1. 1 Маныч. Солнечное сплетение

Автор:    Маныч


***
            
          Солнце коснулось длинного пурпурного облака над горизонтом. Пора было возвращаться домой. Но Минька и Санька сидели и смотрели, как завороженные, на малиновый кисель неба с золотым солнечным глазом у самой кромки, на розовый песок, на синие тени от лежавшей рядом дырявой лодки. Море едва дышало, переливаясь перламутром из голубого в розовый, из розового в голубой.  День угасал, наполняя влажный воздух нежностью и печалью.
 
          Минька обернулся, посмотрел серьезно, по-взрослому, и, показывая на середину груди, спросил:

— Сань, а у тебя вот тут болит?

— Это где под дых? Ну, когда ударят, болит. И дышать не можешь.

— По-научному оно называется солнечное сплетение.

— А почему солнечное сплетение? При чем здесь солнце?

— Не знаю. Наверное, там душа к телу прикрепляется, сплетается с ним. Душа-то, она от солнца, - Минька положил руку на солнечное сплетение и посмотрел на солнце, прикрывая глаза другой рукой, - чувствуешь, как тянет?

Санька тоже приложил руку к груди и посмотрел на солнце. И вправду ощутил, как что-то теплое, властное потянуло его вверх.

— Точно, тянет. Но не больно.

Минька опустил руку и смотрел на закат. У него слезились глаза, хотя солнце уже подернулось молочной пеленой.

— Не всегда оно болит. Вот когда… Как сейчас - красиво очень. Хорошо ведь, а у меня сжимается все внутри. Почему так? И жалко, и больно, и сладко одновременно… Потому что вот сейчас растает это чудо, и никогда его не вернуть, никогда. Бывает еще - вдруг проснешься, за стеной телевизор бормочет, мама белье гладит, утюгом шворкает, брызгает водой, и та шипит. Пахнет горячим и чистым… И понимаешь, что вот сейчас — самое лучшее в жизни, вот сейчас, в эту самую минуту. И оно уходит… и больше уже никогда… все исчезает, и невозможно вернуть. Никому и никогда. И так жалко от этого. Весь мир жалко.

Минька отвернулся и шморгнул носом. Откашлявшись, продолжал охрипшим голосом:

 — Вот тогда и болит. Знаешь, я думаю – вдруг это от того, что душа у меня от тела отрывается? Боится чего-то, что впереди меня ждет.  Страшно - вдруг пропаду совсем или гадом сделаюсь.  Может, так не только у меня? Может, и у тебя тоже? А может у всех? Тебе не страшно, Санька?..
 
 ***

          Турцию закрыли. Эпидемия.

          Это знак — сразу решил Александр Иванович. Это знак, которого он ждал. Теперь или никогда.

          Услышав новость, жена обрушилась причитаниями – пропал отпуск. Весь мир закрыли. На этой чертовой самоизоляции почти полгода, свихнуться можно в четырех стенах! Теперь еще и отпуск тю-тю.

— Ну что? Куда теперь?

Его ход. Теперь осторожно.

— Мне все равно, я могу и на даче посидеть, — сказал Александр Иванович и перестал дышать, ожидая ответа.

— Ну уж нет! Ты, конечно, можешь сидеть на даче, а я свой единственный отпуск угробить на кухне не собираюсь! Мало того, что я в этот чертов карантин уже колею протоптала от холодильника до плиты, так ты хочешь меня еще и в отпуск запрячь на трехразовое питание?.. Бу-бу-бу, та-та-та…

Александр Иванович перестал вслушиваться, перевел дыхание. Все?

—  …бу-бу-бу, та-та-та, уеду одна к черту на рога, раз ты…

Чуть направить теперь:
 
— К черту на рога можно и со мной. В пределах родной державы. Куда хочешь?

— Куда хочешь? Да куда сейчас попадешь? На Байкал дорого и не хочу я, там комары, наверное. И в Крым дорого, и туда все ломанулись. И в Сочи тоже. В круиз по Волге? Да я уже везде была и не хочу, хочу на юг, к морю. Не знаю. И авиабилетов, наверное, нет уже никуда. Если только… Куда-нибудь на Азов? В твои края?
Есть! Сама сказала. Теперь подсекаем.

— Ну, если ты хочешь… Надо посмотреть, что там с билетами и где можно приткнуться. Давай так – я гляну и скажу тебе завтра. Сейчас уже поздно, голова тяжелая, - как можно безразличнее произнес Александр Иванович.

