Простите...

                В детстве мы бываем безжалостны.
                Не потому что жестоки, а потому, что безмятежны.

   Месяц прошёл, как похоронили отца. Зашёл к матери, обговорить, сколько человек и где будем собирать, помянуть его на сороковой день. Она сидит за столом. На столе кучка фотографий. Беру стул, присаживаюсь рядом. Мать называет имена, фамилии, города. Знакомы многие. Но на  тёмных, пожелтевших снимках я их не узнаю. А вот, кажется, знакомые.
   - Шурка с Петром. Он у неё третий. Шурка, старшая из нас, бойкая была, боевая. Комсомолка. Замуж за  Григория, нашего тетюшского чекиста вышла. Отец её за это проклял. Принародно виду не показывал, а дома затуркал. Гришку в Казань на повышение взяли. Шурка уже и вещи увязала, чтобы с двумя детьми к нему ехать. А тут известие — погиб.
   Да, я помню, когда в детстве слышал об этом, мне пионеру представлялось, как дядя Гриша с группой товарищей накрыли бандитскую шайку. Повязали всех, но один смог вырваться. Дядя Гриша бросается ему наперерез, но тот успевает выстрелить смелому чекисту в грудь.
   - Его пьяного трамвай переехал, - продолжает мать. - Шурка, конечно, осталась ни с чем с двумя детьми. Сошлась с одним из райпродторга. А перед войной его посадили. Её из казённой квартиры выселили уже с тремя детьми. Уж после войны они с Петром сошлись. Он тоже бездомный. Куда деваться? Папанька им пол огорода отделил. От нашего дома-пятистенка половину разобрал, да на их огороде отдельной избой поставил.
   Я хорошо помню этот маленький уютный домик размером три на четыре метра. Два окошка в улицу и одно с боку во двор. Половину дома занимали печка-плита и двуспальная кровать за ней. На остальной площади разместились столик с двумя стульями, комод и этажерка в углу. На этажерке радиоприемник, на стеклянной панели которого названия городов были написаны не русскими буквами. На комоде зеркало в тёмной резной деревянной раме и часы из зеленого стекла со светящимися стрелками. Тесно было даже вдвоём.
   Зато в пристроенных к дому сенях царил простор. Две кровати: большая с никелированными спинками, трубками и шариками и простая односпалка из гнутой стальной полосы. Большой шифоньер с зеркалом во всю среднюю дверцу, тоже большой «пузатый» буфет с верхними стеклянными дверцами и резными нижними. У широкого, выходящего во двор окна стоял большой стол с резными ножками. На стене самодельная посудная полка. Под ней тумбочка с электроплиткой. У входа в железном ящике без одной стенки и крышки керосинка. Рядом скамейка под два ведра колодезной воды.
   В сенях старики жили летом, а в избе зимовали.
   - Петр бит был всеми. Белыми за то, что носил еду прятавшимся в старых банях красноармейцам. Красными за то, что с отцом скрывал в лесу лошадей от реквизиции. Немецкими охранниками за попытку побега из конлагеря. Советскими вертухаями за то, что, когда весь советский народ, не щадя жизни сражался за Родину, он Пётр Фирулёв отсиживался в немецком плену. Петр никогда не напивался. Стопочку поднимал лишь пять раз в год: в Новый год, Восьмого Марта, Девятого Мая, в дни рождения свой и тети Шуры. Выпив, сидел и улыбался, иногда тихо пел какие-то непонятные песни. Лишь в День Победы не пел, а молчал и вытирал рукавом слёзы. Как-то сказал, что боль от удара в зубы  прикладом красноармейской винтовки, ничем не меньше, чем белогвардейской плеткой по спине, и что советский сапог ничем не мягче немецкого.
   По моим подсчетам дяде Пете тогда было лет сорок пять. А выглядит он старым-старым. С фотографии на меня смотрит старичок со скуластым, испещрённым морщинами, загорелым, обветренным лицом. Круглые, чуть выпуклые глаза, нос картошкой, правое ухо нормальное, левое оттопыренное. Изуродованные шрамами губы, отчего нижняя кажется выпяченной, а верхняя вздернутой к носу. Из-за этого он при разговоре как бы «цакает», пришлёпывая нижней губой.
Меня увезли из Тетюш четырехлетним мальчонкой. А в одиннадцать лет, уже не помню, какими «пересыльными этапами» и кто доставил меня на лето обратно в родной город к материной сестре тёте Шуре.
