Сказание об Анжелике. Глава XXX

Авторы Ольга и Дмитрий Лейбенко


XXX
День был жарким. В сумерках небо над горами почернело, стали появляться молнии. В оазисе дождя не было, но ветер пригнал прохладный воздух и после полуночи я смог уснуть, хотя рука ещё болела. Мне снились сны. Колонна на марше. Я высунулся из люка, было холодно, продувал ветер. Нас тряхнуло. Я проснулся. В комнате было полутемно. За столом сидел человек и что-то писал. В комнату можно было войти только сломав замок. От шума я бы проснулся, и я понял, что я всё ещё сплю. Я подошёл к столу, склонился над его плечом. Он, не обращая внимания, продолжал писать. Перевернув страницу, он на мгновение задумался и продолжил писать. Я наклонился ближе:
 …Только зачем тебе это было надо? Наверно это у вас такие игры, способ развлечения. Вы вползаете в чужие сердца, раскрывшиеся вам на-встречу, и жалите их. Неужели и ты играешь в такие дрянные игры? Да я бы никогда в жизни не подошёл к тебе, если бы знал кто ты. Но, ты же маскируешься под народ, скажи, ну как я мог догадаться? А потом было уже поздно. Да вы мне все в подметки не годитесь. Мы из «бывших». Да знаешь ли ты кто я на самом деле? По женской линии я старинного дворянского рода. Я князь, теперь, конечно, бывший, я и князем-то никогда не был, только по происхождению. Но всё равно, порода есть порода, и что я могу сделать, мне всё это противно. Дети горничной моей бабушки теперь первые леди страны. По мужской линии мой фамильный герб выбит на камне при входе в маленький старенький город, о котором слыхал каждый, кто хотя бы раз в жизни видел глобус. Вот только найти на карте его не сможет. Я потом тебе скажу под каким номером это государство на карте обозначено. Пройдёт много лет.  Твоя лучшая подруга Л., живущая рядом с ЦУМом, сможет прислать тебе фотоснимок в подтверждение моих слов. Но сначала пройдут годы и начнётся новое тысячелетие.
А как  в ы  себя ведёте? Мои предки обращались к своим лакеям на «вы», и содержали на свои средства приюты для бездомных. Да, они тратили огромные годовые суммы, львиная доля уходила на то, чтобы поддержать имение, дворцы, особняки в должном состоянии. Все старые слуги пожизненно жили бесплатно и получали денежное содержание. Среди моих предков были ближайшие родственники особ королевской крови. А ваша «аристократия» ведёт себя как загулявший налётчик, и сдерживает их не нравственные устои, а боязнь огласки. Да если бы мы вели себя подобным образом, держава и ста лет не простояла бы, начиная, хоть с тысяча шестьсот тринадцатого года, хоть с тысяча семьсот двадцать пятого года.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Образ её земного воплощения разбился в твоём мозгу на осколки множества чужих женщин. И в каждой ты будешь искать её черты, а её образ всегда будет одним единственным, и её черты долгие годы будешь искать, но не найдешь ни в одной, так как только обычные женщины похожи друг на друга, как и обычные мужчины. Необычные похожи друг на друга. На необычных. Но их слишком мало, и вряд ли в одном времени можно встретить на земле двоих сразу.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Ты мне осталась должна фотографию. Помнишь, ты обещала свою фотографию. Мы расставались, институт был закончен. Близилось возвращение твоего нового избранника, твоя скорая свадьба. Ты усмехнулась, впервые с октября восьмидесятого года, за пять лет, ты усмехнулась и сказала: «Когда буду менять паспорт». Поскольку паспорт ты поменяла, как и фамилию, вероятно, то у тебя хранится принадлежащая мне фотография. Никак не выберу время зайти за ней. Никак не выберу время за последние двадцать семь лет. Но ведь ты помнишь, у тебя двадцать семь лет хранится принадлежащая мне вещь. Точнее говоря две вещи. Твоё фото и моё сердце. Хотя конечно, вторую вещь, ты, за ненадобностью