— Только не забудь, я тебя умоляю. И не в самую дыру. Так чтоб и море рядом, и более-менее культурный центр. И чтобы не толпы народа и особенно чтоб подальше от детей, и бу-бу-бу, та-та-та…

 
          От вокзала пахло по вокзальному – немного шпалами, немного рельсами, немного общественным туалетом и много - горьким дымом вечной человеческой неустроенности.

          Александр Иванович лет десять не бывал на вокзалах. В отпуск – на самолете, на дачу - на машине. А когда-то…

          Состав подали древний, но свежевыкрашенный и с фирменным логотипом «РЖД» вдоль длинного тела. Внутри старательно закрашенная старость, салфетки, занавески, даже вазочки с печеньем. Но запах и кое-где облупившаяся краска выдавали преклонный возраст вагона. Что ж было ожидать от дополнительного пятьсот веселого пассажирского.
 
          Соседи – худосочный кадыкастый парень и молодая кудрявая женщина, весьма симпатичная и чем-то расстроенная – уже копошились в купе. Парень забросил спортивную сумку на верхнюю полку и куда-то ушел. Женщина тоже вышла. На перроне она припала к широкоплечему красавцу-майору сухопутных войск. Они долго и страстно целовались, соседка прятала заплаканное лицо в букет ромашек, прижималась к широкой военной груди, всхлипывала, и снова принималась целоваться.

          Жена неотрывно наблюдала за парочкой и качала головой. Как только Александр Иванович разместил вещи под нижней полкой и уселся рядом с супругой, она больно толкнула его локтем в бок:

— Видал? Кто он ей? Неужели с мужем так прощается?

          По коридору забегали проводники и пассажиры, из громкоговорителя донеслись неразборчивые речитативы. Соседка с усилием оторвалась от майора, забрала букет и через минуту уже сидела в купе, вытирая платком покрасневшие глаза. Появился и парень-сосед. Невнятно поздоровавшись, отыскал в своей буйной шевелюре уши, воткнул наушники и залег на верхнюю полку к своей сумке.

          Поезд выдохнул, напрягся и плавно отчалил от перрона.

          Провожающие шли за вагоном, махали отъезжающим, быстро отставали, сменялись другими провожающими, которые тоже шли, и махали, и отставали, и тоже сменялись другими людьми. И все быстрей и быстрей, пока не закончился перрон. «Все как в жизни», - грустно подумал Александр Иванович.

          Майор тоже шел, слегка помахивая фуражкой над головой, похожий на каменного Командора своей могучей монументальностью. Исчез и он. За окном замелькали столбы, потянулись провода, бетонные ограждения, ряды рельс.  Встречные поезда вздыхали, сопели и печально гудели, предупреждая, что в дальних краях счастья тоже нет. Да только кто им поверит.

          «Поехали с орехами» - говаривала Сашина бабушка, а за ней и Александр Иванович, всякий раз, отправляясь в путь.

          Где-то в районе диафрагмы, по-научному - в солнечном сплетении, свернулась клубочком и заныла застарелая боль.

          Поезд мягко постукивал квадратурой круга, как шутили во времена молодости, и плыл мимо бесконечных предместий столицы.

          Соседку звали Аллой. Она вздыхала и нюхала свои любимые ромашки. Муж выхлопотал путевку в санаторий. Это он ее провожал. Не смог с ней поехать - служба. Увы, они редко отдыхают вместе. У него служба, у нее работа – она акушер-гинеколог в престижной клинике. Роды ведь не перенесешь, не отменишь - вы же понимаете. Вечная круговерть. Однако, если немедленно не сделать перерыв, она просто сдохнет в родовом отделении. Просто сдохнет. Непременно надо отдохнуть, уехать, переключиться. И муж это понимает, отпускает ее одну. Но целых две недели порознь. Целых две недели! Они с мужем так редко бывают вместе, у военных же постоянно – то сборы, то командировки, то дежурства. Она все время одна! Вся их семейная жизнь на ходу, бегом, урывками. Господи, она такая несчастная, такая несчастная!

