Достоевский проездом Барнаул 1857 2021

Климов Вадим Александрович

Достоевский проездом

Барнаул

1857 – 2021
 
Экскурсия в состоянии «метамодернизм» в шести локациях, с примечанием и письмами

Действующие лица

ФМ. Прапорщик, бывший каторжник, 35 лет. Писатель. Жених.

ПП. Коллежский секретарь. 2 января 1857 года ему исполнится 30 лет.

ЧЕЛОВЕК. Крепостной Петра Петровича.

БРАТЬЯ САМОЙЛОВЫ. Актёры-любители.

НАЧАЛЬНИК. Андрей Родионович Гернгросс.

ДОКТОР. Коллежский советник Иван Антипович Преображенский.

ДАМЫ.

ОФИЦЕРЫ.

КУПЦЫ.

ВООБРАЖАЕМЫЙ. Василий Петрович Демчинский.
Первая локация

В большой комнате с тремя окнами, которые замёрзли ледяными узорами, на небольшом диване сидит молодой барин в расстёгнутом сюртуке, скроенном по самой последней моде времён начала царствования Александра II, и сшитом в Европе. В комнате деловая обстановка, много коробок и больших папок. Сильно накурено и натоплено. На диване лежит огромная шкура тигра. В углу стоит мужчина среднего возраста в солдатской форме без знаков отличия полка, времён царствования предыдущего императора Николая I, и чистит трубку. Обстановка деловая, позднее утро образованного молодого господина. Мы точно знаем, что ему тридцать лет.

ПП. К нам едет дорогой друг. Он будет в Барнауле проездом всего несколько дней. Надо его хорошо встретить, помочь в делах его. Потом меня часто будут расспрашивать, как это вышло. Вот так. Списавшись заранее с той, которая окончательно решилась соединить навсегда свою судьбу с его судьбой, он ехал в Кузнецк с тем, чтобы устроить там свою свадьбу до наступления великого поста. Он пробудет у меня недели две в необходимых приготовлениях к своей свадьбе. По нескольку часов в день мы будем проводить в интересных разговорах и в чтении, глава за главой, его в то время ещё неоконченных «Записок из Мёртвого дома». Понятно, какое сильное, потрясающее впечатление будет производить на меня это чтение, и как живо я буду переноситься в ужасные условия жизни страдальца, вышедшего с чистой душой и просветлённым умом из тяжёлой борьбы. Конечно, никакой писатель такого масштаба никогда не был поставлен в более благоприятные условия для наблюдения и психологического анализа над самыми разнообразными по своему характеру людьми, с которыми ему привелось жить так долго одной жизнью. Пока не случится XX век. Можно сказать, что пребывание в Мёртвом доме сделало из талантливого Фёдора Михайловича великого писателя-психолога. Однако нелегко достался ему этот способ развития своих природных дарований. Болезненность осталась у него на всю жизнь. Тяжело видеть его в припадках падучей болезни, повторявшихся в то время не только периодически, но даже довольно часто. Да и материальное положение его было самое тяжёлое, и, вступая в семейную жизнь, он должен был готовиться на всякие лишения, и, можно сказать, на тяжёлую борьбу за существование. Я был счастлив тем, что мне первому привелось путём живого слова ободрить его своим глубоким убеждением, что в «Записках из Мёртвого дома» он уже имеет такой капитал, который защитит его от тяжкой нужды, а всё остальное придёт очень скоро и само собой.

ЧЕЛОВЕК. Барин, чем встречать прикажете?

ПП. Чай поставь, мёд не забудь, сало и баранки. С мороза приедут.

ЧЕЛОВЕК. В каких комнатах распорядитесь расположить их благородие?

ПП. В самых светлых и тёплых. Подвинь кровать ближе к печке.

ЧЕЛОВЕК. Как изволите.

ПП. Квартира наша не сохранилась. Жил я на правом берегу реки Барнаулки. На самом углу взвоза дорога резко уходила на гору, зимой её накатывали до льда, и заводские рабочие сыпали на неё золу, так что она чёрной полосой проходила мимо кладбища в бор. Позже, в начале ХХ века, на месте этого дома, на пересечении Социалистического проспекта, а в наше время Соборного переулка, и улицы Большой Олонской, купец Зубов построил двухэтажный дом. Он сдавал его в аренду под аптеку. В конце ХХ века при строительстве новой дороги дом перенесли на Красноармейский проспект. Теперь он стоит на углу улицы Интернациональной. Топили мы сильно, в доме было жарко.

ЧЕЛОВЕК. Бельё позже положу, чтобы с холоду морозом пахло, и писателя вашего каторжного клопы не беспокоили.

ПП. Он в офицеры произведён. Высочайшее помилование вышло. Коньяку поставь и помалкивай.

ЧЕЛОВЕК. Буду стараться, но как получится. Сами знаете, не в моей это воле.
 
ПП. Ступай, не отвлекай. (Пауза). В августе 1856 года, по пути в Семипалатинск, всего более обрадовал меня Демчинский деликатно устроенным сюрпризом. Он мне представил совершенно неожиданно у себя на квартире одетого в солдатскую шинель, дорогого мне петербургского приятеля Фёдора Михайловича, которого я увидел первый из его петербургских знакомых, после его выхода из Мёртвого дома. Он наскоро рассказал мне всё, что ему пришлось пережить со времени его ссылки. При этом он сообщил мне, что положение своё в Семипалатинске он считает вполне сносным, благодаря доброму отношению не только своего прямого начальника, батальонного командира, но и всей семипалатинской администрации. Впрочем, губернатор считал для себя неудобным принимать разжалованного в рядовые офицера как своего знакомого, но не препятствовал своему адъютанту быть с ним почти в приятельских отношениях. И теперь я ждал его в гости, к самому моему дню рождения. Наш друг Врангель рассказывал мне, что он знает про этого адъютанта военного губернатора. Александр Егорович говорил, что, кроме двух артиллерийских офицеров, это был единственный молодой человек, с которыми они вели в Семипалатинске знакомство. Из юнкеров-неучей он был произведён в офицеры, и, благодаря протекции, скоро надел аксельбанты адъютанта. Это был красавец лет двадцати пяти, самоуверенный фат. Весёлый, обладавший большим юмором, он считался неотразимым Дон Жуаном и был нахалом с женщинами и грозой семипалатинских мужей. Видя, что начальник его и прочие власти принимают так приветливо Фёдора Михайловича, он проявлял большое внимание к нему. Искреннего же чувства у него не было. Он сам слишком гнался за внешним блеском, и серая шинель и бедность Фёдора Михайловича были, конечно, Демчинскому далеко не по душе. Он недолюбливал вообще всех политических в Семипалатинске. Впоследствии он поступил в жандармы, и, имея поручение сопровождать партию ссыльных политических в Сибирь, проявлял большую грубость к ним и бесчеловечность. Фёдор Михайлович не мог с ним не знаться, хотя бы потому, что ввиду служебного положения Демчинского, Фёдору Михайловичу то и дело приходилось обращаться к нему, и действительно тот не раз был ему полезен. Сегодня я жду доброго гостя к обеду, и с ним, скорее всего, будет Демчинский. Может быть, он приставлен к Фёдору Михайловичу, а мы думаем, что это расположение.

ЧЕЛОВЕК. Барин мой, Пётр Петрович, родился 2 января 1827 года в Рязанской губернии, в семье отставного капитана. До пятнадцатилетнего возраста он воспитывался в деревне, затем вместе с матерью переехал в Петербург, где поступил в школу гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров. Вскоре стал вольнослушателем Петербургского университета на физико-математическом факультете по отделу естественных наук. В 1849 году, по окончании оного, вступил в члены Императорского Русского географического общества. Вскоре, по поручению географического общества, выполнил перевод труда немецкого географа Карла Риттера «Землеведение Азии» и предпринял экспедицию для исследования горной системы Тянь-Шаня. В течение последующих двух лет учёный посетил Алтай, Тарбагатай, Семиреченский и Заилийский Алатау, озеро Иссык-Куль, первым из европейских путешественников проник в Тянь-Шань и посетил высочайшую горную группу – Хан-Тенгри. В это время им были собраны богатые коллекции по естественной истории и геологии России. С самой Рязани я с ними, имени моего в его записках не сохранилось, так и писал про меня – служитель из крепостных или просто человек.

Собака лает, из комнаты выбегает человек. Пётр Петрович поворачивается, встает, застёгивает сюртук. Открывается дверь, и в комнату входит среднего роста худощавый усатый военный 35-ти лет с уставшими глазами, в парадной шинели пехотного прапорщика.
 
ПП. Дорогой Фёдор Михайлович, как добрались? Надо горячего чаю с дороги, с мороза. А Демчинский с вами?
 
Пётр Петрович и Фёдор Михайлович обнимаются. Человек помогает Фёдору Михайловичу снять шинель. Фёдор Михайлович садится и стягивает валенки.
 
ФМ. Он остановился у знакомой, и просил его не беспокоить, составил мне в дороге компанию. Сколько раз я уже проехал этот путь, а всё не устаю удивляться, какие в Сибири большие расстояния, ни души на тракте. Холод страшный. Если бы не валенки и тулуп, то замёрз бы. Извозчик попался удалой. Тепло-то как у вас. Добрался, слава Богу. Рад, безмерно рад видеть вас, дорогой Пётр Петрович.

ПП. Я как ученый-географ должен уточнить, что протяженность дороги Семипалатинск-Барнаул – 468 вёрст. На основании «Почтового дорожника» 1875 года можно определить и рекомендуемую скорость движения по почтовым дорогам: она устанавливается в зависимости от качества дороги в диапазоне 10-12 вёрст в час. В случае скоростной езды, необходимой для курьера, скорость увеличивалась, и составляла вместе со сменой лошадей 12-15 вёрст в час. Извольте, Фёдор Михайлович, чаю и трубку. Садитесь ближе к теплу. Я вас с нетерпением ждал. На тигра и садитесь.
 
ФМ. Благодарю. Сами добыли такого зверя, Пётр Петрович?
 
ПП. История случилась в экспедиции на озеро Иссык-куль. Выехали мы 2-го сентября. Кроме моего крепостного слуги и двух киргизов, к нам присоединились ещё два казака из бессрочно отпускных, и один юноша, не достигший ещё служебного возраста. Они пожелали ехать с нами в горы на охоту за тиграми. Казаки-охотники не обманулись в своих ожиданиях. Когда мы выехали из зоны фруктовых деревьев в зону хвойных лесов, мы действительно выпугнули из густых зарослей двух тигров. Все бросились их преследовать, но, конечно, безо всяких шансов на успех. Проехав версты три в горы, я решил повернуть назад. Встав поутру после утомительных переездов прошедшего дня, я узнал о печальном исходе тигровой охоты, в начале которой мы пытались принять участие. Преследуя тигров, три охотника напали, наконец, на их следы, которые в одном месте расходились, так как, очевидно, оба тигра побежали по разным тропинкам. По верхней тропинке отправился один из двух старших и опытных охотников с собакой, по другой пошёл столь же опытный старый казак с молодым, ещё никогда не бывавшим на тигровой охоте. Обе партии не теряли друг друга из виду. Казак, шедший по нижней тропинке без собаки, заметил тигра, притаившегося в кустарниках, уже слишком поздно для того, чтобы иметь время в него выстрелить. Тигр бросился на охотника так стремительно, что ударом лапы выбил у него винтовку из рук. Опытный казак, не теряя присутствия духа, стал перед тигром, который в свою очередь тоже остановился и лег перед охотником, как кошка, которая ложится перед мышью. Молодой казак спешил на выручку товарища, но руки его так оцепенели от страха, что сделать выстрела он не мог. Тогда старший казак потребовал, чтобы он передал ему свою винтовку, но и это молодой казак не был в состоянии сделать. Старый обернулся и сделал шага два или три для того, чтобы взять у молодого его винтовку. В этот момент тигр бросился, и, схватив казака за плечо, повлёк его сильным движением вперед, так как заметил, что третий казак, шедший с собакой по верхней тропинке, быстро бежал наперерез его пути. Тигр уже успел перебежать место пересечения тропинок, но собаке удалось догнать его и вцепиться ему в спину. Тогда тигр, бросив свою добычу, пробежал немного вперед и начал вертеться для того, чтобы сбросить и разорвать своего маленького врага, что ему и удалось. Но тут он был поражён двумя смертельными выстрелами преследовавшего его охотника. Однако он имел ещё достаточно силы для того, чтобы спуститься до ручья, напиться и испустить на его берегу своё последнее дыхание. Но победоносному стрелку было уже не до тигра. Он бросился на помощь своему товарищу, у которого одна рука была перегрызена выше локтя, а у другой сильно повреждены два пальца. Потом пострадавшего с трудом перевезли в Верное, где я только по своём возвращении из двух своих поездок на Иссык-куль посетил его в госпитале, и нашёл выздоравливающим, хотя рука у него уже была отнята. Трофей их охоты, эта тигровая шкура, был передан мне, а сумма, данная мной охотнику, убившему тигра, была великодушно уступлена им пострадавшему товарищу.
 
ПП. Печальная история, но шкура удобная, тёплая.
 
ЧЕЛОВЕК. Ваше благородие, я вас покрывалом верблюжьим накрою. И мёду в чай положу.
 
ФМ. Спасибо. (Пауза). Вы, Пётр Петрович, большой натуралист. Я же ничего не знаю о животных. Зато строем умею ходить. Александр Егорович рассказывал, что тигров и барсов много водится в юго-западных отрогах Алтая, в камышах озера Балхаш, и особенно по рекам Или и Чу. Это тот же тигр, что и в Индии, по величине и цвету шкуры, только зимою шерсть отрастает длиннее и гуще. Врангель как-то на даче рассказывал байку. Покончив со следствием, принял он приглашение на тигровую охоту. Зверь, очень большой, судя по следам, был обойдён в камышах. Знали тропу, по которой он выходил на охоту, и вот у этого места полукругом стали стрелки, человек двадцать, а версты за полторы, у озера, зажгли камыш. Ветер дул на них, зверь не мог не выскочить на цепь охотников. Ждали долго. Камыш, ещё довольно свежий, горел долго. Наконец, тихо, медленно, величаво, гордо, вышел зверь – огромный, красивый, сильный. Вдруг тигр прильнул к земле, вытянул передние лапы и круто подобрал задние. Все поняли, что последует прыжок, что наступил момент стрелять. Они были шагов на сто от тигра. Раздался залп. Животное сделало огромный прыжок вверх на громадный близлежащий камень и там издохло. Шкуру этого великолепного тигра Александр Егорович купил за десять рублей и отослал отцу.
 
ПП. Барон был совсем недавно у нас проездом по служебным делам в Бийск, останавливался, навещал дом Андрея Родионовича, виделся с Екатериной Иосифовной.
 
ФМ. Страдает.
 
ПП. Не заметно.
 
ФМ. Вы уже прижились в Барнауле?
 
ЧЕЛОВЕК. (Подаёт стакан чая). Закуски подать? Папиросы?
 
ПП. Фёдор Михайлович, закусите с дороги, а потом обедать пойдём.

ЧЕЛОВЕК. Коньяку в чай налить или так поднести?
 
ФМ. Я не пью. Благодарю, Пётр Петрович, с превеликим удовольствием перекушу. Покурю. А вы пока расскажите, как вы нашли город. Я думаю просить о переводе в него. Начальник Алтайских заводов, полковник Гернгросс, желает, если обстоятельства позволят, чтоб я перешёл служить к нему, и готов дать мне место, с некоторым жалованьем.
 
ПП. Отчитываюсь, коли вы так серьёзно настроились. Во время моего пребывания в Барнауле домов насчитывали до 1800, а число жителей превосходило 10000 обоего пола. Начался город с сереброплавильного завода. 28 сентября 1739 года на реке Барнаулке, в километре от её устья, началось сооружение плотины для медеплавильного завода Акинфия Демидова. После обнаружения серебра в алтайской руде, в 1746 году, предприятие было перестроено под его выплавку. Барнаульский завод находился достаточно далеко от месторождения руды – до Змеиногорского рудника 247 верст, до Салаирского – 160 верст. Его размещение на реке Барнаулке было обусловлено удачным расположением рядом с ленточным бором как источником топлива. После передачи имущества Демидова в собственность российских императоров здесь разместилась Канцелярия Колывано-Воскресенских заводов. До середины XIX века на Барнаульском сереброплавильном заводе выплавляли девяносто процентов всего российского серебра. Вы не обращайте пока внимания, дорогой Фёдор Михайлович, что я про будущее знаю, я вам потом объясню. Так вот, после отмены крепостного права в 1861 году…
 
ФМ. Что вы говорите, побойтесь, я же ещё под надзором.
 
ПП. Да, в 61-м мастеровые завода были освобождены от обязательного труда, в результате чего население города уменьшилось на тысячу человек. В 1893 году, в связи со снижением объёмов выплавки серебра и его стоимости, Барнаульский завод был закрыт. Позднее в его помещениях разместился лесопильный завод, а в советское время была спичечная фабрика.
 
ФМ. Уважаемый друг мой, вы говорите неизвестные мне слова. Например, что значит советский?
 
ПП. Простите, этого я не могу объяснить. В 1917 году в России поменяется политический строй. Настанет Советская эпоха. Я всего не понимаю, но она продлится 74 года. Забудьте пока. С начальником алтайских заводов, добрейшим Андреем Родионовичем Гернгроссом и женой его, Екатериной Иосифовной, вы знакомы. И детей их знаете.
 
ЧЕЛОВЕК. Я всё про всех знаю. Гернгросс – горный инженер, с 1854 года – горный начальник Алтайских заводов. Окончил Горный кадетский корпус с большой золотой медалью, с 1834 года служил на Алтае, был смотрителем рудника, управляющим Сузунским, затем Барнаульским заводом. Выезжал в продолжительные командировки в Германию, Венгрию, Швецию, Норвегию. Вы, ваше благородие, господин прапорщик, познакомились с Гернгроссом весной 1855 года, во время поездки со своим другом Врангелем на Локтевский медеплавильный завод. Врангель писал: «В этот наш приезд в Локтевский завод, мы застали там главного начальника Алтайского округа генерала Гернгросса, образованного, любезного и гуманного. Я знавал в Петербурге близко всю его родню, и здесь мы с ним скоро сошлись. Я представил ему Фёдора Михайловича, он отнёсся к нему очень приветливо, и настойчиво приглашал его вместе со мной погостить к себе в Барнаул и Змеиногорск, где имелась великолепная казённая дача, в которой семейство генерала проводило лето». Вы посещали с Врангелем Гернгросса в Змеиногорске, в ноябре 1856 года. Как известно, вы, господин прапорщик, встречались с Гернгроссом в Барнауле, и написали, что он вам очень понравился.
 
ФМ. Занятно, исчерпывающе. Чаю горячего подлейте, учтивый вы наш.
 
ЧЕЛОВЕК. Примите, ваше благородие.

ФМ. Пётр Петрович, брат Михаил прислал мне сигары. Я давно просил прислать папиросы и сигары. Пришли в самое время. Хотите сигару?
 
Фёдор Михайлович закурил и задумался, смотря в одну точку. По комнате ровными полосами стелился табачный дым, и лёгкие книжные пылинки блестели в нём золотом на фоне голубого ситца стен, отражая пламя свечей в старом зеркале.
 
ПП. (Внутренний монолог). Тут только для меня окончательно выяснилось всё его нравственное и материальное положение. Несмотря на относительную свободу, которой он уже пользовался, положение было бы всё же безотрадным, если бы не светлый луч, который судьба послала ему в его сердечных отношениях к Марье Дмитриевне Исаевой. В браке она была несчастлива. Муж её был недурной человек, но неисправимый алкоголик, с самыми грубыми инстинктами и проявлениями во время своей невменяемости. Поднять его нравственное состояние ей не удалось, и только заботы о своём ребенке, которого она должна была ежедневно охранять от невменяемости отца, поддерживали её. И вдруг явился на её горизонте человек с такими высокими качествами души, и с такими тонкими чувствами, как Фёдор Михайлович. Понятно, как скоро они поняли друг друга, и сошлись, какое тёплое участие она приняла в нём и какую отраду, какую новую жизнь, какой духовный подъём она нашла в ежедневных с ним беседах, и каким и она, в свою очередь, служила для него ресурсом во время его безотрадного пребывания в не представлявшем никаких духовных интересов городе Семипалатинске. Во время моего первого проезда через Семипалатинск в августе 1856 года Исаевой уже там не было, и я знал о ней только из рассказов Фёдора Михайловича. Она переехала на жительство в Кузнецк, куда перевели её мужа за непригодность к исполнению служебных обязанностей в Семипалатинске. Между нею и Фёдором Михайловичем завязалась живая переписка, очень поддерживавшая настроение обоих. Осенью обстоятельства и отношения обоих сильно изменились. Исаева овдовела, и не в состоянии была вернуться в Семипалатинск, но Фёдор Михайлович думал о вступлении с ней в брак. Главным препятствием тому была полная материальная необеспеченность их обоих, близкая к нищете. Фёдор Михайлович имел, конечно, перед собой свои литературные труды, но ещё далеко не вполне уверовал в силу своего могучего таланта, а она по смерти мужа была совершенно подавлена нищетой. Во всяком случае, Фёдор Михайлович сообщил мне все свои планы. Ещё тогда мы условились, что после моего водворения в Барнауле, он приедет погостить ко мне и тут уже решит свою участь окончательно, а в случае, если переписка с ней будет иметь желаемый результат, и средства позволят, то он поедет к ней в Кузнецк, вступит с ней в брак, приедет ко мне уже с ней и её ребенком, и, погостив у меня, вернётся на водворение в Семипалатинск, где и пробудет до своей полной амнистии. И вот он сидит на диване, курит, о чём-то задумался и собирается скоро ехать в Кузнецк.
 
ЧЕЛОВЕК. Барин, извозчик вернулся, спрашивает, не надо ли что господину офицеру, которого он привёз, довольны ли они. Бумаги передал, их благородие оставили. На чай, наверное, просит.
 
ПП. Дай ему калачей с благодарностью. (Оборачиваясь к Фёдору Михайловичу). Я недавно в дневнике записал про дороги. Послушайте, Фёдор Михайлович. (Берёт со стола дневник и читает). За Тоболом нам уже не было надобности останавливаться на казённых почтовых станциях. Лихие ямщики очень охотно везли тарантас на тройках за казённые прогоны по 1-1/2 копейки с версты и лошадях «на сдаточных», передавая едущего друг другу. Это избавляло нас от скучного предъявления и прописки подорожной, от ожидания очереди при переменах лошадей, и вообще от неприятных сношений со стоявшими на низшей ступени русского чиновничества «станционными смотрителями», которые были все огульно произведены в низший классный чин коллежского регистратора только для того, чтобы оградить их от жестоких побоев проезжих «генералов». В Сибири, впрочем, эти побои были редки. При великолепных крестьянских лошадях и высшем развитии извозного промысла, при котором скорость езды на почтовых могла быть доведена до 400 и более вёрст в сутки, генералы всегда были довольны, да и забитый, захудалый почтовый чиновник совершенно стушевался и казался излишним перед богатым и самобытным молодецким ямщицким старостой, который сам готов был сесть на козла нетерпеливого генерала для того, чтобы провезти его одну станцию с лихой удалью. Лихая тройка, запряжённая в мой тяжёлый тарантас, подхватывала его сразу и мчала маршем на всём протяжении от станции, за исключением длинных подъёмов, по которым сибирский ямщик любит ехать шагом, при этом завязывались между ним и мной самые интересные разговоры, в которых русский крестьянин без страха, а таких мы встречали немало, готов был выложить всю свою душу.
 
ФМ. Простите, друг мой любезный, задумался, дорога утомила, судьба заставила. Я вам привёз мои записки из «Мёртвого дома». А где же рукопись?

ЧЕЛОВЕК. Извольте взять.

ФМ. Вы молоды, вам всего тридцать лет, вас ждёт большая карьера и слава.
 
ПП. Что вы говорите, я только географ, какое тут признание.
 
ФМ. Вам много позволено, вас принимают. А со мной не каждый готов говорить. Вам, наверное, Врангель рассказывал про Хоментовского. Как приехал в Семипалатинск на смотр казацкого полка бригадный генерал Хомянтовский, образованный, милый человек, но любивший кутнуть. Я ему понравился сразу, и вот бригадный генерал берёт к себе на квартиру меня – солдата, выпивает с ним, забирает двух моих милых сестриц, прихватывает три бутылочки настоящей «Veuve Cliquet», и всей компанией жалуют к Александру Егоровичу. А вас губернатор принимает.
 
ПП. Хоментовский боевой офицер, мы встречались. Вы же видели приезд генерал-губернатора. Вам же рассказывали, как Гасфорд диким голосом кричал: «Я здесь приказываю – я закон», «Здесь я министр юстиции!». А потом на обеде сказал об вас: «За бывших врагов правительства никогда я хлопотать не буду. Если же в Петербурге сами вспомнят, то я противодействовать не буду».
 
ФМ. Власть – она от бога.
 
ПП. Я вам расскажу про власть. Генерал-губернатором Западной Сибири в 1851-61 годах был престарелый генерал от инфантерии Густав Иванович Гасфорт. Несмотря на некоторые свои странности и человеческие слабости, Гасфорт был недюжинной личностью. Окончив курс наук в Кёнигсбергском высшем ветеринарном учебном заведении, он вступил на службу ветеринаром в прусскую армию, а в одну из войн против Наполеона, ведённых нами в союзе с Пруссией, был прикомандирован к русским войскам. В одном из сражений, когда много русских офицеров было перебито, Гасфорт, поставленный за офицера, в пылу сражения так отличился своей храбростью, что был переименован в офицерский чин и навсегда остался в рядах русской армии. Затем, по окончании отечественной войны 1812 года, Гасфорт поступил во вновь образованное училище офицеров русского Главного штаба. В 1853 году Николай I не нашёл более достойного преемника по Западно-Сибирскому генерал-губернаторству, кроме генерала Гасфорта. Гасфорт имеет образование, большую опытность, личную храбрость и безукоризненную честность. Административных способностей, к сожалению, не имел, но зато не был бюрократом, а наоборот, проявлял личную инициативу, в особенности в делах, в которых считал себя сколько-нибудь компетентным. Положение генерал-губернатора Западной Сибири не лёгкое. В его ведении находится две губернии – Тобольская и Томская. Но на Тобольскую губернию генерал не имел почти никакого влияния. Она управлялась в обыкновенном административном порядке из губернского города Тобольска. Томская губерния едва ли не в большей мере была изъята из фактического ведения Гасфорта. Центр её тяжести находился в Алтайском горном округе, горный начальник которого живёт в Барнауле и в отношении всего хозяйства округа подчинён Кабинету и Министерству двора. В непосредственном распоряжении генерал-губернатора находятся ещё две степные области: Сибирских киргизов и Семипалатинская с почти исключительно киргизским населением. Но и в управлении этим краем генерал-губернатор сильно ограничен Советом Главного управления Западной Сибири, в котором каждый из членов заведует своей частью, как, например, хозяйственной, финансовой, административной, судебной, инородческой. При этом на назначение членов совета генерал-губернатор не имеет влияния. Гасфорт нашёл в этом Совете уже готовую, сплотившуюся шайку хищников и взяточников. Несмотря на сильную власть, предоставленную законом, генерал-губернатор сокрушить их не в силах, так как они были связаны между собой и с какими-то тёмными силами в столичных учреждениях. Это не препятствовало членам Совета Главного управления угождать всем слабостям генерал-губернатора. Гасфорт знает об их злоупотреблениях, производит по временам, для их острастки, «гром и молнию». Гром и молния эти состояли в том, что, собрав некоторые данные по какому-нибудь крупному злоупотреблению, он разносил обвиняемого в присутствии всех, не жалея даже резких выражений, на что виновные низко кланялись, не отрицая своей вины. Но дело этим и оканчивалось, и эти же виновники, подождав немного, продолжали свои злоупотребления. Доходы их были велики, этим и объяснялось разливанное море шампанского на пирах высших омских чиновников и их грубые, циничные оргии.
 
ФМ. Везде воруют. Русский человек ворует даже в трюме. Я обещал вам почитать. Вы, друг мой дорогой, первый, кому я это читаю. (Открывает папку с бумагами, которую только что ему подал человек. Читает). «Вообще все воровали друг у друга ужасно. Почти у каждого был свой сундук с замком, для хранения казенных вещей. Это позволялось; но сундуки не спасали. Я думаю, можно представить, какие были там искусные воры. У меня один арестант, искренно преданный мне человек (говорю это без всякой натяжки), украл Библию, единственную книгу, которую позволялось иметь в каторге; он в тот же день мне сам сознался в этом, не от раскаяния, но жалея меня, потому что я её долго искал. Были целовальники, торговавшие вином и быстро обогащавшиеся. Об этой продаже я скажу когда-нибудь особенно; она довольно замечательна. В остроге было много пришедших за контрабанду, и потому нечего удивляться, каким образом, при таких осмотрах и конвоях, в острог проносилось вино. Кстати: контрабанда, по характеру своему, какое-то особенное преступление. Можно ли, например, представить себе, что деньги, выгода, у иного контрабандиста играют второстепенную роль, стоят на втором плане? А между тем бывает именно так. Контрабандист работает по страсти, по призванию. Это отчасти поэт. Он рискует всем, идёт на страшную опасность, хитрит, изобретает, выпутывается; иногда даже действует по какому-то вдохновению. Это страсть столь же сильная, как и картежная игра. Я знал в остроге одного арестанта, наружностью размера колоссального, но до того кроткого, тихого, смиренного, что нельзя было представить себе, каким образом он очутился в остроге. Он был до того незлобив и уживчив, что во всё время своего пребывания в остроге ни с кем не поссорился. Но он был с западной границы, пришел за контрабанду и, разумеется, не мог утерпеть и пустился проносить вино. Сколько раз его за это наказывали, и как он боялся розог! Да и самый пронос вина доставлял ему самые ничтожные доходы. От вина обогащался только один антрепренер. Чудак любил искусство для искусства. Он был плаксив, как баба, и сколько раз, бывало, после наказания, клялся и зарекался не носить контрабанды. С мужеством он преодолевал себя иногда по целому месяцу, но, наконец, все-таки не выдерживал… Благодаря этим-то личностям вино не оскудевало в остроге. Наконец, был ещё один доход, хотя не обогащавший арестантов, но постоянный и благодетельный. Это подаяние. Высший класс нашего общества не имеет понятия, как заботятся о «несчастных» купцы, мещане и весь народ наш. Подаяние бывает почти беспрерывное и почти всегда хлебом, сайками и калачами, гораздо реже деньгами. Без этих подаяний, во многих местах, арестантам, особенно подсудимым, которые содержатся гораздо строже решённых, было бы слишком трудно. Подаяние религиозно делится арестантами поровну. Если не достанет на всех, то калачи разрезаются поровну, иногда даже на шесть частей, и каждый заключенный непременно получает себе свой кусок. Помню, как я в первый раз получил денежное подаяние. Это было скоро по прибытии моём в острог. Я возвращался с утренней работы один, с конвойным. Навстречу мне прошли мать и дочь, девочка лет десяти, хорошенькая, как ангельчик. Я уже видел их раз. Мать была солдатка, вдова. Её муж, молодой солдат, был под судом и умер в госпитале, в арестантской палате, в то время, когда и я там лежал больной. Жена и дочь приходили к нему прощаться; обе ужасно плакали. Увидя меня, девочка закраснелась, пошептала что-то матери; та тотчас же остановилась, отыскала в узелке четверть копейки и дала её девочке. Та бросилась бежать за мной… «На, «несчастный», возьми Христа ради копеечку», – кричала она, забегая вперед меня и суя мне в руки монетку. Я взял её копеечку, и девочка возвратилась к матери совершенно довольная. Эту копеечку я долго берег у себя».
 
ЧЕЛОВЕК. Напечатают вашу книгу в 1860-1861 годах. Отдельные главы напечатают в журнале «Русский мир», затем в журнале «Время». В январе 1862 года в типографии Праца выйдет первая часть романа. Позже вы заключите договор с Базуновым на издание обеих частей. Денег получите почти три тыщи.
 
ФМ. Твои бы слова Его Императорскому Величеству в уши. Положим, что ещё год не позволят печатать? Но я, при первой перемене судьбы, напишу к дяде, попрошу у него 1000 рублей серебром для начала на новом поприще, не говоря о браке. Я уверен, что даст. Ну, неужели не проживем на этом год? А там дела уладятся. Наконец, я могу напечатать incognito и всё-таки взять денежек.
 
ПП. Деньги они всегда деньги. Один серебреный рубль времён правления Александра II, в 2021 году стоит на антикварном рынке 25000 рублей. Серебряный рубль – монета и денежная единица Российской империи, чеканилась с 1704 года, имела хождение по 1897 год. В период с 1769 по 1840 год серебряный рубль оставался вспомогательной денежной единицей и имел рыночный курс обмена с ассигнационным рублем. В 1897 году серебряный рубль прекратил существование, был издан указ об эмиссионных операциях Госбанка, получившего право выпуска банкнот, обеспеченных золотом. В 1843 году за рубль серебром можно было получить 3,5 рубля ассигнациями.
 
ФМ. Я спрашиваю себя: «Чем же будешь ты жить?» – ибо, конечно, жалованья недостаточно для двух. Моя жена многого не потребует; она со взглядом здравым на жизнь. Она была в несчастии, она переносила его гордо и терпеливо; по крайней мере, она не мотовка, будь уверен, а, напротив, хозяйка превосходная, если не жить в Петербурге и в Москве, то мне вполне достаточно 600 рублей серебром в год. Где же я их возьму? Я надеюсь на бога и на царя. Я надеюсь, твердо, что мне позволят и скоро быть понятым, – писать и печатать. Подожди, друг мой, ещё услышишь обо мне и хорошо услышишь. У меня уже теперь есть написанное, и если позволят напечатать, то будет, по крайней мере, на 1000 рублей серебром. Теперь труд давно уже вознаграждается. Себя же я насиловать не буду, как прежде, не буду срамить себя, и писать мерзости, через силу, для доставления статей в срок, по контрактам. Эта работа всегда убивала во мне все силы, и никогда я не мог написать ничего дельного. Но теперь дело другое. Материалов у меня бездна. Мысли мои прояснели и установились. То, что я напишу, уже, конечно, не откажутся напечатать в журналах, а, напротив, примут с радостью. Я это знаю наверно. Конечно, я могу заработать без труда большого несравненно более шестисот рублей в год. Но я кладу только 600 на свои потребности и буду иметь их. Если же это не удастся, то в Сибири такая нужда в людях честных и что-нибудь знающих, что им дают места с огромными жалованиями. И я знаю, наверно, что мне не откажут, а, напротив, примут меня с радостью. Одним словом, я не пропаду. Но покамест, пока служу, по крайней мере, на этот год, надо чем жить. Рассчитав всё, ибо надо завести и квартиру, и какую-нибудь мебель, и одеться мне и ей, и заплатить за свадьбу, на всё это надо мне 600 рублей серебром. Один из моих знакомых, человек, с которым я сошёлся по-дружески, богатый и добрый. Я просил у него взаймы, не скрывая от него моих обстоятельств, надежд и прямо объявив, что могу заплатить ему только через год. Но этот долг надобно отдать. Это священный долг. И потому я намерен обратиться к дядюшке, написать ему письмо, изложить всё без утайки и попросить у него 600 рублей серебром. Может быть, и даст – и тогда я спасён. Если даст дядюшка, то да будет он благословен! Он меня спасёт от беды, ибо тяжко иметь на плечах долг в 600 рублей серебром. Если же не даст – его воля! Он так много сделал для нас, он до такой степени заменил нам своими благодеяниями отца, что мне грешно было бы роптать на него.
 
ЧЕЛОВЕК. Обедать изволите идти. (Поёт). Но не долог срок на земле певцу, все бессмертные в небесах.
 
ПП. А это откуда? Рязань певучая.
 
ФМ. Это из «Руслана и Людмилы». Премьера была за 20 дней до моего ареста в 49-м году.
 
ПП. Подавай одеваться.
 
ФМ. Надобно обязательно мармеладу купить.
 
ПП. Мы отправляемся гулять и обедать, а человек мой сходит за мармеладом.
 
Вторая локация
На улице мороз и тихо. Яркое солнце бледным пятном пробивается через дым, который стоит сплошным туманом, как английский смог над Пекином в 2021 году. Дымят заводские трубы, топят печи в домах. Дым стелется в речную ложбину Барнаулки. На Сенной площади стоят крестьяне, лошади покрыты попонами, и над ними вьется пар. Пётр Петрович и Фёдор Михайлович перешли речку по льду, прошли два квартала, и вышли на угол Соборной площади. Пётр Петрович и Фёдор Михайлович тепло одеты, Пётр Петрович в зимнем пальто и меховой шапке, Фёдор Михайлович в новой шинели прапорщика и модном башлыке поверх кивера. Полусаблю он оставил в квартире. В доме остался Человек, он смотрит в замёрзшее окно, и приглядывает за редкими прохожими. В руках у него полусабля. Он грустит. И вдруг ему показалось, что, мимо окон крадучись, прошёл пехотный офицер. Человек перекрестился.
 
ЧЕЛОВЕК. Надо её почистить. Жениться едет благородие. Вообще-то, из-за простоты, удобства и эстетичности такая сабля была принята на вооружение для нижних чинов пехоты и пешей артиллерии. Это пехотный тесак образца 1807 года, позже его заменили образцом 1817 года, а в 1855 году окончательно сняли с вооружения. Ох, пока это докатится до Сибири, ещё двести лет пройдёт.
 
Пётр Петрович и Фёдор Михайлович остановились у ограды, теперь это городской парк, и смотрят на Соборную площадь. В центре площади стоит небольшая новогодняя елка, крестьянские розвальни и редкие санки чиновников проезжают по площади. Из храма вышли несколько пузатых священников с иконами и хоругвями.
 
ПП. Эта парадная шинель нового образца вам к лицу. Врангель рассказывал, что когда вас первый раз вызвал, вы были в солдатской серой шинели, с красным стоячим воротником и красными же погонами.
 
ФМ. Очень памятный момент. Я не знал, почему меня вызывают, и, войдя к нему, был крайне сдержан. Я был угрюм, с болезненно-бледным лицом, покрытым веснушками. Светло-русые волосы были коротко острижены. Я пристально оглядывал его, казалось, я старался заглянуть ему в душу, – что мол это за человек? Я признался Врангелю впоследствии, что был очень озабочен, когда мне сказали, что меня зовет господин стряпчий уголовных дел. А вы бы что подумали? Но когда он извинился, что не сам первый пришёл ко мне передать мне письма, посылки и поклоны, мы сердечно разговорились с ним, я сразу изменился, повеселел и стал доверчив. Часто после я говорил ему, что, заходя в этот вечер к себе домой, я инстинктивно почуял, что в нём найду искреннего друга.
 
ПП. Фёдор Михайлович, обратите внимание, перед нами главная городская площадь. Называется она Соборная. Потом её назовут площадью Свободы.
 
ФМ. Как много вы себе позволяете, Пётр Петрович, и не боитесь?
 
ПП. А что мне могут сделать, я же бюст в сквере рядом с университетом. Эта, старейшая в Барнауле площадь между улицами Ползунова, Пушкина и Социалистическим проспектом, появилась в 1750-х годах. В 1749 году был построен храм Святых Первоверховных апостолов Петра и Павла. Собор имел отдельно стоящую 22-метровую колокольню под шпилем с праздничными воротами. Это была главная церковь Колывано-Воскресенского горного округа. Стройный силуэт подчёркивал основную композиционную ось при небольших размерах города и исключительно одноэтажной застройке Барнаула конца XVIII века. Собор представлял типичную, для европейской культовой архитектуры, трехнефную базилику с чётко просматриваемым крестом. До 1772 года у Петропавловского собора действовало православное кладбище, на котором был похоронен изобретатель Иван Ползунов. Ему, дорогой Фёдор Михайлович, не только бюст на углу поставили, а целый памятник напротив технического университета.
 
ФМ. Вы так много знаете про этот город, а я только проездом бываю.
 
ПП. Я же учёный. К началу XX века на площади располагались церковная школа, казначейство, Главное управление Алтайского округа, казармы, кинотеатр, женская гимназия и богадельня. Здесь же регулярно организовывался масляной базар. В 1917 году Соборная площадь была переименована в площадь Свободы. В течение первой половины XX века здесь проходили наиболее важные городские события. В 1960-1980-х годах на её территории устраивались народные гулянья и проводились праздники – встреча Нового года, проводы зимы. А в 1935 году Петропавловский собор был разрушен.
 
ФМ. Красивое название площадь Свободы! Свобода, возможность заниматься литературой дали бы мне более денег.
 
ПП. В 1953 году в угловой части сквера на площади Свободы установлен бронзовый бюст дважды Герою Советского Союза Плотникову. Бюст возвышается на трёхметровом гранитном постаменте, украшенном рельефным изображением дубовой ветви, скульптор Терзибашьян. Также на площади установлен бюст Ползунову. Об нем я уже сказал.
 
ФМ. Хорошо, что герои народом не забыты. Памятники ставят.
 
ПП. И улицы их именами называют, Фёдор Михайлович. Странно всё с народной памятью. Они в 2010 году на месте Петропавловского собора установят бронзовый монумент высотой 4,5 метра, памятник жертвам политических репрессий. Скульптор Прокопий Щетинин.
 
ФМ. Близко мне всё это, страшно и понятно.
 
ПП. Храм хотят восстановить.
 
ФМ. А памятник жертвам куда же, позвольте узнать?

ПП. Отодвинут в сторону и оставят тут же в сквере.
 
ФМ. Гуманно, по-божески.
 
ПП. Пишут в газетах, что в 2018 году в Алтайской митрополии собрали «круглый стол», участники которого единодушно высказались за то, что нужно восстанавливать Петропавловский собор. Историки и краеведы отметили, что рядом с ним было кладбище, на котором похоронен Ползунов и первый главный командир Колывано-Воскресенских заводов Андреас Беэр, поэтому надо бережно к этому относиться.

ФМ. Кладбище скорбное место.
 
ПП. А там дальше по улице видите дом? Это тюрьма. Говорят, там есть подземный ход. Это одна из тайн города. Люди любят тайны. В Барнауле несколько страшных тайн, про жену одного губернатора, даму в голубом, про коллекцию начальника завода и про то куда исчез Анатолий Банных.

ФМ. У меня теперь нет тайн.
 
Из-за угла торопливо вышел Человек. Он в шубе, такие стали популярны, когда научились красить овчину, а случилось это в 1868 году, после создания красителя для обработки овчин по методу Гуляева, такие шубы будут долго называть «барнаулкой».
 
ЧЕЛОВЕК. Барин, барин, погодите.
 
ПП. Что случилось?
 
ЧЕЛОВЕК. Нету мармеладу. Все лавки обошёл. А вы об чем рассказываете? Про вас, господин прапорщик, все знают. В газетах же писали, что военный суд находит подсудимого виновным в том, что он, получив из Москвы от дворянина Плещеева копию с преступного письма литератора Белинского, читал это письмо в собраниях: сначала у подсудимого Дурова, потом у подсудимого Петрашевского, и, наконец, передал его для списания копий подсудимому Момбелли, был у подсудимого Спешнева во время чтения возмутительного сочинения поручика Григорьева под названием «Солдатская беседа». А потому военный суд приговорил вас, отставного инженер-поручика, за недонесение о распространении преступного, о религии и правительстве письма литератора Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева, лишить на основании Свода военных постановлений ч. V, кн. 1, ст. 142, 144, 169, 170, 172, 174, 176, 177 и 178, чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием.
 
ПП. Согласитесь, Фёдор Михайлович редкий человек.
 
ФМ. И память точная. Ужасный он у вас, что там с мармеладом, говорит?
 
ЧЕЛОВЕК. Врут, что промёрз, пока везли из Парижу, холода-то стоят какие. А может купец, цену набивает.

ПП. Ну-ну.

ФМ. Надо найти.

Человек встал, как вкопанный, развел руками и промолчал, хлопая своими рязанскими глазами.

ПП. Так вот, Фёдор Михайлович, потом на месте тюрьмы будет филармония, но сначала будет народный дом, иногда его называли публичным, но не в том смысле. Здание будет построено в 1898-1900 годах по инициативе общественного деятеля Штильке, при содействии начальника Алтайского округа Болдырева. Кабинет Её императорского величества бесплатно передал Обществу попечения о начальном образовании в Барнауле Аптекарский сад и сгоревшее здание тюрьмы, на фундаменте которой начали строительство.
 
ФМ. Сгорела, значит, тюрьма? Россия встанет ото сна. И на фундаменте её воздвиг народ потешный двор.
 
ЧЕЛОВЕК. Сгорела к чертям. Простите великодушно, барин. (Поёт). Долго я тяжкие цепи влачил, долго бродил я в горах Акатуя. Старый товарищ бежать пособил, ожил я, волю почуя.
 
ПП. Я просил тебя – неизвестных пока песен не пой.
 
ЧЕЛОВЕК. Её напишут в следующем году. Щас спою. (Поёт).

Голуби летят над нашей зоной,
Голубям нигде преграды нет,
Как бы мне хотелось с голубями
На родную землю улететь.
Но забор высокий не пускает
И колючек в несколько рядов,
Часовые с вышек наблюдают,
И собаки рвутся с поводов.

Что мне с мармеладом делать?
 
ФМ. Очень народная песня. Каторжная. У нас в Омске её не пели. Мармелад очень нужен, помоги, добрый человек, ещё спросите, у всех ли нету? Продолжайте, Пётр Петрович, весьма интересно.
 
ПП. Пройди по всем лавкам, без мармеладу не возвращайся. Фёдор Михайлович желает невесте преподнести. Ступай уже. Так вот. По просьбе Болдырева петербургский архитектор Ропет бесплатно выполнил проект здания в псевдорусском стиле. Деньги на строительство здания собирались за счёт пожертвований. К началу работ накопилось 28 тысяч рублей, в том числе субсидия Министерства финансов – 10 тысяч, пожертвования иркутского купца Сибирякова – 5 тысяч, барнаульского купца Сухова – 2 тысячи, бийского купца Морозова – 2 тысячи, главного управления Алтайского округа – 900 рублей. Городская дума выделила кирпич, лес и другие строительные материалы на сумму 4,5 тысячи.
 
ФМ. Не дорого.
 
ПП. Как раз из-за экономии замысел архитектора Ропета был воплощён не полностью. Обратите внимание, что фасад здания решён в русском стиле, декорирован кокошниками, мелкими витыми колонками, наличниками и другими мотивами, заимствованными в архитектуре Руси XVII века. Строительство велось без авторского надзора, с отклонениями от проекта. Сложенное из красного кирпича, оно выбивалось из строгой, в духе классицизма, застройки Петропавловской улицы. Торжественное открытие Народного дома состоялось 17 декабря 1900 года. Он достаточно быстро стал основным центром культуры в городе. Тут даже театр драмы был.
 
Пересекая площадь, размахивая руками, как весёлые итальянцы, к героям нашей экскурсии шли два почтенных гражданина. Одеты они были в форменные шинели горных офицеров. Они не обращали внимания на редких извозчиков, а один ломовой засмотрелся на собор, долго крестился и кланялся, и не заметил господ офицеров. Тётка, которая торговала на углу беляшами, заорала, как проклятая, из которой изгоняют дьявола.  Ломовой натянул вожжи, офицеры отскочили в сторону, извозчик опять перекрестился три раза и плюнул через левое плечо. Господа остановились, крестьянин слез с возка, и, опустив голову, стал выслушивать всё, что ему говорили офицеры. Со старых тополей, громко каркнув, взлетели вороны и тучей закружились над аптекарским садом.
 
ПП. Вы же знакомы с братьями Самойловыми?
 
ФМ. Я помню этих приятных господ. Сергей Васильевич помощник управляющего Локтевского сереброплавильного завода, а его младший брат Иван Васильевич – пристав надворных работ. Они артисты-любители.
 
ПП. Совершенно точно, они исправно служат горному делу, оба не чуждаются семейных традиций, заметны в числе самых талантливых актёров Благородного любительского театра горных офицеров. Преданность алтайских Самойловых театральному искусству выше всех похвал ещё и потому, что связана для них с немалыми лишениями, и, возможно, значительными расходами. От Локтевского завода, где служили братья, до Барнаула 300 верст. В апреле 1857 года Сергей Васильевич будет назначен управляющим Сузунским медеплавильным заводом, и с ним туда же переедет младший брат, но от Сузуна до Барнаула тоже не близкий путь в 128 верст.
 
ФМ. Я слышал, у театра в Барнауле богатая история.
 
ПП. Сейчас они подойдут и расскажут, им лучше знать.
 
Подходят братья Самойловы, машут руками и что-то обсуждают. Кажется, что они спорят.
 
БС1. А котлеты лучше. Здравствуйте, господа.
 
БС2. Наше почтение, Пётр Петрович.
 
БС1. Здравия желаем, Фёдор Михайлович.
 
БС2. Я вас сразу заметил.
 
БС1. Я вас сразу узнал.
 
БС2. Я сразу заметил и сразу узнал.
 
БС1. Я не спорю, я тоже сразу узнал, когда заметил.
 
ПП. Я Фёдору Михайловичу про театр рассказываю.
 
БС2. Дело в том, что в Барнауле ещё с 1776 года существовал публичный светский театр. Согласно документам, длина театрального дома составляла около 28 метров, ширина – 13 метров. В зале было 22 скамьи, по пять человек на скамью. Соответственно, вместимость зрительного зала театра примерно 100 человек. А?
 
БС1. Более того, при нём существовало что-то вроде театрального училища, где учили молодых людей разных сословий актёрскому мастерству. А теперь любительский театр горных офицеров находится в самом расцвете, является «главной эстетической привязанностью общества». Каково?
 
ПП. Так их театр назовёт Ирина Николаевна Свободная в 2003 году. Она напишет, что «иные здешние господа жили и веселились, чуть ли не по-столичному».
 
БС1. Почтенная Ирина Николаевна Свободная, как вы сказали, видно, была чудесным человеком и большим знатоком истории театра.
 
БС2. Труппа местного театра состоит из горных офицеров, посвящающих свой досуг театральному искусству. Многочисленные командировки чиновников в столицы позволяют привозить новинки репертуара, заметное место в котором занимали комедии, драмы, сцены из городской жизни, картины с натуры, мелодрамы, водевили.
 
БС1. Мы весь репертуар Императорского Малого театра знаем. «Минутное заблуждение» – комедия Ожье, «Тайна женщины, или от рома много грома» – популярный французский водевиль, очень модный и весёлый.
 
БС2. Мы и драмы знаем, например, «Семейная тайна».
 
БС1. Но водевили лучше. «Простушка и воспитанная», «Несчастье особого рода», «Слабая струна».
 
БС2. Драма интереснее, возьми «Бумажник» Ушакова.
 
БС1. Публике больше нравятся комедии «Заколдованный жених, или Семьдесят пятая попытка», «Незнакомые знакомцы» и даже «Два с полтиной и больше ничего» Яковлевского, это, представляете, по Пушкину! Самому Пушкину! Каково?
 
БС2. Драмы, говорю тебе, душевнее. «Царские милости», «Нищая», «Любовь, долг и совесть».
 
БС1. Мы даже знаем про постановку «Свадьба Кречинского» Сухово-Кобылина и «В чужом пиру похмелье» Островского.
 
БС2. Хотелось бы увидеть «Похождения Павла Ивановича Чичикова» по Гоголю.
 
ПП. Не обижайтесь, господа артисты, но многие эти спектакли забудут. Кроме Островского, Гоголя и Сухово-Кобылина.
 
БС2. Что вы говорите, как забудут? Они должны быть всегда на сцене, это шедевры. «Бабушкина внучка», «Война в малом виде, но в большом свете», «Приёмный день», «Это моя дочь», «Сальватор Роза», «Вот так полковник!», «Жених, каких мало», «Невеста», «Иоганн Пальма, живописец» и даже «Чиновник»  Соллогуба.
 
ПП. Сологуба не забудут из-за «Беды от нежного сердца».
 
БС1. У нас столько задумок, мы хотели взять для игры на Пасху постановку «Муж в отлучке» или «Уж только попадись!», а может быть, и «Беззаботная».
 
БС2. Я вам не поверю, не представляю, как можно забыть спектакли «Вечный жид в новом роде, или Свадебный бал с препятствиями», «Я обедаю у маменьки», «Провинциальная невеста и петербургские женихи», «Система супружеского счастья», «Свадьба на скорую руку», «Она преступница», «Голь на выдумки хитра», «Стакан шампанского», «Глухой всему виной», «Беспокойный муж», «Что скажет свет?», «Бездна удовольствий, или Путешествие в Лондон по суше, по воде и по воздуху». Какие звонкие названия! Согласитесь, братец?
 
БС1. Может, вы нам что-нибудь напишите лёгкое, дорогой Фёдор Михайлович? Вы же большой писатель, про вас в столицах говорили, вторым Гоголем называли. Напишите нам.
 
БС2. Что-нибудь про нас! Напишите про царство сплетен, слухов, интриг, дамских войн за первенство в обществе. У нас так это любят, милостивый Фёдор Михайлович!
 
БС1. Мы вас, господа, пока оставим, наслаждайтесь видами города. Не Эллада, но тоже себе просвещенный городишко. Нам пора, брат!
 
БС2. Ещё увидимся, господа.
 
БС1. Ещё встретимся, друзья.
 
Братья Самойловы быстро откланялись, сели в подкатившие санки, и, помахав рукой, помчались в сторону собора, обогнули вокруг елку, скрылись за углом.
 
ПП. Я, Фёдор Михайлович, очень скоро познакомился со всем обществом. Хотя Барнаул не отличается внешней красотой своих зданий, но зато внутри их всё убрано с комфортом и роскошью, и всё кажется жизнерадостным. Общество, всё однородное, состоит из очень хорошо образованных и культурных горных и лесных офицеров и их семейств, сильно перероднившихся между собою, а также из семейств нескольких золотопромышленников, отчасти бывших в своё время также горными офицерами. Живут тут весело и даже роскошно, но в их пирах нет той грубости, которой отличались оргии членов Главного управления Западной Сибири в Омске. Дорогой Фёдор Михайлович, я вам больше скажу. Одним словом, Барнаул, бесспорно, самый культурный уголок Сибири, и я прозвал его сибирскими Афинами, оставляя прозвание Спарты за Омском. Сибирская Спарта, при грубости её воинственных нравов, не имеет спартанской чистоты и безупречности, а в сибирских Афинах есть свои тёмные стороны. Будет тут в будущем губернатор Карлин. Он назовёт Барнаул культурной столицей юга Сибири.
 
ФМ. В прошлый приезд я гулял вокруг столба, прекрасный обелиск. Много думал.
 
ПП. Я вам всё расскажу про Демидовскую площадь. Находится она между улицами Ползунова, Пушкина и Красноармейским проспектом. Представляет собой историко-архитектурный ансамбль, сложившийся в 1819-1852 годах, выполненный в традициях русского классицизма. Архитекторы Молчанов, Попов, Иванов, Шрейбер. Ансамбль включает в себя здания горного училища, горного госпиталя и богадельни для инвалидов сереброплавильного завода с церковью Дмитрия Ростовского. В 1925 году площадь была переименована в площадь Революции, а позже в Пионерскую. Не отвлекайте и не спрашивайте, кто такие красноармейцы и пионеры. После 1992 года ей вернули название Демидовская. В центре площади находится 14-метровый Демидовский столп, окруженный сквером. В 1818-м году начальник Колывано-Воскресенских заводов Фролов внёс на рассмотрение Горного Совета вопрос о создании в Барнауле площади, предназначенной для обелиска в честь 100-летия горного производства на Алтае. Местом строительства была выбрана Конюшенная площадь, у северного конца заводской плотины на левом берегу Барнаульского пруда. Самой ранней постройкой, составляющей ансамбль Демидовской площади, стало здание Горного госпиталя, построенное по проекту Молчанова в 1819-1845 годах. В середине XIX века площадь превратилась в административно-общественный центр Барнаула, и после установления в 1844-м обелиска с барельефом Акинфия Демидова, стала называться Демидовской. В начале XX века в здании горного училища разместилась Барнаульская мужская гимназия. После 1917 года здесь находилась сначала артиллерийская школа, затем общеобразовательная школа. В 2021 году это один из корпусов Алтайского государственного аграрного университета, только пустует почему-то. Хотели в 2018-м открыть в нём академию художеств, но не вышло. А в богадельне открыли гастроном.
 
ФМ. Вы меня простите за редкое любопытство, но не пора ли признаться, как вы так знаете про будущее, слова неизвестные произносите? Поверьте, это вызывает удивление и недоверие. Я вас, Пётр Петрович, искренно люблю, вы, дорогой для меня друг, позвольте удовлетворить моё любопытство.
 
ПП. Драгоценный Фёдор Михайлович, простите, что я так долго тянул и оставлял вас в неведении, поверьте, трудно даже себе сознаться, а ещё труднее рассказать другому, что со мной произошло необыкновенного. Сначала служивый мой крепостной стал петь незнакомые никому песни. Я подумал, что он съел, или покурил что-то незнакомое от киргизов, а потом и я стал замечать, что знаю больше, чем прежде, про ещё неизвестное. Вдруг явилось мне, что на краю Иссык-Куля будет стоять город в честь путешественника Пржевальского.
 
ФМ. А почему не в вашу честь?
 
ПП. Позвольте, Фёдор Михайлович, как можно целый город моим именем назвать? Стал я думать, отчего со мной такие видения приключаются. И понял. Я стал знать про будущее, потому что видел метеор. Однажды вечером мы были поражены необыкновенным зрелищем. На небе появился метеор ослепительного блеска и с шумом распался на несколько огненных кусков, которые упали, на северном склоне Талкинского перевала. Мы были в доме китайского офицера, близко от того места, где упали аэролиты.
 
ФМ. Странности вы говорите, Пётр Петрович, но я верю вам, как благороднейшему человеку, не способному на глупость, и радеющему за знания. Верю только от того, что знаю вас. Многое вам дано. Говорят, что в давние времена были ведуны, а в Британии великие друиды. А прикуп знаете?
 
ПП. Шутите? Природа моих видений не изучена, я не могу вам поведать, как это случается. Но мне известно иногда больше, чем я вижу.
 
ФМ. А что там, напротив тюрьмы, Пётр Петрович?
 
ПП. Это Барнаульский горный музеум, он был основан в 1823 году. Начало музею положили историко-техническая, минералогическая, археологическая коллекции. Не пугайтесь, Фёдор Михайлович, но к 2021 году музейное собрание будет насчитывать свыше 200 тысяч экспонатов, среди которых модель паровой машины, изобретенная Ползуновым. Особый интерес у посетителей вызывают археологические находки, рассказывающие об истории древнего Алтая. Это предметы быта, отражающие этническую, социальную принадлежность населения региона, а также историко-технические и военные реликвии, нумизматическая, минералогическая коллекции, естественнонаучные сборы, представляющие биоразнообразие и природные ресурсы Алтая. Там, Фёдор Михайлович, пушки стоят, очень они мальчишкам нравятся.
 
Со стороны реки, не соблюдая никаких правил приличия, на большой скорости подкатывает лихач, из санок вываливаются братья Самойловы, весёлые и раскрасневшиеся.
 
БС1. Фёдор Михайлович, Пётр Петрович.
 
БС2. Как мы рады, что вы всё ещё здесь.
 
БС1. А мы в аптеку заглянули. Настойку приняли. Пётр Петрович очень хвалил нашу аптеку.
 
БС2. Пётр Петрович про нашу аптеку очень хорошо отзывается.

Сани, на которых они проехали, дёрнулись, лошадь сделала пару мелких шагов, переминаясь с ноги на ногу. Извозчик покосился на господ офицеров.
 
БС2. Мы сейчас прокатимся по службе. Всё дела у нас, простите.
 
БС1. Как приедем в Барнаул, так сразу столько дел важных.
 
БС2. Ещё увидимся, господа.
 
БС1. Не прощаемся, друзья.
 
Братья Самойловы садятся в санки, прикрываются тулупом. Вместе кричат: «Поехали!»
 
ФМ. О чём это они? Вы больны?
 
ПП. Что вы, слава Богу, жив и здоров. Через Горную аптеку идёт снабжение госпиталей горного округа медикаментами, предметами ухода за больными, инструментами и медицинскими книгами. Аптека эта, то есть Горная аптека как её правильно надо называть, памятник архитектуры, построена в XVIII веке по проекту архитектора Молчанова. Одноэтажное здание делилось на 2 части – жилую и аптечную. В жилой части находилась квартира провизора, а в аптечной торговый зал, лаборатория, склад, комната для учеников и погреб. До 1942-го года в здании размещались аптечные склады, затем фармацевтическая лаборатория. В 2012-м году в отреставрированном здании размещён Краевой туристический центр «Горная аптека», в котором функционирует Музей истории аптечного дела и выставочный зал продукции предприятий, входящих в Алтайский биофармацевтический кластер.
 
ФМ. Всё понятно, никаких революций или социализм. Просто аптека. А что в том доме через дорогу? Смотрите, старушка выпала из окна. Ужас!
 
ПП. Это от чрезмерного любопытства, не обращайте внимания, больше шести штук за раз они не падают даже в Петербурге, а там старушек непомерно больше, чем в Барнауле. Тут в 1807 году купец Варфоломей Пуртов начал строить напротив Петропавловского собора каменную богадельню. Есть документ. В прошении от 25 сентября 1807-го на имя начальника Колывано-Воскресенских заводов Берга купец объяснил, что он пожелал выстроить вместо обветшалой деревянной богадельни каменную. Богадельня была открыта в 1811 году и рассчитана на 20 человек. Варфоломей Пуртов, построив её, обратился в Кабинет с ходатайством пропечатать об этом в столичных газетах, назвать её «Варфоломеевским домом призрения» и «вставить в стену каменную доску с приличной надписью». Во время Великой Отечественной войны в части здания на углу улицы Гоголя и проспекта;Социалистического размещался госпиталь №3500.
 
ФМ. Благородный поступок купца. Купечество всё продаст и спасёт Россию в любое сложное время.
 
Из проулка появляется Человек. Он ведёт за собой купца, разодетого в лисью шапку и хорошую шубу, которую он распахнул, чтобы было видно новую модную сибирку – утеплённый сюртук, расшитый серебряной нитью. Его широкие брюки в узкую полоску были заправлены в сапоги. Всё по последней купеческой моде.
 
ЧЕЛОВЕК. Ваше благородие, разрешите, представлю, купец, желает знакомиться.
 
КУПЕЦ. Простите, благородия, я за пользы дела к вам обращаюся, дело для вас полезное, разрешите рекомендоваться.
 
ПП. Пожалуйте, милейший.
 
КУПЕЦ. Я из торгового люду, сам местный, держу товар во всей Сибири от Омску до Иркутску. Все товары нездешние, из-за камня уральского привезенные, заграничные товары есть, извольте посмотреть. Вам же подарки надобны будут. И себе, ваше благородие, по службе найдется товар красивый и прочный.
 
ФМ. Спасибо, а я как раз желаю иметь вещи и они почти необходимы мне. Шляпку, а то в Семипалатинске нет никаких, конечно, весеннюю. Шелковой материи на платье, какой-нибудь, кроме glas; – цветом, какой носят блондинки, росту моя невеста высокого, с прекрасной тальей. Мантилью, бархатную или какую-нибудь. Полдюжины тонких голландских носовых платков, дамских, два чепчика с лентами по возможности голубыми недорогих, но хорошеньких. Косынку шерстяного кружева, если недорого.
 
ЧЕЛОВЕК. Ваше благородие, про мармелад забыли.

ФМ. И коробку мармеладу.
 
КУПЕЦ. Рад видеть вас, знаем про вас, говорят об вас хорошее. Но барин, это же Барнаул. Не Петербург чаем.
 
ПП. Ты постарайся. Будь добр.
 
КУПЕЦ. Что можем, сыщем, барин. Вам благородие, мы можем помочь с радостью.
 
ПП. Мы отблагодарим. Будь здоров.
 
КУПЕЦ. Благодарствуйте, барин, господь с вами. Рады стараться будем.
 
Человек тянет купца за рукав, и они уходят по улице в сторону Оби. Купец иногда оглядывается и показывает пальцем на Фёдора Михайловича. Потом поворачивается к храму, три раза крестится и кланяется в пояс.
 
ПП. Фёдор Михайлович, хватит уже мёрзнуть, пойдёмте, попьём чаю, тут славные баранки и пиво. Однажды под пиво появилась книга «Барнаул – столица мира», местным понравилось.
 
ФМ. Стоящая книга? А то я сейчас сильно отстал от литературы. Недавно Пушкина получил. Брат мой послал мне некоторые книги, а из вещей ящик сигар.
 
ПП. Вы уже говорили про сигары. Как вам сказать? Книга так себе. Обычные писатели, из местных, братья Ореховы, сочинили иронический детектив, в котором достоверно описали события конца ХХ века в провинциальном городе, где все пьют пиво. В книге есть персонаж, музыкант Сергей Лазорин. По преданию, это он сказал, что Барнаул это столица мира. Больше публика ничего про эту книгу не помнит.
 
ФМ. Видно, от сердца сказал, пиво, как известно, я не пью, а от чаю не откажусь.
 
ПП. Идёмте, дорогой Фёдор Михайлович, поищем заведение. Впереди ещё много любопытного.
Третья локация
 
Пётр Петрович и Фёдор Михайлович идут по улице. Торговые лавки с большими витринами. Над магазинами много ярких вывесок. На улице встречаются рабочие в праздничных одеждах и совсем немного крестьян. Вдоль улицы стоят повозки. Работники таскают вьюки, ящики и мешки. На улице гам.
 
ПП. Оглянитесь, Фёдор Михайлович. Представьте, что через шестьдесят лет это всё сгорит.
 
ФМ. Совсем всё? Cтрах-то какой человеческий, Пётр Петрович! Люди же, дело их… И всё в огонь. Катастрофа.
 
ПП. В столичных газетах об этом будут писать. 2 мая 1917 года огнём было уничтожено около шестидесяти кварталов. В том числе городская управа, окружной суд, отделения уездной и городской милиции, казначейство, городская библиотека.

ФМ. У них уже была городская библиотека?
 
ПП. Уже были телефонная, электрическая и водопроводные станции, городская амбулатория, управление железной дороги, казармы барнаульского полка, пароходные конторы, мельница, лесопильный завод, шубное и пимокатное производство, 13 учебных заведений, 5 гостиниц, 3 типографии, приюты для детей-подкидышей, ночлежки. Всё сгорело. Без жилья остались 3120 семей, около 20 тысяч человек, а жило тогда в городе уже 56 тысяч. Была создана особая комиссия для выяснения причин пожара, арестовано около 200 человек по подозрению в поджогах и мародерстве. Из Томска прибыл санитарный отряд, из Ново-Николаевска прислали поезд с продовольствием и 300 кроватей.