выбросила. Как, наверно, и стихи, и письма. А может хранишь? Все двадцать семь лет? Вряд ли. Как я храню двадцать семь лет обертку от «сладкой плитки», в аудитории подобранную, на которой ты нарисовала девушку со своим характером, и пять копеек, с двумя точеч-ками на абрисе. Я попросил что-нибудь подарить, в наш последний разговор, в феврале тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года, подарить мне что-нибудь, хоть монетку. Ты спросила «зачем?», я сказал, что сделаю отверстие и буду носить на шее. Ты достала кошелёк, и я получил пятак. ( Мы стояли на остановке. Она ждала двадцать пятый, проходивший мимо окружного госпиталя. Я чувствовал, что она направляется к своему жениху. Я сам долечивался в этом же госпитале. Правда, меня выгнали за драку обратно в часть. В «удовлетворительном состоянии». Это всё ерунда, конечно. Никакой драки я не затевал. Просто одна стая придурков выдвинула свои претензии и нас пригласили провести дискуссию. И в полночь мы отправились поговорить на интересные темы. Я взял с собой четверых. Тех, как оказалось, набралось человек пятнадцать-двадцать. Я, собственно, драться не собирался. Нам выставили претензии по распорядку. Принять их требования мы не собирались. Поскольку палата выбрала меня старшим, пришлось брать на себя решение. Я очень вежливо изложил его, но их предводителю оно почему-то не понравилось, и они, почему-то, решили выразить своё неудовольствие жестами. Мы драться не собирались, но не читать же молитву, когда на тебя бросаются. Собственно драки и не было. Но когда, оставив собеседников в тёмном углу, мы вернулись в палату, оказалось, что одному из наших всё-таки сломали нос. Поскольку эти придурки отирались там на каком-то особом положении, то на следующее утро меня, как старшего по званию, и еще одного десантника, вышвырнули в войска. У меня в тумбочке лежал бланк замначальника госпиталя с его телефоном, который он мне вручил, чтобы я мог позвонить, в случае чего, но звонить я не стал, а переоделся в форму и отправился дослуживать. И сейчас она ехала в эти гостеприимные корпуса напротив морга построенные ещё во времена завоевания края, рядом с собором. Какое-то бы время он бы там находился, потом отпуск, полагающийся после госпиталя, а там и Приказ об увольнении. Можно было считать, что он уже дома. Ей было от чего быть в хорошем настроении.
А мне – нет. Слишком ясно я помнил солдат, погибших от любви. Некоторых знал лично, дружил. В отличие от многих я-то знал, что это не выдумки. Знал, в каких случаях запрещено выдавать письма солдатам. И то, что через семь лет ей довелось встретить того, кто её любит и полюбит, как она полагала. И этот человек сейчас, валяется на холодной земле с таким же холодным автоматом, или на раскалённом песке с таким же раскалённым автоматом, и не важно от солнца или стрельбы, когда горячие гильзы от соседа слева иногда сыплются на тебя и могут попасть за шиворот. Пить, обычно, хочется всё равно. А пить, обычно, на жаре нечего. А я в это время в парке отдыха гребу на лодке, стремясь вбить усилием мускулов всё то, что меня переполняет. Это понимание усиливало её слова, парализующие моё стремление к действию, хотя я был уверен, что быть счастливой всю жизнь, она могла бы только со мной. Во всяком случае, пока я жив. )
...Ты вспоминаешь меня? Или забыла как всех, как я забыл любивших меня или пожелавших просто убить со мной время?
Право, это была какая-то чума. Я занимался этим как ходил на работу. Мой юный облик в сочетании с седыми висками и морщинами, избороздившими лоб от постоянных дум о тебе, производили неизгладимое впечатление. Прибавьте взор обречённого, раненого насмерть, и всё равно слегка улыбающегося и остроумно подшучивающего над всем на свете, любящего повторять в те годы поговорку собственного изобретения «всё …… , а любовь в первую очередь».
