Мой кубинский язык. Глава 11

XI

Я знаю женщину,
которая поставила печать на мою кожу,
и будет утверждать, что когда-то
у меня была сумасшедшая мечта чего-то достичь,
что у меня был огромный страх смерти,
что когда-то у меня было будущее
и была правда.

О, я тоже знала мужчину, который кое-что знал о моих сумасшедших мечтах и знал что-то такое о моем будущем и даже что-то тайное обо мне и смерти, или, по крайней мере, утверждал это. Это вопрос, насколько мы знаем друга друга, и насколько мы знаем себя и возможно ли знать другого, за другого, о другом. Это вопрос телепатии и фантазии, мистики и случайности, совпадения и доверия. В любом случае, это чудо.

Чудо любви, случается ли оно в результате невероятно удачного стечения ручейков и обстоятельств, пересечения путей-дорожек и траекторий, совмещения миров, или по какому-то высшему повелению, или во сне, или просто в песне, это то чудо, ради которого можно жить, стоит жить, а, пережив, уже не бояться смерти. Это привет высшего предназначения, высшей точки, которая выше даже самых высоких из бессмысленно парящих и по сути зависающих амбиций; это такой неожиданный, всегда неожиданный взлет. Ну, или падение. В общем, очень резкое изменение твоего положения среди пространств и времен.

Любовь, с ее детским восторгом и серебряным смехом, с ее волнами ужаса и нежности, ощущается как чудо из-за головокружительной необычности происходящего. В нее просто невозможно поверить. Можно только смеяться и плакать. Эйфорическое состояние внезапной свободы.

Поверить, что кто-то другой, вчера еще чужой, посторонний, незнакомый, по сути никто, стал для тебя всем, еще можно, потому что ты хоть как-то да отвечаешь за свои собственные ощущения и чувства. Поверить в обратное, в зеркальное, в то, что ты, чужой и посторонний, стал вдруг всем для другого, гораздо сложнее. Но поверить в то, что это произошло с вами обоими, здесь, сейчас и одновременно, значит поверить в чудо. Так не бывает.

Поверить в то, что после первых, вторых и десятых предательств, мелких и крупных поражений, противных и торжественных разочарований, после потери смысла и смыслов, после потери невинности и наивности, искренности и простодушия, после опадания листьев, усыхания веток, иссякания силы, испарения всякой надежды ты можешь снова начать жить, это значит поверить в чудо. Так не бывает.
И все же порой происходит.

И ради этого мы живем, умираем и рождаемся снова.

И даже верим в Бога.
 
Джудит родилась из моего ребра,
когда Бог поцеловал меня в бок 
и сказал: «Любовь».
И это была поэзия.
Чудо в саду!
Джудит принесла ощущение солнца,
когда еще была ночь.
 
Джудит создала фантастический мир,
где по пастбищам бродили нелепые ангелы,
а я косил траву на лугу меланхолии.
Чудо на пшеничном поле!
Джудит заставила летать
мои дряхлые спящие крылья. 
 
И Он дал новое имя каждому дню,
и Он назвал «Светом» каждую муку, 
и все вокруг было названо жизнью,
и в этом саду, где все время звучала музыка,
была Джудит, которая все возродила.

И Он улыбался и знал, что все хорошо.
 
Джудит попробовала запретный плод
в тот день, когда Бог спал на ее коленях
а я убежал, думая о смерти.
 
Чудо Джудит было в том,
что она подошла к старому дереву и тихо сказала:
«Жизнь».

Что ж, у меня тоже так было, и почти в это же самое время. «Как странно, что мне рано умирать».

Когда однажды среди ночи, в четыре утра, в темень, зимой, вдруг – о, опять это волшебное «вдруг»! – вдруг раздался звонок, и я, не успевшая еще разоспаться, недавно только забывшаяся тревожным сном человека, не отпускаемого заботами ни на минуту, сразу услышала и сразу побежала, скорей побежала, чтобы телефон не разбудил бабушку, не разбудил детей, и стукнулась в темноте о косяк, и охнула, и схватила трубку, скорей, не думая ни о чем, кроме «лишь бы дети не проснулись», а дети-то между тем крепко спали, спокойные, и трубка мне выдохнула одно только слово, и отключилась, гудками, гудками, а это слово было:

ЛЮБЛЮ.

И тогда, действительно, странные ангелы разбрелись по пастбищам, и тогда, действительно, жизнь началась.

Ну а в свете моей, так сказать, мистической мысли, или еще можно назвать это линией самособойной убойной закономерности, самое главное во всем этом новом его рождении – это, конечно, Джудит.

Джудит!

Джудит, златых олив та благодать златая…

Боже, из всего разнообразия женщин, из всей совокупности имен!