ФМ. Что это за город Ново-Николаевск?

ПП. Он позже появится, его ещё нет, будет столицей Сибири, его станут называть – Новосибирск. Считают, что пожар начался в бане мещанина Быкова, а по другой версии, какой-то житель Барнаула смолил лодку. Есть подозрение, что это был брандмейстер. Представляете, какое профессиональное преступление? Свидетели будут рассказывать, что пламя перекидывало ветром через целые кварталы. Дома вспыхивали, как солома. Поскольку горело несколькими кругами, создалось впечатление, что очаг возгорания был не один. Через три-четыре часа всё слилось в единый гигантский пожар. Сгорели почти все деревянные постройки и часть кирпичных строений. А вообще Россия горит, друг мой, и горит прекрасно. С 1893 по 1916-й в Барнауле было 643 пожара, убытков на 5 миллионов рублей. Наиболее жестоко город пострадал от пожара в 1864 году, когда полностью выгорели все городские постройки.
 
ФМ. Какая страшная история. Однако люди отстроят всё заново. Вот же сила у человека – всё погибло, страдания сколько, а он живёт и на счастье надеется.
 
ПП. Надеются и всё время строят. И в ХХI веке ой как строят. На улице Пушкина построили театр кукол. Трудно описать, в каком стиле это здание, я же не архитектор, а географ. До 1899 года улица носила название Иркутской линии. Она появилась практически сразу после основания города, в 1730-1740-х годах. Сначала была застроена деревянными жилыми домами, в которых квартировали горные офицеры, священники и чиновники. При домах были огороды. Кроме того здесь находились торговые лавки и загоны для скота. К концу XIX века на улице располагались женская прогимназия, богадельня, дома купцов Бочкарёвых, Судовских, Кожевниковых. Купеческие и казенные здания строились преимущественно из кирпича, остальные – деревянные, все высотой до двух этажей. Пожар уничтожил часть застройки на участке от Промышленной улицы до Социалистического проспекта. Деревянные дома выгорели полностью, а каменные остались частично. Сохранился Фоломеевский дом призрения, Мариинский приют для девочек, построенный в 1896-м году. Восстановили дом купца Платонова и аптеку Крюгера в 64 адресе. Представьте себе, в 1999 году они поставили памятник Пушкину скульптура Михаила Кульгачева.
 
ФМ. Мне было шестнадцать лет, когда умер Пушкин. И никогда ещё ни один русский писатель, ни прежде, ни после его, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим, как он. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем. А сейчас мне 35 лет. Всё погибло, всё! Какое я ничтожество! Лермонтов восемь лет как лежал в могиле! Наполеон был генералом! А я ничего в вашей проклятой жизни не сделал! Ничего!
 
ПП. Вы скоро женитесь. Едете к невесте, тратить все свои деньги, какая радость. Хорошо, что нет моего человека, а то он спел бы нам песню.
 
ФМ. И Гоголя уже пять лет нет. Однажды Гоголь специально приехал к Комарову по приглашению, отказался от чая, говоря, что он его никогда не пьет, взглянул бегло на всех, подал руку знакомым, отправился в другую комнату и разлегся на диване. Он говорил мало, вяло, нехотя, распространяя вокруг себя какую-то неловкость, что-то принужденное. Хозяин представил ему Гончарова, Григоровича, Некрасова и Дружинина. Гоголь несколько оживился, говорил с каждым из них об их произведениях, хотя было очень заметно, что не читал их. Потом он заговорил о себе и всем нам дал почувствовать, что его знаменитые «Письма» писаны им были в болезненном состоянии, что их не следовало издавать, что он сожалеет, что они изданы. Он как будто оправдывался перед нами. От ужина, к величайшему огорчению хозяина дома, он также отказался.

– Чем же Вас угощать, Николай Васильевич? – сказал, наконец, в отчаянии хозяин дома.
– Ничем, – отвечал Гоголь, потирая свою бородку. – Впрочем, пожалуй, дайте мне рюмку малаги.

Одной малаги именно и не находилось в доме. Было уже между тем около часа, погреба все заперты. Однако хозяин разослал людей для отыскания малаги.

Но Гоголь, изъявив своё желание, через четверть часа объявил, что он чувствует себя не очень здоровым и поедет домой.

– Сейчас подадут малагу, – сказал хозяин дома, – погодите немного.
– Нет, уж мне не хочется, да к тому же поздно.

Хозяин дома, однако, умолил его подождать малаги. Через полчаса бутылка была принесена. Он налил себе полрюмочки, отведал, взял шляпу и уехал, несмотря ни на какие просьбы. Мне иногда кажется, что я там был, но память моя вытеснила это событие острожной жизнью. Трудно сказать.
 
ПП. Смотрите, Фёдор Михайлович, Самойловы возвращаются. Премилые люди, вы не находите?
 
ФМ. Удивительно, но нахожу ваши наблюдения справедливыми, очень славные люди. Радостные.
 
Лёгкой рысью подбегает лошадь игреневой масти. Из санок выбрались братья Самойловы, почистили друг другу шинели, от прилипшей шерсти тулупа, которым они накрывались.
 
БС1. Фёдор Михайлович, а мы хорошо знаем одно ваше сочинение, прекрасное сочинение.
 
БС2. Мы хотели разыграть из него сцены. Позвольте мы продекламируем.
 
БС1. Маленький эпизод.
 
БС2. Послушайте, не обессудьте. (Играет). На дворе ходило много посторонних людей, форейторов, кучеров; к тому же стучали колеса и фыркали лошади и т. д.; но все-таки место было удобное: заметят ли, не заметят ли, а теперь по крайней мере выгода та, что дело происходит некоторым образом в тени и господина Голядкина не видит никто; сам же он мог видеть решительно всё. Окна были сильно освещены; был какой-то торжественный съезд у Олсуфья Ивановича. Музыки, впрочем, ещё не было слышно. «Стало быть, это не бал, а так, по какому-нибудь другому случаю съехались», – думал, отчасти замирая, герой наш.
 
БС2. Да сегодня ли, впрочем? – пронеслось в его голове. – Не ошибка ли в числе? Может быть, всё может быть... Оно вот это как может быть всё... Оно еще, может быть, вчера было письмо-то написано, а ко мне не дошло, и потому не дошло, что Петрушка сюда замешался, шельмец он такой! Или завтра написано, то есть, что я... что завтра нужно было всё сделать, то есть с каретой-то ждать...»
 
БС1. Тут герой наш похолодел окончательно и полез в свой карман за письмом, чтоб справиться. Но письма, к удивлению его, не оказалось в кармане. «Как же это? – прошептал полумёртвый господин Голядкин, – где же это я оставил его? Стало быть, я его потерял? – этого ещё недоставало! – простонал он наконец в заключение. – Ну, если оно в недобрые руки теперь попадет? (Да, может, попало уже!) Господи! что из этого воспоследует! Будет такое, что уж... Ах ты, судьба ты моя ненавистная!»
 
БС2. Тут господин Голядкин как лист задрожал при мысли, что, может быть, неблагопристойный близнец его, набрасывая ему шинель на голову, имел именно целью похитить письмо, о котором как-нибудь там пронюхал от врагов господина Голядкина. «К тому же он перехватывает, – подумал герой наш, – доказательством же... да что доказательством!..» После первого припадка и столбняка ужаса кровь бросилась в голову господина Голядкина. Со стоном и скрежеща зубами, схватил он себя за горячую голову, опустился на свой обрубок и начал думать о чём-то... Но мысли как-то ни о чём не вязались в его голове. Мелькали какие-то лица, припоминались, то неясно, то резко, какие-то давно забытые происшествия, лезли в голову какие-то мотивы каких-то глупых песен... Тоска, тоска была неестественная!
 
БС1.  Боже мой! Боже мой! – подумал, несколько очнувшись, герой наш, подавляя глухое рыдание в груди, – подай мне твердость духа в неистощимой глубине моих бедствий! Что пропал я, исчез совершенно – в этом уж нет никакого сомнения, и это всё в порядке вещей, ибо и быть не может никаким другим образом. Во-первых, я места лишился, непременно лишился, никак не мог не лишиться... Ну, да положим, оно и уладится как-нибудь там. Деньжонок же моих, положим, и достанет на первый раз; там – квартиренку другую какую-нибудь, мебелишка какой-нибудь нужно же... Петрушки же, во-первых, не будет со мной. Я могу и без шельмеца... этак от жильцов; ну, хорошо! И входишь и уходишь, когда мне угодно, да и Петрушка не будет ворчать, что поздно приходишь, – вот оно как; вот почему от жильцов хорошо... Ну, да положим, это всё хорошо; только как же я всё не про то говорю, вовсе не про то говорю?
 
БС2. Тут мысль о настоящем положении опять озарила память господина Голядкина. Он оглянулся кругом. «Ах ты, господи бог мой! Господи бог мой! да о чём же это я теперь говорю?» – подумал он, растерявшись совсем и хватая себя за свою горячую голову... (Короткая пауза замешательства).
 
БС1. Каково, Пётр Петрович, хорошо же?
 
БС2. Скажите же, Пётр Петрович, что это великолепно! Какие переживания!
 
БС1. Какой характер! Вы талант, Фёдор Михайлович!
 
БС2. Напишите для нас что-нибудь этакое. Узнаваемое.
 
ПП. Фёдор Михайлович, напишите для них, смотрите какие большие артисты, представляют мастерски.
 
ФМ. Спасибо, господа, я подумаю.
 
БС1. Благодарим, дорогой Фёдор Михайлович.
 
БС2. Мы вас пока оставим, просим прощения.
 
Братья Самойловы с виноватым видом отходят на пару шагов, оглядываются и шепчутся.
 
БС1. Не понравилось, кажется.
 
БС2. Я говорил – не место тут.
 
БС1. А где место?
 
БС2. Вечером.
 
БС1. Вечером дамы будут.
 
БС2. В ресторане.
 
БС1. Там офицеры. Боже мой, ладно.

Братья Самойловы возвращаются к Фёдору Михайловичу и Петру Петровичу.
 
БС2. Фёдор Михайлович, не гневайтесь.

БС1. Позвольте раскланяться.

Братья Самойловы спешно отходят в перспективу по улице, долго видно, как они размахивают руками, что-то выясняя между собой. Пётр Петрович и Фёдор Михайлович стоят на тротуаре. Фёдор Михайлович глубоко задумался, он машинально, не отдавая отчета о своих действиях, пинает носком сапога замёрзшее конское яблоко.
 
ПП. Фёдор Михайлович, многоуважаемый, будет вам. Вас все любят.
 
ФМ. Согласен с вами, грех жаловаться. Начальство меня любит и уважает. Корпусный командир, генерал-губернатор знает меня и обо мне старается. В Барнауле горный начальник, готов сделать со своей стороны все, что может, а он на своём месте может много. Но самым лучшим для себя считал бы я перебраться в Россию, сначала хоть служить где-нибудь. Потом, если б я выхлопотал себе позволение печатать, я бы был обеспечен. Всё это и будет. В этом я уверен, но, может быть, ещё надо будет подождать. До тех же пор, может быть, придется жить в Сибири. Что делать, подожду. Главное, если б посетила меня хоть какая-нибудь милость перейти в статскую службу и получить, покамест, хоть какое-нибудь местечко с жалованьем.
 
ПП. Всё так и будет, кроме местечка с жалованием. А вас правда называли новым Гоголем? В Барнауле есть улица Гоголя и некоторых иных писателей
 
ФМ. Приличная улица?
 
ПП. Честно признаться, трудно сказать. Идёт она от Промышленной улицы до Малого Прудского переулка. Это одна из старейших улиц, она известна с середины XVIII века. Первое своё название – Кузнецкая – получила по Кузнецкому острогу, на который задавала направление. Современное название получила по решению Барнаульской городской думы в 1902 году к 50-летию со дня смерти писателя. Тут стоят здание магазина Второва, дом № 32, здание Городской думы архитектора Носовича и здание окружного суда, конец XIX века, дом № 2.
 
ФМ. При всем моем уважении и тёплом отношении к вам, Пётр Петрович, постарайтесь не говорить про тюрьму, острог и даже суд. Надеюсь на вашу воспитанность. Вы должны меня понять.
 
ПП. Конечно, простите великодушно, это я по ходу географии с историей веду разговор, для города, это заметные строения и учреждения. Постараюсь более их не упоминать совсем.
 
ФМ. Благодарю, сударь.
 
ПП. Мы идем с вами по будущей улице имени Его Сиятельства графа Льва Николаевича Толстого. Заметьте, господин прапорщик, название сие она получила в 1910 году, ранее носила название Большой Тобольской. Улица появилась сразу после основания города в 1730-х годах. Здесь располагались жилые дома, усадьбы и лавки купцов. К середине XIX века в районе Большой Тобольской сложился торговый центр города, кроме купеческих лавок, рядом появилась базарная площадь, которая сохранилась до сих пор. В начале XX века на пересечении с современным проспектом Ленина располагалась Городская дума, а выше по улице – острог. Простите, простите меня дорогой Фёдор Михайлович, но не могут они без судов и следствия. Воруют и убивают.
 
ФМ. И вы меня простите. Право, что за бестактность с моей стороны. Давайте обнимемся. Говорите как есть. Этого уже не избежать, было так было. Я вам ещё позже прочитаю из моих «Записок из Мёртвого дома».
 
Пётр Петрович и Фёдор Михайлович поворотились и крепко обнялись. Фёдор Михайлович вытирает слезу, Пётр Петрович уткнулся в щеку Фёдора Михайловича. Мимо проходят красиво одетые рабочие и крестьяне, которые нарядились к празднику. Бабы в разноцветных платках, мужики в расчесанных бородах. Эпическая сцена дружеского объятия привлекала их внимание. Даже лошади обернулись и перестали жевать сено. Пётр Петрович первым разнял руки, поклонился, и как будто ничего не было, продолжил рассказывать.
 
ПП. На улице Толстого находится Государственный музей истории литературы, искусства и культуры Алтая, мы туда обязательно зайдём. А ещё музей истории города. А магазины тут стояли всегда. Уже в начале ХХ века были и жилые дома, например, в номерах 23 и 33. И аптекарский магазин работает с 1893 года в доме номер 28. Примерно в то же время появился магазин «Дешевка» в 30 номере. Тогда же в 31 доме открыли магазин Сухова и целый торговый комплекс купца Морозова в домах 36 и 38.
 
ФМ. С Толстым я точно не виделся, но читал.

ПП. Учёные говорят, что один раз вы встретились. 10 марта 1878 года Толстой посетил публичную лекцию входящего в моду философа, магистра Петербургского университета Владимира Соловьева, будущего «отца» русского символизма. На этой лекции были Страхов и Вы, Фёдор Михайлович. Казалось, всё говорило за то, чтобы Страхов познакомил двух главных прозаиков современности. Но Страхов этого не сделал. Вот так об этом напишут в книгах, когда будут изучать жизнь Толстого.

ФМ. Любопытно, он, наверное, станет большим писателем.

ПП. И Вы, Фёдор Михайлович, не малый писатель. Вы уже написали роман «Бедные люди» в 1846 году и повесть «Двойник». Как Самойловы хорошо играли, согласитесь? Вы же любите театр, пишите для театра. Отдайте им из опубликованного. У вас есть рассказ в стихах и прозе «Как опасно предаваться честолюбивым снам», написанный в 1846-м. Рассказ «Господин Прохарчин» того же 46-го года. Рассказ «Роман в девяти письмах» 47-го, в том же году вы написали повесть «Хозяйка». Вы каждый год много писали. Вы опубликовали повесть «Слабое сердце» 1848-м, рассказ «Честный вор» и рассказ «Елка и свадьба» в 48-м. А ещё повесть «Неточка Незванова» и «Белые ночи» – все в 48-м. В 49-м успели написать рассказ «Маленький герой», правда, выйдет он только в этом 1857-м году. Вы уже написали стихи «На европейские события в 1854 году» и «На первое июля 1855 года» и даже «На коронацию и заключение мира» в 1856-м. Это очень важно. Вы даже пока не представляете, сколько вы напишете. Вашего полного собрания сочинений 33 тома, дорогой мой. Вам музеи открывать будут.
 
ФМ. Про музеи вы зря, добрейший мой друг, говорите, лишнее это, а то, что я уже столько написал, это правда. Напечатать – вопрос для меня самый главный, это средство к существованию моему и карьере, потому что я уверен в себе и надеюсь быть известным и составить себе значение. А улицу называть моим именем – это лишнее. Я же не Пушкин и не Гоголь, и даже не граф.
 
ПП. Здесь рядом, любезный Фёдор Михайлович, есть ещё несколько литературных улиц. Но вам эти имена не знакомы, например, улица Максима Горького. Первоначальное название её Мостовой переулок, по имеющемуся на улице мосту через реку Барнаулку. Современное название появилось в 1938 году. Есть и на этой улице и достопримечательности. Это дом Яковлева и Полякова. Там в 2014-м расположился Государственный художественный музей. Академическое собрание сочинений Горького уместилось всего в 25 томов. Его называли буревестником революции.
 
ФМ. Революционер. Где сидел?
 
ПП. В 1888-м один раз был арестован ненадолго за связь с кружком Федосеева. Потом находится под надзором. А с новой властью договаривался, некоторые считают, что она его отравила. А ещё есть улица Чехова. Раньше это был 2-й Луговой переулок. Чехов по профессии был доктор. Почетный академик Императорской Академии наук по разряду изящной словесности. Один из самых известных драматургов мира. Его пьесы, в особенности «Чайка», «Три сестры» и «Вишневый сад», на протяжении более ста лет ставят во многих театрах мира. За 25 лет творчества Чехов создал более пятисот различных произведений, коротких юмористических рассказов, серьёзных повестей, пьес, многие из которых стали классикой мировой литературы.
 
ФМ. Похоже, вы влюблены в него.
 
ПП. Я ничего не читал из его сочинений. Он родится только в 1860 году, а у нас на дворе январь 1857-го. Есть тут примечательный дом на пересечении улицы Чехова и Горького. Построен он в конце XIX века для предпринимателей Мельниковых. Мещанка Евдокия Мельникова в 1893 году основала пароходную компанию. К 1910-м компания насчитывала 10 пароходов и несколько барж. Это было крупнейшее пароходство на Оби. После продажи дома в нём расположилась гостиница «Ялта». А в 1928 году его отдали под больницу для работников водного транспорта. Сейчас в здании на улице Чехова, дом 12, размещается поликлиника №2.
 
ФМ. Больница – это правильно. Главное – здоровье.
 
ПП. А ещё надо обратить внимание на здание номер 17, оно построено в 1900 году и было торговым домом, затем сельской гостиницей, потом психиатрической больницей. Сейчас в нём располагается амбулаторное отделение судебно-психиатрической экспертизы и дневной стационар краевой психиатрической больницы.
 
ФМ. О чём это вы? Хотите об этом поговорить? Странная закономерность вами подмечена. Сначала гостиница, а потом больница.
 
ПП. И вы отметили? А Чехов, кстати, написал самое известное произведение про сумасшедших – «Палата № 6». А ещё в этой психиатрической больнице много лет трудился писатель и драматург Александр Евгеньевич Строганов. Большое дарование.
 
ФМ. И ему уже улицу посвятили? Что-то много писателям чести.
 
ПП. Его именем пока ничего не назвали, он в 2021-м ещё живой, слава Богу. Сочиняет и людей излечивает. Вы, Фёдор Михайлович, правы. Есть в этом городе улицы разным писателям. Уважают, наверное, любят литературу. Понимают значимость инженеров человеческих душ.
 
ФМ. Это вы красиво сказали.
 
ПП. Это не я придумал. Фразу «Инженеры человеческих душ» приписывают писателю Юрию Олеше, но крылатой она стала благодаря Сталину, который сказал: «Как метко выразился товарищ Олеша: «Писатель – это инженер человеческих душ». Вам, Фёдор Михайлович, про Сталина лучше не знать. Есть в этом городе улица Островского, улица местного поэта Мерзликина, есть улица и вам.
 
ФМ. Неожиданно, любезный друг, озадачили. Как к этому люди относятся, знают ли?
 
ПП. Я сам не могу сказать. Нашёл заметку одного публициста, называется – «Он тут не сидел». Вот пишет: «Сколько вы знаете всемирно известных русских писателей? Ну, три – Толстой, Достоевский, Чехов. Ладно, добавим ещё двух – Бродского и Солженицына. И только один из них несколько раз бывал в Барнауле. В Барнауле есть памятник Пушкину, хотя поэт в городе, конечно, не был, но он «Солнце русской поэзии». Есть памятник Шукшину, хотя он старался избегать Барнаула, но теперь на Алтае он «наше всё». В городе стоят памятники разным культурным героям: Ядринцеву, Гуляеву, Высоцкому, Цою. Я много раз писал про увековечение памяти Фёдора Михайловича в Барнауле, бывал даже на улице его имени. Известно, что он хотел поселиться в Барнауле и упоминал город в своих письмах 45 раз, и подарки возлюбленной покупал на Старом базаре. Памятник Фёдору Михайловичу может стать отправной точкой для интересных экскурсий по туркластеру «Барнаул – горнозаводской город». Литература – величайший фундамент культуры. Памятник Фёдору Михайловичу станет центром культурного притяжения. Настало время обратиться к губернатору Алтайского края. Господин Виктор Петрович Томенко! Убедительно прошу Вас создать комиссию по увековечению памяти писателя. Барнаулу повезло тем, что оппозиционер, осужденный за терроризм, бывший каторжник, отбывая наказание в виде службы в армии, несколько раз проездом бывал в Барнауле. После исправления он стал величайшим писателем, мыслителем и властителем дум, авторитетом мнения для образованной части мира».
 
ФМ. Теперь понятно, почему не быть памятнику. А где улица моего имени? Я бы посетил, если вы меня сопроводите.
 
ПП. Друг мой, её ещё нет. По неточным данным, об этом в книгах не пишут, улицу вашим именем назовут в 1971 году, догадываетесь почему?
 
ФМ. Сразу так и не угадаю. Может, потому что в 1971-м мне будет 150 лет?
 
ПП. Вы необыкновенно догадливы. Улочка у вас в Барнауле тихая, незаметная, далеко не в центре города. Лучше вам туда не ходить. Пойдёмте в ресторан. Тут как раз есть заведение «Ясная поляна», улица-то Его Сиятельства графа Толстого.

ФМ. Как скажете. Я в вашей воле. Много ли ещё улиц писателям в этом городе?

ПП. Человека бы моего, он хорошо знает. У него связь с будущим прочнее.

Из арки выходит Человек без шапки и в переднике официанта. Рукава его рубашки закатаны и руки по локоть в клюквенном соке цвета крови агнца.

ЧЕЛОВЕК. Барин! Я вам стол организовал, поляну накрыл, ждут вас. Проходите, милости просим. А про улицы я сам не всё знаю. О ком Вы ещё не сказали? Пушкин, Гоголь, Толстой, Горький, Чехов, Некрасов, Никитин, Радищев, Чернышевский. Ваш дорогой Белинский и Герцен. Шевченко, Короленко, этот много сидел в Сибири. Островский, только Николай, это другой, не Александр, ещё Шукшин, Мерзликин. И если Затон считать городом, то Лермонтов и Кольцов Алексей Васильевич. Я больше не знаю. Барин, проходите, стынет всё.
Пётр Петрович и Фёдор Михайлович заходят в ресторан. Обстановка в зале обыкновенная. На первом этаже в кабинете за перегородкой, с отдельным входом со стороны проезда сидят купцы. Их не видно и не слышно. С парадного входа в главный зал заходят только господа. Отдельный вход есть для дам, комнаты для них располагаются в особом помещении на втором этаже. Комнаты украшены лентами и снежинками, вырезанными из сусального золота.
 
ПП. А на Большой Морской мы были в «Дюссо» и «Кюба», а на Большой Конюшенной ходили в «Медведь» и «Данон».
 
ФМ. На Каменноостровском проспекте нас уже ждали все развлечения у купца Александрова в саду ресторана «Аквариум». Знайте, Пётр Петрович, я считаю, что вино скотинит и зверит человека, ожесточает его и отвлекает от светлых мыслей, тупит его перед всякой доброй пропагандой. Пьяный бросает жену и детей своих. Чуть не половину бюджета нашего оплачивает водка, то есть по-теперешнему народное пьянство и народный разврат, – стало быть, вся народная будущность. Мы, так сказать, будущностью нашей платим за наш величавый бюджет европейской державы.
 
ПП. Драгоценный друг, осторожнее вы все ещё под надзорном. Помните? Я как радушный хозяин более не стану вам даже предлагать напитков хмельных. Будем есть и говорить о еде.
 
В ресторане мы видим братьев Самойловых. Они сидят за главным столом. С ними господа горные офицеры. Все ведут себя крайне прилично. Разговоры ведут тихо. Тостов не кричат, шампанское саблей не открывают. Фёдор Михайлович и Пётр Петрович присаживаются за накрытый стол. В центр зала выходят братья Самойловы. Они одеты в красивую форму горных офицеров с золотым шитьём.
 
БС1. Господа офицеры и дорогие гости, мы будем читать стихи.
 
БС2. Это произведения почтеннейшего поэта Филимонова.
 
БС1. Закуски.

Тут кюммель гданьский разнесли,
За ним, с тверскими калачами,
Икру зернистую, угрей,
Балык и семгу с колбасами.
Вот устрицы чужих морей,
Форшмак из килек и сельдей,
Подарок кухни нам немецкой,
Фондю швейцарский,
Cюльта шведский,
Англо-британский welch-rabbit,
Анчоус в соусе голландском,
Салакушка в рагу испанском,
Минога с луком a l`abbe
И кольский лабардан отварной.
 
Раздаются негромкие, скромные аплодисменты.
 
ПП. Удивительно, как среди закусок немало иностранных продуктов: польская тминная водка кюммель, холодец по-шведски – сюльт, крольчатина по-уэльски – welch-rabbit, голландский соус, французская минога по-аббатски и норвежская треска – лабардан.
 
ФМ. В стране немало иностранцев, но нас мало за границей. Вы уже бывали за границей, а я пока ещё нет, и когда это может случиться, не известно. Одна надежда на высочайшую милость Его Императорского Величества.
 
Между столами церемонно ходят официанты. Они не трактирные половые, они люди достойные, такому не кричат: «Эй, поди сюда». Он за такое пренебрежение в суп может плюнуть украдкой.
 
БС2. Супы… Господа!

Вот с кулебякою родной,
Кругом подернута янтарной,
Душистой, жирной пеленой,
Уха стерляжья на шампанском.
За ней – ботвинья с астраханским
Свежепросольным осетром
И с свежей невской лососиной.
Вот с салом борщ, калья с вином,
С желтками красный суп с дичиной,
Морковный, раковый, грибной.
К русским супам обязательно подавались пироги:
И вот пирог с грибами русский,
Пирог с угрем, пирог с капустой,
Вот щи ленивые в горшке и
Расстегаи на лотке.

Присутствующие рукоплещут.
 
БС1. Мясо.

Быка черкасского хребет,
Огромный, тучный, величавый;
Вот буженины круг большой
С старинной русскою приправой;
Под хреном блюдо поросят,
Кусок румяной солонины,
И все разобрано, едят...
 
Все сдержанно хлопают.
 
ПП. Однако, первые блюда – супы – оставались исключительно русского происхождения, что и не могло быть иначе, ибо только в русской кухне супы – подлинно лучшие первые блюда.
 
ФМ. Как много мы едим. Мне трудно понять это. Вторые горячие блюда у нас всегда состоят из мясных, рыбных блюд и блюд из дичи, употребляемых одно за другим в одном и том же обеде. Ваш человек сказал бы: «Щи да каша пища наша». Где он?
 
ПП. Фёдор Михайлович, человека я по делам послал. Он со мной с самого детства, из деревни нашей, отец его приставил мне в 45-м году, когда я стал вольнослушателем Санкт-Петербургского университета. Он даже еду готовит отменно, когда мы в наших экспедициях путешествуем.
 
БС2. Рыба и дичь. Прошу внимания.

Вот, в жире плавая, большая,
В чужих незнаема водах,
Себя собой лишь украшая,
На блюде – стерлядь: ей
Не нужны пышные одежды.
Шекснинской гостье – цвет надежды.
Зеленых рюмок двинут строй.
Вот сырти свежие из Свири,
И вот пельмени из Сибири.
Вот гость далекий, беломорский,
Парным упитан молоком,
Теленок белый, холмогорский,
И подле – рябчики кругом,
Его соседи из Пинеги,
Каких нет лучше на Руси,
Налим с сметаной из Онеги,
С прудов Бориса – караси.
Вот из Архангельска – навага,
Вот жирный стрепет с Чатыр-дага,
С Кавказа красный лакс-форель,
С Ильменя сиг и нельма с Лены.
Из Рима, а-ля бешамель –
Кабан. Вот камбала из Сены.
Мы, здесь чужим дав блюдам место,
Средь блюд, любимых на Руси,
Запьем свое, чужое тесто
Иль шамбертеном, иль буси.
 
Раздаются негромкие крики «браво» и звон бокалов. Братья Самойловы раскланиваются. Из-за соседнего стола встает благородный господин, имеющий вид настоящего полковника. Подходит к столу, где сидят Пётр Петрович и Фёдор Михайлович.
 
ДОКТОР. Здравствуйте,  дорогие вы мои. Уважаемый Пётр Петрович, рад вас видеть. Фёдор Михайлович, вы опять в Барнауле. Необыкновенно рад вам. Надеюсь, что задержитесь, и мы побеседуем. С вами одна радость и приятность в разговорах.
 
ПП. Здравствуйте, драгоценный наш Иван Антипович!
 
ФМ. Иван Антипович, счастлив встретить вас.
 
ДОКТОР. Я сейчас очень серьёзно вам скажу. Я внимательно слушал прелестных наших артистов, и вот о чём подумал. Я подумал о здоровье, доложу вам, что диетотерапией можно врачевать почти всё.

ПП. О, вы всё о еде думаете?
 
ДОКТОР. Посмотрим на меню, рассчитанное на чиновничество не ниже 10-го и не выше 6-го класса. Вот недельное меню. Оно принадлежит частному пансиону. У вас, Пётр Петрович, и у вас, Фёдор Михайлович, так же было, когда вы жили в пансионе.
 
ПП. Пожалуй, было иногда, но я более жил в корпусе.
 
ФМ. А мне трудно уже вспомнить, вы же знаете мои обстоятельства.
 
ДОКТОР. Читаем. Понедельник. Рассольник, мозги отварные, цыплята жареные с грибами, пирожное с кофе. Во вторник суп-пюре из спаржи, караси в сметанном соусе, поросенок жареный, оладьи с вареньем. В среду суп раковый, цыплята под белым соусом, котлеты говяжьи рубленые, кисель клюквенный. По четвергам господа кушают бульон мясной с гречневыми клецками, лососина отварная под белым соусом, жареная телятина, пломбир сливочный. В пятницу щи ленивые, щука, фаршированная под соусом, баранина, жаренная с луком, гурьевская каша сладкая. И суббота – суп-пюре гороховый, белые грибы в соусе, рябчики жареные, блинчики с мармеладом. Обед такой стоил примерно 1 рубль. Если интересно, я и справочку могу приложить. Я всё выписал. А сейчас вы как питаете себя? Фёдор Михайлович, холостой мужчина в службе, должны себя беречь, вам надо есть регулярно и больше. А вы, Пётр Петрович, в экспедициях да на квартирах живёте, много всухомятку едите. Так болезнь живота можно обрести. Вот возьмите это меню и следите. Спрячьте, потом прочтите.

К столу подошли братья Самойловы, вежливо встали сбоку, немного за спиной доктора.
 
БС1. Мы и в аптеке перекусили, и тут поедим, а потом можно будет зайти ещё и в Горький.
 
БС2. Я предлагал одному отставному офицеру открыть в доме, там, где лавка арестованных товаров, котлетную.

БС1. И назвать её «Агата», но отставной тайной охранки Прокопец, не молодец.

ДОКТОР. Смешно, господа, тонко шутите.
 
ФМ. Благодарю вас, доктор, за беспокойство и совет, но служба, сами знаете. Сборы, походы, караул, солдатчина, муштра.
 
ПП. А я всё время в дороге, любезный доктор. Я всё в пути, но когда на квартирах обустроюсь, я постараюсь следовать вашим внушениям.
 
ДОКТОР. Вам, драгоценный наш Фёдор Михайлович, надо есть регулярно, и отставить переживания. Вы уж простите меня, но как лекарю мне подлежит вас предупредить. Все шепчут, что вы жениться едете, а у вас нервы.
 
За столом горных офицеров стало более шумно, официанты принесли вино. Господа сами наливали и, не стесняясь присутствующих, громко произносили комплименты братьям Самойловым. Братья Самойловы раскланялись и поспешили к ним.
 
ДОКТОР. Пётр Петрович, у нас тут спор зашёл, а вы человек ученый, точно знаете, почему город назвали Барнаул?
 
ФМ. Даже я знаю, что слово «барнаул» переводилось с киргизского как «хорошее стойбище».
 
ПП. Фёдор Михайлович, рardon. Все по названию реки Барнаулки, которая на чертежах конца XVIII века названа Бороноул или Бороноур. В некоторых документах река значится под названием Баранаул, и лишь в 1745 году на карте Шелегина она обозначена как река Барнаул. Можно предположить, что название состоит из двух кетских слов: боруан – «волки» и уль, ул – «река», «вода». Таким образом, Барнаул – «волчья река». Этот вариант подкрепляется тем, что в бору, по которому протекает Барнаулка, водятся волки. А это важно для кочевника. Но некоторые предполагают, что название имеет телеутские корни. По их мнению, «боронаул»/«бороноул» произошло в результате языковых метаморфоз от телеутского слова «поронгыул», где «по-ронгы» – «мутная вода», «ул» – река. Таким образом, Барнаулка переводится как «мутная река».
 
ФМ. Любопытно, право, очень интересно.
 
ДОКТОР. Вся ваша наука – это пустое. Все не так было. Когда завод был Демидова, он для приказчика и мастеров учредил английскую питейную с барьером, что бы там виночерпий стоял – бар называется. А когда в 1747 году завод поступил в кабинет её Императорского Величества Елизаветы Петровны, то приехал на завод ревизор, увидел такое дело, напился, как хряк иноземный, и после этого вышел указ с завода убрать бар английский. Делами тогда с 47-го по 51-й управлял Андреас Бенедиктович Беэр, первый главный командир Колывано-Воскресенских заводов. Он до этого в 31-м году управлял Сестрорецким оружейным заводом. С 38-го сам стал главный управляющий Тульской оружейной конторой со званием советника. В 1744-м был издан указ об отстранении приказчиков Демидова от управления рудниками и заводами на Алтае и передаче их в распоряжение Беэра. 1 мая 1747 года царица Елизавета Петровна повелела алтайские владения Демидова «взять на Нас». Поместье получило название «Округ Колывано-Воскресенских заводов». Беэр был назначен главным командиром и произведен в генерал-майоры. Барнаульский и Колыванский заводы были переоборудованы на выплавку серебра, налажена разработка Змеиногорского рудника. Была организована почтовая гоньба, развивалось хлебопашество, осваивались новые земли. Умер Андреас Бенедиктович 21 июля 1751 года и похоронен при Петропавловской церкви. Утомил, наверное, историей, простите. Так вот, Беэр был голова, человек придумал назначить постовому на въезде в город урок. Как только едет по тракту чиновник кабинетский, то кричать: «Бар на улицу». Так и повелось завод кликать Барнаулом. И записывать везде так стали. Ха-ха-ха. Господа умники! Пойду к офицерам.
 
ФМ. Доктор у вас учёный и дельный.
 
ПП. Соглашусь с вами. Иван Антипович Преображенский служит в Колывано-Воскресенских заводах с 1831 года. В 1855-м определен к должности Инспектора Алтайских госпиталей, в 56-м произведен в коллежские асессоры. Прекрасный доктор.
 
ФМ. А господа офицеры уже шумят. Александр Егорович говорит, что общество «горных» резко отличается от всего сибирского общества. Это всё люди науки, образованные и культурные. Большая часть из них, кончив Горный корпус, в Петербурге, отправлялась доканчивать своё образование за границу в знаменитую горную академию в Фрейберге, близ Дрездена. Жены «горных» или из Петербурга, или иностранки. Получая громадные деньги, они живут чрезвычайно широко. Наездная театральная труппа из Барнаула летом перебирается в Змиев, так как на дачи переселяется обыкновенно всё главное начальство на 3-4 месяца. Дамы щеголяют туалетами из Парижа, повара, экипажи, шампанское льётся рекою, – просто и не верится, что находишься в дебрях Сибири. И в особенности выделяются своей любезностью и красотой две дамы: умница Екатерина Иосифовна и красавица Ольга Абаза.
 
ПП. Горные чины – это особые классные чины, существуют с 1722 года в горном ведомстве. А Горные офицеры высочайше утверждены 1 января 1834 года, положением для заведования распорядительной и исполнительной частями горного, монетного и соляного производства. Горному офицеру, начиная с капитана, предоставлено право на потомственное дворянство. Отменят звание Горного офицера в связи с упразднением корпуса и преобразованием горного ведомства в гражданское в 1867 году.
 
Господа офицеры, наверное, услышали разговоры и приняли это на свой счет, стали говорить тише.
 
ОФИЦЕРЫ. Мне дядя рассказывал, а он служит в гвардии, что в 1849-м, находясь в Москве, некий Плещеев послал Фёдору Михайловичу копию запрещённого «Письма Белинского Гоголю». Полиция перехватила послание. А 23 апреля по доносу провокатора Антонелли Фёдор Михайлович был арестован.
 
ОФИЦЕРЫ. И подумайте, провел восемь месяцев в Петропавловской крепости. Двадцать один человек были осуждены и приговорены к расстрелу. Необыкновенно поступил Император.
 
ОФИЦЕРЫ. А вы что, не верите Его Императорскому Величеству? Николай Павлович справедливый и крепкий государь!
 
ОФИЦЕРЫ. А кто этот Петрашевский, из-за которого нашего Фёдора Михайловича на каторгу отправили?
 
ОФИЦЕРЫ. Мне тётушка говорила, а вы знакомы с моей тетушкой. Она весь свет знает. Михаил Васильевич Петрашевский – это такой общественный деятель. Он окончил Царскосельский лицей. Понимаете? И поступил на юридический факультет. По окончании университета служил в министерстве иностранных дел. В его доме проходили собрания. Участники пользовались запрещёнными книгами по истории революционных движений, утопическому социализму, материалистической философии. Петрашевский выступал за демократизацию политического строя России и освобождение крестьян с землёй. В конце 48-го он участвовал в совещаниях, посвященных организации тайного общества, был сторонником длительной подготовки народных масс к революционной борьбе. Сами понимаете.
 
ОФИЦЕРЫ. Интересно, как его судьба сложилась.
 
ОФИЦЕРЫ. Кто знает!

Офицеры налили вина и молча выпили. Воцарилась пауза.
 
ПП. Нельзя этого говорить, но мне ведома судьба Петрашевского. После произнесения приговора и инсценировки расстрела он отбывал наказание в Восточной Сибири. С 1856 года он жил в Иркутске, давал уроки. Организовал в 60-м газету «Амур». За выступления против произвола местных властей был выслан в село Шушенское. В то самое Шушенское. 2 мая 1866 года Петрашевского перевели в село Бельское, где он и умер в том же году.
 
ФМ. Лучше мне этого не знать.
 
ПП. Так вы, дорогой мой, все это забудете скоро.
 
ФМ. Как так, почему это я забуду? Память у меня очень хорошая.
 
ПП. Этого я вам не скажу, это вы у доктора потом спросите. Он лучше вам объяснит.
 
Офицеры за столом склонили головы, и один из них в чине гиттенфервалтера, почти шёпотом заговорил.

ОФИЦЕРЫ. Я в офицерском собрании встречал полковника. Когда выяснилось, что я из Сибири, он спросил, видел ли я бунтовщиков. Я ответил, что в нашем Алтайском округе по специальному указу нет политических ссыльных. А проездом в Барнауле бывал только один. Известный писатель Фёдор Михайлович. И полковник мне рассказал, что провокатор их поступил на службу в Министерство внутренних дел в качестве секретного осведомителя ещё в 47-м, по предложению самого генерала Липранди.

Все, кто сидел за офицерским столом, оглянулись и улыбнулись приветливо Фёдору Михайловичу и Петру Петровичу.
 
ПП. А вот и Василий Петрович, кажется, прошёл за окном. Как вы думаете?

ФМ. Вы про Демичева говорите? Это вам мерещится, он, должно быть, с дамами сейчас.

Офицеры подвинули стулья ещё ближе к столу и продолжили говорить шёпотом.

ОФИЦЕРЫ. По секрету рассказывали, что агент полиции, внедрённый в кружок, был основной источник информации стороны обвинения в судебном процессе.
 
ОФИЦЕРЫ. Его описывали как невысокого блондина «с довольно большим носом, с глазами светлыми, не то чтобы косыми, но избегающими встречи». Этот Антонелли участвовал в пятничных встречах на протяжении года. Личность доносчика стала сразу известна арестованным, после того, как сотрудник Третьего отделения показал список участников кружка с пометкой «агент» напротив фамилии Антонелли.
 
ОФИЦЕРЫ. Как дальше жить с такой известностью?
 
ОФИЦЕРЫ. Как все живут. За службу он сразу попросил генерала выполнить обещание и устроить сестёр в казённое учебное заведение. А ещё просил процент «за открытие контрабанды у Лури». Лури владел книжным магазином на Невском проспекте, где петрашевцы покупали запрещённую литературу. Антонелли просил положенный доносчику законом процент от продажи конфискованной литературы. Осенью он получил в награду 1500 рублей серебром и вернулся в университет, который окончил в 51-м, по разряду восточной словесности.

Офицеры подняли бокалы и, не чокаясь, выпили. Стало тихо, и только звон столового серебра о фарфор разносился по залу ресторана. Фёдор Михайлович задумался, уставился в окно, замер и монотонно заговорил, забыв покурить.
 
ФМ. Ей почему-то казалось, что в губернии непременно укрывается государственный заговор. Пётр Степанович своим молчанием в одних случаях и намеками в других способствовал укоренению её странной идеи. Она же воображала его в связях со всем, что есть в России революционного, но в то же время ей преданным до обожания. Открытие заговора, благодарность из Петербурга, карьера впереди, воздействие «лаской» на молодежь для удержания её на краю – всё это вполне уживалось в фантастической её голове. Ведь спасла же она, покорила же она Петра Степановича, в этом она была почему-то неотразимо уверена, спасет и других. Никто, никто из них не погибнет, она спасет их всех; она их рассортирует; она так о них доложит; она поступит в видах высшей справедливости, и даже, может быть, история и весь русский либерализм благословят её имя; а заговор все-таки будет открыт. Все выгоды разом.
 
ПП. Фёдор Михайлович, вы о ком?
 
ФМ. Об одной даме. Бесы, кругом бесы. Бог мой, я женюсь. Как скоро это будет. Вы понимаете меня?
 
ПП. Давайте ещё чаю выпьем и погуляем. Вам воздух нужен, простор. А то вы о дамах незнакомых начали говорить, а это неловко.
 
ФМ. Пожалуй, чаю ещё испить надобно, вы, как всегда, правы.

В это время в большой и светлой гостиной второго этажа дамы пьют шоколад, закусывают сладкой выпечкой и конфетами.
 
ДАМЫ. Пётр Петрович гуляет с Фёдором Михайловичем, их Самойловы видели и другие господа.
 
ДАМЫ. Все слышали, что он, бедный, едет жениться.
 
ДАМЫ. На этой Исаевой?
 
ДАМЫ. Разве так возможно?
 
ДАМЫ. Что вы имеете в виду, голубушка?
 
ДАМЫ. Все же знают, какова эта персона. Мария Дмитриевна, урожденная Констант. Рождена в 1824 году. В браке – Исаева. Её дед по отцовской линии, Франсуа Жером Амадей де Констант, получив российское подданство и русское имя Степан, поселился в Екатеринославе. Там его сын Дмитрий начал успешную карьеру. А вначале 1820-х был переведен в Таганрог. Мария, младшая из его дочерей, получила образование в тамошнем пансионе. В 1838-м, после смерти матери, они переехали в Астрахань, где она стала воспитанницей института благородных девиц.

ДАМЫ. Фи!
 
ДАМЫ. О том, что дочери Дмитрия Константа способны произвести впечатление в свете, писала одна из астраханских газет. На выпускном институтском вечере они покорили публику умением музицировать и превосходным знанием поэзии.

ДАМЫ. Фи!
 
ДАМЫ. Современники описывают её как стройную, «довольно красивую» блондинку, отдельно выделяя «страстность, экзальтированность, живость и впечатлительность».
 
ДАМЫ. В 1846 она вышла замуж за подчиненного своего отца чиновника таможенной службы Александра Ивановича Исаева. Год спустя родила сына Павла. С 1850-х годов семья начала странствовать, сначала отправилась в Семипалатинск, позже – в Кузнецк. В этакую глухомань.
 
ДАМЫ. Я слышала от самой Екатерины Иосифовны, что в свете о ней говорят, как о даме удивительной, в которой есть что-то такое необыкновенное, какой-то дар привлечения, порабощения и владычества! Екатерина Иосифовна говорила, что Фёдор Михайлович познакомился с Исаевыми в доме подполковника Белихова, но он не застал тех времён, когда Исаев имел в кругу знакомых репутацию интеллектуала с перспективной карьерой.
 
ДАМЫ. Некоторые мужчины, которые видели её, говорят, что эта дама ещё молодая в свои 28 лет.
 
Дамы сделали вид, что увлеклись туалетами и горячим шоколадом. В зале повисла многозначительная пауза.
 
ДАМЫ. Говорят, что она хорошенькая, очень образованная, очень умная. Добра, мила, грациозна, с превосходным, великодушным сердцем. Участь переносит гордо, безропотно, сама исправляла должность служанки, ходя за беспечным мужем.
 
ДАМЫ. Кто такое мог сказать?
 
ДАМЫ. Сам Фёдор Михайлович.
 
ДАМЫ. Вы слышали, что сказала его богатая тётка, узнав о свадьбе. Сам только что вышел из несчастья беспримерного, не обеспечен и тянет в своё горе другое существо, да и себя связывает вдвое, втрое.
 
ДАМЫ. Фёдор Михайлович так тяжело переживал расставание с ней, во время прощания рыдал навзрыд, как ребенок. Он отправлял в Кузнецк длинные письма, в которых восхищался женским сердцем и бесконечной добротой Марии Дмитриевны.
 
ДАМЫ. Екатерина Иосифовна знает, он сам ей признался, что весь растерзан. Он сделал предложение Марии Дмитриевне, однако она не спешила с ответом. В тот период она была увлечена местным учителем Вергуновым, который занимался рисованием с её сыном. А она давала ему уроки французского языка. Лучше бы вступила в «Женское патриотическое общество». Наша цель – забота о нуждающихся. Сходной деятельностью занимались жены декабристов. Они создавали библиотеки, пункты медицинской помощи, организовывали лекции и концерты.
 
ДАМЫ. Я согласна с вами, дорогушечка. Важную роль в продвижении женских прав играют передовые умы, которые призывают взглянуть по-другому на устоявшиеся стереотипы. Они ломают старые нравственные критерии и призывают к утверждению свободы личности. Разве в такое время можно крутить роман с молодым учителем, когда в письмах составляешь партию с униженным и оскорбленным!
 
ДАМЫ. Я должна вам доложить, что мы, активистки женского движения, представительницы дворянской интеллигенции, перешедшей на позиции служения народу, выбрали лагерь демократии, но демократии умеренной. Феминизм быстро и легко распространяется в России, в основном в гуманистической своей версии, и не впадает в крайности, вроде объявления «войны полов». Передовое русское общество стоит на стороне женской эмансипации.
 
ДАМЫ. Надеюсь, об этом не узнают наши мужья, а то на Париж в деньгах откажут.
 
ДАМЫ. Мужья наши встретили братьев Самойловых и выпивают в нижних залах. Россия вас не забудет.

ДАМЫ. Расходиться будем по одному.
 
ДАМЫ. А пока я прочитаю вам несколько строк из удивительного романа нашего горячо любимого Фёдора Михайловича. «Вам жаль меня, Настенька; вам просто жаль меня, дружочек мой! Уж что пропало, то пропало! уж что сказано, того не воротишь! Не так ли? Ну, так вы теперь знаете все. Ну, вот это точка отправления. Ну, хорошо! теперь все это прекрасно; только послушайте. Когда вы сидели и плакали, я про себя думал (ох, дайте мне сказать, что я думал!), я думал, что (ну, уж конечно, этого не может быть, Настенька), я думал, что вы… я думал, что вы как-нибудь там… ну, совершенно посторонним каким-нибудь образом, уж больше его не любите. Тогда – я это и вчера и третьего дня уже думал, Настенька, – тогда я бы сделал так, я бы непременно сделал так, что вы бы меня полюбили: ведь вы сказали, ведь вы сами говорили, Настенька, что вы меня уже почти совсем полюбили. Ну, что ж дальше? Ну, вот почти и все, что я хотел сказать; остается только сказать, что бы тогда было, если б вы меня полюбили, только это, больше ничего! Послушайте же, друг мой, – потому что вы все-таки мой друг, – я, конечно, человек простой, бедный, такой незначительный, только не в том дело (я как-то все не про то говорю, это от смущения, Настенька), а только я бы вас так любил, так любил, что если б вы ещё и любили его и продолжали любить того, которого я не знаю, то все-таки не заметили бы, что моя любовь как-нибудь там для вас тяжела. Вы бы только слышали, вы бы только чувствовали каждую минуту, что подле вас бьется благодарное, благодарное сердце, горячее сердце, которое за вас… Ох, Настенька, Настенька! что вы со мной сделали!..

ДАМЫ. Душевно. Екатерина Иосифовна приглашали всех к вечеру, будем играть в почту.
 
ДАМЫ. Глупая игра из темного и пошлого прошлого. Всем раздадут по кусочку бумаги, на котором каждый напишет какой-нибудь глупый вопрос. Потом эти бумажки положат в шляпу, затем поочередно каждый вынимает по бумажке и, не читая вопроса, напишет на оборотной стороне глупый ответ. И, наконец, бумажки вынимают и читают глупые вопросы и глупые ответы. Всем смешно от глупых каламбуров. Глупость старосветская.
 
ДАМЫ. А вы хотите говорить о конституции на танцах?
 
ДАМЫ. Фёдор Михайлович будет?
 
ДАМЫ. Ради него и Александра Егоровича, который не приехал, Екатерина Иосифовна всё и затеяли.

Четвертая локация
 
Пётр Петрович и Фёдор Михайлович сидят на лавке перед музеем города на углу улицы Толстого и проспекта Ленина. Мимо проходят люди, раскланиваются. Крестьяне и рабочие снимают шапки. Утренний дым рассеялся, видно синее небо, на улице сильно потеплело.
 
ПП. Всё меняется, всё течет. Мы родились с вами в эпоху царств, а живём теперь уже в другое время. «Весна народов» Россию нашу задела только репрессиями. А как же было Николаю Павловичу не переживать, он воцарился на штыках, упрятал свет гвардии, всех заговорщиков 25 года в Сибирь. Даже вы, Фёдор Михайлович, попали под колёса конституции. Революции приносят жертвы.
 
ФМ. Нужны были не утопии, но нечто реальное, решительное. Нужна революция нравственная, духовная, революция сознания – тогда устроится и общежитие человеческое на новых уже основаниях. Нужна победа над ненасытным пауком буржуазности внутри себя – тогда будет одолен и мировой паук, а возрождённый к общественной жизни народ, да-да, сам народ отыщет для себя лучшие формы его земного устроения, соответствующие его нравственным идеалам. Нужно нечто кардинальное, и немедленно, ибо время при дверях: Piccola bestia уже забежала в дверь, и если разврат буржуазности соблазнит народ, тогда всему конец, тогда-то и преклонится земля пред апокалипсическим зверем.
 
ПП. О чём это вы, Фёдор Михайлович?
 
ФМ. О грядущем, Пётр Петрович. А что это за казённое учреждение, у которого мы сидим?
 
ПП. Это музей города – один из самых молодых музеев Барнаула, открыт 1 сентября 2007 года. Музей располагается в здании бывшей городской ратуши, здание построили в 1916 году по проекту архитектора Носовича. Первый этаж предназначался под торговые цели, на втором этаже находились городская дума и управа. Теперь тут комитет по культуре.
 
ФМ. Так всё же революция, конституция и демократия.
 
ПП. Так случилось, Фёдор Михайлович, вы даже себе не представляете, как глубоко случилось. Об этих событиях не будем думать, я расскажу вам про строение. Архитектура его эклектична. В решении фасадов использован приём побелки по кирпичу отдельных декоративных элементов. Контрастное сочетание белого и красного цветов придаёт фасадам нарядный вид. Здание венчает стройный купол конусообразный формы – деталь, применяемая при строительстве административных зданий во многих городах России. Башня – самая интересная часть композиции. Тяжёлая масса башни постепенно облегчается и завершается красивым куполом.
 
ФМ. Оригинально вы рассказываете. А как называется эта улица?
 
ПП. Наберитесь терпения, товарищ! Это будет длинный рассказ. Это проспект имени Ленина. Был такой человек. Он возглавил переворот в 1917 году, был лидером оппозиционной партии и стал главой государства до 1924 года. Достаточно. Так вот, это центральный проспект, как Невский. Протяжённость – 8,5 километров. Бульварная часть идёт от Старого базара до площади Октября. Проспект неоднократно менял название. В конце XVIII это был Богородицкий переулок, от названия Богородице-Одигитриевской церкви. В XIX веке – Московская улица, с 1900-го, это Московский проспект, после 1917-го, улица Бульварная, Садовая, Советский переулок. С 1924-го, уже проспект Ленина. Это одна из первых улиц в Барнауле, о чём свидетельствует план 1748 года. В это время здесь находились заводской лазарет, канцелярия с гауптвахтой, жилые дома приказчиков и заводских служащих, дом главного командира, скотские пригоны и конюшни сереброплавильного завода. Улицу стали называть Московской, так как в её северном окончании за шлагбаумом начинался путь на Московско-Сибирский тракт. По центру улицы был заложен бульвар. В начале XIX века появились купеческие лавки и базарная площадь, а по проекту архитектора Попова был построен дом начальника Алтайских заводов. В начале XX века Московский проспект стал главной торговой улицей. Здесь появились кирпичные магазины с большими витринами и рекламой, жилые купеческие дома. Между улицами Ползунова и Толстого размещался трехэтажный жилой дом и магазин торгового дома «Сухов и сыновья». В 1909-го между улицами Пушкина и Гоголя были выстроены пассаж купца Смирнова, а дальше появился торговый корпус купца Полякова, теперь это магазин «Красный». Дворец бракосочетаний, это бывший дом купцов Мальковых, построен во второй половине XIX века, с начала XX-го, он был в аренде у купцов Андроновских, открывших там ресторан «Метрополь» и трактир. Говорили, что там был и публичный дом с девицами низкого социального статуса.
 
ФМ. Да уж, всё для людей.
 
ПП. В 1913 году Городская дума приняла решение о продлении Московского проспекта, сохранив при этом ширину и бульвар, в итоге проспект получил статус «магистральной» улицы. После 1917 года проспект оставался основной транспортной и архитектурной осью Барнаула. Накануне Великой Отечественной войны были построены административные, общественные и жилые здания в стиле сталинского классицизма. Это краевой комитет партии, гостиница «Алтай», кинотеатр «Родина», многоэтажный дом Военведа, ДК БМК.
 
ФМ. Опять отечественная война? Как с Бонапартом?
 
ПП. Страшнее, Фёдор Михайлович, намного страшнее, но и как с Наполеоном, эта война захватила всю Европу. А уже в 1951 году был разработан план детальной планировки проспекта под руководством архитектора Додицы. Его композиция заключалась в создании прямой и широкой транспортной магистрали. Были сооружены пятиэтажные жилые здания на площади Октября и Дом под шпилем, а также ансамбль рядом с кинотеатром «Россия». Возведены: Дом союзов, строительный техникум, медицинский институт, здание горкома КПСС. В 1963 году сдан в эксплуатацию главный корпус АлтГТУ имени Ползунова. В 1956-ом завершено формирование площади Октября как важнейшего транспортного узла и архитектурного ансамбля Барнаула, а в 1960 – 1970-х создан главный административно-общественный комплекс – площадь Советов.
 
ФМ. Я уже говорил вам о том, что русский язык необыкновенно пластичен и гармоничен. Сколько новых слов вы сказали, Пётр Петрович, я многого не понял, но чувствую, что для будущего они станут важными. А что такое КПСС?
 
ПП. Это сложно объяснить. Думаю, что лучше нам не знать этого.
 
ФМ. Подскажите, друг мой, знаком ли вам тот человек, кому установлен памятник на этом перекрестке?
 
ПП. Это, как вы изволили выразиться, из грядущего. Бюст Ефиму Мефодьевичу Мамонтову установлен в 1982 году, скульптор Чумичев.
 
ФМ. Кажется, генерал?
 
ПП. Он руководитель партизан Западной Сибири. В конце августа 1919 года возглавил объединение нескольких партизанских отрядов. Служил командиром Первой отдельной красной добровольческой Западно-Сибирской стрелковой бригады, численностью примерно в 10000 человек.
 
ФМ. Надо же. Бригада это два, а то и три полка. А полк – это целая административная единица, имеющая самостоятельное управление и своё хозяйство. В полку примерно 4000 военнослужащих. В пехотном полку обычно 80 офицеров, в том числе командир полка – полковник. Ещё 4 командира батальона – подполковники, 16 ротных командиров – капитаны, командир нестроевой роты – штабс-капитан, офицеры, исполнявшие обязанности полкового и батальонных адъютантов, казначея полка, заведующего лазаретом и делопроизводителя полкового суда, 50 младших офицеров; 6 чиновников военного ведомства – 5 врачей и делопроизводитель по хозяйственной части. И главное 3226 человек строевых нижних чинов. Кроме того, в полку 16 вольноопределяющихся и команда музыкантов 36 человек – капельмейстер, 11 унтер-офицеров и 24 рядовых музыканта. Для обеспечения повседневной жизни полка имеются нестроевые нижние чины – 10 писарей, один полковой, 4 старших и 5 младших, 22 медицинских фельдшера – аптечный, старший, 4 младших и 16 ротных, ветеринарный фельдшер, 6 лазаретных служителей, православный священник и его помощник – церковник, 20 мастеровых, 240 нестроевых при ротах, это денщики, хлебопеки, кашевары и конюхи. Так что ваш Мамонтов точно генерал.
 
ПП. По-нашему генерал. А у них – товарищ командир.
 
ФМ. Я теперь вечный прапорщик. Что же далее по этой улице? Пройдемте, наверное?
 
ПП. По которой, Фёдор Михайлович?
 
ФМ. Графа Толстого.
 
ПП. Лавки торговые да конторы. Айда, Фёдор Михайлович.
 
Фёдор Михайлович и Пётр Петрович поднялись с лавки. В это время из глубины двора вышел служитель Петра Петровича и тот самый купец в распахнутой шубе и расшитом сюртуке, и в полосатых штанах, которого мы уже видели.
 
ЧЕЛОВЕК. Ваше благородие, подарки приготовили. Почти всё, что вы желали видеть, нашли.
 
КУПЕЦ. Трудно было, барин, взмок весь в беготне по лавкам, но мы слово наше держим. Всё их человек вашенский на квартиру отправил-с. Сказал, что в лучшем виде представит.
 
ПП. Вот и славно.
 
КУПЕЦ. Мы рады стараться. Вы барин высокий. Нам большая честь быть в услужении вам. И прибыль знатная.
 
ФМ. Оплату получите позже. Звать как?
 
КУПЕЦ. Ясно дело. Глянуть на товар надобно. Дмитрий я, сын Никифора Сухова.
ЧЕЛОВЕК. Ваше благородие, всё в квартирах, по ранжиру разложил, к вашему приходу готово.
 
ПП. Ухарь. И не поешь, водки выпил?
 
ЧЕЛОВЕК. Купец преподнес, грех отказывать доброму делу.
 
ПП. Шагай и не забудь.
 
ЧЕЛОВЕК. Как прикажете.
 
ФМ. Прошу тебя, милый человек, не забудь про мармелад.
 
КУПЕЦ. Как так можно, все ноги сбили. Не сомневайтесь, барин. Для невесты вашей суженой добудем.

Купец клянется в пояс, человек Петра Петровича берет его за локоток и отводит в сторону. Они переходят дорогу и купец скрывается в дверях магазина, а крепостной Петра Петровича ныряет в ближайший трактир.
 
ФМ. Кажется, весь город знает мои обстоятельства.
 
ПП. А что вы хотели, Фёдор Михайлович, город не большой. Сплетни, интриги. Купцов не много, говорить не о чем, событий мало. А вы человек заметный, на всю страну известный.
 
В лавке, торгующей скобяными товарами, собрались купцы. Почёсывая бороды, они обсуждают дела и поглядывают через окно в сторону Петра Петровича и Фёдора Михайловича.
 
КУПЦЫ. Ну, лады. Начнём наш сбор. Кто присутствует? Первой гильдии купцы?
 
КУПЦЫ. Тут мы все, четыре нас. Бочкарёвы, Судовские, Кожевниковы и ты.
 
КУПЦЫ. Второй гильдии пришли?
 
КУПЦЫ. Пришли мы.
 
КУПЦЫ. Других, из низших, мы не завали. Не почёт с имя. Кто доложит?
 
КУПЦЫ. А каво докладать.
 
КУПЦЫ. Знача так, еслиф чо. Гильдия купеческие в им¬пе¬рии нашей завелись с 1775 году от рождества Христова. Пер¬вые по¬пыт¬ки ¬при¬нял ца¬рь Пётр I в 1719, «уста¬но¬вить ку¬пе¬че¬ские гиль¬дии или сте¬пе¬ни там, где оные с поль¬зой уст¬ро-ить¬ся мо¬гут». Её Величество Им¬пе¬рат¬ри¬ца Ека¬те¬ри¬на II ма¬ни¬фе¬стом от 1775-го раз¬де¬ли¬ла городское на¬се¬ле¬ние на мещан, с ка¬пи¬та¬лом ме¬нее 500 рублёв и куп¬цов с капиталами 500 рублёв и бо¬ле, которые ос¬во¬бож¬да¬лися от по¬душ-ной по¬да¬ти и они та и бы¬ли по¬де¬ле¬ны на три гиль¬дии. В хо¬де по¬дат¬ной рефор¬мы для за¬пи¬си оп¬ре¬де¬лили раз¬ме¬ры ка¬пита¬лу: 10 тыщ рублёв – в 1-ю гильдию, от 1 тыщи до 10 тыщ. – во 2-ю, от 500 до 1 тысщи – в 3-ю. Тьфу на их. Куп¬цы 1-й гиль¬дии облада¬ют пра¬вом за¬гра¬нич¬ной тор¬гов¬ли, вла¬дением морских су¬дов. Купцам 2-й гиль¬дии, разрешали только внутренний оп¬то¬вый и роз¬нич¬ный торг, вла¬де¬ние фаб¬ри¬ками и за¬во¬да¬ми, и токма реч¬ны¬ми су¬да-ми. Купчишки 3-й гиль¬дии про¬из¬во¬дят ме¬лоч¬ную торговлю по го¬ро¬ду и уез¬ду.
 
КУПЦЫ. Скажи-ка, правду слыхал, чо с 1804 году указ есть, куп¬цы 1-й гиль¬дии еслиф 100-лет как уже их семейному делу, то они мо¬гут по¬лу¬чить по¬том¬ст-вен¬ное дво¬рян¬ст¬во. А?
 
КУПЦЫ. До 100 лет тута всем ещё далеко. Хорошо б чо ли, в пример, к 63-му от¬ме¬нить по¬шли¬ну с объявлен¬но¬го ка¬пи¬та¬ла для всех гиль¬дий и уп¬разд¬нить 3-ю гиль¬дию. А то мал их капитал, никчемны они.

КУПЦЫ. Тьфу на их ещё два раза.

Купцы заспорили, поднялся шум. А в это время Фёдор Михайлович и Пётр Петрович стоят напротив дома № 15.
 
ПП. Наблюдают за нами. Чувствуете?
 
ФМ. Я привык уже под надзором жить. Скверно, но, покамест не отменят, так и будет.
 
ПП. Фёдор Михайлович, в Барнауле ещё нет полиции, только исправники земские.
 
ФМ. Да, отличный город. Кто же тогда наблюдает за нами?
 
ПП. Купцы смотрят.
 
ФМ. Эти пусть смотрят. Безобидные они.
 
ПП. А вы знаете, что о них потом будут говорить? Что они малообразованные выходцы из мещанского и крестьянского сословия с большими целями и железной хваткой. Такими были купцы, пришедшие в дело с отменой крепостного права.
 
ФМ. Я всё не могу принять, что рухнет крепостное право. Вот, например, посмотрите: рухнуло крепостное право, мешавшее всему, даже правильному развитию земледелия, – и вот тут-то бы, кажется, и зацвести мужику, тут-то бы, кажется, и разбогатеть ему. Ничуть не случится: в земледелии мужик съедет прямо на минимум того, что может ему дать земля. И, главное, в том беда, что ещё неизвестно: найдется ли даже и впредь такая сила и в чем именно она заключается, чтоб мужик решился возвыситься над минимумом, который дает ему теперь земля, и попросить у ней максимума. Скажут умники: вопрос пустой и уже всем понятный, но я твердо уверен, что ещё далеко не разрешенный и несравненно огромнейший, несравненно более захватывающий в себе содержания, чем предполагают его.
 
ПП. Если вы так переживаете за это, то вот вам справка, почти научная. В 1851 году в Барнауле доля купцов к населению не превышала 1,33%. Отмена крепостного права знаменовала наступление капиталистического периода. Большинство первых купцов были вчерашние крестьяне и мещане. Матвей Пранг в 1864-м, в окрестностях Барнаула построил первый в России содовый завод. Пятью годами позднее Михаил Функ открыл первое в Сибири заведение по производству охотничьей дроби. В числе самых знаменитых купеческих семей были: Морозовы, Платоновы, Поляковы, Ворсины, Федуловы, Суховы, Смирновы, Мельниковы. Многие интересовались не только коммерцией, но и участвовали в общественной жизни, занимали должности во власти и вкладывались в благотворительность, медицину и просвещение.
 