          Жена слушала, качала головой и кидала говорящие взгляды на Александра Ивановича: «Видишь, как люди живут?» А он смотрел на трепетную Аллочку, чувствовал ее влажную взволнованность и думал, что в счастливых браках люди тоже бывают несчастны и даже плачут. Но у них все по-честному, и не надо играть в игры, чтобы поехать, когда тебе хочется и туда, куда хочется. Теперь и у него все будет так. Без игр, без вранья. И эта новая жизнь уже началась. Даже люди вокруг другие – искренние, честные, чистые. Как эта милая заплаканная Аллочка.

          Александр Иванович переоделся в спортивный костюм, забрался на вторую полку и уставился в окно. Потянулись леса вперемешку с дачными поселками, заброшенные поля, водоемы непонятного назначения. Неустойчивая неопределенность неоформленных землевладений. Вот и у него на душе так же – неопределенно и неоформленно.

          Впрочем, пока все шло по плану.
 
          Правда, по плану он как раз собирался перестать жить по плану. Все эти планы – лазейка, чтобы проскочить между «хочу» и «должен», существуют только для прикрытия истинного положения вещей. Как эта моложавая глянцевая краска - для прикрытия печальной истории и незавидной судьбы старого вагона.

          Сколько же лет он не был в родных краях? Лет двадцать, точно. После школы уехал, учился, женился, обосновался в столице. Домой приезжал сначала в каждый отпуск, потом через год, потом еще реже. А как мать схоронил, так и не был в родных краях. Не к кому стало приезжать. Да и не за чем. Даже проездом не любил тут бывать. Не хотелось тревожить воспоминания.  Что они могут дать? Вот так наткнешься на старую пожелтевшую книгу, любимую когда-то в детстве. И содержание не ново, и краски поблекли на картинках, и переплет пахнет плесенью. Трогательно и скучно. В одну реку дважды не войдешь. Выбросить бы все это на помойку. Но… Зацепилось и ныло что-то там, в этом самом солнечном сплетении… Почему? Зачем?..

          Внизу собрались обедать. Жена дернула Александра Ивановича за ногу и стала разворачивать фольгу - традиционные куриные ножки, вареный картофель, огурцы с помидорами и подмокший хлеб. Купе сразу же заполнилось характерным духом. Аллочка достала контейнер с покупным пирогом. Парень слез с полки и ушел в вагон-ресторан. Потом проводница принесла   стаканы с кипятком в жестяных подстаканниках, и они ворчливо дребезжали на столе, пока заваривался чай из пакетиков. Чай был как в прежние времена - чуть горьковатый, чуть с сеном, с привкусом дорог и дорожной пыли. Он мерно бултыхался в стаканах, и надо было поймать волну, чтобы пить и не обжечься.
 
          Потом женщины заворковали о чем-то неинтересном, и Александр Иванович вышел пройтись по коридору.

          Покачиваясь и больно задевая боками металлические ручки купе, он прошел в начало вагона и стал изучать расписание. Так… Завтра в одиннадцать тридцать. Стоянка десять минут.  Выйду, похожу по родному перрону, подышу воздухом детства. И если он действительно там, то тогда может… Возможно… Собственно, так ведь бывает.

***

          Однажды так уже было… Кажется в 2009-м. Тоже тогда проездом был. Только ехал в обратном направлении - с юга в Москву.  Хотел дыньку купить своим, здесь особенные дыньки-колхозницы. И вот, прибывает поезд к перрону, а там уже стоят шеренги продавцов с ведрами помидоров, персиков, сетками арбузов и дынь. Среди мельтешащих местных продавцов застыла странная фигура с протянутой к поезду рукой. Сразу и не понял, что это не человек - памятник Ленину в полный рост. Постамент почти вровень с тротуаром, Ильич цветом в местный загар. И рост, и жест, и поза – все как у вокзальной публики. Раньше он стоял на привокзальной станции на высокой гранитной тумбе. Теперь, значит, разжаловали, перенесли на перрон, поближе к пролетариату.

          Пассажиры спрыгивают, разбегаются вдоль рядов. Крик, гвалт, мелькают руки с фруктами, руки с деньгами, неподвижна только бронзовая длань Ильича. Александр Иванович вприпрыжку передвигается вдоль шеренги. И – вот! То, что надо! Прозрачный пакет, в нем штук шесть желтых дынек. Его держат навесу худые руки смуглой некрасивой женщины. Серые глаза, светлые выгоревшие брови, потрескавшиеся бесцветные губы. Смотрит прямо на него.

Перекрикивая шум толпы, Александр Иванович кричит ей:

- Почем ваши дыни?

