Мой кубинский язык. Глава 5

V
 
И вот прошло тридцать пять с половиной лет со времени «Моего испанского языка». Да что там мелочиться, почти тридцать шесть! А с того Артека и вовсе тридцать девять. Да что там мелочиться, почти сорок! За такое время многое происходит не только с отдельными людьми, но и с отдельными странами. Ни один шестнадцатилетний мальчик ни одной четырнадцатилетней девочке не напишет сейчас такого в письме: «После триумфа социалистической революции моя страна многого достигла, и многое достигнуто с помощью твоего советского народа». Или: «Мы глубоко изучаем гениального мастера революций – Владимира Ильича Ленина». А ведь мы еще не знаем, что написала ему эта идейная девочка, коли он в ответ написал такое. Всё, баста. Это ушедшая реальность, архаика, абсолютный раритет. Это то, что требует комментариев и разъяснений. Моего советского народа уже нет как нет, и о триумфе социализма на Кубе говорить не приходится. Ленина давно не изучают ни глубоко, ни мелко, и наверняка в миллионы раз уменьшилось число тех, кто считает его гениальным учителем революционеров. Да и революционеры – где они? Да и «Золотой Возраст» – где он? Где тот золотой возраст, когда можно было смотреть в небо со старого пирса и ждать буревестника?

«Золотой Возраст»! И на самом деле, конечно, никакой не возраст, а век, золотой век, «La Edad de Oro». Детство, в котором все так чисто и прекрасно, и ясно, и славно, что хочется петь. «Золотой Век». Так назывался не только ансамбль Рубена, но и детский журнал Марти, автора канонического текста «Гуантанамеры» и столь же бессмертной «Девочки из Гватемалы». Эта «Девочка», в унисон с темой несчастной любви, пережила со мной все эти сорок лет, и за ютубовское десятилетие я слушала ее несчетное число раз.

Моя любовная жизнь складывалась и в итоге сложилась так неудачно, что я всегда ассоциировала себя с этой бедной девочкой, с той бедной девочкой из Гватемалы, о которой впервые прочла еще дома, в детстве, в драгоценном сборнике Марти, обнаруженном на книжной полке отца:
 
Там, где зори вечерние алы,
Эта сказка-цветок расцвела,
Про девочку из Гватемалы:
Она от любви умерла…
 
Не знаю я, чей это перевод, воспроизвожу по памяти, ибо в Сети сейчас выложен другой перевод, и он мне неблизок. Я вообще всегда предпочитала это стихотворение в оригинале. И купила, едва ли не ради одной «Девочки», сборник Марти на испанском языке, в магазине книг соцстран на Невском. Но там было не только это стихотворение. А все лучшие стихи Марти, те самые «простые», красивые. И сама книжка была такой красивой, пастельной и нежной, что мне казалось, будто от нее пахнет цветами – резедой и жасмином из «Девочки», а иногда и белой розой из моего любимого куплета «Гуантанамеры»:
 
Культиво уна роса бланка
эн хуньо комо-н-энэро,
пара ми амиго синсэро
ке мэ да су мано франка… 
 
Если перевести прозой, то поется здесь примерно следующее: «И в июне, и в январе выращиваю белую розу для искреннего друга,  протягивающего мне открытую руку». Стихи и в самом деле простые и к тому же, увы, затасканные, стертые, сколько раз тысячами, миллионами глоток перепетые, что все искреннее давно уже должно было из них выветриться. Но нет. Но нет! В июне и в январе, белая роза для искреннего друга. Искренний друг, протянутая рука, открытая рука, в июне и в январе. В июне и в январе.

Сколько раз проливала я слезы над простыми стихами Марти, какой отчаявшейся и грустной стала я за эти годы! Несчастная любовь и стихи о несчастной любви, ничего другого в моей жизни словно и не было. Несчастная любовь, тоскливая, пугливая, несвоевременная, вымороченная, беззаветная, беспросветная, всегда к тому, кто не любит, всегда к тому, кого любить нельзя, всегда на расстоянии, всегда наедине с собой. И столько раз отождествляла себя с той бедной девочкой из Гватемалы, что когда-то давно любила так сильно, что и в самом деле умерла от любви – а я все никак не дотягиваю до высокого классического образца.

