Мы едем, едем, едем в далекие края

                Две истории из романа.


                1. ПРИКЛЮЧЕНЬИЦЕ

       Поезд существенно опоздал, и дело было не столько в непогоде, которая лишь набирала обороты. То, что поезд опоздал, было неудивительно в принципе. Всем известно еще с советских времен: там, где начинается «Аэрофлот», кончается порядок. А что тогда говорить о железной дороге?! Впрочем, в опоздании поезда был свой неоспоримый плюс. В Киев он должен был прибыть затемно, что подразумевало неизбежные бдения в зале ожидания. Задержка же в пути должна была их существенно сократить. Вот если бы в связи с непогодой «хмельницкий» отстал от графика еще на часок-полтора — было бы просто шикарно. Глядишь, ждать бы и вовсе не пришлось.
       Как только состав показался у края перронной эстакады и стал медленно надвигаться своей громадой, Мишка, застоявшись уже «на стреме», засуетился, заметался по платформе, примеряясь к Люськиному вагону, билет в который — вот удача! — ему удалось приобрести. Рядом промелькнуло знакомое лицо. Где же он видел эту симпатюлю? Девка была запоминающаяся, фактурная, но вот где встречал? Хоть убей! Ладно, проехали. Не до того.
       Люська, запахнутая в шубку, но простоволосая, уже высматривала его с подножки, нависая над проводницей, и он, предъявив озябшими пальцами билет, проворно забрался по ступенькам наверх, в тамбур, а из него — в натопленный вагон, проследовав за супругой и на ходу расстегиваясь. На контрасте с морозной улицей внутри пахну;ло жаром.
       Они без труда уговорили Люськиного попутчика с верхней полки обменять «непрестижное» девятое купе, рядом с туалетом, на более комфортное, Мишкино, и, раздевшись, расположились на Люськином лежаке.
       — Доедай, чтоб не пропало.
       Люська извлекла из дорожной сумки тощий сверток со снедью, а тормозок, данный ему мамой, водворила на освободившееся место, упрятав поглубже в ворох своих вещей. От его посягательств, что ли?!
       «Надеюсь, у мамаши хватило ума не положить что-нибудь скоропортящееся», — подумал Мишка и развернул сверток. Внутри, завернутые еще и в промасленный газетный листок какого-то самиздата, судя по названию, призванного стращать ужастиками грядущего миллениума, оказались два куриных крылышка и кусочек ржаного хлеба — остатки Люськиного ужина.
       Есть ему особо не хотелось — «на дорожку» у мамы набил утробу, но тем не менее он резво принялся за дело: дают — бери, бьют – беги. Правило на все случаи жизни. Подлежит к соблюдению неукоснительно.
       Быстро расправившись со сморщенными крылышками (курочка определенно «чалилась» в каком-то курином концлагере), Мишка запил остывшим чайком, взятым когда еще у проводницы, и вытер салфеткой сальные губы. Уф! В животе заурчало.
       — Спать! — Люська согнала его со своего лежака и тут же забралась под одеяло. — Потуши свет! — Она отвернулась к стене, выставив напоказ свой малогабаритный «фунт презрения».
       Он покорно потушил свет и какое-то время постоял в темноте, раздумывая, выкурить ли ему традиционную «послетрапезную» сигарету, или воздержаться, и в итоге решил привычке изменить. Пока ожидал поезд — убивал время никотином: и так дым из ушей идет. К тому же в Израиле, говорят, курево дорогое, разориться можно. Конечно, бросать курить — это горячка, но снизить дозы не мешало бы. От сего часа можно и начать.
       Он поправил на жене одеяло и залез на второй «этаж». Умостился поудобнее. Затем долго лежал, смежив веки и стараясь глубоко и ровно дышать, но сна так и не нагнал. Не шел сон. Все думы одолевали. Про то да про сё. А что есть то да сё? То, что наболело, что ж еще… И про увлечение его многострадальное, фонотеку, будь она неладна, и гореть бы ей синим пламенем, сам бы фитилек и подпалил, да вот рука не поднимается, и подымется ль неизвестно, и от этого у него голова кругом. Да про жену его нечуткую, чтоб ей пусто было, — не могущую понять, как ему хреново, и не желающую войти в его положение, то бишь согласиться взять фонотеку с собой. А еще про времена смутные, к стенке бы тех поставить, кто их придумал, или, на худой конец, в известную всем «согбенную» позу; и кому нужна независимость такая — когда от нее впору зубы на полку; пока зависели от кого-то, так хоть жрать что было. И, как закономерный итог, про недолю свою горькую да жисть поломатую: приходится вот во все тяжкие пускаться в расцвете сил и лет, оттого и прется он ныне незнамо куда — в еврейское посольство то бишь, — а что с ним будет опосля — не завтра-послезавтра, а там, в прекрасном, мать бы его, израильском далёко — один Бог ведает, а ему и помыслить страшно, и как тут уснешь, скажите на милость…
       Мишка беспокойно заерзал на лежанке. Видно, не судьба ему от сего дня объявить наступление на курение. Придется перенести на более поздний срок, ничего
не попишешь.
       Взглянул на часы: шел двенадцатый час ночи. Достав штаны, уложенные конвертиком под матрацем в изножье, он натянул их лежа и тихонько спустился вниз. Люська сладко посапывала, в такое время она обычно видела третий сон. Стянув с крючка свитер, он осторожно приоткрыл дверь. Та все-таки издала предательское дребезжание, но на Люськино сопение, к счастью, это никак не отразилось, Столь же аккуратно закрыв за собой дверь, Мишка прошествовал в тамбур.
       Он уже докуривал сигарету и готов был ее выбросить, когда к нему присоединился попутчик. Попутчица то есть — шатенка с каштановыми волосами, и он сразу ее узнал: это была давешняя милашка с перрона. И тут же он вспомнил, где ее видел раньше, мигом опознав без шубки и шапочки: да в Харьковском «Сохнуте» же, где он справлялся о деталях, связанных с подачей документов! Там и столкнулись. И даже перекинулись парой фраз. Именно от нее он почерпнул информацию, что в Израиле курево дорогое — похоже, для девицы это было трагическим обстоятельством, раз затронула с ним, первым встречным, эту тему. Несчастная, изящно затягиваясь недешевой дамской «пэлмэлиной», печально поведала ему, что собирается бросать. Волосы у нее были с каким-то рыжеватым отливом, и Мишка тут же про себя окрестил ее «фокси», хоть и сознавал, что это не совсем правильно. Но ему понравилось. Тем более что от лисы в ней действительно что-то имелось, какая-то хитринка. Впрочем, знакомство их было мимолетным: отравившись на пару стандартной дозой никотина, они и разбежались. Зря погоняло давал. Но это уж по давней привычке, укоренившейся в нем с отрочества: подмечать в людях какую-то рельефную черту и, отталкиваясь от нее, давать им прозвища. Для внутреннего пользования, естественно. Отчего, кстати,  Люська со своей характерной челкой и стала Матье. А впоследствии и Матьё, когда он узнал, что правильно именно так. Это прозвище и звучало прикольней, в него же он закладывал и глубинный смысл, раскрываемый в незамысловатой шараде: Матьё — она и мать, она же и… и дальше по ассоциативному ряду. Как гласит народная мудрость: образцовая жена должна быть и мать, и б…ь одновременно. Увы, таинство наречения, состоявшееся в первый год супружества и данное, скорее, авансом, Люська оправдала лишь отчасти. С «матерью» у нее оказалось все в порядке — опекала его подчас с перебором, но с остальным как-то не заладилось. Вернее, с годами разладилось. Делала все спустя рукава, а иногда и вовсе отлынивала. Вот интересно, а как было бы с этой фифой?
       Мишка краем глаза взглянул на Фокси и неожиданно поймал ее встречный взгляд. Попутчица исподтишка наблюдала за ним и улыбалась краешком губ: тоже узнала. Он улыбнулся ей в ответ.
       — Привет, — сказала Фокси и растянула губы еще шире.
       — Привет, — отозвался Мишка и тут же сморозил глупость: — Тоже едешь? — Мало, куда она могла ехать.
       — Все едут, — ответила Фокси неопределенно, после чего загадочно проинформировала: — Наших тут много. — На его фамильярность она внимания не обратила — похоже, демократичная манера общения была для нее нормой.
       — Наших — это кого? Репатриантов? – предположил он. Иных версий у него не было.
       — Потенциальных, — поправила Фокси, подтверждая версию. — Пока визу не дали… — Она развела руками, не закончив фразы, но и так было понятно, что она имела в виду.
       Он не стал уточнять, сколько в поезде «наших», и спросил о наболевшем:
       — Как с куревом? Удачно борешься?
       Она показала сигарету:
       — Как видишь.
       Он показал свой окурок:
       — Я тоже.
       И, сделав последнюю жадную затяжку, сбил ногтем остатки табака и затолкал окурок в переполненную доверху пепельницу на стенке поодаль.
       — Говорят, поезд опоздает еще, — сказала она. Это была не менее животрепещущая тема.
       — И прекрасно. Не надо будет томиться в зале ожидания, — не преминул он продемонстрировать свое логическое мышление.
       — Да, — согласилась Фокси. — Лишь бы не на очень много.
       — Да, — в свою очередь согласился Мишка. — Если намного, то мы можем остаться в пролете.
       — Точно, — Фокси и не собиралась отставать. — Не успеем к открытию и не сдадим в первой партии документы — могут сегодня и не принять. Такой наплыв на ПМЖ… Придется в Киеве ночевать.
       — Придется, — подтвердил  Мишка. И поспешил ее успокоить: — Но это чисто теоретическая возможность. Если мы опоздаем часа на три с половиной, не меньше. Крайне маловероятно.
       — Да, — Фокси снова проявила солидарность с его мнением. — Крайне.
       — Так что успеем, — обнадежил он. И, подняв вверх указательный палец, произнес гортанно, имитируя акцент: — Я. Так. Думаю.
       Она отреагировала умильной рожицей:
       — Я тоже. — Цитата была ей явно знакома.
       Он подождал, что она скажет еще что-нибудь, но продолжения не последовало — животрепещущие темы исчерпались. Он кисло шмыгнул носом: еще один разговор ни о чем — под сигарету. Надо было идти.
       — Тогда до встречи в посольстве? — Она выбросила недокуренную пэлмэлину на пол, тщательно растоптав, а затем в два приема отфутболила в угол легкими босоножками, по всей видимости, взятыми в дорогу в качестве сменной обуви.
       — До встречи. — Он покивал, как бы прощаясь, но с места не сдвинулся. Уходить не хотелось.
       Кажется, она это почувствовала и испытывающе посмотрела на него, будто что-то прикидывая. Он ждал.
       — А хочешь, пошли к нам, — сказала она вдруг, тряхнув локонами. — У нас весело.
       Он пожал плечами, напустив на себя задумчивый вид. Вернее, вид «напустился» на него. Сам. Он не хотел уходить, это да, но это было чисто рефлекторной реакцией на красивую женщину. О том, что его куда-то пригласят, он не помышлял. Это было неожиданно.
       — Заодно и поможешь.
       — Чем? Чемоданы наверх забросить? — Ничего другого в голову не пришло.
       — Нет, пари надо разбить.
       — Какое пари?
       — Узнаешь.
       Люська спала, время же было еще детское. К тому же такая краля…
       — Так идешь?
       Она зазывно открыла дверь тесного переходника с качающимися мостками внизу, под которым виднелась сцепка.
       Люська, конечно, была дама ладная, но на фоне Фокси она смотрелась бы как бройлерная курица рядом с белой лебедью. Еще тот магнит.
       — Пошли!
       Фокси, не дожидаясь его согласия, двинулась вперед, и он, как привязанный, последовал за ней…

       Они миновали два вагона да и третий прошли почти до конца, и Мишка уж было подумал, что они пройдут и его, но тут Фокси открыла дверь в предпоследнее купе и, полуобернувшись, поманила за собой, а когда он замешкался в проходе, немного тушуясь, взяла за руку и как маленького завела внутрь — ее тонкая ручка с колечком имела над ним неограниченную власть.
       В купе их было двое, «веселых» попутчиков Фокси, решивших перебраться на историческую родину: скуластый белобрысый парень лет тридцати, подстриженный бобриком; внешность второго, брюнета чуть постарше, была не столь очевидно нееврейской, но зато с легкими  монгольскими  мотивами. Оба смотрели с любопытством.
       — Вот, познакомьтесь… — Фокси замялась, не зная, как зовут своего нового приятеля, но галопом проскочила щекотливый момент, сообщив:  — Тоже в посольство едет.
       — Михаил, — пришел он ей на выручку, представляясь. Что вышло с неожиданной хрипотцой: в тесном пространстве купе он невольно прижимался к телу девушки, и это было волнительно.
       Впрочем, волнение его быстро улеглось — как только Фокси плюхнулась на лежанку рядом со скуластым и откинулась к стенке, вытянув вперед длинные ноги в кружевных колготках. Зато теперь он оказался под перекрестным огнем двух пар глаз, оценивающих его уже критически и, как ему показалось, с какой-то настороженностью, если не с предвзятой подозрительностью — будто они оценивали не просто незнакомца, а заведомого чужака. И он даже догадывался, отчего так. У него не было типично еврейской внешности, но когда знаешь конечный пункт следования… Сам же он тактично сосредоточился не на «весельчаках», а на причине их веселости: на столике красовалась фигуристая бутылка «Кеглевича» емкостью 0,7 литра, порядком опустошенная, и нехитрая закусь.
       Весельчаки пялились на него недолго.
       — Потянешь? — наконец спросил скуластый с сомнением, и это прозвучало как вызов.
       Люська спала, а к утру все должно было выветриться. Мишка пожал плечами, что можно было воспринимать и как утвердительный ответ.
       — Давай, семь буль-буль, — сказал скуластый и вылил содержимое бутылки в стакан из-под чая, покоящийся в ажурном подстаканнике. — Будем здравы.
       Мишка взял стакан и заглянул внутрь: в представлении скуластого семь буль-буль означало миллилитров 150, не менее — стакан был полон едва ли не до краев. Такими дозами употреблять он не любил, предпочитая «наперстками», чтоб лучше усваивалось, но и подобный опыт у него имелся. Странно было б, если б не имелся. Чай, не в библиотеке работал — в литейке, среди простых работяг. Да и в плане авторитета нелишним было, пусть и дешевого. Ладно, где наша не пропадала.
       Он выдохнул и залпом опорожнил стакан и тут же занюхал рукавом. Недавно выстиранный свитер едва ощутимо пах какой-то химией.
      — Закуси, закуси скорей. — Скуластый подал ему маленький бутербродик, и он тут же заглотил его не глядя, словно синий кит планктон, и принялся жевать. Во рту переваливалось что-то вязкое, резиновое, и он догадался: старое сало и стал активнее работать челюстями, пока не разжевал его до состояния необременительной проглатываемости.
       — Еще дать?
       Мишка кивнул, получил вторую порцию «украинского наркотика», и, забросив в рот, принялся его уже неспешно перемалывать, при этом смачно чавкая.
       Весельчаки заулыбались.
       — Наш человек, — констатировал скуластый. И уже обращаясь к Фокси: — А мы уж было подумали, кого ты привела.
       — Антисемиты, что ль? — полюбопытствовал Мишка с набитым ртом.
       — Ага, — отозвался второй, брюнет.  — В том смысле, что не семиты. Но активно косим. Надеемся, что прокатит. Да ты садись.
       Мишка уж было хотел умоститься напротив Фокси, но та предложила брюнету:
       — Уступи гостю место у окна. А то будет как с боку припека. — И встала.
       Брюнет повиновался и пересел к скуластому — на место, освобожденное девушкой. Мишка же ничего не оставалось, как протиснуться мимо Фокси к окну — в узком проходе он невольно потерся о ее грудь. Фокси завершила передислокацию, усевшись рядом с Мишка и закупорив наглухо. Но он и не возражал. Ее гибкое тело было совсем близко, и это его снова взволновало.
       Из соседнего купе доносился галдеж, видно, еще кто-то активно полуночничал, и Фокси, прислушавшись к долетающим фразам, несколько раз постучала в стенку. И тут же получила «обратку», причем не однотонную, а с разорванным ритмом, будто кто-то отстукивал морзянку. Фокси фыркнула и, загадочно взглянув на «весельчаков», с безнадегой махнула рукой: пускай, мол.
       Было любопытно, кем она этой парочке приходиться, поэтому, дожевав, Мишка спросил:
       — Вы семья, что ль? — Предположение казалось ему сомнительным — на еврейку она также походила мало, да и кольцо у нее было не обручальным, — но хотелось удостовериться.
       — Какое там, —  подтвердил его предположение скуластый. — Пересеклись, когда документы подавали. А потом в еврейском центре знакомство продолжили.
       — А там чего? — полюбопытствовал Мишка, чувствуя, как по телу пошло волной запоздалое тепло.
       — Язык там, чего, — ответил скуластый. — Надо ж было хоть пару фраз выучить на иврите, чтоб козырнуть, если прижмет на собеседовании. Кто знает, может, и не лишним будет.
       — Маши каслом не испортишь, — согласился Мишка. — Сейчас многих отсеивают — до фига левых. Слышал, что по официальной израильской статистике в девяностом, когда лавочку открыли, евреев сорок процентов ехало, а ныне, тех, кто доезжает, вроде бы восемнадцать.
       — Очень похоже на правду, — подхватила Фокси. — Мне подружка из Хайфы написала, что у них в группе, где язык изучают, на тридцать пять слушателей чистых евреев всего человек семь-восемь. Остальные сикось-накось: полукровки, четвертинки, осьмушки… Плюс прицеп в лице второй половинки.
       — Осьмушек не берут, — со знанием дела возразил Мишка. — Третье колено — предел. Еврейский ручеек в четвертом — уже не считается.
       — Приплод получается осьмушичий, если у четвертинки супруг прицепом, — пояснила Фокси, задев под столом его коленку. — В общем, почти все — седьмая вода на киселе. Леваки.
       — Главное, чтоб затравка была правильная, чтоб все по израильским законам, — прокомментировал Мишка информацию девушки. — Левый левому рознь. Все зависит от уровня левизны.
       — Так о чем и речь, — хмыкнул скуластый. — У нас левизна будь здоров. Я вот жену купил, и месяца не прошло.
       — Надо было повременить, — покачал головой Мишка. — Выждать хотя бы полгода. А лучше год.
       — У меня бабла бы не хватило, еще и на это ее раскручивать. Так что будем прорываться. А вот он, — скуластый ткнул в бок своего соседа, — он и вовсе…
       — Тпру!  — осадил его темноволосый. — Можно и без подробностей. Мне слава ни к чему.
       — Без подробностей, так без подробностей, — повиновался скуластый. — У него ксива левая. А КАК он так — то без подробностей. — И заржал. Похоже, выпитое давало знать.
       Темноволосый крякнул.
       — Гена, у тебя совсем в голове вава? Чего языком чешешь беспонтово?
       — Да кому ты нужен, чтобы на тебя стучали? — Скуластый приобнял соседа за плечи. — Один ты, что ль, оригинал? Там такая толпа галимая прет. И посольские об этом знают, будь уверен.
       — И что?
       — Да то! Смысла стучать нет. Кто ж стук на веру примет, когда все вокруг друг на друга стучать могут? Нет, посольские иначе леваков выискивают: все проверяют тщательно, архивы запрашивают… Так что уже проверили ксиву твою и приговор ей вынесли, стучи не стучи…
       — Может, оно и так, но все равно это не повод языком трепать, — сказал чернявый недовольно.