Женщина смотрит, не отвечает. Брови только вверх ползут. Еще громче:

- Дыни, говорю, почем ваши?

- Саша!.. Ты? Не узнал? Это я, Кира, - женщина морщится, щербато улыбается, растерянно протягивает ему пакет с дыньками. На секунду всё замерло – трескучий голос объявляет посадку: «Скорый поезд номер семьдесят девять сообщением Новороссийск - Москва...»

Кира... Серые глаза, светлые выгоревшие брови, закушенная влажная губа с капелькой крови, закинутые за голову горячие руки… Пылают щеки, бисер пота на лбу, хриплое дыхание… И нежность… Первая нежность, до бессилия, до дрожи, до слез, до боли в солнечном сплетении…  Кира?..

«… отправляется с первого пути». Враз выдохнув, многорукая толпа загомонила, бросилась к вагонам, на ходу ругаясь, торгуясь и расплачиваясь. В толчее поплыл не то поезд, не то перрон.  Очнувшись, Алесандр Иванович поворачивается, бежит, запрыгивает на ступеньку поезда.

- Саша! Держи дыни! – некрасивая женщина подбегает к вагону, размахивается и бросает ему пакет. Александр Иванович хватает его свободной рукой, пакет переворачивается, падают на асфальт, катятся желтые колхозницы. Их поднимают, отгоняют от поезда ногами торговцы. Все кружится, мелькает. Только Ленин и смуглая некрасивая женщина неподвижны, стоят, одинаково вытянув руку к уходящему поезду. Ветер сорвал с головы женщины косынку, треплет белые выгоревшие волосы, вылинявшую блузку, старую коричневую юбку. А она все стоит и смотрит, стоит и смотрит. Кира… Самая красивая девочка в их классе…

***

Александр Иванович припал к перегородке, скривился от боли.

- Встанут на самом проходе и стоят, живот выпятят. Как я должна тут проходить? – дородная проводница в форме и с пустыми стаканами в руках беспардонно протиснулась мимо, двинув широким боком.

          Да, меняется все – пейзажи, люди, правительства. Не меняются только проводницы. Несомненно, именно с ними. Александр Иванович когда-то уехал из здешних мест. Бессмертные демоны железных дорог. Ну хоть что-то постоянно в этом мире.
          Идти в купе не хотелось. Александр Иванович плотнее прижался к оконному стеклу, стараясь не загораживать проход. Снаружи проплывали серые домики, старые неухоженные сады. Толстая тетка несла, покачиваясь, ведро. Вдоль насыпи бежал, спотыкаясь, мужик в черных калошах.

          Потянулись тучи. Дождь падал на стекло прозрачными кляксами, они растекались горизонтальными полосами, размывая пейзаж за окном. Поезд, отдуваясь, причалил к полустанку. В тусклом свете загоревшихся фонарей по мокрому перрону сновали туда-сюда торговки с ведрами, накрытыми тряпицами. Молодой рыжий парень, поеживаясь под дождем, пронес поднос с красными крупными раками. Пассажиры, горбясь, тащили пузатые чемоданы к своим вагонам. Пробежал полный дядька в шлепанцах, прижимая к животу бутылки пива. Ему бы тех раков. Объявили отправку. Поезд неслышно тронулся и медленно заскользил вдоль платформы. Или это полустанок плавно отъезжал от настоящего в прошлое? Это не пространство, это время исчезает за окнами. Исчезает навсегда, со всеми своими дождями, запахами, людьми, судьбами.

           В подтверждение этим мыслям, отворилась дверь, и мимо прошлепал тот самый дядька с пивом, блаженно улыбаясь: «Успел!» Что, испугался навеки в прошлом остаться? То-то…

          В купе было тихо и скучно. Жена читала журнал в свете тусклого фонарика над головой. Аллочка густо, словно масло на хлеб, намазывала крем на лицо. Смущенно улыбнулась:

- Извините. От этих масок так портится кожа.

Парень на верхней полке посапывал во сне.

Александр Иванович пожелал дамам спокойной ночи, забрался на свою полку, повернулся к стенке.

Спать, спать! Завтра трудный день… Бог даст, все решится… Бог даст, все получится…

Качался вагон, мелькали тени на стене, стучали колеса, отматывая назад время...
 
***

…Они с Минькой сидят за школьным двором и жуют припасенные из дома бутерброды с докторской колбасой. Рядом пристроился и стеснительно косит выпуклым карим глазом незнакомый бездомный пес.
 