   Я не знаю, пересылали родители им денег на моё содержание или нет. Но как-то сидели они в сенях за столом и пересчитывали деньги из жестяной чайной коробки. Как я сейчас понимаю, прикинули - до следующей пенсии не дотянуть.
   - Ну, что, Петра, собирайся на рыбалку, - подвела итог тётя Шура.
Именно, «Петра», так обращалась она к мужу.
При слове «рыбалка» я встрепенулся. На нашей улице в городе Добрянка рыбалкой увлекались все пацаны или «угланы», как нас называли местные старушки.
   - Дядя Петя, возьми меня с собой. Я умею рыбу удить.
Вскинул бровь дядя Петя:
   - Рано встанешь?
   - Ага.
   До самого вечера только и думы мои о рыбалке. Я давно приметил в сарае две бамбуковых удочки с магазинскими поплавками. Прикинул, какую из них выпросить себе, рассчитывая, что за моё умение «удить рыбу» получу её в подарок.В том, что всё будет обстоять именно так, я не сомневался. Я уже представлял, как по возвращению в Добрянку, выйду утром на берег с этой удочкой и все мальчишки обзавидуются. Бамбуковые удочки у нас имели только старшие парни. Мы, «малышня» обходились деревянными удочками с поплавками из гусиных перьев или осокоря - «задубевшей» в воде сосновой коры.
   Мечты будоражили и сон сморил меня поздно вечером. Так что утром на дяди Петин толчок «Панька, вставай, рыбу проспишь», я ответил: «Ну её». Но как-то вовремя память всколыхнула мечту о бамбуковой удочке. Вскочил с раскладушки и, ежась от утренней свежести, побежал умываться.
   Я знал, что рыбачить будем с лодки. В Добрянке на Каме лодки были у многих, и я вполне искусно мог управляться с веслами. Предполагал, что и сегодня сяду за вёсла. Дядя Петя оценит моё мастерство, что ещё больше подвигнет его одарить меня бамбуковой удочкой. В том, что рыбы наловлю много я не сомневался.
На завтрак традиционно жареная картошка, огурцы с помидорами, чай и — в дорогу.
Первое разочарование кольнуло при выходе. Дядя Петя поручил мне нести замызганную сумку из черного брезента. Как потом выяснилось в ней лежала кастрюлька с кашей прикормом, завернутые в тряпочку бутерброды с маргарином, огурцы, помидоры и бутылка с водой. У дяди Пети за спиной висел не менее затрапезный рюкзак, из которого торчали палки с пружинками и леской на концах и проволочное кольцо с сеткой.
   - А удочки? - спросил яя, не скрывая недоумения и рассчитывая, что дядя Петя взмахнет руками и побежит в сарай за забытыми удочками.
Вместо этого он пхнул локте в рюкзак:
   - Здесь.
   Вышли за город. Довольно долго шли по просёлочной дороге, затем свернули в сторону реки. Вышли на лесную тропинку, уходящую круто вниз к берегу Волги.
Второе разочарование постигло при виде лодки. Это было деревянное корыто о две кормы и ни одного форштевня. Даже вёсел нет. Как управлять таким «судном» без вёсел? Да, и зазорно даже. А оказалось и не надо. Дядя Петя отстегнул цепь, зацепил оказавшуюся тут же проволоку за два колышка на борту корыта. Погрузил рюкзак с сумкой, кивнул мне «Залезай». Я уселся на дальний конец.
Перебирая проволоку вдоль борта, он вывел наше судно на место лова. Достал из сумки кашу, набил в мешочек и опустил его в воду. Размотал леску на палках, насадил наживку и опустил снасти в воду по две с каждого борта. Пятую закрепил около меня:
   - Смотри за пружинкой. Как качнется, наклонится, подсекай и выбирай леску в лодку.
   У нас даже последний пацан не пойдёт рыбачить с палкой. Худо-бедно, но удочку срежет тонкую и длинную.
   Молчу. Сижу. Смотрю. Скукотища. Самоходная баржа прошла по фарватеру. Далеко, но название «Борисоглебск» на носовой части судна я рассмотрел. Покачались на волнах.
   На одной из удочек у дяди Пети дернулась пружинка. Он приподнял палку, насторожился. Пружинка согнулась. Дернул вверх, подхватил леску и, положив палку на дно, начал выбирать леску. В метре от корыта мелькнула черная полоска. Дядя Петя, удерживая леску одной рукой, другой взял палку с кольцом и сеткой на конце, подвёл его под рыбину и перекинул в корыто большого леща.