       — А мне откуда все известно? Сам же и растрепал.
       — Так то своим. Человека же я первый раз вижу. Разрулил бы спор да и пошел себе.
       — А с чего ты взял, что я свой? — Скуластый Гена изобразил недоумение. — У меня больше резонов тебя заложить. Ему то что? У него уже место в самолете забронировано.
       — А тебе что?
       — А вдруг зачтется на собеседовании? — допустил Гена, сам себе противореча. — Так что, друг мой ситный… как, бишь, тебя там, запамятовал…
       — Лев Соломонович я, — представился чернявый с достоинством.
       — Сулейманович  ты, а не Соломонович. Сдам я тебя. И визу получу, и выслужусь перед новой родиной. — Гена похлопал соседа по плечу. — А то чувствую, еврей во мне просыпается. За державу, понимаешь, обидно уже. Едут тут всякие, непонятные. — И, демонстративно морщась, добавил: — И куда только прёте, шушера?
       — Но-но, без оскорбух! — Черноволосый достал из внутреннего кармана пиджака паспорт и помахал им в воздухе. — Нидерман Лев Соломонович. Все чин чинарем. Что не нравится?
       — Слышь, Нипидерман! Ты хоть бы ринопластику сделал для приличия, нос присобачил. А то у тебя на лбу бен Ладен написано.
       — Бухарский еврей у меня написано, — отпарировал темноволосый. — Что ты вообще в евреях понимаешь?
       — Представь себе, понимаю. Бухарские евреи в Бухаре живут, а не в Харькове. И фамилии у них соответствующие.
       — Ну, не бухарский, так какой другой. Евреи разные бывают. И не типичные тоже.
       — Пролетишь ты, как фанера, нетипичный. Был бы ты хоть обрезанным — так вывалил бы на стол в качестве доказательства. Но ты ж даже не мусульманин, верно?
       Нидерман помотал головой.
       — Значит, пролетишь.
       — Да ладно каркать. Вот перебазируюсь — и нос сделаю, и гиюр, чтоб уж намертво.
       — Гиюр то тебе зачем, если ты и так евреем записан? Гой ты недоучка! Брит-милу тебе сделать надо, понял? Когда ножичком чик-чирик — брит-мила называется.
       — Какая, хрен, разница. Что взбредет, то и сделаю. — Нидерман отправил паспорт обратно в карман.— Лишь бы ксива не подвела. Обрыдло тут уже все.
       — Не ксивой единой, — глубокомысленно изрек Гена. — К ней еще и хвосты нужны. Родословная.
       — Я что, совсем тупой, что ли? — обиделся Нидерман. — Ясное дело, и хвосты прикупил — к ксиве довеском шли. Если сильно копать не будут, вширь да вглубь…
       — А они будут!  —  хохотнул Гена. — Знаешь, какие они ушлые. Зря, что ль, евреи. Так что выставлять тебе поляну, как пить дать.  Если раньше не повяжут.
       — Ну, это бабка надвое сказала, кому из нас выставлять. — Нидерман выразительно постучал по борсетке на поясе у Гены. — Завтра твоя женушка тю-тю, помашет тебе ручкой, а ты здесь куковать останешься.
       — А за подделку документов пятерик схлопочешь,  — не унимался Гена. — А в зоне тебя не только обрежут.
       — Да ладно гнать, у меня ксива реальная.
       — Приговорил, что ль, кого? А ну, колись о подробностях, а то все молчком да молчком.
       — Не приговорил, а уговорил. Человечек, что мне ксиву продал, в свое время подсуетился и два паспорта сделал, наш и российский. В начале девяностых дело было, такие вещи на раз проходили [см. сноски в конце]. Ну, в итоге он определился — остался в Рашке. Подженился там на немке и с ней уже в Германию укатил, предварительно взяв ее фамилию, что вполне логично. Второй же паспорт, бесхозный, мне и достался.
       — А как же с фоткой?
       — Родная осталась. Не было нужды менять.
       — Да ладно!
       — Истину глаголю. Шоу двойников. С этого ж и началось.
       — Вот так похожи?
       — Вот так похожи!
       — И чем? Азиатскими скулами?
       — Чем надо, тем и похожи! — Нидерман сбросил Генину руку.
       — Трындишь ты все. — Гена водворил руку обратно. — По тебе же видно, что очко жим-жим.
       — Ну, есть, конечно, отличия, — признался Нидерман слегка помедлив. — Но, в общем и целом, если не приглядываться... Короче, расчет на психологию. Кому ж в голову такое придет? Борзость же запредельная.
       — Да придет, Сулейманыч, придет! Реально ж говорю, с твоей мордой только в Чуркестан и эмигрировать.
       — Да ладно гнать, нормальная еврейская морда. Всего-то дед один мордвином и был.
       — И повяжут тебя прямо в посольстве, с твоей нормальной мордовской мордой. Мявкнуть не успеешь, а воронок уже тут как тут, и двери услужливо распахнуты.
       — Типун тебе!
       — А тебе небо в клеточку!
       — За-эб…л! — по слогам произнес Нидерман.
       — Не э…л, — в тон ему ответил Гена. — Если бы э…л…
       — Да хватит вам, — прикрикнула на них Фокси. — Петухи! Думала хоть чуть-чуть от своего отдохнуть.
       Она закинула ногу на ногу, предварительно сбросив босоножку, и Мишка почувствовал, как под столом ее напедикюренные пальчики облюбовали его голень, да так и упокоились на ней, а юбчонка, и без того коротенькая, задралась еще выше, приоткрывая манящую глубину, отчего ему пришлось откинуться к стенке, иначе бы он свернул себе шею, пытаясь объять эту глубину взглядом.
       — А у тебя что? — спросил он сипло и вдруг сообразил, что не знает, как ее зовут. Надо было сразу поинтересоваться, но он этот момент прошляпил, а теперь было как-то неудобно.
       — Нас восемь человек едет, — ответила Фокси и замолчала, как будто цифра что-то значила. Но для нее, по-видимому, такое объяснение было само собой разумеющимся.
       — И что? — не понял Мишка. Цифра действительно была внушительной — и только. Просто большая семья.
       — А еврей один папа Рудик, — пояснила Фокси и, испустив горестный вздох, столь же громкий, столь и театральный, запричитала: — Ой, боюсь, боюсь, боюсь… Ой, боюсь, боюсь, боюсь…
       Мишка прикинул в уме, как сей парадокс мог реализоваться в природе, но не найдя ни одного приемлемого варианта, изрек вердикт: — Так не бывает.
       — Бывает, — лукаво возразила Фокси и расшифровала: — Жена Рудика, ее дочери от первых двух браков, престарелая мама жены, которую некуда девать, ну и так, по мелочам.
       — А ты кто? — спросил Мишка озадаченно. При такой манере подачи информации, в третьем лице, выходила какая-то нескладуха. Оттого и предпринял робкую попытку сострить: — Ты жена, дочь или престарелая мама? — Безвестного чудака называть папой Рудиком мог хоть кто из них.
       — Я по мелочам. — Фокси усмехнулась и поправила юбку. Тайны своего агнатского родства с этим клубком она так и не раскрыла.
       — Как же вы собираетесь прорываться?
       — Падчериц Рудик удочерил и дал свою фамилию.
       Мишка покачал головой:
       — Этого может и не хватить.
       — Вот и я об этом, — подтвердила она и снова запричитала: — Ой, боюсь, боюсь, боюсь… Ой, боюсь, боюсь, боюсь…
       И тут же из соседнего купе, словно отзываясь эхом, раздались аналогичные причитания, произнесенные дружным хором: «Ой, боюсь, боюсь, боюсь!», завершившиеся разноголосым хохотом. После чего зычный баритон, слегка приглушенный тонкой стенкой, обнадежил:
      — Девки, не бз…те. Не возьмут в Израиль, уедем обратно… — И после паузы: — В Канаду! [см. сноску 2]
       Девки-невидимки снова прыснули.
       — Кстати, а кто у нас в Канаде? — осведомился баритон.
       — Чингачгук! — отозвался писклявый голос. — Большой Змей.
       — Чингачгук в Америке, — возразил второй глас, тоже неполовозрелый, но уже поокрепший.
       — Нет, в Канаде, — упрямо возразил писклявый. — Я недавно Фенимора Купера читала, про Чингачгука. «Следопыт, или на берегах Онтарио». А Онтарио — в Канаде!
       — Ну, положим, Онтарио и в США тоже. На границе, — выступил в качестве рефери баритон, по всей видимости, принадлежавший pater familias Рудику.
       — Но ведь все равно в Канаде! — возликовал писклявый спорщик. И уже в ранге победителя, заверещал нешуточно: — Уедем к Чингачгуку! Уедем к Чингачгуку!
       Буяна утихомирили и в стенку сразу же постучали:
       — Ты долго еще? Мы спать ложимся.
       — Скоро иду, — крикнула Фокси. — Спокойной ночи.
       — Спокойной, — ответили ей, и за стенкой снова продолжилась веселая возня.
       — Твои? — спросил Мишка, хотя это было и так понятно.
       — Ага! — отозвалась Фокси.
       — Сейчас им намылят  холку. Если так будут орать, соседи хай подымут.
       — Не подымут. Следующее купе тоже наше.
       «Восемь же! — вспомнил Мишка. — Естественно, два купе». Сам же сказал:
       — Ну, малых должны взять, а ты потом подъедешь, по туристической визе, чего-нибудь да придумаете.
       — Во-во, заарканишь кого-нибудь, ты девка видная, тебе это труда не составит, — подбодрил Фокси Гена. — Но лучше, и вправду, к Чингачгуку в Канаду. Чего в Израиловке-то делать? Это мы уже — так, от безысходности.
       — Лучше в Германию, к партайгеноссе Борману, — не согласился Нидерман. В Канаду еще попади, а в Германию можно. Знаешь, сколько еще немцев неокученных?
       — Они ж почти все в Рашке, — напомнил Гена.
       — И что? На Поволжье съездит — там под каждым кустом по Борману сидит.
       — В Советском Союзе проживало два миллиона немцев, — Мишка снова козырнул своим знанием статистики.
       — Во! Два миллиона. Должны еще остаться. Полмиллиончика хотя бы.
       — Четыре, — сказал Мишка с ангельской кротостью и даже глазки потупил, впрочем, метая исподлобья веселые искорки.
       — Как четыре? — Нидерман раззявил рот.
       — Читал где-то, что из этих двух миллионов четыре уже переселилось, а еще четыре ждут очереди на выезд.
       Нидерман поперхнулся и прикрыл рот ладошкой.
       Гена же подытожил:
       — И все с раскосыми глазами. Что характерно. — Он вобрал в себя воздух, будто перед погружением на большую глубину, и с шумом выпустил его из легких, сокрушенно качая при этом головой. — Что с народом творится? Свинтить — лишь бы куда. К фашистам так к фашистам, к евреям так к евреям. По барабану! — Почему-то он дистанцировал себя от этого самого народа. Самокритика, похоже, была ему не свойственна. — Раньше евреи пытались русскими записаться, а теперь наоборот. Мир стал с ног на голову. Куда катимся?
       — Нормально катимся! — агрессивно сказал Нидерман, прокашлявшись. — В полном соответствии с социальными законами, не единожды апробированными историей. Китайцы ведь не зря проклятие придумали: чтоб тебе жить во время перемен. Ибо сами прошли через это не раз. Надо было припомнить, когда Совок валяли.
       — Хотели же как лучше… — Гена попытался вяло оппонировать.
       — Всегда хотят как лучше, а получают как всегда, — назидательно изрек Нидерман. — И мы не исключение. И что в итоге? Вот этот поезд в итоге. И чувство озлобленности в душе. Демократия? Вседозволенность! Свобода слова? Пустозвонство! Рыночная экономика? Голодомор! А ну вас к чертям собачим с вашими реформами. А хоть бы и в Израиль. А хоть бы и к жидам! Лишь бы свинтить. Киш мири ин тухес унд зай гезунд! [см. сноску 3] Гайда! Поехали!
       Нидерман посмотрел виновато, но Мишка не отреагировал на оскорбительный этноним, лишь слегка поморщился: в данный момент его больше занимало Фоксино бедро на волнительном и легко преодолеваемом «пионерском» расстоянии.
       — Ладно, замяли! — Гена встряхнулся, будто сбросил с плеч тяжелую ношу. — Заметано: стану евреем, начну делать гешефт по-взаправдашнему. Какое для еврея первое слово? Деньги! Он с ним и рождается. Как русский со словом водка.
       — Для русского водка третье слово, — не согласился Нидерман. — Первое все-таки мама.
       — А второе?
       — Дай! — Нидерман выбросил вперед руку с растопыренной пятерней, и уже обращаясь к Фокси:  — Мама, дай водка!
       — На, — сказала «мама» и достала из полиэтиленового пакета поодаль на лежанке еще одну бутылку. — Только, может быть, горячка — вторую? Мы ж ее на Киев оставляли, чтоб после посольства посидеть. — Она придержала бутылку, умостив ее к себе на колени.
       — Оставляли, когда нас трое было, — возразил Нидерман. — А сейчас четверо. И пить что-то надо, вечер только начался. А после посольства мы обязательно посидим, — добавил он. — Чай, не сухой закон, и в столице водка не перевелась. Так что давай.
       — На, — еще раз сказал Фокси, передавая бутылку. — Но я уже не буду, мне достаточно.
       — Да сколько там пить. — Нидерман встряхнул бутылку, и содержимое внутри запенилось. — На четверых же, не на троих. Я тебе чуть-чуть налью.
       Он резким движением скрутил колпачок, и плеснул в стаканы. Подумал, куда бы налить еще, и в качестве четвертой емкости приспособил крышку от маленького термоска. Гена в это время дорезал буханку ржаного хлеба и сало.
       Выпили. Закусили. Хотели пойти покурить, но не пошли. Было лениво. Гена стал рассказывать о родственниках новоиспеченной супруги Фаины, носивших невозможные еврейские имена, и про то, как имена им гадили по жизни, а особенно одному, по имени Майор, который, будучи военным, так и не смог дослужиться до аналогичного имени звания; когда он закончил, «слово» взял Нидерман и, разоткровенничавшись, поведал про свои перипетии с паспортом. Мишка слушал вполуха, сосредоточившись на коленке Фокси, которая мерно покачивалась под столом, задевая его коленку и то и дело провоцируя ее на ответные действия.
       Снова выпили и снова закусили. Фокси завела какой-то пустопорожний треп о доброхоте Рудике, и из этого трепа следовало, что она таки его приемная дочь, а по мелочам — это бесхозный приплод старшей сестры. Глаза Фокси блестели от выпитого, да и сам Мишка чувствовал, что захмелел — все-таки сто пятьдесят в один заход было многовато. На какое-то время он потерял нить разговора, снова откинувшись к стенке и косясь на упругую грудь Фокси, пока не услышал слово «пари». Он встрепенулся, припомнив, зачем сюда пришел.
       — Так что за спор, я не понял? — С сожалением, но ему таки пришлось переключиться на прозаичные вещи — порядком осоловевшие лица своих визави.
       — А что тут не понять, — ответил за всех Нидерман. — Ты же слышал, какие у нас проблемы. Есть большой шанс, что кого-нибудь да бортанут. Вот и забили на это пари. То есть не забили еще. Тебе разбить надо.
       — А на что спорили?
       — Так на поляну же, на что можно спорить?
       — На поляну как-то скучно, — сказал Мишка, скривившись. — Примитивно. — А прокрутив в голове ситуацию, добавил: — Да и вообще фигня получается: Мало того, что человека обломают, так ему еще и платить за это придется. Тут наоборот надо бы: кого не взяли, тот получает по спору. В качестве компенсации за моральный ущерб.
       — Ну, это уже не пари, а касса взаимопомощи какая-то, — возразил Нидерман.
       — Да нет, поляна нормально. Пролетел — выставляй. Все по уму.
       — А если пролетела! Поляна с девушки — некомильфо.
       — Ну, я не знаю. — Нидерман развел руками. — Придумай что-нибудь получше. Мы уже пробовали.
       — Может, прикол какой? — предложил Мишка. — Не обязательно ж на деньги.
       — Какой прикол? Пройтись голышом по Сумской, что ли?
       От неожиданности Мишка клацнул зубами да так и «завис» с приоткрытым ртом.
       — А что ты подразумевал под приколом? — спросил Нидерман, видя его реакцию. — Загавкать в кинотеатре? Или ущипнуть за ж…у тетку в троллейбусе? Все это детство. Если прикалываться, то по полной. Что-нибудь половое и непотребное. Иначе не интересно.
       — Я б, может, и разделся, — сказал Гена без энтузиазма, — но голый мужик — не очень неэстетично. Другое дело девушка… — И выразительно посмотрел на Фокси.
       Фокси его взгляд оценила.
       — Вам лишь бы девушку раздеть, — сказала она усмехаясь. — Охальники.
       — А чего, это мысль, — подхватил Нидерман. — Если мы продуем, то раскошелимся, если она, то пусть чешет по Сумской. От «градусника» к театру Шевченка, к примеру. Там метров сто пятьдесят всего. Приемлемо.
       — А кто меня будет из кутузки вызволять, если что? — полюбопытствовала Фокси. — И за какие деньги?
       — Ну, можно и не по Сумской, а где-нибудь на отшибе, где людей немного.
       — А в чем прикол тогда? — резонно возразил Гена. — На отшибе и я могу, пусть и неэстетично. Чего я буду бабки-то палить?
       — Надо придумать что-то не криминальное, — сказал Нидерман. — По такой же схеме: если мы окажемся в пролете, то башляем, если она, то пусть что-нибудь замутит. — И неожиданно предложил: — А пусть обольстит раввина в синагоге. Для нее это плевое дело.
       — Нет, уж увольте. — Фокси выставила вперед руки, будто отгораживаясь. — Лучше я поляну выставлю.
       — Или ксендза в костеле, — Нидерман проигнорировал ее категоричность. — У них целибат, обряд безбрачия. Прикольно будет.
       — Вот бери сам и обольщай.
       — А и обольщу. — Нидерман закусил удила. — Что б тебе стыдно было.
       — А уверен, что он тебя захочет?
       — Не захочет, тогда я его захочу! — И, довольный шутке, Нидерман заржал.
       — А я бы на девушку сыграл, — мечтательно произнес Гена. — Выиграл бы — она моя. Проиграл бы — ей бы отдался.
       — Сыграй на юношу, — насмешливо посоветовала Фокси. — Рядом с тобой сидит.
       Они засмеялись, все трое, и Мишка к ним присоединился. Ребята просто дурачились.
       — Видишь, ничего не получается, — сказал Нидерман, обращаясь к Мишке. — Мы разнополые и не можем привести спор к общему знаменателю. Так что только поляна.
       Мишка пожал плечами: поляна так поляна. Если девушка не возражает… Но девушка, похоже, не возражала.
       Спорщики вытянули руки, сцепив их воедино над полупустой бутылкой, и Мишка разбил. За то и выпили.
       — Вообще-то вы странно спорите, — сказал он, загрызая кусочком хлеба, остатками барского стола. — То есть обычно, конечно, но с учетом специфики пари, со стороны это немного комично смотрится. Вы ведь не просто спорите на что-то отвлеченное, а на самих себя. Как бы ставки делаете. Вот и получается забавно… Как если бы лошади на ипподроме сами на себя ставили. — он покосился на термосок на краю стола, почувствовав, что в горле запершило, но попросить не отважился.