Из всей совокупности женщин мира этот несчастный оом с печальными глазами изгоя, этот дон-кихот-матансеро с талантами великого барда влюбился в Крошку Джудит, – Боже! – не в кого-нибудь, а в нашу Крошку Джудит – и отдал ей свое сердце! Нет, конечно, мне в точности неизвестно, как именно это произошло и когда, и как Крошка телепортировалась на Кубу, и когда герой афганской войны Глеб Яровой депортировался из ее жизни. В последний раз мы встречали Крошку в Алма-Ате девяносто первого года, когда Лойр навещал ее в старой квартирке, и она кормила его то ли клубникой, то ли малиной. Проблема, конечно, в том, что о Крошке Джудит, да что там мелочиться, и о самом Лойре пока мало кому известно, и далеко не всякий читатель поразится тому, чему следует поразиться, просто потому, что пока не знает, о чем идет речь, но поверьте, поверьте, поверьте на слово, дорогие мои товарищи,  что это в самом деле поразительно, ибо из всей совокупности, из всего разнообразия женщин Рубен выбрал именно ее. Это такая честь. Это такая случайность. Или совпадение?

Мистика.

Закономерность.

Крошка Джудит, «маленькая моя Джудит, мудрая моя Джудит» (цитирую свою книжку «Долгая дорога домой», кто не в курсе) – это младшая сестра Юнка, главного оома нашей локальности и доморощенного философа нашей пубертатной повседневности (ты, конечно, помнишь, о чем я, дорогая Шуна?), – чистое, светлое дитя-резонер, задающее доморощенным философам, суровым графоманам, героям афганской войны и нелепым ангелам пастбищ вопросы в лоб, вопросы по существу, убийственные вопросы, отрезвляющие, удивляющие, возвращающие к жизни. Джудит, златых олив та благодать златая. Джудит, какая лексика связана с тобой, умопомрачительно просто.
Медноволосая, дерзкая сестра Юнка, бiр дана адамды; ;арындасы. И Лойра, стало быть, названая сестра, ракхи-сестра, как говорят мои индусы. Шестнадцатилетняя подруга героя афганской войны, вернувшегося с того света, чтобы рассказать нам правду о той войне и уйти навсегда.

И вот она телепортировалась на ту сторону земли, в то полушарие, где нас нет, на тот остров свободы, где ее ждал тот, кто ее ждал. Возможно, это произошло в середине девяносто второго года, потому что процитированное стихотворение «Генезис» («Книга Бытия») датировано октябрем. Тоже очень значимый девяносто второй год. Завершение – и начало. Мы тогда очень верили в то, что хорошее начнется, совсем хорошее, новая жизнь.

Оставим в стороне конспирологию, мистику и чудеса. При всем желании удивляться последним никто не отменял самого простого, а именно того, что чудесное как раз и оказывается самым простым. Раздается звонок, и мы отправляемся завтракать в первый попавшийся бар.

Кстати о барах. В моем доме их два, ирландский и итальянский.  Когда я разбогатею, то буду завтракать там, только там. Или хотя бы раз позавтракаю. Или пообедаю. Или поужинаю с искренним другом:))).

А хорошо бы хоть раз оказаться в таком баре, где...

У нее изумительный голос, у нашей Крошки Джудит. И глаза, и улыбка, и фигура, и вообще. Она такая красавица, горжусь ею. Да, вот такие у нас девушки в верненском захолустье, знай наших! И мне нравится, как он смотрит на нее. Потому что он должен так на нее смотреть, потому что именно так смотрят влюбленные на возлюбленных в наших грезах, а мне нравится, когда все происходит так, как должно; я слишком устала от природных и неприродных катаклизмов и неправильностей. И мне нравится, как она, Крошка Джудит, рассекает по Малекону в испанских туфельках,  с прической а-ля Мишель Пфайфер, вся из себя, а пацаны ей кричат: «Асэссина!» – такой она производит фурор. Уна линда чика дэ л’Абана, что тут скажешь! Линда, конечно.

Они перебрались в Испанию потом, покинули свою провинциальную Прохландию, both л’Абану и Матансас, в поисках лучшей доли, как писали в книжках моего пионерского детства. Перебрались поближе к нам. Наверное, в двухтысячном году, когда я почти добралась до Парижа, зависнув в Брюсселе, произошло наше с Рубеном максимальное сближение послеартековского периода. Мы оказались почти по соседству. Если бы это было голливудское кино, я бы доехала до Парижа, он бы доехал до Парижа, мы бы с Санечкой добрались до Парижа, они бы с Джудит добрались до Парижа, и мы посидели бы вчетвером на Монмартре, как мы мечтали когда-то, помнишь, Мара? Попили бы винца, попели бы под гитарку, поговорили бы о том о сем в планетарном масштабе, и о политике, и о чудесах, и о поэзии, и о любви. Счастье ведь передается другим, особенно тем, кто связывается с тобой сообщающимися сосудами милой беседы, приятного застолья, дружелюбного радушия.