ФМ. Купцы, известно, всегда хотели быть в передовых. Порода.
 
ПП. Например, Федуловы входили в первую десятку купеческих семей Барнаула по размерам капиталов и роли в общественной жизни. Основатель династии московский мещанин Иван Иннокентьевич остался для потомков неоднозначной фигурой. Существуют рассказ того, как он получил капитал. Купчиха Пелагея Щеголева оставила молодому управляющему наследство по своей милости. Однако есть мнение, что оно было получено незаконно, якобы Иван Федулов мог подделать завещание неграмотной купчихи. Были все основания считать волю почившей необычной, родственников купчиха оставила ни с чем, отдав управленцу дом, мельницу, золотые прииски. Родственники пытались оспорить завещание, однако Федулов выиграл дело и стал очень состоятельным человеком.
 
ФМ. На страшную семейную драму тянет, можно роман писать. А дети у него были, например, три сына?
 
ПП. Были, историю эту называют семейной легендой Федуловых. В начале XX века делами занимались уже сыновья Пётр и Иван. Второе поколение Федуловых получило образование и обзавелось нравами и бытом дворянским. Остались изящные портреты жены Ивана, Фелицаты.
 
ФМ. Женщина должна быть обязательно, какой роман без женских чар.
 
ПП. Женитесь, Фёдор Михайлович и все на своём примере узнаете.
 
ФМ. Что вы? Пётр Петрович, Мария Дмитриевна прекрасная женщина трудной судьбы.
 
ПП. Есть ещё история династии Суховых. Они относились к коренным барнаульцам, а если и прибыли с других территорий, то до 50-х годов XIX века, то есть совсем недавно.
 
ФМ. Этот лавочник, который приходил, из них?
 
ПП. Клан их на редкость многочисленный, в 1910 году насчитали 32 человека. Они занимались кирпичным, кожевенным, свечным производством. Именно в домах Суховых впервые в Барнауле зажегся электрический свет. Они продавали текстиль, обувь петербургских, московских и варшавских фабрик, сельскохозяйственные орудия российских, американских и немецких фирм, мебель, швейные машинки и музыкальные инструменты, чай, сахар, вина и табак, краски и кожевенные изделия. Известно, что торговый дом Суховых пришел в упадок после того, как отошел от дел глава семейства. В 1911-м неожиданно для банков купцы прекратили платежи кредиторам. Задолженность достигла миллиона рублей. Но и после развала торгового дома Суховы оставались состоятельными людьми, продолжая заниматься коммерцией. Самым известным купцом в городе стал купец 1-й гильдии Василий Дмитриевич Сухов, городской голова Барнаула с 1894 по 98 год. После смерти отца – Дмитрия Никифоровича в 1893-м, Василий вместе с братьями Прокопием и Павлом учредили торговый дом «Д. Н. Сухова сыновья».
 
ФМ. Вот, заметьте, три все-таки сына. Братья.
 
ПП. Василий, который был городским головой, много занимался благотворительностью. Пожертвовал 5 тысяч для нужд Общества попечения о начальном образовании Барнаула, кроме того, подарил здание для Николаевского смешанного горного училища. В 1902-м передал своё жалование городского головы 3 тысячи на строительство новой больницы. В 1907-м, выделил из своих средств 4,5 тысячи на строительство нового здания для горного училища. Основное занятие его процветало. Он построил несколько новых магазинов, вел торговлю хлебом, жирами, вином, чаем, сахаром, мануфактурой, кожами, табаком.

ФМ. Большие деньги жертвовал, а убийства у них не было, или не знаете?
 
ПП. Не знаю. Барнаул, благодаря купечеству, стал городом, где открывались отделения крупных коммерческих банков. С начала XX века прибыль большинству предпринимателей приносила торговля текстилем, спиртным, скупка зерна. Барнаул в это же время стал одним из крупнейших в Сибири центров по вывозу сливочного масла. Его вкус высоко ценится за границей – в Германии, Англии, Швеции, Франции.
 
ФМ. Если Бог даст, и я буду за границей, обязательно попробую. Если это все забуду, как вы говорите, то Барнаул не забуду.
 
ФМ. Не стану вас переубеждать, Фёдор Михайлович. Продолжим. Особой гордостью купечества были магазины и пассажи. В 1909-м завершили строительство пассажа Смирнова, с выходом на три улицы и собственным погребом для виноградных вин. На Московском проспекте, неподалеку друг от друга разместились несколько крупных купеческих усадеб, каждая из которых занимала по целому кварталу. В их убранстве появились рояли, пианино и кабинеты с библиотеками. После революции все это богатство было национализировано.
 
Из ворот соседнего дома, в накинутой на плечи купеческой шубе, в шапке набекрень, приплясывая, выходит Человек.
 
ЧЕЛОВЕК. Ваша, барин, правда, цепок купец. Еле отвязался. Об чем вы там рассказывали? Ваше благородие, разрешите, уточню, память, как вы изволили заметить, у меня прямо как по циркуляру. Сословный состав населения накануне 1861 г. представлял следующую картину, учтены только души мужского пола: приписные крестьяне – в тысячах 145,5, в процентах 71,9. Мастеровые и урочники – 21,8, это 10,8%. Инородцы – 28,1, целых 13,9%. Государственные крестьяне – 2,8, всего 1,4%. Мещане – 2,6, тоже мало 1,4%. Горные господа чиновники – 841 человек, около 0,4%. Купцы – 513 человек, всего 0,2%. Итог: 202,3 тыс. человек. Прошу заметить по всему Алтайскому горному округу. В Барнауле насчитывали жителей 10047 душ, купцов 134, товар лавок 69, продукт лавок 20. В других городах Алтая численность купцов в 1861 г. составила: в Бийске – 300 человеков, в Колывани – 169, в Кузнецке – 30.
 
ПП. Ты Кузнецк пропускай.
 
ФМ. Пожалуй, вы правы, Пётр Петрович, в Кузнецке мы не останемся, а если выйду из военной службы, то могу в Барнауле поселиться. Лишь бы Марии Дмитриевне тут общество приглянулось. Продолжай.
 
ЧЕЛОВЕК. Во время реформа 1961 года изменили основное назначение аппарата горнозаводского управления. Из средства внеэкономического принуждения населения к заводским работам и выполнению других феодальных повинностей, он превратился в хозяйственный аппарат Кабинета и надзора за деятельностью частных горно-металлургических предприятий. С 1896 года округ перестал называться «горным». За сорок лет население Барнаула увеличилось в 3 раза. В 1897 году в Барнауле было зарегистрировано 29,4 тыщи человеков.
 
ПП. Скажи-ка, дорогой мой служивый, о чём там купцы говорят?
 
ЧЕЛОВЕК. Вас обсуждают, как будто бумаги читать умеют. Знают, что Ваше благородие служите в составе 1-й бригады, 23-й пехотной дивизии, 7-й линейный батальон. Всех посчитали, в батальоне 920 солдат, 20 унтер-офицеров и 4 офицера. Для нижних чинов утверждено описание новой форменной одежды и установлены кивера нового образца. А где они его вам возьмут? Знают, что полукафтаны ввели в войсках с 1856 года. А всем унтер-офицерам вместо галунной обшивки воротников и обшлагов, установлены нашивки на рукавах. И во всех Линейных частях воротники на шинелях установлены из шинельного сукна с красной выпушкой, а также на воротниках шинелей установлены клапаны красного цвета с пуговицей. А ещё введены вместо подсумков патронташи. Считают, сколько от этого барышей, может быть.
 
ФМ. Это военная тайна.
 
ПП. Для купцов нет тайны. Только business – ничего личного.
 
ЧЕЛОВЕК. Про вас, барин говорят, будто вы важный человек. Называют вас Тянь-Шанским. Знают, что вы коллежский секретарь, но это не секрет, я им сам сказал. Знают, что вы географ, ботаник, статистик, экономист, путешественник, государственный и общественный деятель. Далее пока никому не ведомо и вам знать не положено, но приписку к фамилии вы получите, поскольку посетили Тян-Шанские горы. Будете вице-председателем Императорского Русского географического общества и президентом Русского энтомологического общества. Почётный член: Императорской Академии наук и Академии художеств. Сенатор 2-го крестьянского департамента Правительствующего сената. Член Государственного совета. Член Русского горного общества. Действительный член всех Российских университетов. Покамест награжден токмо Темно-бронзовой медалью «В память войны 1853-1856», а там потом орденов будет не счесть.
 
ФМ. Он откуда все это знает?
 
ПП. Его в горах аэролитами сильно шандарахнуло. Более, чем меня. Я не обращаю внимания. Уверяю вас, он иногда преувеличивает. И ещё неведомые песни поёт, но только когда трезвый.
 
ФМ. Великолепно преувеличивает. А вы читаете тут журналы, вам присылают «Записки Императорского Русского географического общества», может быть, «Отечественные записки». Что здесь читают? Знают «Современник», или только распространяется «Библиотека для чтения»?
 
ПП. Нам присылают, публика в Барнауле образованная. А местных газет пока нет. Несмотря на то, что первая типография в городе открылась ещё в 1827 году, периодическая печать появится только в конце XIX века. Первым изданием стали «Ежедневные телеграммы Российского телеграфного агентства в Барнауле». Они выходили с 1895 по 1908 год. Издателем будет купец Ребров, владелец типографии, а также книжных магазинов в Барнауле, Бийске и Змеиногорске. «Телеграммы», как и все провинциальные издания, находились под предварительной цензурой. Объём номера был в две полосы среднего формата. Жители Барнаула и окрестных уездов давали в газету объявления о предлагаемых услугах, о продаже имущества, о поиске работы. А в начале XXI века будет другой Telegram.
 
ФМ. Вам, наверное, Александр Егорович говорил, что газеты и у нас были редкостью, очень немногие выписывали. Они переходили из рук в руки, а в день прихода почты, раз в неделю, собирались у знакомого, получавшего ее, чтобы узнать, что творится в Крыму, под Севастополем.
 
ПП. Он рассказывал, что выписал три газеты: «Санкт-Петербургские Академические Ведомости», «Augsburger Allgemeine», «Ind;pendance Belge», к великому удовольствию вашему.
 
ФМ. А как же ещё можно узнать, что творится в мире, находясь за 4000 вёрст от столицы?

ПП. Год был не простой. Чего стоит Парижский конгресс под председательством Франции!
 
ФМ. Я как человек военный, много переживал. Восточная война 1853-56-го меня не затронула, а могла. Эта война с Великобританией, Францией, Турцией за господство на Ближнем востоке могла стать решающей, но не послали нас из Семипалатинска, слава Богу.
 
ПП. Весь народ переживал и следил за политикой. Все понимали из газет, что Великобритания и Франция вытеснили Россию с ближневосточных рынков и подчинили своему влиянию Турцию. Безуспешно пытался Император Николай I договориться с Великобританией о разделе сфер влияния, а затем решил восстановить позиции нажимом на Турцию. Но Великобритания и Франция способствовали обострению конфликта, рассчитывая ослабить Россию и отторгнуть у неё Крым, Кавказ и другие территории. И вспыхнула снова война. Предлогом стал спор между православным и католическим духовенством в 1852-м из-за обладания «святыми местами» в Палестине. Предлог легко найти.
 
ФМ. Эта война показала героизм и смелость, удивительное самопожертвование людское. И вам, друг мой, медаль вручили. Это похвально.
 
ПП. А вы знаете, что в апреле каменщики и рабочие строек в Мельбурне вышли на марш протеста, требуя сокращения рабочего дня до 8 часов? Организаторы первыми в мире добились перехода на 8-часовой рабочий день без потери в заработной плате, правда, об этом в газетах не писали, вы уж не подведите, не рассказываете это никому.

В окне дома напротив отразился силуэт молодого человека, щёголя-офицера в форме адъютанта командира пехотного пока. «Демчинский Василий Петрович», – подумал Пётр Петрович.
ФМ. За кого вы меня принимаете? Даже обидно стало. Читали, Николай Иванович Лобачевский умер, великий математик.
 
ПП. В Азии началась вторая опиумная война. Тут недалеко в двух кварталах будет тайная курильня, хотите, зайдём?
 
ФМ. Это лишнее, у нас в Семипалатинске киргизы по юртам дымят. Чаадаев скончался, большой философ и публицист, объявленный правительством сумасшедшим за свои сочинения, в которых резко критиковал действительность русской жизни. Его труды были запрещены к публикации.
 
ПП. Царствие ему небесное. А фабрикант Третьяков в Москве основывал галерею.
 
ФМ. Что тут художественного читают в обществе?
 
ПП. Офицеры и некоторые дамы читают все новинки этого года. «В чужом пиру похмелье» и «Доходное место» – Островского. «Два гусара» и «Метель» – Толстого. Тургенева читают – «Затишье». Романы, конечно, зачитывают. «Госпожа Бовари» – Флобера, «Квартеронка» – Майн Рида, «Переселенцы» – Дмитрия Григоровича. Знаете такого?
 
ФМ. Конечно, я помню его.
 
ПП. Тут публика увлекается пьесами, читают Генрика Ибсена «Пир в Сульхауге» и «Ульф Лилиенкранс». Очень популярны стихи, особенно «Средь шумного бала, случайно» – Алексея Толстого. Дамы плачут.
 
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты.

Лишь очи печально глядели,
А голос так дивно звучал,
Как звон отдаленной свирели,
Как моря играющий вал.

Мне стан твой понравился тонкий
И весь твой задумчивый вид,
А смех твой, и грустный и звонкий,
С тех пор в моём сердце звучит.

В часы одинокие ночи
Люблю я, усталый, прилечь -
Я вижу печальные очи,
Я слышу весёлую речь;

ФМ. И грустно я так засыпаю,
И в грезах неведомых сплю…
Люблю ли тебя – я не знаю,
Но кажется мне, что люблю!
 
ПП. Мы сегодня приглашены на бал.
 
ФМ. Нет.

Фёдор Михайлович отшатнулся в сторону, замахал руками и побледнел.
 
ПП. Да.

Пётр Петрович поймал Фёдора Михайловича за пуговицу и приблизил к себе.
 
ФМ. Отказать нельзя?
 
ПП. Никак невозможно.
 
ФМ. Со мной случится припадок.
 
ПП. А вот и доктор идет.
 
Вдоль по улице идёт доктор. Он улыбается, и уже расставил руки для объятий.
 
ДОКТОР. Я предупреждал, что мы встретимся, или не предупреждал? Куда можно от доктора в нашем городе спрятаться?
 
ФМ. А вы знаете, что мы приглашены на бал?
 
ДОКТОР. Фёдор Михайлович, это знает каждый извозчик, это знает каждый приказчик в лавке, это известно каждому сосунку, подносящему болванки на заводе. Такое событие! Великий писатель приехал. Оставлю вас, зайду к больному, кровь пущу и до встречи.
 
ПП. Всем известно, что Иван Антипович талантливый диагност, а вы знаете, что он с 1850 года исполняет обязанности директора Барнаульского отделения Общества попечения о тюрьмах?
 
ФМ. Это отменно, что заключенные такого доктора имеют. Наш дорогой Александр Егорович в своей должности в Семипалатинске много старался облегчить их участь.
 
ПП. В прошлом году Иван Антипович за отличную и усердную службу при исправлении должности инспектора Алтайских госпиталей награждён орденом святого Станислава третьей степени.
 
ФМ. Видно, что он пользуется большим уважением среди горожан. Нам бы сейчас талант вашего человека.

На пустом месте из воздуха материализуется служивый человек из крепостных Петра Петровича в виде голограммы из кинофильма «Звездные войны».
 
ЧЕЛОВЕК. Я тут, ваше благородие, чего изволите? Пожалуйте. Формулярный список исправляющего должность инспектора Алтайских госпиталей коллежского советника Иван Антипович Преображенский, 55 лет. Сын священника. В связях порочащих его не замечен. Кавалер ордена св. Станислава 3 ст., имеет светло бронзовую медаль на Владимирской ленте в память войны 1853–1856 гг. и знак отличия за 20 лет службы. Жалованье 900 руб. в год. По окончании курса наук в Московской медико-хирургической академии удостоен звания лекаря и ветеринара 2 го отделения, выпущен на службу для определения в Колывано-Воскресенские заводы. Со времени выпуска до отправки на службу, был определен во временную Пречистенскую больницу, для участия в прекращении существовавшей в Москве холерной эпидемии. Произведен в коллежские секретари в 1830-ом.. За содействие в принятии и исполнении мер к прекращению существовавшей эпидемии холеры в Москве, объявлено Высочайшее благоволение. По прибытии в Колывано-Воскресенские заводы определён при Барнаульском госпитале. В 1834-ом за выслугу лет произведён в титулярные советники. По указу Правительствующего Сената от 26 июня 1846 г. произведен за выслугу лет в коллежские асессоры. Получил знак отличия безупречной службы за 15 лет – 1850 г. августа 22-го. В 1854 г. произведен в надворные советники. В 1856 г. произведен в коллежские советники. Жена – Екатерина Андреевна, детей не имеют. ГААК. Ф. 2. Оп. 1. Д. 6852. Л. 40–48. Рад стараться. Если дозволите, могу в вашу картотеку глянуть.
 
ФМ. Хотелось бы узнать, на какое ставить, на красное или черное, да Бога боюсь прогневить. И так много лишнего наговорили.

ЧЕЛОВЕК. И то, правда, ваше благородие.

ПП. Это что за вид несуразный?

ЧЕЛОВЕК. Метамодернизм позволяет создать фантастическое прошлое из художественного будущего.

ПП. Воровство и кощунство над святым духом.

ЧЕЛОВЕК. Виноват, увлёкся, больше не повторится.
 
ПП. В Фрайберге, в Австрии, на улице Шлоссергассе, я случайно познакомился с торговцем тканями. Славные люди, Якоб Фройда и Амали Натансон, они мне пишут письма. И недавно сообщили, что у них 6 мая родился мальчик, они назвали его Сигизмунд. Хорошо б, когда он вырастет, то стал бы торговцем тканями, а не доктором.
 
ЧЕЛОВЕК. Переодеваться поедем, господа дорогие.
 
ПП. Пора, Фёдор Михайлович, и к вечеру наряжаться.
 
ЧЕЛОВЕК. А вот и наш тарантас. Я растворяюсь.
 
Фёдор Михайлович и Пётр Петрович подходят к тарантасу.
 
ПП. Я купил этот прочный и просторный тарантас казанской работы, как только доехал до Нижнего по шоссе и поехал на нём на почтовых по большому сибирскому тракту. А уже тут зимой его поставили на полозья. В Барнауле зима снежная.

Фёдор Михайлович и Пётр Петрович усаживаются в тарантас, он со скрипом трогается.
Пятая локация
 
К арочным воротам подъезжают комфортабельные кареты с кучером на козлах и на запятках с выездным лакеем. По бокам кареты горят фонари. Кареты закладываются тройкой или даже четвёркой, лёгкие кареты – парой. На приёмы и балы полагается ехать в карете. Если не было своей, нанимали ямскую, то есть извозчичью карету, но негде было такую взять в Барнауле, держали свои выезды. Держали в Барнауле и дормезоны – просторные кареты со спальными местами, предназначенные для дальних поездок. Подъезжали коляски, в отличие от карет, кузов у них был с откидным верхом. Коляски обычно запрягались парой или тройкой лошадей, однако очень богатые, ездили в коляске шестериком. Были щеголи на фаэтонах и ландо. Барнаул был модным городом. Тарантас, на котором подъехали Фёдор Михайлович и Пётр Петрович, служил дорожным экипажем, поэтому прочность его считалась более важным качеством, нежели красота. Но в городе их тоже приветствовали, дорого-богато. В Сибири тарантасы из-за длины назывались долгушами. Бричка была гораздо легче тарантаса, но тоже выдерживала дальние поездки, как и тарантас, бричка имела откидывающийся верх. Некоторые приезжали на дрожках, а другие даже на бегунках – это специальные беговые дрожки, впряженные в одну лошадь. Городские извозчичьи дрожки называли пролетными, а в народе говорили – пролётка. В этот вечер редко кто приезжал на городском извозчике, то есть на лихаче. А для Ванек дорогу перекрыли. Они подвозили дрова со двора. Ванькой назывался крестьянин, приехавший на заработки в город. У лихачей были хорошие резвые лошади и щегольской экипаж. Кто-то приехал, развалившись в кибитке. В кибитке ехали лежа, сидения не было. Линейки в эту часть города не ходили, и не было их ещё для пассажиров. Линейка – это простые длинные дрожки с доской для сидения боком или верхом, а если доска была широкой, то сидели по обе стороны спиной друг к другу. Позднее линейкой стал называть городской многоместный экипаж со скамьями по обе стороны. Рейсовые линейки снабжались навесом от дождя. Кто-то в этот торжественный вечер даже выкатил старинную громоздкую колымагу, или, как говорили на французский манер, – рыдван. Были молодые офицеры на одноконных кабриолетах, без козел, с высоким сидением. Видели на таких приемах даже модный шарабан. В прогрессивном Барнауле ими иногда правили женщины. Это был писк моды. А двухместный, двухколесный кабриолет назывался таратайкой. Наконец к воротам подлетела эгоистка – лёгкая коляска на одного седока с кучером спереди. А превращение летнего колёсного экипажа в зимний в Сибири было делом весьма обычным.
 
ПП. Фёдор Михайлович, предлагаю погулять по этому саду. Я расскажу вам про этот дом. Восточная его часть главным фасадом обращена на Обь. Дом был возведён предположительно в конце XVIII или в начале XIX века и является одной из старейших каменных жилых построек Барнаула. С 1850 года дом находится во владении семьи золотопромышленника Эпиктета Павловича Оларовского. Здесь сегодня собралось все общество.
 
ФМ. Надеюсь, не по моему поводу.
 
ПП. Позвольте вас успокоить. Лет через 25, например, в 81-м году, может быть, по вашему поводу и соберутся. Нет, дорогой мой, повод другой. Так вот, позже здание перешло в собственность города и обозначалось на планах как «Дом городского общества». В 1894-м в нём было открыто мужское городское приходское училище. Вам интересно, вы не расстроились?
 
ФМ. Что вы, очень интересно. Я даже не думал расстраиваться. Рад, что к моей персоне нет такого внимания. Мне пока достаточно.
 
ПП. Славно, Фёдор Михайлович, очень славно. Так вот, в 1909 году здание было реконструировано, достроен западный объем с парадным залом на втором этаже, и передано Барнаульскому Окружному суду, где тот находился с ноября 1910 по май 1917-го. Простите, Фёдор Михайлович.
 
ФМ. Оставьте, уважаемый Пётр Петрович, извиняться, я уже привык.
 
ПП. При известном вам пожаре в 1917 году здание существенно пострадало. Только в 1927-м усадьба и все постройки были приведены в порядок. И здание было передано Горздраву, который открыл в нём Дом санкультуры. С 1933 по 36-ой в здании находилась «Школа Дорстройуча»
 
ФМ. Я не расслышал, это вы по-немецки сказали?
 
ПП. Дорстройуч – это автомобильный техникум. Автомобиль –это механическое самоходное транспортное средство, безлошадная коляска. В 1938 году особняк стал «Домом крайпрокурора». Распоряжением администрации Алтайского края здание было передано государственному музею истории литературы, искусства и культуры Алтая, который был открыт для посетителей 29 мая 1992 года. А ещё усадьба знаменита тем, что именно здесь родился Александр Оларовский – выдающийся дипломат, первый посол Российской империи в Сиаме, позже Таиланде. Таиланд, для Сибири, в ХХI веке – страна особенного назначения.
 
ФМ. Опять музей? Сколько же музеев в городе?
 
ПП. Мы с вами ещё пропустили Художественный музей, я потом вам о нём скажу. А это музей культуры и литературы. В окружении улиц, названных именами писателей, вам, дорогой Фёдор Михайлович, в нём места почти не нашлось. Вы про Барнаул после 58-го года и не вспоминали. Это не Петербург, где вам станцию метро откроют.
 
ФМ. Странно это слышать. Начальник Андрей Родионович меня близко принимал. Его тоже забыли?
 
ПП. Тяжело признать, но в городе не все помнят. В этом музее чтят двух писателей. Один ничего не написал про Барнаул, другой уехал в Америку и его совсем забыли. А уж начальников старинного завода вспоминают по редкому случаю. Кое-что о них знают в краеведческом музее, это там, где пушки стоят. Я вам показывал, напротив бывшей тюрьмы. Жаль, что человека моего нет, он любит всякие справки.

Из-за дерева появляется Человек с фонарем в руке.
 
ЧЕЛОВЕК. Как это нет? За вами хожу, свет держу, что бы все вас видели. Разрешите, ваше благородие. Андрей Родионович Гернгросс, 1814 года рождения, крупный горный специалист, новатор горного производства. Из дворян, лютеранского вероисповедания. Окончил Горный кадетский корпус с большой золотой медалью. В 1833 году отправлен практикантом для описания Уральских заводов. В сезон 1835 года открыл золотые россыпи по реке Средняя Терсь. С 1835 по 1838 год стажировался за границей. С 1840 года занимал должность помощника управляющего Барнаульским заводом, в 1841-1843 годах – управляющего Сузунским заводом и монетным двором, с 1843 по 1854 год – управляющего рудниками и заводами Змеиногорского края. В декабре 1852 года произведен в чин полковника, в июле 1854 года достиг вершин своей карьеры – стал горным начальником Алтайских заводов. В этой должно проявил себя как инициативный руководитель и прогрессивно мыслящий человек. За время руководства заводами добыча серебряной руды превысила 1000 пудов в год, а россыпного золота – 43 пуда. Гернгросс – кавалер орденов: св. Станислава третьей ст., св. Анны второй и третьей степени, св. Владимира третьей и четвертой степени и развесистых рогов.
 
ФМ. Спасибо, удивительный ты наш человек. Про последнее нам и без тебя ведомо, к стыду нашему.
 
ПП. Пора и в залы.
 
ФМ. Что там бывает, как ведут себя?
 
ПП. Ведут себя по старинке. В 1826 году был проездом в Барнауле немецкий ботаник Карл Христиан Фридрих фон Ледебур. Он в своей книге ёмко отразил своеобразие жизни города. Человек, цитируй.
 
ЧЕЛОВЕК. «Господа и дамы собираются, танцуют; любители карточной игры составляют себе партии; иногда ставятся концерты. Многие из них весьма музыкальны и охотно принимают участие в общих развлечениях. Всю обстановку я нашёл такой, какой она бывает только в изысканном европейском обществе. Я был ошеломлен, найдя Барнаул столь цивилизованным городом Барнаульцы – народ очень общительный, и гостеприимство настолько присуще всем, что я не встречал нигде ничего подобного. Все чиновники, как мне не раз пришлось убедиться, находятся в хороших дружественных взаимоотношениях друг с другом, а с иностранцами очень любезны и предупредительны, что я тоже имел возможность узнать на собственном опыте. В обществе господствует приличный тон. Среди молодых горных офицеров нередко встречаются люди образованные, которые воспитывались в С.-Петербурге в Горном кадетском корпусе и побывали затем на средства Кабинета за границей для изучения техники горнозаводского дела и избранной специальности. Мне просто не верилось, что все то, чему я был свидетелем, происходит на расстоянии 5000 вёрст от столицы. Дамы являются одетыми в костюмы, сшитые из нарядной материи по последним столичным модам, которые здесь чрезвычайно быстро перенимаются. Столы убраны со вкусом и изысканностью. Всю обстановку я нашёл такой, какой она бывает только в изысканном европейском обществе. Я был ошеломлен, найдя Барнаул столь цивилизованным городом…» Барин, гляньте, братья Самойловы пожаловали. Окликнуть?
 
ПП. Не стоит беспокоить.
 
ЧЕЛОВЕК. Люси Аткинсон, английская путешественница, предположительно шпионка, в 1844 году сообщала следующее «…ни в одном городе нет общества столь приятного, как в Барнауле. Тут имеется превосходный оркестр, красиво и с большим эффектом исполняет многие оперы. Три леди в Барнауле хорошо играют на фортепиано и три или четыре любительских концерта, данные в течение зимы, не опозорили бы любой европейский город».
 
ПП. Жди нас в тарантасе. Прошу, Фёдор Михайлович, нам пора в общество.
 
Парадное крыльцо дома ярко освещено. Лакеи сметают с красной ковровой дорожки снег. В залах тепло, ярко, негромко играет симфонический оркестр государственной филармонии Алтайского края. Фёдор Михайлович и Пётр Петрович поднимаются по лестнице на второй этаж, проходят по парадному белому залу, раскланиваясь с дамами и здороваясь с господами. Кругом всё празднично и торжественно. Все ждут горного начальника Алтайских заводов и его супругу, всемогущую и чадолюбивую Екатерину Иосифовну.
 
ФМ. О чём же тут принято говорить, Пётр Петрович, я, как вы понимаете, давно в таком обществе не бывал. Блистательный свет периферии!
 
ПП. Обыкновенно все говорят о погоде, искусствах, обсуждают доходы генерал-губернатора, судачат о коррупции, интригуют и сплетничают. Город не большой, событий немного. Хлопотливый город, и сколько в нём сплетен и доморощенных Талейранов!
 
В зале заметно движение, публика расходится, уступая проход. К Фёдору Михайловичу и Петру Петровичу подходит Андрей Родионович, горный начальник Алтайских заводов.
 
НАЧАЛЬНИК. Господа. Рад, что вы приняли приглашение и прибыли на наш праздничный вечер. Екатерина Иосифовна очень настаивали. Вы, Пётр Петрович, видели в Омске новый дворец Его высокопревосходительства действительного тайного советника Густава Ивановича? Рассказывают, что для него был построен специальный дворец. А знаете, что говорят про жалованье генерал-губернатора? Оно включает не только выплаты по должности и чину, но и, ха-ха, так называемое добавочное содержание, размеры которого сугубо индивидуальны. Вы понимаете, сугубо индивидуальные, и, как правило, значительно превышающие совокупные выплаты по чину и должности!
 
ПП. Я слышал, что жалованье сибирского генерал-губернатора составляет 10 000 в год и ещё 12 000 столовых и выплат на разъезды. В то же время все знают, что на практике жалованье по должности и чину, столовые, и другие выплаты не единственные источники денежных поступлений в его бюджет. Весьма существенной частью всегда были разовые денежные дотации.
 
НАЧАЛЬНИК. Известны нам эти дотации.
 
ПП. Это всякие выплаты, связанные со вступлением в должность. Имеются в виду не деньги, выделяемые на обзаведение или прогонные, а выкуп казной заложенного имения генерал-губернатора, если таковое имеется или оплата долгов.
 
НАЧАЛЬНИК. Оплата долгов? Удивительно, просто необыкновенно удивительно.
 
ПП. Эта практика весьма распространена. Её рецидивы можно наблюдать и в последующий период сибирской истории. Мы же не просвещенная Европа.
 
ФМ. Мне кажется, что вы безрассудно обсуждаете доходность губернаторского места. Разве так можно?
 
ПП. В 2021 году, к 200-летию со дня вашего рождения, Фёдор Михайлович, в Барнауле губернатором Алтайского края будет Виктор Петрович Томенко. Его задекларированный доход – 5 580 707,14 рублей. Недвижимое имущество – три квартиры: 113.3 квадратах метров, 213.6 квадратных метров в совместном пользовании с супругой и дочерью, и ещё квартира, 233.9 квадратных метров. И нежилое помещение, 14.1 метров. Есть у него и транспортные средства. Автомобиль легковой, Audi Q7, автомобиль легковой, Toyota Corolla.
 
НАЧАЛЬНИК. Простите, отвлёкся, о чём мы говорим? Ах да, о генерал-губернаторе, мы не в его подчинении. Мы, дражаший Фёдор Михайлович, в юрисдикции кабинета Его Императорского Величества. У Гасфорта нет на нас мандата, простите, руки коротки у генерала от инфантерии. Оставлю вас, надо всю залу обойти, посмотрите, какое общество прекрасное собралось.
 
Андрей Родионович берет под руку молодого офицера, который стоял рядом, но отвернувшись, и они отходят в сторону. Молодой офицер выделялся выправкой и щегольством адъютанта, не свойственной местным горным офицерам, поплывшим от вин и яств и отлученным от муштры на плацу. У Петра Петровича мелькнула маниакальная догадка про Василия Петровича. Где он, с кем Демчинский?
 
ФМ. Вам не говорили, какой в прошлый раз во время обеда у Андрея Родионовича произошел казус. За столом я сделал маленькую неловкость: сын их, мальчик лет 8, мне очень понравился; он ужасно похож на мать. Я это сказал. Она возразила, что нет сходства. Я начал подробно разбирать это сходство. Представьте же себе: этого мальчика, как я после узнал, они считают в семействе чуть не уродом! Хорош мой комплимент!
 
ПП. Представляю, как смотрела на вас Екатерина Иосифовна.
 
ФМ. Вы не представляйте, я ей в этот день передал письмо от Александра Егоровича, так что она меня простила.
 
ПП. Вы, не можете, конечно, знать, что мальчик тот выберет военную карьеру. Окончит Школу гвардейских подпрапорщиков, начав службу в 1866-м, станет офицером. Награжден орденами Святого Станислава третьей степени, Святой Анны третьей степени, Святого Владимира четвертой степени. Будет председателем Сольвычегодского уездного съезда Вологодской губернии.
 
ФМ. Это мне не интересно знать.

ПП. Как утверждают свидетели, Екатерина Осиповна или как принято её называть в барнаульском обществе – Иосифовна, Гернгросс, урожденная Иенко-Даровская, 1818 года рождения, – дама очень чадолюбивая. Детей родила много. Сыновья: Николай, Родион, Владимир и Анатолий. И дочери: София, Александра и Ольга. 7 душ, и выглядит она милейшим образом, соблазнительно. Не секрет, что друг наш Врангель без памяти влюблен в эту гранд-даму барнаульского общества.

ФМ. …
 
ПП. Он признавался, что положение ваше с ним однородное, и у него преграды – 400 вёрст расстояния. Но разница в том, что она старше его на 15 лет, и имеет семь человек детей, что, впрочем, не мешает ей пускать пыль в глаза выписываемыми ею парижскими туалетами и вить веревки из своих поклонников.
 
ФМ. Душа человек Александр Егорович, сильно много я на него надеюсь. Как вы любите изъясняться формулярами: Врангель Александр Егорович, 23 февраля 1833 года рождения – русский дипломат, камергер, человек очень молодой, с прекрасными качествами души и сердца, приехавший в Сибирь прямо из лицея с великодушной мечтой узнать край, быть полезным. Служил в Семипалатинске, мы с ним сошлись, и я полюбил его очень. Дам Вам два слова о его характере: чрезвычайно много доброты, никаких особенных убеждений, благородство сердца, есть ум, – но сердце слабое, нежное, хотя наружность с первого взгляда имеет некоторый вид недоступности.
 
В большой боковой комнате собрались дамы, они шутили, говорили о новых модных туалетах, о плохих местных портнихах, швеях, белошвейках, вышивальщицах, модистках. Портнихи, француженки и немки, брали больше, но делали не лучше. Говорили о женихах и невестах. Последние притворно краснели и поправляли шляпки и шпильки.

ДАМЫ. Она была жена его лучшего друга, которого он любил, как брата. Конечно, любовь его к ней была скрытая и безнадежная. Муж её был без места; наконец, после долгих ожиданий, он получил место, в городе Кузнецке. Приехав туда, он через два месяца умер.
 
ДАМЫ. Она по деду француженка, дочь директора Карантинного дома, обучалась в частном пансионе.
 
ДАМЫ. По нему заметно, что он в каком-то ожидании чего-то, как будто всё ещё болен теперь, и кажется, что с ним в скором, очень скором времени должно случиться что-нибудь решительное, что он приближается к кризису всей жизни, что как будто созрел для чего-то и что будет что-нибудь, может быть тихое и ясное, может быть грозное, во всяком случае, неизбежное.
 
ДАМА Х. Она довольно красивая блондинка среднего роста, так говорил барон А.Е. Очень худощавая, натура страстная и экзальтированная. Она начитана, довольно образована, любознательна, добра и необыкновенно жива и впечатлительна.

ДАМЫ. Судьба её сложилась не совсем удачно. Она учившаяся в пансионе и танцевавшая «с шалью» на дворянских балах вышла замуж, за слабовольного человека страдающего склонностью к алкоголизму. Пьяница муж, постоянная бедность, убогая провинциальная беспросветная жизнь – такова жалкая судьба пылкой мечтательницы. И вдруг в этом темном царстве появился луч света сам Фёдор Михайлович. Он, конечно, человек без будущего, так как попал в политическую историю, но ведь он писатель, а среди её знакомых никогда не было ни одного из этого сословия. К тому же человек он, несомненно, интересный и талантливый, а главное, смотрит на нее влюбленными глазами.

ДАМА О. Она приблизила его к себе, хотя далеко не всегда отвечала ему взаимностью, считая его человеком без будущего. А его захватила, эта первая большая любовь, тем более, что её внешний вид – хрупкий и болезненный, а ещё душевная беззащитность, вызывали в нём постоянное желание помочь ей, оберегать ее, как ребенка.
 
ДАМЫ. Но главное, она была несчастна. Она мучилась, он сам бесконечно страдая, думал о том, что такое страдания, какова их роль в жизни и судьбе человека. Страдания, по мысли его, дают человеку ключ к сочувственному пониманию чужих несчастий, чужого горя, делают его нравственно более чутким. Вот почему мучения её привлекли его внимание и вызвали в нём немедленное желание помочь любимой женщине.
 
ДАМЫ. А любить – это значит уметь жертвовать собой и всем сердцем, всей душой откликаться на муки любимого человека, даже если бы для этого пришлось самому страдать и мучиться.

ДАМЫ. Взаимное сострадание друг к другу и послужило, причиной того, что отношения приняли, если можно так сказать, какой-то неправильный характер. Иногда сострадание принималось за любовь, а любовь за сострадание, а чаще всего они так неразрывно переплетались вместе, что невозможно было отличить одно от другого.

ДАМА О. Но Исаев получил место, за шестьсот вёрст от Семипалатинска, и Фёдору Михайловичу пришлось расстаться с ней, и это как раз в те дни, когда он поверил в её взаимное чувство. Отчаяние его было беспредельно, он ходил как помешанный.
 
ДАМА Х. Барон говорил по секрету, что сцену разлуки он никогда не забуду, Фёдор Михайлович рыдал навзрыд, как ребенок. Тронулся экипаж, вот уже еле виднеется повозка, а он все стоит, как вкопанный, безмолвный, склонив голову, слезы катятся по щекам. После её отъезда, он ещё более похудел, стал мрачен, раздражителен, бродил как тень. Со слов А. Е. Фёдор Михайлович все повторял, какая она замечательная, и удивлялся, что такая женщина ответила на его любовь. А сколько он ей писал. Хорошо, что его письма у нас не секрет. Цитируйте.

ДАМА О. Вслух?

ДАМА Х. …!?

Одна из дам достает из корсета письмо, разворачивает и читает.

ДАМА О. «Судя по тому, как мне тяжело без вас, я сужу о силе моей привязанности. Вы писали, что вы расстроены и даже больны. Я до сих пор за вас в ужаснейшем страхе. Боже мой! Да достойна ли вас эта участь, эти хлопоты, эти дрязги, вас, которая может служить украшением всякого общества! Вы же удивительная женщина, сердце удивительной, младенческой доброты, вы были мне как родная сестра. Женское сердце, женское сострадание, женское участие, бесконечная доброта... Я все это нашёл в вас». Настоящий писатель.
 
ДАМЫ. После смерти её мужа она оказалась в критическом положении. Одна, без средств, без родных, с маленьким сыном на руках. Но он не мог больше скрывать своей любви, и тотчас же предложил ей выйти за него замуж. Им руководили одновременно и желание спасти её от нищеты, и чувство горячей любви
 
ДАМЫ. Но она, в ответ на пылкие письма, настаивавшего на немедленном её согласии на брак с ним, отвечала, что не знает, как ей поступить. Он сознавал, что основной преградой к устройству их судьбы, как она называла его предложение о браке, было его довольно жалкое положение рядового, лишенного дворянства, бывшего каторжанина.

ДАМЫ. Однако после смерти бедного нашего любимого Николая Павловича и восшествия на престол Его Величества Александра Николаевича, появилась надежда на улучшение участи. Фёдора Михайловича произвели в унтер-офицеры. Это окрылило его.

ДАМА Х. Читайте.

ДАМА О. «Мое решение принято, и хоть бы земля развалилась подо мною, я его исполню... Мне без того, что теперь для меня главное в жизни, не надо будет и самой жизни...».

ДАМЫ. Но из Кузнецка приходят тревожные вести. Она грустит, отчаивается, больна, поминутно окружена кумушками, которые сватают ей женихов.
 
ДАМЫ. Он любил со страстью поздней первой любви и вдруг получил громовое известие. Она получила предложение от человека пожилого, с добрыми качествами, служащего и обеспеченного и просит совета, как ей поступить, прибавляет, что она любит его. Фёдор Михайлович был поражен, зашатался, упал в обморок и проплакал всю ночь.
 
ДАМЫ. Он говорил, что погибнет, если потеряет своего ангела или сойдет с ума, или в Иртыш бросится.
 
ДАМЫ. Однако переписка с ней принимает всё более напряженный характер. Она все чаще упоминает о местном учителе Вергунове.

ДАМЫ. А как же пожилой служащий и обеспеченный господин с добрыми качествами?

ДАМЫ. О нём никто не вспоминал. А Вергунов этот, довольно красивый молодой человек двадцати четырех лет. Фёдор Михайлович, получив служебную командировку к нам, он тайно уехал из Барнаула в Кузнецк. Но вместо радостной встречи с любимой, он попадает в ситуацию, как в своей повести «Белые ночи». Она бросилась ему на шею и, плача, целуя его руки, призналась, что полюбила Вергунова и собирается выйти за него замуж.

ДАМЫ. Он выслушал признание, а затем, скрывая собственную страсть, начал обсуждать рассудительно возможный брак своей возлюбленной с учителем, который был ещё беднее его самого, но зато имел два бесспорных преимущества перед ним. Был молод и красив.

ДАМЫ. Она настаивает на встрече Фёдора Михайловича со своим соперником. Во время этой встречи Вергунов плачет на груди у него, сам Фёдор Михайлович бедненький рыдает у ног возлюбленной, и она в слезах примиряет соперников. Отвергнутый Фёдор Михайлович решил принести в жертву собственную любовь ради её нового чувства и не мешать счастливому сопернику.

ДАМЫ. Но совершенно неожиданно произошел поворот. Она была настолько потрясена, что он не только ни разу ни в чем не упрекнул ее, а ещё и заботился о её будущем, что в ней всколыхнулась жалость и нежность, сострадание к его преданной любви. Она сказала ему: «Не плачь, не грусти, не все ещё решено: ты и я, и более никто!»
 
ДАМЫ. Но не успел он возвратиться, как она написала ему, что тоскует, плачет и любит Вергунова больше, чем его. Он снова стал как помешанный в полном смысле слова, но это не мешает ему жертвовать собой ради счастья любимой. Победив ревность и горечь, он хлопочет о пособии за службу её мужа, ходатайствует об определении её сына в кадетский корпус, беспокоится об устройстве Вергунова на лучшее место.
 
ДАМЫ. Но подоспела милость Государя, и Фёдор Михайлович был произведён в офицеры и теперь он уже реально стал надеяться на возвращение в Петербург. Трудно сказать с уверенностью, под влиянием ли этих новых обстоятельств, или по изменчивости своего характера, а скорее всего, просто по той причине, что она в глубине души все-таки не переставала по-своему его любить, хотя эта любовь никогда не была такой страстной и исступленной, как с его стороны, но она охладела к Вергунову.
 
ДАМА Х. Снова меняется тон её писем, это уже нежные письма любимой женщины к единственному и верному избраннику. Он опять воспрянул духом и снова поставил вопрос о браке. Он чувствует, что дальше такая неопределенность продолжаться не может, и пишет одному другу, мне показывали его письмо в Петербурге. Читайте.

ДАМА О. «Она по-прежнему всё в моей жизни. Люблю её до безумия. Тоска моя о ней свела бы меня в гроб и буквально довела бы меня до самоубийства. Я несчастный сумасшедший! Любовь в таком виде есть болезнь».
 
ДАМЫ. В ноябре он едет в Кузнецк, получает согласие выйти за него. И теперь дамы, он средь нашего бала.
 
На улице перед усадьбой стоит вереница карет и других транспортных средств. Пахнет тёплым навозом и конским потом. Свет от ярких окон в доме падает на дорогу. В тарантасе человек Петра Петровича развалился на шубах, напротив него сидит извозчик и курит барскую папиросу.
 
ЧЕЛОВЕК. Он, значит, безумно счастлив, не подозревая, конечно, какой тяжёлый удар ждет его впереди. На обратном пути, когда молодожены остановятся в Барнауле, у него от всех волнений и всего пережитого случится страшный эпилептический припадок, но некоторые исследования, например профессора Моисеевой, свидетельствуют о том, что это была не эпилепсия, а гипертоническая болезнь. После чего он забудет все, что мы сегодня ему говорили. Доктор подтвердит. Потрясенная жена увидела, как её муж, вдруг с диким воем и помертвевшим лицом, грохнулся на пол, стал биться в ужасных судорогах и потерял сознание. Это произведет на нее гнетущее впечатление, которое ещё более усилится, когда она узнала от докторов, что это эпилепсия и любой припадок может быть смертельным. Как известно наш доктор не ошибается. Она зарыдала и начала упрекать мужа за то, что он скрыл свою болезнь. Но он ничего не скрывал, он действительно думал, что это простые нервные припадки, а не эпилепсия, во всяком случае, так его раньше уверяли врачи. Возможно, этот эпизод и стал первой трещиной в отношениях, которая, все углубляясь и углубляясь, и привела к тому, что семилетний брак не принес им счастья. Личная жизнь писателя требовала большого напряжения. Мария Дмитриевна не выдержала холодного и гнилого климата столицы и вынуждена была уехать в Тверь. С этого момента их совместная жизнь нарушилась, они лишь изредка имеют подобие общего дома, а чаще всего проживают на разных квартирах, в разных городах. 7 июня 1862 года Фёдор Михайлович впервые уезжает за границу, и едет один.

Ямщик выпучил глаза, подавился дымом и раскашлялся до слёз, став красным, как ошпаренный поросёнок.

После возвращения он нашёл её в очень плохом состоянии. С этого момента он трогательно заботится о ней, стараясь всячески облегчить её страдания. Зимой она почти не выходила из комнаты. Весной, ей стало так плохо, что врачи опасались за её жизнь, и ей только чудом удалось выжить. При первой же возможности он отвез её во Владимир, где климат был гораздо мягче. Он увидел её только в октябре 63-го. И принял решение везти её в Москву. Поселиться с ней в Петербурге было невозможно, а оставлять во Владимире было нельзя. Он считал своим долгом облегчить жене последние месяцы жизни, а сделать это было гораздо легче в Москве. Она, становясь все более раздражительной, и не могла выносить никого, даже сына. Он сознавал, что конец близок. Она умирала мучительно. 14 апреля 1864 года с ней сделался припадок, кровь хлынула горлом и начала заливать грудь. На другой день к вечеру она умерла. Умерла тихо, при полной памяти и всех благословляя. Он очень переживал, что их брак оказался бездетным. В апреле 1865 г. он напишет к Врангелю, который хорошо знал Марию Дмитриевну, и был свидетелем первых лет их любви: «...Существо, любившее меня и которое я любил без меры, жена моя, умерла. Помяните её хорошим, добрым воспоминанием. Это была самая честнейшая, самая благороднейшая и великодушнейшая женщина из всех, которых я знал во всю жизнь. Когда она умерла – я хоть мучился, видя, как она умирает, хоть и ценил и мучительно чувствовал, что я хороню с нею, – но никак не мог вообразить, до какой степени стало больно и пусто в моей жизни, когда её засыпали землею. И вот уже год, а чувство всё то-же, не уменьшается...». Он говорил близким: «Была это женщина души самой возвышенной и восторженной. Сгорала, можно сказать, в огне этой восторженности, в стремлении к идеалу. Идеалистка была в полном смысле слова – да! – и чиста, и наивна притом была совсем как ребенок». Для неё и надобно мармеладу сыскать, кровь из носу. Выдыхай!

В зале у дам горит миллион свечей, канделябры стоят на всех столах, на секретаре, на комоде и даже на подоконниках. Свет играет в бриллиантах, сапфирах, изумрудах и темно-красных рубинах, блестят грани хрустальных бокалов, искрится и пузырится шампанское.
 
ДАМЫ О. Представьте, он просил за Вергунова в письмах к другу: «Ради бога, ради света небесного, не откажите. Она не должна страдать. Если уж выйдет за него, то пусть хоть бы деньги были. А для того ему надо место, перетащить его куда-нибудь. Он теперь получает 400 рублей ассигнациями и хлопочет держать экзамен на учителя выше, в Кузнецке же. Тогда у него будет 900 рублей. Я ещё не знаю, что можно для него сделать, я напишу об этом. Но теперь говорите о нём Гасфорту, как о молодом человеке достойном, прекрасном, со способностями. Хвалите его на чем свет стоит, что вы знали его, что ему не худо бы дать место выше. У него, кажется, есть класс. Если вы будете в милости у Гасфорта, ради бога, скажите, что вам это стоит. Гернгроссу тоже о нём напишите что-нибудь. Я вам напишу еще, скажу, что именно, а теперь только слово закиньте Гасфорту при случае. Его зовут Николай Борисович Вергунов. Он из Томска. Это всё для неё, для неё одной. Хоть бы в бедности-то она не была, вот что!»
 
ДАМЫ. Высокие отношения.
 
ДАМА Х. Все проходим в зал. У Петра Петровича день рождения. Поздравим его.
 
Дамы выходят, шурша платьями, как будто разлетается рой стрекоз, расходятся во все стороны зала, наполняя его разными оттенками розового и голубого, разбавляя этим нежным цветом черное и синее однообразие фраков и мундиров с золотыми нашивками. В центре зала, напротив большой картины стоят Фёдор Михайлович и Пётр Петрович.
 
ПП. Обратите внимание, Фёдор Михайлович, на это живописное произведение.
 
ФМ. Пожалуй, это бал в Дворянском собрании.
 
ПП. Дорогой мой, это бал Горных офицеров.
 
ФМ. А кто же автор сего произведения, известно вам?
 
ПП. Из местных живописец, Алексей Дрилёв, член общества художников.
 
ФМ. Местные ваятели мне не знакомы. По Петербургу знавал произведения Айвазовского, а недавно слышал, что в этом году для художественной выставки в Париже он создал серию из четырех пейзажей «Богатства России», за которую первым из русских художников получил французский орден Почётного легиона. Тогда же и с работами других художников был знаком – Боголюбова, Брюллова, Венецианова, Говорят, что Иванов закончил, наконец, «Явление Мессии». Слышал я про Николая Ге и Добровольского.
 
ПП. Местного?
 
ФМ. Что вы, Пётр Петрович, я же сказал, что в Барнауле живописцев не знаю. Уже в Сибири слышал новые молодые столичные имена – Орест Кипренский, Саврасов и Шишкин, которому в 1856-м были присуждены две малые серебряные медали за картину «Вид в окрестностях Петербурга». Очень народу нравятся его художества. Сказывали, что Василий Перов тонкие портреты пишет.
 
ПП. Перов говорите, ну-ну. Перов так Перов, а Шишкин, Айвазовский и Саврасов в местном художественном музее есть в подлинниках. Мы с вами мимо этого здания прошли. Там, по сути, смотреть нечего. Ремонт у них сто лет как. Вот построят большой музей, тогда всю красоту покажут.
 
ФМ. Обещаете?
 
ПП. Я, дорогой друг, не министр культуры и не губернатор Карлин, обещать не могу. Поговаривают, что в истории местного искусства много тайн. Ещё начальник Колывано-Воскресенских заводов Пётр Фролов имел уникальную коллекцию, она состояла из картин русских и западноевропейских художников, среди которых были произведения самого Рембрандта и Ван Дейка. Представляете?
 
ФМ. Зря мы с вами не посетили этот музей!
 
ПП. Если бы они там были, мы бы обязательно посетили. После революционных событий 1917 года барнаульский музей оказался на грани закрытия, но вовремя среагировали активисты. Они успели сохранить некоторые картины, которые к тому времени уже были национализированы и переданы в другие города. Но и это не помогло. К 1930-м годам следы картин из коллекции Фролова были утрачены окончательно.
 
ФМ. Утеряны в пылу революции. Как хрестоматийно. Париж горел и нам велел.
 
ПП. Остались только цитаты из одной монографии со ссылкой на авторитетный источник: «Коллекция картин состояла в основном из произведений мастеров Западной Европы: Рембрандта, Рубенса, Ван Дейка и других авторов. Часть коллекций Фролов подарил музею, казенной библиотеке, а картины религиозного содержания передал Дмитриевской церкви. Есть и вторая история, которая покрыта тайной, она не менее интересная: «В 1921 году в Барнауле открылся Музей живописной культуры, разместивший в здании церкви Дмитрия Ростовского. Экспозиция включала не только работы местных живописцев, иконы, коллекции сибирских древностей, но и произведения И. Машкова, П. Кончаловского, А. Лентулова, К. Малевича, П. Кузнецова, А. Шевченко, В. Кандинского, Н. Милиоти, А. Родченко, С. Коненкова, при содействии наркома просвещения А.В. Луначарского привезенных в Барнаул М.И. Курзиным. Музей был закрыт в 1926 году, дальнейшая судьба этих произведений неизвестна». У этой церкви какая-то странная художественная связь времён. В 1988-м там организуют мастерскую неофициальные художники творческого объединения «Тихая мансарда».
 
ФМ. Все мистика и тайны. Не мое дело, Пётр Петрович, но я заметил, что на широкую ногу живут горные офицеры в Барнауле.
 
ПП. Это дело всем заметное.
 
ФМ. А ревизор?
 
ПП. Фёдор Михайлович, уже не гоголевские времена. На меня сразу навалилось удручающее впечатление, что всё интеллигентное, культурное общество живёт выше средств, доставляемых ему крайне скудным казенным жалованьем. Очевидно, что они пользуется сверх него доходами, законом неустановленными и получаемыми самовольно. В Барнауле горная администрация выработала себе форму самовознаграждения из доходов с крепостного населения, являвшуюся последствием обязательности крепостного труда.

Близко стоящий офицер повернулся к Фёдору Михайловичу и Петру Петровичу, улыбнулся приветливо и учтиво поклонился.
 
ОФИЦЕР. Пётр Петрович, я слышал ваш разговор, простите великодушно. Позвольте, я поясню Фёдору Михайловичу. Все не так просто, как кажется на первый взгляд. Кроме горнозаводских рабочих, отправлявших работы на рудниках и находившихся на положении дворовых людей, то есть не наделенных землей и получавших своё содержание от Кабинета, к округу приписано 150 000 крестьян мужского пола, богато наделенных удобной и плодородной земли, за пользование которой они обязаны нести натуральные повинности по отношению к горным рудникам и заводам как пешие, так и конные.
 
К Фёдору Михайловичу, Петру Петровичу и к офицеру, который с ними разговаривает, подходит ещё один офицер. Улыбается приветливо и учтиво кланяется.
 
ОФИЦЕР. Приношу свои извинения, что внедряюсь без приглашения в вашу беседу господа, но мой коллега запамятовал добавить, что повинности эти состоят, главным образом, в перевозке руд из рудников на заводы, в рубке и перевозке дров, в обжигании и перевозке угля, а также в некоторых других вспомогательных работах на заводах и рудниках. Для всех этих работ крестьяне вызываются несколько раз в году, но на довольно короткие сроки. Для крестьян, живущих вблизи заводов и рудников, эта натуральная повинность сравнительно необременительная, но для крестьян, живущих далеко от мест, куда они вызывались, отрываться от своих работ на какую-нибудь неделю, теряя ещё более времени на переезд, очень разорительно. Поэтому зажиточные крестьяне считают для себя благодеянием предоставляемое им право заместительства крестьянами из соседних с заводами селений. И они особенно охотно принимают предложение чиновников, берущих на себя наем для них рабочих, но гораздо более дешевой цене, чем та, за которую они могли нанять их сами.
 
ПП. Вот эти-то суммы добровольного найма и поступают в руки горной администрации, составляя специальные её доходы. По существу своему они не подлежат никакому постороннему учету или контролю.
 
ОФИЦЕР. Пётр Петрович, давайте уточним. Количество дохода зависит от некоторых расчетов. Основанием этого расчета служит количество рабочих дней, причём количество этих дней зависит от количества доставляемых на заводы и переплавляемых на них руд.
 
ОФИЦЕР. При таких условиях для каждого завода определяется до начала года количество подлежащих переплавке, а для рудника – количество подлежащих на нём добыче руд для получения требуемых 1000 пудов серебра, так же как и количество требуемого угля. А затем общее количество требуемых на все годовое производство число рабочих дней, развертывается между крестьянским населением с точным указанием для каждого крестьянина, на каких заводах и рудниках требуются его работы.
 
ОФИЦЕР. Уважаемый Фёдор Михайлович, мы вас, наверное, утомили, но поймите, в общем, несмотря на то, что среднее содержание руд определяется значительно ниже действительности, а количество руд, из которых можно добыть 1000 пудов серебра, преувеличивается в значительной степени, а исчисление числа рабочих дней, потребных на годовое производство превышает действительную потребность, натуральная повинность крестьян довольна умеренна.
 
ОФИЦЕР. Пётр Петрович, вы должны понимать, что заместительство превращает натуральную повинность в денежную, которая, при её ненадобности для горного производства, обращается в специальный не узаконенный доход всей горной администрации, который делился между всеми её членами местным начальством сообразно с их деятельностью.
 
ФМ. Вы сказали, что делится между всеми членами администрации?
 
ПП. Совершенно верно. Сообразно их деятельности.
 
К этой группе, ведущей непринужденный разговор, подошел доктор. Учтиво раскланялся. Пожал руки горным офицерам, обнял Петра Петровича за плечи и заглянул в глаза Фёдору Михайловичу.
 
ДОКТОР. Пётр Петрович, прошу вас, не мучайте Фёдора Михайловича сложными разговорами. Когда он выйдет в статскую службу, а ещё лучше останется в офицерах и Государь переведет по своей милости его в горный корпус, тогда Фёдор Михайлович все поймёт и оценит наш общественный принцип.
 
ОФИЦЕР. Фёдор Михайлович, как вам погода? Она, согласитесь, мягче, чем в Семипалатинске.
 
ОФИЦЕР. На Алтае чудесная погода. Снег искрится, небо бездонно синее, красота.
 
ПП. Позвольте, господа, я всё же географ. Запоминайте. Температуры января: абсолютный максимум 5,3 градуса, средняя температура 15,5 мороза, абсолютный минимум, 51,5 градуса.
 
ФМ. Конечно, в Барнауле всё намного мягче, чем в Семипалатинске, видимо потому что вокруг лес.

ОФИЦЕР. Вы так наблюдательны, Фёдор Михайлович, и снисходительны. А, например, один иностранный агент намекал на неблагоприятную экологическую ситуацию как особенность Барнаула. Он пишет, что воздух здесь не всегда бывает чистым, загрязняясь от дыма металлургического завода и особенно обжигательных печей, хотя это, по-видимому, не вредит здоровью жителей. У них у всех здоровый вид, нет и специфических болезней, появляющихся из-за вредного воздуха. Хорошо себя чувствуют и домашние животные, кроме разве кур, с которыми случаются эпилептические припадки и которые часто дохнут, что приписывается близости обжигательных печей
 
ДОКТОР. Вполне понятно, что этот Ледебур, общавшийся лишь с первыми лицами города, не заметил пагубного влияния промышленности на здоровье горожан, но зафиксировал негативное влияние деятельности заводов на кур.
 
ОФИЦЕР. По-вашему, более реалистичную картину рисует известный английский разведчица Аткинсон, замечая в письмах, что плавление серебра – весьма нездоровое занятие и рабочие очень страдают от паров, выходящих из печей и вызывающих свинцовую колику.
 
ДОКТОР. Я вам не признаюсь, но вы понимаете, что не только куры страдают эпилептическими припадками. Господа, пойдёмте к дамам и артистам. Не оставляйте их без внимания.
 
ФМ. О чём же у вас говорят с дамами?
 
ПП. О театре, Фёдор Михайлович, о прекрасном искусстве лицедейства.

В окружении дам, офицеров и некоторых штатских стоят братья Самойловы, одетые они в сшитые по последней европейской моде фраки, прекрасного зеленого цвета, такой глубины, как донышко бутылки шампанского, когда смотришь через него на обжигающее солнце казахской степи.
 
БС1. В прошедшем 1856-м было необыкновенное количество премьер.
 
БС2. Мы всё знаем обо всём мире.
 
БС1. «Ратнавали» – Рамнараяна, «Солнце заходит» – Юхана Берьессона, «Водонос» – У Поун Нья. В городе Шумене случилось представление первой болгарской пьесы «Михаил-Мышкоед» – Доброплодного,
 
БС2. В Бергене показали «Улаф Лильекранс» – Ибсена, в Вене «Граф Эссекс» – Генриха Лаубе.
 
ДАМА О. Я видела в Париже «Медею» – Легуве.
 
ДАМА Х. А в Thеаtre de l’Od;on прошла «Биржа» – Понсара. Ce qui plaot aux femmes.
 
БС1. Дамы, представляете, какие прекрасные премьеры дают на сцене Малого театра? Подумайте только, состоялась первая постановка Островского «В чужом пиру похмелье».
 
БС2. Первое исполнение на русском языке комедии Дюмануара и Деннери – «Испанский дворянин».
 
ОФИЦЕР. А у Англичанки, наконец-то, появилась Королевская опера.
 
БС1. Мы ответим им «Русалкой» – Даргомыжского.
 
ОФИЦЕР. А по Европе шествует «Тангейзер» – Вагнера.
 
НАЧАЛЬНИК. Дамы и господа! Прошел второй год, как на престол взошел Император Александр II и объявивший амнистию декабристам, петрашевцам и участникам польского восстания 1831 года. Да здравствует Его Величество Александр Николаевич Император Всероссийский, Царь Польский и Великий князь Финляндский. Царь – освободитель, таким его запомнит народ.

ВСЕ. (Вполголоса). Ура! (3 раза).

НАЧАЛЬНИК. Сегодня господа Самойловы приготовили нам представление. Поприветствуем их, дамы и господа.

В зале раздались аплодисменты, звучат они благородно и взвешенно. Все хором произносят: «Просим, просим».
 
БС2. Мы прочтём вам без позволения автора.
 
БС1. Самовольно взявши его стихотворение.
 
БС2. На коронацию и заключение мира.

Симфонический оркестр умолк. Все остолбенели и даже паркет, из уважения к присутствующим, старался не скрипеть под офицерскими сапогами.
 
БС1. Умолкла грозная война!
Конец борьбе ожесточенной!..
На вызов дерзкой и надменной,
В святыне чувств оскорблена,
Восстала Русь, дрожа от гнева,
На бой с отчаянным врагом
И плод кровавого посева
Пожала доблестным мечом.
Утучнив кровию святою
В честном бою свои поля,
С Европой мир, добытый с боя,
Встречает русская земля.

БС2. Эпоха новая пред нами.
Надежды сладостной заря
Восходит ярко пред очами…
Благослови, господь, царя!
Идет наш царь на подвиг трудный
Стезей тернистой и крутой;
На труд упорный, отдых скудный,
На подвиг доблести святой,
Как тот гигант самодержавный,
Что жил в работе и трудах,
И, сын царей, великий, славный,
Носил мозоли на руках!

БС1. Грозой очистилась держава,
Бедой скрепилися сердца,
И дорога родная слава
Тому, кто верен до конца.
Царю вослед вся Русь с любовью
И с теплой верою пойдет
И с почвы, утучненной кровью,
Златую жатву соберет.
Не русской тот, кто, путь неправый
В сей час торжественный избрав,
Как раб ленивый и лукавый,
Пойдет, святыни не поняв.

БС2. идёт наш царь принять корону…
Молитву чистую творя,
Взывают русских миллионы:
Благослови, господь, царя!
О ты, кто мгновеньем воли
Даруешь смерть или живишь,
Хранишь царей и в бедном поле
Былинку нежную хранишь:
Созижди в нём дух бодр и ясен,
Духовной силой в нём живи,
Созижди труд его прекрасен
И в путь святой благослови!

БС1. К тебе, источник всепрощенья,
Источник кротости святой,
Восходят русские моленья:
Храни любовь в земле родной!
К тебе, любивший без ответа
Самих мучителей своих,
Кто обливал лучами света
Богохулителей слепых,
К тебе, наш царь в венце терновом,
Кто за убийц своих молил
И на кресте, последним словом,
Благословил, любил, простил!

БС2. Своею жизнию и кровью
Царю заслужим своему;
Исполни ж светом и любовью
Россию, верную ему!
Не накажи нас слепотою,
Дай ум, чтоб видеть и понять
И с верой чистой и живою
Небес избранника принять!
Храни от грустного сомненья,
Слепому разум просвети
И в день великий обновленья
Нам путь грядущий освети!
 
Раздаются бурные овации, дамы застучали веерами, братья Самойловы кланяются. Оркестр грянул touche.

НАЧАЛЬНИК. Автора, автора!
 
ОФИЦЕРЫ. Автора, просим автора!
 
ДАМЫ. Просим, просим!
 
Екатерина Иосифовна грациозно подошла к Фёдору Михайловичу, взяла его за руку, и потянула в центр зала.

ДАМА Х. Фёдор Михайлович, выходите уже.
 
Публика рукоплещет, у зрителей появляются мурашки и наворачиваются слёзы от патриотических чувств и милости к счастливому влюблённому, который едет к невесте. Все сочувствуют униженному в правах дворянину, бывшему каторжнику, помилованному в солдаты, произведённому в прапорщики, великому писателю с мировым именем, которого случай забросил в столицу Алтайского горного округа, в провинциальный город проездом. Официанты разносят привычное, для таких случаев, «Veuve Cliquot».

НАЧАЛЬНИК. С Новым годом! С новым счастьем!

Шестая локация
 
Квартира Петра Петровича, в которой мы были в самом начале нашей истории. Небольшой беспорядок, как это бывает в доме холостого господина впервые дни его 30-летия. Фёдор Михайлович лежит на диване в мятом сюртуке. Доктор развалился на полу, постелив шкуру тигра. В комнате жарко натоплено. Офицеры без мундиров, в одних белых сорочках и галстуках. Пётр Петрович в азиатском халате и киргизской шапке, курит трубку.
 