       — Не лошади, а жокеи, — поправил его Нидерман, сворачивая газету, служившую импровизированной скатертью. — А что ты предлагаешь? Устроить черный тотализатор? И где — здесь в поезде или уже в посольстве?
       — Я ничего не предлагаю, я так сказал, попутная мысль. — Мишка кашлянул и сглотнул слюну. — Даже не мысль, а визуализация мысли, скорее. Картинка. Лошади в очереди в кассу. Ну, или жокеи.
       — Ты не лошадь, поставь на нас, кто ж тебе мешает? — сказал Гена, и его слова снова прозвучали как вызов. По всему видно, скуластый был любителем брать «на слабо».
       Мишка тут же позабыл о неудобстве в ротовой полости: себя он в виду не имел так уж точно, говорил же просто так, чисто умозрительно. Оттого и зачертыхался в сердцах: «Вот же кретин! Угораздило угодить в им же и расставленные силки. Не было печали!» Сам же напустил на себя задумчивый вид, будто размышляя над предложением: сразу отказывать не хотелось. Пока делал «умное» лицо, понял, что отказать — значит, выглядеть скрягой-евреем, а этого тоже не хотелось. А если действительно прикинуть… Накрыть поляну в кабаке, что и говорить, было для него суммой. Но заначка таки имелась — должно было хватить. Другое дело, столь бездарно ее израсходовать… Но опять же — исходя из того, что эти трое о себе рассказали, шансы их невелики. По крайней мере, вероятность того, что одного отсеют, была значительна. Можно было и рискнуть.
       — А почему, собственно, и нет? — сказал он наконец. — Давайте так: если кто-то пролетит, я присоединяюсь к поляне, если никто — поляна с меня. Устроит?
       — Вполне. — Гена удовлетворенно потер руки. — Ну сразу видно: наш человек.
       — Только мы договаривались на серьезную поляну, — предупредил Нидерман. — В крутом кабаке.
       — Ясное дело. — Мишка состроил обиженную мину: мол, мог бы и не озвучивать.
       Перебили. Выпили уже за это. Мишка занюхал кулаком — закусывать больше было нечем. Впрочем, как и пить. Пора было и честь знать.
       — Может, у папы Рудика чего осталось? — сказала Фокси с сомнением и надела босоножку. — Я мигом смотаюсь. — Она вскочила, и ее качнуло. — Ой, какая водка пьяная. — Она засмеялась и вышла.
       Мишка с сожалением раскорячил ноги. К ее коленке он уже привык.
       — А где зависать будем? — спросил Гена, глядя в пространство.
       — Да найдем где, мало ли мест? — ответил за всех Нидерман. И посмотрел на Мишку: — А ты где базируешься?
       — На Алексеевке, — ответил Мишка, помедлив. Назвать свой истинный адрес язык не повернулся. Бык из Заж…пинска — еще та самореклама.
       — А где именно?
       — На Асхарова, — соврал он уже уверенней. На Асхарова жила его мать.
       — Надо бы договориться, — пояснил Нидерман.
       — Ручка есть записать? — осведомился Мишка.
       Нидерман помотал головой:
       — Искать надо, — и обратился к Гене:
       — Ручка есть?
       — Диктуй! — Гена взял воображаемую ручку. — Я внематочно слушаю!
       — Под газом забудешь, — уверил Мишка. —  Лучше я в посольстве запишу — и телефон, и адрес. — И уже Нидерману: — Как раз дело обрастет конкретикой…
       Нидерман согласно кивнул.
       — А я бы все-таки на девушку сыграл. — Гена томно вздохнул. — Уж больно сексапильная, лярва. Натянуть охота.
       — Тебе нельзя, ты лошадь, — съязвил Нидерман. И кивнул в сторону Мишки: — Вот ему можно, а тебе нет.
       — Скоро штаны порвутся, — пожаловался Гена.
       — Как в этой связи не припомнить бессмертные есенинские строки: «Я иду по росе, я в ней ноги мочу, я такой же, как все, я е…ся хочу». — Нидерман сгреб крошки на столе в одну маленькую кучку и посмотрел, куда бы их пристроить. Хотел было в стакан, но передумал. — Впрочем, народная мудрость в лице безвестного рифмоплета дала отповедь, — продолжил он. — Не ходи по росе, ноги в ней не мочи, ты такой же, как все, на очке п…чи. В общем, что делать ты знаешь.
       — Допрыгаешься, — пообещал Гена.
       — Да ладно тебе, — усмехнулся Нидерман. — Дело-то житейское. Я уже сходил. — Резким движением он смахнул крошки на пол. — А чего, и правда, сыграл бы на девушку, — предложил он к Мишке.  В суперигру, так сказать, Глядишь, и за нас бы с Геной палочку поставил.
       — В какую суперигру? — промямлил Мишка. Новый виток пари был для него как обухом.
       — Так придумаем.
       — Вы уже на меня играете? — Фокси зашла в купе неожиданно, держа в руке чекушку водки. Вернее, из-под водки, наполненную разве что на треть. — Вот, все, что есть. — Она виновато развела руками. — Завтра Рудик убьет.
       — Слезы Диониса, — прокомментировал Нидерман и, перехватив бутылочку, тут же разлил по емкостям — что с ней церемониться.
       — Ага, играем, — подтвердил Гена. —  Михалычу суперигру предложили.
       — На меня? — переспросила Фокси.
       — Ну не на меня же! Вот условия пытаемся придумать.
       — А чего думать, — сказал Нидерман. — Откажут в визе всем троим — вот тебе и условия. Ну, будьмо. — И вылил содержимое стакана в рот.
       — У меня же шансов практически нет, — запротестовал Мишка и последовал примеру чернявого.
       — На то и суперигра, что шансов мало. Зато, каков приз! — Нидерман «пропиарил» Фокси характерным мановением руки.
       — Может, меня кто-нибудь спросит? — Фокси тоже оприходовала «дозу» и плюхнулась на свое место, умащиваясь поудобнее, и Мишка снова ощутил под столом ее коленку.
       — А чего тебя спрашивать? Не целка, чай.
       — Я девушка строгих правил. С женатиками ни-ни, — сказала Фокси, и в ее словах Мишка не уловил и доли кокетства.
       — Ты женат? — спросил Гена строго, и все тут же посмотрели на его руки.
       Мишка помедлил и честно признался:
       — Женат. Просто кольца не ношу.
       — Почему? — вкрадчиво поинтересовался Гена, словно дознаватель, приученный не верить никому на слово и вести допросы с пристрастием.
       — Без почему, — отбрил Мишка белобрысого. — Не люблю и все.
       Он не стал объяснять, что на такой работе, как у него, носить обручальное кольцо противопоказано: зацепился «безымянным» — и поминай, как его звали.
       Сколько людей пальцев лишилось — не перечесть.
       — Так уж и ни-ни? — Гена снова переключился на Фокси, не скрывая своего разочарования. Видимо, еще не покидала надежда сыграть самому.
       — Так уж и ни-ни, — сказала Фокси, на сей раз не столь уверенно. Условия пари для нее были беспроигрышными. Ну, почти.
       — Да, баба с принципами — это еще тот парадокс эволюции, — едко резюмировал Гена. — У меня знакомая была, так через одного давала.
       — Что же тут особенного? — удивился Нидерман. — Естественное состояние любой порядочной девушки.
       — Не фигурально выражаясь, а в прямом смысле через одного, — пояснил Гена.
       — Четным давала, нечетным нет, если кто подкатит. Математику в начальных классах преподавала.
       — А тебе дала? — полюбопытствовал Нидерман.
       — Откуда б я знал, если б дала. Отказала и объяснила почему.
       — Ты бы во второй раз подкатил. Может, больше б повезло.
       Гена махнул рукой.
       — На ней, что ль, свет клином сошелся? О женщинах надо помнить лишь то, что кроме них существуют и другие женщины, — процитировал он экранного и далекого от первоисточника Д’Артаньяна. И вдруг просиял, словно осененный догадкой, и ткнул пальцем в Мишку: — Да гонит он все. Просто играть за…сал.
       — Что гонит? — не понял Нидерман.
       — Что женат гонит, — растолковал Гена.— Даже если кольца не носит, в посольство надел бы обязательно. — Теперь он взирал на Мишку торжествующе (словно все тот же дознаватель, но уже выведший мошенника на чистую воду). — Признавайся, за…сал?
       Разубеждать Гену Мишка не стал. Кольцо он и впрямь надевал по знаковым событиям, но вчера впопыхах забыл, так что пришлось звонить Люське, чтоб прихватила, и в данный момент оно наверняка покоилось у нее в ридикюле.
       — Да чего ты дрейфишь, Михалыч? Ты же слышал, какие мы левые. У нас же шансов почти нет, у всех троих. — Гена снова брал его «на слабо».
       — Хотя бы два из трех, — Мишка предпринял вялую попытку отбиться.
       — Нет, только три, — проворковала Фокси, грациозно изогнувшись, точно пантера, и как бы невзначай провела пальчиком по его коленке. Похоже, для себя она все решила.
       — А вы недурственно смотритесь вместе, — подключился Нидерман, насмешливо глядя на Мишку, и Фокси тут же отреагировала: прильнула к нему и ее ладонь уже прочно обосновалась на его ноге, повыше коленной чашечки. Сам не заметив как, чисто рефлекторно, Мишка приобнял Фокси за плечи — не пацан же, чтоб от бабы шарахаться. Настырная ладошка немедленно продолжила игру, призывно царапаясь и теребя под столом его штаны, вызвав в них, как неизбежную реакцию, бесконтрольное шевеление.
       Это было как легкая расфокусировка — только не зрения, а внутреннего видения. И что из того, что шансов мало — приз-то царский! Тут как посмотреть.
       — А что с меня, если проиграю? — спросил Мишка, пытаясь вопросом завуалировать смущение и уверяя себя, что любопытствует просто так, исключительно ради приличия.
       — Если продуешь, свозишь девушку на юга на недельку-другую — делов-то, — озвучил Гена очевидное решение.
       — В такую холодрыгу?
       — Ну не на юга, так покататься на лыжах.
       — В Куршевель, что ли? — неуверенно предположил Мишка. Где-то он уже слышал это название.
       — Зачем в Куршевель. Можно и попроще. На Красную Поляну, к примеру, или в Гудаури. Туда визы не нужны.
       — Там же сейчас все в запустении, наверно?
       — С чего ты взял? Я слышал, что в Красной поляне недавно подъемники подвесили и гостиницы возвели, а в Гудаури австрийцы еще в восьмидесятых все модернизировали, опять же отель отгрохали «Марко Поло». А развлекаловки не хватит, можно культурную программку организовать сопутствующую, в Сочах или Тифлисе. Ну, так как? — Гена смотрел нетерпеливо и азартно.
       — Я тебе даже завидую, — внес свою лепту Нидерман. — Такая девушка, я бы не раздумывал. — И прозрачно намекнул: — Кто бы мне предложил… — При этом он плотоядно пожрал Фокси взглядом.
       — И не надейся, ты лошадь, — отомстил ему Гена и поторопил: — Михалыч, не томи! Рожай скорей.
       — Я не знаю, — произнес Мишка в замешательстве, слегка ошалев от натиска.
       Расфокусировка оказалось кратковременной. Приз был хорош, спору нет, но шансов-то не было! И требуемой заначки тоже не было! И, как следствие, не было желания ввязываться в авантюру. Горячка.
       Его нерешительность Фокси интерпретировала по-своему: прильнула к нему еще крепче, а настырная ладонь, из бестактной превратившись в разнузданную, заскользила по штанине вверх и остановилась в опасной близости от гульфика, шаловливо перебирая ноготками. Предательское шевеление прекратилось. Процесс естественным образом перетек в фазу статичного и абсолютно твердого тела.
       Надо было с этим что-то делать. А что? Делать «ноги», что же еще! Пока не попал как кур в ощип.
       — Завтра скажу, — пообещал Мишка, облизав пересохшие губы. Дать категоричный отказ было неудобно. Партию желательно было отложить и доиграть в более спокойной атмосфере. — Все ребятки, уже поздно, — подвел он итог посиделок. — Утро вечера мудренее.
       Он не без сожаления снял руку с плеча Фокси, убрав за компанию и ее со своей ноги, но из-за стола не вылез, а достал из пачки сигарету и стал ее тщательно разминать. Курить не следовало — после выпитого он запросто мог поплыть, — но выбора у него не было. Предстать в таком «приподнятом» состоянии перед новыми знакомцами он не мог. Надо было сосредоточиться на чем-то отвлеченном.
       Размяв сигарету и почувствовав, что уже может худо-бедно подняться, он аккуратно подвинул девушку и кургузой походкой двинул из купе, успев заметить на ее лице досаду. Как ее зовут он так и не узнал…

       Очутившись в тамбуре, Мишка тут же прикурил и сделал глубокую затяжку. В голове ожидаемо зашумело, но он не обратил на это внимания, взбудораженный ночными похождениями — лишь прислонился к стенке, расслабляясь. «Уф, слава Богу, закончилось, — подумал он про себя. — Еще чуть-чуть, и вляпался бы». Впрочем, его облегчение имело, скорее, условно вербальную форму. Чувства, которые он испытывал, были двояки, и он это понимал. Все-таки приз был хорош, что и говорить. А он даже не попробовал его выиграть. К облегчению примешивалось и сожаление тоже.
       После второй затяжки все вокруг сместилось и медленно поплыло куда-то в сторону, и Мишка пошире расставил ноги, опасаясь, что может упасть. «Еще одну, — решил он и засунул сигарету в рот. — Ну, может, две и на боковую».
       Не тут-то было.
       Дверь тамбура приоткрылась, и «приз» собственной персоной появился в проеме, держа в руке свою традиционную «пэлмэлину». И все разу стало понятно. Ну конечно же, тамбур! Он же ей сам подсказал. Ведь это как место встречи, которое изменить нельзя. Если ты достал курево, значит, идешь в тамбур. Элементарно, Ватсон.
       Фокси остановилась напротив и продемонстрировала сигарету — своего рода пароль. При этом ее ощутимо качало — то ли она вошла в резонанс с колебаниями движущегося состава, то ли ее так развезло. Колготок на ней не было, и это было неспроста (ну не могла же она, уложившись в минуту, созреть для сна, прошествовать в свое купе и даже начать разоблачаться, но внезапно передумать и направиться оголенной в холодный тамбур), и от этого «неспроста» в штанах у Мишки снова возобновилась активность: едва успокоившийся зверь завозился в своем логове.
       Личико Фокси «украшала» фактурная улыбка Джоконды, только загадочная ли? Такая «фактура» вдруг показалась ему откровенной и недвусмысленной улыбкой жеманницы. И она ждала. Он чувствовал, что она ждет и уже не сомневался, чего именно, но начать не мог. И даже не потому, что толика здравомыслия в нем сохранялась. Да, сохранялась, но влечение уже перевешивало. Просто он робел. Невзирая на изрядный подогрев. Словно прирос к полу. Тоже ждал.
       Фокси напомнила о себе, выразительно помахав сигаретой, и Мишка уж было полез в карман за зажигалкой, будучи рад прервать наметившуюся паузу, но достать не успел. Состав дернулся, и девушка упала на него. Не врезалась, а именно упала — точно экзальтированная курсистка былых времен, наловчившаяся картинно хлопаться в обморок, на руки потенциальным объектам своих матримониальных устремлений, — и он едва успел отбросить сигарету в сторону и подхватить ломаку-инженю  свободной рукой. И тут же ощутил вкус ее губ, впившихся в его губы. И тогда он, уже окончательно презрев здравомыслие, сгреб ее в охапку и принялся мять — так, словно тесто месил. Воспрянувший духом зверь требовательно попросился на волю.
       — Какой ты шустрый, — прошептала Фокси ему на ухо, впрочем, без всякого намерения отстраниться. Более того, обвила его шею, точно анаконда, и стала легонько покусывать мочку — Мишка то и дело чувствовал своей щекой ее горячее дыхание. Это его окрылило. Алкоголь, наконец-то придавший ему уверенность, подтолкнул к более активным действиям, и он умостил руки ей на грудь и подверг замесу уже ее. Лифчика на Фокси тоже не оказалось.
       — Шалунишка, — проворковала она игриво, и ее язык без стеснения залез к Мишке в рот и взялся орудовать там, вылизывая все, что попадалось на пути, и его неприятно озарило, что попасться ему могли разве что остатки давешнего сала. Это заставило его устыдиться, а устыдившись, попенять на себя, что он такой недальновидный и не неподготовленный к хрестоматийным житейским пируэтам: не додумался хотя бы дыхание освежить (а не додумался, ибо не взял за правило — оттого и нечем было, пусть бы и додумался), и даже пронеслось по этому поводу — едкое, с сарказмом: «А все потому, что родителей не слушал, науку отчую презрел. Говорил же папа: носи с собой зубную пасту, сынок. И презерватив носи. А он все: зачем, зачем? Вот теперь будет знать, зачем!» Но Мишка тут же забыл о маленьком конфузе: в конце концов, на то и поездной «блицкриг», чтоб списать неизбежные издержки, и даже, упокоенный мыслью, куснул Фокси за язык, и та тихонько пискнула, а он подумал: «А не прокусить ли совсем, изображая страсть. Как будто он в экстазе». Но делать этого не стал, ибо, обладая развитым воображением, представил милицейский протокол, в котором черным по белому было записано, как распоясавшийся маньяк из Заж…пинска, обожравшись сала, отгрыз объекту своих домогательств язык — типа, на закуску… Нет уж. Обойдемся без излишеств. Вместо этого он направил свои посягательства вниз — к талии, к попке, к бедру, и дальше по ноге, чтобы в итоге неожиданно (и ожидаемо тоже!) юркнуть под юбочку, где томилась героиня его романа, столь же безликая, сколь и безысходно желанная. И чего кота за хвост-то тянуть: затяжной прелюдии походные условия не способствуют. «Он наскоро, по-военному, приволокнулся….» — так, кажется, речет цитата? Вот и он по-военному.
       — Ай-яй-яй, шалунишка! — Фокси пресекла последнюю фазу Мишкиных намерений и вернула его руку в исходную позицию, и он, не зная досконально, флиртует она с ним или это действительно запрет, решил не торопить события и принялся остервенело терзать ее кофточку — как если бы он был быком с корриды, дорвавшимся до ненавистной красной тряпки, — так и не сумев определиться, как лучше: расстегнуть кофточку или просто задрать вверх, и пытаясь одновременно сделать и то и другое, пока руки сами не разобрались, проникнув под трикотаж, и не сцапали вожделенную добычу намертво.
       Пока что так.
       Фокси закрыла глаза, а едва Мишка стал катать ладошками ее отвердевшие соски, закусила губу, сладко постанывая; Мишка же пристроился бочком, пытаясь еще и чмокать ее в щеку, хоть это было и не очень удобно.
       Грудки у нее были упругие, востроносенькие, не то, что Люськины «уши спаниеля», и, что приятно, разумной величины. «Классическая женская грудь должна умещаться в ладошке», — он эту народную мудрость твердо усвоил. Та, что не умещается — это уже вымя, что бы там ни пропагандировали. Попалась ему однажды залетная — сподобил Господь, послал: в наказание иль поглумиться. Кто бы видел эти «цыцы» и кто бы видел тот бюстгальтер. Особенно бюстгальтер. Даже не две тюбетейки на ваши дурные головы, а два велошлема. Свят-свят-свят!
