Е. В. Д. Глава 18. Эпилог

Глава 18.

Ночь не стала временем хорошего сна. Следующим утром я крутился и крутился в мыслях, прокручивая сцены из вчерашнего спектакля. Начинал оправдывать Б.Ш., не понимая его поведение. Я бы никогда не напомнил ему о таком мелком долге, но он сам спросил. Потом винил себя в том, что кинул ему деньги под ноги. Но мысль о подлости Б.Ш. (ибо только она объясняла чувство срежиссированности этого действа), приведшей к ощущению унижения, перекрывала все другие мысли.
Запись в дневнике: «Да, я смогу выпутаться из паутины этих мыслей, но я не избавлюсь от боли, которую принёс этот конфликт. Она тем сильнее, насколько ближе был мне Б.Ш. Один из немногих, перед кем я мог бы выразить себя. А теперь он устремился к тем людям, которые окружают меня изо дня в день, которые составляют свой мир. А перед этим миром я могу выразиться только так, как нужно этому миру. Эти люди не стремятся к внутренней глубине, где находится "нечто" – то, что с благодарностью принимало разговоры с Б.Ш. о литературе и с недоумением воспринимало людей, говоривших о литературе, но не упоминающих это "нечто". Они видят лишь то, что задело их глаз. А потому в разговорах с этими людьми о литературе – одна фальшь, и эта же фальшь в моём существовании среди людей – я не тот, кем я могу быть с этим "нечто". Потому что я не могу поговорить с людьми о том, что волнует это "нечто".

Но что значит поговорить? Объяснить так, чтобы они поняли меня и в ответ высказались так, чтобы я понял, что они поняли меня. Молчание как будто тёмное море – и в нём это нечто не видит себя».
Через несколько дней стал звонить Б.Ш. Но злость моя была так велика, что я не отвечал на его звонки.
Через неделю я позвонил Р.Ш. Он сказал, что в случившемся и я, и Б.Ш. виноваты одинаково, и что он сожалеет о том, что не остановил этот конфликт. Я попытался объяснить причину, из-за которой я «завёлся», надеясь, что хотя бы Р.Ш. поймёт меня. Но он не стал говорить, что я прав. Деньги он Б.Ш. передал.
- Знаешь, у тебя слишком высокие требования к друзьям, - сказал Р.Ш. под конец разговора.
Б.Ш. продолжал звонить, но его попытки оставались безуспешны. Каждый новый его звонок воспринимался, как попытка извиниться (я не ждал другого).
Вскоре после празднования нового года я поговорил с ним.
- Ты же понимаешь, что был не прав? – спросил я его.
- Может быть, но, знаешь, я ничего не помню: не того, что говорил, не того, что делал. Накидался я что-то сильно…
Запись в дневнике: «Так просто – ничего не помню. Тогда зачем нужны отношения, если можно не отвечать за то зло, которое приносишь?».
Следующий разговор привёл к выводу о том, что нужна новая встреча – чтобы поговорить «начистоту».
Запись в дневнике: «Подлость Б.Ш. стала казаться надуманной – потому что её могло и не быть. То, что сделал Б.Ш. – случайно. Я стал думать, что Б.Ш. понял, что не прав, и встреча, на которой он извинится, вернёт к былым дружеским отношениям».
Местом встречи Б.Ш. предложил одно из новых кафе на Пушкина. Это кафе находилось неподалёку от места, в котором Пушкина на подъёме переходило в Университетскую.