Вот, например, в январе восемьдесят девятого, сидя у узкого окошка и глядя на заснеженный дворик, втиснутый между двух стынущих на морозе хрущевок, писала, обращаясь к одному скудному на эмоции, покинувшему меня ларгу, уехавшему на далекий Дальний Восток, на целый мучительный год:

Так, наверное, тосковала
по такому, как ты, мой вор,
pobre nina de Guatemala,
la que se murio de amor.
[«бедная девочка из Гватемалы,
та, которая от любви умерла»]
 
А вот почти через десять лет, в марте девяносто восьмого, совсем по другому случаю, но – опять вспомнилась та же девочка:
 
Я хотела, прибившись к детсаду,
молодой и веселой казаться.
El volvio volvio casado,
он вернулся – меня не касаться.
 
Умираю – но мерзостный кашель
меня лечит, спасительно долог.
Чем старее, больнее, некраше,
тем стабильнее, скажет психолог.
 
Это сломаны вольности крылья,
это мне за свободу награда.
El volvio volvio tranquillo,
el volvio volvio casado.

[«Он вернулся, вернулся спокойный,
Он вернулся, вернулся женатый»]
 
Последняя строчка (эль больвио, больвио касадо) взята точнехонько из стихотворения Марти. О да! Они, наши с девочкой верные себе возлюбленные, всегда возвращаются женатыми, всегда возвращаются не к нам, не для нас, не про нашу честь, а нам… нам остается только умирать и умирать, умирать от любви. А они спокойны, очень спокойны. По-ларгански спокойны всегда. Знаете этих неэмоциональных мужчин? То-то.

И вот, наконец, по третьему случаю (ах, Бог троицу любит!), вспомнила я ту же несчастную девочку в декабре того же девяносто восьмого – страшно, жутко, великолепно насыщенного событиями моей личной истории девяносто восьмого – в стихотворении  про одного залетного ангела. Вспомнила, как бы претендуя, весьма тщеславно, на торжественную выразительную смерть от великой «несчастной любви», а впридачу и на жасмин и прочую резеду (цветочки, коими украшен был гроб бедной девочки у Марти) – и заклеймила это «кокетство», претензию и претенциозность:

Ангел залетный явился ко мне невидим,
тихо нажал на (с)пуск и коснулся клавиш.
Изобразилось: «Не будь на меня в обиде,
я подневолен. Невольного не поправишь».
 
Так доходящий исследует озаренье,
сжатие света до смысла последней точки.
Красноголово рвущееся хрипенье!
Сереброрука душащая цепочка!
 
Умная щель – это, верно, последнее средство,
глупого сердца вопль из глухого подвала.
Знаю, гордыня! И – хуже того – кокетство,
жалкая копия с nina de Guatemala.
 
«Бедная, бедная!» – плакал, в крыле качая,
Все отдалял окончание разговора.
«Бедный мой, бедный!» – плакала, отвечая
бездне погасшего черного монитора.
 
Так кубинская, по сути, «девочка из Гватемалы», которая в конце девятнадцатого века умерла от любви, потому что ее любимый «вернулся женатый», оставалась со мной на протяжении, по крайней мере, трех десятилетий, в течение которых спокойно и неэмоционально, очень по-ларгански, переженились все те знакомые юноши, кого я знала, и все те немногие, кого долго и глупо любила. Некоторые из женатых за это время успели и развестись, и жениться заново, и даже повзрослеть, заматереть и состариться параллельно со мной. Некоторые как сквозь землю провалились, и о них неизвестно ровным счетом ничего, а о некоторых и знать ничего не хочется. Так устроена жизнь, сводящая и разводящая, сталкивающая и растягивающая в разные стороны, подбрасывающая в облака и шмякающая об землю. Девочка из Гватемалы умерла от любви, потому что была слишком юной, а потому по-детски, по незнанию, готовой к такой великолепной и глупой смерти. А я все не умирала, никак не умирала, и просто взрослела, матерела, старела, превращаясь в матрону, матриарха, старуху Изергиль. Взрослела и понимала, что умирать от любви  неправильно, хотя красиво и благородно. Как трус, всякий раз цепляешься за жизнь, и, как дурак, всякий раз остаешься. Особенно когда смотришь в глаза детей.