       «А у нее умещаются?» — решил он проверить и, раскорячив пальцы на всю длину, охватил ее перси, а по сути до боли сжал, и Фокси застенала в голос; он же, довольный, ее отпустил, констатируя: «Умещаются. Эталон! — И посетовал: — Эх, обозреть бы получше. Но не сейчас. Может, еще будет время?»
       Его рука снова поползла по ее телу (ну сколько же можно «тесто» месить!), как Фокси сама прекратила эти его «кулинарные» манипуляции, и, ухватив за свитерок, потянула на себя. И он, покорный, повиновался ее воле и отлепился от стеночки, а она, точно это танцевальное «па», повела, и в итоге они крутанулись на маленьком пятачке, поменявшись позициями, и она немедля заняла освободившееся место у пепельницы. Своего же партнера пристроила подле, после чего задрала ножку и обвила ею отнюдь не осиный его стан.
       Как в кино, мелькнуло у Мишки в голове. Чтобы Люська хоть раз вот так, возле стеночки… Сам же он, чисто рефлекторно, устремил руку вниз, на выручку ее телу, потерявшему устойчивость, дабы поддержать, подпереть его в самой удобной точке — за попку… или что там под руку попадется. От того, что попалось, его бросило в жар, и зверь отчаянно затрепыхался в стареньких, с ослабшей резинкой, трусах и высвободился из них как неизбежное следствие, а затем, словно ощутив глоток свободы, стал исступленно долбиться дальше, в исподнее и ширинку, тщась прорваться на свет божий.
       — Шалунишка, опять ты за свое, — промурлыкала Фокси, на сей раз демонстрируя попустительство к вопиющей Мишкиной беспардонности, и даже прильнула к нему покрепче, причем не только бюстом, но и бедрами, лобком, и он яростно впечатал ее в стенку своими чреслами, а затем стал соударяться с ней в такт движениям состава.
       В штанах творилось что-то невообразимое.  Там копошилось уже гигантское, разбухшее до размеров только что выпитой бутылки «кеглевича», требуя отнюдь не бретерских сатисфакций, и Мишка, изображая из себя записного мачо, поднаторевшего в амурных делах, а на деле сатанея от собственной наглости, оттянул Фокси трусики и неверными пальцами, тут же орошенными вагинальным секретом, стал отыскивать логово для своего изголодавшегося монстра. «Кабинет, — голосило, вопияло его естество, — полцарства за кабинет!» Но все, что приходило на ум в этом плане, было купе проводницы, при условии, конечно, что та позарится на его гроши, что было весьма сомнительно. О сомнениях же насчет самой Фокси, которая наверняка играла и непонятно было, до каких пределов простирается ее игра, думать сейчас он был не в состоянии. В принципе, кабинетом мог послужить и туалет по-соседству, хотя, что там говорить: техника любви в столь противоестественных ей же, любви, условиях виделась ему в равной степени и извращенной. Однако не это обстоятельство вариант браковало. В туалете было освещение, которое регулировалось принудительно извне и выключалось только в светлое время суток. А при свете он бы не решился, постыдился бы. И не столько из-за своей далеко не идеальной фигуры, это еще полбеды, а по другой весьма прозаической причине, и причину эту Фокси лучше было не знать.
       Но она таки узнала — шила в мешке не утаишь.
       Дав Мишкиной руке тщательно обследовать содержимое своих трусиков и в очередной раз обозвав ее хозяина шалунишкой, Фокси без предупреждения опустила ногу, избавив свою промежность от инородного тела, зато в качестве компенсации пристроилась к Мишке вплотную и, ластясь, как кошка, стала легонько массировать ему низ живота, в паховой области, параллельно оценивая масштабы оттопыренности его широких, свободного покроя, штанов, отчего масштабы эти, казалось бы, и так предельные, еще и возросли, дойдя до катастрофических, а сортир перестал восприниматься им как абсолютно неприемлемый вариант.
       А затем произошло и вовсе головокружительное. Но и непредвиденное тоже. Как бы невзначай добравшись до пуговки и расположенного под ней замочка, Фокси с нарочитой неторопливостью потянула пулер вниз, при этом с лукавством заглядывая Мишке в глаза, а дойдя до ограничителя и расстегнув молнию полностью уж было снова пошла вверх по животу, как учуявший дух свободы «кеглевич» с секундным, правда, запозданием вывалился ей прямо в ладошку, словно мертвец из шкафа, и она дернулась всем телом, отстраняясь: видимо, произошедшее стало для нее полной неожиданностью — так далеко заходить она не собиралась. А затем, недолго думая, засунула руку в проем ширинки, отодвинув мешавшего «кеглевича» в сторону, и принялась деловито шарить внутри, ощупывая нательную экипировку и пытаясь уразуметь, как сей феномен мог реализоваться.
       — Что там у тебя? — спросила она наконец, обнаружив какую-то странность, и дернула дважды за эту странность, отчего штаны его слегка сместились в бок.
       — Что? — прошелестел Мишка, застывший по стойке «смирно», точно зэк во время лагерного шмона, безропотно снося экзекуцию.
       — С дыркой!
       С дыркой были кальсоны. Теплые хлопчатобумажные подштанники армейского образца — естественно, без следов пуговиц. Да и зачем они, если фишка этого мужского исподнего как раз в дырке — чтобы можно было быстренько подсуетиться, когда приспичит. И именно они, кальсоны то есть, и были причиной Мишкиных страданий. Альфа-самец в кальсонах — еще тот образ пылкого любовника. Ну прямо из цикла «нарочно не придумаешь».
       Он так и не ответил ей, но она и сама догадалась, прыснув в кулачок, и ему стало неловко, но и обидно тоже — ее смешок его раззадорил, подстегнул, — и он решил приступить к решительным действиям. Пора.
       — Пошли, — прохрипел Мишка, и потянул ее за руку. Куда? Да хоть куда. Она уже знала его маленькую тайну, и ему было все равно. Пускай в сортир.
       — Девушку надо еще выиграть. — Фокси наклонилась к его уху, и «кеглевич» уткнулся ей в пупок, да так и обосновался там, все перепутавший. — Ты забыл?
       Он не забыл, он просто надеялся, что забыла она. После всего, что они вытворяли… Но она не забыла.
       — Выиграешь девушку?
       Фокси извлекла незадачливого, заплутавшего «кеглевича» из  малосодержательного тупичка и уважительно покачала на ладони, как если бы прикидывала на вес, однако не отпустила, а перехватила за горлышко и потянула, отступая на середину тамбура и тем увлекая Мишку за собой, и он, обезоруженный, пошел следом, словно послушный крысак за дудочкой крысолова. А она — еще дальше, в сторону выхода, но одновременно делая крутой вираж, как по эллипсу велотрека, и уже не придерживая статичными пальчиками горлышко, а слегка вминая круговыми движениями, отчего Мишка почувствовал, как стал нарастать сладостный зуд и недалек тот миг, когда перевозбужденный от остроты ощущений брандспойт пульнет струей, разрядившись вхолостую. А она все тянула и тянула за собой, совершая с ним круги почета и не забывая вопрошать при этом: «Выиграешь девушку? Выиграешь девушку?», а он мычал что-то невразумительное, готовый уже сдаться, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы дверь тамбура в соседнем вагоне не хлопнула, впустив в переходник кого-то из обитателей поезда и уже закрывшись за ним, а Фокси, взвизгнув, не бросилась опрометью в свой вагон. Мишка же, едва успев отскочить к выходной двери и отвернуться, стал возиться со своей негабаритной бутылкой, пытаясь затолкать ее в штаны и попутно осознавая всю тщету своих попыток, и в итоге просто прикрыл ее руками от любопытствующих взоров и принялся лихорадочно считать слоников, надеясь таким маневром поскорее утихомирить разбушевавшуюся плоть: «Один слоник… Два слоника… Три слоника… Четыре слоника…» На второй сотне слоников его зарвавшаяся стеклотара скукожилась до приличествующего ей размера — немногим больше медицинской пипетки, — приняв облик привычно-невзрачной уриновыводящей зверушки, и зверек этот смиренно уполз в нору кальсон, после чего его многострадальный хозяин смог застегнуть ширинку и повернуться; повернувшись же, он, пошатываясь, побрел восвояси.
       Он уже входил в салон своего вагона и до его девятого купе было не то, что рукой подать — дотянуться, как столкнулся с вынужденной полуночницей, проводницей, и та, обозрев его мельком в приглушенном ночном освещении и уж было собираясь проследовать мимо, внезапно вскинулась, пытливо приглядываясь, а приглядевшись, всплеснула руками:
       — Боже мой, что у вас с лицом?
       — А что? — осоловело спросил Мишка.
       — Как у индейца на тропе войны.
       — Чингачгука? — предположил Мишка, все еще не понимая.
       — Чингачгука! — желчно передразнила проводница и с безнадегой покачала головой: — Огненной воды употреблять не надо!
       Пропустив проводницу, Мишка зашел в туалет по соседству. Зеркало на стене отобразило одутловатую рожу, перепачканную до ушей помадой, и он, закатив глаза, с силой впечатался в отражение лбом: погулял так погулял. А затем, намылив руки, ожесточенно стал тереть лицо, с ужасом представляя, что было бы, если бы Люська утром увидела его боевую раскраску. Надо бы проводницу отблагодарить. И не на словах. Но тут же голова, «варящая» нетривиально под воздействием допинга, дала опровержение: проводница ни при чем — ее послал Бог, который ему, верно, благоволит. И Мишка возвел очи горе, к небесам, коими служил потолок клозета, и не в состоянии воспроизвести хоть что-нибудь церковно-покаянное, соответствующее букве и духу молитвы, просто положил руку на сердце и уверил Создателя: «Больше не повториться. Гадом буду!» После чего тщательно обследовал в зеркале физиономию, а удостоверившись, что следов помады не осталось, проскользнул в свое купе. Люська продолжала посапывать с той же кибермеханической периодичностью, и он как можно тише залез на полку и, растянувшись на лежанке, стал думать о насущном: просыпалась ли жена и заметила ли его отлучку. С тем и заснул. Впрочем, заснул ли? Ему казалось, что нет. По ощущениям, он пребывал в каком-то полудремотном состоянии, так и не провалившись в глубокий сон. И в этой полудреме он естественным образом вернулся к недавним событиям, по горячим следам производя детальный их разбор. Или его вернули? Скорее, все-таки вернули: это она, полудрема, абстрагировавшись от его сознания, зажила своей собственной жизнью и возвратила сознание к недавним событиям, прокручивая их раз за разом перед его мысленным взором, словно это зациклившийся сектор бракованного видеодиска, то и дело подтормаживая или даже зависая на несколько секунд — и как будто бы только для того, чтобы он мог тщательней обозреть себя со стороны и острее пережить весь тот стыдливый ужас, что с ним приключился. А затем цикл разорвался — как если бы лазерный глаз видеоплеера «продавил» заезженную канавку диска, — и картинка пошла дальше, в виртуальное пространство, и он увидел фрагмент из другого сериала, под рубрикой «если бы да кабы», и это были уже форменные страсти-мордасти.
       Они с Фокси перестали нарезать круги по тамбуру, и она сама потянула его в сортир, и вот они уже там, в тесном его кубе: она — голая, удобно умостившись попкой в раковине карликового «мойдодыра» с предусмотрительно вывинченным и заглушенным краном: сидит и ждет, поддерживая на весу задранные и широко расставленные ноги; он же, попирая стопами ворох одежды, сваленной на мокрый и дурно пахнущий пол, перед ней в одних кальсонах: раскинув в стороны воздетые руки, словно он танцовщик балета, выбежавший на поклон, — и жарко шепчет: «Я весь твой, любимая!» И пора бы начинать, но выясняется, что кальсоны не обычные, а на молнии, и молнию как на зло заклинило — ни туда ни суда, а снять их, стащить с себя он тоже не может. И не потому, что не может в принципе, а потому что это позорно, это немыслимо для него — что за мачо без кальсон. А время не терпит — и тогда он, примерившись к Фоксиному лону, начинает тыкаться в него что есть мочи, силясь таким манером прорвать плотную ткань, а чтобы был упор, хватается руками за кафельную раковину и, как результат, вырывает ее с корнем, плохо прикрученную. Та падает и раскалывается надвое, и Фоксина попка туда же, прямо копчиком — хрусть. А Фокси скулит, размазывая по лицу сопли: «Это все твои кальсоны виноваты, мачо…»
       А вот они уже в другой мизансцене — передислоцировались на унитаз. И Фокси, кое-как уместивши длинные ноги, ритмично прыгает на нем, стараясь попадать в такт, отмеряемый, словно дирижерской палочкой, стуком колес. А он думает: чего же это она прыгает, ведь кальсоны-то никуда не девались, и они наглухо задраены, но тем не менее как-то старается ей помогать, при этом весело нажимая ногою на педаль слива — опять же в такт. А колеса стучат, отбивают нехитрую морзянку: тут-тук, тук-тук… «Диктуют колеса вагонные, где срочно увидеться нам», — крутиться в голове старенький мотивчик. «А где нам увидеться? В сортире, где же еще!» И колеса радостно поддакивают: тук-тук, тук-тук… Кстати, а отчего они стучат? Так элементарно же: площадь круга — пи-эр квадрат. Вот квадратами и стучат! Тут-тут, тут тук… Тут-тут, тут тук… Но это уже не колеса, это уже в дверь стучат. И не стучат, а колотят, колошматят изо всех сил — толпа страждущих пассажиров. И вот дверь открывается, это проводница отперла ее своим ключом — проводница, мордатая, как Нона Мордюкова. А за нею неживая Люська — почему-то блондинистая, как Нина Гребешкова, но вполне узнаваемая: вот тебе, бабушка, и Юрьев день! А за Люськой полвагона уже не страждущих, а любопытствующих. И Фокси верещит, вжавшись в окно и стыдливо прикрывая срам: «Невиноватая я! Он сам пришел… и в сортир затащил». А он плывет, закатив глаза и помахивая ручкой: мол, все путем, граждане… я уже кончил, пошли на фиг. А на кальсонах расплывается пятно. И все смеются. Только Люська плачет навзрыд. Но не из-за факта адюльтера, а из-за того, что у нее такой простофиля-муж, в кальсонах. И голосит при этом: «Сними их сейчас же, не позорь меня перед девушкой. И попробуй еще раз». И дергает его за кальсоны: раз, другой. А он брыкается в ответ: «Не могу без кальсон, мачо я». А она не унимается — и дерг, дерг, дерг, дерг… И он понимает, что так быть не может: как-то неправильно все это, ненатурально — наверняка то полудрема куражится, вот только зачем? А спать хочется аж жуть: кончил ведь. Так что лучше подчиниться, сделать, как полудрема велит, иначе она не отвяжется и уж никогда не провалиться ему в пучину глубокого сна. И тогда он расстегивает пуговку и, кряхтя, начинает стягивать кальсоны, высвобождая их из-под ягодиц, и кальсоны сползают с чресл, потащив за собой старенькие подрастянувшиеся трусы…

       — Ты что, ополоумел?!
       Что-то невидимое впечаталось Мишке в живот, садануло хлестко и болезненно, отчего картинка тут же «встала», как на стоп-кадре, а затем и вовсе пропала, оставив лишь звуковое сопровождение: сопение полудремы возле уха, последовавшее за свистящей, почти что на границе ультразвука, ее репликой.
       «Ладошкой врезала», — про себя отметил он и проворчал, обиженный:
       — Снимаю же, снимаю, погоди чуток. — И, демонстрируя усердие, стал активно сдвигать кальсоны к коленям.
       И тут же по его груди нешуточно забарабанили кулачки, а следом раздалось зловещее шипение:
       — Трусы натяни, идиот! Девчонка же спит напротив.
       Мишка наконец «включился», с трудом избавляясь от навязчивых пут «полудремы», и приоткрыл глаза. И то, что он увидел в тусклом свете фонарей пролетающего мимо полустанка, было столь сюрреалистично, что еще какую-то секунду-другую думал, что это продолжение его нелепого сна. Он спал раскрытый, подмяв под себя большую часть одеяла, небольшой лоскуток которого, скомканный, покоился у стенки; Люська же нависала над ним где-то в области паха, привстав на нижние полки и, как ему показалось, загораживала его, перекрывая обзор со стороны — и уже не дубасила почем зря, а деловито возилась с его кальсонами, тщась подтянуть их повыше, а то, что она загораживала… Матерь Божья! Трусы на нем были приспущены, и из них Пизанской башней торчала, едва не соприкасаясь с Люськиным лицом, приведенная в боевое состояние его «Большая Берта».
       Он издал горловой звук — такой, наверное, издает утопающий, захлебнувшись водой и пытаясь ее исторгнуть из глотки — и, окончательно проснувшись, высвободил из под ягодиц одеяло и судорожно набросил его на себя. Люська, помедлив, соскочила вниз, удовольствовавшись достигнутым результатом, но отнюдь не готовая списать со счетов законспирированную похотливость супруга, и ее метающие молнии глаза оказались на одном уровне с его, бегающими и растерянными.
       — Приснилось, — виновато пролепетал Мишка в свое оправдание, сработав на упреждение, и спешно принялся натягивать под одеялом трусы с кальсонами, попутно ощупывая их на предмет «непредумышленных» увлажнений: только поллюций ему не хватало для полного счастья. Но нательное белье было сухим, да иначе и быть не могло: раз «Берта» оказалась на взводе, то и разрядилась лишь во сне. Так что мог бы не проверять, но это уж чисто рефлекторно.
       — Хотела бы я знать, что? — процедила Люська сквозь зубы, и тон ее был не то, что едким — кислотным. — Или кто?
       «Ты, конечно», — чуть было не брякнул он, вовсе не собираясь язвить, но вовремя одумался. В таком ответе, вполне естественном и напрашивающимся, Люська могла бы усмотреть ехидство, а это уже грозило спровоцировать настоящий взрыв. И он просто сказал:
       — Не помню. Забыл уже.
       Люська еще какое-то время жгла его взглядом, но так как он молчал, вынужденно удовлетворилась предложенной версией и пытать больше не стала. Зато принялась интенсивно принюхиваться, шмыгая носом и выписывая головой крестные знамения, в поисках источника неожиданного запаха, и он, мигом сообразив, что это за запах и кто его источает,  конвульсивно захлопнул «варежку» и даже задержал дыхание, с содроганием ожидая, чем закончится этот «собачий» досмотр. К его радости — ничем не закончился: даже если у Люськи и возникли подозрения на его счет, они ей показались безосновательными и озвучить их она не решилась. И это был добрый знак: жена не просыпалась и о его ночной отлучке не ведала. Наконец Люське надоело подвизаться «нюхачом», и она, зыркнув на него напоследок, то ли испытующе, то ли обескуражено, строго повелела:
       — Иди умойся, пока люди не набежали. Приедем скоро. — И отвернулась к своей полке убирать постель.
       Мишка поднес часы к лицу: было без малого пять. Если поезд и опаздывал, то ненамного, может, что и нагнал в пути. И это было не очень удачно: придется-таки коротать время в зале ожидания. Но тут уж ничего не попишешь… Он вздохнул и полез за штанами.