С Санечкой, кстати, новая испанская, латиноамериканская волна у меня началась, и к моему воспитанию Борхес подключился, на пару с Хуаном Рульфо, и, само собой, Анаис Нин, наполовину настоящая кубинка, и уж конечно Альмодовар, которым мы просто соединены были с Санечкой, а у Альмодовара во всех фильмах дело в Мадриде как раз происходит, а в том Мадриде как раз в это время, ну и так далее, и так это прекрасно и изумительно. А Санечка наш вообще был планетарный человек, к тому же оом, и он, кстати, добрался-таки в реальности до Мадрида, только уже без меня, а как уж там дело было, не знаю, и пересекались ли они, те оомы нашей планетарной локальности.  Навряд ли. У нас все-таки не голливудское кино и даже на Альмодовар с его крутыми поворотами судеб и лабиринтами страстей. У нас жесткий документальный роман. Нехудожественный романс о любви.

Любовь, любовь. Жесткая, документальная.

Рубен сочинил недавно классную песенку о том, как он бегает по всему Мадриду в поисках неких особых цветов для неких особых девушек. Каждая из особых девушек попросила его найти этот самый особый цветок, и вот он бегает по всему городу, ищет цветы для испанских красавиц. Цветы перечисляются в припеве. Гардения для Дении, амапола для Лолы, асусена для Елены и мирасоль для Марисоль. О, как это правильно и мудро. Каждая красавица – особенная, со своим цветком, со своим так называемым внутренним миром. О, этот чертов внутренний мир красавиц, которым никогда не угодить. И это настоящие красавицы, принцессы, которые всегда знают, чего хотят. Уж какой цветок, во всяком случае знают.

Кроме главной красавицы, Мирасоль, потребовавшей себе подсолнух (да, все мы дети Солнца, жонглеры и акробаты в Солнечном Цирке), в квартете выделяется загадочная (иранская?) Лола с амаполой, которая (амапола) расшифровывается как мак либо тюльпан, то есть амапола и есть лола. Мало Лолы было Рубену, Рассекателю Матриц. Он нашел для нее тюльпан, или мак, для надежности, и мы получили просто исчерпывающий образ восточной красавицы в Мадриде. Вот уж куда Восток подобрался во всей своей иллюзорной лолазорной красе.

Итак, в связи со связью всего со всем, я вот о чем. Я написала стишок о лолазоре двенадцатого мая, а пятнадцатого мая Рубен опубликовал песню про мадридских барышень во главе с Подсолнуховой Мирасоль, и с Лолой-Амаполой, причем песню, разумеется, спел раньше, а сочинил еще до того.

Песенка Рубена легка и светла, а мой стишок тяжеловесен и угрюм, и это отражает наше различие. Окруженный всеобщим обожанием и отнюдь не обделенный дамским вниманием, он не просто чувствует смущение и благодарность, и не просто улыбается в благодарность им/нам всем, а воображает себя рыцарем сразу многих прекрасных дам, и мадридских девчонок, и всех прочих. Он готов найти свой цветок для каждой.
Со мною же все по-другому. Даже прекрасная питерская погода и бурное цветение всех кустов и дерев, даже бравурный задор рубеновской гитары в наушниках, даже общая благостность неожиданного покоя никак не собьют меня с дурацкого старого стиля:   

Где-то маки цветут лолазором под небом лазурным,
а у нас во дворе петербургском черемушья блазнь,
и легко, и светло, и роскошно, и даже бравурно,
и соседи милы и почти вызывают приязнь.
Этот рай отцветет, как тогда…  как всегда отцветают
экзотически резкие маки внезапных надежд,
и мы вновь остаемся без мая, от мая до мая,
в безмятежном мещанстве хороним соблазн и мятеж...

То есть я уже заранее хороню и надежду, и соблазн, и мятеж, скажи пожалуйста.

Но мне понравилось, что «Лола, амапола и лолазор» (звучит, как название фильма, потому и ставлю кавычки) одновременно аукнулись. И Лале-джун будет приятно. Люблю такие мистические штучки. Все-таки украшают они скучную, беспросветную нашу жизнь. И песни, песни, музыка ее украшают. И кино капуровское, и лабиринты альмодоваровские, и воспоминания немеркнущие, и гитара, и скрипка, и барабан. И голос Джудит, поющей рубеновские песни, несмотря ни на что.

Вот что такое работа в четыре руки. Вот что значит петь дуэтом.

 Окончание http://proza.ru/2021/11/24/1564