Мы уселись друг напротив друга. Подошла официантка (одна из тех девушек, которые не выделялись ни ростом, ни телосложением, но с симпатичным лицом). Б.Ш. заказал водки. Он отлил себе из принесённого графинчика и стал объяснять, что его поступок, обидевший меня, был совершён пьяным человеком. Он ничего не помнит. Потом он всё-таки сказал, что я не должен был говорить о долге в присутствии девушки, тем самым выставляя его в плохом свете.
Запись в дневнике: «Теперь девушка виновата. Уже по глазам, которые без теплоты взглянули на меня, когда мы сели за стол, стало понятно, что Б.Ш. и не собирается извиняться. Даже больше – он приплетает какие-то новые причины для своего поступка».
Я заметил ему, что на встречу он уже пришёл пьяным, что покоробило. Слова о том, что он сейчас активно доводит себя до нужного опьянения, как будто он не может воспринимать меня, будучи трезвым, говорить я не стал.
- Давай, поговорим начистоту, - произнёс я.
- Давай, - усмехнулся он (и эта усмешка была знакома как ничто другое в нём, и она не сулила ничего хорошего).
- Ты напиваешься…Ты это делаешь намеренно? – в себе я стал ощущать стальное отношение к Б.Ш. (становилось понятно, что ни о каком тёплом отношении с его стороны не может идти и речи).
- Поверь мне, - сказал он, - и пьяным я всё воспринимаю адекватно. Сейчас – точно, и ты же знаешь – я не могу не пить…Хочешь начистоту? Можно вопрос? У тебя есть друзья? А если есть – как часто ты с ними общаешься?
Я промолчал.
Запись в дневнике: «Не можешь не пить? Интересно, почему? Нет друзей – ах ты, г…н (это уже выше моих сил!)…А ты, значит, не друг? Гад, ещё попал в точку – никак не могу встретиться с И. и Л. Действительно, с ними я общаюсь очень редко…А больше нет никого. Сво..ь, чего ты добиваешься?».
- У тебя, похоже, нет друзей, - продолжил он, - ты не умеешь дружить. Заперся в своём мире, и если кто-то не соответствует твоим требованиям, то для него ты не станешь другом. А кто выдержит твои высокие требования? Весь этот конфликт важен для тебя только поэтому. Я не оправдал твоих ожиданий!...Ладно, друзья. А с братьями ты хорошо общаешься? Думаю, что нет. Ты – один, совершенно один! Как ты думаешь жить?

Запись в дневнике: «Чего ты добиваешься, сво..ь? Снова попал в точку! Аплодируйте стоя, господа! Человек умеет ударять словами – ему, чтобы нанести боль, не нужны кулаки. Боль внутренняя сильнее боли физической! Что с того, если съездишь по лицу? Поболит неделю, и всё. А если есть ум, если подумать и выдать то, что может ранить. Так ведь эффективнее! Хорош Б. – каждый твой удар непредсказуем, и каждый раз он больнее. Так чего же ты добиваешься? Чтобы я с дрожащей нижней губой и срывающимся голосом стал доказывать, что всё, что ты сказал, не так, а ты своими умными глазками прекрасно бы видел, что всё это правда, а потом снисходительно сказал бы: «Ну, извини, я переборщил, но ты тоже молодец – раздул конфликт из простой реплики пьяного человека, мир?».
Наверное, в глазах моих потемнело. У меня зазвонил телефон. Посмотрев на дисплей, я удивился: звонил один из братьев. Редкий звонок случился именно в этот момент.
«ЗдорОво! – сказал я бодрым голосом в трубку, - лыжный костюм? Надо брать. Что сейчас делаю? Как раз сижу с тем самым другом, о котором мы с тобой говорили. Оказывается, он уже не друг. У меня, как выяснилось, друзей-то нет…».
После этих слов я взглянул на Б.Ш. и обомлел: его глаза сверкали, явно подтверждая: он на что-то обиделся, при чём – сильно. Закончив разговор, я ощутил мысль: «Съел? Говоришь, с братьями не общаюсь?».
Запись в дневнике: «Конечно, он был прав – я с ними не общаюсь. Они, как и пьяный экс-товарищ теперь, учили меня жить. При этом, как правило, либо насмехались, либо со всей серьёзностью ругали. Они, скорее всего, думали, что я неправильно себя веду, говорю неправильные слова, вообще неправильно живу. Наверное, всё потому, что не соответствовал их представлениям о нормальном человеке. Ругали за то, что умели они, но не умел я. «Трудно тебе придётся в жизни» - выдаст однажды тот самый брат, с которым мы обсуждали покупку костюма для занятий беговыми лыжами. Только с братьями я мог вдруг перейти на повышенный тон, вспыхнув перед этим как спичка».
- А ты, я смотрю, совсем мозги пропил, - ответил я, наконец, на монолог Б.Ш., - несёшь какую-то околесицу о друзьях и братьях.
- Так ты меня ещё и с другими обсуждаешь, - глаза собеседника горели злостью.