И вот на днях, в очередной сентиментальный и грустный вечер, поздний вечер, вечер-ночь на пороге старости, напоминающей о себе все чаще то глухотой, то больной спиной, то провалами памяти, почти одинокая, окруженная взрослыми и занятыми собой детьми, занятая размышлениями о природе печали, то есть рационализацией романтического, как называем это мы с Шуной, я надела на голову гигантские наушники и привычно побрела на Ютуб слушать свою любимую грустную музыку. Девочка из Гватемалы была тут как тут и тут же прошибла до слез. Приобретенный рефлекс.

И вдруг!

Это поразительное «и вдруг»!

Случайно, как это всегда бывает совершенно, ну просто совершенно случайно, рука потянулась и кликнула – на другой клип, один среди многих прочих, услужливо предложенных Ютубом «по аналогии», и это оказался – Рубен. Мой Рубен.

Дежавю, повтор, черт-те что, ну ты, блин, зациклилась! – скажут те, кто знает меня хорошо и знаком с одной совсем не кубинской историей, приключившейся со мной на том же Ютубе пять лет назад и определившей ход моей биографии на пять лет вперед, которые сейчас уже превратились в прошедшее прошлое. Пять лет – это много, если подумать. Но не так много в сравнении с иными отрезками времени. Например, с почти сорока годами, отделяющими меня от Артека, фестиваля, Черного моря и «Золотого Возраста». Вот такие дела. Теперь новости приходят из Сети.  Даже такие.

Я живу за компом, сутулюсь за компом, слепну за компом, расставаясь с ним только ради короткого сна, не слишком частых походов на службу, отрывочного общения с домочадцами в те редкие мгновения, когда они отрываются от своих компов. Ради выполнения кое-каких необходимых дел вроде приготовления пищи или поливания цветка, условно называемого белой розой. За компом я работаю, то есть читаю и пишу, ритуально проверяю почту и новости, веду консультации, несу вахту, общаюсь с обитающей в других городах и странах родней, смотрю кино, занимаюсь прокрастинацией и предаюсь своему главному пороку – чувствительным воспоминаниям (иногда это называется высокопарным словом “творчество”, но это так, посмеяться и забыть). И комп, мой верный, искренний друг, протягивает мне открытую руку. Он редко подводит меня, мой верный друг. И хотя жесткий диск, как говорит сынок (мой персональный сисадмин), давно пора менять, в целом моя машина меня не подводит. Она раз за разом подбрасывает в печку дрова и не дает потерять драйв.
 
И вот вопрос:
Заплакала ли я?

Заплакала ли я, увидев-услышав Рубена и поняв, что этот Рубен – это тот Рубен, мой Рубен, Мой Рубен?

Нет, не заплакала. А пять лет назад заплакала. Значит ли это, что тогда я была более чувствительна, а теперь стала груба и черства душой? Значит ли это, что тот ларг значил больше, чем этот оом? Нет. Это вообще никак не связано. Это разные истории. Все истории всегда разные, а в нюансах-то все и дело. Сюжеты скромны в своей исчерпываемости, а нюансы решают все. Из них складывается текст, слово за слово, стежок за стежком. Детали мозаики, моменты времени, обрывки воспоминаний, пятна ассоциаций – то, из чего складывается картина.

Нет, я не заплакала! Я страшно обрадовалась! Подскочила на стуле и захлопала в ладоши. Поскакала на кухню и оторвала от дела сынка, погруженного в вебинар. Поскакала обратно к компу и загрузила клип с Рубеном на Фейсбук, для самой избранной целевой аудитории, то есть конфиденток, и подписала с восклицательным: «Это Мой Рубен!». Кто-то лайкнул из вежливости. Они не помнили никакого Рубена. Поскакала на кухню и хотела показать клип сынку. Сынок отправил меня обратно к компу, сославшись на вебинар. Я не знала, куда дальше скакать и что делать. Наконец чуть-чуть успокоилась и стала слушать-смотреть другие клипы; их оказалось много, глаза разбегаются, рука не знает, что первым делом кликать, сердце не знает, что смотреть, слушать, сердце стучит: Это Рубен, Рубен!

Это Рубен.

Рубен постарел.

