Мой кубинский язык. Глава 7

VII

В восьмидесятых годах о Рубене как о молодом, но серьезном даровании и чуть ли не последней надежде кубинской «новой тровы», и при этом руководителе популярного ансамбля народной музыки, довольно много писали газеты (сканы пожелтевших или выцветших вырезок собраны на сайте). Он выиграл несколько музыкальных премий и пару поэтических, один раз как «дэсимиста», за децимы, второй раз – за песню. Децима – вроде бы, жанр классический, со строгими правилами рифмовки, а «новая трова» – понятное дело, новаторский и более свободный, рифмы лепятся как душе угодно или вообще отсутствуют, главное, чтобы самовыражение и экспрессия на пропадали. Децимы сочинял отец Рубена, их сочиняют многие, как твердую форму, и они сохраняют популярность как «обычные стихи». В духе же новой тровы писали левые романтики семидесятых, наполнившие поэзию негодованием, идеализмом и интимностью одновременно. В идеале это должна быть шокирующая поэзия. Так, во всяком случае, пишут про Сильвио Родригеса и Пабло Миланеса, а уж песни Виктора Хары (чилийская новая песня и кубинская новая трова расцвели на одной левой волне) я и сама пела (то есть, знаю). В то же время децимы, благо сочиняются, вроде бы, по канону, легко импровизируются на ходу, а потому из «дэсимиста» как раз и выходят акыны-импровизаторы, о которых я упоминала. Поэтому децимы часто бывают шуточными. Новая же трова, кажется, подразумевает предельную и запредельную искренность, а также полную серьезность. Это, так сказать, крик души, но без душещипательного сентиментализма.

В восьмидесятых годах новая трова стала выдыхаться – социалистической иллюзии, а с нею и идеалам, наступал конец. И там, и тут. А к концу социализма и юность моего героя подошла к концу, а вместе с нею и ранние стремления, экстравагантность, эскапады (в том числе «алкоголь, женщины и кавиар», упоминаемые в одном из его стихов), бешеный темп и слишком ранняя, взваленная на душу взрослость… Детство, отрочество, юность, молодость, взрослость пронеслись мимо, как сон. И все. Навалилась тоска.

Как и у меня.
Но к чему вообще параллели? Каких параллелей ищу я между жизнью славного креольского барда и своей плохо состоявшейся жизнью? Стремления? Но у кого их нет в юности? Бешеный темп? Но разве он не естественен для любого растущего организма? Экстравагантность и эскапады? Но, может, они сами собой разумеются для поэтической натуры. Трудоголизм? Упорство? Но они почти наверняка связаны с заоблачностью поставленных целей. Углубленность? Погруженность в себя? Скорее, зацикленность на себе, на грани солипсизма. Одержимость? Страстный характер? Взрослость в детстве и детство во взрослости как одно целое, безо всякого различения? Не залог ли это будущего, скорого кризиса?

Опять назывные предложения, пусть и со знаком вопроса. Словно я боюсь расшифровки очевидного. Или это слышен чеканный шаг?
…

В тридцать лет, в сорок лет, раньше или позже (у нас с зеленоглазым оомом это было аккурат в тридцать пять), у кого интенсивнее, у кого тише, но у мужчин и женщин наступает кризисная пора. Рост как бы заканчивается, потому что голова упирается в крышу, начинаешь  существовать криво, коряво – и задыхаться. Достигнутое представляется мелким и жалким, окружающее – фальшивым и лживым, а жизнь, как бы прекрасно ни складывалась, вдруг причиняет острую боль.
 
Один неизвестный, совсем неизвестный мужчина,
возможно, красивый и даже счастливый,
возвращается в горе, ненавидит ложь,
изнемогает от любви, изнемогает от жизни.
Ему больше нет дела до музыки и солнца,
ему нет дела до парящих амбиций,
нет дела до поцелуев – жарких, лживых.
Он умирает…
 

Человеком овладевает неприкаянность, чувство собственной неуместности, и даже дом, собственноручно построенный и обихоженный, перестает быть домом, а цветущий и благоухающий сад – садом. Дом был построен на песке и потому рухнул. На месте дома – пепелище, на месте сада – пустыня. Человек понимает, что надежды были напрасны, амбиции завышены, наивность вообще зашкаливала. Он понимает, что распахивал душу перед теми, кто в нее плевал, метал бисер перед особями, которые его не понимали. И любовь его была тоже ненужной, неловкой, нелепой, не такой, как надо. Как теперь сказали бы, самопрезентация была неверной. Ты плохо ее артикулировал. Ты вообще не артикулировал любовь, полагаясь на самотек, на мистику, на интуицию, на то, что тебя поймут и полюбят и так, просто так, за правду, за “красивую душу”. Нет, любимой, любимому потемки твоей души ни к чему. Любимому надо говорить о нем, о любимом. О том, что ты без него не можешь, а не о том, что чего-то хочешь. Любимому надо говорить о своей любви к нему, а не о том, что ты о чем-то мечтаешь. Любимому надо служить, а не ждать, что он будет служить твоему стремлению вперед. Любимого надо боготворить. Любимому надо петь любовные песни:
 
Если бы я дал тебе место на солнце,
подарил бы теплое пространство любви,
подарил бы тебе простое счастье
и песню о любви для двоих,
если бы я не любил тебя так нелепо
мы сегодня не знали бы о своих одиночествах,
эта боль казалась бы нам абсурдной,
и эта песня родилась бы не слишком поздно…
(1991)
 
А иначе подступает одиночество, одиночество вдвоем, одиночество в толпе (и чувствует его человек, привыкший всегда быть на виду, окруженный друзьями, соратниками, единомышленниками, коллегами, поклонниками, родственниками...), и вот почему-то вся эта толпа не может избавить тебя от чувства одиночества – неприкаянности, неуместности, нелепости твоего существования на этой земле. Никто, никто тебя не понимает. Нет такого человека, чтобы понял тебя. И в какой-то миг одиночество, распадаясь, как осколки зеркала, на кучу мелких одиночеств, становится главным действующим лицом всей этой банальной, как дважды два, тривиальной, как трижды три, обыкновенной, как пятью пять, твоей персональной экзистенциальной драмы.
 