- Это был брат, с которым, как ты сказал, я не общаюсь.
- Ну и кто ты после этого? – он не слышал моего объяснения.
В следующий момент Б.Ш. вскочил с места, бросил деньги на стол и вышел из заведения, носившего странное название – «Кафедра». Памятуя о непростых отношениях с деньгами участников конфликта, а ещё испытывая стойкое нежелание быть должным обижающему и обиженному одновременно человеку, я попросил у официантки счёт и оплатил свою часть.
Б.Ш. ждал меня на улице. Он подошёл ко мне вплотную и напомнил своим видом Йодо из «Звёздных войн» - только разгневанного.
- Ну, ты и ублюдок! – процедил он сквозь зубы.
Запись в дневнике: «Что происходит с человеком, которого бьют, пусть и морально? Как и в драке, даже сильный удар в конце не будет восприниматься так же, как в начале. Тело уже переключилось».
- Ладно, - сказал я.
- И как ты теперь с таким званием будешь ходить по улицам? – удивился он.
Мне даже показалось, что он ударит меня в лицо. Ничего не ответив, я развернулся и стал подниматься к Черноозёрской. В один из моментов я повернул голову назад: может быть, Б.Ш. бежал за мной, чтобы всё-таки оказать и физическое воздействие.
Запись в дневнике: «Он считался писателем, наверное, потому, что обладал определёнными знаниями о человеческой природе. Всё, что он сделал в октябре и сейчас, доказывало только – он ни при каких обстоятельствах не считал себя виноватым. Эта установка, похоже, закрепилась в нём так глубоко, что он думал, что поступает правильно, на самом деле не поступая так, преследуя одну цель – защищать себя. Возможно, чем агрессивнее и обидчивее он был, тем больнее было ему самому. Но в таком слепом следовании своему интересу забывался другой человек, забывались интересы этого человека».
Весь этот год во мне сидел осадок от этих двух встреч. Вторая встреча вместо ожидаемого примирения нанесла удар ещё сильнее. Рана вместо того, чтобы начать затягиваться, стала кровить ещё больше.

Запись в дневнике: «В том, что сказал Б.Ш., я не видел настоящую проблему. В этом заключалось следствие другой проблемы – меня не слышали. Я пытался сказать людям о том, что чувствую и думаю, пытался обрисовать то, что считал важным для себя. Пытался объяснить им то, что будто другой мир, то, что идёт изнутри, а теперь – о том, что пока называю как «нечто». Но люди не слышат. Они говорят о своём. Они говорят о том, что им говорят другие. Неважно поняли они это или нет, но они считают это правильным и говорят, говорят, говорят. Единственное, что возможно при таких отношениях – подстраиваться, учитывать то, чем они интересуются, то, что им важно. Не в этом ли залог внутренней пустоты? Каждый раз я протягивал им руку, чтобы привести их к миру, который светился перед моими глазами, но они даже не замечали этой руки.
Б.Ш. оказался тем человеком, под которого так подстраиваться не было нужды. Он знал о том, что считалось важным для меня. Он любил литературу, которая была больше чем искусство, потому что она могла позволить говорить тому «нечто» внутри меня. Тем больнее было осознавать, что этот человек поступает подло, расправляется со мной, подключив свой ум – в это я не мог поверить».
Жизнь моя была тем же: на работе – присоска для компьютера и поясниловка для людей, а в отпуске – человек у моря. Вскоре после следующего празднования нового года, однако, я серьёзно заболел. Подумалось – закономерно. Болезнь почек, связанная с полевыми грызунами, считалась опасной для жизни.
Время, действительно, умеет лечить. Не только болезни почек, но и душевные раны. Пережив лихорадку, я пережил и разрыв с Б.Ш.
Запись в дневнике: «Всё возможно объяснить, даже поведение Б.Ш. Понимание, как скальпель, способно разрезать и эту материю. Но начало этого понимания в том, что каким бы чувствам не подчинялся мозг, есть то, что стоит до этих чувств. Кто же такой – Б.Ш.? Вдумчивый писатель, который видит человека вне его эмоций, или человек, ставший жертвой алкоголя из-за своей внутренней боли, и не выносящий поэтому обид со стороны других людей, а особенно, тех, кого он называет друзьями?
При всём при этом я чувствовал, что нуждаюсь в нём. Разве человек не нуждается в человеке, который будет как зеркало для него? Б.Ш. подмечал те особенности, детали, моменты, которые никто из окружавших меня не замечал. Как сказали в одной юмористической программе, Достоевский был замечательным писателем, потому что всё замечал.

