160 лет! Так что, если ты не против, вперёд на Малую Грузинскую, потом в Расторгуевский переулок, затем на Пресненский Вал и улицу Климашкина, чтобы пройтись по Большой Грузинской доТишинской площади, если успеем. А успеть надо: там воздвигнут весьма примечательный монумент, который в народе именуют «Шампуром».
Осенняя московская погода, мягкая, тихая, встретила их с великим радушием: ни ветерка, а сумерки уже начали вносить свои экспрессионистские оттенки в очертания уличных перспектив, в контуры строений, в закатные тени и световую  вечернюю палитру. Однако всё это было неким фоном, не представляющим для Павла самодовлеющего значения. Он был захвачен ощущением необычности происходящего. Во-первых, впервые с момента своего изначальной времени проживания в Москве он прогуливается по её улице с девушкой. А во-вторых, чем дольше продолжалась эта прогулка, тем больше он начал осознавать, что это необычная девушка. Просто невероятная. Из её рассказа он понял, что она коренная москвичка, что она музыкант, окончила музыкальную школу по классу фортепьяно, а потом выпустилась из музыкального училища по классу игры на органе. Одновременно самостоятельно овладела игрой на клавесине, Правда, последний год она занималась с одним очень известным мастером игры на клавесине. Это был подарок её отца, взявшего оплатить эти весьма дорогие занятия, купив ранее для неё домашний клавесин. И сейчас она готовится поступать в московскую консерваторию для повышения своего мастерства для игры на этих инструментах.
Обо всём этом она рассказывала с живой непосредственностью. Но на него произвела впечатление не эта открытость, а то мироощущение, которым было наполнено каждый её жест, каждая её фраза. Для себя он определил это как проживание полноты бытия, в котором нет никаких императивов типа надо, должна, обязана. Всё, что с ней происходило или происходит, было естественно, как само её дыхание, как блеск её глаз, как улыбчивость её лица. Всего этого не было в его мире: полном норм, каких-то догм, каких-то правил, всех этих, как говорят англичане, «does and don`ts». И для себя он вдруг понял, что в её присутствии ему просто потребно быть искренним, доверительным. И что, наконец, не надо играть никакой роли, не скрываться под какой-либо маской, не изображать что-либо. Ведь в последнее время он часто ловил себя на мысли, что у него в Москве стала развиваться личная мимикрия. Его поражала собственная разнообразность: он в общежитии, он на занятиях, он в общении с сокурсниками, он в производственных отношениях в лаборатории, он в магазинах. Список «его разного» он мог бы продолжить. Но ответа на вопрос: «Где он настоящий?» - не находил. Но вот здесь и сейчас он неожиданно осознал, что именно рядом с ней он  и есть настоящий. Она чудным образом вернула его ему самому, совершенно, видимо, не догадываясь о своём волшебстве. 
Поэтому, когда она его спросила, что ему больше всего понравилось в её исполнении, если, правда, такое было, то он, совершенно неожиданно пустился в пространное повествование, искреннее и даже исповедальное. Как тот мюнхаузенский рожок, что, согревшись в русском кабаке, отпустил на волю всю ту музыку, что замерзла в нём за долгое время пребывания в холодных заснеженных просторах чужой стороны. В этом достаточно сумбурном словесном потоке по какой-то, только ему понятной логике, он переходил от эпизодов школьной жизни, которых он представал достаточно незадачливым подростком, подверженным разным комплексам, главным из которых было ощущение своей другости, если угодно, инаковости среди сверстников, к рассказам об удивительной органике семейного быта: ненавязчивое внимание и любовь близких. И конечно, умиротворяющая и обволакивающая доброта бабушки Симы, для которой, выражаясь языком старика Хоттабыча, он был не только вратарём её сердца, но и господином влюблённой в него её старческой души. А рассказ о таинствах химии, особенно в её алхимическом изводе, заставил Дашу даже чуть приоткрыть рот то ли от удивления, то ли от восхищения. Правда, её лицо приняло достаточно отстранённое выражение, когда он пустился в несдержанные инвективы в адрес московского уклада жизни. Но и это выражение тут же исчезло, когда он перешёл к ответу на вопрос об его восприятии её игры на органе:
- Ранее я был знаком органной музыкой только в записи. И сегодня я понял, почему эта музыка оставалась какой-то внешней. Звучит и звучит. Но во мне она не находит ответного движения. Я безучастен. Но сегодня я понял, слушая Генделя в этом соборе. Органу нужен и этот и купол, и эти витражи, и этот свет, преломляющийся сквозь них, и эти люди, сидящие на скамьях, и этот религиозный антураж, явленный в нём повсюду: горящие лампады и высокие свечи, лики святых и тело, распятое на кресте, и этот особый запах, Словом, это нужно, оказывается не столько органу, как мне. И я стал частью этого музыкального текста. Его субъектом. Я почувствовал, как что-то отделилось от меня и вознеслось в  горние дали, где было только звучание органа и моё трепетное существование в потоке его мелодий.