       В голове гудело, а во рту будто кошки нагадили, и это была знакомая симптоматика похмельного синдрома. Но это еще полбеды — общее самочувствие оценивалось как состояние предельной разбитости. Он все-таки заснул, но спал пусть и не поверхностно, но мало. Похмелье усугублялось недосыпом.
       Люська между тем скатала матрас и уселась на лежанку, бессмысленно уставившись в темноту за окошком. И он, пользуясь моментом, проворно спрыгнул с полки — бочком, стараясь не дышать на жену — и, не мешкая, ускакал в туалет.
       В туалете Мишка первым делом (позабыв о естественной необходимости справить нужду) присосался к крану, удовлетворяя острую жажду. Вода была противной на вкус и вряд ли питьевой, но он сразу почувствовал облегчение. Рукомойник — реальный, в отличие от виртуального — оказался не кафельным, а никелированным — удивительно, но вчера он не обратил на это внимание. Он подергал его несколько раз, прилагая усилия, но тот держался крепко. О кране и говорить было нечего — нормальный кран, рабочий! Всего лишь антураж его сна. Вот только кальсоны были взаправдашними. И с дыркой!
       Опять эти исподники!
       Помедлив, будто раздумывая, стоит ли, Мишка спустил штаны до самого пола и критически обозрел себя в интимном облачении. Он был хорош, нечего сказать. Мачо в кальсонах. Стыдоба. И этот ее смешок, в тамбуре. Фу! — он скривился. И неожиданно для самого себя, повинуясь какому-то внутреннему порыву, распрямил плечи и, отчетливо проговаривая слова, сообщил зеркалу: «Мужчина… не может… жить в кальсонах! Тот, кто живет в кальсонах, — не мужчина». Дальше — больше. Снял кальсоны, отделив их от штанов, и поднес к окну. Окно было закрыто, и он, ухватив поудобнее продольную ручку, потянул вниз. Когда та не поддалась — еще и еще раз, уже с остервенением, и даже повис на ней, в надежде, что оконная рама сдвинется под тяжестью его тела, но уже понимая, что это бесполезно: вряд ли ее заклинило, скорей всего, окно было заперто на «трехгранку». И он оставил эту затею.
       Гораздо проще было спустить кальсоны в унитаз. Технически проще… если бы не одно «но». Техническая легкость вступала в противоречие с общеупотребительной эстетикой поведения. Сами бы они не пролезли — надо было помогать. А чем? Рукой, естественно! Но это был уже перебор.
       Мишка огляделся по сторонам, в поисках, чем бы их протолкнуть, но ничего подходящего на глаза не попалось. Да и не подходящего тоже.
       Он застыл в раздумье: что бы такого измыслить? Куда бы их деть? В сумку, что ли? Незаметно пронести от Люськи — и в сумку. А на улице выбросить. На перроне — под поезд. Или просто в снег, с которым они сольются. Приотстать — и избавиться. Решено: на улице…
       Картинка привычно «пошла», и он увидел на ней себя, суматошно расстегивающего на ходу сумку и выкидывающего под сцепку между вагонами скомканную тряпицу, а затем, уже возле самого спуска в подземный переход, нагоняющего жену… но на том персональное видео не остановилось, как он ожидал, а понеслось дальше. Через тоннель — на вокзал, а с вокзала — в метро, а там — по пути следования, проскакивая галопом станции, но в итоге оно вывело его на улицу, заснеженную киевскую улицу. И на улице было холодно. Да что там — морозно.
       Он плелся по промерзшему, обледенелому Киеву к посольству, продавливая порывы ветра, — а ему было холодно. Не ему, остолопу с претенциозными замашками, а ЕМУ — тому, что в штанах. И без поддержки кальсон. Сначала терпимо — всего лишь состояние легкого дискомфорта, — но по мере того, как время шло (а оно обязательно шло: тянулось, тягуче волочилось, в ожидании открытия посольства), дискомфорт усугублялся, неуклонно перетекая в болезненные ощущения. А тот истолоп, что кальсоны выбросил, потихоньку начинал пританцовывать на свежевыпавшем снегу, а затем и вовсе танцевать, отбивая чечетку, а жена остолопа, ухмыляясь, подтрунивала над ним: «Что, писать хочешь?», а остолоп, стуча зубами, что-то мычал в ответ, а в штанах, лишенный отеческой теплоты кальсон, агонизировал, околевал его уриновыводящий зверек…
       Порыв иссяк.
       Мишка торопливо натянул кальсоны, будто боялся, что немотивированное побуждение снова застанет его врасплох, и назидательно проинформировал зеркало: «Мужчина… обязан… жить в кальсонах! Иначе он рискует перестать быть мужчиной». Затем вспомнил об истинном предназначении уборной и помочился — через дырку кальсон, с удовлетворением отметив их бесспорное конструктивное достоинство.
       В дверь требовательно постучали.
       — Момент, — крикнул Мишка и впрыгнул в штаны. Наспех ополоснул лицо, схватил с полочки под зеркалом рулон туалетной бумаги, дабы промокнуть щеки, и едва успел поймать тюбик зубной пасты, вывалившийся из рулона прямо ему в ладонь — большей частью израсходованный, но тем не менее не совсем пустой, — и это было как нельзя более кстати (можно сказать, подарок судьбы): ИХ тюбик Люська, умывшись раньше него, наверняка забросила обратно в дорожную сумку, саму же сумку экспроприировала, прижав к стенке бедром, и просить ее у жены он не решился.
       Мысленно поблагодарив безвестного предшественника за щедрый презент, Мишка выдавил колбаску прямо на палец, и прошелся им пару раз по зубам, но внезапно передумал (вынужденно передумал, внемля настойчивым «увещеваниям» забарабанившего в дверь пассажира) и, сбрызнув еще раз лицо, открыл дверь.
       — Пбо-бо-би-пе, — пробубнил он наполненным ртом и жестом пригласил войти нетерпеливую старушку, тут же обомлевшую и заартачившуюся. А сам двинул в тамбур. Там завершил начатое — уже тщательней, после чего заглотил остатки пасты, разжевал и подержал с минуту, усиленно гримасничая. Прополоскать рот было нечем, но это его не смутило  — он просто сплюнул пасту в переходник под сцепку. Можно было возвращаться. До Киева такой меры должно было хватить. А в зале ожидания и не актуально: там дух тяжелый сам по себе, да и он не комнатный песик, чтоб на привязи сидеть.
       Не зря говорят, на всякого мудреца довольно простоты…

       Когда Мишка вернулся в купе, свет уже горел, и в тесном пространстве меж лежанками копошились попутчики; Люська же копошилась в дорожной сумке — так, словно собака в мусорном баке, — что-то самозабвенно в ней выискивая. Подвинув его, попутчики выскользнули в коридор, где тут же влились в вереницу спешащих в туалет; что ж до Люськи, то она извлекла из сумки сложенную вчетверо карту киевского метрополитена, добытую где-то по случаю, с явным намерением ее изучить («В который уже раз?!» — отметил про себя Мишка), а за картой и спичечный коробок («А это еще зачем?»), поместив его на край стола; сама же расположилась у окна, готовая заняться делом. Дав Люське включиться в процесс, он плюхнулся на лежанку, а затем отполз в самый ее угол, подальше от жены, и стал в свою очередь изучать темное пятно на стенке напротив, попутно прикидывая его природу и вполуха слушая, как Люська, углубившись в карту, размеренно и с расстановками бормочет под нос названия станций: «Золотые ворота»… «Дворец спорта»… «Кловская»… «Печерская»… На «Печерской» Люська остановилась, произнеся название станции трижды, и это было неожиданно — обычно «Печерскую» она пробегала, «тормозя» на «Дружбе народов» — именно эта станция была определена ею как конечный пункт их следования, — а тут… Впрочем, какая разница — «Печерская» так «Печерская». Он умостился поудобнее и смежил усталые веки.
       — Что ты в угол забился, как бедный родственник?
       Мишка дернулся всем телом и открыл глаза. Люська, характерно поджав губы, пялилась на него с характерным же прищуром, и пусть особой проницательностью она никогда не отличался, но тем не менее пялилась, критически оценивая, и он, запоздало сообразив, что его бдения в углу выглядят не вполне уместно, а оттого подозрительны, в спешном порядке перебазировался к жене поближе, почти вплотную (на свой страх и риск), задышав только носом и стараясь напустить на себя независимый вид. В поисках, чем б себя занять, он зацепился взглядом за коробок и принялся гадать, что там внутри — не спички же, в конце концов, и не соль, — пока в его затуманенную алкоголем голову не пришла очевидная мысль: в нем находится его обручальное кольцо, и тогда он, внезапно почувствовав себя не в своей тарелке, отвернулся от жены к неплотно прикрытой двери и стал изучать уже разводы на плохо вымытом зеркале, пережидая момент. Кольцо, будь оно неладно, послужило напоминанием тому, о чем он на минуточку подзабыл, озабоченный желанием пройти повторный одориметрический тест (а точнее, не подзабыл, а перестал отчетливо воспринимать как свершившийся — и давненько уже, десять лет как — факт): что он какой-никакой, но муж, и это не формальное качество, а самое что ни на есть реальное — вон, жена рядом сидит, дырку в нем прожечь хочет, — и в свете этого непреложного факта его ночные похождения выглядят отнюдь не невинно. И хотя грехопадения не состоялось — всего лишь «почти», а почти, как известно, не считается, но… кто бы убедил в этом серые его клеточки, нейрончики; они ночное «почти» как измену засчитали сразу, отреагировав, как им и должно: настропалили биохимию, отчего «выстрелила» вазомоторика, отвечающая за «смертельную бледность» и «краску стыда», сделав его рожицу слегка пигментированной. Он изменял жене весьма редко, можно сказать, считанные разы — оттого, наверное, все еще эмоционально реагировал. Срабатывали не до конца попранные им этические клише.
       — Тебе кольцо без надобности? Или ты уже не женат?!
       Мишка дотянулся до приоткрытого уже коробка и вытащил из него свое обручальное кольцо, чувствуя, как глазки его суматошно бегают, а щечки под стать глазкам — предательски пылают. Вот же черт, не успел подготовиться психологически. Непростительная безответственность с его стороны.
       Надо было что-то делать, и он, по наитию решив клин выбить клином, повернулся к Люське и улыбнулся ей глуповатой улыбкой, не открывая рта, да так и замер, не мигая, а она, не выдержав «гляделок», отвела взор, а там и вовсе села прямо, снова уткнувшись в карту и изображая деловитость; он же, решив, что все закончилось, задышал ровнее. Краска тут же отлила от лица, и он смог нормально мыслить.
       И первая мысль, пришедшая ему в голову, была тревожной: Люська же может его о чем-то спросить, и тогда ему придется ей отвечать — иначе говоря, открывать рот! —  и он, откинувшись к стенке, закрыл глаза, делая вид, что дремлет, и даже мерно засопел для вящей убедительности. Больше «светлых» мыслей не возникало, да и думать ни о чем не хотелось, и он, подумав мимоходом, что неплохо бы на вокзале разжиться ментоловой жвачкой (для подстраховки), постарался ни о чем не думать. Не в смысле каких-то пустяковин, а ни о чем вообще. Но ни о чем не думать было сложно: мысли помимо его воли возвращались к событиям прошедшей ночи (хоть это были не мысли, по большому счету, а видения, калейдоскоп фрагментов), и он задался вопросом: а можно ли в принципе не думать ни о чем, а если можно, то как, и уже более предметно: на чем бы таком ему сосредоточиться, чтобы удержать голову в состоянии безмыслия, и по здравом размышлении пришел к выводу, что лучше «черного квадрата» ему не найти. И он решил попробовать: нарисовал в уме «квадрат» и попытался погрузиться в его омут, а когда с первого раза не получилось — он поймал себя на мысли, что думает о квадрате не как об абстракции, а как о реальной вселенской бездне, — не бросил эту затею и продолжил свои опыты, добиваясь хоть сколько-нибудь длительных погружений, и в итоге настолько увлекся игрой, что не заметил, как сладко зевнул, раззявивши пасть так, будто он бегемот с Танганьики, а затем еще раз, а когда «включился», было уже поздно: с зевотой в окружающее пространство ушли обильные воздушные массы, пропитанные алкогольными парами.
       На всякого мудреца довольно простоты.
       — Не могу понять, откуда у тебя духман? — спросила Люська недоуменно, и
       Мишка почувствовал, как она шумно и часто втягивает в себя воздух подле самого его лица — принюхивается. Или, точнее, обнюхивает его, как собака.
       «Вот же Джульбарсиха, учуяла-таки! — с досадой подумал Мишка, даже не пытаясь отстраниться (подозрительно же!), а притворившись безнадежно мертвым — так лучше. И зачертыхался в сердцах: — Да что за день сегодня такой, с утра не задался, — но тут же переключив сознание на насущное: — Что-то надо срочно предпринять, пока она не потребовала дыхнуть. Вот только что? Отшутиться, что ли, попробовать? А еще лучше выставить дурой, продемонстрировав ей несостоятельность ее же предположений. Вот только как?»
       — Ты меня слышишь? — потормошила мужа Люська, и Мишка резко «ожил» — вскочил с лежака, будто разминая затекшие ноги; когда же сел снова, повернувшись к Люське лицом, то был уже на безопасном от ее обонятельного органа расстоянии.
       — У мамаши на дорожку посидели, — признался он (иной версии с ходу не придумалось; что ж, придется развивать эту). И, предвидя протесты жены, сработал на упреждение: — Я даже удивился вчера, как ты не учуяла.
       — Да ладно! — все равно не поверила Люська. Оно и понятно: его мамаша сроду не употребляла, о чем жене, естественно, было известно.
       — Бражки саданули по стакашке, — доверительно поведал Мишка, уже чувствуя прилив вдохновения. — Мамаша к Новому году замутила, как раз подоспела.
       — Какой бражки? — Люська округлила глаза. — Ты гонишь!
       — Это не я гоню, это она, — возразил Мишка и, не моргнув глазом, пояснил: — Первак гонит. Пейсаховку — на продажу. Выживать-то как-то надо.
       Люська осоловело воззрилась на мужа, не в состоянии определить, шутит тот или нет, и в итоге неуверенно спросила:
       — Какую такую пейсаховку?
       — Самогон из мацы. Дрожжи-то она не использует — некошер, в иудаизм на старости лет ударилась, а маца — самое оно.
       — Где ж она ее достала под Новый год? — отреагировала Люська с недоверием. — Маца ж у вас на еврейскую Пасху, а та весной.
       — Так весной и затарилась на год вперед.
       — Где это затарилась?
       — Так в синагоге, где еще?
       — И дали?
       — Чего б не дать? Все равно ж выбрасывать, раздавать-то уже и некому почти. Куда ж тот контейнер, что из Израиля по разнарядке присылают, девать? Так что раввин сказал: бери, сколько унесешь.
       — И как же она все унесла? Это ж рук не хватит, столько нести.
       — Увезла! У соседа «каблучок» арендовала. Теперь вот гонит не перегонит — кладовка-то под потолок забита. Такую деятельность развила. — Мишка поцокал языком. — Ты думаешь, чего она в Израиль ехать-то не хочет? В следующем году вообще планирует на поток дело поставить.
       — А аппарат где взяла? — клюнула Люська.
       — Так от папашки остался. Папашка еще при Горбачеве гнал.
       — А почему я его у вас не видела?
       — Так разборной он. При Горбачеве ж опасно гнать было, так батя его по передовой технологии сварганил. Трансформером.
       — Первый раз о таком слышу, — озадаченно сказала Люська. — Мои все гонят, но чтоб разборной…
       — Так батя мой, знаешь, какой рукастый был, — похвалился Мишка. — Чисто Кулибин. — И, выждав паузу, «звезданул»: — Под швейную машинку аппарат замаскировал.
       — Под какую еще машинку?! — насторожилась Люська.
       — Ножную, фирмы «Veritas» Ты еще прохаживалась по ее поводу: мол, зачем такое старье в доме? Так то и не машинка вовсе. Ты же кожух не открывала, не смотрела что внутри.
       — Что ты несешь?! — Люська наконец-то стала «прозревать». — Как змеевик можно в швейную машинку запихнуть?
       — Играючи. Наноматериалы, слыхала о таких? Змеевик на быстрых нейтронах. В розетку включил — и все: шнапс сам собой течет.
       — В какую розетку?
       — В электрическую. Он ж электрический, аппарат-то. Где ты видала, чтоб швейные машинки на газ ставили?
       — Причем здесь швейная машинка, если это уже аппарат?
       — Так он же и шьет за компанию. Трансформер же, говорю. Хочешь — шьет, хочешь — самогон варит. А можно и одновременно. Лишь бы ногой активней подкачивать, чтобы и строчка шла, и нагрев был. Без нагрева самогон холодный получается. И невкусный — нитками отдает.
       — Что ты мелешь! — Люська прозрела окончательно и нахохлилась.
       — Ноги, правда, устают, мамаша жаловалась. Батя хотел колесо от мопеда присобачить, да не успел — скопытился.
       — Ты гад! 
       — А ты что мелешь? — с нажимом сказал Мишка, не скрывая ехидной ухмылки. — Какой от меня духман? С чего бы?
       Люська какое-то время соображала, наморщив лобик и тяжело ворочая, словно камни, непослушные мысли, затем вынесла вердикт, равнозначный его победе:
       — Зубы чистить надо! — И, порывшись в сумке, достала из нее тюбик зубной пасты.
       — А плевать куда? — хмыкнул Мишка иронично, внутренне же возрадовавшись: надо же, у него таки получилось.
       — Проглотишь!
       Мишка поперхнулся, но роптать не посмел — не в его интересах. Да и лишняя паста не повредит. Он выдавил в рот колбаску и задвигал челюстями. Попутно спросил:
       — Я правильно понимаю, что конечный пункт нашего следования метро «Печерская»? — До метро надо было еще пройти зал ожидания, но скользкую тему перегара желательно было поскорее замять. — Может, не стоит, — внес он свое возражение. И подкинул резон: — От «Дружбы народов» идти вроде бы ближе. При такой погоде актуально
       — На «Печерской» — троллейбус. Подъедем! — постановила Люська единогласно. И, покопавшись в сумке, вытащила папку с документами — верный признак того, что запахи ее больше не интересуют. Вид у Люськи сделался озабоченным, и Мишка, зная маниакальную склонность своей второй половинки все перепроверять, предположил, что дошел черед и до бумаг. И не ошибся. Раскрыв папку, Люська принялась пересматривать ее содержимое (так, будто видела это содержимое впервые), не забывая активно шевелить губами: «Мой паспорт… его паспорт… моя метрика… его метрика… наше брачное свидетельство…»; Мишка же, удобней примостившись к стенке, облегченно вздохнул: уф, пронесло.
       Вернулись соседи — мужчина и девушка; судя по всему, отец и дочь, —  расположившись на лежаке напротив, и Мишка, чтобы не пялиться на них, опустил глаза долу и возобновил прерванное занятье: принялся думать ни о чем. Только теперь «ни о чем» обрело конкретику, ибо ни о чем — это было о Фокси: продолжения с ней не предполагалось, да и вообще, что была она. что не было ее… Можно сказать, что ее и не существовало вовсе.
       «Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты», — процитировал он «наше все» (про себя, разумеется, процитировал), вслух же издал многозначительное «гм»: мимолетное виденье — безусловно да; но вот «гений чистой красоты» в качестве характеристики Фокси?! Это было смело с его стороны. Ну просто очень смело!