Даже общаясь с кем-то по работе, чувствую, что отвечаю невпопад, а точнее не так, как должен был ответить этому человеку человек его же уровня (умственного, скорее всего). А раз отвечаю невпопад, то сторонний наблюдатель мог бы обнаружить, что мой собеседник «уделывает» меня только одним разговором, и вот, именно, это заметил бы Б.Ш. Он бы указал мне на то, что надо быть умнее, что во мне есть недостатки, которые я могу исправить. Как Р.П., поведав однажды, что у каждого из живущих на этой земле на правом плече сидит ангел, записывающий добрые деяния, а на левом – злые, стал изображать звук «дзынь» при каждой моей шутке, казавшейся ему проявлением отрицательного, а значит могущей быть поводом записи для ангела на левом плече».
В этот раз первым позвонил я. До этого уже были сообщения с телефона на телефон – я знал, что он не держит зла на меня. Но теперь его отношение изменилось – он не звонил, не рвался организовывать встречи. А ещё тот октябрьский разрыв стал для меня и разрывом отношений с Р.Ш., который перестал отвечать на звонки.
Запись в дневнике: «Когда человек обижается на тебя, каким он становится? Меняется ли он? Он как будто выключается только для тебя. Он уже не посмотрит так, как смотрел раньше, не заговорит с тем же настроением, что и раньше. Его как будто больше не стало».
Встреча с Б.Ш. намечалась в стенах дома Апехтиной на Грузинской.
Запись в дневнике: «Тот, кто называл меня другом, стал другим. Нет живости, нет интереса. Он как будто понимал, что есть то, что связывает нас – нить, которой нет, возможно, не с одним человеком. Литература как лава должна была изливаться в наших беседах. Но теперь я видел лишь золу, которая изредка мерцала красным цветом».
Вновь стол. Вновь друг напротив друга. Б.Ш. не внял моей просьбе и снова заказал водки. Мне оставалось только хмыкнуть – что моё мнение, тем более просьба? Я стал говорить о литературе, но он смотрел на меня тёртым литературоведом, и наш разговор перешёл в схему «доказывание – опровержение». Начал я вести речь и своём литературном опыте – повести о смысле жизни. Редактор журнала, в котором работал Р.Ш., не пришла в восторг от этой повести. Назвала историю странной, а основной ход – банальным. Б.Ш. высказался так, что будто бы знал уже об этой повести – может быть, со слов этого редактора.

Когда мы вышли на улицу, он спросил меня:
- А о чём эта повесть?
- О поиске света, об истине, о смысле жизни.
Эти слова нисколько не затронули писателя.
- Знаешь, в чём главная проблема этой повести? Она – наивна. Понимаешь? Хотя и нельзя сказать, что она написана плохим языком, - сказал он чуть погодя менторским тоном.
- Ты же её не читал! – удивился я.
- Чуть-чуть пробежался, - покачал он головой, - но мне этого хватило.
Запись в дневнике: «Теперь Б.Ш. облачился в сталь. Он рассудителен и намеренно не обращает внимания на эмоции, которые могут вызвать его слова. Наивно – значит, по-дилетантски. Это оплеуха! Но и я теперь охладел по отношению к Б.Ш. Теперь от него можно ожидать всего, что угодно. Попытка вернуть прежний уровень общения потерпела крах…Но жаль, однако… Зрячий да увидит! Ни тот редактор, ни этот стальной господин не увидели главного, а это уже диагноз. Пусть может обидеть и то, что Б.Ш. не прочитал повесть полностью. Но и это понятно: он ведь для меня выключился.
Но при этом я понимал, что если эту повесть не поймут, то это будет означать, что мне не удалось донести до людей самое главное, что есть во мне».
Если Б.Ш. понимал те вещи, из которых складывалась центральная ось моего мира, то и он видел то, что видел я. Значит, и он обладал той же возможностью, что и я: раскрывая и раскрывая грани бытия, понимать его больше и больше. Но, к сожалению, его пьяные состояния наводили на него плотный туман, сквозь который я уже не мог разглядеть человека, настолько близкого мне.
Попыток пройти этот туман я не оставлял, но как бы я не хотел, «нечто» внутри меня всё больше и больше отдалялось от Б.Ш. То, что он говорил, не находило отголосков во мне.
Встречались мы всё реже и реже. Пролетел ещё один год. Летом мы шли пешком по Комиссариатской. Он стал рассказывать об ухудшении своего здоровья за последнее время. В один день что-то случилось с сердцем – его даже увозили на скорой в больницу.