 
Это одиночество…
Эта неприятная дама, твое одиночество,
эта аристократическая блудница, твое одиночество,
твое такое совершенное и почти публичное одиночество,
моя самая последняя неудача, твое одиночество.
Это одиночество,
и рядом с тобою я, со своими поцелуями, со своей музыкой.
И ярость, и бессонница, эта близость,
и эти объятия между загадочным и логическим,
и это молитва конца века, это одиночество.
Это твое одиночество
с его романтическим видом эксклюзивности
с его таинственной манерой поведения, с его легитимностью.
А мне нравится совсем другое одиночество.
Твое одиночество так же редкостно, как и мое одиночество.
У всех людей свои собственные одиночества.
Наш личный соперник, измывающийся над нами, одиночество.
Эта неприятная дама, одиночество.
Такая тайная, такая публичная дама, одиночество.
Одиночество любовника, гения и преступника,
одиночество ночи, собаки, двери…
одиночество моей музыки ... 

(1991)
 
И так далее, и тому подобное.
 
Почему отчаяние одиночества вдвоем, отчаяние одиночества в толпе, отчаяние, именуемое кризисом среднего возраста, оказывается таким «еще одним общим местом» (название другой его песни) для каждого из нас, где бы мы ни находились? Наверное, потому, что мы слишком многого хотим, когда начинаем жить, и слишком верим в безграничность своих сил. Нам хочется прожить однозначно яркую, необычную, уникальную жизнь, прожить по максимуму, выложиться до конца, получить сполна. Мы страстно хотим вырваться за пределы однозначно данного, вырваться из загона, в котором нас держит (содержит) невидимый, немилосердный пастырь. Все силы направлены на борьбу с этим диктатором-пастырем, диктатором-родителем, диктатором-государством, диктатором-законом, диктатором-долгом. Мы бунтуем. И рвемся на свободу, все время рвемся на свободу. Мы всем сердцем верим в уникальность своего пути, опыта, таланта, счастья – и очень сильно романтизируем их. Романтика свободы и уникальности становится романтикой одиночества, а от той и до романтики бродяжничества недалеко, привет бродяге, привет бродягам.
И да, все время эти объятия между загадочным и логическим, между мистическим и предсказуемым, виртуальным и реальным, фантазией и жизнью. Жизни нам недостаточно. Недостаточно реальности с ее хорошо осязаемым равнодушием. Нужно что-то другое, иное, третье, десятое, выход. Любовь поначалу кажется выходом, порталом. А оборачивается духотой, жаркой фальшью, скукой, тенью, недостойной тенью грез о себе.

Темы вечной любви и постоянной муки, непостижимой любви и недостижимой цели, удушающей любви и оглушающего одиночества, разлагающейся любви и умирающей надежды, нежеланной любви и желанной смерти переплетаются, сливаются, неотличимы друг от друга и составляют тело поэзии, этой королевы, этой, на худой конец, полунищей, но все же аристократичной блудницы, гордой и никогда не согласной на малое. Малое мелко, глупо, пошло. Малое не стоит наших усилий, стремлений, негодования, вопля, ярости, нерва. Малое – это фальшь обыденного ничего, обыкновенной пустоты, делающей жизнь смешным, никчемным и стыдным существованием. И поначалу кажется, что любовь мотивирует жизнь, пронизывая ее лучами божественного света, облагораживает и гармонизирует, не исчерпывая ее и не исчерпываясь собой, а порождая новую жизнь, новые «песни» – что бы этим словом ни называлось (поэзия, музыка, фантазия, иллюзия, загрань, запредел) – и новые смыслы. Да, жизнь чаще всего оказывается глубже, шире, дольше и интереснее любви, но только любовь, со всей этой комментирующей ее музыкой, делает жизнь такой – более или менее интересной.

Но какой бы интересной ни была жизнь и какой бы волшебной ни была проливающая свет любовь, они все-таки держат нас здесь, по эту сторону загадочного, не пуская туда, где маячит/мерцает/плывет миражом высокая цель. А уж за высокую цель мы готовы платить и любовью, и жизнью. Это запутано, но так и выходит. Любовь – не выход, не портал. Любовь придает смысл повседневности, но уводит от высокой цели, и чтобы достичь последнюю, мы вынуждены выходить за пределы любви, за грань заграни. Любви и жизни становится мало, любовь оказывается не тем, что ты ищешь, и вот она исчезает, за ненадобностью. В определенном смысле любовь мелка, страшно мелка, и потому она испаряется легко, как к лету мелкое озерцо в пустыне, куда добежала весенняя речка. И в тридцать или около лет, разочаровавшись в любви, в жизни, в цели и, разумеется, в старых и новых идолах, ты кажешься себе стариком. Жизнь кажется пройденной, будущее кажется прошлым. И что теперь делать? И кто виноват?


 Продолжение http://proza.ru/2016/05/19/634