- Сань, а ты чего бы хотел больше всего? Пусть даже, чего не бывает, - Минька кидает половину от своего бутерброда псу.

- Я-то? Не знаю… Наверное, хотел бы на Юпитер полететь.

- Почему именно на Юпитер?

- А он самый большой в солнечной системе. Наверное, там все самое большое и самое красивое. А ты?

- А я… Я бы хотел, чтобы никто никого не убивал. Я вчера видел, как на грузовике коров на мясокомбинат повезли. Они мычали так… Они все понимали. Все понимали. Как это подло, несправедливо – их растили, кормили, доили. Они думали, что их любили. И вот повезли. Как страшно. Они ничего не могли сделать, только кричать, чтоб их пожалели и спасли. Понимаешь? Они мне кричали. И я слышал, понимал, я их жалел, но ничего не мог сделать. Понимаешь? Я ничего не могу, хотя я человек, но ничего не могу, также, как корова, которую везут на бойню! Чем же я отличаюсь? – Минька смотрит страшными глазами и ждет ответа.

- Минь, я не знаю… А что мы можем сделать? Ну, давай больше мясо не есть, - Сашка бросил свой бутерброд собаке, — только это ведь не поможет. Остальные же будут есть.

- Остальные… Значит, если остальные – гады, то и тебе можно, то и ты должен быть гадом? Так получается?

- Чего это гадом-то? Сам эту колбасу ешь.

- Да я не про тебя, я про себя говорю. Ведь я даже не пытаюсь ничего сделать, не пробую помочь, не стараюсь поступить по совести. Понимаешь, Саня, я не хочу гадом быть. Не хочу, как все. А как по-другому – не знаю.

***

Минька, Минька… Все так и вышло. Не хочу я быть гадом, а как по-другому – не знаю. Но я попробую, Минька, я хотя бы попробую! Хотя бы попытаюсь поступить по совести.

          Про Миньку он узнал в «Одноклассниках». Нет, в этих дурацких соцсетях Александр Иванович давно ни с кем не общался. Так, изредка со скуки смотрел на фотки старых знакомых, читал новости.  Но писать самому – нет. Даже отвечать на чьи-то вопросы – ну что вы, зачем? И вот полгода назад прочел, что Минька теперь инвалид. Без ног. Ездит на дощечке с колесами по родному вокзалу, побирается. Сам-то Минька никогда ничего не писал. Как пропал лет тридцать назад, так и не было о нем вестей. И вдруг такое. Да может и не правда. Сначала Александр Иванович страшно расстроился. Хоть и не виделись, не общались они, а только жил Минька в его душе, где-то там, в солнечном сплетении, все знал и все понимал про него. Только Минька и понимал. И заныло, засаднило в груди так, что ни вдохнуть, ни охнуть, ни пожаловаться.
 
          «Надо ехать, - решил Александр Иванович, - срочно ехать, найти Миньку, что-то предпринять». Даже деньги на карточку перевел с депозита. Даже заявление написал на отпуск за свой счет. А потом… Как-то все не сложилось. В отпуск его не отпустили. Деньги потратились на ремонт машины. И вообще, может, это не правда. Мало ли что пишут. Надо узнать все основательно, собраться, продумать… В «Одноклассниках» больше ничего не писали, а спрашивать самому как-то… Решил тогда, что… Да ничего не решил. Стал ждать. Чего ждать? Случая, знака какого-то. Если Миньке он нужен, должен быть знак какой-то. И вот – Турцию закрыли. И он сразу, он сразу же… Вот завтра все и решится. Не гад я, Минька, не гад!
… Спать, спать! Все завтра, все завтра…

          Вскоре мерное постукивание и покачивание раздробило мысли на отдельные слова, картинки на фрагменты, реальность на сны…

 
          На утро болело все тело. Извертевшись ночью на узкой полке, Александр Иванович проснулся вялым и раздражительным. Жена перед зеркалом на двери сноровисто делала начес, но на затылке оставалась некрасивая примятость от подушки. Начес просвечивался и делал супругу похожей на рыжего клоуна в плоском парике. Ах, Кира, Кира... Поделом же ему. Александр Иванович злорадно наблюдал, как супруга удовлетворенно провела рукой по начесу, поправила прядь на лбу и, сверкнув плоским затылком, повернулась к нему:

- Саша, чай уже принесли. Слезай завтракать. Надо все доесть. Мы прибываем в пять? Больше есть не будем. Вставай же!