ПП. Зима 1856-57 годов, проведённая мной в гостеприимном Барнауле, не показалась мне скучной. Я нанял довольно уютную меблированную квартиру из нескольких комнат за 25 рублей в месяц. Дни проходили в разборке собранных мной богатых ботанических и геологических коллекций, в подробном осмотре и изучении предметов барнаульского музея, в пользовании тамошней библиотекой и в ознакомлении с заводскими работами. Вечера же я проводил в гостеприимном, хорошо образованном и всегда приветливом обществе. Зимний сезон был оживлен любительскими спектаклями. Многие из членов барнаульского общества выдавались своими замечательными сценическими дарованиями. Вообще оживление и культурность этого прекрасного уголка Сибири, прозванного мной «сибирскими Афинами», делали пребывание в нём в холодное зимнее время сибирских буранов особенно привлекательным.
 
ФМ. Я нанял себе квартиру в Семипалатинске, с прислугою, с отоплением и со столом за 8 рублей. А Врангель за квартиру в три комнаты с переднею, конюшнею, сараем и ещё помещением для 3-х людей, и за еду с отопление платил 30 рублей в месяц.
 
ПП. Фёдор Михайлович, вы выглядите франтом в сюртуке, в этих серых брюках, в жилете с высоким стоячим накрахмаленным воротничком. Я давно не был в столице, но кажется, сейчас это по самой моде, что бы углы воротничка доходили до ушей. Крахмаленая манишка и черный атласный стоячий галстук великолепно дополняют ваш туалет. Прав Александр Егорович, его кривоглазый крепостной чухонец Адам, которого дал ему отец, в качестве камердинера, хороший портной. Не то что мой рязанский человек.
 
ФМ. Это моё первое штатское платье.
 
ОФИЦЕРЫ. Теперь все будет хорошо, вы уже прапорщик. Ещё 3 года и будете штабс-капитаном, догоните Семенова, станете как он – коллежский секретарь.
 
ДОКТОР. Догнать Семенова – это утопия. Расскажи нам, человек, как тут всё устроено.
 
Очень лениво, выказывая своё полное нежелание, служивый крестьянин Петра Петровича вышел из-за печки.
 
ЧЕЛОВЕК. Если начать издалека, то слушать будете долго. Значит так. Называется это табель о рангах – таблица, содержащая перечень соответствий между военными, гражданскими и придворными чинами, ранжированными по 14 классам.
 
ФМ. Это я теперь в 14 классе. А выпускался из училища подпоручиком, то есть 13 класс.
 
ДОКТОР. Вам вредно нервничать, дорогой мой пациент. Вы 2 года тому назад были в остроге, кандалы носили.
 
ЧЕЛОВЕК. Дайте уж доскажу. Учреждена указом Петра I от 1722 года Табель о рангах всех чинов, воинских, статских и придворных. Гражданские чины, как и военные, даются по выслуге лет или по особенным «знатным» служебным заслугам. Публичное наказание на площади, а равно и пытка влекут за собою утрату чина, который может быть возвращен лишь за особые заслуги, именным указом, публично объявленным. Путано рассказываю, так это от бесконечного празднования.
 
ОФИЦЕРЫ. Замужние жены «поступают в рангах по чинам мужей их» и подвергаются тем же штрафам за проступки против своего чина. Девицы при сравнении с женами лиц, имеющих чин, считаются на 4 ранга ниже своих отцов.
 
ОФИЦЕРЫ. Причём дворянское звание распространяется только на детей, рожденных уже после получения отцом этого чина, если по получении чина детей у получившего потомственное дворянство не родится, он может просить о пожаловании дворянства одному из прежде рождённых его детей.
 
ОФИЦЕРЫ. Александр II указом от 1856 года установил, что право на потомственное дворянство приобреталось получением чина полковника, то есть 6-й класс, а по гражданскому ведомству — получением чина 4-го класса, действительного статского советника.
 
ЧЕЛОВЕК. И так господа. 10 чин – Коллежский секретарь, это наш барин Пётр Петрович. Чему равен Штабс-капитан в пехоте, Штабс-ротмистр в кавалерии. 9 чин – Титулярный советник, Капитан в пехоте, Поручик гвардии, Ротмистр в кавалерии, Есаул у казаков. 8 чин – Коллежский асессор, Майор в пехоте, Штабс-капитан в гвардии. 7 чин – Надворный советник, Подполковник в пехоте, Капитан 2-го ранга во флоте. 6 чин – Коллежский советник, Полковник, Капитан 1-го ранга. 5 чин – Статский советник, Штер-кригскомиссар. Простите господа, хрен выговоришь с похмелья. 4 чин – Действительный статский советник, Генерал-майор, Контр-адмирал. 3 чин – Тайный советник, Генерал-лейтенант, Вице-адмирал. 2 чин – Действительный тайный советник, Генерал от артиллерии, Инженер-генерал, Адмирал. 1 чин – Действительный тайный советник 1-го класса, Генерал-фельдмаршал, Генерал-адмирал. Разрешите, ваше благородие, горло промочить, засуха, как в киргизской степи.
 
ПП. Промочи горло, горемычный.
 
Доктор подаёт человеку стакан с вином. Человек пьёт и не морщится. Вытирая ладонью рот, продолжает.
 
ЧЕЛОВЕК. Горные чины делились на генеральские, штаб – и обер-офицерские, с соответствующими мундирами, хотя горные чиновники официально военными не считались. Механикус, форстмейстер – это штаб-офицерский чин 9-го класса, соответствовал капитану. Например, Ползунов был механикус.
 
ДОКТОР. Я сам о нём расскажу. Иван Иванович Ползунов 1728 года рождения, родился в Екатеринбурге. Изобретатель-теплотехник, создатель первой в России паросиловой установки. Его паровая машина была первым в мире двухцилиндровым паровым двигателем, не требующим вспомогательного гидравлического привода. В 1759-м Ползунов получил первый обер-офицерский чин. В 1763-м разработал «огненный», паровой двигатель и был произведён в «механикусы» с чином и жалованием инженерного капитан-поручика. В 1763 году он разработал проект парового двигателя мощностью 1,8 лошадиной силы. В январе 64-м приступил к созданию действующей «огнём» машины. Проект был послан Екатерине II, и она наградила Ползунова 400 рублями. В 1764 по 66-й Ползунов сконструировал новый паровой двигатель для привода дутья плавильных печей. Двигатель имел рекордную мощность 32 лошадиных силы и впервые позволил отказаться от водяных колес в реальном заводском производстве. Ползунов умер 27 мая 1766 года от чахотки за неделю до пробного пуска машины, напряжение работы сыграло в этом свою роль. Фёдор Михайлович, берегите себя.
 
ПП. Ползунову поставят два памятника. Бюст на улице Ползунова скульптора Миронова и художника-монументалиста Добровольского, и памятник в рост, напротив технического университета. Установили который в 1980 году, скульптор Бродский, высотой памятник 7 метров, и написано на нём: «Облегчить труд по нас грядущим».
 
ЧЕЛОВЕК. Закончить желаю. Для общего знания, при обращении к лицам, имевшим те или иные чины, в соответствии с «Табелью о рангах» лица равные по чину или нижестоящие обязаны употреблять следующие титулы в зависимости от класса: «Ваше высокопревосходительство» – к лицам в имперских чинах 1-го и 2-го классов; «Ваше превосходительство» – к лицам в чинах 3-го и 4-го классов; «Ваше высокородие» – к лицам в чинах 5-го класса; «Ваше высокоблагородие» – к лицам в чинах 6-8-го классов. Извольте Ваше высокоблагородие господин доктор. А вы господа мои, все «Ваше благородие» – лица в чинах от 9 до 14-го класса. Других персон следует называть. «Ваше Императорское Величество», обращаясь к императору и императрице. «Ваше Императорское Высочество» – к великим князьям, княгиням и княжнам. «Ваша Светлость» – к герцогам; младшим детям правнуков императора и их мужским потомкам. «Ваше Сиятельство» – к князьям и графьям.

ПП. В России будущего действует таблица соотношения классных чинов федеральной государственной гражданской службы, воинских и специальных званий, классных чинов юстиции, классных чинов прокурорских работников, утверждённая указом президента РФ от 01.02.2005 № 113.

Все посмотрели на Петра Петровича, и замолчали. Он затянулся трубкой, выдохнул и отвернулся к окну. Большую паузу нарушил Фёдор Михайлович.
 
ФМ. Мне действительно очень нужны некоторые из вещей, например, кивер, форменные погоны, нумерные пуговицы, но здесь этого нет, – надо выписывать, а ещё нужны каски и шарфы, здесь этого, особенно каски не достанешь. А с 1854 года появился прапорщицкий погон с одним просветом, и чин прапорщика обозначается одной звездочкой на этом просвете.
 
ОФИЦЕРЫ. А подать сюда этого … купца.
 
Открывается дверь, в комнату входят братья Самойловы с бутылкой шампанского, без фраков и галстуков. Улыбаются и кланяются.
 
БС1. Господа офицеры, побойтесь Мельпомены, это наша реплика!
 
БС2. Что вы говорите, кто из нас тут Добчинский и Бобчинский?
 
Все громко смеются, наливают вино.
 
БС1. Мы всех отпустили.
 
БС2. Мадемуазели нас покинули тихо.
 
ЧЕЛОВЕК. Срамота.
 
ДОКТОР. Ещё в 1840 году император Николай Павлович издал указ о врачебно-полицейском надзоре. А в 44-м их «ремесло» было легализовано. В Петербурге есть «Правила для содержательниц домов терпимости» и «Правила для публичных женщин». Согласно этим документам, заниматься проституцией можно особам, достигшим 16 лет. Все женщины из домов терпимости становились на учет в полицейском участке. У них отбирали паспорта, а взамен выдавали «билеты». В этих свидетельствах указывались данные, а также ставились отметки о регулярном прохождении медосмотра.

ФМ. Как дочь Семёна Захаровича Мармеладова, титулярного советника, спившегося окончательно бывшего чиновника.
 
ДОКТОР. Человек.
 
ЧЕЛОВЕК. Тут я, ваше высокоблагородие. Чего, старший господин, надо?
 
ДОКТОР. Справочку предоставь.
 
ЧЕЛОВЕК. Бордели нельзя было размещать к церквям и школам ближе, чем на 300 метров. У входа не должно быть никаких вывесок. Внутри дома разрешалось играть только на пианино. Каждая содержательница дома платит в казну налоги. По стоимости услуг и уровню обслуживания публичные дома делятся на три категории. Заведения среднего класса. Стоимость услуг от одного до трех рублей за «время» и от трех до семи рублей за ночь. Суточная норма проститутки около 10-12 посетителей. В дешевых заведениях расценки составляли 30-50 копеек, а суточная норма до 20 и более человек. Живущая в публичном доме недорогая проститутка получала в среднем 40 рублей в месяц, в то время как работница текстильной фабрики – 15-20 рублей. Ежемесячный доход дорогой проститутки мог составлять 500-600 рублей. К началу XX века под давлением общественного мнения число публичных домов уменьшилось. В Петербурге в 1876 году было 206 публичных домов, то в 1909-м – всего 32.
 
ОФИЦЕРЫ. Легальных.
 
ОФИЦЕРЫ. Я знаю такой один на Невском, как раз рядом со школой, в полуподвале дома 163, это недалеко от Лавры, у нас там друг живет в bel etage.
 
ФМ. Бедные женщины. Жестокая судьба. Обиженные сиротки.
 
ПП. Это те, которых вы оберегали с Врангелем.
 
ФМ. Не стоит так, друг мой разлюбезный, я скоро женюсь. То были дочери хозяйки, у которой я снимал квартиру.
 
ПП. Александр Егорович говорил, что убранство комнаты вела вам старшая дочь, девушка лет двадцати. У нее была сестра лет шестнадцати, очень красивая. Старшая ухаживала за вами и, кажется, с любовью, шила и мыла белье, готовила пищу и была неотлучно при вас. И вы так привык к ней, что ничуть не удивлялись, когда она с сестрой садилась тут же с вами летом пить чай en grand n;glig;, то есть в одной рубашке, подпоясанная только красным кушаком, и с платочком на шее.
 
ФМ. Мать открыто эксплуатировала молодость и красоту дочерей. Впрочем, это никого не удивляло, и было в порядке вещей. Я упрекал старуху за распущенность с младшею шестнадцатилетнею дочерью. Она говорила: «Эх, барин, все равно сошлась бы со временем с батальонным писарем или унтером за два пряника аль фунт орехов, а с вами, господами, и фортель, и честь! Ведь с чиновниками не всякой выпадет счастье». На таковую практическую логику трудно было отвечать.
 
ПП. А то что вы давали уроки Марине О., невеста ваша вам уже простила?
 
ФМ. Какие откровенные вопросы вы задаёте, друг мой. Был скандал, но я объяснил, что это только участие в судьбе бедной девушки. Ей исполнилось 17 лет, она подросла, расцвела, похорошела и стала чрезвычайно развязна. Она очень оживляла наш дом с Александром Егоровичем, когда мы были на даче, бегала, усиленно кокетничала и задорно заигрывала.
 
БС1. А у нас всё было мило.
 
БС2. Они играли в Вист и Мушку, но любят Рамс.
 
ФМ. У Мессароша в Семипалатинске не пьянствовали, но за то шла страшная игра. Мы с Александром Егоровичем карт в руки не брали.
 
ПП. В моём доме карты и дамы, какой грех.
 
ДОКТОР. Это безобидно.
 
ФМ. Я в игры не играю. Спасибо, меня и так прёт.
 
ПП. Откуда в вас это, драгоценный Фёдор Михайлович?
 
ФМ. Не понимаю, какой-то down house в голове.
 
ЧЕЛОВЕК. Чтобы рамсы не путать, запомните. Рамс берет начало от Мушки, популярной «дамской игры». В рамс играют от трех до семи человек. Колода для игры употребляется полная, в 52 листа. Первый выход принадлежит игроку, сидящему слева от сдатчика. Карты сдаются по пять каждому: сначала по 3 карты, потом по две. Козырь открывается сдатчиком. Он и может пользоваться этим козырем. Если у сдатчика хорошие карты и он может сказать: «Играю», то открывшийся козырь принадлежит ему. Если же у него карты неважные и он принужден пасовать, то сдатчик откладывает их в сторону, присоединяя к ним и тот козырь. Вся эта процедура проделывается сдатчиком, когда остальные игроки объявили свои намерения играть или пасовать и когда наступит его очередь говорить. Ненужные карты должны быть сброшены до прикупа. Игрок, получивший при сдаче любого туза, не имеет права пасовать. Сдатчик имеет право, как и прочие игроки, пасовать при плохих картах и вистовать при хороших. Сдатчик прикупает после всех. Если сдатчик неправильно сдал карты или открыл карту, принадлежащую одному из партнеров, во время сдачи, карты смешиваются и сдача передается следующему игроку.

ПП. Перестань. Сейчас же.

ЧЕЛОВЕК. Как прикажите барин, а то я ещё могу. Рамс это же не подкидной дурак. Простите за грубое слово. В Рамсе каждый игрок должен давать карту требуемой масти, а если у него её нет, он должен перекрывать взятку козырем. Каждый игрок по своему усмотрению имеет право пасовать или играть, прикупая нужное ему количество карт…

ПП. Замочи, несчастный.

ЧЕЛОВЕК. Там ещё на две страницы правил игры. Погуглите.

ПП. Почисть мне трубку.

ФМ. Как это у картежников сложно все… Играть надо в простую игру.
 
ОФИЦЕРЫ. В студенческий покер.
 
ОФИЦЕРЫ. Это почти что тот же Рамс, только в другой руке.
 
ФМ. Играть надо во что-то эффектное. Раз и сразу выиграть, или проигрыш.
 
ДОКТОР. Человек!
 
ЧЕЛОВЕК. Можно, барин?

ПП. Если доктор просит, то не откажи.

ЧЕЛОВЕК. Легко. Одно из первых упоминаний рулетки датируется 1716 годом, играли в нее в гостинице Отель де Суассон. Игроки делали ставки на то, в какой сектор вращающегося под внешним управлением колеса приземлится брошенный шарик. В 1745 году её запретил британский король Георг II. В текущем виде игра в рулетку появилась не позже 1796 года в Париже, описание подобной игры приводится во французском романе «Рулетка, или история игрока» Жака Лабле, 1801 года. На игровом колесе были два слота для сохранения банка игры и 38 цифровых секторов с красными и черными цветами, в том числе «зеро». В 1842 братья Франсуа и Луи Блан в Германии открыли казино. В середине XIX века в Монте-Карло, рулетка обрела невероятную популярность. Князь Карл III легализовал азартные игры.
 
ПП. Точно известна дата, когда вы, Фёдор Михайлович, впервые подошли к рулетке, это 11 июня 1862-го. Случилось это в Висбадене. В тот год вы почти все лето провел за границей, куда поехал, чтобы лечиться от эпилепсии. В начале года вы переживете два припадка. Однако за время поездки приступов не будет. За границей вы подхватите другую болезнь, которую называют игроманией.
 
ФМ. Не может этого быть. На что мне играть.
 
ДОКТОР. Не о том думаете, пациент. Приступ, два раза.
 
ПП. Простите, дорогой, но вся ваша семья будет от этого страдать. Братья ваши, Михаил, Андрей, Николай и сёстры, Вера, Александра и добрейшая Варвара.
 
ФМ. Друг мой Пётр Петрович, вы обратили внимание, что Гернгросс ни слова не сказал о чемодане, который подарил мне Врангель. А спросить было совестно. Конечно, он забыл, но это все равно, ибо, может быть, чемодан у Остермейера?
 
ПП. Право, надо найти вам чемодан, не ехать же вам без чемодана.
 
ОФИЦЕРЫ. А с другой стороны вас не ограбят по дороге. Нет у вас ничего.

ОФИЦЕР. Я дам вам пистолет. Para bellum, господин прапорщик.
 
ФМ. Вы же знаете, что друг мой и благодетель Барон Александр Егорович Врангель, исправляющий должность областного прокурора, то есть стряпчий казенных и уголовных дел. Кто же при такой дружбе, посмеет меня грабить?
 
БС1. Разбойничьи шайки в Сибири дело весьма обыкновенное. В городе Бийске существовала такса за совершение преступления. Коли потребуется убить кого – 10 рублей, отравить – 15 рублей. Когда я выразил удивление такой разнице в их прейскуранте, то мне пояснили: «Убьешь коли кого в лесу, аль что украдешь, возьмешь да в укромном местечке и закопаешь! Пойди, ищи!»
 
ДОКТОР. А отравишь, то это дело порискованнее: «Как подойдет пропорция; ещё с зелья-то другой человек только при болеет! Заприметят, а тут ещё «дохтура» начнут следить; помрет, вскрытие не дай Бог сделают, – а потому дело-то это и приходится варганить с опаскою, – вот потому-то и цена ему на 50 процентов дороже». Отравление почему-то было особенной специальностью женщин. Грабежи и разбои, развитые в Сибири искони, принимались населением как вещь чуть ли не обыденная.
 
БС2. Страна, населенная людьми полудикими, развращенными. Сибирь, собиравшая у себя все отбросы России, кишит разбойниками и грабителями. На всех больших дорогах «шалят». В городах также не лучше. Малочисленный состав полиции ничего поделать не может. Да и та полиция, что есть, нередко сама становится во главе грабителей и убийц и тайно руководит ими; так, например, в губернском городе Томске дня не проходило, чтобы не было грабежа или убийства.
 
ФМ. Я разбойного человека знаю. Не забывайте господа, кандалы мои были неформенные, кольчатые, «мелкозвон», как называли их арестанты. Они носились наружу. Форменные же острожные кандалы, приспособленные к работе, состояли не из колец, а из четырех железных прутьев, почти в палец толщиною, соединенных между собою тремя кольцами. Их должно было надевать под панталоны. К серединному кольцу привязывался ремень, который в свою очередь прикреплялся к поясному ремню, надевавшемуся прямо на рубашку. Помню первое мое утро в казарме. Все четыре года я прожил безвыходно в остроге, за стенами, и выходил только на работу. Работа доставалась тяжёлая, и я, случалось, выбивался из сил, в ненастье, в мокроту, в слякоть или зимою в нестерпимую стужу. Жили мы в куче, все вместе, в одной казарме. Вообрази себе старое, ветхое, деревянное здание, которое давно уже положено сломать и которое уже не может служить. Летом духота нестерпимая, зимою холод невыносимый. Все полы прогнили. Пол грязен на вершок, можно скользить и падать. Маленькие окна заиндевели, так что в целый день почти нельзя читать. На стеклах на вершок льду. С потолков капель – все сквозное. Нас как сельдей в бочонке. Спали мы на голых нарах, позволялась одна подушка. Укрывались коротенькими полушубками, и ноги всегда всю ночь голые. Всю ночь дрогнешь. Блох, вшей и тараканов четвериками. Прибавь ко всем этим приятностям почти невозможность иметь книгу, что достанешь, то читать украдкой, вечную вражду и ссору кругом себя, брань, крик, шум, гам, всегда под конвоем, никогда один, и это четыре года без перемены. Те 4 года считаю я за время, в которое был похоронен живой и закрыт в гробу. Это было страдание невыразимое, бесконечное, потому что всякий час, всякая минута тяготела как камень у меня на душе. Во все 4 года не было мгновения, в которое бы я не чувствовал, что я в каторге.
 
БС1. Пишите, Фёдор Михайлович.
 
БС2. Для людей пишите.
 
ОФИЦЕРЫ. Но, чести ради, надо добавить, что горный округ принадлежит Императорскому Кабинету, а потому тут никогда не селили ссыльных, и все обитатели этих мест отличаются зажиточностью и миролюбием. Большинство из них староверы, давно когда-то бежавшие из России в неведомыя дебри гор Алтая.

ОФИЦЕРЫ. Но вы отправляетесь в бандитский Кузнецк.
 
ФМ. До сих пор я все думал выйти в статскую службу. Начальник Алтайских заводов полковник Гернгросс, друг Александра Егоровича, очень желает, чтоб я перешел служить к нему, и готов дать мне место, с некоторым жалованием. Я об этом много думаю, но опять-таки жду, не будет ли чего до весны из Петербурга? Если мне нельзя будет выехать из Сибири, я намерен поселиться в Барнауле.
 
БС1. И напишите нам для театра.
 
БС2. Обязательно напишите.
 
ФМ. О Кавказе я и не думаю. Теперь все это пустяки. Врангель пишет, что все любят Царя. Я сам обожаю его. Производство мое в офицерство мне лично очень важно, сознаюсь. Но мне хоть что-нибудь теперь. Самое лучшее и здравое, конечно, хлопотать о позволение печатать.
 
ОФИЦЕРЫ … ?
 
ФМ. Если будет возможность говорить и хлопотать о переводе моем в статскую службу именно в Барнаул, то ради Бога, не оставляйте без внимания. Если возможно говорить об этом с Гасфортом, то, ради Бога, поговорите, а если можно не только говорить, но и делать, то не упускайте случая и похлопочите о моем переводе в Барнаул в статскую службу. Это самый близкий и самый верный шаг для меня.
 
ПП… !?
 
ФМ. К тому же, если позволят печатать, тогда я уже буду с своими деньгами и начну новую жизнь и не буду беспокоить брата, что у меня всегда было на сердце, ибо брат сам добывает себе трудом кусок хлеба.
 
ДОКТОР… ?!
 
ФМ. Ведь если не будет теперь никаких даже милостей, все таки можно будет перейти в статскую, взять 14-й класс поскорее, получать жалование, а главное, я могу печатать, даже incognito печатать. Буду с деньгами! Наконец, ведь это всё не сейчас, а к тому сроку дело уладится.
 
БС1 … !!!
 
БС2 … !!!
 
ФМ. Я хочу писать и печатать. Более чем когда-нибудь я знаю, что я недаром вышел на эту дорогу, и что я недаром буду бременить собою землю. Я убежден, что у меня есть талант и что я могу написать что-нибудь хорошее. Ради бога, не принимайте моих слов за фатовство. Но кому же мне и поверять мечты и надежды мои.
 
ОФИЦЕРЫ …?!
 
ФМ. Конечно, я буду изыскивать все средства, и зарабатывать деньги. Для этого превосходно было бы, если б мне позволили печатать. Кроме того, здесь в Сибири с очень маленьким ничтожным капиталом можно делать хорошие и верные спекуляции. Если б я даже в Семипалатинске имел только 300 рублей серебром лишних, то я на эти 300 нажил бы в год непременно ещё 300.
 
ОФИЦЕРЫ …!?
 
ФМ. Хочу формально просить печатать. Если позволят, то я на всю жизнь с хлебом. Теперь не так как прежде, столько обделанного, столько обдуманного и такая энергия к письму! Надеюсь написать роман к сентябрю получше «Бедных людей». Ведь если позволят печатать, а я не верю, слышите, не верю, чтоб этого нельзя было выхлопотать. Ведь это гул пойдет, книга раскупится, доставит мне деньги, значение, обратит на меня внимание правительства, да и возвращение придет скорей. А мне что надобно, 2 – 3 тысячи в год ассигнациями.
 
БС2 … !!!
 
БС1 … !!!
 
ФМ. Итак, честно ли я поступлю с ней или нет? Что ж, этого мало, что ли, для содержания нашего? Года через два возвратимся в Россию, она будет жить хорошо, и, может быть, даже наживем что-нибудь. Только напечатать роман и одну статью, над которою сижу теперь, если б, несмотря на мои убеждения, что достигну этого позволения, – если б мне и отказали, то 1-й год брака я бы мог обеспечить себя и жить, не прибегая, например, с просьбою помочь, ибо если б переменилась судьба моя, хоть как-нибудь.
 
ПП. При всей вашей дружбе с Александром Егоровичем, он в дружеской беседе рассказывал мне, что никогда не предвидел он в этом браке счастья для вас. Все страдания, вся обуза, что вы взвалили, благодаря этому браку, себе на плечи, на долгое время лишит вас душевного покоя. Не раз в Семипалатинске он старался отрезвить вас от этого любовного психоза относительно Исаевой, но вы и слушать не хотели. Для вас Мария Дмитриевна рисуется в каком-то лучезарном ореоле
 
ФМ. Хочу просить позволения статью мою о России напечатать без имени. Статья моя – плод десятилетних обдумываний. Всю её до последнего слова я обдумал ещё в Омске. Будет много оригинального, горячего. За изложение я ручаюсь. Может быть, во многом со мной будут не согласны многие. Но я в свои идеи верю и того довольно. Статью хочу просить прочесть предварительно Майкова. В некоторых главах целиком будут страницы из памфлета. Это собственно о назначении христианства в искусстве. Только дело в том, где её поместить? Напечатать отдельно – купят 100 человек, ибо это не роман. В журналах дадут деньги. Но «Современник» был всегда мне враждебен, «Москвитянин» тоже. Не знаю, удадутся ли все мечты мои, сбудутся ли они? Может быть, что возможность этой женитьбы и расстроится. Тогда, я знаю себя, я опять убит и несчастен. Денег надобно, – вот что!
 
ЧЕЛОВЕК. Не расстроится ваше благородие, это будущее совсем рядом 6-ого февраля 1857-го году вы с Марией Дмитриевной обвенчаетесь.
 
ОФИЦЕРЫ. Вы только о политике не пашите.
 
ОФИЦЕРЫ. Вредно это.
 
ПП. Пишите и о политике. Только «Роковой вопрос» не печатайте. Жаль не запомните. Ваши политические мысли даже цитировать будут. «Западничество – это партия, готовая к бою против народа. Она стала над народом как опекующая интеллигенция, она отрицает народ. Она гнушается идеей солидарности народа с Царем. Русскому, ставшему действительным европейцем, нельзя не сделаться в то же время естественным врагом России».
 
ДОКТОР. Сомневаюсь.
 
ОФИЦЕРЫ. Богатство прирастать будут Сибирью.
 
ОФИЦЕРЫ. Недра наши господа.
 
БС1. Смело надо смотреть в будущее.
 
БС2. Россия будущего, она светлая.
 
ЧЕЛОВЕК. Так поднимите же бокалы господа, а я вам поведаю грустную историю про будущее этого города.
 
ОФИЦЕРЫ. И шорох платьев, и звон бокалов.
 
ЧЕЛОВЕК. Через 55 лет торговая сеть Барнаула, накануне первой мировой войны при населении города в 70 тысяч человек, будет насчитать 500 магазинов. Торговая сеть будет насыщена тканями и одеждой, хозяйственными товарами и американской сельскохозяйственной техникой, датскими сепараторами, ювелирными изделиями, мебелью. В городе будут иметь собственные магазины компания "Зингер", крупнейшая в России текстильная фирма "А.Ф.Второв с сыновьями", будут склады по продаже нефтепродуктов "Нобель" и китайский чайный магазин "Вап-Ху-Син".
 
ДОКТОР. Скажешь тоже Вап-Ху-Син какой то.
 
ЧЕЛОВЕК. Ещё через 30 лет, во время войны с 1941 по 1945 годы в городе разместятся около ста промышленных предприятий из Москвы, Ленинграда, Одессы, Харькова, других городов. В городе стали работать крупные машиностроительные предприятия – заводы «Трансмаш», котельный, станкостроительный, радиозавод. Город поставлял танковые моторы, обмундирование, полушубки, валенки. По некоторым данным, около половины патронов, использованных армией во время войны, было произведено в Барнауле на станкостроительном заводе. А проживало в городе уже 210 тысяч.
 
ФМ. Опять война.
 
ЧЕЛОВЕК. В XXI веке Барнаул – один из важнейших экономических центров Западной Сибири. Экономика города базируется на торговле и услугах.
 
ФМ. Купцы значит, кругом. Рогожины разные.
 
ЧЕЛОВЕК. В городе осуществляют производственную деятельность более 120 крупных и средних предприятий, а также около 2000 предприятий малого бизнеса. Ежегодно предприятия выпускают продукции на сумму более 100 миллиардов рублей, из них 18 предприятий производят продукции на сумму более 1 миллиарда. Барнаул как столицу аграрного края характеризует высокий уровень развития пищевой и перерабатывающей промышленности.
 
ОФИЦЕРЫ. Как это – аграрного? Крестьяне? Господа, это невозможно!
 
ОФИЦЕРЫ. А где же наше серебро и золото, господа?
 
ЧЕЛОВЕК. А вот эдак, господа офицеры. Кирдык вашей лавочке. В структуре обрабатывающего производства в объеме отгруженных товаров наибольшую долю занимают предприятия пищевой промышленности – 37,5%, предприятия химической отрасли – 12,6%, предприятия по производству готовых металлических изделий – 7,9%, производство машин и оборудования – 6,2%.
 
ДОКТОР. Как люди живут? Поведай, вещий пациент
 
ЧЕЛОВЕК. Население города в 2021 году составляет примерно 800 тысяч человек с окрестностями. Доход более 1 миллиарда рублей заявили три налогоплательщика. Четыре жителя задекларировали более 500 миллионов рублей. Свыше 100 миллионов рублей заработали 38 налогоплательщиков. Более 10 миллионов рублей заработали 228 человек. Доходы свыше 1 миллиона рублей заявили 5,4 тысячи плательщиков края.
 
ПП. При среднем доходе в год 250-300 тысяч.
 
ДОКТОР. Небогато некоторые живут.
 
БС1. А театр?
 
БС2. Играют что?
 
ПП. Оставьте его. Что он может знать о театре? Четыре театра в городе государственных, и филармония.
 
БС2. И на том спасибо. Низкий поклон.
 
БС1. Не оставили культуру нашу, не прервали традицию.
 
ФМ. Купцы, говорите, кругом? Займы, торги, деньги…
 
ПП. Это вы, Фёдор Михайлович, второй раз говорите. Помните того борзописца? Он про ваш памятник писал, он и про торговлю написал.
 
ФМ. Разносторонний публицист. Вдруг про нас напишет всякого.
 
ПП. Ерунду сочиняет, читать иногда боязно. Он пишет, что жителей Барнаула бесит количество торговых центров. Они возмущаются, когда узнают, что в городе строят новый торговый центр. Местные газеты любят писать про рейтинги, в которые попал город по количеству торговых площадей на душу населения. Торговые люди несколько раз спасали город от запустения. Первый раз в 1893 году, когда закрыли сереброплавильный завод.
 
ОФИЦЕРЫ. Надо запомнить год нашей катастрофы.
 
ПП. К тому времени уже 32 года как было отменено крепостное право, и торговля активно развивалась. После закрытия завода осталось только торговать. К 1917 году Барнаул был знатным купеческим городом. В другой раз торговцы спасли город после развала советской промышленности, когда все заводы и фабрики закрылись из-за нерентабельности и неконкурентоспособности. Народ вышел на базары и открыл магазины. В начале 20-х годов XXI века город живёт торговлей. Сколько надо торговых площадей на душу населения – это трудный вопрос. Одна газета пишет, что Барнаул – единственный город Сибирского округа, который попал в рейтинг, и на каждую тысячу барнаульцев приходится 672 квадратных метра коммерческих площадей.

ОФИЦЕР. А в саженях можешь, Пётр Петрович?

ПП. Я продолжу, но в саженях не могу, не грамотен, я же только транслятор. Другая газета сообщает, что по данным экспертов журнала Forbes, Барнаул занимает второе место в России, после Краснодара, по величине торговых площадей – 880 квадратных метров на тысячу человек.
 
БС2. Как считают?
 
БС1. И у меня не сходится.
 
ЧЕЛОВЕК. Без бутылки не понять.

ДОКТОР. Наливай, не терпи.

Человек молча наливает доктору и себе, поднимает стакан, смотрит на край и залпом выпивает.
 
ПП. Цифры год от года разнятся. И, наконец, администрация публикует отчет главы города за 2019 год.

ЧЕЛОВЕК. Обеспеченность населения торговой площадью на 1 тысячу жителей в 2017 году составила 1308 метров квадратных, в 2018 – 1383, а в 2019 уже – 1411 метров. Жонглирование цифрами – большое искусство.
 
ОФИЦЕРЫ. Это мы умеем.
 
ОФИЦЕРЫ. Нам на тысячу пудов серебра тоже много чего надо.
 
ФМ. А как за границей обстоят дела? Я же невыездной.
 
ПП. Самая высокая плотность торговых объектов зафиксирована в Норвегии – 857 метров. Далее следуют Эстония – 725 метров и Люксембург – 594 метров. Во Франции этот показатель составляет 1400 метров, и в Германии так же.

ДОКТОР. Похоже, догнал Барнаул развитые страны.

Все замолчали и закурили. Дым стоял столбом, окна белыми прямоугольниками мерцали в дыму. Пауза длилась недолго, всего две затяжки.
 
ФМ. Пора. Господа, пора. Не время откладывать. Ещё 282 версты до Кузнецка. Спасибо, господа, за всё. Дорогой Пётр Петрович, спасибо большое. Доктор, любезнейший, надеюсь на скорую встречу. Господа офицеры, вы милые люди.
 
БС2. Фёдор Михайлович, приезжайте, мы поведём вас в театр.
 
БС1. Пишите, Фёдор Михайлович, и помните, мы просим написать для театра.
 
ФМ. Славные вы артисты, хорошие люди. Я постараюсь написать вам для театра. Но коли не выйдет, не корите. Мне дядюшка приснился недавно, может и выйдет чего. Пётр Петрович, попросите закладывать тарантас.
 
ПП. Человек, выходи, проводи гостя до границы с Кузнецким округом, далее Хмелевской не езжай. Подарки сложил?
 
ЧЕЛОВЕК. Всё упаковал, всё приготовил, всё в тарантасе лежит. Шубу почистил, пимы на печке лежат гретые. Только распорядитесь.
 
ДОКТОР. Пейте больше чаю и берегите нервы.
 
ОФИЦЕРЫ. Рады, очень рады стараться, если надо.
 
БС2. Выйдем на крыльцо.
 
БС1. Дай бог доброго пути.
 
Все выходят во двор. Во дворе стоит тарантас, запряжённый парой гнедых лошадок. Все по очереди обнимают Фёдора Михайловича. Он в шубе поверх шинели и валенках усаживается в тарантас. Человек, которого мы так и не знаем, как звать величать, садится рядом с кучером.
 
ЧЕЛОВЕК. Всё готово.
 
ФМ. В путь.
 
Тарантас выкатил на раскатанную снежную дорогу, его немного занесло на повороте, но кучер выправил и покатил вниз к Оби. Гости раскланялись и разошлись в разные стороны. Доктор побрел в гору, братья Самойловы к себе на квартиру, офицеры на завод. А за углом остался стоять высокий молодой офицер в пехотной шинели с аксельбантами адъютанта. Пётр Петрович его не заметил и зашел в комнату, снял узбекский стёганый халат, выпил выдохшегося шампанского, положил руки на теплую трубу изразцовой печи.
 
ПП. Скажу по совести, что в большинстве случаев отношение и начальства, и всего образованного общества к «политическим» в Барнауле было значительно благодушнее и гуманнее, чем в России. Отношение же к Фёдору Михайловичу было полно особого сочувствия. Могу засвидетельствовать со слов самого Фёдора Михайловича, что ни на каторге, ни в бытность его бессрочным солдатом, его никогда никто из начальства или товарищей каторжников, или солдат пальцем не тронул, и всё появлявшееся об этом в печати, несомненно, вымысел.
 
По дороге, вслед уезжающему тарантасу, который увозил великого писателя Фёдора Михайловича к его любимой женщине в далекий город Кузнецк, бежал, скинув по пути шубу и оставшись в расшитом серебряной нитью сюртуке, купец. Он кричал во всю Мало-Олонскую.
 
КУПЕЦ. Мармелад! Барин! Мар-ме-лад!
 
Занавес
 
2021

Телецкое озеро – Барнаул – Санкт Петербург

Так как это была экскурсия, дамы и господа, обратите внимание на строения, которые сохранились в Барнауле с середины XIX века до 2021 года.
 
Горный госпиталь – 1819 – 1845 гг. Арх. А.И. Молчанов, Л.И. Иванов, Я.Н. Попов.
Церковь Дмитрия Ростовского – 1825 -1831 гг. Арх. А.И. Молчанов.
Горное училище – 1828 – 1862 гг. Арх. Я.Н. Попов, И.М. Злобин, И.Н. Шрейбер.
Памятник в честь 100-летия горного дела – 1825 г. Арх. К.Д. Фролов, Я.Н. Попов.
Богадельня – 1830 – 1840 гг. пр. Красноармейский, 4. Арх. Л. И. Иванов, Я.Н. Попов.
Комплекс сереброплавильного завода – кон. XVIII– нач. XIX вв. Арх. А.И. Молчанов, Я.Н. Попов, И.М. Злобин и др.
Плотина.
Инструментальный магазин – 1819 -1824 гг. ул. Ползунова, 39. Арх. А.И. Молчанов.
Канцелярия Колывано-Воскресенских заводов -1762 -1766 гг. ул. Ползунова, 42. Арх. Л.И. Иванов, А.И. Молчанов.
Горная аптека – 1794 -1894 гг. ул. Ползунова, 46. Арх. А.И. Молчанов.
Нагорное кладбище.
Дом начальника Колывано-Воскресенских заводов – 1823 г. пр. Ленина, 18.
Мариинский детский приют, ул. Пушкина, 78.
Каменный дом купца Сухова (угол ул. Л. Толстого и пр. Социалистического), там, где на арке чугунные львы.
Дом причта Богородицкой церкви, ул. Толстого, 15.
Дом на ул. Л. Толстого, 2

Приложение

Меню от доктора
 
МЕНЮ № 1.

Первое:

Суп-пюре куриный с гренками
Ботвинья с огурцами. Пирожки слоеные

Второе холодное:

Филе говяжье, шпигованное каштанами
Сиги, фаршированные шампиньонами
Суп-пюре картофельный с гренками
Консоме с кореньями и саго

Второе горячее:

Цыплята под шпинатным соусом
Паштет из рябчиков с трюфелями
Жаркое из тетерева
Антреме:
Горошек зеленый отварной

Третье:

Шарлотка яблочная из черного хлеба
Крем баварский с мараскином
 
МЕНЮ № 2.

Первое:

Борщ по-польски с ушками
Суп-консоме с кашей из смоленских круп

Второе холодное:

Волованчики с пюре из дичи
Филе из цыплят в майонезе

Второе горячее:

Ростбиф по-английски с картофелем
Гитчинские форели отварные с провансальским соусом
Филейчики из куропаток с трюфелями
Жаркое: пулярка и бекасы
Антреме:
Спаржа под бешамелью

Третье:

Пудинг кабинетный горячий
Желе из барбариса
 
МЕНЮ № 3.

Первое:

Суп-пюре картофельный с гренками
Консоме с кореньями и саго
Второе холодное:
Крокеты из яиц под бешамелью
Шофруа из куропаток по-французски

Второе горячее:

Телятина по-мещански
Судак отварной, обложенный раками
Суфле из рябчиков с шампиньонами
Жаркое: молодые утки, цыплята
Антреме:
Артишоки по-лионски

Третье:

Компот из персиков (горячий)
Бламанже миндальное

МЕНЮ № 4.

Первое:

Щи белые и каша гречневая
Суп-консоме с равиолями
Второе холодное:
Бок серны маринованный
Окуни по-немецки
Паштет из жаворонков с шампиньонами

Второе горячее:

Буден Ришелье
(колбаса из цыплят горячая)
Жаркое: куропатки, телятина
Антреме:
Брюссельская капуста отварная

Третье:

Яблоки печеные с рисом, гарнированные бисквитами
Желе лимонное со свежими и отварными фруктами

Уважаемый читатель!

Далее предлагаю познакомиться с письмами Фёдора Михайловича, которые датированы 1855-1857 годами. Думаю, что после экскурсии, Вам будет интересно их читать. Вы откроете много интересного в жизни влюблённого писателя, бывшего каторжного, произведённого в нижний офицерский чин, находящегося в Сибири, в середине ХIХ века. Письма взяты из Полного собрания сочинений Фёдора Михайловича, том 28, книга 1.

Благодарю Мельникова Ивана Олеговича за плодотворную идею.

Письма

Е. И. ЯКУШКИНУ. 15 апреля 1855. Семипалатинск.
Благодарю Вас, многоуважаемый Евгений Иванович, за Вашу память обо мне и за Ваше ко мне внимание. Я неожиданно, к моему счастью, нашел в Вас как будто родного. Еще раз благодарю. О себе скажу, что живу я большею частию одними надеждами, а настоящее мое не очень красиво. К тому ж примешалось и дурное здоровье. Мой товарищ Д вышел из военной службы и, как я слышал, определен в Омск к статским занятиям. (Всё это по болезни). Пушкина я получил. Очень благодарю Вас за него. Брат мой писал мне, что он еще весною прошлого года послал мне через Вас некоторые книги, как например, святых отцов, древних историков, и из вещей — ящик сигар. Но я ничего не получил от Вас. Теперь уведомьте, пожалуйста: посылали ли Вы ко мне? Если посылали, то пропало дорогой. Если не посылали, то, конечно, сами не получали. Сделайте одолжение, уведомьте об этом брата. Мои занятия здесь самые неопределенные. Хотелось бы делать систематически. Но я и читаю и пописываю какими-то порывами и урывками. Времени нет, особенно теперь; совсем нет. Пишете Вы о сборе песен. С большим удовольствием постараюсь, если что найду. Но вряд ли. Впрочем, постараюсь. Сам же я до сих пор ничего не собирал подобного. Меня останавливала мысль, что если делать, то делать хорошо. А случайно сбирать, хоть бы народные песни, — ничего не сберешь. Без усилий ничего не дается. К тому же занятия мои теперь другого рода. Сколько нужно прочесть, и как я отстал! Вообще в моей жизни безалаберщина. Уведомьте, ради бога, кто такая Ольга Я. ж Л. Т. (напечатавший «Отрочество» в «Современнике»)? Прощайте, дорогой Евгений Иванович. Не забывайте меня, а я Вас никогда не забуду. Ваш Д. Прилагаю при сем письмо к К. И. Иванову. Перешлите, пожалуйста, в Петербург, в дом Лисицына, у Спаса Преображения. Но, вероятно, адрес Вы сами знаете.

M. M. ДОСТОЕВСКОМУ. 14 мая 1855. Семипалатинск.
Любезный брат и дорогой мой друг! Письмо твое от 26 января и 21 марта я наконец получил и благодарю тебя за него и за посылку от всей души. Пришло оно кстати, но я должен сознаться —  ради бога, не сердись на меня за это сознание, — что я почти перестал надеяться получить от тебя письмо, хоть когда-нибудь. Шутка ли! С 3-го октября, от которого ты писал ко мне в предпоследний раз, до сих пор ничего, ни одной строки! Чего, чего я не надумался! Во-первых, твое здоровье: я думал, я совершенно уверен был, что ты или тяжко болен или умер. Ты знаешь, как я мнителен. Как же я мучился! Но, к счастью, перед весной попались газеты с твоими объявлениями. Тогда другие мысли замучили меня. Именно: каково-то идут твои дела торговые? Стало быть, думаю про себя, худо, когда или оторваться от них не может, или написать об них не хочет. Заметь себе, милый мой, что ни разу я не подумал, что ты оттого не пишешь, что я надоел тебе и что письма ко мне пишутся тобою так, из какого-то приличия. Ни разу не усумнился я в твоем прекрасном сердце. Я писал сестре Вареньке, которая тоже уже очень долго не пишет ко мне (а остальные совсем перестали писать), что ты меня, верно, забыл и что это мне было очень тяжело. Но эти слова вырвались из сердца от горечи, и ты не сердись на них; мне было очень тяжело. Очень рад, что твои дела кое-как удаются. Не покидай их, друг мой. Это единственная надежда твоя и семьи твоей. Всегда с наслаждением читаю твои рассказы о семействе. Как я рад за детей твоих! Я их так люблю, как будто никогда не покидал. Верить не хочу, чтоб Маша не была хорошенькая. Это невозможно. В других письмах пиши мне побольше про Москву. Как я рад, что ты с ними сошелся и хорошо принят у дяди и тетки. Знаешь что, напиши мне подробно обо всем их быте (то есть об дяде), что они и как? Тоже познакомь меня с нашими новыми родственниками, с Голеновским, с Ивановым, подробнее. Я очень мало слышал от тебя об них особенного и подробного. Что тебе сказать о моем житье? Живу день за день и более ничего. Здоровье не совсем хорошо и потому жизнь не совсем красна. Разные припадки не оставляют меня, и хоть через большие промежутки, но все же очень неприятны. Теперь занимаюсь службой. Не сердись, ради бога, что пишу о себе так мало! Как здоровье Эмилии Федоровны? Дай бог ей всего лучшего. Скажи, брат, всю-то жизнь я был на твоем содержании, был тебе должен. Что за судьба! Спасибо тебе, спасибо, что не оставляешь меня; а без тебя что бы я был! Прощай, родной мой. Люби меня, как я тебя люблю. Твой Ф. Достоевский.

М. Д. ИСАЕВОЙ. 4 июня 1855. Семипалатинск.
Благодарю Вас беспредельно за Ваше милое письмо с дороги, дорогой и незабвенный друг мой, Марья Дмитриевна. Надеюсь, что Вы и Александр Иванович позволите мне называть вас обоих именем друзей. Ведь друзьями же мы были здесь, надеюсь ими и останемся. Неужели разлука нас переменит? Нет, судя по тому, как мне тяжело без вас, моих милых друзей, я сужу и по силе моей привязанности... Представьте себе: это уже второе письмо, что я пишу к Вам. Еще к прошедшей почте был у меня приготовлен ответ на Ваше доброе, задушевное письмо, дорогая Марья Дмитриевна. Но оно не пошло. Александр Егорыч, через которого я был намерен отдать его на почту, вдруг уехал в Змиев, в прошлую субботу, так что я даже и не знал о его отъезде и только узнал в воскресение. Человек его тоже исчез на два дня и письмо осталось у меня в кармане. Такое горе! Пишу теперь, а еще не знаю, отправится ль и это письмо. Ал Ег еще нет. Но за ним послали нарочного. К нам с часу на час ждут генерал-губернатора, который в эту минуту, может быть, и приехал. Слышно, что пробудет здесь дней пять. Но довольно об этом. Как-то Вы приехали в Кузнецк, и, и чего боже сохрани, не случилось ли с Вами чего дорогою? Вы писали, что Вы расстроены и даже больны. Я до сих пор за Вас в ужаснейшем страхе. Сколько хлопот, сколько неизбежных неприятностей, хотя бы от одного перемещения, а тут еще и болезнь, да как это вынести! Только об Вас и думаю. К тому же, Вы знаете, я мнителен; можете судить об моем беспокойстве. Боже мой! да достойна ли Вас эта участь, эти хлопоты, эти дрязги, Вас, которая может служить украшением всякого общества! Распроклятая судьба! Жду с нетерпением Вашего письма. Ах, кабы было с этою почтою; ходил справляться, но Алек - сандра) Ег всё еще нет. Вы пишете, как я провожу время и что не знаете, как расположились без Вас мои часы. Вот уж две недели, как я не знаю, куда деваться от грусти. Если б Вы знали, до какой степени осиротел я здесь один! Право, это время похоже на то, как меня первый раз арестовали а Вместо: который в эту минуту со и приехал — было: и в эту минуту, может быть, он уже приехал.  Сорок девятом году и схоронили в тюрьме, оторвав от всего родного и милого. Я так к Вам привык. На наше знакомство я никогда не смотрел, как на обыкновенное, а теперь, лишившись Вас, о многом догадался по опыту. Я пять лет жил без людей, один, не имея в полном смысле никого, перед кем бы мог излить свое сердце. Вы же приняли меня как родного. Я припоминаю, что я у Вас был как у себя дома. Александр Иванович за родным братом не ходил бы так, как за мною. Сколько неприятностей доставлял я Вам моим тяжелым характером, а вы оба любили меня. Ведь я это понимаю и чувствую, ведь не без сердца ж я. Вы же, удивительная женщина, сердце удивительной, младенческой доброты, Вы были мне моя родная сестра. Одно то, что женщина протянула мне руку, уже было целой эпохой в моей жизни. Мужчина, самый лучший, в иные минуты, с позволения сказать, ни более, ни менее, как дубина. Женское сердце, женское участие, бесконечная доброта, об которой мы не имеем понятия и которой, по глупости своей, часто не замечаем, незаменимо. Я всё это нашел в Вас; родная сестра не была бы до меня и до моих недостатков добрее и мягче Вас. Потому что если и были вспышки между нами, то, во-первых, я был неблагодарная свинья, а, во-вторых, Вы (сами) больны, раздражены, обижены, обижены уже тем, что не ценило Вас поганое общество, не понимало, а с Вашей энергией нельзя не возмущаться несправедливостью; это благородно и честно. Вот основание Вашего характера; но горе и жизнь, конечно, много преувеличили, много раздражили в Вас; но боже мой! всё это выкупалось с лихвою, сторицею. А так как я не всегда глуп, то я это видел и ценил. Одним словом, я не мог не привязаться к Вашему дому всею душою, как к родному месту. Я вас обоих никогда не забуду, и вечно вам буду благодарен. Потому что я уверен, что вы оба не понимаете, что вы для меня сделали и до какой степени такие люди, как вы, были мне необходимы. Это надо испытать и только тогда поймешь. Если б вас не было, я бы, может быть, одеревенел окончательно, а теперь я опять человек. Но довольно; этого не расскажешь, особенно на письме. Письмо уже потому проклятое, что напоминает разлуку, а мне всё ее напоминает. По вечерам, в сумерки, в те часы, когда, бывало, отправляюсь к вам, находит такая тоска, что, будь я слезлив, я бы плакал, а Вы верно бы надо мной не посмеялись за это. Сердце мое всегда было такого свойства, что прирастает к тому, что мило, так что надо потом отрывать и кровенить его. Живу я теперь совсем один, деваться мне совершенно некуда; мне здесь всё надоело. Такая пустота! Один Ал Егорыч, но с ним мне уже потому тяжело, что я поневоле сравниваю Вас с ним, и, конечно, результат выходит известный. Да к тому же его и нет дома. Без него я ходил раза два в Казакова сад, куда он переехал, и так было грустно. Как вспомню прошлое лето, как вспомню, что Вы, бедненькая, всё лето желали проехаться куда-нибудь за город, хоть воздухом подышать, и не могли, то так станет Вас жалко, так станет грустно за Вас. А помните, как один раз нам-таки удалось побывать в Казаковом саду, Вы, Алек Иван, я, Елена. Как свежо я всё припомнил, придя теперь в сад. Там ничего не изменилось и скамейка, на которой мы сидели, та же... И так стало грустно. Вы пишете, чтоб я жил с Врангелем, но я не хочу, по многим важным причинам. 1) Деньги. С ним живя я, очевидно, должен буду больше тратить: квартира, прислуга, стол, а мне тяжело было бы жить на его счет. 2) Мой характер. 3) Его характер. 4) Я как поглядел, к нему-таки часто таскается народ, и даже помногу. Исключить себя из компании иногда невозможно, а я терпеть не могу незнакомых лиц. Наконец, я люблю быть один, я привык, а привычка вторая натура. Но довольно. Я еще почти ничего Вам не рассказал. Проводив вас до леса и расставшись с вами у той сосны (которую я заметил), мы возвратились с Врангелем рука в руку (он вел свою лошадь) до гостеприимного хутора Пешехоновых. Тут-то я почувствовал, что осиротел совершенно. Сначала еще было видно ваш тарантас, потом слышно, а, наконец, всё исчезло. Сев на дрожки, мы говорили об вас, об том, как-то вы доедете, об Вас в особенности, и тут, к слову, Врангель рассказал мне кой-что, меня очень порадовавшее. Именно в самый день отъезда, утром, когда Петр Михайлович приглашал Врангеля куда-то на весь вечер, он отговорился и на вопрос: почему? отвечал: провожаю Исаевых. Тут были кое-кто. П М тотчас осведомился: стало — дескать, Вы коротко знакомы? Врангель резко отвечал: что хоть знакомство это недавнее, но все-таки это был один из приятнейших для него домов и что хозяйка этого дома, то есть Вы, такая женщина, какой он с Петербурга еще не встречал, да и не надеется более встретить, такая, «каких Вы, — прибавил он, —- может быть, и не видывали и с которой знакомство я считаю себе за величайшую честь». Этот рассказ мне очень понравился. Человек, который бесспорно видал женщин самого лучшего общества (ибо в нем и родился), имеет, кажется, право в таком суждении на авторитет. В этих разговорах и ругая Пешехоновых, мы приехали в город почти на рассвете, и кучер, которому предварительно не дали приказания, привез прямо к моей квартире. Таким образом пропал предполагаемый чай, чему я был очень рад, затем что ужасно хотелось остаться одному. Дома я еще долго не спал, ходил по комнате, смотрел на занимающуюся зарю и припоминал весь этот год, прошедший для меня так незаметно, припомнил всё, всё, и грустно мне стало, когда раздумался о судьбе своей. С тех пор я скитаюсь без цели, настоящий Вечный Жид. Почти нигде не бываю. Надоело. Был у Гриненки, который командирован на Копал и на днях выходит (он будет и в Верном), был у Медера, который находит, что я похудел, у Жунечки (поздравлял с именинами), где встретил Пешохоновых и поговорил с ними, бываю у Велихова и, наконец, хожу в лагерь на учение. Иногда хвораю. С каким нетерпением я ждал татар-извозчиков. Ходил-ходил к Ордынскому, и каждый вечер Сивочка бегал справляться. Заходил на вашу квартиру, взял плющ (он теперь со мной), видел осиротелую Сурьку, бросившуюся ко мне со всех ног, но не отходящую от дому. Наконец извозчики воротились. Ваше письмо, за которое благодарю Вас несчетно, было для меня радостью. Я и татар расспрашивал. Они мне много рассказали. Как хвалили Вас (все-то Вас хвалят, Марья Дмитриевна!). Я им дал денег. На другой день я видел Коптева у Врангеля. Он тоже мне кое-что рассказал, но об самом интересном, о Ваших деньгах для дороги, не мог спросить его: вопрос щекотливый. Я до сих пор не придумаю, как Вы доехали! Как мило Вы написали письмо, Марья Дмитриевна! Именно такого письма я желал; как можно больше подробностей и вперед так делайте. Я как будто вижу Вашу бабушку. Негодная старуха! Да она Вас съест со свету. Пусть остается с своими моськами «по гроб своей жизни». Я надеюсь, что Александр Иванович завещание вытянет, так должно, а ее не возьмет. Ее надо уверить, что так будет лучше: иначе она должна дать подписку, что умрет через три месяца (за каждый месяц по 1000 рублей), иначе не принимайте. Неужели Вам, Вам, Марья Дмитриевна, придется ходить за ее моськами, да еще с Вашим здоровьем! Ведь эти старухи так несносны! Письмо Ваше прочитывал Врангелю (местами, конечно). Не утерпел и сходил к Елене: одна, бедная. Как мне было жаль, что Вы хворали дорогой. Когда-то дождусь Вашего письма! Я так беспокоюсь! Как-то Вы доехали. Жму крепко руку Александру Ивановичу и целую его. Надеюсь, что он напишет мне в скорости. Обнимаю его от всего сердца и как друг, как брат желаю ему лучшей компании. Неужели и в Кузнецке он будет так же неразборчив в людях, как в Семипалатинске? Да стоит ли этот народ, чтоб водиться с ним, пить-есть с ними и от них же сносить гадости! Да это значит вредить себе сознательно! И как противны они, главное, как грязно. После иной компании так же грязно на душе, как будто в кабак сходил. Надеюсь, Александр Иванович за мои пожелания на меня не рассердится. Прощайте, незабвенная Марья Дмитриевна! Прощайте! ведь увидимся, не правда ли? Пишите мне чаще и больше, пишите об Кузнецке, об новых людях, об себе как можно больше. Поцелуйте Пашу; верно, шалил дорогой!18 Прощайте, прощайте! Неужели не увидимся. Ваш Достоевский.

А. Е. ВРАНГЕЛЮ. 14 августа 1855. Семипалатинск.
С первого же слова прошу у Вас извинения, дорогой мой Алекс Егорович, за будущий беспорядок моего письма. Я уже уверен, что оно будет в беспорядке. Теперь два часа ночи, я написал два письма. Голова у меня болит, спать хочется и к тому же я весь расстроен. Сегодня утром получил из Кузнецка письмо. Бедный, несчастный Александр Иванович Исаев скончался. Вы не поверите, как мне жаль его, как я весь растерзан. Может быть, я только один из здешних и умел ценить его. Если были в нем недостатки, наполовину виновата в них его черная судьба. Желал бы я видеть, у кого бы хватило терпения при таких неудачах? Зато сколько доброты, сколько истинного благородства! Вы его мало знали. Боюсь, не виноват ли я перед ним, что подчас, в желчную минуту, передавал Вам, и, может быть, с излишним увлечением, одни только дурные его стороны. Он умер в нестерпимых страданиях, но прекрасно, как дай бог умереть и нам с Вами. И смерть красна на человеке. Он умер твердо, благословляя жену и детей и только томясь об их участи. Несчастная Марья Дмитриевна сообщает мне о его смерти в малейших подробностях. Она пишет, что вспоминать эти подробности — единственная отрада ее. В самых сильных мучениях (он мучился два дня) он призывал ее, обнимал и беспрерывно повторял: «Что будет с тобою, что будет с тобою!». В мучениях о ней он забывал свои боли. Бедный! Она в отчаянии. В каждой строке письма ее видна такая грусть, что я не мог без слез читать, да и Вы, чужой человек, но человек с сердцем, заплакали бы. Помните Вы их мальчика, Пашу? Он обезумел от слез и от отчаяния. Среди ночи вскакивает с постели, бежит к образу, которым его благословил отец за два часа до смерти, сам становится на колени и молится, с ее слов, за упокой души отца. Похоронили бедно, на чужие деньги (нашлись добрые люди), она же была как без памяти. Пишет, что чувствует себя очень нехорошо здоровьем. Несколько дней и ночей сряду она не спала у его постели. Теперь пишет, что больна, потеряла сон и ни куска съесть не может. Жена исправника и еще одна женщина помогают ей. У ней ничего нет, кроме долгов в лавке. Кто-то прислал ей три рубля серебром. «Нужда руку толкала принять,— пишет она, — и приняла... подаяние!» Если Вы, Александр Егорович, еще в тех мыслях, как несколько дней тому назад, в Семипалатинске (а я уверен, что у Вас благородное сердце и Вы от добрых мыслей не отказывайтесь из-за какой-нибудь пустой причины, совершенно не идущей к делу), то пошлите теперь с письмом, которое я прилагаю от себя к ней, ту сумму, о которой мы говорили. Но повторяю Вам, любезнейший Александр Егорович, — я более чем тогда в мыслях считать все эти 75 руб. (прежние 25) моим долгом Вам. Я Вам отдам непременно, но не скоро. Я знаю очень хорошо, что Ваше сердце само жаждет сделать доброе дело... Но рассудите: Вы пх знакомый недавний, знаете их очень мало, так мало, что хотя покойный Ал Ив и занял у Вас денег на поездку, но предлагать Вам ей, от себя — тяжело! С своей стороны я пишу ей в письме моем всю готовность Вашу помочь и что без Вас я бы ничего не мог сделать. Пишу это не для того, чтоб Вам была честь доброго дела или чтоб Вам были благодарны. Я знаю: Вы как христианин в том не нуждаетесь. Но я-то сам не хочу, чтоб мне были благодарны, тогда как я того не стою; ибо взял из чужого кармана, и хоть постараюсь отдать Вам скорее — но взял почти что на неопределенный срок. Если намерены послать деньги, то вложите их в мое письмо ей, которое при сем прилагаю (незапечатанное). Очень было бы хорошо от Вас, если б Вы написали ей хоть несколько строк. Положим, Вы были очень мало знакомы. Но он остался Вам должен; теперь она знает, что Вы дали мне деньги, — и потому написать есть случай, даже бы надо было, — как Вы думаете? Не много, несколько строк... Но боже мой! Я, кажется, Вас учу, как писать! Поверьте мне, Алекс Егорович, я очень хорошо знаю, что Вы понимаете, может быть, лучше другого, как обходиться с человеком, которого пришлось одолжить. Я знаю, что Вы с ним удвоите, утроите учтивость; с человеком одолженным надо поступать осторожно; он мнителен; ему так и кажется, что небрежностью с ним, фамильярностью хотят его заставить заплатить за одолжение, ему сделанное. Всё это Вы знаете так же, как и я? если бог дал нам смысл и благородство, то мы иначе и не можем быть. Noblesse oblige, а Вы благородны, это я знаю. Но я знаю тоже, по Вашим словам, что Ваш кошелек не совсем исправен в эту минуту. И потому если послать не можете, то и моего письма к ней не посылайте, а после возвратите мне. Меня же, сделайте мне милость, уведомьте с 1-й почтой, ПОСЛАЛИ ВЫ ПИСЬМО ИЛИ НЕТ? Он Вас вспомнил при смерти. Кажется, так было, что он (его слова) «не смеет и думать предлагать Вам взамен долга», — но просит передать Вам книгу «в память о себе» («Сподвижников Александра», помните это богатое издание; он получил ее из Петропавловска, где оставил). Вам книгу пришлют. Пишу к Вам в Барнаул, по адресу, который Вы мне дали, а еще не знаю, в Барнауле ли Вы? Кажется, Вы написали тогда, что писать в Барнаул надо после 23-го числа. Посылаю на авось, через Крутова.  Хорошо ли через Крутова? Напишите мне. Что Вы поделываете, весело ли Вам? Кстати, правда ли, я слышал (впрочем, уже не раз), что m-elle Аза выходит замуж? в Если будете посылать деньги, не мешкайте. Не зная, застанет ли Вас это письмо в Барнауле и не пролежит ли до Вашего приезда, пишу к Марье Дмитриевне с этой же почтой другое письмо, которое посылаю завтра, на ура! Посылаю Вам тоже Вашу субботнюю корреспонденцию. Я распечатал письмо, как Вы говорили. Если Крутов завтра успеет принесть, то вложу и их. До свиданья. Смерть голова болит. Я так расстроен. Перо в руках не держится. Обнимаю Вас от души. Ваш Ф. Д.

M. М. ДОСТОЕВСКОМУ. 21 августа 1855. Семипалатинск.
Добрый друг мой, любезный брат Миша! Вот уже очень долгое время как не было от тебя ни одной строчки, и я, по обыкновению, начинаю тревожиться и сетовать. Видно, будет так, как и прошлое лето. Друг ты мой, если б ты только знал, в каком я здесь горьком одиночестве, то, право, не томил бы меня так долго и не потяготился бы написать мне хоть несколько строк. Знаешь что? Мне приходит иногда тяжелая мысль. Мне кажется, что время мало-помалу берет свое; старая привязанность слабеет, и прежние впечатления тускнеют и стираются. Мне кажется, что ты начинаешь забывать меня. Иначе чем же объяснить такие долгие сроки между письмами? На меня не пеняй, если я сам, иногда, долго не пишу тебе. Но, во-1-х), я всегда пишу чаще, а во-2-х), клянусь тебе, иногда бывают претяжелые занятия, устану и — пропущу почту, которая у нас отходит только один раз в неделю. Твое дело другое. Если и в самом деле, например, нечего написать, то, по крайней мере, хоть что-нибудь, хоть две строки. Мне бы не приходила в голову мысль, что ты оставляешь меня. Милый друг, прошлый год, в октябре, на мои, подобные этим сетования ты написал мне, что тебе очень грустно, очень тяжело было читать их. Дорогой мой Миша! но сердись на меня, ради бога, вспомни, что я в Далее было начато: Вы еще то одинок, как камень отброшенный; что характером я был всегда грустен, болен и мнителен. Сообрази всё это и извини меня, если сетования мои неправы, а предположения глупы; я даже и сам уверен, что я неправ. Но ты знаешь, сомнение и с маковую росинку величиной тяжело. А ведь меня некому разуверить, кроме тебя самого. Жив ли ты, здоров ли ты? — вот вопросы, которые - таки часто меня мучают. Читаю 4-ю страницу газет, — не увижу ли хоть твоих объявлений? Здоровы ли твои все домашние? Дай-то бог! Я вас так же всех люблю, как и прежде, а помню так, как будто и не разлучался. Что твои дела? Хорошо ли идут? Это так важно! Знаешь ли, я так много думаю о твоих торговых предприятиях. Неужели же они не вознаградят тебя за всё то, что ты бросил для них (литературу, службу, занятия, более сообразные с твоим характером)? Вот уже несколько лет как у тебя фабрика, и что же, есть ли хоть положительные надежды на будущее? А, между прочим, время уходит, дети растут, расходы увеличиваются. Ах, кабы мне знать это всё поподробнее. Что сказать тебе о моей жизни? У меня всё по-прежнему, по-старому, и, с последнего письма моего, почти ничего не переменилось. Живу я тихо. Летом служба тяжелее, смотры. Здоровьем своим не похвалюсь, добрый друг мой. Не совсем-то оно хорошо. Чем больше стараешься, тем хуже. Если ты думаешь, что во мне еще есть остаток той раздражительной мнительности и подозревания в себе всех болезней, как и в Петербурге, то, пожалуйста, разуверься, и помину прежнего нет, так же как, вместе с тем, и многого другого прежнего. Напиши мне, ради бога, о сестрах. Как живет милая Варенька? Все ли здоровы? Я с нетерпением жду от нее письма. Ты должен часто видеть Сашу. Напиши мне о ней, какова она, добра ли она и что за характер? Да, кстати, поклонись ей и поцелуй ее за меня. В последнем письме ты писал о детях, что Федя добрый мальчик, но небольших способностей и что Машечка не так хороша лицом, как была при мне, ребенком. Но в таких летах, мне кажется, трудно заметить и то и другое. Напиши мне что-нибудь о Коле, и в особенности, не слыхал ли чего о брате Андрее, и куда теперь писать ему? Он мне раз написал, да и замолчал. Не хочется мне прерывать с ним переписку. Пиши, ради бога, дорогой мой, добрый мой, и не оставь меня! Тяжело-таки мне здесь, а главное, грустно. Тоска безвыходная и всегдашняя. Прощай, обнимаю тебя! Поклонись от меня Эмилии Федоровне. Пожелай ей всего доброго, хорошего. Я от души ей этого желаю. Я ее помню и хорошо помню. Боже мой! где всё прежнее и куда ушла жизнь! Прощай, друг мой. Твой всегдашний Федор Достоевский.