Постарел, за сорок-то лет. Куда тут денешься. Хорошо, моя позиция выгодная, по эту сторону экрана, в который гляжусь, щуря узенькие татарские глазки: меня не видно. Если сорок лет назад, четырнадцатилетним подростком, я не решилась послать ему свою фотографию, то теперь уж я совсем в безопасности. Меня нет, я никто, soy nadie, невидимка, wall-flower, рандомный зритель в сети, интернет-серфер, малопродвинутый пользователь, малопродвинувшийся со времен дабл-кликов и залетных ангелов в мониторе девяносто восьмого года. И мой праздник, и моя радость, и мой восторг суть мое частное дело, чиханье цветка у стены.

Рубен постарел, у него больше нет кудрявого чуба. Длинные седые волосы он собирает в хвост и на концертах (я смотрю клипы с концертов) обычно носит шляпу, сомбреро, прикрывая залысины. Его братцы, впрочем, тоже в шляпах, а младший, Данни, в прикольной кепочке, и, может быть, это просто форма, навроде той, что была у них в детстве, а, может быть, это традиция. Оказывается, он невысок ростом (раньше, когда возвышался над малышней, это было совсем не заметно), крепок и коренаст (в шестнадцать лет, когда нырял с пирса в синее Черное море, был тонок и гибок) – словом, похож фигурой на моего брата Адхама. Особенно, когда, подобно Адхаму, держит гитару наперевес – а с гитарой он всегда, во всяком случае, на этих ютубовских клипах. Гитара – его оружие. Или его «второе я».

Он улыбается. Улыбается так, как всегда. Или, по крайней мере, как тогда. Своей особенной доброй и застенчивой улыбкой на круглом лице с мягким подбородком. Той улыбкой, за которую я его и полюбила, когда протягивала ему волейбольный мяч. Это скромный человек, хотя и знающий себе цену. Конечно, знающий. Но нет в нем ни грана заносчивости, звездности, надменности, нет нарочитой важности, фанфаронства, понтов. Нет никаких понтов. Абсолютаментэ. Говорит он быстро, приглушенно, с усмешечкой и, видимо, с острым словцом – люди смеются – да поди пойми над чем, при таком дурном знании языка, как мое.

Опять язык как стена, проблема, граница – как всегда; незнание языка, разноязыкость, разнесенность, разделенность по языку, по языкам; сущий Вавилон эта земля. Братья и сестры, учите иностранные языки. И мой испанский, мой кубинский язык, в частности.

Итак, первое чувство нахлынуло: радость. Это какое же чудо, эта великая Сеть, в которой мы все болтаемся, пурхаемся, тщимся что-то доказать, зафиксироваться, выкричаться, не пропасть. Многие ее проклинают, а я благословляю, и не в первый раз. Потерянный навсегда человек нашелся, оказался прямо здесь, тут, рядом – стоило только руку на мышь положить и кликнуть. Боже мой. Какая чистая, беспримесная радость!

Тут уж и слезу можно пустить.

За несколько часов серфинга я выудила десятки клипов, фотографий и текстов, лежащих в открытом доступе, открытых поисковым системам и всем таким сумасшедшим, как я. Рубен и его младшие братья Анхель и Данни – артисты, то есть певцы и музыканты. Не самые знаменитые, возможно (в планетарном масштабе), но известные и любимые в довольно широком узком кругу. С ними происходит та же история, что и с персидскими поэтами. Персидских поэтов так много, что выделиться среди них сложно, и уж если кто выделяется, значит, по делу. Кубинских музыкантов много, потому что все кубинцы поют, играют на гитарах, музицируют и танцуют, и живут музыкой, под музыку, в музыке. Выделиться среди них сложно. Так вот, братья Агиар выделяются.  Все трое. Они, впрочем, идут разным путем, живут теперь в разных странах. Образуют разные группы, большие, малые, дуэты и трио, с друзьями, с женами, друг с другом. Выступают, концертируют и записываются. Продвигают себя, в соцсетях, на сайтах и серверах типа Ютуба. Ютуб выкладывает всю историю продвижения, за двадцать лет. Они не прячутся ни от кого. Делают свое искусство доступным далеким любителям, даже случайно приблудшим, вроде меня.
Средний брат, кудрявый и черноволосый (хотя и стриженый) симпатяга Анхель, – по большей части, певец, сладкоголосый солист. Красавчег во всех смыслах слова. Играет на саксофоне и флейте. Одну его песню, в дуэте с другим таким же сладкоголосым приятелем, Лазарем, другом их общего детства, я прослушала раз двадцать, наслаждаясь сентиментальщиной. Иногда меня так прихватывает.
Младший брат, некогда златовласый ангелочек Данни, Даник, теперь выглядит серьезным неулыбчивым мужичком. Он абсолютный универсал –  соло-гитара, бас, перкуссия и голос – и, кажется, абсолютно незаменим. Даник из тех крепких профессионалов, на которых стоит мир. Пару раз, впрочем, и его суровое лицо озарялось улыбкой, и это была добрейшая из улыбок! А какая у него жена, певица и руководительница детского хора в Мадриде, так напомнившая мне своей интеллигентностью одну нашу хормейстершу из той эпохи, когда мои дети посещали музыкальную школу. Даникина жена тоже включалась иногда в дуэты, трио и ансамбли, которые эта семейка способна порождать в любых комбинациях. И это еще не все про Данни… Какой кукольный домик сделал он дочке своими руками! Жаль, Гулька не видит, не знает.