       «А ведь я так и не выяснил, как ее зовут, — вспомнил он, и это обстоятельство его позабавило: — Надо же!» Он только от друзей слышал, что такое возможно — интим без взаимных представлений. Интересовались уже постфактум, после всего. Или не интересовались вовсе. А зачем, если продолжения не предполагалось! Вот и у него такое. Ну, не совсем, конечно: до конца так и не реализовалось, да и она знала, как его зовут, но тем не менее… Он-то не знал, как её, и это главное. Короче, сподобился. И как просто все получилось. И даже не просто — естественно. Недосуг спросить было. Сперва неудобно, а потом уже и не до того...
       Фривольное «не до того» вернуло его к реалиям, заставив припомнить уже другое: что в ЕГО случае эта фривольность с душком — отчего благодушие, начавшее было наполнять его, тотчас улетучилось, и он, пусть и неохотно, но занялся самобичеванием: «Вот же идиотина, чуть не вляпался. И ведь как? Понятно же было, что она играет — захотелось же на дурняк покататься на лыжах, вот и дожимала — но он все равно клюнул. Повелся, будто юнец нецелованный — и до м…ды дорвался. Аж противно».
       «Впрочем, не как идиотина, а как пьяная идиотина, — внес он поправку, а заодно найдя себе оправдание. Но им не ограничился: — Пойло, конечно, свою лепту внесло, спору нет, но не оно одно виновато. Еще тихое болото семейной жизни. Засосало! Плюс глухомань его захолустная, сиречь захолустье глухоманное — одолели на пару, выть  охота. А тут такая краля. Немудрено — поплыл. Хорошо хоть, что все благополучно закончилось — не успела его дожать, на суперигру развести. Так что с него взятки гладки».
       Момент был подходящий, и он, не мешкая, перевел «стрелки» на Фокси, для начала напустившись на нее: «Ишь чего удумала — сыграть в суперигру с такими шансами. Да на фиг надо!» А затем, не мудрствуя лукаво, наградил чередой хлестких эпитетов — начав с непристойных, но закончив вполне литературными «вавилонской блудницей» и Мессалиной, ибо только они и могли, по его мнению, соответствовать предполагаемому размаху учиненных ею по жизни половых бесчинств. Однако тем не удовольствовался и продолжил распекать ее дальше: «И ведь не боялась же проиграть, чертовка,  — пусть один шанс из ста у него все же оставался. Да ей трахнуться — что семечек полузгать. Самочка!»
       Самочка — это было именно ТО определение, которое Фокси подходило, причем подходило более всего, и Мишка это почувствовал сразу же по произошедшей с ним метаморфозе. Его персональный видеоплеер, именуемый воображением, спонтанно «включился» и запустил «кино», на котором вышеупомянутая самочка возлежала на каком-то двуспальном сексодроме в состоянии «ню», головокружительно раздвинув слегка приподнятые и перегнутые в коленках ноги, и зазывно предлагала ему этим обстоятельством воспользоваться, не откладывая в долгий ящик, отчего гульфик его штанов недвусмысленно зашевелился, грозя вздыбиться холмом, и ему снова пришлось считать слоников, как давеча в тамбуре, но уже в качестве превентивной меры — не дай Бог Люська заметила бы это характерное вздутие. Когда же холм, так и не выросши, опал — словно вулканический остров в океане, поднятый со дна подводным катаклизмом, им же и уничтоженный, — Мишка поймал себя на мысли, что вовсе не думает о самочке плохо — наоборот, думает с какой-то трогательной приязнью; те же непристойности, что исторгли в ее адрес его сомкнутые уста, были, скорее, ласкательными прозвищами — желанной, но недостижимой женщине.
       Переварив эту внезапно посетившую его мысль, он поймал и вторую: события прошедшей ночи уже не воспринимаются им как стыдливый ужас. Некомфортное ощущение, охватившее его после тамбура (что называется, по горячим следам) и явно подогретое его же впечатлительностью и алкоголем, куда-то ушло, уступив место трезвому взгляду на вещи. (А что, собственно, случилось такого-эдакого? Ну, подумаешь, кальсоны, эка невидаль — да тысячи мужиков в кальсонах ходят. А то, как она водила его по тамбуру, — так вообще прикольно было.) И хоть легкая конфузливость все же осталась, но… что ни говори: то, что с ним содеялось ночью, — это было приключеньице! Пусть маленькое, но приключеньице, а их в его личном архиве было не так уж и много. Так что однозначно — в актив!
       Мишка украдкой посмотрел на жену, будто вопрошая: «А ты что думаешь по этому поводу?» (он не хотел, но так получилось само собой — совпало, и такое совпадение его позабавило, отчего тут же пришло на ум: «Вот было бы занятно, если бы она умела читать мысли; а вдруг умеет?») и, дабы жена не подумала чего плохого по «этому поводу», он обратился к ней с вразумляющим молчаливым словом: «Брачные узы — это тебе не договор о приобретении недвижимости, и нигде не писано, что я твоя собственность. То есть не я, а пися моя. И откуда только берется такое понимание супружества — все побоку, лишь одно на уме: моя пися, никому не отдам? Вот тут надо, чтоб было, — он мысленно указал рукой на сердце, — а все остальное от лукавого. Моя пися, не моя пися… Общая пися!» Но Люська никак не думала — не до его адюльтеров ей было и не до блудливой его философии: разобравшись с документами, она жадно всматривалась в темноту окошка — выглядывала наступающее утро.
       «Надо будет подойти к этой залетно-мимолетной, сиречь гейше чистой красоты, — вернулся он мыслями к ночной попутчице, не вкладывая, впрочем, в них сексуального подтекста, более того, не испытывая особого энтузиазма от перспективы встречи (хорошего должно быть в меру), но… уже понимая, что погорячился, записав девицу в несуществующие: ее не существовало для него в интимном плане и только, а так она была — да еще как была! — и даже могла стать для него проблемой.
       «Так что придется подойти, — настоятельно порекомендовал себе Мишка, — если он не хочет… чтобы она подошла к нему сама! А она может. Они же в тамбуре не договорили. Он не сказал ни «да», ни «нет» —  мычал что-то невразумительное, когда она его ВОДИЛА, — и даже если дожимать его в ее намерения не входит, поставить точки над «i» в вопросе суперигры она должна. Возьмет и подойдет… А он с Люськой! У Люськи что, охранная грамота есть, что ли? На ней же не написано жена — подойдет, и все. Или подойдет, когда он будет без Люськи, но на глазах у Люськи, что еще хуже. Та еще возможность, если предположить, что Фокси решит оказать ему некий знак внимания: приобнимет, как старого знакомого, или, чего пуще, поцелует в щеку. И это будет полный «аллес капут». Что потом — даже представить страшно. Катастрофа вселенского масштаба — ничто перед этим... Из чего следует, что он должен сработать на упреждение — оторваться от Люськи в зале ожидания и подойти к Фокси самому. И сказать: мол, так и так — вчера перебрали маленько, отсюда и недопонимание произошло. И продемонстрировать кольцо, в доказательство того, что женат. В конце концов, он ее не обманывал. А то, что она его неправильно поняла, так то не его вина. Не самый удачный сценарий, конечно: хотелось бы избежать объяснений, ибо они будут походить на оправдания, а это удар по самолюбию; да и вообще, хотелось бы закрыть тему так, чтоб минимум слов и побыстрее, а в идеале, чтоб как рыба об лед, вот только как это сделать? — В задумчивости он покрутил кольцо и примерил его к безымянному пальцу. И тут его осенило: — Кольцо! Ничего говорить и не надо. Просто показать кольцо — и все. Подсесть к Фокси или подойти, как там получится, и как бы невзначай показать. И этого будет достаточно. Да, это лучше всего. Так он и поступит».
       Мишка надел кольцо и, безотчетно разминая отвыкший от инородного тела палец, задумался о затейливой двойственности грядущего дня — ибо день этот, и так обещавший быть тяжелым, теперь еще более утяжелится, но, с другой стороны, что это за приключение, если в нем нет интриги и щиплющих нервишки сюжетных ходов, так что стоит ли ему жаловаться, — и тут проводница в коридоре крикливо возвестила:
       — Дарница, подъезжаем. Граждане пассажиры, собираемся быстренько. Следующая — конечная: Киев центральный.
       Собирать Мишке было, в принципе, нечего, и он «собрал» то, что было: твидовое пальто, ондатровую шапку и мохеровый шарфик — положил себе на колени и принялся ждать. До Киева оставалось четверть часа…




              2. НЕ МЫТЬЕМ, ТАК КАТАНЬЕМ

       — «…нет, — говорят они мне, — ты губу не раскатывай, не будет такого»,— вещал рассказчик, стоящий в центре кружка, к нему вполоборота. А я им в ответ: «Мне рыпаться не резон, чего мне рыпаться-то, когда у меня самого все шито белыми нитками». А они мне: «Знаем мы тебя, ты шустрый больно, раз и в дамки. А мы и мявкнуть не успеем». — «И чё, — говорю, — даже если в дамки, вам же лучше — за мной не заржавеет». А они: «Не-а, пускай ржавеет, нам спокойнЕй будет». Короче, уперлись рогом и ни в какую. Ну все, думаю, накрылась медным тазом моя лавочка, только и видали. Но сам пру буром: «А я с чем остаюсь? Мне-то какой навар, а?» А они: «Можем тебе на замену что подкинуть. Махнешься с нами не глядя?» — «Шило на мыло?» — спрашиваю. Смеются: «Как ты угадал?» И предлагают мое шило сменять на их мыло. То есть обмылок от него... «Что-то не въезжаю, — говорю. — В чем прикол?»  — «А ты не въезжай, — отвечают, — бери. Дают — бери, бьют — беги…» Ну, я прикинул х… к носу: то на то и выходит — и подписался. А к вечеру сомнения одолевать стали: что-то тут не так, как бы не подстава. И поутряне пошел в отказ. Тут мне кислород и перекрыли. Да что там — пообещали: в дворники пойдешь, куда поприличнее не пустим. А мне к тому времени вся эта бодяга остахренела — край. Так что я лавочку сбросил, пускай кто другой корячится, а сам решил валить, не в дворники же, на самом деле. Вот только куда валить? Перед вами такой вопрос не стоял — уже было куда, вы и не заморачивались, хоть, может, и хотели в другое место, да только не все скоту масленица. А передо мной вопрос встал, вот я репу и зачесал — куда…
       Это было совсем не о футболе, как Мишка предполагал, подходя к плотно сбитой группе людей, обосновавшейся подальше от входа в посольство и особняком от других; да и собрание было каким-то странным, вроде стихийно образовавшегося клуба «для тех, кому нет и сорока», причем члены его, хоть и фактурно разные, были чем-то неуловимо схожи, и он, присмотревшись, понял чем: своей нееврейской внешностью они схожи (по крайней мере, те, кто стоял к нему анфас и в профиль), что наталкивало на мысль о причастности их к «левому» движению — «прицепщикам», едущим по еврейским женам, а так же евреям, но чисто номинальным, бывшим седьмою водицей на киселе (и тех, и других здесь, на посольском пятачке, было хоть отбавляй), хотя могли быть и откровенные леваки, вроде троицы его ночных попутчиков, — тех, кто рассчитывал благополучно «проскочить» интервью, полагаясь на фарт и извечное русское «авось». И единственным, кто выбивался из общего нееврейского фона был выкрест, которого небогоизбранные почему-то приняли в свое братство: то ли молодецкого телосложения его убоялись, а может, он им крестик показал в качестве входного билета — об этом оставалось только гадать.
       — Сначала я хотел, конечно, в Штаты податься, — продолжил рассказчик, после небольшой паузы, дав возможность слушателям прочувствовать всю сложность вставшего перед ним выбора и масштабность рысканий по географической карте, — ну, или в Европу, где уровень жизни повыше: во Францию там или Голландию, но потом разузнал и отмел — не факт, что зацеплюсь, могут и обратно турнуть. А мне хотелось, чтоб железно с концами. В Германию можно было попробовать, немчурой заделаться, но с ксивой не вышло, да и ждать там долго, пока очередь твоя подойдет. Короче, перебрал варианты и определился. Ведь оно как говорится: рыба ищет где глубже, а человек, где медом намазано. А где медом намазано? Правильно, в стране молока и меда! Так что прохавал, где приземлиться: в Израиле, лучше не сыскать. И все, что мне нужно было, — найти евреечку посговорчивей да сзади к ней пристроиться… прицепчиком!
       Рассказчик издал многозначительное двойное «гм», и слушатели не замедлили откликнуться: хмыкнули в унисон, выражая тем понимание двусмысленности, переходящее в одобрение двусмысленности, а заодно и закономерно реагируя на удачную имитацию — уж очень напоминало знаменитые брежневские покашливания, — но как только Мишка вознамерился продраться поближе к выкресту, стоящему во внутреннем круге, обратили на него свои взоры, и, как ему показалось, взоры не лишенные подозрительности.
       — Свой,  — бросил Нидерман, не замеченный Мишкой ранее, оказывая ему протекцию, и взгляды тут же потеплели, стали милостивыми. И на том спасибо.
       Мишка протиснулся к выкресту и дружелюбно кинул, посетовав в душе на то, что человеку подчас непросто продемонстрировать свое благорасположение к визави — у животных это как-то нагляднее выходит, иллюстративнее, ибо они бесхитростны: был бы он собакой, к примеру, то и хвостом бы завилял, и даже руку лизнул, а кивок… ну что такое кивок… Выкрест и не ответил — посмотрел и только (а и правда, чего «бодаться-то», ведь уже виделись у Филиппыча на толковище), зато поприветствовал тот, кто был Мишке совершенно индифферентен: «космонавт», оказавшийся тоже здесь, причем совсем рядом, по другую руку (выкрест по левую, а он по правую) — и поприветствовал «бесхитростно»: потискал, как старого знакомого, которого не видел тысячу лет, и ему пришлось покорнее снести это проявление «дружелюбия» и даже обнажить в ответ ряд не идеальных, отдающих желтизной, зубов, имитируя подобие широкой улыбки. А что еще оставалось?
       — Стало быть, евреечку! — завидев, что Мишка наконец умостился в тесном круге,  повторился рассказчик — с нажимом, будто призывая к тишине. Слушатели тут же развернули к «сказителю» свои «локаторы», приготовившись внимательно слушать. Или, точнее, внематочно слушать, ибо «речуху толкал» не кто иной, как его второй поездной попутчик, Гена. Несложно было догадаться, что сам сказ, из которого он пропустил необязательную вводную часть, о том, как Гена искал себе «транспортное средство» для переселения в Израиль и таки нашел его — в лице еврейской девушки Фаины. Так что хоть он и ошибся, но не системно, лишь в деталях. Раз не о футболе, то о бабах — когда надо время убить, третьего не дано.
       Мишка тоже развернул локаторы: убивать так убивать, чем он хуже.

       — А это было непросто, еврейки на дороге не валяются, — как бы откликаясь на его предшествующую мысль, сказал Гена, и тут же перешел к подробностям: — Оно ведь как бывает: когда не надо — тут как тут, а когда надо — попробуй сыщи. Начал же шерстить по знакомым, может, кто знает свободных евреек, из тех, кто намылился на историческую родину свинтить, но кореша не в теме оказались — ни у кого ничего даже близко. Дал партийное поручение, чтоб разузнали дальше по цепочке — друзья друзей-то могли слыхивать или даже у кого на примете есть какая завалящая, а и они не в теме окажутся, так их друзья чем помогут — короче, широкую кампанию поисков развернул, рассчитывал, что хоть кто-то да всплывет… но и тут облом вышел. Всплыть-то всплыли, да дохлятина такая, что никаким боком не приладишь: одни пенсионерки замшелые. И куда только прут на старости лет, неймется им все — нет, чтоб на кладбище уже, а они куда лыжи навострили?! А евреек, чтоб в соку были, —  как отрезало. Будто и не сезон у них — типа, как у рыбы не сезон на нерест идти. Вот и у них такой период…
       — Но это я в сердцах так подумал, — поспешил уверить всех Гена, — вроде как шутка в голову пришла, когда обломилось. Сам-то не сомневался, что нерестятся они да еще как, оттого и скумекал, что неправильно ищу, не к тем за помощью обратился. К евреям надо было. Уж они-то наверняка осведомлены, кто у них валит, а кто нет. Отрыл старую записную книжку с телефонами и принялся выуживать из нее евреев, с кем когда-то пересекался по делам или так просто — среди близкого круга-то не оказалось, чтоб совсем уж на короткой ноге, так я решил по дальнему пройтись; а чего стесняться: неудобно  — это когда на потолке с девушкой, а все остальное удобно, лишь бы обо мне не забыли, а забыли, так и напомню, чай, не грех.… Ну, понятное дело, книжка не подвела, выложила услужливо все, что мне надо, и даже с перебором, о ком-то я и запамятовал уже… но связаться ни с кем так и не успел. Как по заказу столкнулся нос к носу со своей одноклассницей, Кацманшей, мы с ней, помнится, на Новый год в десятом в такие зажимболы пустились, что чуть до фигурных лежаний не дошло, да и дошло бы, если б ее родоки с гулек раньше времени не приперлись — у нее справляли-то. Так я стал ее пытать на правах старого тискателя: а ну давай колись, кто из твоих подружек в Израиль драпануть вознамерился? Она и раскололась. В том смысле, что наводку верную дала. Насчет подружек хоть и ничем не порадовала (да, есть у нее такие, как не быть, но обе при мужьях, так что проку мне с них никакого), однако же надоумила меня, бестолочь эдакую: а ты, говорит, в еврейский центр сходи, они там пастись должны, будь уверен. Где же им еще ошиваться, как не там? А и правда, думаю, как это я раньше не сообразил. Они же все туда бегут — язык учить, чтоб в Израиле на первых порах попроще было. Знающие люди потом сказывали: глупость это, только потеря времени и денег — через месяц-другой по приезду уровень выравнивается, — но им-то невдомек, вот и бегут. Ну и я побежал на радостях. Прибегаю и говорю: так и так, на историческую родину мылюсь, созрел, так что иврит хочу освоить хотя бы в малых дозах, чтобы сразу включиться в тамошнюю жизнь. А сам жду: будут докапываться или нет — ведь заточка-то у меня чисто славянская, нос картошкой и все такое. Конечно, на эту нескладуху есть и законная отмазка: мол, по деду Абраму еду, а он мне свой нос по наследству не передал, — но вдруг какой документ потребуют: не про нос, ебстественно, а про то, что дед мой еврей или, чего пуще, подтверждение, что я заявление на выезд подал, и оно было благосклонно принято в связи с наличием  у меня еврейских корней. Ну, ясный перец, подтверждение-то я с собой захватил… в твердой валюте, как водится, но полной уверенности не было, что прокатит: а вдруг они там все честные, и «подтверждение» мое забракуют? В общем, на измене сидел. Но как оказалось зря. Никто ни до чего не допытывался: послушали мою лабуду, покивали да и записали в группу. Я даже спросил от удивления, не удержался: «А что, никаких справок не надобно?» — «Разве что из кожвендиспансера, — ответили. — Но это факультативно, по желанию. А так не надо. — И разъяснили: — Язык не может быть достоянием избранных. Если кто из русских людей хочет к еврейской культуре приобщиться, то это нами только приветствуется». Так что не потребовалось мое подтверждение. И ладненько, мне экономия.