А. Е. ВРАНГЕЛЮ. 23 августа 1855. Семипалатинск.
 Дорогой и добрейший мой Александр Егорович, Вот и второе письмо пишу Вам. Желал бы очень получить от Вас хоть две строчки, что Вы, верно, и сделаете, то есть пришлете. Желал бы тоже пожать Вам руку. Скучно! А кругом всё так плохо и людей нет. Я почти никуда не хожу. Знакомиться терпеть не могу. Право, на каждого нового человека, по-моему, надо смотреть как на врага, с которым придется вступить в бой. А там его можно раскусить. Что-то Вы поделываете и весело ли Вам? В Барнауле ли Вы? Я рискнул и на прошлом письме поставил: в Барнаул, хотя, помнится, Вы говорили, что в Барнауле будете только после 23-го. Но бог знает, в Барнауле ли Вы и теперь? Теперь позвольте мне извиниться перед Вами: свои-то письма я Вам переслал и теперь посылаю, а Ваши поручил Демчинскому. Пересылать же их мне самому — трудно, и по весьма простой причине: толстый пакет, застрахованный на почте, будет очень дорого стоить, а у меня, с позволения сказать, ни полушки денег. И потому пусть пересылает Демчинский. На случай, если Вы не получите того письма, которое я отправил Вам неделю назад, в Барнаул, по адресу, указанному Вами (хотя, впрочем, трудно не получить) , — то извещаю Вас, что Ал Ив Исаев умер (4 августа), что жена его осталась одна, с сомнительною помощью, в отчаянии, не зная что делать, и — конечно, без денег. Сегодня получил от нее уже 2-е письмо, считая после смерти мужа. Она пишет, что ей страшно грустно, что кругом послал бог людей, берущих участие, что ей хоть кой-чем да помогают, что ей очень грустно, спрашивает, что ей делать? Пишет, что стряпчий и исправник обнадеживают ее, что Бекман может дать пособие казенное (в 250 руб. сер). Если что можно сделать, то дал бы бог! Покамест хочет продавать вещи. Если Вы еще не раздумали (как мы говорили тогда) о посылке 50 руб., а то пошлите теперь. Никогда не было нужнее. Только я так думаю: пошлите 25, а не 50, так как у ней с прежними 25-ю, да с продажею вещей, да, может быть, и с посторонней помощью будет чем некоторое время прожить. Можно потом послать. Пишу это, во1-х, для того, чтоб не обременять Вас, ибо 25 менее 50, а Вам, верно, деньги необходимы. 2) Мне уж и так досталось от нее за первые 25 р. Очень укоряла, говоря, что у меня у самого нет ничего и что я себя не жалею. Я отвечал, что деньги Ваши, а не мои, что без Вас я ничего бы не сделал, чтоб обо мне не беспокоилась, что дружба имеет свои права и т. д. и т. д., и что — наконец, без этих денег ей пришлось бы потерпеть ужасное горе, — с этим она, верно, согласится. Я Вам покажу письмо, Боже мой! Что это за женщина! Жаль, что Вы ее так мало знаете! Еще одно обстоятельство. Она знает, что ей присланы деньги, подозревает, что от меня, но письмо лежит до сих пор на кузнецкой почте. Почтмейстер ни за что не решается отдать, хотя знакомый ей человек, чтоб не попасть в беду. Виноват адрес. Вы правы. Надо было адресовать ей. Адресовано мужу. Он умер. И потому почтмейстер (уверенный, что пишете Вы) просит передать Вам: чтоб Вы в Кузнецкую почтовую контору прислали казенную или частную доверенность на передачу письма вдове Исаевой. Ради Христа, добрейший Александр Егорович, сделайте это и, главное, не медля. Ради бога. Известна ли Вам форма этих доверенностей? Я не знаю ее. Вероятно, в Барнаульском почтамте есть формы. Ведь вот некстати-то формалист кузнецкий почтмейстер! Что Вам сказать о себе? Мое время тянется вяло. Не совсем здоров; грустно. Из новостей ничего не знаю, кроме того, что (и, кажется, верно) китайцы сожгли нашу факторию в Чугучаке и консул спасся бегством.7 Желал бы от души, чтоб Вам было в 10 000 раз веселее моего. Если во время Ваших странствований попадется Вам хорошая книга, то зацепите ее с собой. До свидания, Александр Егорович. Желаю Вам всего хорошего, и от души. Повторяю Вам о почтамте. Ради бога, не замедлите. Крепко жму Вам руку. Ваш весь Ф. Достоевский.

П. Е. АННЕНКОВОЙ. 18 октября 1855. Семипалатинск.
Милостивая государыня Прасковья Егоровна, Я так давно желал писать к Вам и так давно жду удобного случая, что не могу пропустить теперешнего. Податель письма моего — Алексей Иванович Бахирев, очень скромный и очень добрый молодой человек, простая и честная душа. Я знаю его уже полтора года и уверен, что не ошибаюсь в его качествах. Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в Сибирь Вы и всё превосходное семейство Ваше брали во мне и в товарищах моих по несчастью полное и искреннее участие. Я не могу вспоминать об этом без особенного, утешительного чувства и, кажется, никогда не забуду. Кто испытывал в жизни тяжелую долю и знал ее горечь, особенно в иные мгновения, тот понимает, как сладко в такое время встретить братское участие совершенно неожиданно. Вы были таковы со мйою, и я помню встречу с Вами, когда Вы приезжали в Омск и когда я был в каторге. С самого приезда моего в Семипалатинск я не получал почти никаких известий о Константине Ивановиче и многоуважаемой Ольге Ивановне, знакомство с которою будет всегда одним из лучших воспоминаний моей жизни. Полтора года назад, когда я и Дуров вышли из каторги, мы провели почти целый месяц в их доме. Вы поймете, какое впечатление должно было оставить такое знакомство на человека, который уже четыре года, по выражению моих прежних товарищей-каторжных, был как ломоть отрезанный, как в землю закопанный. Ольга Ивановна протянула мне руку, как родная сестра, и впечатление этой прекрасной, чистой души, возвышенной и благородной, останется самым светлым и ясным на всю мою жизнь. Дай бог ей много, много счастья — счастья в ней самой и счастья в тех, кто ей милы. Я бы очень желал узнать что-нибудь об ней. Мне кажется, что такие прекрасные души, как ее, а должны быть счастливы; несчастны только злые. Мне кажется, что счастье в светлом взгляде на жизнь и в безупречности сердца, а не во внешнем. Так ли? Я уверен, что Вы это глубоко понимаете, и потому так Вам и пишу. Жизнь моя тянется кое-как, но уведомляю Вас, что я имею большие надежды. Надежды мои основаны на некоторых фактах; обо мне сильно стараются в Петербурге, и, может быть, через несколько месяцев я что-нибудь и узнаю. Вы, вероятно, уже знаете, что Дуров по слабости здоровья выпущен из военной службы и поступил в гражданскую, в Омске. Может быть, Вы имеете о нем известия. Мы с ним не переписываемся, хотя, конечно, друг об друге хорошо помним. Барон Врангель, Вам знакомый, Вам кланяется. Я с ним очень дружен. Это прекрасная молодая душа; дай бог ему всегда остаться таким. Мое глубочайшее уважение, полное и искреннее, Вашему супругу. Желаю Вам полного счастья. Не слыхали ли Вы чего об одном гадании, в Омске, в мое время? Я помню, оно поразило Ольгу Ивановну. Прощайте, многоуважаемая Прасковья Егоровна. Я уверен, что бог приведет нам свидеться и, может быть, скоро. Я этого очень желаю. Я с благоговением вспоминаю о Вас и всех Ваших. Позвольте пребыть, с глубочайшим уважением, Вам совершенно преданным. Ф. Достоевский. 18 октября 55. От Константина Ивановича я получил нынешним летом несколько строк. А. И. Бахирева я очень уважаю, но не во всем с ним откровенен. а как ее вписано.

M. M. ДОСТОЕВСКОМУ. 17 декабря 1855. Семипалатинск.
Добрый и незабвенный друг мой, брат Миша. Письмо это пишу тебе но случаю. Скоро я буду иметь возможность переслать тебе самое полное, самое подробное известие о моем здешнем житье-бытье за всё время. И потому извини, что посылаю тебе теперь только несколько строк, из которых, кроме просьбы моей, почти ничего больше не узнаешь. Я бы мог отложить и просьбу до большого письма, которое обещаю тебе, друг мой, в эту же зиму. Но обстоятельства мои таковы, что я принужден писать тебе теперь. Друг мой! Я уверен, что ты меня любишь и потому будешь ко мне снисходителен. Если б ты знал, как тяжело просить, даже и у тебя! Мне нужно денег, друг мой, ибо я давно уже в крайности. Вот уже два года, как я ни разу не попросил у тебя сам ни одной копейки. Ты был так добр, что не забывал меня. Сестры тоже иногда присылали. И несмотря на то в эти два года у меня накопилось долгу довольно много, — для меня много по крайней мере! Одному прошу верить, милый брат (я боюсь, чтоб ты не подумал, что я худо понимаю свое положение, позволяя так много себе тратить и даже делать долги), — одному прошу верить, что в долгах моих я мало виноват. Были обстоятельства и были надобности неотразимые. Теперь не даю тебе никаких объяснений — не могу. Не пишу тоже, сколько я должен. Скажу только, что мне надо отдать 50 руб. серебр непременно. К тому же я порядочно обносился в два года, белье, платье (собственное), всё нужно заводить новое. И потому, если ты пришлешь мне рубл 100, о которых прошу тебя убедительнейше, то мне, расплатись и обзаведясь, почти не останется ничего. Но я у тебя прошу только 100 руб., милый брат. Покамест не присылай больше. Я знаю, что ты не поскупишься, если у тебя есть. Но не хотел бы я, чтоб ты подумал обо мне не хорошо. Да, брат, тяжело просить, повторяю это, дая^е и у тебя, особенно чувствуя в себе всё — и силы и способности самому достать себе необходимое. Но что делать, теперь не могу и потому говорю тебе как брату — помоги. Я тебе не скрою, что у меня есть большие надежды,что, может быть, кончится наконец несносное положение мое и переменится во что-нибудь к лучшему. Отчасти ты, может быть, и слышал об этом. Тогда 6 жизнь пойдет по-другому. Но не скрою от тебя, друг мой, что мне, скоро может быть, понадобятся деньги, относительно меня и моего положения, не маленькие. Всё это соединено будет отчасти с переменою моей участи, если только сбудутся надежды мои. Теперь же я пишу тебе только о моем насущном; ибо я в большой крайности, и эти 100 руб. серебром едва-едва помогут мне. А) Далее было: что за меня стараются и б) Далее было: может быть. Я хочу обратиться, друг мой, с просьбой к дяде. Надобно же, чтоб кто-нибудь мне помог. Как бы мне не хотелось просить у него! Но что делать, если случится хоть какая-нибудь перемена судьбы, то деньги необходимы. Ты писал мне последний раз от 15 сентября. Письмо твое пришло ко мне около 15-го ноября. Видишь, как долго! В это время я должен был жить чем-нибудь. На присланные тобою деньги я почти ничего не мог сделать. Не сердись, что я говорю тебе откровенно, голую правду. Помни только одно: я вовсе от тебя не требую, ибо знаю, что не имею на то никакого права. Одно из двух: или ты очень любишь меня и хочешь мне помочь, — или нет. Если любишь меня, то я прошу без церемоний, ибо знаю, что сам бы помог не только брату, но даже чужому, отказав себе. Вот почему я говорю тебе прямо. Здесь были люди, которые мне помогали в крайности. Конечно, я возьму не у всякого. Но есть люди, которые мне сделали столько бескорыстного добра, столько добра, что еще никто мне не сделал столько. У такого человека я брал. Но надо отдать. Впрочем, из этих 100 руб сереб я не могу отдать ему еще ничего. Этот человек барон Врангель.0 Друг мой милый, надеюсь, что ты мне поможешь охотно и с братским чувством. Я в тебя верю, я никогда не обидел тебя сомнением. Верь и ты: что я не хочу жить всю жизнь на твой счет, и надеюсь, что мне позволят наконец зарабатывать себе хлеб. Прошу тебя: пришли поскорее, если можно немедленно, по следующему адресу: «Его высокоблагородию Станиславу Августовичу Ламоту в Семипалатинск». Вы были так добры, что изъявили готовность передать барону Врангелю деньги в случае, если я вышлю их на Ваше имя. Прилагаю при сем... рублей. Передайте их по назначению. Еще раз позвольте благодарить Вас и вместе с тем пребыть и т. д.». Подписи твоей не надо. Сам письма на почту не подавай. Прощай, бесценный мой. Скоро получишь от меня большое письмо. Много со мной было, много я пережил! Прощай, не забудь меня. Поклонись от меня Эмилии Федоровне, перецелуй детей. Твой Достоевский.

M. M. ДОСТОЕВСКОМУ. 13 января 1856. Семипалатинск.
Пользуюсь случаем писать тебе, друг мой. С прошлого года, когда я писал тебе с M. М. я не мог найти, до сих пор, ни одной другой оказии. Теперь она представляется. Надо сознаться, что прошлого года ты мне плохо отплатил за мое длинное письмо: не отвечал почти ничего, даже не отвечал на некоторые мои вопросы, на которые я ждал от тебя подробного ответа. Не знаю, что тебя останавливало: леность? — но она была совсем не у места; дела? — но я уже писал тебе, что никогда не поверю существованию таких дел, которые не дают и минуты свободной. Осторожность? Но если уж я пишу тебе, то, вероятно, нечего опасаться. Надеюсь, что этот раз ты напишешь мне что нибудь побольше, хотя и долго еще мне придется ждать твоего ответа, — месяцев семь. Этот раз хотел тоже настрочить тебе очень много и подробно обо всем моем житье-бытье, с тех пор как я оставил Омск и прибыл в Семипалатинск. Но ограничиваюсь одним этим листком, собственно, потому что Александр Егорович, податель этого письма, очень подробно и очень интимно может уведомить тебя обо мне, если не во всех, то во многих отношениях. Прими его как можно лучше и постарайся всеми силами как можно короче с ним познакомиться и сойтись. Этот молодой человек того стоит: душа добрая, чистая, я уж не говорю, что он для меня столько сделал, показал мне столько преданности, столько привязанности, чего родной брат не сделает. (Это к тебе не относится.) Сделай же одолжение, постарайся полюбить его и сойтись с ним короче. Ты уже отрекомендован ему мною как нельзя лучше. Да и притом, помня твой уживчивый, добрый и деликатный характер, который всем нравился, который все любили, я думаю, что тебе это будет не трудно. В двух словах изображу тебе на всякий случай характер Ал Ег, чтоб тебе было легче и чтоб ты уж ничем более не затруднялся. Это человек очень молодой, очень кроткий, хотя с сильно развитым point d'honneur, до невероятности добрый, немножко гордый (но это снаружи, а ко мне достоинством, я это люблю), немножко с юношескими недостатками, образован, но не блистательно и не глубоко, любит учиться, характер очень слабый, женски впечатлительный, немножко ипохондрический и довольно мнительный; что другого злит и бесит, то его огорчает — признак превосходного сердца. Tr;s comme il faut. Он самым бескорыстнейшим образом взялся хлопотать обо мне и помогать мне, всеми силами. Впрочем, мы с ним сошлись, и он меня любит. Далее я еще скажу тебе о нем кое-что, а теперь, покамест, перейду к себе. Ты, вероятно, уже знаешь, голубчик мой, что обо мне очень сильно хлопочут в Петербурге и что у меня есть большие надежды. Если не всё удастся получить, то есть если не полную свободу, то по крайней мере несколько. Брат Ал Егоровича (служащий в конногвардии) был у тебя; я это знаю по его письму к брату, и, вероятно, он сообщил тебе о всех стараниях, сделанных для меня в Петербурге.4 Алек Егор, я уверен, remuera ciel et terre с своей стороны, по приезде в Петербург, в мою пользу. Он тебе расскажет обо всем этом больше и подробнее, чем я могу тебе написать в этом письме. С своей стороны говорю тебе только, что я теперь в совершенно пассивном положении и решился ждать (мимоходом уведомляю тебя, что я произведен в унтер офицеры, что довольно важно, ибо следующая милость, если будет, должна быть, натурально, значительнее унтер-офицерства). Меня здесь уверяют, что года через два или даже через год я могу быть официально представлен в офицеры. Признаюсь тебе, что я хотел бы перейти в статскую службу, и даже теперь желаю этого, и даже, может быть, буду стараться об этом. Но теперь по крайней мере решился ждать пассивно ответа на все эти настоящие усилия, которые делаются теперь для меня в Петербурге. Повторяю тебе, Ал Егор гораздо больше и подробнее тебе об этом расскажет. Я же прибавлю вот что: друг мой! не думай, чтоб какие-нибудь социальные выгоды, или что-нибудь подобное, заставляли меня до такой степени упорно стараться о себе. Нет. Поверь, что, бывши в таких передрягах, как я, выживешь наконец несколько философии, — слово, которое толкуй, как хочешь. Но есть два обстоятельства, которые заставляют меня как можно скорее выйти из стесненного положения и ввергают в такое лихорадочное участие к самому себе. Об этих обстоятельствах я тебя и должен уведомить. 1-е). Это то, что я хочу писать и печатать. Более чем когда-нибудь я знаю, что я недаром вышел на эту дорогу и что я недаром буду бременить собою землю. Я убежден, что у меня есть талант и что я могу написать что-нибудь хорошее. Ради бога, не принимай моих слов за фатовство. Но кому же мне и поверять мечты и надежды мои. К тому же я хотел непременно, чтоб ты знал, для каких соображений мне нужна свобода и некоторое общественное положение. Теперь приступаю ко второму пункту, для меня очень важному, но об котором ты никогда ничего не слыхал от меня. Надобно знать тебе, мой друг, что, выйдя из моей грустной каторги, я со счастьем и надеждой приехал сюда. Я походил на больного, который начинает выздоравливать после долгой болезни и, быв у смерти, еще сильнее чувствует наслаждение жить в первые дни выздоровления. Надежды было у меня много. Я хотел жить. Что сказать тебе? Я не заметил, как прошел первый год моей жизни здесь. Я был очень счастлив. Бог послал мне знакомство одного семейства, которое я никогда не забуду. Это семейство Исаевых, о котором я тебе, кажется, писал несколько, даже поручал тебе одну комиссию для них. Он имел здесь место, очень недурное, но не ужился на нем и по неприятностям вышел в отставку. Когда я познакомился с ними, он уже несколько месяцев как был в отставке и всё хлопотал о другом каком-нибудь месте. Жил он жалованием, состояния не имел, и потому, лишась места, мало-помалу, они впали в ужасную бедность. Когда я познакомился с ними, еще они кое-как себя поддерживали. Он наделал долгов. Жил он очень беспорядочно, да и натура-то его была довольно беспорядочная. Страстная, упрямая, несколько загрубелая. Он очень опустился в общем мнении и имел много неприятностей; но вынес от здешнего общества много и незаслуженных преследований. Он был беспечен, как цыган, самолюбив, горд, но не умел владеть собою и, как я сказал уже, опустился ужасно. А между прочим, это была натура сильно развитая, добрейшая. Он был образован и понимал всё, об чем бы с ним ни заговорить. Он был, несмотря на множество грязи, чрезвычайно благороден. Но не он привлекал меня к себе, а жена его, Марья Дмитриевна. Это дама, еще молодая, 28 лет, хорошенькая, очень образованная, очень умная, добра, мила, грациозна, с превосходным, великодушным сердцем. Участь эту она перенесла гордо, безропотно, сама исправляла должность служанки, ходя за беспечным мужем, которому я, по праву дружбы, много читал наставлений, и за маленьким сыном. Ойа только сделалась больна, впечатлительна и раздражительна. Характер ее, впрочем, был веселый и резвый. Я почти не выходил из их дома. Что за счастливые вечера проводил я в ее обществе! Я редко встречал такую женщину. С ними почти все раззнакомились, частию через мужа. Да они и не могли поддерживать знакомств. Наконец ему вышло место, в Кузнецке, Томской губернии, заседателем, а прежде он был чиновником особых поручений при таможне; переход от богатой и видной должности к заседательству был очень унизителен. Но что было делать! Почти не было куска хлеба, и я едва-едва достиг того, после долгой, истинной дружбы, чтоб они позволили мне поделиться с ними. В мае месяце 55-го года я проводил их в Кузнецк, через два месяца он умер от каменной болезни. Она осталась на чужой стороне, одна, измученная и истерзанная долгим горем, с семилетним ребенком, и без куска хлеба. Даже похоронить было мужа нечем. У меня денег не было. Я тотчас занял у Алекс Егор сначала 25 и потом 40 руб. серебр и послал ей. Слава богу, теперь ей помогают родные, с которыми она была несколько в ссоре, через мужа. Родные ее в Астрахани. Ее отец, сын французского эмигранта, m-r de Constant; он старик и занимает значительную должность директора карантина в Астрахани. Состояния не имеет, но живет своим жалованием, очень значительным. Теперь же скоро выйдет в отставку, и потому доходы его сократятся. У него, кроме того, еще дочери на руках. Наконец, осталась родня мужа, родня дальняя; один из братьев мужа служит в Гвардфинск стрел батальоне капитаном.  Я знаю, что и фамилья мужа была очень порядочная. Теперь вот что, мой друг: я давно уже люблю эту женщину и знаю, что и она может любить. Жить без нее я не могу, и потому, если только обстоятельства мои переменятся хотя несколько к лучшему и положительному, я женюсь на ней. Я знаю, что она мне не откажет. Но беда в том, что я не имею ни денег, ни общественного положения, а между тем родные зовут ее к себе, в Астрахань. Если до весны моя судьба не переменится, то она должна будет уехать в Россию. Но это только отдалит дело, а не изменит его. Мое решение принято, и, хоть бы земля развалилась подо мною, я его исполню. Но не могу же я теперь, не имея ничего, воспользоваться расположением ко мне этого благороднейшего существа и теперь склонить ее к этому браку. С мая месяца, когда я расстался с ней, моя жизнь была ад. Каждую неделю мы переписываемся. Ал Ег был знаком с Исаевыми, но только в последнее время их жизни в Семипалатинске. Он видел Марью Дмитриевну, но знает ее только несколько. Я был с ним несколько откровенен на этот счет, но не совершенно. Он не знает содержания этого письма, но, думаю, будет говорить с тобой обо всем этом деле. До сих пор я всё думал выйти в статскую службу. Начальник Алтайских заводов полковник Гернгросс, друг Ал Егор, очень желает, чтоб я перешел служить к нему, и готов дать мне место, с некоторым жалованьем в Барнауле. Я об этом думаю, но опять-таки жду, не будет ли чего до весны из Петербурга? Если мне нельзя будет выехать из Сибири,® я намерен поселиться в Барнауле, куда приедет служить и Алекс Егор.  Через несколько времени, я знаю наверно, возвращусь в Россию. Но во всяком в Выло: из Барнаула случае не знаю, можно ли мне будет рассчитывать на одно жалование. Оно не может быть велико. Конечно, я буду изыскивать все средства и зарабатывать деньги. Для этого превосходно было бы, если б мне позволили печатать. Кроме того, здесь в Сибири с очень маленьким капиталом (ничтожным) можно делать хорошие и верные спекуляции. Если б я здесь в Семипалатинске имел только 300 руб. сер лишних, то я на эти 300 нажил бы в год непременно еще 300; крап новый и любопытный. Во всяком случае, мне стыдно будет, незабвенный друг мой, просить у тебя содержать меня. Но я уверен, что ты, хоть год еще, будешь несколько помогать мне. Главное, помоги мне теперь. Если мне выйдет какая-нибудь милость, то я попрошу помощи у дяди; пусть даст мне хоть что-нибудь, чтоб начать новую жизнь. Само собою разумеется, что раньше события я никому в мире не напишу, что я намерен жениться. Тебе я говорю это под страшным секретом. Да и тебе, признаюсь, не хотел говорить. Это дело сердца, которое боится огласки, боится чуждого взгляда и прикосновения. Так по крайней мере в моем характере. И потому, ради Христа, не говори об этом никому, совершенно никому. Да и про всё письмо мое вообще не говори никому и никому не показывай. Ради бога, ни слова об этом сестрам; они тотчас испугаются за меня и начнутся советы благоразумия. А мне, без того, что теперь для меня главное в жизни, не надо будет и самой жизни. В тебя только одного и верю, мой добрый, мой лучший друг. Ты один у меня. Теперь скажу тебе несколько слов о моих здешних обстоятельствах, вообще, только несколько слов, ибо барон тебе всё сам расскажет лучше моего. Здоровье мое очень порядочно; припадков уже не было давно. Поставил я себя здесь на прекрасную ногу. Несмотря на то, что я солдат, все, кто здесь позначительнее, знакомы со мною, и даже за честь почитают. Начальство меня любит и уважает. Корпусный командир (генералгубернатор) знает меня и обо мне старается. В Барнауле горный начальник, генерал, готов сделать с своей стороны всё, что может, а он на своем месте может много. Но самым лучшим для себя считал бы я перебраться в Россию, сначала хоть служить где-нибудь. Потом, если б я выхлопотал себе позволение печатать, я бы был обеспечен. Всё это и будет; в этом я уверен, но, может быть, еще надо будет подождать. До тех же пор, может быть, придется жить в Сибири. Что делать, подожду. Главное, если б посетила меня хоть какая-нибудь милость — перейти в статскую службу и получить, покамест, хоть какое-нибудь местечко с жалованьем. Не знаю, удадутся ли все мечты мои, сбудутся ли они? Может быть, что возможность этой женитьбы и расстроится. Тогда, я знаю себя, я опять убит и несчастен. Денег надобно, — вот что! Я говорю тебе, что мне совестно будет просить у тебя тогда, но хоть немного, хоть вначале помоги мне. Теперь скажу тебе несколько слов о моих настоящих денежных обстоятельствах. Я просил у тебя письмом через брата Ал Егор прислать мне 100 руб. серебром. Друг мой, эти 100 руб. едва мне помогут, ибо я много задолжал. Всего у меня рублей 50 сереб долгу, но если твои деньги придут скоро, то у меня останется еще руб. 50 сереб, с которыми я могу подождать перемены моих обстоятельств, например в случае милости. Тогда уже мне надобно будет значительно денег; нужно одеться, нужно обзавестись, впрочем, нечего и исчислять, что нужно. Эти 50 руб. сереб, которые мне останутся, тоже надобно будет очень скоро истратить; я весь обносился, всё надобно будет завести и белье, и мундир справить, шинель новую сделать. Мне останется мало; жить менее 15 руб. сереб в месяц нельзя, исключая непредвиденных расходов, об этом справься у Врангеля. Здесь всё дорого. Впрочем, более я и не прошу. Я перебьюсь как-нибудь этими 100 рублями серебр. Может быть, Варенька что-нибудь пришлет — ангельская душа. (Как она мило пишет письма, откуда она этому научилась, что за прелесть ее письма! не то что Ваши, милостивый государь, — а получше-с.) В случае же перемены участи, когда мне понадобится денег очень значительно, я, как писал уже тебе, обращусь к дяде. Неужели откажет? Но, друг мой! если б ты знал, как мне тяжело признаться тебе еще в одном обстоятельстве! У меня еще есть долг, кроме этого долгу. Я должен Ал Егоровичу забрав у него в разное время, 125 руб. сереб. Не спрашивай, куда они пошли! Я и сам не знаю! Я знаю только то, что я живу очень бедно, во всем себе отказываю, а, между прочим, задолжал! Я не требую, друг мой, чтоб ты за меня отдал Алек Егоровичу! Это будет слишком! Но я только знаю, что я должен отдать ему, хоть он и краснеет, когда я заговорю ему о своем долге, и даже огорчается, если я напоминаю ему о нем. (Он деликатнейший человек!) Впрочем, довольно об деньгах! Я знаю, что ты меня не забудешь! Моя же единственная мысль как-нибудь поскорее себя обеспечить и не быть вам всем в тягость. Прибавлю еще несколько слов об Александре Егоровиче. Слушай! Если удастся тебе с ним сойтись, наблюдай за ним, не оставляй его одного. Скажу тебе большой секрет, и может быть, дурно делаю, что говорю тебе про него, но для его же пользы. И est amoureux fou d'une dame d'ici, d'une dame parfaitement comme il faut, tr;s riche et d'une famille consid;r;e. Она приедет почти в одно время в Петербург. Не показывай виду Врангелю, что знаешь про это, но будь ему как брат родной, как я был ему, займи мою должность, наблюдай за ним, потому что он способен сделать dans cette affaire ужаснейшие дурачества, то есть трагические, а я бы этого не хотел. Есть некто маркиз де Траверсе (сын ревельского), и хоть они росли вместе и друзья, но мой барон имеет повод считать его своим соперником, поэтому они могут вдвоем наделать больших глупостей. Не пишу тебе больше ничего. Если ты подружишься с Алекс Егоров и получишь его доверенность, то он тебе сам больше расскажет. Если же нет, так тебе и нечего знать больше. Но во всяком случае, пользуясь этим немногим, что я тебе написал, следи за ним. Это характер слабый, нежный, даже болезненный; останавливай его. Но во всяком случае, ради Христа божия, никому ни одного слова об этом. И Врангелю не говори, что я тебе это написал, даже в минуту откровенности, если сойдетесь. Я для него же сделал, ибо очень люблю его. Этот секрет знает он, я и ты теперь; более никто. Честное слово, что ты будешь молчать. С братом он вовсе не откровенен, но я так интересуюсь всем, что касается до Алекс Егор, что думаю написать его брату несколько слов. Кроме этого секрета, я тебе расскажу, что он не совсем ладит с отцом, который человек характера упрямого, странного, мнительного и подозрительного. Отец любит его ужасно, но требует, например, чтоб он до сих пор не смел сделать ни шагу без его воли, до мелочей (всё из любви), сам богат и даже очень, а ж с детьми скуп; а мой барон и сам не хочет брать, ибо тот имеет привычку попрекать деньгами, данными детям. Всего в нескольких строках не расскажешь. Но я предвижу и знаю, что у него могут быть большие неприятности с отцом. Если он будет с тобой откровенен — утешай его в неприятностях, и внуши ему, что отец все-таки отец и что нужно как-нибудь ладить. У него есть сестра, это, кажется, ангел-хранитель всего семейства. Я читал ее письма и знаю ее по рассказам барона. Я написал письма сестрам, дяде (у которого ничего не прошу), Иванову, Майкову и князю Одоевскому. Я прошу князя содействовать, к когда я буду хлопотать о позволении печатать. Может быть, я успею написать очень скоро одну статью о России, патриотическую. Если позволят напечатать, я буду просить, будут и деньги. Знаком ли ты с Евг Ник Яку? Если не знаком, то познакомься. Он принимает во мне большое участие. Пожалуйста, познакомься получше с Ивановым. Ради бога, не надумайся и не пугайся много о том, что я говорил тебе о моей привязанности. Может быть, будет, может быть, нет. Я честный человек и не захочу употреблять свое влияние, чтоб заставить это благородное существо принесть мне жертву. Но когда будет возможность, хоть через 5 лет, я исполню свое намерение. Пожалуйста, не сердись на меня за просьбу о деньгах. Помоги мне только теперь. Скоро, очень скоро, может быть, судьба моя переменится. Прощай, друг мой, живи счастливо, не забудь меня. Теперь с отъездом Wrangel я остался совсем сиротой. Очень грустно. Перецелуй детей, поклонись Эмилии Федоровне. Здорова ли она? Дай бог вам всем счастья. Люби меня и помни обо мне. Я тебя тоже очень люблю. Твой Д.

А. Н. МАЙКОВУ. 18 января 1856. Семипалатинск.
Давно хотелось мне ответить на Ваше дорогое письмо, дорогой мой Ап Никч. Как-то повеяло на меня старым, прежним, когда я читал его. Благодарю Вас бессчетно за то, что меня не забыли. Не знаю, почему мне казалось всегда, что Вы меня не забудете, разве уж по одному тому, что я Вас забыть не мог. Вы пишете, что много прошло времени, много изменилось, много пережилось. Да! должно быть. Но одно то хорошо, что мы как люди не изменились. Я за себя отвечаю. Много любопытного мог бы я Вам написать о себе. Не пеняйте только, что теперь пишу письмо наскоро, урывками и, может быть, неясное. Но я испытываю в эту минуту то, что, вероятно, испытали и Вы, когда ко мне писали: невозможность высказать себя после стольких лет не только в одном, но даже и в 50 листах. Тут нужно говорить глаз на глаз, чтоб душа читалась на лице, чтобы сердце сказывалось в звуках слова. Одно слово, сказанное с убеждением, с полною искренностию и без колебаний, глаз на глаз, лицом к лицу, гораздо более значит, нежели десятки листов исписанной бумаги. Благодарю Вас особенно за сведения о себе. Я-то вперед знал, что так у Вас кончится и что Вы женитесь. Вы пишете мне, помню ли я Анну Ивановну? Но как же забыть. Рад ее H Вашему счастью, оно мне и прежде было не чуждо; помните в 47 году, когда всё это начиналось. Напомните ей обо мне и уверьте ее в беспредельном моем уважении и преданности. Родителям Вашим скажите, что я знакомство и ласку их вспоминал и вспоминаю с наслаждением. Получила ли Евгения Петровна книгу — разборы и критики в «Отеч запис, писанные незабвенным Валерианом Николаевичем? Когда меня арестовали, у меня взяли эту книгу, потом возвратили, но под арестом я никак не мог доставить Евгении Петровне, а я знал, что она ей была дорога. Меня всё это очень печалило. За 2 часа до отправления в Сибирь я просил коменданта Набокова отдать книгу по принадлежности. Отдали ли? Поклонитесь от меня Вашим родителям. Я от души желаю им счастья и долгой, долгой жизни. Может быть, Вы через брата знаете некоторые подробности обо мне. В часы, когда мне нечего делать, я кое-что записываю из воспоминаний моего пребывания в каторге, что было полюбопытнее. Впрочем, тут мало чисто личного. Если кончу и когда-нибудь будет очень удобный случай, то пришлю Вам экземпляр, написанный моей рукой, на память обо мне. (Кстати, я и забыл и принужден теперь сделать отступление.) Письмо это доставит Вам Александр Егорович барон Врангель, человек очень молодой, с прекрасными качествами души и сердца, приехавший в Сибирь прямо из лицея с великодушной мечтой узнать край, быть полезным и т. д. Он служил в Семипалатинске; мы с ним сошлись, и я полюбил его очень. Так как я Вас буду особенно просить обратить на него внимание и познакомиться с ним, если возможно, получше, то и дам Вам два слова о его характере: чрезвычайно много доброты, никаких особенных убеждений, благородство сердца, есть ум, — но сердце слабое, нежное, хотя наружность с 1-го взгляда имеет некоторый вид недоступности. Мне очень хотелось бы, чтоб Вы с ним познакомились вообще для его пользы. Круг полуаристократический или на  аристократический, баронский, в котором он вырос, мне не совсем нравится, да и ему тоже, ибо с превосходными качествами, но многое заметно из старого влияния. Имейте Вы на него свое влияние, если успеете. Он того стоит. Добра он мне сделал множество. Но я его люблю и не за одно добро, мне сделанное. В заключение: он немного мнителен, очень впечатлителен, иногда скрытен и несколько неровен в расположении духа. Говорите с ним, если сойдетесь, прямо, просто, как можно искреннее и не начинайте издалека. Извините, что я Вас так прошу о бароне. Но, повторяю Вам, я его очень люблю.6 (Мои замечания о нем, да и вообще всё письмо это держите в секрете; впрочем, Вас учить нечего.) Вы говорите, что вспоминали обо мне горячо и говорили: зачем, зачем? Я сам Вас вспоминал горячо, а на слово Ваше: зачем? — ничего не скажу, — будет лишнее. Вы говорите, что много пережили, много передумали и много выжили нового. Это и не могло быть иначе, и я уверен, что мы и теперь поладили бы с Вами в мыслях. Я тоже думал и переживал, и были такие а Далее было начато: Я даже надеюсь обстоятельства, такие влияния, что приходилось переживать, передумывать и пережевывать слишком много, даже не под силу. Зная меня очень хорошо, Вы, верно, отдадите мне справедливость, что я всегда следовал тому, что мне казалось лучше и прямее, и не кривил сердцем, и то, чему я предавался, предавался горячо. Не думайте, что я этими словами делаю какие нибудь намеки на то, за что я попал сюда. Я говорю теперь о последовавшем за тем, о прежнем же говорить не у места, да и было-то оно не более, как случай. Идеи меняются, сердце остается одно. Читал письмо Ваше и не понял главного. Я говорю о патриотизме, об русской идее, об чувстве долга, чести национальной, обо всем, о чем Вы с таким восторгом говорите. Но, друг мой! Неужели Вы были когда-нибудь иначе? Я всегда разделял именно эти же самые чувства и убеждения. Россия, долг, честь? — да! я всегда был истинно русский — говорю Вам откровенно. Что же нового в том движении, обнаружившемся вокруг Вас, о котором Вы пишете как о каком-то новом направлении? Признаюсь Вам, я Вас не понял. Читал Ваши стихи и нашел их прекрасными; вполне разделяю с Вами патриотическое чувство нравственного освобождения славян. Это роль России, благородной, великой России, святой нашей матери. Как хорошо окончание, последние строки в Вашем «Клермонтском соборе»! Где Вы взяли такой язык, чтоб выразить так великолепно такую огромную мысль? Да! разделяю с Вами идею, что Европу и назначение ее окончит Россия. Для меня это давно было ясно. Вы пишете, что общество как бы проснулось от апатии. Но Вы знаете, что в нашем обществе вообще манифестаций не бывает. Но кто ж из этого заключал когда-нибудь, что оно без энергии? Осветите хорошо мысль и позовите общество, и общество Вас поймет. Так и теперь: идея была освещена великолепно, вполне национально и рыцарски (это правда, надо отдать справедливость) — и наша политическая идея, завещанная еще Петром, оправдалась всеми. Может быть, Вас смущал, и смущал еще недавно, наплыв французских идей в ту часть общества, которое мыслит, чувствует и изучает? Тут была и исключительность, правда. Но всякая исключительность по натуре своей вызывает противоположность. Но согласитесь сами, что все здравомыслящие, то есть те, которые дают тон всему, всему, смотрели на французские идеи со стороны научной — не более, и сами, может быть, даже преданные исключительности, были всегда русскими. В чем же Вы видите новость? Уверяю Вас, что я, например, до такой степени родня всему русскому, что даже каторжные не испугали меня, — это был русский народ, мои братья по несчастью, и я имел счастье отыскать не раз даже в душе разбойника великодушие, потому собственно, что мог понять его. Но я ничего не говорю про дело. Несчастие мое дало мне многое узнать практически, может быть, много влияния имела на меня эта практика, но я узнал практически и то, что я всегда был русским по сердцу. Можно ошибиться в идее, но нельзя ошибиться сердцем и ошибкой стать бессовестным, то есть действовать против своего убеждения. Но зачем, зачем я Вам всё это пишу? Ведь знаю, что ничего не выскажу в строчках, зачем же это иисать! Скажу Вам еще кое-что о себе. В каторге я читал очень мало, решительно не было книг. Иногда попадались. Выйдя сюда, в Семипалатинск, я стал читать больше. Но все-таки нет книг и даже нужных книг, а время уходит. Не могу Вам выразить, сколько я мук терпел оттого, что не мог в каторге писать. А, между прочим, внутренняя работа кипела. Кое-что выходило хорошо; я это чувствовал. Я создал там в голове большую окончательную мою повесть. Я боялся, чтобы 1-я любовь к моему созданию не простыла, когда минут годы и когда настал бы час исполнения, — любовь, без которой и писать нельзя. Но я ошибся; характер, созданный мною и который ж есть основание всей повести, потребовал нескольких лет развития, и я уверен, я бы испортил всё, если б принялся сгоряча неприготовленный. Но, выйдя из каторги, хотя всё было готово, я не писал. Я не мог писать. Одно обстоятельство, один случай, долго медливший в моей жизни и наконец посетивший меня, увлек и поглотил меня совершенно. Я был счастлив, я не мог работать. Потом грусть и горе посетили меня. Я потерял то, что составляло для меня всё. Сотни верст разделили нас. Я Вам не объясняю дела, может быть, когда-нибудь объясню; теперь не могу. Однако же я не был совершенно праздным. Я работал; но я отложил мое главное произведение в сторону. Нужно более спокойствия духа. Я шутя начал комедию и шутя вызвал столько комической обстановки, столько комических лиц и так понравился мне мой герой, что я бросил форму комедии, несмотря на то, что она удавалась, собственно для удовольствия как мог дольше следить за приключениями моего нового героя и самому хохотать над ним. Этот герой мне несколько сродни. Короче, я пишу комический роман, но до сих пор всё писал отдельные приключения, написал довольно, теперь всё сшиваю в целое. Ну вот Вам реляция об моих занятиях: не мог не рассказать; это оттого, что заговорил с Вами и вспомнил наше старое, незабвенный друг мой. Да! Я много раз был счастлив с Вами: как же бы я мог Вас забыть! Вы пишете мне кое что о литературе. За нынешний год я почти ничего не читал. Скажу Вам и свои наблюдения: Тургенев мне нравится наиболее — жаль только, что при огромном таланте в нем много не нравится, но, но моему мнению, много не напишет (впрочем, может быть, я ошибаюсь). Островского совсем не знаю, ничего не читал в целом, но читал много отрывков в разборах о нем. Он, может быть, знает известный класс Руси хорошо, но, мне кажется, он не художник. К тому же, мне кажется, он поэт без идеала. Разуверьте меня, пожалуйста, пришлите мне, ради бога, что получше из его сочинений, чтоб я мог знать его не по одним критикам. Писемского я читал «Фанфарон» и «Богатый жених», — больше ничего. Он мне очень нравится. Он умен, добродушен и даже наивен; рассказывает хорошо. Но одно в нем грустно: спешит писать. Слишком скоро и много пишет. Нужно иметь побольше самолюбия, побольше уважения к своему таланту и к искусству, больше любви к искусству. Идеи смолоду так и льются, не всякую же подхватывать на лету и тотчас высказывать, спешить высказываться. Лучше подождать побольше синтезу-с; побольше думать, подождать, пока многое мелкое, выражающее одну идею, соберется в одно большое, в один крупный, рельефный образ, и тогда выражать его. Колоссальные характеры, создаваемые колоссальными писателями, часто создавались и вырабатывались долго и упорно. Не выражать же все промежуточные пробы и эскизы? Не знаю, поняли ли Вы меня? Что же касается до Писемского, то, мне кажется, он мало сдерживает перо. Наши дамы-писательницы пишут как дамы-писательницы, то есть умно, мило и чрезвычайно спешат высказываться. Скажите, почему дама-писательница почти никогда не бывает строгим художником? Даже несомненный, колоссальный художник George Sand не раз вредила себе своими дамскими свойствами. Много мелких Ваших стихов читал в журналах за всё время. Они мне очень нравились. Мужайте и работайте. Скажу Вам по секрету, по большому секрету: Тютчев очень замечателен. Какой это Тютчев; не наш ли? Впрочем, многие из его стихов превосходны. Прощайте, дорогой друг мой. Извините за бессвязность письма. В письме никогда ничего не напишешь. Может быть, когда-нибудь я обниму Вас. Дал бы бог! Ради бога, никому (вполне никому) не сообщайте письма моего. Обнимаю Вас. Ваш Д.

А. Е. ВРАНГЕЛЮ. 23 марта 1856. Семипалатинск.
Пятница. Добрейший, незаменимый друг мой, Александр Егорович! Где Вы, что с Вами? и не забыли ли Вы меня? С следующего понедельника начинаю ждать от Вас обещанного письма с таким нетерпением, как будто счастья и осуществления всех настоящих надежд моих. Под этим конвертом найдете Вы незапечатанные три письма: одно к брату, другое к ген-ад Эдуарду Ивановичу Тотлебену. Не удивляйтесь! всё расскажу! А теперь приступаю прямо по порядку и начинаю с себя. Если б Вы только знали всю мою тоску, все мое уныние, почти отчаяние теперь, в настоящую минуту, то, право, поняли бы, почему я ожидаю Вашего письма как спасенья? Оно должно многое, многое разрешить в судьбе моей. Вы обещали мне написать в возможно скором времени по прибытии в Петербург и уведомить о всем том, чего я надеюсь и о чем Вы так братски хлопотали за меня целый год, — откровенно, не утаивая ничего, не прикрашивая истину и отнюдь не обнадеживая меня шаткими надеждами. Таких-то известий жду от вас, как жизни. Не показывайте моего письма никому, ради бога. Уведомляю Вас, что дела мои в положении чрезвычайном. La dame грустит, отчаивается, больна поминутно, теряет веру в надежды мои, в устройство судьбы нашей и, что всего хуже, окружена в своем городишке (она еще не переехала в Барнаул) людьми, которые смастерят что-нибудь очень недоброе: там есть женихи. Услужливые кумушки разрываются на части, чтоб склонить ее выйти замуж, дать слово кому-то, имени которого еще я не знаю. В ожидании шпионят над ней, разведывают, от кого она получает письма? Она же всё ждет до сих пор известия от родных, которые там у себя, на краю света, должны решить здешнюю судьбу ее, — то есть возвратиться ли в Россию или переезжать в Барнаул. Письма ее последние ко мне во всё последнее время становились всё грустнее и тоскливее. Она писала под болезненным впечатлением: я знал, что она была больна. Я предугадывал, что она что-то скрывает от меня. (Увы! я этого Вам никогда не говорил: но еще в бытность Вашу здесь par ma jalousie incomparable я доводил ее до отчаяния, и вот не потому-то она теперь скрывает от меня.) И что ж? Вдруг слышу здесь, что она дала слово другому, в Кузнецке, выйти замуж. Я был поражен как громом. В отчаянии я не знал, что делать, начал писать к ней, но в воскресенье получил и от нее письмо, письмо приветливое, милое, как всегда, но скрытное еще более, чем всегда. Меньше прежнего задушевных слов, как будто остерегаются их писать. Нет и помину о будущих надеждах наших, как будто мысль об этом уж совершенно отлагается в сторону. Какое-то полное неверие в возможность перемены в судьбе моей в скором времени и наконец громовое известие: она решилась прервать скрытность и робко спрашивает меня: «Что если б нашелся человек, пожилой, с добрыми качествами, служащий, обеспеченный, и если б этот человек сделал ей предложение — что ей ответить?» Она спрашивает моего совета. Она пишет, что у нее голова кружится от мысли, что она одна, на краю света, с ребенком, что отец стар, может умереть, — тогда что с ней будет? Просит обсудить дело хладнокровно, как следует другу, и ответить немедленно. Protestation d'amour  были, впрочем, еще в предыдущих письмах. прибавляет, что она любит меня, что это одно еще предположение и расчет. Я был поражен как громом, я зашатался, упал в обморок и проплакал всю ночь. Теперь я лежу у себя . Неподвижная идея в моей голове! Едва понимаю, как живу и что мне говорят. О, не дай господи никому этого страшного, грозного чувства. Велика радость любви, но страдания так ужасны, что лучше бы никогда не любить. Клянусь Вам, что я пришел в отчаяние. Я понял возможность чего-то необыкновенного, на что бы в другой раз никогда не решился. .. Я написал ей письмо в тот же вечер, ужасное, отчаянное.6 Бедненькая! ангел мой! Она и так больна, а я растерзал ее! Я, может быть, убил ее этим письмом. Я сказал, что я умру, если лишусь ее. Тут были и угрозы и ласки и униженные просьбы, не знаю что. Вы поймете меня, Вы мой ангел, моя надежда! Но рассудите: что же делать было ей, бедной, заброшенной, болезненно мнительной и, наконец, потерявшей всю веру в устройство судьбы моей! Ведь не за солдата же выйти ей. Но я перечел все ее письма последние в эту неделю. Господь знает, может быть, она еще не дала слово и кажется так; она только поколебалась. Mais — elle m'aime, elle m'aime, это я знаю, я вижу — по ее грусти, тоске, по ее неоднократным порывам в письмах и еще по многому, чего не напишу Вам. Друг мой! я никогда не был с Вамп вполне откровенным на этот счет. Теперь что мне делать! Никогда в жизни я не выносил такого отчаяния. . . Сердце сосет тоска смертельная, ночью сны, вскрикиванья, горловые спазмы душат меня, слезы то запрутся упорно, то хлынут ручьем. Посудите же и мое положение. Я человек честный. Я знаю, что она меня любит. Но что если я противлюсь ее счастью? С другой стороны, не верю я в жениха кузнецкого! Не ей, больной, раздражительной, развитой сердцем, образованной, умной отдаться бог знает кому, который, может быть, про себя и побои считает законным делом в браке. Она добра и доверчива. Я ее отлично знаю. Ее можно уверить в чем угодно. К тому же сбивают с толку кумушки (проклятые) и безнадежность положения. Решительный ответ, то есть узнаю всю подноготную ко 2-му апреля, но, друг мой, посоветуйте же, что мне делать? Впрочем, к чему я спрашиваю Вашего совета? Отказаться мне от нее невозможно никак, ни в каком случае. Любовь в мои лета не блажь, она продолжается два года, слышите, два года, в 10 месяцев разлуки она не только не ослабела, по дошла до нелепости. Я погибну, если потеряю своего ангела: или с ума сойду, или в Иртыш! Само собой разумеется, что если б уладились дела мои (насчет манифеста), то я был бы предпочтен всем и каждому ; ибо она меня любит, в этом я уверен. Скажу же Вам, что у нас, на нашем языке (у меня с ней), называется устройством судьбы моей: переход из военной службы в статскую, место при некотором жалованье, класс (хоть 14-й) или близкая надежда на это и какая-нибудь возможность достать денег, чтобы прожить, по крайней мере, до устройства окончательного дел моих. Само собой разумеется, что выход из военной или поступление в статскую — хоть это только и без класса и без больших денег — сочтется с ее стороны за чрезвычайную надежду и воскресит ее. Я же с своей стороны объявлю Вам мои надежды; чего мне надобно наверно, чтоб отбить ее от женихов и остаться перед ней честным человеком, а потом уже спрошу Вас: чего мне ожидать из того, что мне надобно, что может сбыться, что не сбыться? — так как Вы в Петербурге и многое знаете, чего я не знаю. Мои надежды, дорогой, бесценный и, может быть, единственный друг мой, Вы, чистое, честное сердце, — мои надежды — выслушайте их. Как ни думаю, они мне кажутся довольно ясными. Во-первых, неужели не будет никакой милости нынешним летом, по заключении мира или при коронации? (Вот этого-то известия я и ожидаю от Вас теперь с судорожным нетерпением.) Второе, положим, то еще в области надежд; но неужели нельзя мне перейти из военной в статскую и перейти в Барнаул, если ничего не будет другого по манифесту? Ведь Дуров перешел же в статскую. Я Вам говорю, что уж этот один переход воскресит ее и она прогонит всех женихов; ибо в последнем и в предпоследнем письмах она пишет, что любит меня глубоко, что жених только расчет, что умоляет меня не сомневаться в любви ее и верить, что это только одно предположение, последнему я верю; может быть, ей предлагали и ее уговаривают, но она еще не дала слова; я справлялся о слухах, отыскивал их источник, и оказывается много сплетен. К тому же, если б дала слово, она бы мне написала. След, это еще далеко не решено. Ко 2-му апрелю жду от нее письма. Я требовал полной откровенности и тогда узнаю всю подноготную. О друг мой! Мне ли оставить ее или другому отдать. Ведь я на нее имею права, слышите, права. Итак: переход мой в статскую службу будет считаться большою  надеждою и ободрением. Долго ли я буду без чина? Как Вы думаете? Неужели будет заперта моя карьера? Такие ли преступники, как я, получали всё? Не верю я тому! Верю, что через два года, если даже теперь ничего не будет, я ворочусь в Россию. Теперь самое важнейшее — деньги. Две вещи, одна — статья, другая — роман, будут готовы к сентябрю. Хочу формально просить печатать. Если позволят, то я на всю жизнь с хлебом. Теперь не так как прежде, столько обделанного, столько обдуманного и такая энергия к письму! Надеюсь написать роман (к сентябрю) получше «Бедных людей». Ведь если позволят печатать ( а я не верю, слышите: не верю, чтоб этого нельзя было выхлопотать), ведь это гул пойдет, книга раскупится, доставит мне деньги, значение, обратит на меня внимание правительства, да и возвращение придет скорей. А мне что надобно: 2—3 тысячи в год ассигнациями. Итак, честно ли я поступлю с ней или нет? Что ж, этого мало, что ли, для содержания нашего? Года через два возвратимся в Россию, она будет жить хорошо, и, может быть, даже наживем что-нибудь. Ну неужели, имея столько мужества и энергии в продолжение 6-ти лет для борьбы с неслыханными страданиями, я не способен буду достать столько денег, чтобы прокормить себя и жену. Вздор! Ведь, главное, никто не знает ни сил моих, ни степени таланта, а на это-то, главное, я и надеюсь. Наконец, последний случай: ну, положим, что еще год не позволят печатать? Но я, при первой перемене судьбы, напишу к дяде, попрошу у него 1000 руб. сереб для начала на новом поприще, не говоря о браке; я уверен, что даст. Ну, неужели не проживем на это году? А там дела уладятся. Наконец, я могу напечатать incognito и все-таки взять денежек. Поймите же, что все эти надежды только в том случае, если нынешнее лето ничего не будет (манифест). А что если будет? Нет, я не подлец перед ней! А так как она сама упоминает, что рада без сожаленья бросить всех женихов для меня, если б только у нас уладились дела, то, значит, я еще ее избавлю от беды. Но что я говорю! Это решено, что я ее не оставлю! Она же погибнет без меня! Алекс Егорович, душа моя! Если б Вы знали, как жду письма Вашего! Может быть, в нем есть положительные известия, тогда пошлю его ей в оригинале, а если нельзя, вырву строки о надеждах на устройство судьбы моей и пошлю. Но понимаете, в каких я теперь хлопотах! Есть у меня до вас много просьб: ради Христа, исполните все. 1-я просьба. Вы найдете тут письмо к Эд Ив Тотлебену. Вот у меня какая идея: с этим человеком когда-то я был знаком хорошо; с братом его я друг с детства. Еще за несколько дней до ареста моего я, случайно, встретился с ним, и мы так приветливо подали друг другу руки. Что же? Он, может быть, не забыла меня. Человек он добрый, простой, с великодушным сердцем (он это доказал), настоящий герой севастопольский, достойный имен Нахимова и Корнилова. Снесите ему мое письмо. Прочтите его сначала хорошенько. Вы, верно, заметите по тону моего письма к нему, что я колебался и не знал, как ему писать. Он теперь стоит так высоко, а я кто такой? Захочет ли вспомнить меня? На всякий случай я и написал так. Теперь: отправьтесь к нему лично (надеюсь, что он в Петербурге) и отдайте ему письмо мое наедине. Вы по лицу его тотчас увидите, как он это принимает. Если дурно, то и делать нечего; в коротких словах объяснив ему положение и замолвив словечко, откланяйтесь и уйдите, не прося наперед у него насчет всего этого дела секрета. Он человек очень вежливый (несколько рыцарский характер), примет и отпустит Вас очень вежливо, если даже и ничего не скажет удовлетворительного. Если же Вы по лицу его увидите, что он займется мною и выкажет много участия и доброты, о, тогда будьте с ним совершенно откровенны; прямо, от сердца войдите в дело; расскажите ему обо мне и скажите ему, что его слово теперь много значит, что он мог бы попросить за меня у монарха, поручиться (как знающий меня) за то, что я буду вперед хорошим гражданином, и, верно, ему не откажут. Несколько раз по просьбе Паскевича государь прощал преступников-поляков. Тотлебен теперь в такой милости, в такой любви, что, право, его просьба будет стоить Паскевичевой. Вообще же я во многом надеюсь на Вас. Вы скажете горячее слово, я уверен. Ради бога, не откажите мне в этом. Напирайте собственно на то, чтоб мне оставить военную службу (но главное, если можно чего-нибудь более, то есть даже полного прощения, то не упускайте этого из виду). Нельзя ли, например, уволить меня с правом поступления в статскую 14-м классом и с возможностию возвратиться в Россию, а главное печатать? Вообще прочтите внимательно мое письмо к Тотлебену. Нельзя ли будет пустить в ход стихотворение?  Я читал в газетах, что на обеде Майков говорил ему стихи. Не знаком ли он с ним? Если так, то расскажите всё Майкову, под секретом, и попросите, чтоб и он попросил за меня Тотлебена и отправился бы к нему вместе с Вами. Не встретите ли как-нибудь младшего брата Тотлебена, Адольфа? Тот мне друг. Скажите ему обо мне, и тот бросится на шею к брату и будет умолять его хлопотать за меня. Само собою разумеется, Вы мое письмо к Тотлебену запечатайте в конверт и так подайте. Мне же как можно скорее пришлите уведомление обо всем этом, хорошо ли, худо ли будет. Но вот беда: чтоб Lamotte не уехал к тому времени по своему округу! Он поедет на месяц. Я думаю, не уедет! Кажется, наверно так. Поторопитесь отвечать мне. Боюсь еще одного: хорошо ли, например, принял письмо мое кн Одоев. Не обескуражены ли Вы и, может быть, нехотя пойдете к Тотлеб. Ангел мой! Не оставляйте меня, не доводите меня до отчаяния! 2-я просьба. Напишите мне подробно и скорее: как ее нашли моего брата? В каких он мыслях обо мне? Прежде это был человек, меня любивший горячо! Он плакал, прощаясь со мною. Не охладел ли он ко мне! Не изменил ли характера! Как грустно было бы мне это! Не обратился ли он весь в наживу денег и забыл всё старое? Не верится мне как-то этому. Но опять: чем же объяснить, что он не пишет иногда по 7 по 6 месяцев, пишет бог знает что, даже в бесцензурном письме с Хоментовским не отвечал ничего на мои вопросы, и так мало я вижу прежнего, задушевного! Никогда не забуду, что он сказал Хоментовскому, передавшему ему мою просьбу похлопотать за меня, что мне лучше оставаться в Сибири. В декабре мы писали (помните, через Вашего брата), я просил денег. Вы знаете, как я нуждался! Что ж, ни слуху, ни духу! Я понимаю, что он может их не иметь, ибо он торгует, но в крайних случаях спасают человека. Притом же недолго я буду у них на шее и всё отдам. Притом же и прошу-то его об деньгах, помня его же слова при прощании со мною. В письме к нему, здесь приложенном, прошу его кроме тех 100 выслать мне еще, сколько может больше. Мне нужно это на всякий случай (если б я получил свободу, то тотчас же полетел бы в Кузнецк, а без денег этого сделать нельзя). Кроме того, если уедет она в Барнаул, уговорю ее принять от меня; я ведь Вам не могу написать, но мне нужны, нужны деньги до зарезу; один раз в жизни они только так бывают нужны. 300 руб. серебром спасли бы меня. Но даже 200 и то хорошо, включая сюда те 100, которые уже я просил в декабре. Разумеется, я это Вам пишу как другу, а Вы не вздумайте сами чем-нибудь помочь! Я и то перед Вами подлецом, должен Вам пропасть! Во всяком случае, перечтите мое письмо к брату. Этого, что теперь пишу к Вам, ему не показывайте. Но я его отсылаю за пояснениями к Вам: расскажите ему всё. Что если он, подобно всевозможным дядюшкам и родным в романах, сердится на любовь мою к ней и отговаривает Вас помогать мне! Но ведь мне 35 лет. Что он думает? Что я его люблю из-за денег, которые он мне присылает. Вздор! У меня гордость есть. Я буду есть один хлеб и погибнем я и она, но не надобно мне от него денег, посланных с таким чувством. Не хочу подаяния! Мне нужно брата, а не денег! Мы с ним когда-то и вздорили, но горячо любили друг друга, и, клянусь Вам, я бы голову за него отдал. У меня дурной характер, по когда Дойдет до дела, тогда я стою за друзей. Когда нас арестовали, то уж тут, кажется бы, в первую минуту ужаса, позволительно бы подумать прежде всего о себе. Что же? Я думал только об нем, о том, как поразит арест его семью, как поразит его бедную жену;  я умолял третьего моего брата, которого арестовали ошибкой, не объяснять ошибки арестовавшим как можно долее и послать денег брату, полагая, что у него нет. Неужели он забыл всё старое и рассердится на то, что я прошу много денег, и когда? Когда для меня самый критический момент всей жизни. Напишите, как он принял Вас, как Вы его нашли (откровенно), напишите его образ мыслей обо всем этом деле и слушайте только своего золотого сердца, добрейший друг; да будьте пооткровеннее с Майковым на мой счет. Это превосходный человек и меня любит. Разумеется, просите держать все в секрете. 3-я просьба. Ради бога, поймите меня, помогайте мне, не думая, что я чем-нибудь могу повредить своей карьере моею любовью к ней, и  не подумайте, чтоб я поступал с нею нечестно, отвлекая ее от выгодного брака с другим, имея в виду только одну мою эгоистическую пользу. Нет ни выгоды ей в ее браке с другим, ни малодушного эгоизма во мне, и потому этого нельзя думать. В противном случае, клянусь, я готов жизнь мою за нее отдать и отказался бы от всех надежд моих в ее пользу. Рассудите: она в каждом письме своем и даже в последнем пишет, что любит меня более всего на свете, пишет, что сватающийся человек только расчет с ее стороны, и особенно умоляет меня верить, что это только еще одно предположение. Поймите же и ее положение. Она с жадностью ждет перемены в судьбе моей, и все нет да нет ничего! Она приходит в отчаяние и, понимая, что она мать, что у ней есть ребенок, поколебалась на возможность, если мои дела не устроятся, выйти замуж. Еще две почты назад она писала мне, успокаивая мою ревность, что ни один из кузнецких не стоит моего пальца, что она хотела бы мне сказать что-то, но боится меня, что кругом нее интригуют всякие гады, что всё это так грубо делается, без малейшего знания приличий, уверяет в том же письме, что она более чем когда-нибудь чувствует, что я необходим ей, а она мне, и пишет: «Приезжайте скорее, вместе посмеемся». Конечно, посмеемся над проделками кумушек, давших себе слово выдать ее замуж. Но ведь она, бедная, слабая, всего боится. Ведь, наконец, собьют ее с толку, а главное, загрызут, если увидят, что она не поддается на их проделки, и она будет жить одна среди врагов. Поймите же, что это для нее смерть и гибель выйти там замуж! Я знаю, что если б малейшая надежда в судьбе моей — и она бы воскресла, укрепилась духом и, получив письмо отца (с разрешением), уехала бы в Барнаул или в Астрахань. Что уже касается до меня, то, конечно, мы были бы с ней счастливы. В браке со мной она была бы всю жизнь окружена хорошими людьми и хорошим, большим уважением, чем с тем чиновником. Я сам ведь буду чиновник и скоро, может быть. Я уверен, что могу прокормить семью. Я буду работать, писать. Ведь если не .будет теперь никаких даже милостей, все-таки можно будет перейти в штатскую, взять 14-й класс поскорее, получать жалование, а главное, я могу печатать, даже incognito печатать. Буду с деньгами. Наконец, ведь это всё не сейчас, а к тому сроку дело б уладится. Знаете, что я ей отвечал и чего прошу у нее?  Вот что: что так как раньше окончания траура, раньше сентября то есть, она не может выйти замуж, то чтоб подождала и не давала тому решительного слова. Если же до сентября мое дело не уладится, то тогда, пожалуй, пусть объявит согласие. Согласитесь, что если б я бесчестно и эгоистически действовал с ней, то повредить бы ей не мог просьбой подождать до сентября. К тому же она любит меня. Бедненькая! Она измучается. Ей ли с ее сердцем, с ее умом прожить всю жизнь в Кузнецке бог знает с кем. Она в положении моей героини в «Бедных людях», которая выходит за Быкова (напророчил же я себе!). Голубчик мой! пишу Вам всё это для того, чтоб Вы действовали всем сердцем и всей душой в мою пользу. Как на брата надеюсь на Вас! Иначе я дойду до отчаяния! К чему мне жизнь тогда! Клянусь Вам, что я сделаю тогда что-нибудь решительное! Умоляю Вас, ангел мой! А если Вам когда-нибудь понадобится человек, которого надо будет послать за Вас в огонь и в воду, то этот человек готов, это я, а я не покидаю тех, кого люблю, ни в счастье, ни в беде, и доказал это! и потому, ангел мой, 4-я просьба. Ради бога, не теряя времени, напишите ей в Кузнецк письмо и напишите ей яснее и точнее все надежды мои. Особенно, если есть что-нибудь положительное в перемене судьбы моей, то напишите это ей во всех подробностях, и она быстро перейдет от отчаяния к уверенности и воскреснет от надежды, напишите всю правду и только правду. Главное подробнее. Это очень легко. Вот так: «Мне передал Ф. М. Ваш поклон (она Вам кланяется и желает счастья) — так как, я знаю, Вы принимаете большое участие в судьбе Ф. М., то спешу порадовать Вас, есть вот такие-то известия и надежды для него...» и т. д. Наконец: « Я много думал о Вас. Поезжайте в Барнаул, там Вас примут хорошо» и т. д. Вот так и напишите, да еще: она писала мне, что Вы, уезжая, ей написали. Очень рада и благодарна, что Вы ее не забыли, но пишет, что ничего не видно из письма Вашего, что ей хорошо будет в Барнауле, что Вы даже не пишете, согласен ли Барнаул принять меня, и что она не знает поэтому: не примут ли ее с досадою, как попрошайку, когда она явится туда. Верно, Вы были в хлопотах и расстройстве сами, когда так неполно и вскользь ей написали. Понимаю это и не ропщу на Вас. Но, ради бога, поправьте теперь дело. Для меня, для меня это сделайте, мой ангел, брат мой, друг мой! Спасите меня от отчаяния! ведь Вы больше чем кто другой могли бы понять меня. Наконец: ради Христа, уведомьте меня обо всем ходе дел моих, как можно подробнее и поскорее; в этом полагаюсь совершенно на Вас. Уговаривайте брата помогать мне, действуйте перед ним как ходатай за меня. Внушите ему, что я только осчастливлю себя браком с нею, что нам немного надо, чтоб жить, и что у меня достанет энергии и силы, чтоб прокормить семью. Что если позволят писать и печатать, тогда я спасен, что я не буду им никому в тягость, не буду просить их помогать себе, и главное: не сейчас же я женюсь, а выжду чего-нибудь обеспеченного. Она же с радостью подождет, только бы имела надежду на верное устройство судьбы моей. Скажите тоже, что мне 35 лет и что во мне благоразумия хватит на 10-х. Прощайте, дорогой мой, голубчик мой! Да! забыл! Ради Христа, поговорите с братом о денежных делах моих. Уговорите его помочь мне последний раз. Поймите — в каком я положении. Не оставляйте меня! Ведь такие обстоятельства как мои только раз в жизни бывают. Когда же и выручать друзей, как не в такое время. Обнимаю, целую Вас. Что Ваши дела? Ведь я ничего-то о Вас не знаю! Жду с нетерпением письма от Вас. С сожалением кончаю письмо; теперь опять я один с моими слезами, сомнениями и отчаянием. Напишите мне, ради бога: Катерина Осиповна в Петербурге или нет? Похлопочите о моих и ее делах у Гернгроссов. Прощайте; обнимаю и целую Вас еще раз! Вы надежда моя, Вы спаситель мой! Ваш Д.