Но все-таки главное и главный. Рубен! Рубен. Я металась от клипов к фотографиям, от фотографий к клипам, оставив самое трудное, лингвистическое, – на “потом”. Но сразу всплыло многое: биография, карьера, пунктир жизни и ее промежуточный итог, весьма впечатляющий.

На меня нахлынуло второе чувство: гордость. Гордость за его успехи, словно он был моим сыном (потому что он остался для меня шестнадцатилетним мальчиком, на десять лет младше моего сына, да и своего сына, как потом выяснилось, когда выявились мистические параллели). Мне было жутко приятно, что он стал настоящим профессиональным музыкантом и добился признания в своей профессии как выдающийся музыкант. И что он оказался многосторонним талантом, стопроцентно творческой личностью – да и личностью вообще! 

Я там написала вначале: «Рубен – кубинский певец». О нет, этого мало, это совсем не «все о нем». Певец – это певчая птичка, исполнитель, это, говоря по-испански, «кантанте». Конечно, хороший певец – тоже редкость и иногда просто чудо природы. Но все же это исполнитель. И Рубен скромно аттестует себя: «композитор и кантанте», композитор и певец. Еще бы «гитарист» написал. Или музыкант, «музико» (под одной из детских фотографий с гитарой: «Сколько себя помню, я был музыкантом»). «Музыкант» певца, гитариста и композитора объединяет. Это как Быков, скромняга, себя литератором аттестует.

Музыкант. С пяти лет играл на гитаре дома, с девяти лет – в ансамбле, объездившем всю страну (остров Куба) и весь мир в лице, по крайней мере, Артека (Советский Союз). Окончил Школу Искусств в Матансасе. (Ах, я же еще не упоминала, что «Золотой Возраст» / «Золотой Век» – группа из Матансаса, города поэтов и музыкантов! Райское место, благословенный край. Четыре часа тряским поездом до Гаваны, сорок с лишком остановок). Играл в «Золотом Возрасте», а после – в группах, пришедших ему на смену. Сначала на Кубе, а с конца девяностых годов – в Испании. В разных группах, с разным составом. От больших сальса-оркестров до камерных трио и дуэтов, иногда с братьями. И всегда он был гитаристом и певцом. Но, главное, композитором – автором почти всех оригинальных «тем», что они поют и играют. И всегда был руководителем этих групп, с восемнадцати лет и до сих пор.
Я испытала некоторое разочарование и легкую обиду, увидев, что Рубен сотоварищи, особенно в Мадриде, особенно в первое время в Мадриде, когда они только приехали в Испанию и рады были любому заработку, выступали в малых залах и попросту в ресторанчиках, и что на Ютубе у его канала не очень много подписчиков, а у клипов – не так много просмотров и лайков, то есть не миллион. Но мне было еще более обидно, когда моя младшая дочь, увидев под одним из клипов триста пятьдесят шесть лайков, презрительно фыркнула. «Дочь! – воскликнула я в сердцах. Это же не попса!»

А что это? Какого рода это артхаус, какого рода искусства рассматриваем мы образец, если говорить просто о музыке? Только о музыке пока.