Не успела Даша как-то прокомментировать сказанное Павлом, как тот пустился в следующее размышление:
- И теперь мне стало совершенно ясно, почему не орган, а чембало запало мне с довольно давних времён. Вот почему я был в восторге, когда ты сообщила мне, что овладела игрой на клавесине. Правда, мне ближе другое название этого  инструмента – чембало. Ведь он не клавишный инструмент, а скорее  - щипковый по природе извлечения звука. Будучи системным во всём, чем я занимаюсь, не изменил я себе и в этом своём пристрастии. Последние два месяца я ознакамливаюсь с творчеством французских мастеров 18 века, писавших музыку для этого изящного инструмента, стоит только посмотреть на картины, воспроизводящие какие-то моменты игры на нём. Имена этих композиторов, как драгоценные камни в короне бога музыки Апполона. Уже само звучание их имён уже предвестие их утончённой музыки. Послушай: Демарс, Коуперен, Рамо, Фуке, Гильен, Муаро. Меня не сказано удивляет, как они и десятки других авторов произведений для чембало достигли таких потрясающих высот в передаче движений человеческих чувств, душевных состояний триста лет тому назад. Благословен тот миг, когда был создан интернет. Именно благодарю ему и многим добродетельным сподвижникам–любителям музыки, выложившим бесценное богатство на своих сайтах, я могу скачивать и слушать произведения бесчисленных авторов клавесинной музыки. Вот и сегодня, когда я ехал навстречу с тобой, то слушал произведения Жака Дюфли. Прямо сейчас, если включу плеер, зазвучит его «Ла-Де-Шамле» из третьей книги пьес для клавесина, лёгкая, непринуждённая. Желаешь?
- Нет, спасибо. Давай в этот вечер не будет никакой музыки. Просто пойдём по этим улицам, и я начну тебя одомашнивать в большом московском доме. Как я поняла из твоего рассказа, ты квартирант, ты просто снимаешь угол в этом перенаселённом доме, живя обособленно, держа дистанцию от всех его обитателей. Конечно, это во многом обусловлено и твоей ретроградностью, и твоим нонконформизмом, и, извини, некоторой твоей провинциальностью. Я, коренная москвичка, мало того, что влюблена в этот удивительный град, именно так я для себя называю это московское великолепие, так ещё являюсь жертвой своего хобби – я коллекционирую те путеводители, справочники, воспоминания, что имеют отношение к моей столице. Вот почему ты встретил меня у букиниста. Теперь у меня приличная библиотека таких изданий вкупе с материалами, которые мне были доступны во всемирной сети. Так что начнём твоё обживание в этом удивительном доме. Мне есть что тебе рассказать о Тишинке и о грузинской слободе, о тех местах, где мы сейчас находимся. Здесь обретается большая и давняя история. Так что пошли: я буду рассказывать, а ты внимай.