   - Держи его, я садок достану.
   Я ухватил рыбину за бока двумя руками: большие пальцы на спине, остальные даже не сходились на пузе.
   - Ты под жабры его, под жабры бери!
   В жизни я не держал в руках таких рыбин и, как «под жабры», не знал. Те, которых ловил, умещались в моей ладошке.
Дядя Петя достал и расправил сетчатый мешок:
   - Клади.
   Лещ в это время трепыхнулся. Я инстинктивно вытянул руки. Он ещё дёрнулся раз, другой и выскользнул из моих рук. Упав боком на борт, он на секунду замер и, словно ещё не веря счастью своему, медленно перевалился за борт, сверкнул в воде серебристым боком и исчез в глубине. Дядя Петя вслух вспомнил чью-то мать.
   - Гляди, у тебя клюёт.
   Остолбенев от своей оплошности, я совсем забыл про мою «удочку». Опомнившись, схватил палку и рванул её вверх. Леска резко натянулась и ослабла.
   - Выбери леску. Наверное, с грузилом оборвал.
   Леска выбралась легко, грузило на месте, а крючка нет.
   Дядя Петя горько вздохнул и взялся привязывать новый крючок. Замешкавшись с ним, опоздал с подсечкой, и добыча ушла восвояси.
   Поднявшееся солнце припекало. Вниз по течению прошёл пассажирский теплоход. Большой, белый красавец «Фёдор Гладков»». Покачались на волнах. Потянуло в сон.
У дяди Пети опять клюнуло. Те же манипуляции и на дне корыта трепыхается лещ. Согнулась пружинка ещё на одной удочке. Прижав ступней пойманного леща, вытащил в ещё одного. Сунув большой и указательный пальцы под жабры, пояснил:
   - Вот так надо под жабры держать, - положил рыбин в мешок, затянул горловину и на верёвке опустил за борт.
   Я кивнул. Моя пружинка пару раз дернулась, вытянулась и замерла.
   - Выводи!
   Я дернул палку. Схватил леску и стал её выбирать. Тяжело. У лодки показался
лещ. Я потянулся к нему рукой.
   - Леску не ослабляй! Подсачником подхватывай!
   Сижу, смотрю, где этот самый подсачник. Дядя Петя сует мне палку с проволочным кольцом и сеткой. Так это и есть подсачник? Хватаю его одной рукой, забыв про леску в другой. Сетка зацепилась за что-то. Пока возился отцеплял, ослабил леску. Лещ ушёл.
   - Ты зачем леску бросил? - начал было, дядя Петя, но клюнуло на обе удочки.
   Подсек обе удочки, одну отдал мне:
  - Выбирай потихоньку.
   Я запутал леску его удочки со своей. И этого леща вытащить не удалось.
   Дядя Петя вновь снарядил все удочки. Становилось жарко. Я потянулся к бутылке с водой и, заметив удивлённый взгляд дяди Пети, пожаловался:
   - Пить хочу.
  - Вон полная Волга воды. Пей.
  Я растерялся. Во-первых, на Каме из речки мы брали воду только варить уху и для чая. Прямо из речки не пили. Во-вторых, чем? Дядя Петя пошарил рукой под своей доской и достал мятую алюминиевую кружку. Зачерпнул воды, попил сам и подал кружку мне. Вода, как вода. Жажду утолила.
   Клёв прекратился. Навалилась скука.
   - Дядь Петь, а мы скоро домой?
   Дядька как-то обреченно махнул рукой и начал выбирать удочки.
   Пока он переворачивал и пристегивал к коряге корыто, я подхватил бутылку с водой и вприпрыжку начал подъём. Вскоре устал, сбавил темп, а затем и присаживался отдохнуть, отхлёбывая из бутылки.. Финишировали в конце подъёма вместе. Я еле волочил ноги, а дядя Петя шагал уверенно, хотя и дышал тяжело. Он отдал мне всё ту же сумку с двумя лещами, и взял бутылку. Воды в ней осталось на три глотка. Покачал головой и сунул бутылку в сумку:
   - Пошли.