- Сейчас. Схожу умоюсь.

          В туалете за ночь сделалось грязно – по стенам надрызгано воды, грязная лужица на полу, мыло исчезло. Наскоро умывшись, Александр Иванович поскреб щетину на щеке и решил не бриться. Лучше вечером в санатории, в человеческих условиях. Кто его тут увидит?.. А если Минька?

          Из зеркала на него вопросительно смотрели мутные испуганные глаза. Помятое серое лицо, морщины, залысины. Губы гузкой. Красавец! Александр Иванович похлопал себя по щекам, покусал немного губы – так делала его жена – и растянул их в искусственной улыбке: «Ты такой красивый в этой бороде, что слова застыли у меня во рте». Да может и не будет там никакого Миньки…

          За завтраком, чтобы отвлечься, Александр Иванович разглядывал Аллочку.
За ночь с ней произошли явные метаморфозы. Если вчера это была уставшая, хоть и трепетная, страдалица, то сегодня зеленый глаз уже горел, румянец розовел, пышная грудь вздымалась. Что это? Неужели так скоро развеялась тоска по любимому супругу? Сменилась предвкушением скорой встречи с морем, отдыхом, курортными развлечениями? Ах молодость, молодость! Как мало тебе надо для утешения и радости.

          За окном пестрели южные пейзажи. Пирамидальные тополя выстроились вдоль железнодорожной насыпи. За ними мелькали поля кукурузы, арбузные бахчи, плантации с помидорами. В школьные годы их летом вывозили на уборку. Они шли по пыльному полю, волоча за собой ящик на веревке, срывали горячие плоды, остро пахшие пасленом, бросали их в ящик. Оцарапанные руки и ноги саднило от сока раздавленных томатов, хотелось пить и спать. И еще хотелось помидоров, только не этих – горячих и пыльных, а из холодильника, со сметаной, чесноком и хлебом. Александр Иванович сглотнул слюну. Теперь он безошибочно мог найти по запаху лучшие помидоры на московском рынке. Только вкус у них все равно не тот, не настоящий. Настоящим все было тогда. И сам он настоящим был тогда. А теперь только и остался от прежнего настоящего Саньки маленький клубочек боли там, над диафрагмой, в солнечном сплетении.

          Замелькали белые мазанки. Надо же, в наше время люди все еще живут в таких домиках. Летом не жарко, зимой не холодно. Дышится хорошо, землей и хлебом пахнет. А что еще человеку надо? Все сверх этого – дешевые понты, и больше ничего. У бабушки в селе был такой дом. Пол земляной. Крошки со стола смахивали прямо на пол и его склевывали куры, которым позволялось заходить в хату.

          Потянуло дымком. Так пахло, когда бабушка топила печь. Запах детства.  Большой кухонный стол, крытый старой клеенкой, засыпан мукой. Сноровистые руки взбивают тесто. Остро пахнет дрожжами. Санька тайком щиплет тесто и ест. Вкусно. «Не ешь сырое, Шурка, кишки залипнут. Обожди, через полчаса пирожки будут». Но он ест. Пусть кишки слипаются. Ему так сладко, так тепло, что и смерть кажется легким сном. Больше никогда и никем не был Санька любим сильнее. Любим просто так, без встречных обязательств и ожиданий. Зачем было так долго жить, если ничего лучше тех мгновений в его жизни не случилось?

          Зачем он уехал тогда в Москву? Зачем не вернулся после учебы? На что променял эти тополя, море, Миньку? Интересная работа? Ха-ха-ха! Купи-продай, рядовой менеджер рядовой конторы. Жена? Чем она лучше Киры? Отдельной двушкой в Кузьминках? Культурная столичная жизнь? Я вас умоляю. В кино и то перестали ходить. Самое увлекательное – пивняк по пятницам с сослуживцами.  А когда-то казалось, что без Москвы ни жить, ни дышать невозможно. А теперь… А что теперь? Что его теперь там держит? Что мешает бросить все к черту и сойти с этого поезда навсегда? Что?

          Александр Иванович посмотрел на часы – одиннадцать. Сердце ухнуло - осталось полчаса.

          Он причесался, сменил тапочки на сандалии, положил в барсетку паспорт, бумажник, телефон и вышел в коридор.
 