Её рассказ то уводил к событиям начала восемнадцатого века, имевшим место в этом районе мегаполиса, то поведывал историю отдельных домов  и людей, некогда в них живших или имевших к ним отношение, то к фактам, которые в той или иной мере характеризовали историческую атмосферу. То и дело всплывали фамилия известных и малоизвестных Павлу исторических фигур и персон из области политики и культуры. Незаметно они подошли к Тишинской площади, где Павла восхитил своеобразностью и мощью 42-метровый монумент, посвящённый 200-летию подписания договора о добровольном вхождении Грузии в состав Российской империи в 1783 году. Долго он вглядывался в буквы русского и грузинских алфавитов, которые замысловатым орнаментом украшали мраморную колонну памятника, вчитывался в стихи русских поэтов от Лермонтова до Пастернака, преисполненные любовью к Грузии, к её народу, культуре и природе. А читая на плите строки, написанные Пастернаком, вспомнил, что был знаком с ними ранее, когда получал удовольствие от его маленькой поэмы «Волна», написанной в 1931 году.
Мы были в Грузии. Помножим
Нужду на нежность, ад на рай,
Теплицу льдам возьмём подножьем,
И мы получим этот край.
И мы поймём, в сколь тонких дозах
С землёй и небом входят в смесь
Успех, и труд, и долг, и воздух,
Чтоб вышел человек, как здесь.
Время было позднее, и они решили расстаться, но с условием созвониться, чтобы она могла продолжить курс его обретения Москвы, её улиц, особняков и прочих знаковых мест. Их историко-познавательные туры ещё продолжались некоторое время, пока они просто не стали жизненной необходимостью для этих двух молодых людей. Они и дня не могли прожить друг без друга. Возникла магия той общности, в которой они оба нашли и полноту бытия, и гармонию чувств, и животворный источник, наполнивший их сердца надеждой и уверенностью.
Однако одно обстоятельство не столь тревожило его, как несколько озадачивало. За всё это время она ни разу не согласилась с ним пообедать или поужинать где-нибудь в кафе или ресторане. А если он настаивал, говоря, что он окончательно оголодал, и ему срочно надо подкрепиться, то соглашалась просто посидеть с ним за столом за компанию, ничего себе не заказав. Правда, однажды она заказала себе кофе, но, не пригубив его, потребовала заменить, мотивируя тем, что ей принесли не тот сорт кофе. Она заказывала лунго, а принесли бреве. На возражение официанта, что она даже не пригубила напиток, заявила, что ей достаточно было мгновенного ощущения аромата, чтобы определить, что ей принесли.
Павел удивился такому чутью, но не более того. Но понимание, что с ней что-то не так, пришло ему наступившей зимой, когда он пригласил её пожить несколько дней на турбазе в Подмосковье, в Комарово: снег, леса, лыжи и они вдали от всех забот, проблем и обязанностей. В первый же день они пошли обедать в ресторан. И по дороге к нему она попросила его  выслушать:
- Ты, наверное, заметил, что я под разными предлогами старалась избегать  совместной трапезы. Но сегодня этого мне не удастся сделать. Да я и не хочу. Дело в том, что я совершенно не чувствую вкуса. У меня нет вкусовых различий. Предпочитаемую пищу я различаю только по запаху и цвету. Мне почти всё надо каким-то образом понюхать. У меня есть множество уловок, чтобы это было достаточно незаметно для других. Так что не удивляйся: я буду выбирать по преимуществу носом. А он, мой нос, достиг такого совершенства, что многие дегустаторы–обонянщики мне позавидовали бы. Уверяю тебя. Что касается отсутствия вкусовых ощущений, то это болезнь под названием  гипогевзия. Она у меня врождённая, переданная мне моими родителями, перенесшими когда-то ковидное заболевание. Так что, если тебе не претит застолье с «нюхачом», вернее, с «нюхачкой», то вперёд к гастрономическим удовольствиям в этом милом шале.