       Ну, и принялся грызть гранит лингвистической науки. Приперся на следующий день, к шести вечера, как было сказано, нашел в классе свободный стульчик, умостился рядышком с какой-то кикиморой, к ее целлюлитной ляжке плотненько так — она аж дышать через раз стала, — и вперед заре навстречу: алфавит долбить, что на плакатике в углу — его и не убирают никогда, для вновь прибывших держат, что заняли место безвременно убывших, процесс-то зациклен. Вот и мне пригодился плакатик, сижу матерюсь на эту тарабарщину: алеф… бет… гимель… йуд… заин… Заин — палка такая длинная на письме, как мне по секрету сказали потом, в обиходе у них член тоже заин, но это я так, к слову, — штудирую, значит, в тетрадочку себе перерисовываю, но то для видимости, понятно, а сам исподволь осматриваюсь, косяки кидаю налево-направо. Девки большей частью разобраны, при мужиках сидят — супруги то есть, но есть и одиночки, они-то меня и интересуют. Однако кто же их знает, бесхозные они или нет, на них не написано — может, муж горбатится в поте лица своего, чтоб побольше с собой захватить, или же ленится. На переменках стал расспрашивать, кто чем дышит. Не в лоб, конечно, а обходным маневром, чтоб не светится, да и не сразу — сперва перезнакомился под кофеек, сблизился, а уж потом... Выяснил, как не выяснить. Да, есть и бесхозные. Дам в возрасте — и далеко не бальзаковском, — типа моей соседки кикиморы, сразу отмел: зачем они мне? Не в том смысле, что с такой еще что-то делать надо, я не про то, а в том, что в посольстве ни за что не поверят, что брак не фиктивный. А чтоб по возрасту подходили — так только две. Из них одна наподобие меня: русачка, себе еврейского мужа подыскивает — так что тоже отпадает. Выходит, единственная и подходит. Ну, единственная, так единственная, что есть. Стал уже иначе на нее зырить, оценивающе. Толстенькая, нос крючочком, губы мясистые — я столько не выпью. Но мне и не надо, мне лишь бы согласилась конвертик принять с суммой, согласно общеустановленной таксы за провоз. Но это если документы на ПМЖ еще не подала. Подкатил с вопросом: какие бумаги для выезда нужны, может, знает? Нет, не знает, еще этим вопросом не занималась, пока язык решила подучить основательней. Ну и славненько — мой клиент.
       Однако ж внаглую совать ей деньги стремно было: сразу видно, чулок чулком, в том смысле, что синий, разве что очёчки припрятала. Значит, с принципами девка, может и в позу встать: мол, как вы можете мне такую возмутительную вещь предлагать?! Так что решил лошадей не гнать, а по психологии сработать, с подходцем. Сначала к себе расположить, а уж когда приятельствовать станем, тогда можно и почву прозондировать… А чтоб через постель все утрясти, такой вариант даже не рассматривал, и не потому, что некрасивая. Была б красивая — ничего б не меняло. В таком вопросе, как мой, приятное с полезным совместить лучше не пытаться — большой риск пролететь. Баба ведь и отшить может, потяни ее в койку, и тогда пиши пропало — на перевоз уже ни за что не согласится, если, допустим, попробовать уболтать после. Подумает, что саблезнуть хотел, чтобы не башлять — с сожителя-то деньги уже вроде как не берут. Другое дело, когда наоборот: если ты сперва заплатил… Тогда можно и покуролесить, если возражений со стороны дамочки нет. Такое часто практикуется, что-то вроде скрепления договора. Чай не чужие уже, как-никак супруги. Но это не в нашем случае. Подумал даже, помнится, что у нас, если срастется с фиктивным браком, возражения поступят со стороны кавалера, моей то есть. Только об этом рано еще было. Не кажи гоп, как говорится… Так что принялся претворять в жизнь свой план. К ней не подсаживался — это было б уже чересчур откровенной демонстрацией намерений, но на переменке запытать по уроку — святое дело («Я ж не бум-бум, а ты уже прилично шаришь!»), ну, и просто словечком перемолвится о житье-бытье. После занятий до троллейбуса сопроводить — тоже в обязательном порядке («В одну же сторону едем, хоть и маршруты разные!»), да на темы всякие покалякать, что девки подобного склада любят: о музыке там — типа, рояль чертовски скользкий инструмент: удержаться с партнершей нереально, — или о природных феноменах: у поручика Ржевского на причинном месте восемь попугайчиков умещается, у девятого лапки соскальзывают… — в общем, располагаю к себе, как могу… Только она меня быстро раскусила. Неделя не прошла, как говорит: «И что это ты меня обхаживаешь так рьяно? Хочешь, чтоб прицепом в Израиль вывезла?» Я аж икотой подавился: «С чего бы такая мысль?» — «Да не еврей ты, сразу видно, — отвечает. — С еврейскими жаргонизмами перебарщиваешь. Да и лицо у тебя чисто славянское, без примесей. Был бы дед евреем, как ты утверждаешь, он бы тебе что-нибудь из своего подкинул — наследственность имеет свойство через поколение передаваться, — у тебя же пусто, ни одной еврейской черточки. Выдумал ты деда Абрама! Так что сознавайся, имеешь намерение?», — и пытливо на меня так смотрит. Ну, что делать, пришлось колоться: «Да, имею». — «За попытку меня окрутить прощаю, — говорит, — но транспортным средством для тебя не стану, не надейся — к таким вещам не приучена».
       Как и предполагал, больно правильная оказалась.
       Но и я не пальцем деланный. Стал ее продавливать — сдаваться  без боя не в моих правилах.
       «Тебе что лишние деньги помешают? — говорю (так, для затравки, а там кривая выведет). — Это же тебя ни к чему не обязывает».
       А она тут же на дыбы:
       «Что это еще за «ни к чему не обязывает»? И такое бывает, когда обязывает, да?»
       Во, блин, думаю, не туда вывела. Хотя нехило бы намекнуть, что тебе за счастье, что б обязывало, да еще пару тысчонок должна была б за это скинуть, если по совести. Но сам кривую рихтую:
       «Пардон, мамзель, ляпсус вышел, вторую фразу изымаем из оборота, она лишняя. Вопрос звучал так: тебе лишние деньги помешают? Ответь».
       «Отвечаю, — говорит. — Деньги не помешают… но не таким же образом заработанные!»
       И грудь выкатила, третий номер — хоть одно достоинство.
       «А каким?» — спрашиваю, а глаза такие глупые-глупые.
       «Честным, вот каким!» — Ну, и грудь уже четвертый номер.
       Но у меня уже заготовочка оформилась. Я ее и выкладываю:
       «Нацию позоришь. Что б еврейка такое заправляла…»
       «Евреи разные бывают». — И плечиками жмет (за компанию и четвертый номер в пляс).
       «Евреи все одинаковы, — втолковываю как дитяте малой — просто в одних еврей еще не проснулся».
       А она:
       «Такой во мне и не проснется. — И как кувалдой: — Умер не родившись!»
       Отбрила, значит. Ладно, зайдем с другого боку.
       «Ты что, воруешь у кого-то? — вразумляю. — Все ж по-честному: ты меня перевозишь, а я тебе за это башляю».
       А она в ответ:
       «То, что ты мне предлагаешь — подлог. А любые деньги, с помощью подлога заработанные, — нечестные по определению».
       Чешет, как по писанному. Но и я не отстаю.
       «Алё, девушка, — говорю, — оглянитесь вокруг, что видите? Развитой социализм списали в утиль, загнивающий капитализм на дворе: человек человеку друг, товарищ и волк! А вы со своей марксисткой пропагандой...»
       «Это не марксистская пропаганда! — оскорбилась, губы поджала. — Это устоявшиеся взгляды  на жизнь!»
       «Детский лепет это, а не взгляды! — Ну и морщусь для убедительности. — Ничего вечного не бывает, и твои устоявшиеся взгляды тоже. Приучена, не приучена, тут главное начать — и приучишься».
       «Ни! За! Что!» — И уже пятый номер.
       «Без трусов ведь останешься, — обрисовываю ей перспективу. — Жизнь больно шебутная пошла».
       «И пускай! — гордо так, с понтом пофигистка она. Ну и дальше — с  гонором, аж подбородок задрала: — Зарабатывать подлогом — ни… за… что!»
       Как голевой пасс выложила — прямо на ногу.
       «А если не зарабатывать? Маленькая ложь с твоими взглядами монтируется?» — вкрадчиво так.
       «Разве что маленькая, — не поняла еще. — Если она ничьих интересов не ущемляет».
       «Чего ж ты раньше не сказала, что у тебя такие клёвые принципы! — Чуть в охапку не сгреб. Ну, и в лобешник ей: — Так перевези меня бесплатно, за спасибо. В чем проблема?!»
       Ну, у нее челюсть и отвалилась — подвязала бы, да нечем. Стоит, глазами хлопает — не ожидала такого. А я не даю опомнится, развиваю:
       «Даже если это и обман, то он ничьих интересов не затрагивает, значит, твоим взглядам не противоречит. А то, что еврейское государство объегориваем, так оно от этого разве полиняет? Да, скорее, приобретет: еще одни дешевые рабочие руки. Так что такой обман только во благо, чтоб все обманы такими были. Лишь бы мы друг дружку не обманывали. А мы и не обманываем. Ты мне помогаешь, с меня же благодарностей по самые помидоры. И весь расклад!»
       Тут и грудь сдулась — плоскодонкой стала. Молчит, извилинами шурудит, аж слышно, как клацают, а я знай поторапливаю:
       «Ну так как, везешь? Ну так как, сделаешь доброе дело? Ну так как, окажешь дружескую услугу?»
       Уже губу раскатал: еще чуть-чуть, и дожму. Хрен там — оклемалась. По глазам увидел: что-то придумала. Мысль промелькнула, что за государство уцепится, типа, его обманывать по-любому плохо, но нет, перевела стрелку на другие рельсы.
       «Фиктивный брак, — говорит, — это про-ти-во-ес-тест-вен-но!» — с расстановочкой так. И носик морщит, чтоб не сомневался:  не для нее это, фи-фи-фи.
       Ладно, думаю, я тебе и тут накидаю. Главное, гнуть в ту степь, что обычный брак тоже не фонтан. Так какого ж рожна выёживаться?!
       «Это почему ж, — говорю, — противоестественно? Не мы, чай, первые, что-то не въезжаю?» — Дурачком, короче, прикинулся.
       А она мне, словно училка, с назиданием:
       «Люди женятся, чтоб семью создать полноценную, детей завести».
       Чтоб трахаться бесперебойно они женятся, думаю про себя, все остальное вторично. А сам:
       «Сколько семей бездетных...» — намякиваю, что тоже неестественно по ее логике.
       «Ну, бывает такое, — насупилась, недовольная. — И что? Люди-то не знают, что бездетны, когда женятся…»
       «Ну, поженились, узнали, — говорю, — чего ж не развестись? Многие ж не разводятся. — И уже в голос, с подначкой: — Неестественно!»
       «Ты передергиваешь! — взвилась, буклями трясет. — Я не говорила, что без детей неестественно, я другое имела в виду».
       Ясный перец, передергиваю, а то я и сам не знаю. Но это я не вслух. Ей же:
       «Не говорила, но подразумевала!» — Чуть язык не показал: уел же.
       «Ничего не подразумевала! — щеки надула, обиды полные штаны. — Ты все превратно понял!»
       «Да как же тебя понять, когда ты сама себя запутала. Определись, без чего им неестественно — если дети не при делах, то без чего тогда?» — Снова под дурачка кошу — морду кирпичом сделал, ну и в свою степь поглубже затягиваю. А она зырит на меня — так, будто дырку прожечь хочет: допетрить не может: шучу я или, в натуре, такой тупой. Ну и рожает:
       «Без любви, вот без чего, — нежно так, с придыханием. — Она их и держит».
       Е…я их держит, думаю, только е…я. И то до поры до времени. А сам:
       «Ты когда-нибудь видела любящих супругов, чтоб не вчера поженились?»
       «Не любовь, так взаимная привязанность!» — не сдается, гадина, упорная попалась.
       «Взаимная отвязанность, — говорю. — Только и знают, как налево ходить! А живут, потому что обязательств нет, спиногрызы на шее не сидят — легко им. А те, что с детьми, так наоборот разбегаются: проблем у них больше и обоюдных обязательств, отсюда и издержки в отношениях — скандалы, бойкоты… ну и развод в итоге, и дети удержать не могут —  вот тебе и полноценная семья, и любовь за компанию, то, что ты считаешь естественным. И так, заметь, сплошь и рядом. А фиктивный брак — он вообще без издержек, так как брак деловой. Расписались, расторгли — все в высшей степени естественно…»
       Махнула рукой:
       «Мы как будто на разных языках с тобой говорим».
       «А ты на каком?» — морду озадаченную сделал.
       «На общечеловеческом! — заявляет. — Неужели так сложно понять, что традиционный брак, каким бы он ни был, удачным или нет, он все равно естественен! А у тебя что?»
       «А у меня все естественно, лишь бы польза была», — это я ей в ответ.
       Хренью какой-то обозвала, филистером, кажется, и дальше мне лапшу вешать:
       «Даже если у супругов не складывается, они все равно муж и жена. С большой буквы, понимаешь ты это?» — возбудилась, секси толстозадая.
       «Понимаю, — киваю, — отчего ж не понимать… Но когда с маленькой — тоже можно. Если ненадолго. Это ж как понарошку».
       «Да как же тебе объяснить! Я не могу представить себе, что стану женой незнакомого человека. Женой!!! — кричать уже стала. — И тут фиктивно, не фиктивно — роли не играет».
       «Так давай познакомимся поближе, — говорю, — кто ж мешает? Примелькаюсь тебе — поймешь, что и не страшен черт. Я ведь так и задумывал, чтоб не сразу, чтоб ты ко мне сначала привыкла».
       «Зря задумывал! — как серпом по яйцам врезала. И поясняет: — Чтоб узнать друг друга поближе, у нас слишком мало времени».
       «Сколько ж тебе надо? — спрашиваю. — Год, что ли?»
       «Понятия не имею, — плечами дергает, — может и год. Почем я знаю, как долго буду примерять на себя это слово — жена? Что б от него не трусило, будто за оголенный провод взялась».
       «Ладно, — говорю, — год так год, я потерплю, — хотя у самого терпелка уже на исходе. Но надежда все еще теплится: неделя-другая, думаю, и привыкнешь, как миленькая, лишь бы глаза тебе мозолить. Ну и предлагаю: — Давай, что ль, прошвырнемся? Будем базарить и знакомится. Глядишь, примерка быстрее пойдет».
       «Нет, не стоит начинать, — головой мотает, букли свои раскудлатила. — Все равно не успеем. Я через месяц уже документы подам».
       «А может познакомимся ускоренными темпами?» — Это я от злости удила закусил — достала же своей простотой.
       «Это как?» — спрашивает. Не догнала. Тяжелый случай.
       «Да знаю, — говорю, — один способ. Сейчас только в аптеку заскочу, да сходим. Тут неподалеку детский садик уютный, с двориком. Детей уже разобрали».
       «А там что?» — не понимает все. Ну чисто монашенка, сама невинность.
       «Там? Пилево энд порево — было очень здОрево».
       Залепила в ухо и впрыгнула в троллейбус. Полный облом…

       Гена прервал рассказ и, достав из кармана куртки полулитровую бутылочку из-под «пепси», наполненную водой, стал свинчивать колпачок (после длительного чесания языком ему настоятельно требовалось промочить горло), и пока он орудовал непослушными пальцами, Мишка невольно поискал героиню его повествования Фаину и к своему удивлению обнаружил в обществе собственной жены, Люськи, ну и белобрысой жены стоящего бок о бок с ним «космонавта». Совпадение было более чем странным, но размышлять о скрытых закономерностях перетеканий в рассыпавшейся, но номинально существующей очереди он не стал, оставив их для досуга, а обратил взор к выкресту (не открыто, разумеется, а украдкой), прикидывая на ходу, как бы половчее к тому подкатить, да так, чтобы клюнул уйти вместе с ним по-английски (выкрест был фигурой колоритной и хотелось пообщаться с ним поплотнее; а тут и момент подходящий — антракт, — и выкрест слушает с явным неодобрением), но не успел Мишка определиться с предлогом, как Гена совладал с крышечкой и сделал из бутылочки крупный глоток. Затем вытер губы тыльной стороной ладони, подзадержав в ней нос (отчего у Мишки закралось подозрение, что это и не вода вовсе), проделал обратную операцию с герметизацией бутылки — это получилось у него уверенней, — упрятал «пепси» в карман, прокашлялся… и  вернулся к своему повествованию, начав с затакта:
       — Короче, полный облом…
       Делать было нечего, и Мишка снова развернул «локаторы».

       …Назавтра пивка с утреца тяпнул, голову прочистил (а дЕбет с крЕдитом-то не сходятся: выбирать мне не из кого!), так что настроился на новую баталию. Ну и подкатил к ней на переменке с извинениями за вчерашнее — с места в карьер крутить не собирался, решил, пусть подобреет сперва, а уж после занятий… Но,  как говорится, не успел откланяться…
       «А я не обижаюсь, — заявляет, — все нормально. А если разобраться, ты и вовсе не виноват, это я сглупила — мне, по большому счету, просить прощение надо».
       «Это почему?» — рот раззявил, реально же удивила.
       А она:
       «Потому что современные девушки к подобным недвусмысленным предложениям относятся спокойно, и ты к этому тоже привык, оттого их и делаешь — тут взаимообратная связь. Ну, а я немножко старомодная, выбиваюсь из тренда, вот и восприняла его как непристойность. — И застенчиво так: — Надо бы исправиться…»
       Оба-на, думаю, интересный поворот. Это что-то значит али как? И ей:
       «Ну так давай, исправляйся, за чем дело стало? Мое предложение в силе. Если детский садик слишком экзотично, можно поменять на человеческую кроватку». — А сам соображаю лихорадочно: как бы поднять на это страшко? Маузера же нет, чтоб как Ленин поднимал: именем революции — встать.
       «Ты меня неправильно понял! — вспыхнула сразу, зарделась. — Я не это имела в виду. Исправляться — в смысле не реагировать так остро».
       Верите, прямо от сердца отлегло: не приведи Господи, согласилась бы.
       «Ладно, с этим проехали, — говорю, — я и вправду недопонял. А как со вторым предложением? Вернее, с первым, основным?» — Само как-то вырвалось, к слову пришлось.
       «Мы же вчера все обсудили»,— говорит.
       «Вчера точно детсад был, — отвечаю, — разве что не ходили. Я же хочу серьезных аргументов». — Сам же думаю: сейчас я твои аргументы враз разобью.
       Брови насупила, лобик наморщила, что-то покумекала (уж не знаю, что, но то, что в моих глазах выглядела дура дурой понять должна была определенно), и говорит, тихо так:
       «Ну, раз хочешь…»
       И пошел теннис: она мне, а я ей, она мне, а я ей. Чисто Уимблдон.
       «А как мы интервью пройдем?» — ее подача.
       «А что такого?» — отбиваю не глядя: пока не догоняю, в чем прикол.
       «Как что такого? Брак фиктивный, видно же — документы только вчера из ЗАГСа. Проблем же не оберешься. Тебе-то ладно, а мне?»
       «А что тебе?» — снова отбиваю абы куда — реально не въезжаю.