          Поезд набрал приличную скорость. Наверное, опаздываем. Дрожь и лихорадочная нервозность разогнавшегося состава передались Александру Ивановичу.

          А если и вправду взять, и сойти? Махом отрубить себя от прошлой постылой жизни? Начать все с чистого листа. Найти Миньку, найти Киру, устроиться на работу. Ведь он же инженер, он же технарь, а не менагер-бумагомарака, в которого его превратила столица. Ведь он же дышать начнет, уважать себя начнет, он же пользу будет приносить людям! Он же наконец заживет так, как хочет, так как тянет его вверх изнутри это самое солнечное сплетение, будь оно неладно! Господи, да как же все просто! Он же наконец счастлив будет!

          Александр Иванович запрокинул голову вверх и засмеялся в голос от этой шальной мысли. Как, оказывается, все просто! Делать-то ничего не надо, все уже произошло само собой. Это же судьба его сюда привела. Ему и брать-то ничего не надо – все необходимое с собой. Надо просто сойти. Сойти. И что тогда?

         «Что тогда – что тогда – что тогда» отстукивали колеса. В такт стальной чечетке у Александра Ивановича подрагивали колени, словно он собирался пуститься в присядку.
 
          Стоило только сойти, вдохнуть горячий степной воздух, почувствовать ногами с детства знакомую вибрацию родной земли, и его уже будет не удержать. Он это точно знал.  Сделать всего один шаг, а там - через пути на вокзал, взять тачку, в центр, в гостиницу на первое время. Жене смс – прости, прощай, подробности потом. На работу заявление по собственному, расчет на карточку. Деньги пока есть, пока продержимся. Господи, как просто!
 
          Он нервно прошел из одного конца вагона в другой. Потом обратно. Сильно качало. Желтые занавески развевались у открытой форточки рядом с туалетом. Жарко. По спине и вискам побежали струйки пота. Надо бы умыться.
 
          Мимо прогарцевала проводница с желтым флажком. Подъезжаем?

          Александр Иванович вошел в туалет, прикрыл дверь, не стал запираться.

          Раскачиваясь и ударяясь о стены, без конца хлопал по металлическому язычку, умывался, растирал теплой водой шею и грудь. Смотрел и смотрел в глаза взъерошенного мужика в зеркале. Ну что, мужик, решено? Мужик ты или не мужик? Раз в жизни ты можешь поступить как настоящий мужик? Другого шанса не будет. Сейчас или никогда! Глаза мужика в зеркале загорелись решимостью.

          Вдруг ручка в туалете задергалась, а из-за двери раздался резкий голос проводницы:

- Марина, ты закрыла уже туалеты? Нет? - дверь чуть приоткрылась, Александр Иванович вжался в стену, - Ладно, я закрою. Подъезжаем! Иди открывать.
 
Дверь захлопнулась, в замке что-то щелкнуло, повернулось. Поезд дернулся, осел и стал тормозить. Приехали.

           Александр Иванович толкнул дверь. Заперто. Попробовал повернуть защелку – не поворачивается. Подергал ручку. Чертова баба его закрыла! В панике выглянул в дырочку в закрашенном окне – перрон, люди бегают. Вот она – родина моя. Приехали, что называется, с орехами!

           Александр Иванович занес кулак, собираясь забарабанить по двери, но глянул в зеркало и застыл. На него смотрел давешний взъерошенный мужик с глазами, полными отчаяния. Стой, безумец! Что ты собираешься сделать? Всю жизнь свою перечеркнуть, искалечить. Дурак! Ты же ноги себе решил отрезать, на которых прочно стоишь в этой жизни. Ты же вторым Минькой хочешь стать. Судьба? Тебя заперли – вот судьба. Вот знак, вот твое спасение. Сиди тихо и не рыпайся! Не надо ничего делать. Не надо стучать, не надо дергаться, не надо никуда бежать, никуда выходить не надо!

           В ушах зашумело. Санька прижался лбом к грязному забрызганному зеркалу. Зажмурился.

           Не надо?

           Не надо.

           …

           Александр Иванович открыл глаза и задышал, когда почувствовал, как поезд дрогнул, лязгнул и медленно откатился от станции. Как только дверь туалета открыли, он выскользнул в тамбур, прислонился мокрой спиной к скачущей стене. Стоял, глядя на металлический крашенный пол, качающийся под ногами. Не мог поднять глаза на окно, как провинившийся ребенок не смеет посмотреть в глаза матери.
 