- Я думал, мне «кердык», - проговорил он, - вообще, отсутствие крепкого здоровья теперь – последствие моей «боевой» юности. Обленился я. Работать над новой книгой уже не тянет. Как раньше не запираюсь в деревне от внешнего мира, чтобы писать и писать…
Запись в дневнике: «Возможно, эта самая леность сделала его таким – слабым на алкоголь, оправдывающим свою жестокость, а ещё – быть способным на подлость».
- Несмотря на то, во что я превратился, я знаю, как прочитывать людей, - подтвердил он под конец встречи своё писательское реноме.
Снова наступил октябрь. Снова я договорился о встрече с Б.Ш. Три года на установление и поддержание отношений, и три – на их возвращение. Очередной раз я просил Б.Ш. обойтись без алкоголя. Он предложил пересечься в парке между Солдатской и Муратовской улицами.
Ночь не выдалась промозглой, но сидеть, развалившись на скамейке, не позволяла. Думалось, что как только Б.Ш. придёт, мы пройдём в ближайшее кафе. Но явившись, он объявил, что нигде сидеть не хочет (тем более без алкоголя!).
Парк недавно благоустроили, что означало следующее: на его территории появились скамейки с железными ножками, фонари «а-ля 19 век». А ещё в честь известного писателя, уроженца нашего города, установили большой стул, вешалку с плащом и стеллу с автографом писателя. Несмотря на осеннее время, на некоторых скамейках сидели люди.
Следом за Б.Ш. я оказался напротив пары – парня и девушки. Б.Ш. спросил у них, довольны ли они своей жизнью, есть ли у них мечты. Смеясь, респонденты поделились тем, что интересовало интервьюера. Когда мы отошли, последний заметил, что легко может дать оценку этим людям. Да, они довольны тем, как живут, но не догадываются, что есть и другая жизнь – вне их обустроенного мира.
Мы прошли Госпитальную, вышли на Арское поле.
- А в этом кафе «крутятся» бандиты, - сказал мой спутник, когда мы проходили мимо одного заведения на Госпитальной, - если бы они увидели тебя, то подумали бы, что ты – «следак».
- С чего это? – спросил я.
- Потому что у тебя начищенные дорогие туфли.
«Не такие они дорогие» - подумал я.

Когда вышли на Грузинскую, он стал рассказывать о своём двоюродном брате, который испытывал проблемы в общении с девушками. Б.Ш. помог ему. Намекнул и мне о таких же проблемах. Сказал, что если не действовать в этом направлении, то очень скоро можно стать никому не нужным.
Запись в дневнике: «Людям известно о проблемах, которые, по их мнению, я должен испытывать. Б.Ш. окончательно вошёл в их число. Сразу вспоминались его слова о мирке, в котором я живу и из которого не могу дотянуться до других – дотянуться так, чтобы они стали моими друзьями. Он считал себя правым, как считали себя правыми те, кто искренне начинал мне помогать – но нет, здесь я не имею в виду настоящую помощь. Я говорю об её видимости. Да и дело вовсе не в этой видимости. Дело и не в том, что я выслушивал от тех же братьев, от коллег по работе, от сослуживцев в армии. Дело только в том, насколько верно они воспринимают меня. Насколько они хорошо меня знают, чтобы говорить о том, что я должен делать, о том, как жить дальше. Кто я для людей? Человек со странным лицом и с непонятно каким настроением? Сам я каков, когда общаюсь с другими людьми, когда совершаю поступки? Конечно, всё, что я делаю, не сближает меня с людьми. Это данность – здесь я не говорю, как должно быть, плохо это или хорошо. Человек всегда является тем, кем он является в конкретный момент времени. Не то, что он думает о себе, не то, что подумали о нём другие. Кто он – человек в конкретный момент времени? Тот, кем он является внутри себя и кем он является перед людьми.
Если я вынужден подстраиваться под людей – так должно быть? А если, подстраиваясь, я не могу выразить то, что внутри меня – так тоже должно быть? Я пытался выразить себя перед Б.Ш., но что теперь – в конкретный момент времени? Перед ним я становлюсь тем, кто должен снова подстраиваться. Но я не хочу. Мы как будто шли по мосту друг к другу – через множество разговоров пытаясь докопаться до чего-то внутри себя, а были сказаны слова, потом ещё – и их оказалось достаточно, чтобы навсегда покинуть этот мост».