M. М. ДОСТОЕВСКОМУ. 24 марта 1856. Семипалатинск.
Брат и друг мой, милый и дорогой мой Миша, письмо это передаст тебе Ал Егор Вранг. Пишу к тебе, а за подробностями отсылаю к Ал Ег, с которым, полагаю, ты хорошо познакомился. Мало что упишешь в нескольких строчках письма, добрый друг мой! Мне бы хотелось видеть тебя, говорить с тобой, и душа в душу, пересказать тебе всё, что теперь меня волнует и мучает. Скажу тебе одно: никогда столько грусти, тоски и отчаяния не было в жизни моей, как теперь! Тебя прошу о помощи: не оставляй хоть ты меня в эту минуту. Ал Ег многое расскажет тебе. В письме с ним я писал уже тебе об одной даме, с которой был знаком в Семипалатинске, которая переехала с мужем в Кузнецк, где муж ее и умер. Писал тоже тебе о надеждах моих, о любви нашей. Друг мой милый! Эта привязанность, это чувство к ней для меня теперь всё на свете! Я живу, дышу только ею и для нее. В разлуке с ней мы обменялись клятвами, обетами. Она дала мне слово быть женой моей. Она меня любит и доказала это. Но теперь она одна и без помощи. Родители ее далеко (они ей помогают, присылают денег). Видя, что так долго не разрешается судьба моя, нет ничего, чего мы вместе с ней ожидали, что облегчение судьбы моей еще сомнительно (хотя я уверен в нем), она впала в отчаяние, тоскует, грустит, больна. В маленьком этом городишке интригуют. Ее осаждают просьбами выйти замуж, все вдруг сделались Кочкаревыми. Если она не даст слова, все сделаются ее врагами. Ее сбивают, указывают на беспомощность ее положения, и вот она наконец, долго таившись от меня, написала мне об этом. Пишет, что любит меня больше всего на свете, что возможность выйти замуж за другого еще одно предположение, но спрашивает: «что ей делать?» — и молит меня, чтоб я не оставил ее в эту критическую минуту советом. Это известие меня поразило, как громом. Я истерзан мучениями. Что если ее собьют с толку, что если она погубит себя, она, с чувством, с сердцем, выйдя за какого-нибудь мужика, олуха, чиновника, для куска хлеба себе и сыну, она только могла бы это сделать! Но каково же продать себя, имея другую любовь в сердце. Каково же и мне? Может быть, накануне переворота в судьбе моей и ее устройства по-новому. Потому что я слишком обнадежен, чтоб потерять надежду. Если не теперь, то когда-нибудь я достигну полного устройства дел моих, а теперь если не всё, то немногое могло бы спасти нас обоих! А это не многое так возможно и скоро! Я здесь даже нашел людей, которые готовы дать мне место, а всегда можно добиться перехода из военной в статскую службу. Меня даже могут перевесть 14 классом (меня, наприм, обнадеживали, что на следующий год меня могут представить в офицеры). Я получу место, жалование. Если бы даже не было никакой милости нынешним летом, и все старания обо мне остались бы тщетными, то даже этот переход в статскую службу уладил бы мои дела окончательно. А это-то уже возможно! Наконец, конечно, жалованье было бы малое, но я могу сам добывать деньги, я бы добился до позволения печатать. Полежаев, Марлинский печатали же. Тогда я и обеспечен и по-здешнему даже богат (от литературы я многого ожидаю. Представь себе сочинение замечательное, как «Бедные люди» ; и тогда на меня все обратят внимание даже свыше). Наконец; если б нынешнюю зиму, в которую я располагаю просить о позволении напечатать роман и одну статью, над которою сижу теперь, если б несмотря на мои убеждения, что достигну этого позволения, — если б мне и отказали, то 1-й год брака я бы мог обеспечить себя и жить, не прибегая, например, к тебе с просьбою помочь; ибо если б переменилась судьба моя, хоть как-нибудь, то я имею намерение обратиться к дяде и попросить его (не говоря о браке) помочь мне для начала новой жизни. Даст! Я уверен в том. Теперь посуди сам мое положение. Ее надо обнадежить, уверить, спасти; я далеко от нее; на письмах дело ладится плохо. Пойми же мое отчаяние! Пойми и то, брат (ради Христа, будь мне братом и пойми, что это не 20-летняя страсть, что мне 35 лет скоро, что я умру с тоски, если потеряю ее!), что всю жизнь мою хотел я посвятить на то, чтоб сделать ее счастливою. Я не могу тебе написать ни моих надежд, ни моего отчаяния. Мы более 6 лет не видались. Поймем ли мы друг друга так, а Вместо: собьют с толку — было: погубят б Было: способна 220 как надо, как брат понимает брата? Любишь ли ты меня по-прежнему, не изменился ли ты, — не знаю этого ничего! Друг мой, ангел мой! Есть у меня надежда, уверенность, что ты все-таки брат мне! Спаси меня! помоги мне! Есть у меня до тебя 2 просьбы, одна ничтожная, другая важная, но обе, исполненные, помогли бы мне, и ты бы сделал мне благодеяние, слышишь, брат, благодеяние. Вот эти просьбы (умоляю тебя, не откинь их и исполни как можно скорее. Вспомни, что, может быть, и я буду тебе полезен, что не забывал же и я тебя в критическом случае. Ты знаешь, что я люблю тебя. Брат, ангел мой, помоги же мне! Неуя^ели все, все оставят меня!): 1-е, о чем прошу тебя. У ней есть сын, мальчик, которому едва только минуло 8 лет. Когда умер муж, она, как мать, как заброшенная на край света, и наконец, как слабая женщина, пришла в страшное отчаяние о судьбе ребенка. Я ее обнадеживал. Старик-отец писал ей, что он не оставит внука, отдаст его в гимназию и потом в университет. Но что будет, думает она, если умрет старик, тогда кто будет содержать сына? И потому она думает, что лучше будет отдать его в корпус, где нынче так прекрасно воспитывают и где правительство не оставляет своих воспитанников уже всю жизнь, даже во время службы, раз уже взяв их на свое попечение. По чину мужа его нельзя иначе отдать, как в Павловский корпус. Я вполне согласился с нею и сказал ей, что Голеновский, мой родственник, занимает в этом корпусе значительное место, что он имел бы особое попечение за ребенком и его нравственностию и что, наконец, ты, как родной брат мне, не отказал бы исполнить мою усердную просьбу, хоть иногда брать ребенка по воскресеньям к себе. Таким образом не остался бы он совершенным сироткой, посещал бы хороший дом, где видел бы хорошие примеры, и таким образом ей можно было быть спокойною и за развитие его характера и нравственности. Когда же она дала мне слово быть моею женою, я подтвердил ей, что буду хлопотать у родных моих о ее сыне, и в случае если она достигнет поместить его в Павловский корпус (что она сделает и сама, не утруждая никого просьбами), то родные мои, некоторым образом уже как родные и ее сыну, примут в нем и участие более горячее, более родственное. Это ей было очень приятно. Она, бедная, была в такой тоске. Скажу тебе, милый мой, что я действительно надеялся крепко на тебя. Чтобы стоило тебе в самом деле иногда взять его к себе в воскресенье. Не объел же бы тебя бедненький сиротка. А за сиротку тебе бог еще больше подаст. К тому же, когда-то твоего брата, который был в изгнании, в несчастье, заброшенный на край света, оставленный всеми, отец и мать этого ребенка приняли у себя как брата родного, кормили, поили, ласкали и сделали его судьбу счастливее. К тому же, самое поступление мальчика еще не скоро будет, ему еще только 8 лет. Теперь пойми меня: я хочу просить тебя, чтоб ты написал ей в этом смысле. Именно так: Марья Дмитриевна! Брат мой, Ф М Д, много раз писал мне, как радушно, с каким родственным участием был он принят Вами и Вашим покойным мужем в Семипалатинске. Нет слов, чтобы изъявить Вам всю благодарность за то, что Вы сделали бедному изгнаннику. Я его брат и потому могу это чувствовать. Давно уже хотел я благодарить Вас. Брат уведомил меня, что Вы намерены поместить Вашего сына, когда выйдут ему лета, в Павловск корпус. Если когда-нибудь он там будет в и если я хоть чем-нибудь могу облегчить одиночество ребенка на случай, если б он не имел в Петербурге ни родных, ни знакомых, то, поверьте, я почту себя счастливейшим человеком, тем более, что хоть этим могу выказать Вам живейшую благодарность за радушный прием моего брата в Вашем доме. Поверьте еще, что всё, что писал мне брат о Вас и знакомстве с Вашим домом, было мне чрезвычайно приятно и наполнило сердце мое радостию за моего бедного брата. Нет слов, чтобы выразить Вам всё мое уважение. Позвольте пребыть и т. д.» На эту тему прошу тебя написать покороче и получше. Пойми, что ты для меня можешь сделать, тем более, что это тебе ничего не стоит. Ты вольешь в нее надежду. Она увидит, что она не оставлена, а главное, страшно поможешь мне в делах моих. Ибо расположение родных моих к ней, для нее, теперь, чрезвычайно важно; ибо я уведомил ее, что писал тебе о возможности нашего брака. Само собою разумеется, об этом браке ни слова. Адресовать: Ее высок М Дм Исаевой, в город Кузнецк, Томской губернии. Ради Христа, сделай это для меня, брат. Ты мне сделаешь, повторяю, благодеяние. На коленях прошу тебя об этом. Не убей меня отказом! 2-я просьба важная. Я уже писал тебе, друг мой, что я в страшной нужде и просил у тебя 100 руб. сереб. Ни слуху, ни духу от тебя. Боже мой! Что если я надоел тебе, что ты рад от меня совсем отвязаться, а я пишу тебе такие письма! Но я решаюсь писать тебе еще раз и просить у тебя огромной помощи. Друг мой! Мне нужно так много денег, что и вымолвить страшно. Но я последний раз прошу у тебя, более никогда в жизни тебя не буду беспокоить и при 1-м обороте счастья всё отдам тебе. Мне нужно кроме тех 100 руб., которые я просил у тебя, еще 200 руб. Послушай, брат! Помнишь ты то время, когда ты женился? Не поделился ли я с тобой последним тогда? Знаю, не упрекай меня в неблагодарности! Ты мне столько передавал за всю жизнь мою денег, что мое ничего против твоего. Но все хорошо вовремя. К тому же, неужели бы ты мог быть способен отказать в помощи брату в таком несчастии. Теперь пойми, что никогда еще в жизни моей не было такой ужасной минуты! Эти деньги могли бы помочь мне в самом критическом обстоятельстве. Если нельзя 300, то пришли 200. Но, ради бога, пришли! Более не буду тебя беспокоить. Я надеюсь на перемену моей судьбы и убежден, что скоро в состоянии буду добывать себе хлеб. Брат! Еще я хотел сказать тебе кое-что, но мне так грустно, так грустно! Брат, неужели ты ко мне изменился! Как ты холоден, не хочешь писать, в 7 месяцев раз пришлешь денег и 3 строчки письма. Точно подаяние! Не хочу я подаяния без брата! Не оскорбляй меня! Друг мой! Я так несчастлив! Так несчастлив! Я убит теперь, истерзан! Душа болит до смерти. Я долго страдал, 7 лет всего, всего горького, что только выдумать можно, но наконец есть же мера страданию! Не камень же я! Теперь всё это переполнилось. Ангел мой! Если я тебя оскорбляю упреками и если я несправедлив к тебе, то на коленях прошу у тебя прощения. Не сердись на меня, мне ведь так тяжело! Не будь ко мне так небрежен! Помоги, услышь меня! Радушный братский поклон мой Эмилии Федоровне и всему семейству. Ради Христа, никому ни слова о моих намерениях насчет женитьбы. Напиши письмо к М Д как можно скорее, не задерживая, и как можно почтительнее. Эта женщина стоит того!

Э. И. ТОТЛЕБЕНУ. 24 марта 1856. Семипалатинск.
Ваше превосходительство, Эдуард Иванович, Простите меня, что осмеливаюсь утруждать Ваше внимание письмом моим. Боюсь, что, взглянув на подпись его, на имя, Вами, вероятно, забытое, хотя я когда-то (очень давно) и имел честь быть Вам известным, боюсь, что Вы рассердитесь на меня и на дерзость мою и бросите письмо, не прочитав его. Умоляю Вас, будьте ко мне снисходительнее. Не обвиняйте меня в том, что я не понимаю всей неизмеримой разницы между моим положением и Вашим. В моей жизни было слишком много печального опыта, чтоб я мог не понять этой разницы. Я очень хорошо понимаю и то, что не имею никакого права припоминать теперь, что был когда-то Вам известен, припоминать с тем, чтоб считать это хоть за одну тень права на внимание Ваше. Но я так несчастен, что почти поневоле поверил надежде, что Вы не закроете своего сердца для несчастного изгнанника, подарите ему хоть одну минуту внимания и, может быть, благосклонно выслушаете его. Я просил передать Вам это письмо барона Александра Егоровича Врангеля. В бытность свою здесь, в Семипалатинске, он сделал для меня столько, сколько родной брат не мог бы сделать. Я так счастлив был его дружбой! Он знает все мои обстоятельства. Я просил его передать Вам письмо мое лично. Он сделает это, несмотря на то, что не имеет удовольствия знать Вас, и на то, что я даже не имею возможности уверить его, что письмо это будет принято Вами снисходительно. Сомнение, понятное в сердце человека, бывшего каторжником. Я имею к Вам огромную просьбу, только робкую надежду, что она будет Вами услышана. Может быть, Вы слышали о моем аресте, суде и высочайшей конфирмации, последовавшей по делу, в котором я был замешан в 1849 году. Может быть, Вы обратили на судьбу мою некоторое внимание. Я основываю предположение это на том, что с младшим братом Вашим, Адольфом Ивановичем, я был очень дружен, почти с детских лет любил его горячо. И хотя я с ним не видался в последнее время, но уверен, что он пожалел обо мне и, может быть, передал Вам мою грустную историю. Я не осмелюсь утруждать Вашего внимания рассказом об этом деле. Я был виновен, я сознаю это вполне. Я был уличен в намерении (но не более) действовать против правительства. Я был осужден законно и справедливо; долгий опыт, тяжелый и мучительный, протрезвил меня и во многом переменил мои мысли. Но тогда — тогда я был слеп, верил в теории и утопии. Когда я отправлялся в Сибирь, у меня, по крайней мере, оставалось одно утешение: что я вел себя перед судом честно, не сваливал своей вины на других и даже жертвовал своими интересами, если видел возможность своим признанием выгородить из беды других. Но я повредил себе: я не сознавался во всем и за это наказан был строже. Я, может быть, мог бы принести некоторое оправдание. Перед тем я был два года сряду болен, болезнию странною, нравственною. Я впал в ипохондрию. Было даже время, что я терял рассудок. Я был слишком раздражителен, с впечатлительностию, развитою болезненно, со способностию искажать самые обыкновенные факты и придавать им другой вид и размеры. Но я чувствовал, что, хотя эта болезнь и имела сильное враждебное влияние на судьбу мою, она была бы очень плохим оправданием и даже унизительным. Да я и не сознавал тогда этого хорошо. Простите меня за такие подробности. Но будьте великодушны и выслушайте меня до конца. Для меня настала каторга — 4 года грустного, ужасного времени. Я жил с разбойниками, с людьми без человеческих чувств, с извращенными правилами, не видал и не мог видеть во все эти 4 года ничего отрадного, кроме самой черной, самой безобразной действительности. Я не имел подле себя ни одного существа, с которым бы мог перемолвить хоть одно задушевное слово; я терпел голод, холод, болезни, работу не по силам и ненависть моих товарищей-разбойников, мстивших мне за то, что я был дворянин и офицер. Но, клянусь Вам, не было для меня мучения выше того, когда я, поняв свои заблуждения, понял в то же время, что я отрезан от общества, изгнанник и не могу уже быть полезным по мере моих сил, желаний и способностей. Я знаю, что я был осужден справедливо, но я был осужден за мечты, за теории... Мысли и даже убеждения меняются, меняется и весь человек, и каково же теперь страдать за то, чего уже нет, что изменилось во мне в противоположное, страдать за прежние заблуждения, которых неосновательность я уже сам вижу, чувствовать силы и способности, чтоб сделать хоть что-нибудь для искупления бесполезности прежнего и — томиться в бездействии! Теперь я солдат, служу в Семипалатинске и нынешним летом произведен в унтер-офицеры. Я знаю, что многие приняли и принимают во мне искреннее участие, что за меня хлопотали и просили. Меня обнадеживали и обнадеживают. Монарх добр, милосерд. Я знаю, наконец, что трудно тому, кто решился доказать, что он честный человек и желает сделать что-нибудь доброе, хоть когда-нибудь не достичь своей цели. Что-нибудь и я могу сделать! Не без способностей же я, не без чувств, не без правил!.. Великая, огромная просьба есть у меня до Вас, Эдуард Иванович! Одно только затрудняет меня: я не имею никакого права беспокоить Вас собою. Но у Вас благородное, возвышенное сердце! Об этом можно говорить; Вы так славно доказали это еще недавно, в виду целого света! Я уже давно, раньше других, имел счастье получить о Вас это мнение и уже давно, давно научился уважать Вас. Ваше слово может много значить теперь у милосердного монарха нашего, Вам благодарного и Вас любящего. Вспомните о бедном изгнаннике и помогите ему! Я желаю быть полезным. Трудно, имея в душе силы, а на плечах голову, не страдать от бездействия. Но военное звание — не мое поприще. Я готов тянуться из всех сил; но я больной человек, и, кроме того, я чувствую, что я более склонен к другому поприщу, более сообразному с моими способностями. Вся мечта моя: быть уволенным из военного званья и поступить в статскую службу, где-нибудь в России или даже здесь; иметь хоть некоторую свободу в избрании себе места жительства. Но не службу ставлю я главною целью жизни моей. Когда-то я был обнадежен благосклонным приемом публики на литературном пути. Я желал бы иметь позволение печатать. Примеры тому были: политические преступники, по благосклонному к ним вниманию и милосердию, получали позволение писать и печатать еще прежде меня. Звание писателя я всегда считал благороднейшим, полезнейшим званием. Есть у меня убеждение, что только на этом пути я мог бы истинно быть полезным, может быть, и я обратил бы на себя хоть какое-нибудь внимание, приобрел бы себе опять доброе имя и хотя несколько обеспечил свое существование, ибо я ничего не имею, кроме некоторых и очень небольших, может быть, литературных способностей. Не скрою от Вас, что кроме теперешнего желания моего переменить свою участь на другую, более соответствующую моим силам, одно обстоятельство, от которого, может быть, зависит счастье всей моей жизни (обстоятельство чисто личное), побудило меня попробовать осмелиться напомнить Вам о себе. Не всего разом прошу я, но только возможности выйти из военной службы и права поступить в статскую. Прочтя эти просьбы мои, не обвините меня в малодушии! Я столько перенес страданий, что, право, доказал одною возможностью их перенесть и терпение, и даже некоторую долю мужества. Но теперь я упал духом и сам чувствую это. Я всегда считал за малодушие беспокоить собою других, кого бы то ни было. Тем более мне беспокоить собою Вас. Но имейте жалость ко мне, умоляю Вас! Я мужественно переносил до сих пор мое бедствие. Теперь же обстоятельства сломили меня, и я решился на попытку, только на попытку. Мысль писать Вам и просить Вас о себе не приходила ко мне прежде, клянусь Вам. Мне как-то совестно и тяжело было бы напомнить Вам о себе. С самым бескорыстным и восторженным чувством следил я всё это последнее время за подвигом Вашим. Если б Вы знали, с каким наслаждением говорил я о Вас другим, Вы бы поверили мне. Если б Вы знали, с какою гордостию припоминал я, что имел честь знать Вас лично! Когда здесь узнали об этом, то меня закидали вопросами о Вас, и мне было так приятно говорить о Вас! Я не боюсь Вам написать это. Ваш подвиг так славен, что даже такие слова не могут показаться лестью. Податель письма этого может засвидетельствовать перед Вами искренность и бескорыстие чувств моих к Вам. Благодарность русского к тому, кто в эпоху несчастья покрыл грозную оборону Севастополя вечной, неувядаемой славой, — понятна. Но, повторяю, и в мыслях моих не было беспокоить Вас собою. Но теперь, в минуту уныния, и не зная, к кому обратиться, я припомнил, как Вы были со мною всегда радушны, просты и ласковы. Я припомнил Вас всегда с смелыми, чистыми и возвышенными движениями сердца и — поверил надежде. Мне подумалось: неужели Вы оттолкнете меня теперь, когда Вы ступили на такую славную и высокую степень, а я упал так низко, низко? Простите же смелость мою; особенно простите меня за это длинное (слишком длинное, я понимаю это) письмо, и если что можете сделать для меня, умоляю Вас, сделайте. У меня есть до Вас еще одна чрезвычайная просьба, в которой, умоляю Вас, не откажите мне. Когда-нибудь напомните обо мне Вашему брату Адольфу Ивановичу и передайте ему, что я его люблю по-прежнему: что во время 4-х-летней каторги, перебирая в уме всю прежнюю жизнь мою, день за днем, час за часом, я не раз встречал его в моих воспоминаниях... Но он знает, что я люблю его! Я помню, он был очень болен в последнее время. Здоров ли он? Жив ли он? Простите и за эту просьбу. Но я не знаю, через кого бы я мог исполнить это давнишнее желание мое, и — обратился к Вам. Я знаю, что, написав это письмо, я сделал новую вину, против службы. Простой солдат пишет к генерал-адъютанту! Но Вы великодушны и Вашему великодушию вверяю себя. С глубочайшим уважением и с искренним благодарным чувством русского осмеливаюсь пребыть вашего Превосходительства всепокорнейшим слугою. Федор Достоевский. Семипалатинск, 24 марта 1856 год.

А. Е. ВРАНГЕЛЮ. 13 апреля 1856. Семипалатинск.
Спешу Вам отвечать на Ваше милое, добрейшее письмо, добрый друг мой, которое Вы мне написали от 12 марта и которым я был обрадован 3-го дня. А я так нетерпеливо ждал от Вас известия. Но в последнее время и надеяться перестал на скорое полученье; ибо Демчинский, приехавший недели две тому из России, говорил, что Вы промешкали в Казани, а потом сюда писали из Москвы (Спиридонову), что Вы только день или два пробыли в Москве и отправились уже 9 марта в Петербург. По всем этим слухам я и рассчитывал, что получу, самое раннее, на святой;  и вот получил раньше! Вы не поверите, как Вы меня обрадовали и как мне нужно было Ваше письмо. А в том, что я его получу от Вас, в уверенности, что Вы меня не забудете и будете стараться обо мне, — в этом у меня и мысли не было усумниться, подумать, что Вы меня забудете. Я знаю Вас, добрейшее, благороднейшее сердце, и недаром же я Вас так любил. Вы не поверите, в каком положении я был всё это последнее время... Но об этом потом, а для порядка начну сначала с Вашего письма, добрейший мой Александр Егорович. Вы начинаете тем, что, несмотря на многие развлечения, не могли забыть своего сердечного горя. Верю, мой друг; это не так скоро забывается; теперь я это очень хорошо' знаю, да и вообще много узнал, чего прежде и не предполагал, чтоб так оно было. Но, признаюсь Вам, крайне бы желал узнать, что теперь именно между вами ибо об этих делах, с самого письма Вашего из Ялуторовска, не имею понятия. Теперь Вы, конечно, имеете на этот счет, может быть, уже решительное мнение, ибо, сколько я Вас понял, эта особа, может быть, уже приехала в Петербург. Но, по крайней мере, Вы теперь в кругу родных; как я рад, что с отцом Вашим Вы сошлись. Ради Христа, не нарушайте этого согласия. Рассчитывайте на дальнейшее и имейте в виду. Вам уже пора, по моему мнению, начать рассчитывать и распределять свое будущее. Я вовсе не хочу сказать, чтоб Вы поступали против своих настоящих чувств и мыслей. Вас, например, Вы пишете, хотят женить. Выгодно, но ведь не одни деньги в жизни. Всё это давно уже известно и об этом нечего говорить. Всякий поступает по совести, а порядочный человек по совести и рассчитывает. Пишете Вы, добрейший и незабвенный друг мой, что в июле рассчитываете быть в Сибири и проехать через Семипалатинск. Вы не поверите, как я обрадовался, что Вы не переменили своих намерений и хотите возвратиться в Сибирь, а к зиме даже располагаете устроиться в Барнауле. Я Вас буду ждать как солнца. Но, друг мой, правда ли те слухи, которые здесь распространились о Вас: именно, что будто бы корпусный команд назначил Вас к себе, в Омск, чиновником по особым поручениям (рассказывают, что он был очень удивлен, что Вы не проехали через Омск), именно тем, чем Вы не хотели быть. Тогда, пожалуй, чтоб избегнуть этого, и если не будет уже возможности переменить, Вы останетесь в Петербурге, а не поедете сюда! Впрочем, Вы теперь уже об этом знаете. Вам, верно, написали отсюда. Ради бога, друг мой, ради бога, уведомьте наверно, если можно. Приедете ли Вы или нет, когда, куда, чем приедете сюда и как Вы надеетесь устроить свои дела в Петербурге. Кроме того, что я алчу Вас видеть, Вы мне теперь необходимы как воздух, да и всегда мне необходимы были, и я это помню. — Вы не поверите, как я обрадовался тому, что мой брат Вам понравился и что Вы, кажется, сойдетесь с ним. Сделайте это, ради бога; не раскаетесь. Как я рад, что он всё тот же и любит меня. Много я Вам написал о моих сомнениях даже на его счет в прошлом письме. Но если б Вы знали, в каком грустном, в каком ужасном я был положении и как я раскаиваюсь в моих предположениях насчет брата. Скажите ему, что я его целую; не пишу ему потому, что и Вам-то едва успеваю ответить. Напишу ему скоро письмо официальное, в котором будет: жив, здоров и только. Что написать в официальном письме, кроме этого? Но в следующем письме к Вам напишу и ему. В прошлом письме я просил у него еще 100 руб. Не для меня, мой друг, а для всего, что только теперь есть у меня самого дорогого в жизни, и, главное, на всякий случай. Если только он может исполнить мою просьбу, пусть исполнит, и господь его наградит за это, а он меня, может быть, этим осчастливит и избавит от отчаянья. Как знать, что случится. К тому же, если позволят печатать, тогда я уже буду с своими деньгами и начну новую жизнь и не буду его беспокоить, что у меня всегда было на сердце, ибо брат сам добывает себе трудом кусок хлеба. Писал я Вам, друг мой, сходить к Тотлебену и отдать мое письмо. Теперь Вы уже, может быть, это сделали. Вы не поверите, с каким замиранием сердца буду ждать на этот счет Вашего ответа. Заранее благодарю Вас за всё, что Вы для меня делаете. Только, ради Христа, не обнадеживайте понапрасну меня, из желания меня успокоить. Факты, одни факты напишите мне. Просил и Вас и брата написать к Марье Дмитриевне и если возможно — поскорее. Повторяю мою просьбу; ради бога, сделайте это. Вы пишете, что готовится что-то из милостей для нас, но что 228 именно — это держат в секрете. Сделайте милость, друг мой бесценный, нельзя ли хоть что-нибудь узнать заране относительно меня. Это мне нужно, нужно! Если что узнаете, сообщите немедленно. О Кавказе я и не думаю. О барнаульском батальоне тоже. Теперь всё это пустяки. Вы пишете, что все любят царя. Я сам обожаю его. Производство мое мне лично очень важно, сознаюсь. Но если ждать офицерства, то это ждать еще долго, а мне хоть что бы нибудь теперь, при коронации. Самое лучшее и здравое, конечно, хлопотать о позволении печатать. Я думаю переслать Вам в скором времени стихи на коронацию, частным образом. Но пойдут они тоже и официальным путем. Вы, верно, встретитесь с Гасфортом. Он ведь едет на коронацию. Не поговорите ли Вы ему, чтоб он сам представил мои стихи? Нельзя ли будет это сделать? Уведомьте тоже меня, до которого времени можно будет писать к Вам, ибо если Вы оставите Петербург, то нехорошо будет, если письма пропадут. Я говорил Вам о статье об России. Но это выходил чисто политический памфлет. Из статьи моей я слова не захотел бы выкинуть. Но вряд ли позволили бы мне начать мое печатание с памфлета, несмотря на самые патриотические идеи. А выходило дельно, и я был доволен. Сильно занимала меня статья эта! Но я бросил ее. Ну, как откажут напечатать! К чему же пропадать моим трудам? А теперь мне время дорого, чтоб тратить его понапрасну, из удовольствия писать для себя. Да и политические обстоятельства изменились. И потому я присел за другую статью: «Письма об искусстве». Хочу просить позволения посвятить статью мою ей и напечатать без имени. Статья моя — плод десятилетних обдумываний. Всю ее до последнего слова я обдумал еще в Омске. Будет много оригинального, горячего. За изложение я ручаюсь. Может быть, во многом со мной будут не согласны многие. Но я в свои идеи верю и того довольно. Статью хочу просить прочесть предварительно Ап. Майкова. В некоторых главах целиком будут страницы из памфлета. Это собственно о назначении христианства в искусстве. Только дело в том, где ее поместить? Напечатать отдельно — купят 100 человек, ибо это не роман. В журналах дадут деньги. Но «Современник» был всегда мне враждебен, «Москвитянин» тоже. «Русский вестник» напечатал вступление к разбору Пушкина Каткова, где идеи совершенно противуположные моим. Остаются одни «Отечественные записки», но что делается с «Отечеств записками» теперь — я не знаю. И потому поговорите с Майковым и братом, только так, в виде проекта, возможно ли будет ее где нибудь напечатать за деньги, и сообщите мне. А главное, сижу за романом, и это мое наслаждение. Только этим я могу составить себе имя и обратить на себя внимание. Но, конечно, лучше начать прежде серьезной статьей (об искусстве) и на нее просить разрешения печатать, ибо на роман до сих пор смотрят как на пустячки. Так мне кажется. — Если будет возможность говорить и хлопотать о переводе моем в статскую службу, именно в Барнаул, то, ради бога, не оставляйте без внимания. Если возможно говорить об этом с Гасфортом, то, ради бога, поговорите; а если можно не только говорить, но и делать, то не упускайте случая и похлопочите о моем переводе в Барнаул в статскую службу. Это самый близкий и самый верный шаг для меня. Впрочем, согласен с Вами совершенно, что надобно ждать коронации. Господь знает, может быть, и больше будет, чем даже и мы ожидаем. Время близко, но бог знает сколько может воды утечь в это время. Я говорю про мои обстоятельства, которые Вы знаете. Ангел мой, я был расстроен, я был в горячке, в лихорадке, когда писал Вам и брату в прошлый раз. Вот что было в самом деле: ибо теперь дело разъяснилось во многом. Мне кажется, я должен Вам написать всё это после того, что написал в прошлом письме. На масленице я был кое-где на блинах, на вечерах, даже танцевал. Тут был Слуцкий, и я часто с ним виделся (мы знакомы). Обо всем этом, о том, что я даже пускался танцевать, и о некоторых здешних дамах я написал Марье Дмитриевне. Она и вообрази, что я начинаю забывать ее и увлекаюсь другими. Потом, когда настало объяснение, писала мне, что она была замучена мыслью, что я, последний и верный друг ее, уже ее забываю. Пишет, что мучилась и терзалась, но что ни за что не выдала бы мне свою тоску, сомнения, «умерла бы, а не сказала ни слова». Я это понимаю; у ней гордое, благородное сердце. И потому пишет она: « Я невольно охладела к Вам в моих письмах, почти уверенная, что не тому человеку пишу, который еще недавно меня только одну любил». Я заметил эту холодность писем и был убит ею. Вдруг мне говорят, что она выходит замуж. Если б Вы знали, что со мной тогда сталось! Я истерзался в мучениях, перечитал ее последние письма, а по холодности их поневоле пришел в сомнение, а затем в отчаяние. Я еще не успел ей ничего написать об этом, как получаю от нее то письмо, о котором писал Вам в прошлый раз, где она, говоря о своем беспомощном, неопределенном положении, спрашивает совета: «что ей отвечать, если человек с какими-нибудь достоинствами посватается к ней?». После этого прямого подтверждения всех сомнений моих я уже и сомневаться не мог более. Всё было ясно, и слухи о замужестве ее были верны, и она скрывала их от меня, чтоб не огорчать меня. Две недели я пробыл в таких муках, в таком аде, в таком волнении мыслей, крови, что и теперь даже припомнить не могу от ужаса. Ей-богу, я хотел бежать туда, чтоб хоть час быть с ней, а там пропадай моя судьба! Но тень надежды меня остановила. Я ждал ее ответа, и эта надежда спасла меня. Теперь вот что было: в муках ревности и грусти о потерянном для нее друге, одна, окруженная гадами и дрянью, больная и мнительная, далекая от своих и от всякой помощи, она решилась выведать наверно: в каких я к ней  отношениях, забываю ли ее, тот ли я, что прежде, или нет? Для этого она, основываясь кой на чем, случившемся в действительности, и написала мне: «что ей отвечать, если кто-нибудь ей сделает предложение?». Если б я отвечал равнодушно, то это бы доказало ей, что я действительно забыл ее. Получив это письмо, я написал письмо отчаянное, ужасное, которым растерзал ее, и еще другое в следующую почту. Она была всё последнее время больна, письмо мое ее измучило. Но, кажется, ей отрадна была тоска моя, хоть она и мучилась за меня. Главное, она уверилась по письму моему, что я ее по-прежнему, беспредельно люблю. После этого она уже решилась мне всё объяснить: и сомнения свои и ревность и мнительность, и, наконец, объяснила, что мысль о замужестве выдумана ею в намерении узнать и испытать мое сердце. Тем не менее это замужество имело основание. Кто-то в Томске нуждается в жене и, узнав, что в Кузнецке есть вдова, еще довольно молодая и, по отзывам, интересная, через кузнецких кумушек (гадин, которые ее обижают беспрестанно) предложил ей свою руку. Она расхохоталась и ответила кузнецкой даме свахе, что она ни за кого не выйдет здесь и чтоб ее больше не беспокоили. Те не унялись; начались сплетни, намеки, выспрашиванья: с кем это она так часто переписывается? У ней есть там одно простое, но доброе семейство чиновников, которое она любит. Она и сказала чиновнице, что если выходить замуж, то уже есть человек, которого она уважает и который почти делал ей предложение. (Намекала на меня, но не сказала кто.) Объявила же она это, зная, что хоть и хорошие люди, а не утерпят и разгласят всюду, а таким образом, коли узнают, что уже есть жених, то перестанут сватать других и оставят ее в покое. Не знаю, верен ли был расчет, но сын Пешехонова, там служащий, написал отцу, что Марья Дмитриевна выходит замуж, а тот и насплетничал в Семипалатинске, таким образом я и уверен был некоторое время, что всё для меня кончилось. Но друг мой милый! Если б Вы знали, в каком грустном я положении теперь. Во-первых, она больна: гадость кузнецкая ее замучает, всего-то она боится, мнительна, я ревную ее ко всякому имени, которое упомянет она в своем письме. В Барнаул ехать боится: что если там примут ее как просительницу, неохотно и гордо. Я разуверяю ее в противном. Говорит, что поездка дорого стоит, что в Барнауле надо новое обзаведение. Это правда. Я пишу ей, что употреблю все средства, чтоб с ней поделиться, она же умоляет меня всем, что есть свято, не делать этого. Ждет ответа из Астрахани, где отец решит, что ей делать: оставаться ли в Барнауле или ехать в Астрахань? Говорит, что если отец потребует, чтоб она приехала к нему, то надо ехать, и тут же пишет: не написать ли отцу, что я делаю ей предложение, и только скрыть от отца настоящие мои обстоятельства? Для меня всё это тоска, ад. Если б поскорее коронация и что-нибудь верное и скорое в судьбе моей, тогда бы она успокоилась. Понимаете ли теперь мое положение, добрый друг мой. Если б хоть Гернгросс принял участие. Право, я думаю иногда, что с ума сойду!

А. Е. ВРАНГЕЛЮ. 23 мая 1856. Семипалатинск.
Дорогой, добрейший мой Александр Егорович, спешу (в полном смысле слова: спешу) отвечать Вам. И потому не взыщите, если письмо написано наскоро и безалаберно. После всё объясню. Во-первых, благодарю Вас несказанно за всё то, что Вы сделали, за все старанья Ваши за меня. Вы мой второй брат, дорогой и возлюбленный! Тотлебен благороднейшая душа, я в этом был уверен всегда. Это рыцарская душа, возвышенная и великодушная. Брат его такого же характера. Ради Христа, скажите Эрнсту, что я без слез не мог читать Вашего письма и я не знаю, есть ли слова, чтоб выразить мои чувства к нему. Адольфа расцелуйте за меня. Что-то будет! Дело, я сам понимаю, на хорошей дороге. Дай бог счастья великодушному монарху! Итак, всё справедливо, что рассказывали постоянно о горячей к нему любви всех! Как это меня радует! Больше веры, больше единства, а если любовь к тому, — то всё сделано. — Каково же кому-нибудь оставаться назади? Не примкнуть к общему движенью, не принесть свою лепту!? О, дай бог, чтоб моя судьба поскорее устроилась. Вы мне пишете прислать что-нибудь. Посылаю стихи на коронацию и заключение мира. Хороши ли, дурны ли, но я послал здесь по начальству с просьбою позволить напечатать (то есть об этой просьбе Петр Михайлович только доложил Гасфорту). Просить же официально (прошением) позволения печатать, не представив в то же время сочинения, по-моему, неловко. Потому я начал с стихотворения. Прочтите его, перепишите и постарайтесь, чтоб оно дошло к монарху. Но вот в чем дело: миновать Гасфорта нельзя. Ведь, может быть, придется здесь служить. Гасфорт 10-го июня едет в Петербург. Конечно, он явится к царю. Стихотворение мое он повезет, но надобно, чтоб он был предупрежден и, главное, получше настроен в мою пользу. Будете ли Вы в Петербурге при приезде Гасфорта? Встретитесь ли с ним? Если б встретились, то прошу Вас не говорить ему о Тотлебене. Он горячее примется, если успех дела отнесут лично к нему. Но превосходно было бы, если б Тотлебен, встретив его где-нибудь или даже (но на такую милость от Тотлебена я и надеяться не смею) сделав сам визит Гасфорту (что Гасфорту страшно польстит), попросил бы его представить мое стихотворение царю с просьбой печатать и замолвить за меня доброе слово, если его будут обо мне спрашивать, то есть достоин к производству. Не правда ли, что тогда дело обделалось бы хорошо! Итак, друг мой, будете ли Вы или нет при Гасфорте в Петербурге, сообщите эту мысль Тотлебену, осторожно (ибо я много прошу), и если увидите, что он это одобряет, объясните ему всё. — Вы не поверите, как Вы меня вдохновили этими известиями. Жду не дождусь Вас увидеть! Ol Как бы поскорее! Как много надо переговорить! X. выехала в начале мая из Барнаула и теперь вы уже, верно,, давно увиделись и — счастливы! О дай бог счастья, а не тех ужасов, которые иногда могут быть, — говорю по опыту! Но не засидитесь в Петербурге. Приезжайте, ради бога приезжайте. Брату скажите, что я обнимаю его, прошу у него прощения за все горести, которые я нанес ему; на коленях перед ним. — Дела мои ужасно плохи,- и я почти в отчаянии. Трудно перестрадать, сколько я выстрадал! Но не буду утомлять Вас, тем более, что всего передать не могу, и таким образом я один совершенно с своей безвыходной тоской. О! Кабы Вы были здесь, без Вас а того не было бы! Дело в том, что она отказалась теперь формально ехать в Барнаул; но это бы ничего! Но во всех последних письмах, где все-таки мелькает нежность, привязанность и даже более, она мне намекает, что она не составит моего счастья, что мы оба слишком несчастны и что нам лучше. О Паше, она просит меня хлопотать в Сибирский корпус, просит и Вас похлопотать у Гасфорта, не примет ли даже в этом году в малолетнее отделение (Паше девятый год)? Я обещался хлопотать бескорыстно и потому — умоляю, — что можете — сделайте. Но умоляю тоже, ради бога, уговорите брата, чтоб он справился подробно и прилежно, нельзя ли Пашу поместить в Павловск корпус, хоть не теперь, так в будущем году? Если можно, то чтоб брат написал Марье Дмитриевне, в возможно скором времени, все подробности, обнадежил бы ее совершенно, а Вы, Ал Егор, ради Христа и для меня, обнадежьте ее, что может быть хороший случай доставки Паши в Петербург, что ей не надо и с. места сдвигаться, чтобы отправлять сына в Петербург, что другие довезут, а в Петербурге Паша найдет друзей. Уверьте ее, успокойте ее! Особенно умоляю в том брата.. .  Что я еду в Кузнецк, я не сказал Белехову, но я проеду туда хоть на несколько часов. Не сказал потому, что Белехов в последнюю минуту как-то стал почесываться. Однако отпускает. Еду почти наверно, если завтра Бел не переменится. Всё на свой счет. Не обвиняйте меня, что я трачу без пути; но я готов под суд идти, только бы с ней видеться. Мое положение критическое. Надобно переговорить и всё решить разом! Не беспокойтесь; в дороге со мной ничего не случится; я осторожен. Вернусь через 10 дней, но увижу ее. Что я проеду в Кузнецк, я держу в тайне. Ради Христа, и Вы не говорите никому, кроме брата. Друг мой! Я в ужасном волнении. Вы пишете, что хлопочете о переводе моем в барнаульский батальон. Ради всего, что для Вас свято, не переводите меня раньше офицерства (если бог пошлет его). Это будет смерть моя. Во-первых, elle ne sera pas l;. Во-вторых, каково привыкать к другим лицам, к новому начальству. Здесь я от караулов избавлен, там нет. Начальство батальонное — плохое. И зачем? для чего? Чтоб жить вместе? А она будет, может быть, в Омске. Ради бога, оставьте эту идею. Она меня приводит в отчаянье. Демчинский к Вам тоже не совсем расположен. (Со мной он в приятельских отношениях. — Ламот превосходный человек.) Все удивляются здесь, как, по Вашим письмам, Вам так много предлагают, а Вы едете сюда, где скучали, для чего, для каких причин? Я сказал Ламоту по секрету, что это вследствие Ваших семейных отношений к родным, и сплел историю, очень ловко, пусть Л рассказывает у Полетики — застану дома. Еду дней на десять. Прощайте, друг мой, храни Вас бог, жду Вас, как ангела божия. Вы мне более чем друг и брат. Вы мне богом посланы

А. Е. ВРАНГЕЛЮ. 14 июля 1856. Семипалатинск.
Спешу Вам отвечать с первою же почтой, добрейший, бесценный мой Александр Егорович. А долго же я от Вас ждал хоть одной строчки! Не упрекаю Вас; Вы всегда мне брат были; я это чувствую и знаю. Но если б Вы знали, как мне нужно было Ваше дружеское участие, Ваша память обо мне во всё это время. Тысячу раз собирался писать к Вам сам; но всё боялся, что Вы тем временем выедете к нам и письмо мое Вас не застанет. Впрочем, что ж бы я Вам стал писать? Не упишешь ничего, что надобно, на письме. И теперь тоже. — Благодарю Вас еще в 100-й раз за все Ваши старанья обо мне. Поблагодарите обоих. Вы не можете представить себе, с каким восторгом я гляжу на поведение таких душ, как Вы и они оба, относительно меня! Что я Вам сделал, что Вы меня так любите? Что я им сделал, благородным душам! Благослови вас всех господь! Итак, теперь я могу надеяться крепко, но... уже поздно! Я был там, добрый друг мой, я видел ее! Как это случилось, до сих пор понять не могу! У меня был вид до Барнаула, а в Кузнецк я рискнул, но был! Но что я Вам напишу? Опять повторяю, можно ли что нибудь уписать на клочке бумаги! Я увидел ее! Что за благородная, что за ангельская душа! Она плакала, целовала мои руки, но она любит другого. Я там провел два дня. В эти два дня она вспомнила прошлое, и ее сердце опять обратилось ко мне. Прав я или нет, не знаю, говоря так! Но она мне сказала: «Не плачь, не грусти, не всё еще решено; ты и я и более никто!» Это слова ее положительно. Я провел не знаю какие два дня, это было блаженство и мученье нестерпимые! К концу второго дня я уехал с полной надеждой. Но вполне вероятная вещь, что отсутствующие всегда виноваты. Так и случилось! Письмо за письмом, и опять я вижу, что она тоскует, плачет и опять любит его более меня! Я не скажу, бог с ней! Я не знаю еще, что будет со мной без нее. Я пропал, но и она тоже. Можете ли Вы себе представить, бесценный и последний друг мой, что она делает и на что решается, с ее необыкновенным, безграничным здравым смыслом! Ей 29 лет; она образованная, умница, видевшая свет, знающая людей, страдавшая, мучившаяся, больная от последних лет ее жизни в Сибири, ищущая счастья, самовольная, сильная, она готова выйти замуж теперь за юношу 24 лет, сибиряка, ничего не видавшего, ничего не знающего, чуть-чуть образованного, начинающего первую мысль своей жизни, тогда как она доживает, может быть, свою последнюю мысль, без значенья, без дела на свете, без ничего, учителя в уездной школе, имеющего в виду (очень скоро) 900 руб. ассигн жалованья.3 Скажите, Алекс Егоров , не губит она себя другой раз после этого? Как сойтись в жизни таким разнохарактерностям, с разными взглядами на жизнь, с разными потребностями? И не оставит ли он ее впоследствии, через несколько лет, когда еще она что она рассчитывала на его молодость, что она хотела сладостраст заесть век, и ей, ей! чистому, прекрасному ангелу, это, может быть, придется выслушать! Что же? Неужели это не может случиться? Что-нибудь подобное да случится непременно; а Кузнецк? Подлость! Бог мой, — разрывается мое сердце. Ее счастье я люблю более моего собственного.- Я говорил с ней обо всем этом, то есть всего нельзя сказать, но о десятой доле. Она слушала и была поражена. Но у женщин чувство берет верх даже над очевидностью здравого смысла. Резоны упали перед мыслию, что я на него нападаю, подыскиваюсь (бог с ней); и защищая его (что, дескать, он не может быть таким), я ни в чем не убедил ее, но оставил сомнение: она плакала и мучилась. Мне жаль стало, и тогда она вся обратилась ко мне — меня жаль! Если б Вы знали, что это за ангел, друг мой! Вы никогда ее не знали; что-то каждую минуту вновь оригинальное, здравомыслящее, остроумное, но и парадоксальное, бесконечно доброе, истинно благородное — у ней сердце рыцарское: сгубит она себя. Не знает она себя, а я ее знаю! По ее же вызову я решился написать ему всё, весь взгляд на вещи; ибо, прощаясь, она совершенно обратилась опять ко мне всем сердцем. С ним я сошелся: он плакал у меня, но он только и умеет плакать! Я знал свое ложное положение; ибо начни отсоветовать, представлять им будущее, оба скажут: для себя старается, нарочно изобретает ужасы в будущем. Притом же он с ней, а я далеко. Так и случилось. Я написал письмо длинное ему и ей вместе. Я представил всё, что может произойти от неравного брака. Со мной тоже случилось, что с Gil-Blas'oM и archev;que de Grenade, когда он сказал ему правду. Она отвечала горячо, его защищая, как будто я на него нападал. А он истинно по-кузнецки и глупо принял себе за личность и за оскорбление — дружескую, братскую просьбу мою (ибо он сам просил у меня и дружбы и братства) подумать о том, чего он добивается, не сгубит ли он женщину для своего счастья; ибо ему 24 года, а ей 29, у него нет денег, определенного в будущности и вечный Кузнецк. Представьте себе, что он всем этим обиделся; сверх того вооружил ее против меня, прочтя наизнанку одну мою мысль и уверив ее, что она ей оскорбительна. Мне написал ответ ругательный. Дурное сердце у него, я так думаю! Она же после первых вспышек уже хочет мириться, сама пишет мне, опять нежна... опять ласкова, тогда как я еще не успел оправдаться перед нею. Чем это кончится, не знаю, но она погубит себя, и сердце мое замирает. Верьте мне, не верьте, Алекс Егор, говорю Вам как богу, но ее счастье мне дороже моего собственного. Я как помешанный в полном смысле слова всё это время. Смотры у нас были, и я, измученный и душевно и телесно, брожу как тень. Не заживает душа и не заживет никогда. От Вас думал хоть строчку получить (никого-то нет со мною), и Вы молчите; а теперь господь знает, увидимся или нет? Ради бога, не оставляйте меня! Что стоит Вам черкнуть два-три слова? Пишите мне через почту, умоляю Вас. Ведь Вы мне друг, брат, не правда ли? Чем это всё кончится, не знаю. Хоть бы сердце вырвать да похоронить, а с ним всё! Ради бога, пишите как можно скорее о своей судьбе: приедете или нет? Я ничего Вам не смею советовать; сами знаете. Но, ради бога, уведомляйте меня скорее. Вы пишете про Маркиза и спрашиваете советов. Что сказать, у ней сердце рыцарское — было: рыцарь в женском платье. Вы пишете, что она его ненавидит, дурной признак! Лучше была бы равнодушна! Слышал от Демчинского, что Андр Родион говорил ему, будто бы она хочет зимой за границу. Так ли? Что тогда Вы? Напишите Марье Дмитриевне, что хотите? Если б Вы знали, с каким чувством и уважением она говорит о Вас. Но Вы ее никогда не знали! О Паше просил Слуцкого и других хлопотать в Омске, да еще о пособии (отец тоже ее не забывает и помогает). Пособие двинулось вперед. Слуцкий так обязателен, отвечал мне до невероятности вежливо. Сделал всё, что мог. Но о Паше пишет, что нет вакансии и что только один государь может утвердить сверхкомплектного, а в кандидаты запишут. Похлопочите у Гасфорта, ради бога, может быть, еще есть надежда принять его на нынешний год. Еще одна крайняя просьба до Вас. Ради бога, ради света небесного, не откажите. Она не должна страдать. Если уж выйдет за него, то пусть хоть бы деньги были. А для того ему надо место, перетащить его куда-нибудь. Он теперь получает 400 руб. ассигнациями> и хлопочет держать экзамен на учителя выше, в Кузнецке же. Тогда у него будет 900 руб. Я еще не знаю, что можно для него сделать, я напишу об этом. Но теперь поговорите о нем Гасфорту (как о молодом человеке достойном, прекрасном, со способностями; хвалите его на чем свет стоит, что Вы знали его; что ему не худо бы дать место выше. У него, кажется, есть класс. Если Вы будете в милости у Гасфорта, ради бога, скажите, что Вам это стоит. Гернг тоже о нем напишите что-нибудь. Я Вам напишу еще, скажу, что именно: а теперь только слово закиньте Гасфорту при случае. Его зовут: Николай Борисович Вергунов. Он из Томска. Это всё для нее, для нее одной. Хоть бы в бедности-то она не была, вот что!) Ей-богу, не знаю, кто интриговал против Вас в Омске. Здесь все говорили об этом; но никто ничего не знает. Однако месяц тому назад пронесся слух, что Вы назначены советником в Барнаул, и чрезвычайно вероятный так с виду. Так ли? ради бога, напишите скорее. Вы пишете сюда иным часто о том, что Вам предлагают места, что Вы делаете знакомства и проч. Здесь смотрят иронически, кажется, все, и потому предупреждаю Вас, не пишите им в этом роде. Всех удивляет, что Вы едете в Сибирь, тогда как Вам в Петербурге много обещают, и, не понимая Вашей причины, думают, что Вы хвастаете. Ламот даже преиронически улыбается, говоря об Вас, а Демч говорит, что Ваши письма читать — надо мундир надевать. Плюньте на всё. Пишите им, но не оскорбляя их мелкого самолюбия. С горными я познакомился только с Пишко и Самойловым; хорошие люди; остальных не застал. С Гернгр разъехался на дороге. Если меня произведут, то желаю в Барнаул. А если иначе и в Россию, тем лучше. Ради Христа, не забывайте меня. Есть еще к Вам одна самая экстренная просьба. Если можете — сделайте, а если нет — суда нет! — Друг мой, если произведут да и вообще, в августе мне нужны деньги, очень, крайне, хоть зарежься. Вы не поверите, сколько мне стоили мои экспедиции, а я рискну на другую. У меня долгу до 100 руб. сер. Живу я бедно, но расходы экстренные. Мне, чувствую это (на всякий случай), нужны, очень нужны будут деньги. Теперь именно нужны до зареза. Молите брата (которого прошу расцеловать без конца), чтоб выслал, если может, скорее. Вас же прошу вот что: если есть у Вас действительно надежда и убеждение, что мне позволят печатать (но только в этом случае), то, ради бога, займите (ибо у Вас самих, верно, нет) 300 руб. сер до января. У ж если позволят печатать, то я и не такие деньги отдать могу в январе. Я Вас не окомпрометирую. Только если есть у Вас у кого занять. Но если Вам очень тяжело — не хлопочите, ибо тяжко занимать. У X. не занимайте, ради бога, ибо это уже слишком большая жертва будет для меня с Вашей стороны. Если займете, то высылайте тотчас же на Ламота. Ради бога, простите за подобные просьбы. Во-первых, я Ваших обстоятельств не знаю в этом роде, а во-вторых, я сам как помешанный. Ради бога, не подумайте чего-нибудь. Прощайте, скоро еще что-нибудь напишу. Ради бога, пишите скорее обо всем. Не забывайте меня. Ваш Ф. Достоевский. Обнимаю Вас бессчетно вместе с братом. Другим поклон. Не скрывайте от меня ничего.

А. Е. ВРАНГЕЛЮ. 21 июля 1856. Семипалатинск.
Вот и еще к Вам письмо, добрейший, бесценнейший Ал Ег. Не знаю только, как дойдет оно до Вас, — застанет ли Вас в Петербурге? Это письмо-просьба. Друг мой, добрый друг мой, я Вас буквально осыпаю просьбами. Знаю, что дурно делаю, — но на Вас только и надежда! Притом же я так верю в Вас, вспоминая Ваше чистое, прекрасное сердце! Не потяготитесь просьбами от меня. А я бы рад был за Вас хоть в воду. Вот в чем дело. Я Вам писал, что просил Слуцкого похлопотать за Пашу и Ждан-Пушкина тоже просил и что от обоих получил ответы. На этот год надежда плохая. Я просил Вас сказать об этом Гасфорту. Но теперь получил еще письмо от Слуцкого, которого я тоже просил подвинуть вперед дело Марьи Дмитриевны о назначении ей единовременного пособия, так как она имеет право на него по закону по смерти мужа, именно в 285 руб. серебром. Слуцкий действительно подвинул дело, совсем залежавшееся. На ту. беду уехал Гасфорт. Главное управление, за отсутствием его, представило это дело министру внутренних дел (от 7-го июля 1856, за № 972). Теперь: это представление о назначении ей пособия может засесть в Петербурге, особенно при теперешних обстоятельствах, и бог знает сколько может пройти времени, прежде чем решат его. Да, кроме того, еще решат ли в ее пользу? Ну как откажут? Друг мой, добрый мой ангел! Если Вы всё еще продолжаете любить меня, беспрерывно осаждающего Вас самыми разнообразными просьбами, то помогите, если можно, и в этом деле. Ради бога, справьтесь об участи этого представления; верно, у Вас найдутся знакомые, которые Вам помогут в этом, и люди с влиянием, с весом. Нельзя ли так пошевелить это дело, чтоб оно не залежалась и разрешилось в пользу Марьи Дмитриевны. Ангел мой! Не поленитесь, сделайте это, ради Христа. Подумайте: в ее положении такая сумма целый капитал, а в теперешнем положении ее — спасенье, единственный выход. Я трепещу, чтоб она, не дождавшись этих денег, не вышла замуж. Тогда, пожалуй (как я полагаю), ей еще откажут в нем. У него ничего нет, у ней тоже. Брак потребует издержек, от которых они оба года два не поправятся! И вот опять для нее бедность, опять страдание. К отцу ей тогда уже обращаться нельзя с просьбами о помощи, ибо она будет замужем. За что же она, бедная, будет страдать и вечно страдать? И потому, ради бога, исполните мою просьбу; исполните тоже (хоть по возможности) и те просьбы, которые я Вам настрочил в прошлом письме. Вы не знаете, до какой степени Вы меня осчастливите! Пишу к Вам, а сам еще не знаю, где и когда получите Вы это письмо? Если Вы сюда поедете, то оно уже Вас не застанет. Если Вы там остаетесь, то где именно будете? Ради бога, уведомьте меня, получили ли Вы это письмо? Да не ленитесь мне писать, добрый друг мой! Хоть несколько, только несколько строчек! Если б Вы знали, как я теперь нуждаюсь в Вашем сердце! Так бы и обнял Вас, и, может быть, легче бы мне стало. Так невыносимо грустно. Я хоть и знаю, что если Вы не приедете в Сибирь, то конечно потому, что Вам гораздо выгоднее будет остаться в России, но простите мой эгоизм: и сплю и вижу, чтоб поскорее увидать Вас здесь. Вы мне нужны, так нужны! Простите, что пишу на таком клочке бумаги. Во-первых, спешу, а во-вторых, в настоящее время почти ни на что не способен и так на всё тяжело смотрю! Если б хоть опять увидеть ее, хоть час один! И хотя ничего бы из этого не вышло, но по крайней мере я бы видел ее! Обнимите бесценного моего брата и передайте ему, чтоб простил меня за мое молчанье. После напишу, а теперь, ей-богу, хоть в воду! Хоть вино начать пить! Обнимите его за меня и скажите ему, что я его бесконечно люблю. Видели ли Вы X.? И в чем дело? Боюсь, что Вы теперь еще больше замолчите. Напишите мне, ради создателя, всё. Если действительно есть надежда произвесть меня в офицеры, то нельзя ли устроить, чтоб в Барнаул? Не забудьте про Вергунова, ради бога, поговорите Гасфорту и Гернгроссу. Тотлебенам скажите мою бесконечную благодарность, мою любовь к ним без конца! Дай Вам бог, добрый, бесценный друг мой, всякого счастья и не дай Вам бог испытать то, что я испытываю. Подожду Вашего ответа и напишу Вам (обещаюсь) письмо позанимательнее и подробнее. Поклонитесь всем, особенно Якушкину, если увидите. Вы опрашивали, женился ли Гаврилов? Нет, и, кажется, теперь и не думает. Была прекомическая история. Я с ним недавно близко сошелся. Демчинский такой же, как и всегда, со мной очень хорош и много услуг оказывает. Жоравович (артиллерист) женился на Гавриловой, и на днях была свадьба. Прощайте, бесценный друг мой! Неужели Вы не будете на коронации? Не забудьте моей просьбы о деньгах. Все планы мои рушатся без них! Повторяю: хоть в воду! Кроме того, сам терплю нужду. Прощайте, прощайте! Целую Вас бессчетно. Ваш Дост. б Вместо: моей просьбы о деньгах — было: что я Вас просил о деньгах

А. Е. ВРАНГЕЛЮ. 9 ноября 1856. Семипалатинск.
Я получил письмо Ваше, бесценный друг мой, Александр Егорович, еще 30-го октября и не отвечал с первой почтой по особым обстоятельствам. У меня в голове была тогда поездка в Б, и я хотел Вам написать оттуда, увидав X. и конечно сделав для Вас письмо мое занимательнее. Но поездка моя до сих пор еще не состоялась, но почти уверен, что состоится на будущей неделе, если, как обещано, мне пришлют денег. Тогда я Вам напишу из Б -а, и письма этого ждите в скором очень времени. А это письмо, которое теперь пишу, не считайте и за письмо, а только за несколько строк, чтобы поскорее хоть что-нибудь ответить Вам. Если б Вы были здесь, я бы и в неделю не передал Вам, незабвенный друг мой, всего, о чем хотел бы говорить с Вами. Вы пишете, что я кроме бесконечно милосердного монарха нашего должен благодарить Тотлебена и в принца Ольденбургского. Благодарю их от горячего сердца, и если увидите Тотлебена, скажите ему, что у меня нет слов, чтобы выразить мою благодарность ему. Всю жизнь буду помнить о благородном поступке его со мною. Но мое сердце справедливо: если б не было Вас, дорогой друг мой, если б Вы не старались за меня, я уверен, мое дело не продвинулось бы так скоро. Бог Вас послал мне. Благодарю Вас и обнимаю крепко - крепко. Вы знаете, что я Вас люблю. Теперь скажу Вам в коротких словах (хотя и а много хотел бы говорить об этом, но всего не упишешь) — Вы никогда не поймете, бесценный мой, в какую грусть, в какую тоску ввергнули Вы меня Вашим долгим молчанием! Друг мой, я понимаю нравственное состояние духа, в котором не хочется браться за перо, чтоб написать даже тому, который способен понять нас, ко мне, одним словом, с которым Вы почти не имели тайн. Приезд X. в Барнаул, тогда как были слухи, что она будет в П-ге всю зиму, смутил меня. Я очень хорошо знал, что приезд и отъезд ее не останутся без влияния на Вас. Я почти предугадывал всё, о чем Вы мне написали. Но мне приходили такие странные мысли, такие подозрения и догадки о Вас относительно X., что я был в глубочайшей тоске и в страхе о Вас. Здесь было известно, что Вы уже назначены в экспедицию. Но что Вы еще в П-ге, я был в том уверен. Почему же он не пишет, вот вопрос, который я задавал себе каждый день? Но клянусь Вам, что, несмотря ни на что, я ни разу не усумнился в дружбе Вашей, не подумал, что Вы забыли меня. Вы доказали это, послав мне свой портрет (который я еще не получил). Но, друг мой, я понимаю эту тревогу духа, когда не хочется разбередить боль в сердце и говоря о ней с другим. Но неужели Вы и двух строк не могли написать мне? Другая причина, которую Вы выставляете, объясняя мне свое молчание (именно: что не исполнили ничего из просьб моих), — для меня совсем непонятна. Я попросил у Вас денег, как у друга, как у брата, в то время, в тех обстоятельствах, когда или петля остается или решительный поступок. Я и решился просить у Вас, зная, что могу обременить Вас моею просьбою, но если б Вы были в обстоятельствах, подобных моим, и потребовали для Вас рискнуть чем-нибудь крайним, я бы это сделал. Чувствуя это по себе, я без угрызений совести решился Вас беспокоить (если б я не перехватил здесь и не наделал долгов, я бы пропал, — так мне было нужно, не для существования моего, а для моих намерений. Вы знаете из прежних писем моих,, в каком состоянии духа я находился. Как я не сошел еще с ума до сих пор!). Но если, добрейший Александр Егорович, если у Вас не было у самих, чтоб помочь мне (что без сомнения так,, потому что Вы всегда не оставляли меня), — скажите, ради бога,, отчего было просто не написать: нет или не могу? (если невозможность удовлетворить меня была одною из причин Вашего молчания). Неужели же я не способен был понять, что конечно невозможность заставила Вас отказать мне, а не недостаток дружбы? И какое бы я право имел досадовать на Вас за неприсылку (я и без того кругом Вам должный, — Вам, который был и есть для меня как любимый, дорогой мне брат мой? потому что после всего, что Вы для меня сделали, Вы позволите мне называть Вас так). Наконец тоска моя в последнее время о Вас возросла донельзя (я в последнее время сверх того был часто болен). Я и вообразил, что с Вами случилось что-нибудь трагическое, вроде того, о чем мы с Вами когда-то говорили. И никого-то не было, чтобы хоть малейшую весточку подать о Вас. Наконец пришло Ваше письмо и разрешило многие недоумения, многие, но не все. Друг мой, я даже рад, хоть и горько мне затрогивать больное место в Вашем сердце, — рад, что бог привел Вас разойтись наконец с X. Отношения с нею принимали наконец вид самый беспокойный для Вас. Вы бы погубили, может быть, себя. Боже мой! Как мне любопытно увидеть наконец X. (скоро это случится, и будьте уверены, что до последнего оттенка передам Вам, мой бесценный, все впечатления мои при свиданье с нею). Что мне сказать Вам? Неужели утешать Вас словами? О, друг мой, никто больше не понимает Вашей тоски, как я, страдающий, как и Вы. Да и кого утешать? Такое ли у Вас сердце, чтобы могло излечиться от утешений. Время, время, вот что исправит всё (говорю и не верю, судя по себе). Вы остаетесь всю зиму в России. Бросьтесь во что-нибудь, в какие-нибудь волнения, но, ради Христа, ради бога, пишите ко мне чаще и чаще, хоть по нескольку строк, да пишите. Как бы я желал Вас увидеть, а когда? когда? Вы спрашиваете о моих отношениях с М Д. Если б Вы хотели узнать что-нибудь обо мне, то именно задав мне этот вопрос, потому что она по-прежнему всё в моей жизни. Я бросил всё, я ни об чем не думаю, кроме как об ней. Производство в офицеры если обрадовало меня, так именно потому, что, может быть, удастся поскорее увидеть ее. Денег не было, и я еще не поехал. Брат обнадеживает. Жду на следующей неделе и тотчас отправлюсь. Отец обещал отпустить дней на 15. Люблю ее до безумия, более прежнего. Тоска моя о ней свела бы меня в гроб и буквально довела бы меня до самоубийства, если б я не видел ее. Не качайте головой, не осуждайте меня; я знаю, что я действую неблагоразумно во многом в моих отношениях к ней, почти не имея надежды, — но есть ли надежда, нет ли, мне всё равно. Я ни об чем более не думаю. Только бы видеть ее, только бы слышать! Я несчастный сумасшедший! Любовь в таком виде есть болезнь. Я это чувствую. Я задолжал от поездки (я пытался в другой раз ехать, но доехал только до Змиева, не удалось). Теперь опять поеду, разорю себя, но что мне до этого! Ради Христа, не показывайте этого письма брату. Я перед ним виноват до бесконечности. Он, бедный, помогает мне из последних сил, а я куда трачу деньги! Я и у Вас просил — или топиться или удовлетворить себя. Отношения у нас с нею те же. Каждую неделю письма, длинные, полные самой искренней, самой крайней привязанности. Но она часто в своих письмах называет меня братом. Но она меня любит. Одно появление мое в Кузнецке сделало, что она почти возвратилась ко мне опять. О, не желайте мне оставить эту женщину и эту любовь. Она была свет моей жизни. Она явилась мне в самую грустную пору моей судьбы и воскресила мою душу. Она воскресила во мне всё существование, потому что я встретил ее. Но если б Вы знали, что это за ангел, что это за душа! что за сердце! Бедная, она терпит лютую долю! Жить в Кузнецке ужасно. За сына она хлопочет в корпус (я просил Слуцкого о нем, письменно, и он обещался сделать всё, что может), хлопочет о получении вспоможения и живет крохами, которые присылает ей отец, тихо, скромно, кротко, заставив уважать себя весь городишко. Это твердый, сильный характер. Брак ее с тем (другим), по-видимому совсем невозможен, материально невозможен (у него 300 руб. жалованья), а она не захочет обременить его. Обо всем напишу Вам из Барнаула. Друг мой, Вы спрашиваете меня, чего я желаю, о чем просить? И говорите тоже, что меня могут перевести в Россию. Но, друг мой: милость нашего ангела-царя бесконечна, и я знаю, что я, даже и не служа, через год, через два и без того буду возвращен окончательно. Перевод же в армию еще тем худ, что я во всяком случае плохой офицер, хоть бы по здоровью. А надо будет служить. Если б я желал возвратиться в Россию, так это единственно для того, чтоб обнять родных и повидаться с докторами, знающими, и узнать, что у меня за болезнь (эпилепсия), что за припадки, которые всё еще повторяются и от которых каждый раз тупеет моя память и все мои способности и от которых боюсь впоследствии сойти с ума. Какой я офицер? Если б меня выпустили в отставку — хоть бы оставя здесь на время — вот все мое желание. Я бы добыл себе денег на существование. Здесь я бы не пропал. К тому же она (главное она), и потому напишите мне положительно (по возможности) : во-1-х) могу ли я, в очень скором времени, по слабости здоровья подать в отставку (прося на всякий случай возвращения в Россию, для совета с докторами?) и 2) могу ли я печатать — вопрос для меня самый главный, о котором Вы ничего не пишете в своем письме. Но ведь это средство к существованию моему и карьере, потому что я уверен в себе и надеюсь быть известным и составить себе значение, участь, обратить на себя внимание, наконец. И потому прошу Вас, напишите мне утвердительно: если бы я послал напечатать что-нибудь, в скором времени, под своим именем (или псевдонимом), — будет ли напечатано! Ради бога, друг мой,, бесценный брат мой, не оставьте меня, не забудьте меня и напишите мне об этом если возможно, скорее и утвердительнее. Впрочем, положительнее буду писать о том, чего намерен добиваться после поездки; ибо многое решится в эту поездку. А теперь, покамест, отвечайте мне на эти два вопроса. Так Вы познакомились с Гончаровым? Как он Вам понравился? Джентльмен из «Соединенного общества», где он членом, с душою чиновника, без идей и с глазами вареной рыбы, которого бог будто на смех одарил блестящим талантом. Как жаль мне, что Вы не сошлись близко с моим братом. Это превосходнейший человек, и, право, Вы бы не имели никого подле себя, кто бы Вас любил горячее его. Прилагаю к нему письмо. Ради бога, передайте поскорее, не задержите письмо. Пишу к Вам наскоро, ибо о многом не могу писать положительно; повторяю, следующее письмо будет ровнее и обстоятельнее. О Ваших вещах и книгах ничего не могу Вам сказать. У Степанова нет ничего, он мне сам говорил. (Ни самовара, ни кастрюль.) Я видел летом 4 ящика, которые Демчинский отправил к Остермейеру. Степанов говорит, что Вы ему ничего не оставили. Демчинский говорит, что не знает, что в ящиках. Обо всем узнаю в Барнауле, и о книгах, и всё постараюсь исполнить, о чем Вы просите. Если мне выдадут Ваш чемодан (который Вы мне дарите), то я возьму, благодарю Вас, друг мой, Вы без конца обо мне думаете. Благодарю Вас бесконечно за обещанье обмундировать меня. Но я, по возможности, обмундировался здесь (в долг и кое как). Мне очень жаль, что я не мог предуведомить Вас раньше; ибо Вы, может быть, выслали уже всё! Но мне совестно, что Вы на меня много истратили. Но от каски, полусабли и шарфа не откажусь, даже буду просить; ибо здесь этого (особенно каски) не достанешь. О новостях здешних ничего не пишу. Здесь всё то же, и все те же (напишу после). Я довольно короток с Демчинским (он мне много помогает насчет поездок, ибо сам мне сопутствует, имея делишки сердца в Змиеве). Ради бога, не подумайте, чтоб он мне Вас заменил, Вы знаете, что это за человек? Но он ужасно предан мне (не знаю отчего), а я не могу не быть благодарным. За что он Вас не совсем любит? Впрочем, всё это у него делается по вдохновению какому-то. Обух в Верном. Прощайте, мой друг бесценный, пишите как можно скорее и от меня ждите скоро. Обнимаю вас крепко. Ваш Д. М Д 1000 раз об Вас спрашивала. Она очень беспокоится о Вас по моим письмам. Она чрезвычайно Вас любит и почти с благоговением говорит о Вас. Уважает Вас до бесконечности.