            Поезд набирал ход.

            Александр Иванович вернулся в купе.

- Саня, ты где был-то? – супруга гневно сверкнула глазами, - я уже думала, что ты отстал.

- Почему отстал? Вышел подышать.

- Да я тоже выходила. Смотрю – нет тебя. Вдруг, думаю, встретил кого – это же твоя станция была, да?

- Да. Нет, не встретил. Кого я там мог встретить? – Александр Иванович с показным равнодушием пожал плечами и торопливо запрыгнул на верхнюю полку. Теперь уже можно смотреть. За окном тянулись городские окраины, прополз большой железнодорожный мост, дворики в густых зарослях шелковиц, старенький переезд. Чем дальше от родной станции отъезжал поезд, тем легче становилось на душе у Александра Ивановича, тем спокойнее билось сердце, тем ровнее дышалось.

          Где-то в районе диафрагмы, по-научному в солнечном сплетении, что-то дрожало и таяло, как ошпаренный снег. И жалко, и больно, и сладко до слез. Все. Проехали. И нет возврата. И не будет возврата никогда. Все кончилось, отвалилось, как старая болячка, оставив лишь легкую слабость и головокружение. Все, Александр Иванович, нет больше Саньки. А как же Минька? Единственный друг его Минька, на дощечке с колесиками? Нет больше и Миньки. Нет и не было на этом перроне. Остался он с Санькой там, в другом мире, куда нет возврата никому и никогда. Точка. Вот и славно, вот и хорошо, вот и гора с плеч.
 
          Когда над его полкой показалась голова жены, Александр Иванович протянул руку и поправил ей примятый затылок. Хорошая она баба. И двушка в Кузьминках у них хорошая. И вообще, все у них хорошо. И Москву он любит, и работу свою, и все он сделал правильно.

          По радио заиграла веселая музыка. Казалось, весь мир с облегчением оставил позади свое прошлое. Впереди был отпуск, впереди было море, впереди была привычная спокойная жизнь. Теперь все будет хорошо.

          Только кудрявая Аллочка почему-то нервничала. Раскраснелась, без конца пудрила носик и поглядывала на себя в зеркальце. Ее явно что-то мучило. Когда до прибытия оставалось минут двадцать, напряжение достигло такого градуса, что она уже не в силах была молчать. Закатывая повлажневшие глаза и махая на них ладонями, она громко шептала супруге:

- Они давнишние друзья. Они всегда вместе - вместе служат, вместе отдыхают. Все вместе. Ну и так получилось… Вообще не помню, как и когда это началось… Я их даже путаю частенько, они так похожи. Ну вы увидите – Игорь будет меня встречать. Ему как раз дали отпуск. Он уже там, уже снял нам квартиру. Боже мой – целых две недели вдвоем! Мы ведь так редко видимся – у военных же постоянно то дежурства, то учения, то сборы. Я все время одна! Боже мой, зато теперь – целых две недели вместе! Ах, я так счастлива, так наконец счастлива!

          Молодой сосед на противоположной полке удивленно вытаращил глаза.  Александр Иванович снисходительно пожал плечами. А что такого? Жизнь – сложная штука… Наконец бедная одинокая Аллочка будет счастлива. У несчастливых браков тоже есть счастливые стороны. Весь мир таков – ложь в нем самый простой путь к успеху.
 
          Поезд, по-собачьи радостно виляя хвостом и повизгивая, причалил к перрону. В коридоре зашумели, затолкались пассажиры. Аллочка ухватила свой саквояж и первой рванула к выходу. В окно было видно, как бурлящая толпа на перроне разбивалась, как волна об утес, о величественную фигуру красавца-майора сухопутных войск с букетом ромашек в руках. Увидев Аллочку, он снял фуражку и приветственно помахал ею над головой. Своей монументальностью майор напоминал каменного Командора.  Аллочка легко выпорхнула из вагона и упала в его могучие объятия. Они долго и страстно целовались...

- Завяли совсем, - жена смущенно поправила поникшие ромашки в стакане на столике и многозначительно посмотрела на Александра Ивановича, - Ну и нам пора.
Подхватив сумку, она стала пробираться к выходу…

 
         В Москву возвращались Аэрофлотом.
 


© Copyright: Мария Шпинель, 2021
Свидетельство о публикации №221101500671

http://proza.ru/comments.html?2021/10/15/671