Мы дошли до Комиссариатской. Увидев издалека дом Апехтиной, я с надеждой внутри подумал, что мы зайдём, посидим и, как в старые добрые времена, поговорим и сумеем вернуться на тот мост. Но Б.Ш. даже не думал об этом, он как будто куда-то спешил. Мы повернули налево в сторону Большой Лядской (но по фамилии поручика Лецкого!). Оказавшись на этой улице, снова сделали поворот налево, и, как стало понятно, в сторону того парка, где мы встретились, а, значит, в сторону дома Б.Ш.
- А ты знал, что Р.Ш. одолжил мне сто тысяч и никогда не просил их вернуть? Да, я вернул ему эти деньги два года спустя, но, каково, а?
Запись в дневнике: «Так, вот она – истинная причина тех несусветных слов о долге за поездку в аэропорт в мой адрес. Р.Ш. – настоящий друг, потому что одолжил и ни разу не напомнил, а я только потому, что помнил о скромной тысяче, не прошёл проверку на «настоящего». Так, у кого завышенные требования к людям? Б.Ш. – в нём, должно быть, горела эта боль. Но я явно не проходил по списку его требований. Некомпанейский, не слишком разговорчивый, не слишком открытый. Должно быть, я трудно понимался. Вроде добр, но не тёпл в отношениях. Как-то даже неумеюч. Так что же – я должен быть становиться другим? Более тёплым, более простым, более открытым. Да, возможно, вообще люди не особо доверяют таким, как я – и здесь я понимал только одно: такой вывод должен означать проблему.

Б.Ш. пригласил меня на свадьбу родного брата – как самого лучшего друга, а я показывал себя тем, для кого он – лучший друг? Он организовывал встречи, поддерживал разговоры на темы, которые, как он видел, были интересны мне, потому что….Потому что – что? Он чувствовал то же, что и я – потребность внутреннего «нечто» понять то, что происходит вокруг, дать увидеть себя? Или для Б.Ш. литература была интересной «штуковиной», с которой он, обыкновенный уличный пацанчик, раскрыл себя с неожиданной стороны, получил новые знания, взошёл на уровень, с которого стал больше понимать людей, даже больше – как ему показалось, видеть истинную человеческую природу? Возможно, он увидел во мне то, что не хватало ему, как писателю. Как он сказал однажды, я хорош в описании внутренних человеческих переживаний, а он – в описании человеческих взаимоотношений. Но только он не учёл одного – для меня литература не являлась самоцелью, для меня это самое «нечто» внутри представлялось важнее всего на свете. В отношениях я исходил из себя – ведь только так это «нечто» могло выразить меня полностью. Литература стал удивительным способом выразить стремления этого «нечто», мысли, к которым эти стремления приводили, а уже мысли позволяли понимать больше о б этом «нечто». Но именно отношения с людьми приводили к тому, что я становился на позиции «против» этого «нечто», и это было самым печальным относительно того, кем я был среди людей.
Именно так. Меня всегда мучал один и тот же выбор: пойти по пути устремлений этого «нечто» или дальше идти по пути, который стал меня таковым по причине недоверия этому «нечто» и согласия с тем, что надо выбрать какой-то вариант жизни. В отношениях с Б.Ш. втайне я надеялся на то, что, наконец, пойму что-то такое, и для меня во всей ясности предстанет необходимость жить, стремясь всё больше и больше понимать себя самого и подчиняясь устремлениям того, что внутри меня. Писатель поможет увидеть то, что я не мог увидеть раньше.
Вот, теперь наступала тишина. Б.Ш. говорил о том, что не имело отношения к тому, что внутри меня».
- Почему ты всё время молчишь? – спросил он, когда мы уже подошли к его дому, - я не могу понять, о чём ты думаешь.
В прохладном воздухе должны были появиться капли дождя, но ничего не менялось – свет фонарей освещал мир вокруг нас, подтверждая и подтверждая его безмолвие. Но мне виделся другой мир – летний солнечный день на поляне перед лесом. «Нечто» внутри себя я мог назвать лишь одним словом – «душа».

Эпилог.

Раньше, когда в нашей стране существовала царская власть, для оформления бумаг практиковалась такая аббревиатура: «Е.И.В.». Она означала следующее: «Его Императорское Величество» или «Её Императорское Величество».

24.04. – 25.12.2017 г., 25.02. – 24.04.2019 г., 28.11.2020 г. – 04.11.2021 г.