M. M. ДОСТОЕВСКОМУ. 9 ноября 1856. Семипалатинск.
Добрый брат мой, друг мой неизменный и верный, письмо это передаст тебе Ал Егор, которому я так много обязан. Я получил письмо твое с прошлого почтой. Удивляюсь, что ты так поздно узнал о моем производстве. Я 30-го октября уже знал это. (Поблагодари К. И. Иванова и Ольгу Ивановну. Они мне прислали приказ; да, кроме того, 30-го же октября, из штаба, пришла к военному губернатору бумага о моем производстве.) Повторяю вместе с тобою: дай бог долго и счастливо царствовать нашему ангелу-государю! Нет слов, чтобы выразить ему мою благодарность. Обнимаю тебя от всей души и благодарю за поздравление. Письма твоего я ждал бесконечное время. Друг мой, брось свою систему: хоть понемножку, да почаще уведомляй меня о себе. Иногда тебе нечего выслать мне, я знаю это, но что до этого, все-таки пиши! Ты обещаешься, друг мой, выслать мне деньги с будущею почтою и уверяешь в помощи добрейших сестер и тетушки. Добрый друг, если б ты только знал, как я нуждаюсь. Эта помощь придет очень кстати; ибо я не знал бы, как обмундироваться. Обмундировка здесь стоит гораздо дороже, чем в Петербурге. Я взял, что необходимо, в лавках, в долг. Но многое еще остается завести. Между прочим, у меня совсем нет белья. Теперь я получаю жалованье. Но жалованье, в первое время, с вычетами и проч не велико. К тому же я задолжал, (конечно, таким людям, которые будут ждать на мне, но все-таки должен). Пишу это, друг мой, тебе не потому, чтоб не нашел ничего важнее, как тотчас же заговорить о деньгах и просить тебя о присылке. Нет! Да и ты сам меня не считаешь таким, я уверен в том, но вот для чего: для того, чтоб хоть немного оправдаться перед тобой, ибо я перед тобой много виноват, надеясь на твои деньги и истратив больше, чем могу тратить. Но, брат милый! Если были траты экстренные, то я в них был не властен. Ту, которую я любил, я обожаю до сих пор. Чем это кончится, не знаю. Я сошел бы с ума или хуже, если б не видал ее. Всё это расстроило мои дела (не думай, что я с ней делюсь, ей отдаю; не такая женщина, она будет жить грошом, а не примет). Это ангел божий, который встретился мне на пути, и связало нас страдание. Без нее я бы давно упал духом. Что будет, то будет! Ты очень беспокоился о возможности моего брака с нею. Друг милый, кажется, этого никогда не случится, хоть она и любит меня. Это я знаю. Но что будет, то будет! Она умоляет тебя простить ее за то, что она тебе не ответила. Она была в страшно худых обстоятельствах в это время. А после долгого промедления ей показалось совестно отвечать. Письмо твое восхитило ее. Но довольно об этом. Теперь у меня начинается новая жизнь! Ал Его- спрашивает: о чем еще просить и чего я желаю? (он предан мне, как брат родной). Я и сам не знаю, чего желать теперь; ибо возврата в Россию я и без перевода в армию скоро достигну. Если б я желал возвратиться поскорее в Россию, то для того, чтоб обнять вас и посоветоваться с знающими докторами о болезни моей (припадки). Всего скорее я б желал отставки, и потому прошу Ал Егор написать мне поскорее и поутвердительнее: могу ли я надеяться просить о ней по слабости здоровья? Отставка полезна была бы мне: во-1-х) для поправления здоровья, 2) свобода; возможность заниматься литературой (удобнее), и, наконец, дала бы мне более денег. Ибо даже здесь мне уже 2 раза предлагали (надеявшиеся, что меня выпустят по манифесту совсем на свободу) занятия, которые, может быть, совершенно обеспечили бы меня. Но я рассчитываю, ожидаю и надеюсь на позволение печатать; на то заранее и слишком скоро понадеявшись, я и задолжал: необдуманно (я рассчитывал на «Детскую сказку», которую вы думали напечатать? Почему не напечатали, была ли попытка, а если была, то что сказали? — ради Христа, напиши обо всем этом). Друг мой, я был в таком волнении последний год, в такой тоске и муке, что решительно не мог заниматься порядочно. Я бросил всё, что и начал писать, но писал урывками. Но и тут не без пользы, ибо вылежалась, обдумалась и полунаписалась хорошая вещь. Да, друг мой, я знаю, что сделаю себе карьеру и завоюю хорошее место в литературе. К тому же я думаю, что литературой, обратив на себя внимание, я выпутаюсь из последних затруднений, оставшихся в моей горькой доле. Меня мучает сильно обилие материалу для письма. Мучают тоже вещи в другом роде, чем романы. Я думаю, я бы сказал, кое-что даже и замечательного об искусстве, вся статья в голове моей и на бумаге в виде заметок,8 но роман мой влек меня к себе. Это сочинение очень большое. Роман комический, началось с шуточного и составилось то, чем я доволен. Будут очень и очень хорошие вещи в нем. Ради бога, не сочти меня хвастуном. Нет человека справедливее и строже меня к самому себе в этом отношении, и если б знали то мои бывшие критики! Отрывки, совершенно оконченные эпизоды, из этого большого романа, я бы желал напечатать теперь. Это бы дало мне и известность и деньги. Ради Христа, справься по возможности: возможно ли это, и напиши ко мне. Ангел мой, я боялся за тебя ужасно. Твои сигары, когда я: прочел о них в твоем письме, потом в газетах, испугали меня. Я ужаснулся риску всем, что надеюсь, на такое рискованное предприятие. Это значит искушать судьбу. Один раз была удача с папиросами; но решаться на вторую удачу и искушать судьбу — слишком рискованно. Я всё лето боялся за тебя. Дай бог, чтоб тебе повезло! Впрочем, я говорю, мало зная это дело. Милый друг, ты пишешь о сестрах: это ангелы! Что за прекрасное семейство наше! Что за люди в нем! Где брат Андрей и что с ним делается? Давно уже ни слуху ни духу; напишу ему непременно. Письмо это пишу тебе наскоро, чтоб только ответить на твое. Но скоро буду опять писать к Ал Егор. Тогда опять напишу тебе, подробнее и полнее; ибо тогда и о себе буду знать более. Сестрам и дяде надо бы теперь написать, но одну почту еще подожду от сестер писем. Варенька хотела прислать мне белья (а я весь обносился и, несмотря на дороговизну, принужден был занять, чтоб сделать себе что-нибудь из белья), она спрашивает: на какой адрес прислать, белье? Я до сих пор не понимаю ее вопроса: но на тот же адрес, на который она письма пишет? Если увидишь, расцелуй ее за меня, а не увидишь, так напиши, что я целую их всех. Варенька добрая прислала мне 25 руб. (которые я получил только в августа, с нарочным), и бог знает как они помогли мне! Я нанял себе квартиру, с прислугою, с отоплением и со столом за 8 руб. сереб в месяц. Одним словом, живу, как жид. Ради бога, брат, неужели ты до сих пор не можешь мне прямо адресовать писем, а не через начальство? Ведь, я уверен, даже по манифесту, ты освобожден от последнего надзора. Ради бога, пиши прямо. (Государь — это сама ангельская доброта!) Тороплюсь окончить тебе письмо. Здоровье мое по-прежнему. Но осенью я таки хворал несколько. Припадки же не покидают. Нет-нет да и придут. Каждый раз после них я падаю духом; я чувствую, что от них теряю память и способности. Уныние и какое-то нравственно-униженное состояние — вот следствие моих припадков. Здоров ли ты? Здоровы ли домашние? Что Эмилия Федоровна, кланяйся ей и расцелуй детей за меня. Пиши немедленно и непременно. Если нечего послать, то посылай пустое письмо. Ангел мой, мне письмо твое дороже денег! Ведь я один, совсем один, ведь ты не знаешь ничего о моем положении. Да и что рассказать на 4-х страницах бумаги, когда годы нужно, чтобы передать всё друг другу! О если б нам увидеться. Прощай, ангел мой, не надолго, скоро напишу опять, только и ты напиши, чаще как можно пиши. Обнимаю тебя, твой весь Ф. Дост. Смотри же, пиши!

Ч. Ч. ВАЛИХАНОВУ. 14 декабря 1856. Семипалатинск.
Письмо Ваше, добрейший друг мой, передал мне Александр Николаевич. Вы пишете так приветливо и ласково, что я как будто увидел Вас снова перед собою. Вы пишете мне, что меня любите. А я Вам объявляю без церемонии, что я в Вас влюбился. Я никогда и ни к кому, даже не исключая родного брата, не чувствовал такого влечения как к Вам, и бог знает как это сделалось. Тут бы можно много сказать в объяснение, но чего Вас хвалить! Вы,6 верно, и без доказательств верите моей искренности, дорогой мой Вали-хан, да если б на эту тему написать 10 книг, то ничего не напишешь: чувство и влечение дело необъяснимое. Когда мы простились с Вами из возка, нам всем было грустно после целый день. Мы всю дорогу вспоминали о Вас и взапуски хвалили. Чудо как хорошо было бы, если б Вам можно было с нами поехать! Вы бы произвели большой эффект в Барнауле. В Кузнецке (где я был один) (Это секрет) — я много говорил о Вас одной даме, женщине умной и милой, с душою и сердцем, которая лучший друг мой. Я говорил ей о Вас так много, что она полюбила Вас, никогда не видя,, с моих слов, объясняя мне, что я изобразил Вас самыми яркими красками. Может быть, эту превосходную женщину Вы когда нибудь увидите и будете тоже в числе друзей ее, чего Вам желаю. Потому и пишу Вам об этом. Я почти не был в Барнауле. Впрочем, был на бале и успел познакомиться почти со всеми. Я больше жил в Кузнецке (5 дней). Потом в Змиеве и в Локте. Демчинский был в своем обыкновенном юморе во всё время. Семенов превосходный человек. Я его разглядел еще ближе. Много бы можно было Вам рассказать, чего в письме не упишешь. Но когда-нибудь кое-что узнаете, а вот теперь, когда в душе моей вдруг, неожиданно (и ждал и не ждал) накопилось столько горя; забот и страху за то, что мне дороже всего на свете, теперь, когда я совершенно один (а действовать надо), — теперь я раскаиваюсь, что не открыл Вам главнейших забот моих и целей моих и всего, что уже с лишком два года томит мое сердце до смерти! Я был бы счастлив. Дорогой мой друг, милый Чекан Чингисович, я пишу Вам загадки. Не старайтесь их разгадывать, но пожелайте мне успеха. Может быть, скоро услышите оба всем от меня же. Приезжайте, если возможно, скорее к нам, а уже в апреле непременно. Не переменяйте своего намерения. Так бы хотелось Вас увидеть, да и Вы верно не соскучитесь. Вы пишете, что Вам в Омске скучно — еще бы! Вы спрашиваете совета: как поступить Вам с Вашей службой и вообще с обстоятельствами. По-моему, вот что: не бросайте заниматься. У Вас есть много материалов. Напишите статью о Степи. Ее напечатают (помните, мы об этом говорили). Всего лучше, если б Вам удалось написать нечто вроде своих «Записок» о степном быте, Вашем возрасте там и т. д. Это была бы новость, которая заинтересовала бы всех. Так было бы ново, а Вы конечно знали бы что писать (например, вроде «Джона Теннера» в переводе Пушкина, если помните). На Вас обратили бы внимание и в Омске и в Петербурге. Материалами, которые у Вас есть, Вы бы заинтересовали собою Географическое общество. Одним словом, и в Омске на Вас смотрели бы иначе. Тогда бы Вы могли заинтересовать даже родных Ваших возможностью новой дороги для Вас. Если хотите будущее лето пробыть в Степи, то ждать еще можно долго. Но с 1-го сентября будущего года Вы бы могли выпроситься в годовой отпуск в Россию. Год прожив там, Вы бы знали что делать. На год у Вас были бы средства; поверьте, что их нужно не так много. Главное, с каким расчетом жить и какой взгляд иметь на это дело. Всё относительно и условно. В этот год Вы бы могли решиться на дальнейший шаг в Вашей жизни. Вы бы сами выяснили себе результат, то есть решили бы, что делать далее. Воротясь в Сибирь, Вы бы могли представить такие выгоды или такие соображения (мало ли что можно изобразить и представить!) родным своим, что они, пожалуй, выпустили бы Вас и за границу, то есть года на два в путешествие по Европе. Лет через 7, 8 Вы бы могли так устроить судьбу свою, что были бы необыкновенно полезны своей родине. Например: не великая ли цель, не святое ли дело быть чуть ли не первым из своих, который бы растолковал в России, что такое Степь, ее значение и Ваш народ относительно России, и в то же время служить своей родине просвященным ходатайством за нее у русских. Вспомните, что Вы первый киргиз — образованный по-европейски вполне. Судьба же Вас сделала вдобавок превосходнейшим человеком, дав Вам и душу и сердце. Нельзя, нельзя отставать; настаивайте, старайтесь и даже хитрите, если можно. А ведь возможно всё, будьте уверены. Не смейтесь над моими утопическими соображениями и гаданиями о судьбе Вашей, мой дорогой Вали-хан. Я так Вас люблю, что мечтал о Вас и о судьбе Вашей по целым дням. Конечно, в мечтах я устраивал и лелеял судьбу Вашу. Но среди мечтаний была одна действительность: это то, что Вы первый из Вашего племени, достигший образования европейского. У ж один этот случай поразителен, ш сознание о нем невольно налагает на Вас и обязанности. Трудно решить: какой сделать Вам первый шаг. Но вот еще один совет (вообще) — менее загадывайте и мечтайте и больше делайте: хоть с чего-нибудь да начните, хоть что-нибудь да сделайте для расширения карьеры своей. Что-нибудь все-таки лучше, чем ничего. Дай Вам бог счастья. Прощайте, дорогой мой, и позвольте Вас обнять и поцеловать раз 10. Помните меня и пишите чаще. Цуриков мне нравится, он прям, но я еще мало знаю его. Съедетесь ли Вы с Семеновым и будете ли вместе в Семипалатинске? Тогда нас будет большая компания. Тогда, может быть, много переменится и в моей судьбе. Дал бы бог! Вам кланяется Демчинский. Пишу Вам у него на квартире, за тем столом, на котором мы обыкновенно завтракали или вечером пили чай в ожидании обиженных сирот. Напротив меня сидит Цуриков и тоже Вам пишет. Демчинский же спит и храпит. Теперь 10 часов вечера. Я не понимаю, отчего очень устал. Хотелось бы Вам написать кое-что о Семипалатинске; есть вещи очень смешные. Да не упишешь и 10-й доли, если писать как следует. Прощайте же, добрый мой друг. Пишите мне чаще. А я всегда буду Вам отвечать. Может быть, рискну в другой раз написать и о своих делах. Поклонитесь от меня Дву и пожелайте ему от меня всего лучшего. Уверьте его, что я люблю его и искренно предан ему. Adio!  Вам кланяется, рассказывала, как Вы ее сманивали в Омск. Она о Вас помнит и очень Вами интересуется.

А. Е. ВРАНГЕЛЮ. 21 декабря 1856. Семипалатинск.
Добрейший, бесценный мой Александр Егорович. Вот уже сколько времени с нетерпеньем жду Вашего письма и ничего не получаю. Получили ль Вы мое, в котором я уведомлял Вас, что недели на две хочу уехать из Семипалатинска? Но если Вы и получили, то, конечно, Ваш ответ на него еще не мог прийти; я же говорю про то письмо Ваше, которое Вы обещали написать мне, еще и не ожидая от меня ответа. Вы хотели мне выслать офицерские вещи. Я уже уведомил Вас, добрейший друг мой, чтоб Вы не разорялись напрасно для меня, что всей экипировки мне не надо (ибо во всяком случае она поздно придет) и что если мне действительно очень нужны были некоторые из вещей, прим кивер, форменные погоны, нумерные пуговицы и т. д., то это единственно потому, что здесь этого нет, — надо выписывать. И потому-то я Вас и уведомлял, что вот эти мелочи я готов принять от Вас с благодарностию. Но если заготовка этих вещей и покупки их задержали Вас, так что Вы, ожидая окончания этих закупок, и не писали ко мне, — то напрасно, конечно напрасно! Друг мой добрый и незабвенный, Вы, которому я и без того так много обязан, — неужели какие-нибудь подобные мелочи могут помешать Вам писать ко мне? Но, может быть, я ошибаюсь, может быть, время уже успело изгладить в Вашей душе память обо мне, и Вы не так уже любите меня, как прежде! Кто знает! Но нет! Мне грешно говорить это. Вы так много для меня сделали, что сомнение, которое бы могло закрасться в сердце мое, было бы неблагодарностию к Вам! Не хочу этих сомнений, гоню их и, обняв Вас от души, хочу говорить с Вами по-прежнему, как бывало в Семипалатинске, когда Вы для меня были всем: и другом и братом, и когда мы оба делили друг с другом свои заботы... сердечные. Во-первых, давно ли Вы видели Тотлебена? В Петербурге ли он? А если там, то передали ли Вы ему мою благодарность? Скажите ему, друг мой, что нет у меня слов, чтобы выразить ему ее, и что я вечно буду благоговеть пред ним, всю мою жизнь и никогда не забуду того, что он для меня сделал. Ради бога, добрый друг мой, напишите мне обо всем этом поскорее. Обещал я Вам письмо большое и вот пишу на полулисте. Причина тому, что не знаю, застанет ли Вас мое письмо в Петербурге. Вы писали мне, что хотите ехать в Ирбит, и, бог знает, может быть, Вы вздумаете доехать и до Барнаула. В таком случае, не знаю, пролежит ли мое письмо до Вашего возвращения или Вам его перешлют уже из Петербурга туда, где Вы будете находиться. Вот почему и пишу Вам коротко о том, об чем мог бы написать и подлиннее. Есть и еще причина, которую Вы поймете из следующих слов: «Бог знает, как бы я желал переговорить с Вами изустно, а не на письме!». Если б я мог видеть Вас, я бы Вам кое-что передал, а теперь нельзя. Скажу только одно: я ездил в Барнаул и в Кузнецк, с Демчинским и Семеновым (член Географического общества). В Барнаул мы приехали 24-го декабря (в день именин X.), и Гернгросс, не видав еще нас, прямо пригласил нас через Семенова на бал. Он мне очень понравился. Не знаю, почему он теперь, вдруг, стал несколько предубежден против Вас. Он прямо мне говорил это. Она мне очень понравилась, всем, но напрасно она видимо отдалялась от меня. Она была со мной вежлива, мила, всё было, по-видимому, хорошо, но она очевидно не доверяла мне. Но если б даже она и подозревала, что я знаю об Вашем романе, неужели она считала меня неблагородным человеком? Надо заметить, что она об Вас видимо старалась говорить как можно суше, даже с легонькой насмешкой. Не знаю, почему мне это очень понравилось — то есть не насмешка, а тактика. Она очень умна. Я уверен, что она когда захочет — обольстительна. Я желал всеми силами души, чтоб и сердце ее своими качествами соответствовало остальному. Но она его далеко припрятала от любопытных. Раза четыре мы с ней сходились на бале и говорили. Я нарочно не танцевал, чтоб говорить с ней. О барнаульских я не пишу Вам. Я с ними со многими познакомился; хлопотливый город, и сколько в нем сплетен и доморощенных Талейранов! В Барнауле я пробыл сутки и отправился один в Кузнецк. Там пробыл 5 дней и, воротившись, пробыл еще сутки в Барнауле. Обедал у Гернгросса и был у него до вечера. Он обошелся со мной превосходно. За столом я сделал маленькую неловкость: сын их, мальчик лет 8, мне очень понравился; он ужасно похож на мать. Я это сказал. Она возразила, что нет сходства. Я начал подробно разбирать это сходство. Представьте же себе: этого мальчика, как я после узнал, они считают в семействе чуть не уродом! Хорош мой комплимент! Друг мой, Вы, кажется, были очень откровенны с X. в Петербурге и показывали ей мои письма? Так ли это? По крайней мере, когда я ездил в Кузнецк, она сказала Семенову (с которым я превосходно сошелся), что я поехал в Кузнецк жениться, что там есть женщина, которую я люблю, и что она знает это от Вас? Портрет Ваш получил. Благодарю, друг мой, благодарю! — Чемодана, который Вы мне подарили, не получил. Гернгросс ни слова не сказал мне о нем. А мне спросить было совестно. Конечно, он забыл, но это всё равно, ибо, может быть, чемодан у Остермейера. Получу после, если он у него. Книги Ваши и минералы, по всей вероятности, в Змиеве у Остермейера, в тех 4-х ящиках, которые были отправлены летом к нему. В Змиев мы, в обратный путь,' приехали ночью. У Остермейера я быть не мог. Но будьте уверены, что всё будет спасено и доставлено Вам. Я еще надеюсь быть в Змиеве. Теперь, друг мой, хочу объявить Вам об одном важном для меня деле. Вам, как другу моему, это должно быть открыто. Коротко и ясно: если не помешает одно обстоятельство, то я до масленицы женюсь — Вы знаете на ком. Никто, кроме этой женщины, не составит моего счастья. Она же любит меня до сих пор, и я выполнял ее желание. Она сама мне сказала: «Да». То, что я писал Вам об ней летом, слишком мало имело влияния на ее привязанность ко мне. Она меня любит. Это я знаю наверно. Я знал это и тогда, когда писал Вам летом письмо мое. Она скоро разуверилась в своей новой привязанности. Еще летом по письмам ее я знал это. Мне было всё открыто. Она никогда не имела тайн от меня. О, если б Вы знали, что такое эта женщина! Я Вам пишу наверно, что я женюсь, между прочим, может быть одно обстоятельство, о котором долго рассказывать, но которое может отдалить брак наш на неопределенное время. Это обстоятельство совершенно постороннее. Но мне, по всем видимостям, кажется, что оно не случится. А если его не будет, то следующее письмо Вы получите от меня, когда уже всё будет кончено. Денег у меня нет ни копейки. По самым скромным и скупым расчетам мне, на всё, надо 600 руб. серебром. Я намерен их занять у Ковригина (он в Омске, но скоро приедет). Мы с ним в последнее время сошлись очень хорошо. Я надеюсь, что он мне даст. А если не даст, то всё рушится, по крайней мере, на неопределенное время. Я займу у Ковригина на далекий срок, т е на год по крайней мере. Но с будущей почтой пишу в Москву к дяде, человеку богатому, который не раз помогал нашему семейству, и прошу у него 600 руб. серебром. Если даст мне, то я тотчас же отдам Ковригину. Если же не даст, то надо самому достать деньги, ибо этот долг — священный долг и отдать его надо как можно скорее. На брата я надеяться не могу. Если б у него были деньги, он дал бы мне. Но он пишет, что обстоятельства его худы, по крайней мере теперь. И потому одна надежда и на отдачу долга и на средства к будущей жизни моей; это: если мне позволят печатать. Не удивляйтесь, друг мой, что я, не имея ничего, занимаю такие куши, как 600 руб. серебром. Но у меня есть готового для печати с лишком на 1000  руб. серебром. Следовательно), будет чем отдать, если позволят печатать и если дядя не пришлет. Но если печатать не позволят еще год — я пропал. Тогда лучше не жить! Никогда в жизни моей не было для меня такой критической минуты, как теперь. И потому поймите, бесценнейший друг мой, как важно для меня хоть какое-нибудь известие о позволенье печатать. И потому умоляю Вас, как бога, если могли что-нибудь узнать об этом (я просил Вас об этом еще в прошлом письме), то уведомьте немедленно. Умоляю Вас об этом, и если в Вас еще прежние чувства ко мне, Вы примете мою просьбу и исполните ее. Так ли, друг мой, обманываюсь я или нет? (почему не напечатана моя «Детская сказка», о которой Вы мне писали? Не отказали ли? Это очень важно мне знать. Разумеется, я готов печатать, хоть навсегда, без имени или псевдонимом). Если Ковригин даст денег, я постараюсь выехать между 20-м и 25-м января и дней через 20 возвращусь в Семипалатинск уже с женой. В Барнауле надеются, не знаю почему, что Вы там будете. Не сойдемся ли мы там? Видите ли Вы моего брата? Ради бога, увидайтесь с ним, поговорите обо мне в мою пользу. Я не прошу у него денег: у него нет. Но прошу его, если он может, выслать мне кой-какие вещи! Мне бы очень хотелось иметь их. Да скажите брату, чтоб написал мне всё, что знает о всех закулисных тайнах теперешней литературы. Это для меня очень важно. Но прежде чем прощусь с Вами в этом письме — еще просьба: об ней прошу Вас на коленях. Помните, я Вам писал летом про Вергунова. Я просил Вас ходатайствовать за него у Гасфорта. Теперь он мне дороже брата родного. Слишком долго рассказывать мои отношения к нему. Но вот в чем дело. Ему последняя надежда устроить судьбу свою — это держать экзамен в Томске, чтоб получить право на чин и место в 1000 руб. ассигн жалованья. Всё дадут, если он выдержит экзамен. Но без протекции ничего не будет. Всё зависит от директора гимназии Томской статского советника, Федора Семеновича Мещерина. — Если б кто-нибудь из лиц влиятельных написал о Вергунове Мещерину, уведомляя, что когда он будет держать экзамен, то обратить на него внимание, то конечно Мещерин всё сделает. О Вергунове не грешно просить: он того стоит. И потому прошу Вас, если у Вас есть кто-нибудь из родных или знакомых по Министерству просвещенья, имеющих важную должность, то нельзя ли написать Мещерину письмо о Вергунове? Видите ли Вы Аполлона Майкова? Он знаком с Вяземским. Что если б это написал Вяземский! Ради бога, сделайте хоть что-нибудь, подумайте и будьте мне родным братом. Прощайте, дорогой друг мой, обнимаю Вас. Пишите, ради Христа, поскорее и уведомьте обо всем. Прощайте. Ваш весь Д. Не пишите X. о том, что я Вам писал о ней. Не выдавайте меня. Кто знает, может быть, ей не понравится... Там все люди корыстные

M. М. ДОСТОЕВСКОМУ. 22 декабря 1856. Семипалатинск.
Здравствуй, добрый друг мой. Вот уже сколько времени, как я жду от тебя обещанного письма — письма, которое ты обещал написать мне с первой же почтой, вслед за письмом твоим от 15-го октября. Не знаю, что задержало тебя. Клянусь тебе, милый брат мой, что я не могу примириться с твоими резонами, которыми ты объяснял мне длину интервалов между твоими письмами ко мне. Как бы ни был занят человек — у него всегда найдется 5 минут, чтоб написать несколько строк родному брату. Но я понимаю: тебя, верно, уведомили из Москвы, что мне от туда выслали денег. Ты же в своем письме от 14-гоа октября обещал мне выслать хоть несколько денег с следующей почтой. «Итак, он получил деньги, — подумал ты. — След, не нуждается, а потому и письма ему не надо писать». Хорошо, друг мой! Но не говорил ли я тебе, не писал ли, что мне не деньги нужны от тебя, а память и внимание братские. Ты мне писал, что дела твои худы, что денег у тебя нет. Неужели я не могу понять, что ты, человек семейный, обязанный многими заботами, можешь не иметь для меня денег! И какое право имел бы я претендовать на тебя за неприсылку денег, тогда как ты один помогал и поддерживал меня до сих пор! Разве я не знаю и не понимаю всю тяжесть твоих забот по твоим же письмам! И потому пойми, что я ропщу на тебя не потому, что ты обещал мне денег и не прислал (я знаю, что если не прислал, так верно их не было; в твоей доброте и в твоем сердце я не сомневаюсь), а Выше было: 15-го. Но знай, друг мой, что мне горько то, что, кроме присылки денег, ты, кажется, не считаешь нужным иметь со мной никаких отношений. Может быть, ты скажешь, что тебе нечего писать ко мне. Но рассуди беспристрастно. В прошлом письме ты пишешь мне, что дела твои худы, обещаешь в очень скором времени мне еще письмо — и вдруг молчанье, ни строчки. Что я должен заключить? Что дела твои еще хуже, что они имели влияние на нашу переписку, что, может быть, ты болен или находишься в положении крайне запутанном. А если так, неужели ты думаешь, что я ко всему этому совершенно равнодушен? Нет, я измучился за тебя, я ломал голову о твоем положении, мне тяжело было слышать, что тебе не удается, и я горячо желал получить от тебя какое-нибудь известие. Предполагая во мне равнодушие, ты обижаешь меня. Прерви же наконец свое молчание, друг мой, отвечай мне хоть что-нибудь, пиши и в особенности отвечай на это письмо поскорее. Ты сам увидишь, что это письмо довольно важное, для меня по крайней мере. Может быть, из прежних писем г за последние 2 года и неоднократных намеков моих ты мог видеть, что я любил одну женщину. Имя ее Марья Дмитриевна Исаева. Она была жена моего лучшего друга, которого я любил как брата. Конечно, любовь моя к ней была скрытая и безнадежная. Муж ее был без места; наконец, после долгих ожиданий, он получил место, в городе Кузнецке, Томской губернии. Приехав туда, он через 2 месяца умер. Я был в отчаянии, разлучившись с нею. Можешь себе представить, как увеличилось мое отчаяние, когда я узнал о смерти ее мужа. Одна с малолетним сыном, в отдаленном захолустье Сибири, без призора и без помощи! Я терял голову. Я занял и послал ей денег. Я был столько счастлив, что она приняла от меня. О том, что я сам входил в долги, я не рассуждал. Наконец она списалась с своими родными, с отцом своим в Астрахани. С тех пор он помогал ей, и она жила кое-как. Отец звал ее к себе. Она бы поехала, но ей хотелось пристроить прежде сына в Сиб кадетский корпус. В Астрахани ей бы не на что было воспитать его; надо бы платить за него деньги. Она боялась обременить отца и боялась упреков сестер, у которых она была бы нахлебницей. В Сибирском же кадетском корпусе дают воспитание прекрасное и выходящие только 3 года обязаны прослужить в Сибири. Переписка наша тянулась. Я уверен был, что и она по крайней мере поняла, что я люблю ее. Но я, быв солдатом, не мог ей предложить быть моей женой. Ибо чем бы мы жили? Какую бы судьбу она со мной разделила. Но теперь, тотчас же после производства, я спросил ее: хочет ли она быть моей женой. В 1-е же время объяснил ей все мои обстоятельства. Она согласилась и отвечала мне: «Да». И потому брак наш совершится непременно. Есть только одно обстоятельство, которое может расстроить или по крайней мере отдалить наш брак на неопределенное время. Но 90 вероятностей на 100, что этого обстоятельства не будет, хотя надо все предвидеть. (Об этом обстоятельстве я не пишу: долго рассказывать, после всё узнаешь.) Могу только сказать, что почти наверно я женюсь на ней. Если я женюсь, то свадьба будет сделана до 2 февраля, то есть до масленицы. Так уж у нас решено, если всё уладится и кончится благополучно. И потому, друг бесценный, друг милый, прошу и молю тебя, не тоскуй обо мне, не сомневайся, а главное, не пробуй меня отговаривать. Всё это уже будет поздно. Решенье мое неизменимо, да и ответ твой придет, может быть, когда уже всё будет кончено. Я знаю смысл всех твоих возражений, представлений и советов, они все превосходны, я уверен в твоем добром, любящем сердце; но при всем здравом смысле твоих советов, они будут бесполезны. Я уверен, ты скажешь, что в 36 лет тело просит уже покоя, а тяжело навязывать себе обузу. На это я ничего отвечать не буду. скажешь: «Чем я буду жить?» Вопрос резонный; ибо, конечно, мне стыдно, да и нельзя рассчитывать женатому на то, что ты, например, будешь содержать меня с женой. Но знай, мой бесценный друг, что мне надо немного, очень немного, чтоб жить вдвоем с женой. Я тебе ничего не пишу о Марье Дмитриевне. Это такая женщина, которой, по характеру, по уму и сердцу из 1000 не найдешь подобной. Она знает, что я немного могу предложить ей, но знает тоже, что мы очень нуждаться никогда не будем; знает, что я честный человек и составлю ее счастье. Мне нужно только 600 руб. в год. Чтоб получать эти деньги каждогодно, я надеюсь на одно, именно на милость царя, на милость обожаемого существа, правящего нами. Я надеюсь на позволенье печать. Я смею питать в себе уверенность, что моя надежда не химера. Я надеюсь, что мудрый монарх наш, это ангельское сердце, кинет и на меня свой взгляд и позволит и мне, по мере сил моих, быть полезным. А в своих силах, если только получу позволение, я уверен. Не сочти, ради Христа, за хвастовство с моей стороны, брат бесценный, но знай, смело, будь уверен, что мое литературное имя — непропадшее имя. Материалу в 7 лет накопилось у меня много, мысли мои прояснели и установились; и теперь, когда каждый несет лепту свою на общую пользу, — не откажут и мне быть полезным. Верю, надеюсь и благоговею к решению монарха. А если позволят печатать — 6 я уверен в 600 руб. в год. О возможности иметь детей — заботиться еще далеко. А если будут, то и воспитаны будут, будь уверен. Ты скажешь, что, может быть, заботы мелкие изнурят меня. Но что же за подлец я буду, любящем меня ставь себе, что из-за того только, чтоб прожить как в хлопочках, лениво и без забот, — отказаться от счастья иметь своей женой существо, которое мне дороже всего в мире, отказаться от надежды составить ее счастье и пройти мимо ее бедствий, страданий, волнений, беспомощности, забыть ее, бросить ее — для того только, что, может быть, некоторые заботы когда-нибудь потревожат мое драгоценнейшее существование. Но конец оправданиям! Примирись с фактом, друг мой. Он неотразим, если бог всё устроит, и всевозможные резоны, самые благоразумные, будут похожи на известное восклицание: Mais qu'allait-il faire dans cette gal;re. Я согласен, что глупо было попасть сыну Оронта на галеру, к туркам, согласен во всем, во всем, во всех резонах, — но как ни восклицай, как ни жалей, все-таки он dans cette gal;re, попал в нее, и факт неотразим. Бесценный друг мой, брат милый, не восставай на меня, а помоги мне, и тогда ты будешь мне более другом и братом, чем когда-нибудь. За сим считаю необходимым уведомить тебя о распоряжениях, которые я намерен сделать, чтоб достигнуть цели, и о некоторых обстоятельствах дела. Денег у меня нет ни копейки, а деньги 1-е дело, и потому я решаюсь занять. Я знаю здесь одного человека, расположенного ко мне, богатого и доброго. Я попрошу у него. Мне нужно не мало. Надобно сделать хоть какие-нибудь приготовленья, нанять квартиру хоть в три комнаты, иметь хоть необходимейшую мебель. Надобно одеться, надобно и ей помочь. Надобно ж вещей самых необходимых, но которые стоят денег. Надобно послать за ней закрытую повозку, которую повезут три лошади туда и сюда 1500 верст — сочти прогоны. Надобно заплатить за свадьбу. Сам я еще не мог до сих пор кончить моей офицерской экипировки. Жалованье мое достаточно, чтоб жить. Но завести всё, сразу, тяжело. Мне прислали 200 руб. из них часть пошла на заплату долга, другая пошла на необходимое белье (ибо сестра прислала одни рубашки), на множество вещей, самых необходимых, самых грубых и простых, но которые стоят денег. Наконец, так как я фронтовой офицер, то мне по крайней мере надо 2 мундира сейчас же: один для службы, для ученья, для караулов, а другой смотровый. Нужна шинель, нужны офицерские принадлежности, каска, шпага, шарф, темляк и т. д., п т. д. Нужны сапоги, наконец, — всё это стоит денег, и потому 200-т руб., с необходимыми посторонними расходами, — далеко недостало. Наконец, после женитьбы надо жить, до тех пор, пока объяснится последнее обстоятельство в судьбе моей, именно: возможность печатать, и потому я намерен занять 600 руб. сереб . Этого только что разве будет достаточно. Занять же я эту сумму могу, ибо имею уже в руках для печати с лишком на 1000. Но что ему понадобилось на этой галере. 258 руб. сер. Я не обманываю, занимая, тем более, что займу на долгий срок и прямо объясню этому человеку мои обстоятельства, не утаивая ничего. С этой же почтой пишу сестре Вареньке и уведомляю ее обо всем по возможности. В письме предуведомляю ее, что с следующей же почтой пишу к дяде. У дяди я прошу 600 руб. сереб. Письмо к дяде будет написано очень благоразумно, будь уверен. Вареньку же прошу не удивляться, не ахать, не отсоветовать, а уговорить тетушку, чтоб передали мое письмо дяде в добрую минуту, когда она придет к нему. От дяди я ничего не скрываю. Если даст, то я тотчас же расплачусь здесь, а не даст, — одна надежда на себя, на бога и его ангела — монарха нашего! Тебя же умоляю, добрый Миша, тотчас по прочтении этого письма напиши в Москву сестре и посоветуй ей, чтоб они верно отдали письмо мое дяде. Ибо, боясь его, они могут и не передать письма моего. Дяде пишу по почте, в следующую же почту. Ради бога, брат, сделай это для меня. — Теперь же изложу тебе еще просьбу, прямо к тебе. Врат, ангел мой, помоги мне последний раз. Я знаю, что у тебя нет денег, но мне надобны некоторые вещи, именно для нее. Мне хочется подарить их ей; покупать здесь невозможно, стоит вдвое дороже. Если б я имел деньги, я б тебе выслал; но я не имею и потому умоляю не откажи мне в этом последнем пособии. Но умоляю тебя и вот в чем: если тебе чуть чуть тяжело (то есть если денег у тебя нет, ибо в желании твоем одолжить меня я уверен),— то, ради Христа, не мучь себя и не высылай ничего. Я пойму, я брат твой, и я слишком много имел от тебя доказательств твоей привязанности, чтоб сомневаться в тебе. Вот вещи, которые я желаю иметь; они почти необходимы. 1) К пасхе шляпку (здесь нет никаких), конечно, весеннюю. 2) (Теперь же) шелковой материи на платье (какой-нибудь, кроме glas;)—цветом, какой носят (она блондинка, росту высокого среднего, с прекрасной тальей, похожа на Эмилию Федоровну станом, как я ее помню). Мантилью (бархатную или какую-нибудь) — на твой вкус. Полдюжины тонких голландских носовых платков, дамских. 2 чепчика (с лентами по возможности голубыми) не дорогих, но хорошеньких. Косынку шерстяного кружева (если недорого). Если требования эти покажутся тебе требованиями, если тебе сделается смешно, читая этот реестр оттого, что я прошу чуть ли не на 100 руб. сер — то засмейся и откажи. Если ж ты поймешь всё желание мое сделать ей этот подарок и то, что я не удержался и написал тебе об этом, то ты не засмеешься надо мной, а извинишь меня. — Но прощай! Целую тебя от всей души. Пожелай мне счастья, добрый друг мой. Обнимаю тебя. Кланяйся Эмилии Федоровне, целуй детей и, ради Христа, отвечай на это письмо тотчас же. Твой брат Ф. Достоевский. Поздравляю тебя с наступающим Новым годом. Дай бог тебе более успеха.

В. М. КАРЕПИНОЙ. 22 декабря 1856. Семипалатинск.
Милый, добрый друг мой, любезнейшая сестра Варенька! Может быть, ты удивляешься, что так долго не получаешь от меня письма и уведомления в получении от тебя денег. Друг мой, были некоторые обстоятельства, которые задержали меня. Мне хотелось подождать окончания их, ибо я предчувствовал что надо объяснить это дело и тебе; так чтоб написать всё вместе, разом. За деньги же (200 руб. сереб) благодарю тебя и всех вас, дядюшку и тетеньку особо. Расцелуй тоже за меня и Вериньку. Я перед ней крайне виноват. До сих пор не написал ей! Но ты сама увидишь, что я был несколько занят. Я всем напишу, а теперь, покамест, выслушай то, о чем уже давно хотел написать тебе. Вот в чем дело: история несколько длинная и потому нужно начать сначала за два года назад. Приехав в 54-м году из Омска в Семипалатинск, я познакомился с одним здешним чиновником Исаевым и его женой. Он был из России, человек умный, образованный, добрый. Я полюбил его как родного брата. Он был без места, но ожидал скорого помещения своего вновь на службу. У него были жена и сын. Жена его, Мария Дмитриевна Исаева женщина еще молодая, и он приняли меня у себя как родного. Наконец после долгих хлопот он получил место в городе Кузнецке, в Томской губернии, от Семипалатинска 700 верст. Я простился с ними и расставаться —- мне было тяжелее чем с жизнью. Это было в мае 55 года. Я не преувеличиваю. Приехав в Кузнецк, он, Исаев, вдруг заболел и умер, оставив жену и сына без копейки денег, одну на чужой стороне, без помощи, в положении ужасном. Узнав о том (ибо мы переписывались), я занял и послал ей на первый случай денег. Я был так счастлив, что она приняла от меня! Наконец она успела списаться с своими родными, с отцом своим. Отец ее живет в Астрахани, занимает там значительную должность (директор карантина), в значительном чине и получает большое жалованье. Но у него на руках еще три дочери, девушки, и сыновья, в гвардии. Фамилия отца — Констан. Он внук французского эмигранта, в 1-ю революцию, дворянина, приехавшего в Россию и оставшегося жить в ней. Но дети его, по матери, русские, Мария Дмитриевна старшая дочь, и ее отец любит больше всех. Но, кроме жалованья, у него ничего нет, и более 300 руб. сереб- он ей не мог выслать. По крайней мере, она уже ни в чем не нуждалась с тех пор, как написала родным о том, что лишилась мужа. Отец звал ее в Россию. Но ей не хотелось ехать прежде помещения своего 8-летнего сына в Сиб кадетский корпус. Поехав же с сыном в Астрахань, ей не на что было бы воспитать сына. Там надо платить, а денег у нее не было. Отец бы не оставил, но он очень стар и, кроме жалованья, ничего не имеет. Если бы он умер, то она осталась бы нахлебницей у сестер. В Сибирском же кадетском корпусе дают воспитанье превосходное, выпускают лучших учеников в артиллерию, с обязанностью прослужить в Сибири только три года. Короче, она решилась остаться. Я имею здесь много знакомых. В Омске были люди, занимавшие довольно значительные должности, меня знавшие и готовые от всей души сделать для меня что можно. Я просил об сыне Марьи Дмитриевны; мне обещали, и, кажется, наверно, он будет помещен на будущий год в корпус. Друг мой милый, я пишу тебе подробности, а не написал главное. Я давно уже люблю эту женщину, до безумия, больше жизни моей. Если б ты знала ее, этого ангела, то не удивилась бы. В ней столько превосходных прекрасных качеств. Умна, мила, образованна, как редко бывают образованны женщины, с характером кротким, понимающая свои обязанности, религиозная. Я видел ее в несчастье, когда муж был без места. Не хочу описывать тебе их бывшую нужду. Но если б ты видела с каким самоотвержением, с какой твердостию она переносила несчастье, которое вполне можно назвать несчастьем. Судьба ее теперь ужасна: одна, в Кузнецке, где умер муж ее, бог знает кем окруженная, вдова и сирота в полном смысле слова. Конечно, любовь моя к ней была скрытная и невысказанная. Я же любил Александра Ивановича, ее мужа, как брата. Но она, с ее умом и сердцем, не могла не понять моей любви к ней, не догадаться об этом. Теперь, когда она свободна (по смерти мужа уже прошло пол года) и когда я был произведен в офицеры, первым делом моим было предложить ей выйти за меня замуж. Она знает меня, любит меня и уважает. С тех пор как мы расстались, мы переписывались каждую почту. Она согласилась и отвечала мне да. И если не случится одного обстоятельства (о котором не пишу, долго рассказывать), которое может если не расстроить, то отдалить дело надолго,—то свадьба наша будет уже сделана до 15 февраля, то есть до масленицы. Друг мой, милая сестра! Не возражай, не тоскуй, не заботься обо мне. Я ничего не мог лучше сделать. Она вполне мне пара. Мы одинакового образования, по крайней мере, понимаем друг друга, одних наклонностей, правил. Мы друзья а Было: Если он умрет  издавна. Мы уважаем друг друга, я люблю ее. Мне 35 лет, а ей двадцать девятый, фамилии она превосходной, хотя и небогатой (она не имеет почти ничего. Впрочем, после матери у нее есть недвижимое имение, дом в Таганроге, но он в ожидании совершеннолетия младшей сестры, только что вышедшей из института, еще не продан и не разделен). Давно уже я писал брату об этом, прося не говорить никому из вас. Но тогда я не имел ни малейших надежд. Теперь, когда я 6 произведен, мне позволительно иметь надежды на дальнейшее устройство судьбы моей; а милость монарха неисчислима. Знаю, Варенька, что первый вопрос твой, как доброй сестры, любящей и заботящейся о судьбе брата, будет: «Чем же будешь ты жить?» — ибо, конечно, жалованья недостаточно для двух. Но, во-1-х, моя жена многого не потребует; она со взглядом здравым на жизнь; она была в несчастии, она переносила его гордо и терпеливо; по крайней мере, она не мотовка, будь уверена, а, напротив, хозяйка превосходная, а во 2-х) если не жить в Петербурге и в Москве, то мне вполне достаточно 600 руб., серебр в год. Где же я их возьму? Но ты знаешь, Варенька, все мои цели. Я надеюсь на бога и на царя. Я надеюсь твердо, что мне позволят (и скоро) быть понятым, — писать и печатать. Подожди, друг мой, еще услышишь обо мне и хорошо услышишь. У меня уже теперь есть написанное, и если позволят напечатать, то будет по крайней мере на 1000 рублей сереб. Вот моя и карьера. Теперь труд давно уже вознаграждается. Себя же я насиловать не буду, как прежде, не буду срамить себя и писать мерзости, через силу, для доставления статей в срок, по контрактам. (Эта работа всегда убивала во мне все силы, и никогда я не мог написать ничего дельного.) Но теперь дело другое. Материалов у меня бездна. Мысли мои прояснели и установились. То, что я напишу, уже, конечно, не откажутся напечатать в журналах, а, напротив, примут с радостью. Я это знаю наверно. Конечно, я могу заработать без труда большого несравненно более шестисот рублей в год. Но я кладу только 600 на свои потребности и буду иметь их. Если же это не удастся, то в Сибири такая нужда в людях честных и что-нибудь знающих, что им дают места (частные, например, у золотопромышленников) с огромными жалованиями. И я знаю. наверно, что мне не откажут, а, напротив, примут меня с радостью. Одним словом, я не пропаду. Но покамест, пока служу, по крайней мере на этот год, надо чем жить. Рассчитав всё (ибо надо завести и квартиру и какую-нибудь мебель, и одеться мне и ей, и послать ей денег на выезд и заплатить за свадьбу), на всё это надо мне 600 рублей сереб. Здесь есть один из моих знакомых, человек, с которым я сошелся по-дружески, богатый и добрый. Я намерен попросить у него взаймы, не скрывая от него моих обстоятельств, надежд и прямо объявив, что могу заплатить ему только через год, через 2. Иначе я занимать не буду. Я почти уверен, что он даст мне. Но этот долг надобно отдать. Это священный долг. И потому я намерен обратиться к дядюшке, написать ему письмо, изложить всё без утайки и попросить у него 600 рублей сереб. Может быть, и даст — и тогда я спасен. Если б не короткий срок, оставшийся до свадьбы (я не хочу и не могу откладывать до после святой), то я бы прямо обратился к дяденьке. Если даст дядюшка, то да будет он благословен! Он меня спасет от беды, ибо тяжко иметь на плечах долг в 600 рублей серебром. Если же не даст — его воля! Он так много сделал для нас, сестрица, он до такой степени заменил нам своими благодеяниями отца, что мне грешно было бы роптать на него. Объяви обо всем этом ангелу тетушке и скажи, чтоб благословила меня. Письмо к дядюшке посылаю не с этой почтой, и делаю это нарочно, чтоб предуведомить заране тебя и тетушку, которая v верно поможет мне. Письмо к дядюшке я посылаю по почте. Оно будет надписано моей рукой. Ради бога, подайте ему это письмо сами, в добрую минуту, и объясните его. Будь уверена, что письмо будет написано превосходно.8 Тебе Же не так трудно будет, ангел мой Варенька, представить дядюшке, что женитьба моя не совсем нелепость; ибо факты говорят сами за себя. Пойми, друг мой! Я до сих пор еще, да и вечно, буду под надзором, под недоверчивостью правительства. Я заслужил это моими заблуждениями. Поверь же, что человеку, остепенившемуся, женившемуся, след, изменившему свое направление в жизни, поверят более, чем свободному как ветер. Возьмут в соображение, что женатый человек не захочет жертвовать судьбою семейства и не увлечется пагубными идеями так же скоро, как и молодой человек (каким был я), зависящий только от себя. А я ищу снискать доверие правительства; мне это надобно. В этом вся судьба моя, и я уже конечно скорее достигну цели моей, хотя бы не пришло позволение писать и печатать. Прощай, мой ангел, не беспокойся обо мне и прими мою сторону. Знай, что я уже давно решил эту-женитьбу, что это думано и передумано за 2 года, хотя я не имел положительных надежд до производства, и что теперь я ни за что не отстану от моего намерения. Целую тебя 1000 раз, перецелуй детей, Вериньку и скажи тетушке, что я считаю ее за ангела-хранителя моего. Непременно покажите дядюшке письмо мое. Не распечатывайте его раньше. Прощай, мой голубчик. Письмо к дядюшке придет в следующую почту наверно. Поздравляю всех вас с наступающими праздниками. Твой брат Достоевский, Александру Павловичу передай мой поклон. Про него так много говорят и пишут хорошего, что я полюбил его не видав.

НЕУСТАНОВЛЕННОМУ ЛИЦУ (СУСАННЕ). 22 декабря 1856. Семипалатинск.
Милостивая государыня Сусанна а Спешу поблагодарить Вас за доброе, милое письмо Ваше ко мне. Вы им доказали, что не забываете старых друзей, а память о друзьях — бесспорно признак прекрасного сердца. Вы мне пишете о Вашей потере. Конечно, тяжело лишиться тех, кто нам так близки. Я это очень хорошо понимаю и потому вполне Вам сочувствую. Вы пишете, что Вам скучно; но да утешат Вас те, которым Вы посвящаете все заботы Ваши. Дай бог Вам видеть радость в семействе своем! Мы здесь тоже живем ни скучно, ни весело. Это правда, что у нас много переменилось в Семипалатинске. Но наша домашняя жизнь осталась почти без перемены. Семейных домов у нас нет или очень мало. Наехала бездна народу одинокого. Все, начиная с губернатора, холостые. А только семейное общество придает физиономию городу. Тут только и может быть разнообразие жизни. Холостой же круг вечно всегда я везде живет одинаково. Однако у нас бывают и балы и праздники. Вы подробно описывали впечатления Ваши при въезде бесценного монарха нашего в столицу, для коронованья. Всё это, будьте уверены, отозвалось по всей России, от Петербурга до Камчатки; не миновало и Семипалатинска! Всё общество наше устроило бал, по подписке, и день празднования коронации у нас проведен был и торжественно и весело. Дай бог царю многие лета. Да, конечно, если б Вы когда-нибудь приехали в Семипалатинск, то конечно не узнали бы его. Он даже обстроился лучше. Но правда Ваша: прошедшее всегда милее настоящего. Вы сами с грустью сознаетесь в том, говоря, что я Вам напомнил прошедшее письмом моим. Вы спрашиваете о Пешехонове. Они живы и здоровы. Он, конечно, уже не служит больше, живет на хуторе (помните, возле бора). На нем были долги, и для заплаты их он свой дом продал и выстроил себе другой, который отдает внаем. Софье прошу от меня поклониться. Марье же Ивановне я пишу особо. Прощайте; дай бог Вам всякого счастья, а я пребываю с уважением и преданностью Вам. а В подлиннике оставлено место для отчества. В подлиннике оставлено место для отчества.

НЕУСТАНОВЛЕННОМУ ЛИЦУ (МАРИИ ИВАНОВНЕ). 22 декабря 1856. Семипалатинск.
Милостивая государыня Марья Ивановна, Позвольте приписать и Вам несколько строк. Из письма Сусанны я вижу, что Вы живы, здоровы и даже помните старых друзей, таких, как я прим, которому, надеюсь, Вы позволите именоваться другом Вашим. Да благословит Вас за это господь и да наградит всеми благами. С каким удовольствием читал я письмо Сусанны. Если она пишет, что я, своим письмом, напомнил ей прошедшее, то, конечно, и ее письмо воскресило во мне давно прожитое. Как-то лучше было в прошедшем! Как-то Вы проводите время. Весело ли Вам? У ж конечно, если когда-нибудь буду в Москве, то не миную друзей и почту за особенное удовольствие быть у Вас. Да и дай бог поскорей побывать в России. Там, в России, чувствуешь себя как бы дома. Всё это установившееся, оседлое. Тогда как характер наших сибирских городков — это внезапный наплыв общества, съезд чиновник, и потом при 1-й перемене властей в Сибири всё это исчезает так же быстро, как и явилось, уступая место другим. Впрочем, у нас не то чтобы очень скучно. Только Вас нет с нами. Я бы с удовольствием воротился назад тому лет на пять. Не смейтесь над желанием. Ведь так естественно пожелать этого! Прощайте. Храни Вас бог и пошли Вам всего лучшего. Может быть, до свидания. Кто знает! Может быть, и увидимся когда нибудь. В ожидании же примите уверение в чувствах уважения и преданности, с которыми имею честь пребыть Вашим всегдашним слугою.

А. Е. ВРАНГЕЛЮ. 25 января 1857. Семипалатинск.
На письмо Ваше, бесценный друг, бесценный брат мой, отвечаю этим коротеньким письмецом. Прошу Вас, не считайте мое письмо ответом на Ваше, а только предисловием к ответу. Писать я Вам буду очень скоро, именно 10-го февраля, а если удастся, то и раньше, 3-го февраля. Да, друг мой незабвенный, судьба моя приходит к концу. Я Вам писал последний раз, что Мар Дмна согласилась быть моею женою. Всё это время я был в ужаснейших хлопотах, как не потерял голову. Надо было устроить возможность свадьбы. Надо было занять денег. Я крепко надеюсь, что мне в этом же году что-нибудь позволят напечатать и тогда я отдам. В ожиданье же надо было занять во что бы ни стало. У меня был только один человек, у которого я мог просить — Ковригин. Но он всё время был в Омске, наконец воротился и по первому моему слову дал мне 600 руб. серебром, помог мне как брат родной. Я взял с условием воротить не ранее как через год. Он просил не беспокоить себя. Это благороднейший человек! Только 3 дня тому, как я получил деньги, и в воскресенье 27-го еду в Кузнецк на 15 дней. Не знаю, успею ли в такой короткий срок доехать и сделать свадьбу. Она может быть больна, она может быть не готова, не станут венчать в такой короткий срок (ибо нужно много обрядов) — одним словом, я рискую донельзя, но никак не могу не рисковать, то есть отложить до после святой. Нет никакой возможности откладывать по некоторым обстоятельствам, и потому надо сделать одно из решительных дел. Как-то надеюсь, что удастся. Во всех моих решительных случаях мне сходило с рук и удавалось. Но тысячи хлопот в виду. У ж одно то, что из 600 руб. у меня почти ничего не останется по возвращении в Семипалатинск: так много и так дорого всё это стоит! А между тем я едва мог купить несколько стульев для мебели — так всё бедно. Обмундировка, долги, плата и необходимые обряды на 1500 верст езды, наконец, всё, что мог стоить ее подъем с места, — вот куда ушли все деньги. Ведь нам обоим пришлось начинать а Ошибочно вместо: января (см. ниже текст письма). Было: должишки 269 чуть не с рубашек — ничего-то не было, всё надо было завести. Писал в Москву к родственнику и просил 600 руб. Если не пришлет, — я погиб, по крайней мере месяцев 8 буду жить как нищий, то есть до того времени, когда, по расчетам, могу что нибудь напечатать. Теперь я хлопочу, как угорелый, дела бездна и письмо это пишу к Вам, друг милый, в три часа ночи, а завтра в 7 надо уже быть на ногах. Много что через 2 недели буду отвечать Вам на всё подробно и ничего не скрывая. А теперь несколько слов, и то отвечу на главнейшее. Во-перых, об X. Об ней теперь не скажу ни слова положительно. Я скоро буду иметь случай ее еще раз увидеть. Я так много имел бы и теперь рассказать! Но хочу рассказывать не догадками, а что сам увижу! Скажу только, что Вы правы. Гернгросс возбужден против Вас, по кем? Это другой вопрос. Еще скажу: утешьтесь, милый, бесценный друг, незабвенный мой ангел! После сами скажете: «Это счастье, что я расстался с нею!» Но довольно! До следующего письма об X. Вы пишете (и совета просите) насчет брака с m-lle К. Но, друг мой, за глаза советов давать невозможно. Одно скажу: если Вы сами называете ее ангелом, то не упускайте случая быть счастливым на всю жизнь. Нет возможности не полюбить чистое, праведное создание, которое назовете своею женою и полюбите хоть не страстью, но святее и выше и прочнее, чем кого-нибудь, — будьте уверены. Это так мне кажется! Еще: Ваше положенье в семействе требует фактической независимости, иначе Вы будете несчастны, Вы не выдержите и, по крайней мере, будете неспособны хоть что-нибудь начать в жизни. Если отец Ваш готов обеспечить Вас и дать Вам 5000 руб. в год, то не упускайте этого из виду, но сделайте так, чтоб эти 5000 были верные и не зависели от того, как подует ветер, от расположения отца. Это необходимо. Вот Вам два слова об этом. В следующем письме буду писать об этом и выскажу всё, как я смотрю на это. Благодарю Вас без конца за письмо Ваше, но ради бога пишите чаще, отвечайте мне тотчас же на это письмо, не дожидаясь второго. Адрес мой другие пишут прямо на мое имя. Но Вас попрошу писать на имя Ламота, с передачею Ф. M., то есть мне. Вы пишете о брате: мне жаль, что Вы с ним не сходитесь. Я об нем бог знает с какого времени ни слуху, ни духу не имею. Он дает мне в 8 месяцев по 2 строчки, как милостыню, и никогда не пишет о нужном, а всё бог знает что. Чего он боится? Есть столько о чем надо написать и что можно написать. А я нуждаюсь в известиях. Он мне ни слова не пишет о литературе, а ведь это мой хлеб, моя надежда. Хоть бы он отвечал мне только на мои вопросы. Я крайне нуждаюсь знать, что нынче антрепренеры литературные? Боится, что ли, он? Не понимаю, не понимаю его, несмотря ни на какие его объяснения. Я знаю одно: это превосходнейший человек! Но что же с ним делается? Вы пишете, что я ленюсь писать; нет, друг мой, но отношения с М Дмитриевною занимали всего меня в последние 2 года. По крайней мере жил, хоть страдал, да жил! Хочу просить торжественно о позволенье печатать. Помогите, помогите мне, когда настанет время! Похлопочите о позволенье, по крайней мере, не оставляйте меня известиями. Поймите мое положение и будьте хоть Вы моим во всем хранителем, как до сих пор были! До сих пор не знал наверно, где Ваши вещи и книги. Вы так положительно писали, что у Гернгросса, что я и сам это думал. Теперь оказывается, что они у Остермейера. Еду через Змиев, спрошу о них! Но не понимаю, как отошлю их Вам, ибо все уже отправились в Ирбит. Теперь поздно. P. S. Прилагаю мерку с головы для кивера. Бесценнейший Ал Егор! Мне крайне нужны эти вещи. У нас нет ни за какие деньги, и даже мы не знаем хорошо настоящей формы. Надо: кивер, шарф; погоны, пуговицы, — вот и все! Но где достать, коли нет. Вышлите, ради бога, поскорее. Простите же, бесценнейший друг, что пишу так наскоро. Скоро напишу обо всем, а теперь до свиданья близкого. Обнимаю вас! Ради бога, пишите подробнее обо всем, особенно о себе.