Перед армией я иной раз вспоминал слова безвестного гипнотизёра, который ни с того ни с сего подстал к нам с С. в . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . (неразборчиво). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .зни, о которых знал только я.
Потом я подзабыл об этой истории, но теперь пришлось вспомнить. Я старался не смотреть, но полностью отвертеться не получалось. А думал только о ней. Об одной. Всегда и везде. За исключением, когда я был не один, поскольку полагал, что этим могу оскорбить Её.
И чем больше я отнекивался, тем больше вязались. Увы, закон жанра. Странное дело. Я вроде бы должен был обидеться и оскорбиться, а я считал обязанным откликнуться на признание каждой женщины, считая, что она испытывает муки, подобные моим. И видя, что моя голова к двадцати пяти годам поседеет наполовину, я не мог их хладнокровно бросить в беде, хотя честно предупреждал, что люблю другую. Но легче мне, всё же, не становилось. Легенды, ходившие о моей уникальной…  и невероятных способностях подарить…, всегда смущали меня, а под конец стали просто раздражать. Ко мне приставали в транспорте, заигрывали на улицах, увидев меня, женщины заливались румянцем, по их лицам начинали блуждать загадочные улыбки. Дошло до того, что дамы старше меня на полвека, которых я имел счастье перевести через дорогу на светофоре, переставали хромать и начинали нести про мои «магнетические руки», и приглашали зайти выпить чашку чаю и обсудить это подробнее.
Я облачался в специально подобранные, дешёвые наряды, пробовал носить тёмные очки, отпускал и сбривал бороду, но ничего не помогало. Более того, некоторые, косясь на мои обноски, прозрачно намекали, что запросто решат мои материальные проблемы. С такими я порывал сразу, и потом уже объяснения не принимались. Те же, кто по каким-то соображениям не хотел того, чего хотели остальные, вдруг почему-то начинали пространно объяснять, почему они этого не хотят, хотя, видит небо, от них ничего не хотели, и даже не думали хотеть. Не знаю, может неосознанно они считали меня вечным целомудренным монахом, поскольку я напрочь забывал обо всех женщинах, стоило мне с ней расстаться, я так сказать, оставался целиной, невспаханным полем. А раз нет в памяти, стало быть, и вообще нет. Странная логика. Впрочем, почему странная? В конце концов, я махнул рукой и обзавёлся, как и прежде, приличным гардеробом. Вероятно, меня осенило (дошло), что кругом не одни портнихи, которых интересуют только мои тряпки. Легче, опять-таки, не стало. От этой напасти, выручил только случай.
 . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .
Однажды ночью, той редкой ночью, которую я проводил дома, по-скольку никому не удалось меня никуда затащить, около полуночи я ощутил странное желание. Желание настолько дикое, настолько и не знаю, как сказать. «Le Roy a’Paris» пробили полночь. Я попробовал лечь спать, но, ясно, ничего не вышло. В конце концов, я оделся, и на Харлее помчался к Собору Александра Невского. Машин уже почти не попадалось, как не было и людей. Я нёсся по пустым улицам и недоумевал, и сам на себя злился. Но уже понимал, что поездку закончить придётся. Дело в  том, что церковь эта находилась на центральном городском кладбище. Ясно, я не стал подъезжать к воротам, на которых справа была надпись «Въезд машин только с покойником», а остановился возле узкого пролома в заборе. Стало совсем темно, когда я выключил фару. По узкой тропинке я, задевая венки и оградки, двинулся наверх, на гору. Подойдя к церкви, я направился к правой её стороне. Но повернул налево и обошел церковь кругом. Было темно и у Храма, и на его двери висел амбарный замок. Венки на ветру поскрипывали от налетающего ветра. Я шёл, как к себе домой, хотя был тут впервые. Я шёл, шёл и остановился как вкопанный, как жеребец, которого рванули за узду. Я поднял глаза вверх и увидел фреску, на которой был человек в полный рост, поднявший руку для благословения. Я всмотрелся в древнюю вязь. Прочтя имя, я понял всё. Это был мой небесный покровитель, согласно дате рождения. Невдалеке выла собака, фонарь раскачивался, бросая мутный жёлтый свет. Из-за туч выглянула луна. Я ещё раз прочёл надпись и опустился на колени. Замер в поклоне, уткнувшись головой в асфальт. Наверно я уснул. Потому что когда я разогнулся, фигура на иконе зашевелилась. Рука целителя перекрестила меня. Вглядевшись, я различил живые глаза. Всё осветилось мягким немеркнущим светом. Они начали говорить, не сразу я понял, что говорят не глаза – говорил он сам, и его слова падали мне в уши. Данный мной пожизненный зарок держит рот на замке. Но что произошло потом, я рассказать могу. Я очнулся лежащим навзничь перед иконой. Левая рука была сжата в кулак. В голове гудело, высоко в небе мерцали, перебегая и удаляясь, синие зарницы. Я ничего не помнил. Я вообще не понимал где я и как здесь оказался, что пришёл ночевать на кладбище? Я разжал стиснутую руку и увидел кольцо. И тут я вспомнил всё. Свое имя, и кто я, и как сюда попал, и слова моей беседы с Целителем, всё до единого, и мой обет молчания, и то, что прощаясь, уходя и благословляя, он протянул из стены руку, и в мою ладонь упало его кольцо, снятое им с пальца. Я перестал чувствовать холод и жажду, голова перестала болеть. Я оказался на коленях и с жаром прочёл единственную христианскую молитву, какую знал (спасибо классикам), «Отче наш». Трижды. Идя к выходу, я ощущал за своей спиной шелест крыл, и не оборачивался. Над головой проносились тени. Садясь за руль и включая скорость, я почувствовал, что ладонь с перстнем так и стиснута в кулак. Я добрался до дома, так и не разжав пальцы. Только запершись в комнате, я осмелился примерить перстень. Он оказался впору. Разглядывая буквы Т.Е., я выключил свет. Буквы светились. Потом они стали меркнуть. Я упал в сон. Наутро кольца не было. Я решил, что мне все приснилось, но с тех пор в полутьме, иногда, я стал замечать контуры перстня. Четверть века спустя на армейском вездеходе я буду вывозить семью через взбесившиеся бантустаны по дорогам, кишащим бандитами. Пять тысяч километров, двенадцать погранзастав и таможен, две пустыни, не смогут меня остановить. Будет интересно. Именно там я единожды увижу перстень въяве, когда окажусь с повреждённой рукой посреди пустыни. Мне придётся вести машину по гололёду, в тумане, каждый день наползающим от реки, вдоль которой я двигался. Когда боль от сломанного пальца становилась совсем неприятной, перстень вспыхивал и боль проходила, а через несколько дней и вовсе исчезла. Осталось только утолщение, на кости.
...В своём самом известном романе спирит Дойл написал: «Если рассудок и жизнь вам дороги, в ночное время, когда силы зла властвуют безраздельно, держитесь подальше от торфяных болот». Любовью я дорожил больше, чем жизнью, а болота были всюду, они тянулись до горизонта во все стороны. Они были всюду, куда я ни ступал. Чтобы вытащить одну ногу, приходилось проваливаться другой, но я всё равно шёл на огонь, проваливаясь, выбирался наверх и двигался вновь. Я был уверен, что это путеводный огонь, но не знал, огонь ли это, отблеск вечерней звезды, нависшей над горизонтом, или стайка блуждающих огоньков, курящихся в туманах над болотами.
. . . . . . . . . .