Вот я прочитала только что в Сети: «Музыка – это главное богатство Кубы». Не «Варадеро, Варадеро», не солнечные пляжи, не тростник или ром. А музыка, именно музыка, ритмическая музыка, танцевальная музыка, соединившая испанские и африканские мелодии и ритмы – сальса, болеро, ча-ча-ча и гуарача, и особенно легкий, ненавязчивый и одновременно неотвязчивый «сон» («Золотой Сон» – название одной из маленьких групп, где по сей день поют Анхель и Даник, да и сам Рубен, когда встречается-пересекается с ними, на Кубе, в Испании или где угодно; конечно, они не случайно сохранили слово «золотой» (дэ Оро) в названии, а чтобы ниточка в детство тянулась). Как хорошо, однако, звучит слово «сон» по-русски! Этот самый легкий и навязчиво-ненавязчивый кубинский сон соединяет гитарные мелодии испанских фермеров-кампесино и ритмы африканских рабов, создаваемые барабанами «бонго», занятной штуковиной под названием «гуиро» (это инструмент из плодов горлянки, типа долбленой тыквы) и, конечно, мараками, известными у нас как маракасы. По желанию и при наличии возможности к этому добавляются тромбоны-саксофоны, басовые гитары и дополнительная перкуссия. Заводная, танцевальная кубинская музыка, убойное сочетание Испании и Западной Африки, Нигера-Конго, распространилась с девятнадцатого века по обеим Америкам и особенно, конечно, по Южной, и стала ассоциироваться с «латиноамериканской», или «латинской» музыкой, конечно, видоизменяясь, дополняясь, варьируясь как ей угодно. И когда мой сынок разучивал в бальной школе «ча-ча-ча», это была просто «латина». И «Золотой Возраст», знакомя нас с кубинским «фольклором», кубинской «народной музыкой», конечно, играл нам музыку кампесино, то есть гуарачу и ча-ча-ча. И этот самый золотой сон. В конце концов, даже пресловутая «Гуантанамера» – это тоже один из таких «народных» ритмов и «гуахира» – его, этого ритма, название. Все эти разнообразные ритмы – большая премудрость. Конечно, изучаемая не столько в школах искусств, сколько в кабачках-ресторанчиках, в салунах-салонах, где народ пьет и танцует, звучат гитары и маракасы, слышится звон бокалов и смех. Так что ничего обидного в выступлениях перед пьющей публикой в кабачках нет. Это традиция. Это так и надо. Пить, петь и танцевать.

Как в тех ресторанчиках в Мадриде, где выступал Рубен в составе «Трио из Матансаса» в первые годы в Испании, в самом конце девяностых: любительские записи выступлений буквально излучают радость, счастье, легкость, свободу. Танцуют все! И все улыбаются и счастливы. Один испанец говорит: «Это само совершенство!». Другая испанка говорит: «Я хожу сюда третий вечер подряд». Я смотрю этот клип, и моя обида улетучивается, тает за ненадобностью, потому что Рубен улыбается и счастлив. Счастлив! Крутой переменой судьбы, переездом, сменой парадигмы. Все это умиляет и наводит на ассоциации, вызывает в памяти те же самые годы, конец девяностых, мои первые поездки в свободную Европу, в Чехию и Голландию, заставляет вспомнить тот воздух открытий, воздух свободы, пивницы-ресторанчики, танцы и смех, музыку, любовь и безоблачное счастье.

В конце концов, мы ровесники, думаю я, и наша эволюция, при всем при том, не могла не идти довольно-таки параллельно. Ведь жили мы в одни времена и в сходных обстоятельствах, имея в виду бесславное крушение социализма и его плачевные итоги, а потом железную необходимость вписываться в новый контекст. Наш золотой возраст (или век) кончился где-то в начале восьмидесятых, а потом пришла пора осмысления-взросления, не закончившаяся до сих пор, и это было мучительное взросление, с кучей вопросов, не получивших ответов. Насчет смысла жизни, например. Или цели существования.  Ради чего все это. Как жить дальше. Если не я, то кто же.

Да к черту, на что тут обижаться, настоящее чувство – не обида, а изумление: надо же. Надо же как.

Продолжение http://proza.ru/2021/11/24/1505