В. М. КАРЕПИНОЙ. 23 февраля 1857. Семипалатинск.
Голубчик мой, Варечка, прости ради бога, что пишу тебе наскоро. Но вот в чем дело: я ездил в Кузнецк на 15 дней, женился (6-го февраля), привез обратно жену, дорогой был очень болен (заболел в Барнауле, тем припадком, который имею постоянно и о котором писал тебе), несмотря на болезнь, продолжал путь и приехал домой в Семипалатинск 20-го числа февраля, больной и измученный от всей этой тревоги, от болезни и от дурных дорог. Жена больна от чрезмерной усталости, хоть и не опасно. Суди же, есть ли хоть минутка описать тебе всё подробно? Жена, несмотря на всё свое желание, тоже не в состоянии писать тебе, тем более, что несмотря на хворость, хлопочет хоть как-нибудь устроиться на новом месте. И потому пишу тебе всего только несколько строк; но в самом скором времени напишу тебе еще письмо, вместе с женой, подробное и длинное. Теперь же жена обнимает, целует тебя и просит, чтоб ты ее. полюбила. А она тебя любит давным-давно. Всех вас она уже знает от меня с самого 54-го года. Все письма твои я читал ей, и она, женщина с душой и сердцем, была всегда в восхищении от них. Уведомляю тебя, ангел мой, что дядюшке и тетушке я пишу с этой же почтой. Да благословит их бог! Признаюсь тебе, Варенька, искренно, что я, несмотря на их доброту и на всё, что они для нас сделали, не ожидал, что просьба моя к ним будет исполнена, и тем более я тронут этим! Ты пишешь, что тетушка сначала посердилась на меня. Я приписываю это ее же любви родственной и христианской ко мне; ибо как не озаботиться, как не покачать головой, как не сказать того, что она говорила: «Сам только что вышел из несчастья беспримерного, не обеспечен и тянет в свое горе другое существо, да и себя связывает вдвое, втрое». То же самое сказала и ты, мой ангел, в письме ко мне. Я понимаю, что нельзя было ответить иначе, и приписываю всё это вашему искреннему чувству ко мне. Дело же у вас за глазами, отдаленное; как тут судить! Но отвечу тебе: всё в руках божиих, а я, надеясь на бога, не задремлю и сам. Правда, хлопот в жизни больше. Есть обязанности строгие и, может быть, тяжелые. Но есть и выгоды для меня самого беспримерные. Не пишу их подробно, но они для меня очевидны. К тому же я не боюсь долга и обязанностей в одном отношении. Иногда долг и обязанности полезны в иной жизни, и полезно даже связать себя ими. Если человек честен, то явится и энергия к исполнению долга. А не терять энергию, не упадать духом — это главная потребность моя. Но довольно; будущее в руках божиих. Благодарю тебя и Верочку за старания ваши обо мне и за любовь вашу. В скорости напишу вам всем и брату Мише, тот, кажется, дал себе честное слово мне писать по одному письму в год, ни больше ни меньше. Если б ты знала, как мне горько это! Помог мне здесь один благороднейший человек, очень добрый, с которым я всегда был в хороших отношениях. Он дал мне денег, почти без срока. Тем не менее надобно отдать как можно скорее. Прощай, голубчик мой, целую тебя и твоих деток и всех вас. Верочке то же. До скорого письма еще. Тогда напишу кое-что подробнее. Если б не легкая хворость, еще оставшаяся во мне, то я вполне был бы спокоен и счастлив. Прощай до свидания. Твой брат Ф. Достоевский

А. Е. ВРАНГЕЛЮ. 9 марта 1857. Семипалатинск.
Вот уже две недели с лишком, как я дома, дорогой мой друг и брат, Александр Егорович, и только теперь насилу собрался написать к Вам. Если б Вы знали, сколько выдалось мне хлопот, суеты и занятий, самых непредвиденных, то верно простите меня за то, что тотчас по прибытии не написал Вам. Bo-1-x, свадьба моя, которая совершилась в Кузнецке (6 февраля), и обратный путь до Семипалатинска взяли гораздо более времени, чем я рассчитывал. В Барнауле со мной случился припадок, и я лишних 4 дня прожил в этом месте. (Припадок мой сокрушил меня и телесно и нравственно: доктор сказал мне, что у меня настоящая эпилепсия, и предсказал, что если я не приму немедленных мер, то есть правильного леченья, которое не иначе может быть, как при полной свободе, то припадки могут принять самый дурной характер, и я в один из них задохнусь от горловой спазмы, которая почти всегда случается со мной во время припадка.) Приехав в Семипалатинск, встретили меня хлопоты по устройству квартиры; потом заболела жена, потом приехал бригадный командир и делал смотр, так что я и Вам, и брату принужден был отложить писать до сегодня. А как мне хотелось поскорее отвечать, друг мой незабвенный, на Ваше доброе, милое, прекрасное письмо! Не тужите, друг мой, хоть я и ясно вижу, что у Вас со всех сторон горе. Более всего беспокоят меня за Вас, друг мой, отношения Ваши с отцом. Я знаю, чрезвычайно хорошо знаю (по опыту), что подобные неприятности нестерпимы, и тем более нестерпимы, что Вы оба, я знаю это, любите друг друга. Это своего рода бесконечное недоразумение с обеих сторон, которое чем далее идет, тем более запутывается. Тут не отделаешься ни крестом, ни пестом» Никакие объяснения не восстановят согласия, а если восстановят, то на миг. Одна помощь, одно лекарство: разлука. В 1-е же дни разлуки Вы попадете опять в его сердце, и он первый обвинит себя во всем. Характеры, как у Вашего отца — странная смесь подозрительности самой мрачной, болезненной чувствительности и великодушия. Не зная его лично, я так заключаю о нем, ибо знал в жизни, два раза, точно такие же отношения, как у Вас с ним. Его тоже нужно щадить, и Вы знаете это лучше меня. Знаете что, друг мой милый: мне кажется, что Вы такого же характера, тоже больны сердцем и душою, и если в Вас еще не развилась мнительность и подозрительность, то не было случая, или еще рано, то есть разовьется потом. Зато у Вас болезненно развилась чувствительность. Берегите и спасайте себя от этого; сильные перевороты в жизни помогают всегда; я был ипохондриком в высшей степени, но излечился вполне крутым переворотом, случившимся в судьбе моей. Путешествие превосходно; по так как Вы, добрейший друг мой, были со мной очень откровенны в письме своем, то и я считаю за долг быть с Вами вполне откровенным, хотя долго восставала против меня совесть и сердце запрещало мне высказывать свое мнение. Мимоходом скажу еще: Вы пишете о возможности случая жениться. На это скажу Вам, что это, по-моему, самое лучшее в судьбе Вашей, ибо разом разрешит очень многое и перевернет Вашу жизнь. Но вот в чем дело: я не знаю всех обстоятельств, я прочел только намек об этом в Вашем письме. Судить поэтому вполне не могу, и потому скажу мое мнение (а Вы его спрашиваете) вообще. Но прежде этого скажу еще об одном деле, именно о котором не хотел с Вами говорить откровенно до сих пор, то есть Вы понимаете, об X. Я не хотел говорить моего мнения, во-первых, потому, что, зная очень немного фактов, не хотел его считать верным и окончательным; 2-е, не хотел расстраивать и язвить Ваше сердце, 3-е) не хотел быть передатчиком и сплетником; но теперь вот что заставляет меня быть откровенным. 1-е) что я во всяком случае не выдаю мое мнение за окончательное и безошибочное, а только за мнение и так почему же не говорить; 2-е) я полагаю теперь, что время многое уже изгладило и излечило в Вашем сердце, и Вы теперь видите яснее и здоровее, и 3-е (главное), что эта женщина, по моему убеждению искреннему, не стоит Вас и любви Вашей, ниже Вас, и Вы только напрасно мучаете себя сожалением о ней. Наконец, 4) мне хочется высказать еще последнее мнение: не ошиблись ли Вы в ней окончательно? Может быть, Вы уверили себя, что она Вам может дать то, что она вовсе не в состоянии дать решительно никому. Именно: Вы думали искать в ней постоянства, верности и всего того, что есть в правильной и полной любви. А мне кажется, что она на это неспособна. Она способна только подарить одну минуту наслаждения и полного счастья, по только одну минуту; далее она и обещать не может, а ежели обещала, то сама ошибалась, и в этом винить ее нельзя; а потому примите эту минуту, будьте ей бесконечно благодарны за нее и — только. Вы ее сделаете счастливою, если оставите в покое. Я уверен, что она сама так думает. Она любит наслажденье больше всего, любит сама минуту, и кто знает, может быть, сама заране рассчитывает, когда эта минута кончится. Одно дурно, что она играет сердцем других; но знаете ли, до какой степени простирается наивность этих созданий? Я думаю, что она уверена, что она ни в чем не виновата! Мне кажется, она думает: « Я дала ему счастье; будь же доволен тем, что получил; ведь не всегда и это найдешь, а разве дурно то, что было; чем же он недоволен». Если человек покоряется и доволен, то эти созданья способны питать к нему (по воспоминаниям) навеки бесконечную, искреннюю дружбу, даже повторить любовь при встрече. Но к делу: меня, с самого 1-го моего приезда в Барнаул, в ноябре, поразило то, что она на меня смотрела и недоверчиво и в то же время с некоторым любопытством. Впрочем, в короткий срок моего там пребыванья, она была и мила и вежлива со мной. Он же принял меня с радушием необыкновенным и чрезвычайно мне понравился. Меня поразило тогда одно, что он, как видно, был сильно против Вас, а она в присутствии его и многих других говорила о Вас с пренебрежением и даже с насмешкою, смеясь над Вашим портретом, который передала мне, и говоря, что в нем выразилась претензия и кокетство Ваше, и на мой вопрос: неужели Вы его считаете таким? — она положительно отвечала: да. Я заметил и слышал тогда еще кое-что. Всего не перескажешь; но в последний мой проезд я узнал наверно вот какое поведение ее относительно Вас.а Le mari  говорил мне наедине про Вас, чрезвычайно серьезно, что он Вас очень любил прежде, но что Вы оказались самым дурным человеком и что он жалеет, что знает Вас. Мне показалось (и, может быть, я и ошибся), что он нарочно с намерением говорил мне это, желая внушить мне, чтоб я не верил ни слову из того, что Вы будете говорить и писать мне про X., зная, что я с Вами в дружеской переписке. По серьезности же его я заключаю, что X. верно приняла меры и успела вооружить его против Вас, рассказав ему, может быть, что Вы хвалитесь сношениями с нею. Конечно, всё это сделано из предосторожности, и знаете что: ЕСЛИ она действительно подозревает Вас почему-нибудь в нескромности насчет сношений с нею, или это ее обыкновенная тактика, то есть чернить в глазах мужа и следующего любовника и любовника, предшествовавшего ему. Положим, она с мужем брала предосторожности; но рассудите: может ли любящее сердце чернить и выставлять смешным того, кого оно любило, не имея на это причин; да если б и были причины, то благородно ли это? Еще в Семипалатинске я слышал, что всеобщая молва по Алтаю приписывает ей нового любовника. Так как я с этим новым лицом был в отношениях дружеских (не назову Вам его; скажу только, что это не горный, а лицо, прибывшее на время из Петербурга (и не Маркиз), — человек превосходный, умный, нежный и чувствительный, но немного с смешными странностями), — то мне легче других было узнать: правда ли это? Я действительно увидал что-то новое, что-то есть наверное но до какой степени? — неизвестно. Во всяком случае, он проводил там время безвыходно и был посвящен во многие тайны, про Вас много говорил, конечно не в смысле связи. Этому он очевидно не верил. О Маркизе же ему внушены были самые уважительные мысли (он Маркиза знает лично). Со мной он хитрил и многого мне не досказывал. Я даже заметил, что он ко мне получил даже несколько враждебное расположение (из самого дружеского прежде); по крайней мере, стал скрытен и осторожен. Скоро я его опять увижу. Впрочем, не думаю, чтоб он у X. добился всего. В 1-е мое прибытие (в ноябре) Боб сидит у X . безвыходно; теперь его нет в Барнауле. Маркиза тоже нет. Итак, друг мой, не выдаю моего мнения за окончательное; вспомните, что я был там мельком. Но мне кажется, она не стоит Вашей любви; забудьте ее и не вините очень. Сойтись ж е Вам с ней опять очень трудно, ибо le mari раздражен против Вас. Забудьте же ее и если не исчезла еще в Вас идея о браке то женитесь. Говорю вообще и говорю как друг Ваш, не зная, впрочем, многих обстоятельств, Кажется мне, друг мой, что К., должно быть, прекрасно воспитана, должно быть, превосходное нежное сердце. Она будет любить Вас, а это прочнее всего, потому что не может быть, чтоб Вы не полюбили ее. Мне кажется, что сердце Ваше отдохнет в тихой и покойной жизни, да и характер изменится к лучшему. Пусть отец Вас обеспечит (не берите жены богаче Вас), выбирайте службу при посольстве и уезжайте за границу (хоть на первое время). Вот мой совет, совет дружеский. Не чуждайтесь меня, не лишайте доверенности и, ради бога, пишите чаще. Теперь в коротких словах обо мне. Для женитьбы мне помогли здесь Ковригин, Хоментовский. Возвратясь в Семипалатинск, я получил письмо и деньги от дяди из Москвы, у которого я просил. Все обошлось мне в 700 руб. сереб, дядя прислал 600; долгов я отдал только часть, остальным обеспечил себя только на несколько месяцев. Беспокоит меня болезнь и возможность печатать. Брат ободряет меня, и потому умоляю Вас, напишите мне положительно и ясно: делали ли попытки напечатать «Детскую сказку», если делали, то почему не напечатали? Это мне очень важно знать. В лености меня не обвиняйте. Я пишу вещь длинную и еще не кончил. Но, может быть, пошлю в Петербург, чтоб поскорей узнать, напечатают ли? — что-нибудь очень коротенькое и скоро. Вся моя надежда на это. Жена Вам кланяется; она Вас особенно любит; она не может забыть Вас и с наслаждением вспоминает Ваше короткое, но памятное для нее знакомство с ними. Всё, что до Вас относится, интересует ее до крайности. Ваш портрет стоит в ее комнате, она выпросила его у меня. Сойдемся ли мы когда-нибудь, друг мой? И я и жена были бы полезны Вам. Вы бы в нас нашли брата и сестру, Вас любящих и понимающих. Не забывайте нас, а мы Вас никогда не забудем. Я не знаю, что Вам написать нового. Говорят, что к нам назначен губернатором какой-то Генерального штаба полковник Панов — правда ли? Демчинский в отпуску. Не знаю, удается ли ему его ухаживание; но он надеется жениться; за кем он ухаживает, не напишу: секрет. Как жаль, что Вы незнакомы близко с братом. Побывайте у него; я к нему пишу с этой почтой. Прощайте, мой незабвенный, добрый друг, брат мой. Будьте уверены, что я Вас бесконечно люблю. Не забывайте же меня. Ваш весь Дос . P. S. Ради бога, никому ни слова о том, что писал я Вам относительно X., и особенно не пишите самой X. Она уверена, что я приезжал шпионить. Не компрометируйте же меня, ради бога.

M. M. ДОСТОЕВСКОМУ. 9 марта 1857. Семипалатинск.
Вот уже две недели, бесценный, дорогой брат, как я воротился с женою из Кузнецка, а только теперь нашел минутку, чтоб написать тебе. Дорогой мой, милый мой, ради бога, не сердись на меня, что я не с первой же почтой по прибытии пишу тебе. Ты у меня всегда в уме и в сердце. Я люблю тебя, как только можно любить. Но конечно ты, зная жизнь, поверишь мне, что у меня с новым порядком вещей завелось столько хлопот, забот и дел, что и не знаю, как голова не треснет. Однако я все-таки успел написать дяде и сестре (по ее же просьбе немедленно). Дядя помог мне, и на время я обеспечен, а там буду надеяться на милость божию. Сам же не оплошаю, буду работать еще с большею ревностью. Но ты, вероятно, потребуешь подробного описания, как уладились мои дела. Не пускаясь в большие подробности, скажу вообще, что всё кончилось а благополучно. Мой добрый знакомый, на которого я надеялся в ожидании помощи от дяди, помог мне и дал мне 600 руб. сер на годичной срок (и даже более). Вообще скажу тебе, друг мой, что не этот один человек, а многие еще и кроме него принимали во мне искреннее участие. Двое еще, например, хотели непременно, чтоб я взял у них денег (без всякого срока) — хотели рассориться со мной, если я не приму их дружеских услуг. Я принужден был занять сверх 600 руб. еще 200 руб. сереб, итого 800, которые, возвратись в Семипалатинск, истратил почти все, то есть истратил ровно 700 руб. сереб в общем и окончательном итоге. Может быть, ты удивишься, брат, куда я мог девать такую сумму? Я бы и сам не предполагал, что столько истрачу; но не было никакой возможности истратить меньше. Сборы в дорогу, экипировка моя и ее (ибо у ней было насчет всего необходимого не очень богато) — но самая необходимая экипировка; можно сказать бедная, путешествие в 1500 верст, в закрытом экипаже (она слабого здоровья, — морозы и дурные дороги — иначе нельзя) — где я платил круглым счетом за четыре лошади, свадьба в Кузнецке, хотя и самая скромная, наем квартиры, обзаведенье, хоть какая-нибудь мебель, посуда в доме и на кухне — всё это взяло столько, что и понять нельзя. В Кузнецке я почти никого не знал. Но там она сама меня познакомила с теми, кто получше и которые все ее уважали. Посаженным отцом был у меня тамошний исправник с исправницей, шаферами тоже порядочные довольно люди, простые и добрые, и если включить священника. да еще два семейства ее знакомых, то вот и все гости на ее свадьбе. В обратный путь (через Барнаул) я остановился в Барнауле у одного моего доброго знакомого. Тут меня посетило несчастье: совсем неожиданно случился со мной припадок эпилепсии, перепугавший до смерти жену, а меня наполнивший грустью и унынием. Доктор (ученый и дельный) сказал мне, вопреки всем прежним отзывам докторов, что у меня настоящая падучая и что я в один из этих припадков должен ожидать, что задохнусь от горловой спазмы и умру не иначе, как от этого. Я сам выпросил подробную откровенность у доктора, заклиная его именем честного человека. Вообще он мне советовал остерегаться новолуний. (Теперь подходит новолуние, и я жду припадка.) Теперь пойми, друг мой, какие отчаянные мысли бродят у меня в голове. Но что об этом говорить! Еще, может быть, и неверно, что у меня настоящая падучая. Женясь, я совершенно- верил докторам, которые уверяли, что это просто нервные припадки, которые могут пройти с переменою образа жизни. Если б я наверно знал, что у меня настоящая падучая, я бы не женился. Для спокойствия моего и для того, чтоб посоветоваться с настоящими докторами и принять меры, мне необходимо выйти как можно скорее в отставку и переехать в Россию, по как это сделать? Одна надежда! Позволят печатать, получу денег и тогда перееду. Наконец, и кроме того меня пугает, если припадок случится в отправлении службы. В карауле, нприм, затянутый в узкий мундир — я задохнусь непременно, судя по рассказам свидетелей припадка, которые видели, что делается с моей грудью и с моим дыханием. Но бог милостив, только повторяю тебе в 10-й раз: пойми, как важна для меня возможность печатать. В Семипалатинск я привез жену захворавшую. Хотя я, уезжая, заготовил всё по возможности, но по неопытности моей и половины не было сделано из того, что нужно, и потому у нас было две недели постоянных хлопот. На этот случай приехал бригадный командир. Смотр, служба — одним словом, я совсем замотался — и потому прости, что не написал сейчас же по прибытии. Жена моя теперь оправилась. Она просит тебя простить ее, что не пишет тебе теперь ничего. Она напишет и скоро. Она уверяет меня, что не приготовилась. Всех вас она бесконечно любит. Она вас всех любила и прежде, когда я (в 54-м году) читал ей всякое письмо ваше, и знала о вас все подробности. По рассказам моим, она тебя чрезвычайно уважает и всё мне ставит тебя в пример. Это доброе и нежное создание, немного быстрая, скорая, сильно впечатлительная; прошлая жизнь ее оставила на ее душе в болезненные следы. Переходы в ее ощущениях быстры до невозможности: но никогда она не перестает быть доброю и благородною. Я ее очень люблю, она меня, и х покамест всё идет порядочно. Получив деньги от дяди (которого благодарю от всего сердца), я уплатил часть долга; теперь у меня рублей 250 сереб есть в комоде; но ведь надо прожить по крайней мере до тех пор, пока получу позволенье печатать, и потому я рад, что хоть на это время я обеспечен. В будущее же я как-то слепо верую. Только бы дал бог здоровья. Удивительное дело: из тяжкого несчастья и опыта я вынес какую-то необыкновенную бодрость и самоуверенность. Может быть, это и худо. Дай бог, чтоб у меня достало столько благоразумия, чтоб не быть излишне самоуверенным. Но не беспокойся и не тоскуй обо мне. Всё пойдет хорошо. Но вот о тебе я сильно тоскую, бесценный, дорогой друг мой, добрый, благородный мой брат! Письмо твое я получил, благодарю за твои посылки, они еще не пришли, но, друг мой, мне так тяжело было, читая о тягости твоих обстоятельств, что ты на нас истратился! Благодарю тебя 1000 раз, а жена не знает как и благодарить тебя. Но, ангел мой, твои дела всё еще не поправляются! Они решительно пугают меня. Ты надеешься на сигары; что если они не пойдут! а ведь это как легко может случиться. Мне кажется, что важнейшее неудобство — высокая цена твоих сигар. Но в этом я не знаю толку. Дай бог, дай бог тебе! Переживи этот кризис — и, ради Христа, не рискуй больше; не забирайся много, а помаленьку это крепче. Но какова же сестра Саша? За что она нас всех заставляет краснеть? Именно краснеть! Ибо все в семействе нашем благородны и великодушны. В кого она так грубо развита? Я давно удивлялся, что она, младшая сестра, не хотела никогда написать мне строчки. Не оттого ли, что она подполковница? Но ведь это смешно и глупо. Напиши мне, ради бога, об ней побольше и подробнее. Жаль, что я спешу, я бы и сам написал тебе больше и подробнее. Теперь задам тебе вопрос. Я, милый мой, спрашивал тебя об участи «Детской сказки». Скажи мне положительно (и умоляю тебя в том), хотели ли ее серьезно печатать? Если хотели, то пробовали иль нет, а если не пробовали, то почему именно? Ради бога, напиши мне это всё. Эта просьба моя будет ответом на твое предположение, что мне не запрещено печатать. Согласись, что судьба этой вещицы «Детской сказки» для меня интересна во многих отношениях. Друг мой, как мне жаль бедного Буткова! И так умереть! Да что же вы-то глядели, что дали ему умереть в больнице! Как это грустно! Прощай, ангел мой. Кланяйся всем, кто меня помнит, я всех помню и кого любил — люблю по-прежнему. Я виноват перед Верочкой и ее мужем — давно не писал им, скоро всем напишу. Перецелуй детей и особенно напомни обо мне Эмилии Федоровне. Дай бог ей всякого счастья! Жена даже не приписывает тебе. На мое приглашение она отвечала, что напишет тебе сама, особое письмо, равно и к Вареньке. Но просила тебе и Эмилии Федоровне передать ее искренний поклон и пожелание всего лучшего. Я свидетель — что от искреннего сердца. Прощай. Твой брат Ф. Дост.

В. М. КАРЕПИНОЙ. 15 марта 1857. Семипалатинск.
Вот и еще тебе письмо, дорогая Варенька. Уведомляю тебя, что я и жена, (которая вместе со мной пишет к вам) хотя кое как устраиваемся и начинаем новую жизнь, но все-таки завалены такими разнообразными хлопотами, что поневоле манкировали прошлую почту и не писали к тебе, хотя я и обещался. К тому же жена что-то часто хворает, а я на этой неделе говел, сегодня исповедовался, устал ужасно, да и сам не могу похвалиться здоровьем. И потому ты наверно извинишь меня. Жена просит вас в письме своем полюбить ее. Пожалуйста, прими ее слова — не за слова, а за дело. Она правдива и не любит говорить против сердца своего. Полюбите ее, и я вам за это буду чрезвычайно благодарен, бесконечно. Живем кое-как, больших знакомств не делаем, деньги бережем (хотя они идут ужасно) и надеемся на будущее, которое, если угодно богу и монарху, устроится. Не думаю, чтоб я грешил, имея в убеждении, что моя надежда исполнится.6 Но не знаю, как дожить до того времени, когда буду сам зарабатывать себе кусок хлеба. Тогда только, и только тогда, буду вправе называть себя человеком. А до тех пор благодарность всем вам, за то что любили и не забывали меня в моем несчастье, бесконечная. Беспокоят меня несколько мои припадки, что-то теперь опять затихли; дай бог, чтоб совсем прекратились. Из-за них я с чувством какого-то уныния смотрю и на службу и на занятия мои теперь. К тому же убеждение, что я могу быть полезен и себе и другим, восстановлю свое имя и я исправлю прошлое на другой дороге, другими занятиями, укореняется во мне более и более. Дал бы бог, чтоб я мог вам всем доказать справедливость слов моих. Разумеется, я не переменю своего теперешнего положения, своей службы да к тому же и сам изменю всё это, когда буду иметь факты, что могу существовать иначе и заниматься другим, выгоднее во всех отношениях, чем теперь. От брата Миши получил недавно предобрейшее, премилейшее письмо. Вот истинно друг и брат (как и ты — добрейшая мне сестра!). Но ты не поверишь, моя бесценная, до какой степени тревожит меня состояние ж дел брата Миши! Он рискнул слишком смело на свои сигары. Дай бог, чтоб надежды его оправдались; но вот (которое уже письмо!) он мне пишет о том, что погружен в беспрерывные расчеты, самые тоскливые хлопоты и живет надеждами. Мне его жаль до невероятности, или, лучше сказать, я о нем беспокоюсь, как о себе самом. Не зная в последнее время, поправились ли дела его, потому что он редко мне пишет, и не зная, помогут ли мне дядюшка и тетушка, я просил Мишу помочь мне, именно выслать кое-каких вещей, из которых некоторые совершенно необходимы, чтоб устроиться и подарить будущую жену мою. Он пишет мне теперь, что немедленно исполнит просьбу мою. Он еще ничего не выслал, но совесть упрекает меня, что я потревожил его расходами для меня в таких его обстоятельствах. Если б можно было остановить его, то я отказался бы от просьб моих с радостию. Но теперь, кажется, поздно, и он, верно, вышлет всё непременно. Я чрезвычайно хотел писать Верочке; и и непременно напишу, но теперь пусть покамест простит меня. Расцелуй ее за меня, голубчик мой Варенька. Напиши мне всё, о всех вас; напиши о дядюшке и тетушке (здоровы ли, одобряют ли меня, довольны ли мною). Напиши и о Мише, что думаешь о делах его? А теперь прощай, бесценная сестра моя. Будь счастлива по возможности. Ты того заслуживаешь. Целую детей твоих, твои ручки и умоляю любить меня по-прежнему. Прощай еще раз и навсегда к любящий тебя брат Ф. Достоевский. Ради бога, прости меня за такое перемаранное письмо. Прости, сделай одолжение, голубчик мой

Д. С. КОНСТАНТУ. 20 апреля 1857. Семипалатинск.
Многоуважаемый Дмитрий Степанович, С чувством глубочайшего уваженья и искренней, настоящей преданности к Вам и всему семейству Вашему, осмеливаюсь рекомендовать себя Вам как родственника. Бог исполнил наконец самое горячее желанье мое, и я, два месяца назад, стал мужем Вашей дочери. Еще давно, еще при жизни Александра Ивановича, она так много и так часто говорила мне о Вас, с таким чувством и нередко со слезами, вспоминала свою прежнюю жизнь в Астрахани, что я еще тогда научился Вас любить и уважать. Она всегда упоминала о Вас с искреннею любовью, и я не мог не сочувствовать ей. Я познакомился с Марьей Дмитриевной в 54 году, когда, по прибытии моем в Семипалатинск, был здесь еще всем чужой. Покойный Александр Иванович, о котором я не могу вспоминать до сих пор без особого чувства, принял меня в свой дом как родного брата. Это была прекрасная, благородная душа. Несчастья по службе несколько расстроили его характер и здоровье. Получив место в Кузнецке, он заболел и скончался, так неожиданно для всех любивших его, что никто не мог подумать о его судьбе хладнокровно. Я же не мог представить себе, что станется с бедной Марьей Дмитриевной, одной, в глуши, без опоры, с малолетним сыном? Но бог устроил всё. Не знаю, в состоянье ли я буду исполнить то, что положил в своем сердце; но уверяю Вас, что во мне твердое, непоколебимое желанье составить счастье жены моей и устроить судьбу бедного Паши. Я люблю его как родного; я так любил его отца, что не могу не быть другом и сыну. Вас буду просить я, многоуважаемый Дмитрий Степанович, — рекомендуйте меня семейству Вашему и передайте мой поклон и мое искреннее уважение сестрицам Марьи Дмитриевны. Может быть, Вы когда-нибудь узнаете меня лично. Во всяком случае, поверьте мне, я надеюсь заслужить доброе мнение Ваше и оказаться достойным иметь честь быть близким к Вашей фамилии. А теперь примите еще раз уверенье в чувствах наиглубочайшего уваженья и позвольте мне пребыть искренно любящим Вас и преданнейшим Вашим слугою. Ф. Достоевский.

Е. И. ЯКУШКИНУ. 1 июня 1857. Семипалатинск.
Милостивый государь Евгений Иванович, Александр Павлович передал мне всё то, что Вы поручили ему сказать мне. Я не знаю, чем и как заслужил я привязанность Вашу и чем могу отблагодарить Вас когда-нибудь! Я бы желал Вас видеть и иметь честь узнать Вас короче. За краткостию не пишу Вам ничего о себе и о моих обстоятельствах или надеждах. Александр Павлович будет так добр и передаст Вам все, чего а я надеюсь достичь в непродолжительном времени, равно как и надежду быть в Москве. Но покамест перейдем прямо к делу, которое меня интересует почти более всего, в чем заключаются все будущие надежды мои в жизни, то есть — вступление вновь в литературу. Александр Павлович прислал мне от Вашего имени 100 руб. серебром. Добрейший Евгений Иванович, скажите мне как возможно Вам скорее: какие это деньги, откуда и чьи? Вероятно Ваши, то есть Вы, движимый братским участием, присылаете их мне в надежде подстрекнуть меня на литературную деятельность и тем желаете мне помочь вдвойне. Александр Павлович пишет, что Вы берете на себя труд хлопотать о напечатанье моих сочинений и надеетесь, продав их куда-нибудь, выручить для меня значительную плату. Конечно, я не останусь глух на призыв Ваш, только уж и не знаю, как благодарить Вас за Ваше внимание ко мне. — До сих пор я хотя и желал, но удерживался от печатанья. Мне всё казалось, что я не имею права. Но, кажется, мои опасения были пустые. Меня уже многие торопили печатать. Я давно уже решился начать, но не знал, как обделать дело. Bo-1-x) не знал, куда послать. Редакции журналов теперь для меня большею частию незнакомы. Мне же непременно хотелось (и так я желаю и теперь) печатать не под своим именем. В последнее время я думал о «Русском вестнике». Приятель мой Плещеев (теперь в Оренбурге) уведомил меня, что писал обо мне Каткову.2 Итак, я желал бы начать с «Русского вестника». Но вот в чем затруднение: что предложить в «Вестник»? Скажу Вам без обиняков, что у меня давно уже определено, с чего начинать, и с другого я не начну. Хотя и есть кое-что другое, но, кроме романа и повести, я ни с чего другого не начну. В последнее же время, то есть года за 2 сряду, я обдумывал и занимался романом, к несчастью, слишком объемистым. Я говорю, к несчастью: потому что захочет ли «Вестник» напечатать роман величиною с Диккенсовы романы? Вот что главное. 2-е) что хотелось бы мне узнать: имеете ли Вы уже в виду издателей или журнал, в котором - желали бы поместить что-нибудь мое. А 3-е) где лучше и выгоднее было бы поместить, то есть какой журнал в настоящее время можно предпочесть в этом смысле? Объясню Вам, что именно я пишу, хотя, конечно, не буду рассказывать Вам содержанье. Это длинный роман, приключенья одного лица, имеющие между собой цельную, общую связь, а между тем состоящие из совершенно отдельных друг от друга и законченных само по себе эпизодов. Каждый эпизод составляет часть. Так что я, например, очень могу помещать по эпизоду, и это составит отдельное приключенье или повесть. Разумеется, мне бы желалось поместить всё по порядку. Скажу Вам еще, что роман состоит из 3-х книг, каждая листов 20 печатных, и из нескольких частей. Написана только 1-я книга в 5 частях. Остальные две книги напишутся не теперь, а когда-нибудь, ибо, во-1-х), они составляют хотя продолжение приключений того же лица, но в другом виде и характере и несколько лет спустя. 1-я же книга есть сама по себе полный и совершенно отдельный роман в 5 частях. Вся она написана, но еще не отделана, и потому я примусь теперь отделывать ее по частям и по частям буду доставлять Вам. Получив Ваш ответ, тотчас же вышлю Вам 1-то часть 1-й книги. Эта часть составляет совершенно отдельную и конченную повесть. Вас же убедительнейше прошу отвечать на мои вышеприведенные вопорсы. Поговорите с редакторами, если имеете знакомых, и предложите им. Что скажут и что дадут с листа. Другим же я ничем (литературным) не занимаюсь теперь, кроме этого романа, ибо сильно лежит к нему сердце. Извините меня, Евгений Иванович, за такие подробности, но я вполне хочу воспользоваться Вашим обязательным предложением. Благодарю Вас за всё еще раз. Крепко жму Вам руку. Вы меня выводите на дорогу и помогаете мне в самом важном для меня деле. До свиданья! Я надеюсь, что до свиданья! Ваш весь навсегда Ф. Достоевский.

И. В. ЖДАН-ПУШКИНУ. 29 июля 1857. Семипалатинск.
Милостивый государь Иван Викентьевич, Когда-то Вы обратили внимание на жалкую судьбу двух несчастных, — меня и Дурова, и приняли нас в Вашем доме. Я всегда слышал о Вас то, что научило меня искренно уважать Вас; доброта же Ваша к нам научила меня и любить Вас. Без боязни и доверчиво обращаюсь к Вам теперь с убедительнейшею просьбою; ибо знаю, кого прошу. Но прежде всего уведомлю Вас, что я милостию монарха прощен, произведен в офицеры вот уже скоро год и недавно получил прежнее потомственное дворянство — что равносильно почти совершенному прощению. Получив чин, я женился, на вдове моего покойного друга, которого я любил и уважал, Александра Ивановича Исаева. Я застал его в 54-м году в Семипалатинске; он тогда был без места. Но через год получил место в Томской губернии, отправился на службу в город Кузнецк и через 2 месяца умер, оставив жену и малолетнего сына. Покойный Александр Иванович Исаев часто, с величайшим уважением говаривал мне о Вас. Он знал Вас лично; не знаю, помните ли Вы его? Я помню, что я писал к Вам о его сиротке-сыне, придумывая, как бы поместить его в Сибирский корпус, что очень хотелось бедной вдове, его матери, по смерти своего мужа пришедшей почти в отчаяние. Она подавала просьбы, писала письма — и вот решение вышло (благодаря заботливости доброго и благородного Якова Александровича Слуцкого) уже в то время, когда она, уже шесть месяцев, как сделалась моею женой. И хоть мне грустно и тяжело отпустить такого маленького мальчика, о котором я дал себе слово заботиться, из уважения к памяти его отца, но отказаться от такого случая невозможно, тем более что корпусный командир сделал для него почти исключение, велев принять его в малых летах. Сибирский же корпус так хорошо устроен, что желать трудно лучшего. Одно тяжело: мальчик слишком молод, еще дитя, и никогда не расставался с родными. Ради бога, будьте ему покровителем! Обратите на него Ваше внимание. Я знаю и верю, что Вы и без просьб свято исполняете долг свой, как начальник; но иногда слово ласки, ободрения или снисхождения многое заменит бедному сироте. Будьте же великодушны! Я помню доброту Вашу, благородство Ваше и потому смело прошу, в надежде, что Вы простите меня за эту просьбу. Я теперь болен довольно опасною болезнию — падучею. Я намерен лечиться и ехать для этого в Москву. Я надеюсь, что мне не откажут выехать в столицу. В таком случае в конце зимы или будущей весной я буду проезжать через Омск и тогда лично, вместе с женой моей, буду просить Вас о бедном сиротке. Я до самого последнего времени надеялся, что повезу его в корпус сам, лично. Но меня не пустили, так как в этот год уже два раза брал отпуск; и потому я посылаю его с доверенным человеком — человеком порядочным, почтальоном Ляпухиным, на которого я надеюсь вполне. Простите меня, что я осмелился приложить к этому письму 10 руб. сереб. Он еще мальчик вполне, какое-нибудь лакомство может его во многом утешить. Не смею думать (а следовательно и просить Вас), чтоб Вы были так благосклонны к просьбе моей и взялись сами уделять ему из этих денег; хотя обязали бы меня тем несказанно. Но у Вас есть занятия, важные обязанности — и потому я не смею и думать о такой снисходительности. Итак, если нельзя этим деньгам храниться у Вас, то вручите их кому знаете из Ваших подчиненных; всякое распоряжение Ваше будет хорошо. , Если маленькому Исаеву понадобятся, сверх нужного содержания, какие-нибудь издержки, то я с радостию готов удовлетворить всякое требование. Я учил моего пасынка Вас любить и уважать, как будущего своего начальника. Полюбите его, если можно, благороднейший Иван Викентьевич! Ему скоро 10 лет. Он добр, с прекрасными наклонностями, с острыми способностями, с честолюбием (это я заметил), но пылок, резов и, кажется, будет страстною и горячею натурою. За верность портрета я ручаюсь. Но согласитесь, что если он верен, то как легко этому мальчику совратиться с пути и впасть в дурные наклонности! А вместе с тем, как легко при руководстве сделать из него прекрасного человека! Об этом-то я и прошу Вас,- благороднейший Иван Викентьевич, будьте его благодетелем, взгляните на него иногда попристальнее, и — только! более я не смею Вас беспокоить моими просьбами. Что будет более, то произойдет от Вашего благородного сердца. Добрые дела свободны. А я на Вас вполне надеюсь во всем. Простите меня за эту надежду, так высказанную, и позвольте мне с чувством глубочайшего уважения иметь честь пребыть, милостивый государь, Вашим покорнейшим слугою. Ф. Достоевский. Семипалатинск. 29 июля 1857 г. P. S. Простите меня еще за мой отвратительный почерк и не сочтите за небрежность. Я краше писать не умею.

В. Д. КОНСТАНТУ. 31 августа 1857. Семипалатинск.
Милостивая государыня и любезнейшая сестрица Варвара Дмитриевна, Благодарю Вас от души за письмо Ваше ко мне. Я чувствую честь, Вами мне сделанную, и вижу расположение Ваше ко мне. Позвольте же мне называть Вас именем сестры. Одно из задушевных желаний моих заслужить Ваше расположение, а вместе с тем и всей, уважаемой мною, фамилии Вашей. Из письма жены моей к Вам Вы узнаете причину нашего долгого молчания: мы непременно хотели написать о Паше самые верные и окончательные известия. Я знаю, как Вы любите Пашу, и потому считаю себя обязанным сообщить Вам о нем подробнее. Признаюсь Вам, что помещение его в корпус мне было сначала не по душе. Я рассчитывал иначе и всё уговаривал Марью Дмитриевну подождать. Я уверен в своем (очень близком) возвращении в Россию. Того требуют и мое здоровье и мои обстоятельства. Там же, в России, я имею много способов и очень много преданных мне и сильных людей, которые помогли бы мне пристроить Пашу наилучшим образом, у себя на глазах. К тому же в Павловском кадетском корпусе командиром батальона кадет мой родственник, муж моей младшей сестры. Я думал, что в этом корпусе он был бы как в доме родных. Имея всё это в виду, я надеялся, что на прежнюю просьбу Марьи Дмитриевны (еще до замужества) о помещении Паши в корпус не последует скорого ответа за малолетством Паши. Но люди, которых я же просил прежде, так преданы нам, что выхлопотали, несмотря на малолетство Паши, в виде исключения из общего правила, принятие его в корпус. Нечего делать, мы с ним расстались. Марья Дмитриевна рассуждала как мать и обрадовалась решительному и верному. По размышлении и я примирился с мыслию расстаться с Пашей и вот почему: Сибирский корпус, во-1), превосходнейшее заведение, права его большие, начальство редкое, неоценимое. Директором известный ученый генерал Павловский; его имя произносится с благоговением в Омске. Инспектором Ждан-Пушкин, которого я знаю лично, человек образованнейший, с благороднейшими понятиями о воспитании. (Он очень хорошо был знаком с покойным Александром Ивановичем, который, я помню, говорил мне о нем с увлечением). Наконец, болезнь моя и не совсем еще обеспеченное положение наше — всё это склонило нас предпочесть всем мечтам о лучшем — верное. К тому же последние указы государя-императора о военном воспитании дают права всем провинциальным кадетам переходить, при хороших успехах, в последний специальный класс в Петербурге, в Константиновский корпус, а оттуда выходить хоть и в гвардию, смотря по успехам. О Паше писал я Ждан-Пушкину (от которого получил теплый, добродушный ответ и который встретил его как родного и поместил у себя), потом полковнику Слуцкому, человеку семейному и значительному в Омске, и жене генерал-майора де Граве, моей доброй знакомой, женщине благородной и умной. Я просил всех принять в Паше участие: все дали обещание. Были тоже посланы письма кадетам в старших классах, чтоб они приняли Пашу лучше. Отправили мы его с добрым и честным человеком, хозяином дома, в котором мы квартируем и которого Паша очень любил. Он смотрел за Пашей как нянька и доставил его превосходно. Паша был очень рад тому, что он уже кадет, хотя и плакал, расставаясь с нами. Пишу Вам всё это, зная участие, которое Вы в нем принимаете. Это мальчик добрый, очень остроумный, с большими способностями, благородный и честный, со способностью крепко привязаться и полюбить, но с зародышем страстен сильных, Он совершенный портрет незабвенного Александра Ивановича и физически и нравственно. Мне слишком много говорила о Вас жена и в особенности покойный Александр Иванович, говоривший о Вас с глубоким уважением, — чтоб я, не зная уже Вас отчасти, не дорожил Вашим расположением ко мне. Я слишком желаю заслужить лестное для меня внимание Ваше. Позвольте уверить Вас в чувствах глубочайшего моего уважения к Вам и пребыть, милостивая государыня, Вашим покорным и почтительнейшим слугой Ф. Достоевский. 31 августа 1857 г. P. S. Напомните обо мне многоуважаемому семейству Вашему и передайте сестрицам Вашим мое глубочайшее уважение. Это покорнейшая просьба моя.

Д. С. КОНСТАНТУ. 31 августа 1857. Семипалатинск.
Милостивый государь Дмитрий Степанович, Я должен начать письмо мое извинением. Слишком долго не отвечал я Вам. Но вина моя была невольная. Марье Дмитриевне непременно хотелось написать Вам окончательное и решительное известие о милом нашем Пашечке. Совершенно неожиданно решилась давнишняя просьба Марьи Дмитриевны о помещении Паши в Сибирский кадетский корпус, и решилась по особенному вниманию и участию генерал-губернатора. Пашу приняли, и хоть тяжело было расставаться с ним, но мысль о том, что Сибирский кадетский корпус — одно из первоклассных заведений в России, несколько успокоила нас. Начальство там превосходнейшее — знакомые и мне и покойному Александру Ивановичу. Всё это время мы хлопотали об отсылке Паши в Омск. Я, к несчастью моему, не мог сопровождать его лично; ибо уже три раза в этом году брал отпуск. Меня на этот раз не пустили. Зато мы нашли преданнейшего человека, который превосходно исполнил наше поручение. Теперь он уже возвратился и принес нам известия самые благоприятные; Паша принят; все мои письма о нем в Омск подействовали, да и не могло быть иначе: я писал их благороднейшим людям.6 Можно сказать положительно, что дело кончилось очень удачно. Зарекомендован Паша превосходно, в нем постоянно будут принимать в Омске участие многие очень важные там лица. Вот этих известий и ожидали мы, чтоб сообщить Вам о них, как о деле окончательно решенном, и тем успокоить Вас. Вы мне написали столько лестных слов, благороднейший и многоуважаемый Дмитрий Степанович, что я, право, не знаю, чем заслужил их; клянусь Вам, что постараюсь заслужить Вашу доверенность ко мне. Благодарю Вас от всей души за добрейшие желания Ваши. Живем мы понемногу и покамест не имеем причин жаловаться на судьбу. В мае месяце я получил еще монаршую милость: возвращение прежнего потомственного дворянства. Это значит полное прощение вины моей. Но здоровье мое плохо. Думаю ехать месяцев через восемь (по расчету моему) в Москву. Там и жить будет лучше и легче, и доходы мои будут вернее, и, наконец, можно удобнее лечиться у лучших медиков. Позвольте, с своей стороны, пожелать Вам от чистого сердца всего самого лучшего. Поручаю себя расположению Вашему. Позвольте мне именоваться Вашим почтительнейшим родственником и примите уверение в том глубочайшем уважении, с которым я имею честь пребыть, милостивый государь, Вашим покорнейшим и всегдашним слугою Ф. Достоевский. Семипалатинск Августа 31 1857 г.

В. М. КАРЕПИНОЙ. 7 сентября 1857. Семипалатинск
Любезный друг, милая сестра моя Варенька, Решаюсь писать тебе еще, не дождавшись твоего ответа. Хочется напомнить о себе; это так естественно между теми, кто любит друг друга. Давно уже, рано весной, послали мы, я и жена моя, каждый от себя письма к вам всем: тебе и сестрице Верочке в Москву и к брату в Петербург. От брата мы ответ получили. Но ни от тебя, ни от Верочки до сих пор нет ничего. Скажи мне, Варенька, не сердита ли ты за что-нибудь на меня? Если так, то напрасно! Мало кто любит и уважает тебя так, как я. Я и не думаю этого, сообразить не могу, как бы это могло случиться! Я знаю, что ты так добра, как ангел, и сердиться даром не способна. Не понимаю, почему не ответила ничего и Веринька. Здоровы ли вы обе? Брат писал, что был у вас в Москве и нашел всё благополучно. Здоровы ли дядюшка и тетушка? Мысль об них мне несколько раз приходила в голову: если б тетушка серьезно хворала, я знаю, ты бы не отходила от нее, а в таком случае было бы не до меня. Дай им бог здоровья, а вместе и всем вам! Напиши же хоть что-нибудь, Варенька, и выведи меня из недоумения. О себе скажу одно: живем помаленьку, покамест хорошо. В будущем одни надежды, то есть надежды на себя, на свои силы с помощию божию, а это всего лучше. Может быть, бог и устроит судьбу мою. Если кой-какие дела (по литературе) удадутся, выйду в отставку. Служить мне больше нельзя, во-1-х, дорого, а время занято службой. А тут, на свободе, я конечно приобрету более. Но, разумеется, для этого надо переехать в Москву. Авось, это удастся. Болезнь моя нисколько не проходит. Напротив, припадки случаются чаще. Уже три раза с апреля мца были они со мной, когда я стоял в карауле, и, кроме того, раза три или четыре во сне. После них всегда остается тягость, бессилие. Тяжело мне переносить это, Варенька. Надеюсь, что государь император позволит мне переехать в Москву, чтоб лечиться. А здесь, у наших докторов, лечиться нечего. В Москве, несмотря на болезнь, я содержать сам себя надеюсь. Да и обновлюсь душою. Давит меня Сибирь. Но нечего загадывать о будущем. Как-то еще всё уладится. Я думаю, Верочка теперь в деревне. Я писал тоже (в тот же раз) и Александру Павловичу и еще одному моему знакомому, Якушкину, писал о важных для меня вещах и просил скорого, по возможности, ответа. Но ничего еще не получил. Иногда, Варенька, мне приходит на мысль, что письма мои пропали. Но опять, пропало, положим, одно письмо, зато другое дошло; а то было бы слишком странно. Прощай, Варенька, друг мой милый. Хотел тебе написать только несколько строк, чтоб напомнить о себе только. Обними за меня Верочку и передай мое глубочайшее уважение дядюшке и тетушке. Скажи, что благодаря им у меня еще есть теперь кусок хлеба; денег еще ее не истратил. Благодарность моя дядюшке и тетушке беспредельна. Дай им бог и здоровья и счастия. Прощай же, ангел мой, будь здорова и благополучна, а я навсегда твой любящий брат Ф. Достоевский. Где брат Андрюша? Если он был в Петербурге, то удалось ли ему там и где он теперь? Куда ему писать? До свиданья.

M. М. ДОСТОЕВСКОМУ. 3 ноября 1857. Семипалатинск.
Любезный друг и брат, получив твое маленькое письмецо, в котором ты уведомлял меня о твоей заграничной поездке, или, лучше сказать, о твоем наскоке на Европу, я не отвечал тебе тотчас, ожидая обещанной присылки сигар, (так как ты обещал их выслать с следующей почтой) и тут же разом отвечать тебе. Но ни сигар, ни письма — не было, и потому пишу, не дождавшись, во-первых, чтоб поскорей с тобой побеседовать, а во-вторых, изложить перед тобой кое-что из настоящих обстоятельств моих. Во-1-х, о моей частной жизни. Живем мы кое-как, ни худо, ни хорошо. Я служу, хотя намерен в скором времени просить отставку, потому что считаю за грех запускать болезнь мою без излечения. И сама совесть говорит мне: так ли служат; когда я сам сознаю и чувствую, что, по причине болезни, едва могу исполнить самые легкие обязанности. Лучше уступить место другому и посторониться. Я же, и в отставке и в болезни, найду случай быть полезным занятиями литературными. Всякая ненормальность, всякая противуестественность, наконец, отмстит за себя. Жить упорно в Семипалатинске, усиливая болезнь и запуская ее, — по-моему, повторяю, грех. Надеюсь на высочайшую милость превосходного монарха нашего, уже даровавшего мне столько. Он призрит меня, несчастного больного, и, может быть, позволит возвратиться мне в Москву, для пользования советами докторов и для излечения болезни. Кроме того, где я достану себе пропитание, как не в Москве, где теперь столько журналов и где, верно, меня примут в сотрудники. Ты понять не можешь, брат, что значит переговариваться хотя об литературных делах заочно, писать — и не иметь даже необходимейших книг и журналов под рукой. Хотел было я, под рубрикой «писем из провинции», начать ряд сочинений о современной литературе. У меня много созревшего на этот счет, много записанного, и знаю, что я обратил бы на себя внимание. И что же: за недостатком материалов, то есть журналов за последнее десятилетие, — остановился. И вот так-то погибает у меня всё, и литературные идеи и карьера моя литературная. Ты пишешь мне, дорогой мой, о моем романе и просишь меня прислать прямо к тебе; но вот что я скажу тебе на это: я давно уже получил предложение из «Русского вестника», бесспорно первого русского журнала в настоящее время, и уже завел переписку в Москве через превосходных знакомых моих и через Плещеева, который теперь в Оренбурге а и вот уже год работает для «Вестника». Что же касается до моего романа, то со мной и с ним случилась история неприятная, и вот отчего: я положил и поклялся, что теперь ничего необдуманного, ничего незрелого, ничего на срок (как прежде) из-за денег не напечатаю, что художественным произведением шутить нельзя, что надобно работать честно и что если я напишу дурно, что вероятно и случится много раз, то потому, что талантишка нет, а не от небрежности и легкомыслия. Вот почему, видя, что мой роман принимает размеры огромные, что сложился он превосходно, а надобно, непременно надобно (для денег) кончать его скоро — я призадумался. Ничего нет грустнее этого раздумья во время работы. Охота, воля, энергия — всё гаснет. Я увидел себя в необходимости испортить мысль, которую три года обдумывал, к которой собрал бездну материалов (с которыми даже и не справлюсь — так их много) и которую уже отчасти исполнил, записав бездну отдельных сцен и глав. Более половины работы было готово вчерне. Но я видел, что я не кончу и половины к тому сроку, когда мне деньги будут нужны до зарезу. Я было думал (и уверил себя), что можно писать и печатать по частям, ибо каждая часть имела вид отдельности, но сомнение всё более меня мучило. Я давно положил за правило, что если закрадывается сомнение, то бросать работу, потому что работа, при сомнении, никуда не годится. Но жаль было бросать. Твое письмо, в котором ты говоришь, что по частям никто не возьмет, заставило меня окончательно бросить работу. Два соображения были тому причиною. «Что же будет? — думал я, — или писать хорошо, но тогда я и через год не получу денег, потому труд мой бесполезен, или кончать как нибудь и испортить всё, то есть поступить бесчестно; да и не в силах я был это сделать». И потому весь роман, со всеми материалами, сложен теперь в ящик. Я взял писать повесть, небольшую (впрочем, листов в 6 печатных). Кончив ее, напишу роман из петербургского быта, вроде «Бедных людей» (а мысль еще лучше «Бедных людей»), обе эти вещи были давно мною начаты и частию написаны, трудностей не представляют, работа идет прекрасно, и 15-го декабря я высылаю в «Вестник» мою 1-ю повесть. Там дадут вперед и дадут не мало. Буду с деньгами. Но вот беда: к 1-му январю не буду иметь совсем денег, и так как, начиная это письмо, я решил объяснить тебе все мои обстоятельства и просить кой о чем, то и приступаю к этому делу. В феврале, когда я женился, я занял здесь денег 650 р. серебр. Занял я у одного господина, человека очень порядочного, но странного. Я был с ним в отношениях близких. Это человек лет 50-ти, давая мне деньги (он человек богатый), он сказал мне: «Не только на год, но даже на два, не стесняйте себя, у меня есть, я рад Вам помочь», и даже не хотел взять заемного письма. Потом, приехав из Кузнецка, я получил из Москвы, от дяди 600 руб. сереб и даже потом еще 100. Из всего имения у меня, кроме моего мундира, были только подушка и тюфяк. Всё, до последней мелочи, нужно было завести вновь, кроме того: в продолжение года я ездил раза четыре в Кузнецк и обратно, истратил много на дела моей жены, тогда еще невесты, заплатил долги, за три года сделанные Хомептовскому и еще кой-кому до 300 р. сереб (ибо мне нужны были деньги, когда у нее муж умер), и т. д., и т. д. Семипалатинск же самый дорогой город в свете. Здесь как будто необитаемый остров, где Робинзон находил самородки золота и ни за какие деньги не мог купить нужной вещи. С открытием области здесь всё вздорожало. Я , например, плачу 8 р. сереб в месяц за квартиру, без дров и без воды. Хотел бы найти квартиру меньше и дешевле, да нет таких, ибо всё занято, 3 года назад наехало до 100 чиновников, и ни один до сих пор не выстроил дома. По провинциальному обычаю, кто ни придет, надо подать закуску; знай, что фунт самого гадкого русского сыру стоит до рубля серебр. Здесь 150 купцов, но торговля азиатская. Европейским товаром (то есть панским) торгуют купца три, четыре. Привезут брак московских фабрик и продают за цену неимоверную, за цену, которую может назначить только один горячешный в бреду и в сумасшествии. Попробуй заказать мундир или штаны; за сукно, стоящее 2 руб. сереб в Москве, берут до 5-ти. Одним словом, это самый дорогой городишка в мире. И потому неудивительно, что дороги, поездки, свадьба, отдача долгов, покупка всего самого необходимого для устройства первоначального и жизнь — съели все наши деньги. К 1-му декабря у меня ни рубля не останется. А между тем всего только три месяца после моей свадьбы господин, давший мне денег, начал напоминать о них. Это меня удивило; я именно говорил ему: «Если можете ждать год на мне, то дайте, если же не можете, не давайте». В ответ он именно сказал: «Хоть два года». Я поспешил дать ему заемное письмо, сроком до 1-го января наступающего года. Я надеялся получить деньги за роман. Теперь все надежды рушились; по крайней мере рушились на 1-е января. Между прочим, этот господин женился, неизвестно за что на меня сердится и — тут началась такая история, что я и не рад, что связался. Всё деликатно — но я знаю, что он намерен к 1-му января протестовать. Не пишу тебе всего, но мое положение слишком тяжелое. Одним словом, 1-е января я должен уплатить во что бы то ни стало. Между прочим, мне пришла неожиданная помощь, которая будет иметь влияние и на будущее. Эта помощь —Плещеев. Я с ним уже давно в переписке. Это та же симпатическая, благородная, нежная душа, как и прежде. Он в статской службе, в Оренбурге, потому не едет в Россию, что влюбился и женится на 16-летней бедной, но образованной девушке (в настоящую минуту — может быть, даже женат; я жду от него письма, а мы переписываемся очень часто). Месяца 2 назад он уведомляет меня, что получает наследство. Родственник, об котором он и не думал, умер в Москве. Наследников много; на на его долю, по завещанию, приходится ровно 50 000 руб. сереб. Плещеев тотчас же пишет ко мне, что если мне надо денег, то он даст мне сколько угодно, даже до пяти тысяч руб. сереб. Но наследство свое он раньше не получит, как в апреле будущего (58-го года). Он пишет, что если удастся нам сойтись в Москве, то мы уже не разлучимся, и говорит, что готов употребить капитал на какое-нибудь верное литературное предприятие, причем пишет, что, конечно, главным лицом буду я (то есть я). Я отвечал, что возьму у него 1000 руб. сереб. Эта тысяча, вместе с деньгами, которые я получу за 2 мои повести, помогут мне заплатить долги, выйти в отставку и в июне 58 года приехать в Россию. За 1-ю повесть, которая (если считать по 75 руб. с листа) будет стоить 500 р. сереб, я получу деньги около февраля. Но я буду просить вперед руб 300 п потому получу до 800 р. сереб. Обе мои повести будут стоить до 1000. Итак: в феврале я получаю деньги наверно, в апреле от Плещеева тоже наверно, — но что мне делать к 1 января 58 года? Мало того: что мне делать в декабре этого года? К 1-му декабря у меня выйдет последний оставшийся рубль; чем жить? Занять теперь не у кого! Тех людей нет, у которых я решился бы занять. Продать нечего. Жалование вперед я взять не могу (у нас новый командир, да и сумма вперед всегда выдается хлопотливо). Наконец, этот долг, который терзает, мучит меня. Вот почему, любезный друг, я обращаюсь к тебе в последний раз: помоги мне в последний раз. Пришли мне 650 р. сереб, если только можешь, всего на каких-нибудь три месяца. Две гарантии тебе, что я отдам непременно, наверно: если не веришь, что в феврале я получу наверно за свою работу деньги, то в апреле я получу о г Плещеева наверняка. В феврале же, тотчас же вышлю тебе, в марте получишь. Клянусь тебе! И потому если можешь пожертвовать 650 р. на три месяца, то спаси меня в последний раз, как 1000 раз спасал. Будь еще раз мне благодетелем, поверь, друг мой, что ни за что в мире я бы не решился употребить во зло твою доверенность, в марте получишь — клянусь всем, что есть свято! Помоги, друг и брат. Этот долг до того нравственно терзает меня, что никогда в жизни я не был в таком двусмысленном, грубом положении. Я всего тебе не пишу, по эпизод для романа будет великолепный из моей истории. Прощай, голубчик брат. Знай, что вся моя надежда на тебя. Я бы спросил у Плещеева, но у него теперь нет, к тому же он женится. Умоляю тебя об одном: не тяни своего ответа и отвечай тотчас, по получении моего письма, ибо я с крайним нетерпением и тоской буду ждать его. Жена тебе кланяется. Она писала Вареньке и Верочке, ни одна не ответила. Это ей очень горько. Она говорит, что вы, значит, все на нее сердитесь и не хотите ее в свою родню. Я разуверяю, но бесполезно. Она вас не знает лично. Ей очень грустно. Моего пасынка Пашечку приняли в Омский кадетский корпус, по просьбе матери, поданной еще полтора года назад. Мы его отправили. Корпус прекрасный, инспектор высокой души человек. Я знаю его лично. Но мне жаль маленького мальчика, только 10 лет, а я его так полюбил. Но приняли, отказаться было нельзя, да и смешно. Ради бога, брат, отвечай немедленно, не тяни ответа. Пойми, сколько это для меня значит!

Е. Й. ЯКУШКИНУ. 23 ноября 1857. Семипалатинск.
Милостивый государь Евгений Иванович, Не знаю, что могли Вы подумать обо мне, не получив от меня ответа на письмо Ваше? Мне так тяжело представить себе это, что я невольно краснею за свое положение. Но выслушайте меня и увидите, что я еще не столько виноват, как Вам должно казаться. Ответ на письмо Ваше я послал 1-го июня; послал бы и раньше, но приезд Федора Крестьяновича заставил меня переписать уже написанное к Вам письмо. Наконец, 3-го сентября, получаю я письмо от Федора Крестьяновича Мейна, из Змеииогорска. В письме его лежало и мое письмо к Александру Павловичу Иванову, в том же пакете, в котором я отправил его в Москву. В этом пакете было письмо и к Вам, которое я отправил 1-го июня, прося Александра Павловича Вам передать его. Я адресовал в Межевой институт. В Межевом институте его не приняли. Оно возвратилось в Семипалатинск. Так как Федор Крестьянович адресовал все свои письма в Москву тоже в Межевой институт, то семипалатинская почтовая контора догадалась, что это, вероятно, его письмо, и отослала ему в Змеиногорск, из Змеиногорска оно пришло наконец ко мне, при объяснительном письме Федора Крестьяновича, в котором он, между прочим, писал, что скоро поедет в Москву через Семипалатинск. Тогда мне пришло в голову писать в Москву с ним; а я боялся другой раз вверяться почте, хотя он и дал мне новый адрес Александра Павловича. Но я его не дождался. В последнее время я был не совсем свободен: меня развлекали и службой (у нас перемена начальства) и другими обстоятельствами; вот почему я еще прогулял несколько почт. И вот наконец пишу теперь к Вам, опять через Александра Павловича. В письме к нему я приложил все прежние письма и даже письмо Федора Крестьяновича. И потому Вы получите 2 письма: одно от 1-го июня, другое — это. Работа моя в последнее время несколько приостановилась и по нездоровью и по развлечениям служебным. Новый командир, новые порядки. Но уже из того, что до сих пор я не успел ничего послать в Москву, Вы увидите, что я несколько ошибся в расчетах. Много перечеркиваю и переправляю. Хочется отослать что нибудь получше. Были и другие обстоятельства, довольно грустные. Много бы написал Вам теперь о моих делах, но подожду немного. Надеюсь, впрочем, скоро послать кое-что в «Русский вестник». Если получу до того времени ответ от Александра Павловича, то пошлю первоначально Вам, ибо буду уверен в адресе. Я возобновил переписку с Плещеевым, который в Оренбурге. Вы, может быть, его знаете или слышали о нем. Он печатал в «Вестнике» в прошлом году, знаком с редакторами и предлагает свое посредничество. До свидания, добрейший Евгений Иванович; если напишете мне что-нибудь, я Вам напишу кое-что подробнее. Хотелось бы многое передать Вам. Во мне крепкая уверенность, что я буду этот год в Москве. Это обратилось во мне в неподвижную идею. Ваш весь Федор Достоевский.

В. Д. КОНСТАНТУ. 30 ноября 1857. Семипалатинск.
Любезнейшая сестрица Варвара Дмитриевна, Жена моя сказала мне сейчас, что она пишет к Вам. Времени до окончательного приема писем остается немного, и потому я поневоле должен спешить и ограничиться лишь несколькими строчками, чтоб поблагодарить Вас за Ваше милое, приветливое письмо, полное чисто родственного участия. Если Вы пишете, что слышали обо мне еще давно, гораздо раньше женитьбы моей на сестре Вашей, от покойного и незабвенного Александра Ивановича, то и я скажу Вам, что я много, очень много раз слышал об Вас от покойного, который говорил о Вас даже с каким-то благоговением. Поверьте, что я чрезвычайно желаю хоть когда-нибудь увидеться с Вами и со всем Вашим домом. Не знаю только, могут ли когда-нибудь осуществиться мечты мои? В Москву я крепко надеюсь воротиться в наступающем году, и я дал уже давно себе слово не сидеть сиднем дома, а по возможности узнать нашу бесценную родину — побывать в Малороссии, на Юге и на Востоке. Не удастся ли тогда? но в Астрахань, конечно, я поеду вместе с женой. Но бог располагает, и только он один. Знаете ли, у меня есть какой-то предрассудок, предчувствие, что я должен скоро умереть. Такие предчувствия бывают почти всегда от мнительности; но уверяю Вас, что я в этом случае не мнителен и уверенность моя в близкой смерти совершенно хладнокровная. Мне кажется, что я уже всё прожил на свете и что более ничего и не будет, к чему можно стремиться. Благодарю Вас от всей души за прилагаемое Вами средство против моей болезни. Поверьте, что я вовсе не против симпатических и магнетических лекарств. Народная медицина, например, обладает иногда чудесными средствами по своим последствиям. Ваше лекарство я постараюсь употребить в свое время. Скажу Вам еще, что вот уже более трех месяцев, как у меня не было припадка, и я этому очень рад. Не вините бедного Пашечку. Он Вас вовсе не забыл и часто поминал тетю Варю. Теперь он привыкает к корпусу, и мне всё кажется, что он слишком мал для него. Я получил письмо от Ждан-Пушкина, инспектора корпуса, наполненное известиями о Паше. Он пишет, что он очень шалит и худо учится. Мне кажется, это в порядке вещей. Где ему привыкнуть, так вдруг, к совершенно новому порядку вещей, который до сих пор ему и во сне не снился? Я писал об этом и Пушкину, умоляя его иметь Пашу в неослабном надзоре. Пушкин превосходный человек, понимает свое дело, и мы крепко на него надеемся. Передайте мое глубочайшее уважение папеньке и сестрицам Вашим. Уверьте их в моем глубоком, сердечном расположении к ним. О Дмитрии Степановиче я слышал так много от жены моей, которая его обожает, что невольно научился его любить и уважать. С глубочайшим почтением и преданностью пребываю Вашим искренним братом. Ф. Достоевский.

Конец.