   Солнце светило в спину. Дядя Петя отстал, а я бежал домой налегке. Наверное, тётя Шура опять напекла пирожков с луком и яйцом, и они горяченькие дожидаются меня в берёзовом туеске, покрытом старотканным белым полотенцем. Пирожки со сладким, приправленным какими-то травами чаем — вкуснятина! Хотелось пить. Но воды, как я знал, уже не было, и чувство жажды ещё пуще подгоняло меня, молодого и ретивого.
   Вот и дом, калитка, двор, крыльцо. Бросаю сумку, ковшиком черпаю воду из ведра и напиваюсь «от пуза».
   - А Петр где? - Тетя Шура вышла из курятника.
   - Там идёт, - махнул я в сторону калитки.
   В это время лязгнула щеколда и в калитку ввалился дядя Петя. На него страшно было смотреть. Пот стекал с бровей и подбородка крупными каплями. Выпученные глаза и острые выпирающие скулы. Изуродованные шрамами фиолетовые губы свисали на подбородок.
   За моей спиной взвизгнула тётя Шура. Тут же от толчка в плечо я отлетел в сторону, а она подхватила навалившегося на неё дядю Петю.
Долго не решался я войти в дом. Дядя Петя лежал в сенях на железной кровати до подбородка укрытый одеялом. Брови, нос и губы резко выступали над впалыми щеками. На табуретке около кровати стоял какой-то пузырёк, стакан с водой и лежали таблетки. Сладковатый, незнакомый запах распространялся в воздухе. Тётя Шура стояла у тумбочки. На электроплитке чайник.
   -Иди в избу. Обедать будем, - не глядя в мою сторону, скомандовала хозяйка.
   Пирожки с луком и яйцом, чай. Вкуснотища...
   -А рыба-то где? - вспомнила тётя Шура.
   -В сумке у крыльца.
   -Да, что ж ты..., - не допив чай, бросилась во двор.

   Дядя Петя поднялся на второй день. Медленно, держась за стены, дверные проёмы, забор ходил по дому, по двору, в саду. Завтракали просто: по два яйца и чай с зачерствевшим пирожком. Я помогал тётке, как мог: носил и разливал воду из садового колодца в расставленные в разных уголках сада жбаны. Холодной водой поливать нельзя. Сыпал корм курам, подметал двор и даже драл в саду у забора крапиву. Тётя Шура со мной не разговаривала. Только командовала: унеси, принеси, сделай то, убери это. Я чувствовал, что в чём-то виноват. Но, что именно я сделал не так, не понимал. Да, рыбалка оказалась такой, о которой я и представления не имел. Наверное, три леща, это плохой улов и проблему с питанием он не решал. И в то же время, понимал, что дело не только в плохом улове. Я чувствовал, что в чём-то ещё виноват, что-то сделал не так, не правильно. Да, я показал себя неумехой. Но я же научусь, и в следующую рыбалку буду всё делать как надо.
   Это сейчас я понимаю, что показал себя эгоистом, беспечным и самонадеянным мальчишкой.
   Утром четвёртого дня завтракали с тёткой вдвоём: по куриному яйцу и чай с кусочком чёрствого хлеба, намазанного маргарином. Спросить про дядю Петю я боялся. Тётя Шура молча поглядывала то на часы, то на калитку. Несколько раз выходила на улицу.
   Дядя Петя появился ближе к полудню. Худой, уставший, потный, но улыбающийся. Вывалил в бочку с водой под карнизом пять огромных лещей и четыре поменьше.

   Пока он отдыхал, тётя Шура сходила с рыбой к соседям. Вернувшись, дала мне сорок копеек:
   -Беги, Павлушка, за хлебом. Обедать будем.

   Я рос обычным мальчишкой. Всё свободное время проводил с пацанами на улице. И в то же время исполнял все поручения тёти Шуры, посильно помогал по хозяйству дяде Пете. Как мне кажется и сейчас, они не тяготились моим присутствием. По крайней мере не стремились мне это показать.
Я не был эгоистом. Да, рос в полной, вполне обеспеченной семье. Что рыбалка для стариков не увлечение, а тяжкий труд ради пропитания, я даже не предполагал. Я был безмятежным.
   Но, почему-то с годами крепнет в душе чувство вины. Постоять бы молча у могилок тёти Шуры и дяди Пети со склоненной головой.
   Даже если я окажусь в родном городе и зайду на кладбище, я не смогу найти их могил, чтобы произнести тихое: «Простите».

*Дядя Петя в третьем ряду в клетчатой рубашке. Перед ним в очках тетя Шура.