       «В Израиль могут не пустить, что тебе! Возьмут и не пустят с  тобой за компанию! Или еще чего хуже могут придумать».
       Въехал-таки. Вот дура!
       «С чего бы? Ты ж еврейка», — бью уже прицельно.
       «И что, что еврейка? Типа санкций мне за то, что человека обманным путем в страну пытаюсь ввезти».
       «Выбрось из головы эту хрень, — говорю, — тебя пустят по-любому!  — И бью смэшем навылет: — Фиктивный брак он тоже настоящий, документы ведь подлинные. Другое дело свеженькие, это им может не понравиться. Ну так завернут меня. Ты поедешь, а меня завернут — и все проблемы. А деньги я обратно с тебя не потребую». — Ну и пальцы скрестил за спиной: фиг тебе, но помечтать можешь.
       Про деньги это я специально ввернул: раз уже не детский лепет, а взрослый базар, надо было проверить, как отреагирует. Ничего отреагировала. В том смысле, что никак. Но не факт, что взгляды резко поменялись, может, просто решила на деньгах не зацикливаться — железобетонными доводами отшить. Ладно, потом разберемся, думаю. А она на вторую подачу пошла:
       «А как мы в Израиле будем, если тебя пустят? Как ты себе это представляешь?»
       «Да никак, слиняю сразу».
       «А потом где мне тебя искать?»
       «Зачем меня искать?»
       «Документы всякие подписывать придется, что на семью».
       «Я тебе адрес оставлю».
       «А корзину абсорбции как делить?»
       «Что это?»
       «Вспомоществование ежемесячное, государство выдает. Будь я одиночкой, я бы больше получала».
       «Я тебе уступлю».
       «Счет в банке опять же на двоих».
       «Ну так пользуйся, я себе открою».
       «Но моим-то тоже сможешь!»
       «Боишься, что обкраду?»
       «Я знаю тебя без году неделя».
       «Оформишь меня как алкоголика, мне доступ к счету заблокируют».
       «А если я замуж захочу?»
       «Так выйдешь».
       «Но я же замужем!»
       «Так разведемся ж».
       «Так то когда будет».
       «Ты что, по приезду замуж собралась?»
       «А вдруг?»
       «Женихи уже толпятся?»
       «Там с этим проще».
       «Ну, потерпишь три месяца. Зато я расходы оплачу. А хочешь, я здесь к твоему гонорару еще накину?» — предлагаю.
       «Какие три месяца? Нам так просто не развестись».
       «Почему?»
       «Потому что брак свежесостряпанный. Понятно же будет, что фиктивный. Со всеми вытекающими: мне хлопот полон рот, а тебя и вовсе вышлют. Или ты думаешь, раз  тебя посольство пропустило, то уже все позади?»
       «А разве нет?»
       «Экий ты наивный! Знаешь, в какую категорию тебя зачислят? «Ло рашум» — людей без национальности, так в твоем паспорте будет записано, а значит, быть тебе на птичьих правах, по крайней мере, первое время. Израиль — это ведь государство избранного народа, и если ты к евреям никаким боком — возвращайся домой. Так что придется год выжидать, если не больше, только тогда можно будет попробовать».
       «Ну, выждешь. А пока поживете в гражданском браке. Все равно ведь женой будешь, какая разница. Многие нерасписанными живут».
       «А если я забеременею?»
       «Ну так рожай на здоровье. Все у вас как у людей будет, просто на первых порах без документов».
       «И ты думаешь, что я на такое подпишусь, что ребенок без документов?»
       «Не подпишешься, конечно, — усмехаюсь. — Какой, к черту,  ребенок, когда тебе только к слову жена год привыкать?!»
        Поймал-таки на обводящем! Варежку захлопнула, стоит сопит, извилины снова тарахтят. А я ей:
       «Ты не доводы приводишь, а отговорки находишь. Что-нибудь существенное придумай».
       Просопелась и пошла на третий розыгрыш.
       «А ты уверен, что у нас получится жить порознь? Вот у меня такой уверенности нет».
       «Кто ж нам помешает?»
       «Суровая действительность помешает — социальные службы там больно дотошные! Могут и вычислить, что мы разбежались, не успев приехать. И что тогда?»
       «Как же они вычислят?»
       «Да ты сам и засветишься. Там же все через компьютер, и квартиры в первую очередь. Обратят внимание, что жилье себе снял — и пиши пропало. Очевидно же: раз не живет с молодой женой, значит, брак фиктивный».
       «Спалюсь, так скажу, что поцапались маленько».
       «А им все равно. Обяжут вернуться к жене или под белы рученьки — и на самолет. Ты ж не полетишь, верно?»
       «Не полечу».
       «А мне что делать прикажешь? С тобой под одной крышей жить?»
       «Ну поживем немного для отвода глаз, чай, не рассыплешься».
       «В одной комнате?»
       «Так давай сразу «двушку» снимем, чего на измене-то сидеть — спалят, не спалят. Да и экономия какая. А с меня две трети за хату — зуб даю».
       «И во что мне твоя экономия выльется?»
       «Во что?»
       «Ты молодой мужчина, в самом соку».
       «Насчет сока не возражаю».
       «А девушки у тебя нет — по приезде, я имею в виду».
       «Нет девушки, твоя правда».
       «А я под боком».
       «Ты к чему клонишь?»
       «А если ты потребуешь…»
       «Чего?»
       «Исполнения супружеского долга, чего!»
       «Ну так исполнишь!» — само на язык напросилось, вынуждает же.
       «А если я не хочу?!»
       «Ну так откажешь».
       «А ты спросишь?»
       «По настроению».
       «Я не хочу зависеть от твоего настроения».
       «Ну, поставишь замок на свою комнату».
       «А на кухне?!»
       Воздух выдул из себя, все, что было: типа, успокаиваюсь — хоть плачь с ней, хоть смейся — ну и урезонил:
       «Да не дуркуй ты, это не Совок тебе, а почти Европа. А по европейским законам жена не обязана мужа ублажать по первому требованию. А если он продавил свое желание силой, так может запросто на него заявить. И упекут, как пить дать. Так что не парься, я загреметь не хочу».
       Почесала лысину и дальше давай — следующий розыгрыш.
       «А как мне с мужчиной познакомиться?» — забыла на минуточку и про ухажеров, что в штабеля укладывать можно, и про то, что с кем-то уже сладила — брак, считай, на мази.
       «Да как и все: подходи, знакомься…» — плечами пожимаю.
       «Я не в этом смысле. Как ему со мной познакомиться?»
       «Ты что, прокаженная?»
       «Именно, что прокаженная! Я же для него замужем. Может, я понравлюсь кому, а человек повздыхает, да и не подойдет. А я и знать не буду».
       «Человек подойдет к тебе скорее, оттого что ты замужем», — терпеливо так.
       «Это почему?»
       «С замужними издержек меньше. Замуж не просятся!»
       Засопела. Негодует:
       «Это когда человек о сексе думает, такая психология, а когда о семье… Кто ж на меня позарится — чтоб для семьи? Я же для всех ЗАМУЖЕМ!»
       Да кто на тебя вообще позарится, думаю, хоть для семьи. хоть так. А сам:
       «Твой человек только о сексе и думает, уж поверь. А семья потом выплывает. Так что подкатит к тебе, как миленький, не переживай насчет этого. Ну и врулишь ему, что замужем фиктивно. Заодно и проверишь, секс ему нужен или семья».
       «А как проверю?» — любопытство взяло: глазки загорелись, о теннисе забыла.
       «Да просто проверишь. Дашь ему пару раз — и женится предложи. Если когти тут же рванет, значит, семья на фиг не нужна».
       «Если каждому давать…» — губы поджала.
       «Знаю, поломается кровать. Ну хватит уже, притомила, — говорю. — Сама же видишь, все твои доводы выеденного яйца не стоят. Так что не глупи и соглашайся: ничего тебе выйти за меня фиктивно не мешает».
       Неприступной сразу сделалась, головой качает:
       «Мешает мое воспитание, я к таким вещам не приучена. — И вдогон, чтоб иллюзиями себя не тешил: — Уверена, что ни одна порядочная женщина на такое бы не пошла».
       Опять старая бодяга, ну сколько можно! Этак я лобешник себе раскурочу об эту неприступную стену. И тут как прошибло — сверху, что ль, кто подсказал? Кино одно вспомнил ни к селу не к городу, что смотрел когда-то.
       «А Софья Ковалевская, — говорю, — математичка знаменитая, порядочной женщиной была, как думаешь?»
       Плечики приподняла, ручки развела — мол, что за глупые вопросы.
       «Так она в фиктивном браке состояла с одним геологом!»
       «Не может быть!» — зенки аж округлились.
       «Что я тебе врать буду? — типа, обиделся. — А не веришь, так у людей спроси. Вот прямо сейчас и спроси».
       По лицу вижу: склонна поверить (хоть спросить, может, и спросит, но так, для очистки совести). Ну и червоточина тут же завелась: довод-то для нее серьезный. Я и завершаю розыгрыш слайсом в угол:
       «И ничем таким не заморачивалась, как ты! А ведь тоже, наверное, о настоящем замужестве мечтала. Но для нее главным другое было: цель. А она оправдывает средства».
       Тут в класс позвали, и она быстренько улизнула, чтоб ответа не давать, а я подзадержался на пару минут —  итоги подвести. Ж…ой чувствую, не победа еще, далеко до нее, но гейм за мной, значит, надо развивать. Так, что мы имеем? Девка замуж хочет, истомилась совсем, можно в этом направлении поработать: намекнуть, подмигнуть — может, и купится. На половые шутки реагирует уже вменяемо, без рукоприкладства, а это дает свободу маневра. И то, что смущается всякий раз, — тоже хорошо: не смущалась бы, когда б не цепляло. Да и насчет денег вроде бы не упирается — спокойно предложения принимала о мелочевке всякой. И это обнадеживает: «гонорар» должна взять. Конечно, заманчиво было бы нашармачка переехать, но на такое лучше ее не крутить. Если все ее принципы лишь для понту были — фанера на Парижем мне обеспечена. В общем, не фонтан, но и не безнадега. Ладно, после занятий продолжим: горячо железо аль не очень, но ковать надо.
       Ну и продолжили.
       Пристроился к ней — она к остановке уже шла, — помолчал немного, чтоб не с бухты-барахты, закурил — атмосферу рабочую создал, ну и чтоб она момент прочувствовала — и про Ковалевскую:
       «Как, выяснила?»
       Кивает угрюмо.
       «Подтвердилось?»
       Снова кивает.
       «И каков твой ответ? Везешь?»
       Головой мотает (не ошибся, выходит — не победа еще, так просто ее не сломать).
       «Чего так?» — ехидства не удержал, само выперло.
       И пошел новый теннис: что я буду да как я буду — по второму кругу, значит, только с вариациями. И копает поглубже, до деталей; ну, а я отбриваю терпеливо, а сам думаю: надолго ли меня хватит… и вдруг резкий переход: «И потом, ты не еврей», — в запале так.
       Что-то новенькое — даже репу почесал от неожиданности. Ну и ей:
       «И что?» — не въехал пока.
       Молчит, мнется, будто проговорилась.
       «А, за своего замуж хочешь? — догадался. — Так мы ж фиктивно».
       «Это значения не имеет, — заявляет. — Я традиции чту».
       «Вот дались вам эти внутренние связи! — досада взяла. — От них дети уродами рождаются».
       «Скорее, гениями!» — Намекает, что все евреи шибко умные.
       Тут мысль светлая в голову пришла — типа, осенило:
       «Так давай я тоже гением заделаюсь!»
       «Как это?» —  ротик приоткрыла. 
       «Обрежусь! — говорю. — Чай, синагоги исправно работают, погромщиков больше нет».
       Это я не всерьез, конечно, делать мне больше нечего — обрезаться, я ж хохол крещеный, но чем-то ведь зацепить ее надо.
       Морщится:
       «Глупость какая! Обрезанный еще не значит еврей. Мусульмане тоже обрезанные».
       «В синагоге не для магометанства обрезают, а для иудаизма», — резонно так.
       «Да пойми ты, даже обрезанный раввином — еще не еврей, — втолковывает. — Что бы евреем записали, надо гиюр пройти».
       «Да пройду я этот твой гиюр, — уверяю, — не бз…и. Тут главное начать — обрезание сделать, а гиюр приложится».
       «Когда то еще будет?» — рукой машет.
       «Да в месяц уложусь, вот те крест», — ну и перекрестился.
       «Дурак, гиюр в Израиле проходят», — смеется.
       И правда, думаю, дурака свалял: крестом поклялся, что от креста откажусь. Ладно, проехали — и бью себя кулаком в грудь:
       «А я здесь пройду, знаешь, какой я настырный? А обрезание — на днях, только на работе отпрошусь». — Я ж ей заправил, что пашу как папа Карло.
       «Да не надо ни в какую синагогу! — и ладошку к груди приложила (а третий номер ничего!) — Не в этом дело», — говорит.
       «А в чем?» — спрашиваю.
       «Маме обещала, что замуж только за еврея выйду».
       Заливает, думаю, отмазку новую нашла.
       «Давай пока маму оставим в покое, — предлагаю, — отыщется к ней подход. Лишь бы ты согласной была. Скажи: лично тебя что останавливает? Все ж устаканили».
       Думала, думала, ничего не придумала, ну, и взялась за старое:
       «Брак фиктивный останавливает. Ненормально это».
       Вот зараза, уже чертыхаюсь в сердцах. И откуда ты такая взялась? А сам:
       «Мы ж договорились без детства, по-взрослому. Или забыла?»
       Отвернулась, на дорогу смотрит: может, троллейбус покажется — чтоб слинять, значит, поскорее; ну, и время тянет. Но я-то ей помогать не собираюсь: за рукав — хвать, и давай тормошить:
       «Нет, ты не увиливай, скажи: что в нем ненормального-то? Я понять хочу».
       Ну, она и выдала (деваться-то некуда, троллейбусом и не пахнет):
       «Да то, что супруги не спят друг с другом, — ненормально!» — И сразу губу закусила — видать, не ожидала от себя такого.
       Э, думаю, девонька, с тобой все ясно. Ну, и давай крутить ее — сама ж напросилась.
       «Да кто ж нам помешает? — подмигиваю. — Переберемся, хату снимем — и понеслась. А то и здесь начнем. Не хочешь прямо сейчас — дождемся, как отношения оформим». — А про себя думаю: а если клюнет? Эх, где наша не пропадала…
       Не клюнула. Поперхнулась, будто костью подавилась (а я уж было решил, что сейчас снова вмажет — приготовился; но нет, рук распускать не стала —  исправляется, значит). И жалобно так:
       «Я не могу с тобой. У меня к тебе нету чувства». — А сама красная как маков цвет, уж не знаю от чего больше: от моих слов или от того, что сама мне намек выложила (допетрила же, что сказала).
       Вот у девки проблемы, думаю: и просто так трахаться не может, и не просто так тоже. Вибратор-то хоть приобрела — спросить, что ли? Хотя какой там вибратор, в секс-шоп зайти для нее немыслимо —  по старинке пальчиком секель мнет. Ладно, ее выбор, ну, а мне-то с ней что делать?
       И тут снова подсказка свыше — хотя уже не догоняю от кого: вроде бы христианский бог не должен — грожусь же отречься, — а иудейскому я и вовсе до фени… ну да черт с ними, кто бы ни был.
       «Софью Ковалевскую знаешь? — спрашиваю. — Математичку знаменитую?» — Ну, и стараюсь не ухмыляться, морду серьезную сделал.
       «Ты что, издеваешься?» — возмутилась, смотрит с укором.
       Но я внимания не обращаю:
       «Так она замуж тоже без чувства выходила, фиктивно же. А как шпариться стали, так и чувства появились, и ребенок тоже».
       «Не может быть!» — с придыханием так.
       «На слово поверишь или снова узнавать пойдешь?»
       Вижу: проверять уже не станет, верит безоговорочно.
       «Так что делай выводы, — говорю. — Чай, принципиальная не меньше твоего была».
       «Я подумаю», — отвечает, а в глазах робкая радость: чувства уже на подходе.
       «А чтоб лучше думалось, — говорю, — возьми деньги». — И достаю их из борсетки. На авось прихватил: а вдруг оборона посыплется, чтоб тут же и дожать.
       Смотрю колеблется, так я ей резонов подкинул:
       «Тут ведь как: лишь бы цель благая была. А у тебя цель благая: оказать помощь ближнему своему, ну и капустки подрубить — на исторической родине не помешает. — И сумму озвучиваю, согласно таксы — чтоб впечатлилась. И еще резон, до кучи: — Это тебя ни к чему не обязывает: ты всегда может передумать, мы же не расписались еще».
       Не помогло — отказалась. Оно и понятно: на подходе чувства, но пока не подошли — ее резоны перевесили. Деньги отдать мне будет тяжело, в случае чего — не захочу же назад брать. Да и не факт, что сама захочет возвращать — привыкнет уже. Как говорится, коготок увяз — всей птичке пропасть.
       «Ладно, думай пока так. — Посадил ее в троллейбус (подоспел как раз). Ну, и ручкой помахал: — До завтра».
       А назавтра она сама ко мне подсела перед занятиями. Долго не рассусоливала: сказала: «Нет» — и отвалила.
       Эх, блин, думаю, сорвалось, а ведь так близко было. И заглотнула же наживку, да подсечь не успел. Ну ничего, еще не вечер — там поглядим, чего твое «нет» стоит. Сейчас дергать не буду — после занятий подкачу, чтоб никто не мешал.
       Ну и подкатил.
       «Что на сей раз?» — спрашиваю (спокойно так, без психов).
       «Мама». —  И все, больше ни слова.
       «Что мама? — начинаю выпытывать. — Рассказала маме, и она запретила?»
       «Мама с папой в Израиле, — сообщает. — Год уже как».
       А, есть-таки папа, думаю. А я все гадаю: обычно помер или геройской смертию отчалил, повторив подвиг Александра Матросова… поматросил  и бросил иначе. А то все мама, мама…
       «Так что тогда мама, не понял?» — А я и правда не понял, что она о своем обещании — думал же, мульку травит.
       «Я же тебе вчера говорила», — недовольно так.
       «А, ты вон про что, — догнал наконец, ну и играю в ее игру: — Ну, пообещала, эка невидаль. Мало ли, кто чего с дуру не наобещает? Давно б пора забыть. А маму твою я беру на себя, я ж сказал. Уболтаю, будь спок… если, конечно, она еще помнит».
       «Она помнит! — как хлыстом щелкнула. — И я не забываю». — Ну и снова в молчанку играть.
       Похоже, не врала, смекаю, в серьез говорила. Ладно, разберемся. И ей:
       «Зарок, что ль, дала?»
       «Типа того, — бурчит. И нехотя: — Я еще юницей была… Мама пригрозила: если узнаю, что с гоем путаешься — прокляну. Я и поклялась». — А голос тоскливый, слышно же.
       «Ну так девочкой дала, а взрослой возьмешь обратно! — И аргументирую: — Потому как девочкой давала».
       «Так ведь проклянет же! — И руки заломила. — Ты мою маму не знаешь».
      «Не знаю, — соглашаюсь. И тактичненько так интересуюсь: — У твоей мамы такое предубеждение к неевреям?» — В другой ситуации я б иначе выразился».
       «Никакого предубеждения, — протестует. — Просто блюдет традиции. Евреи всегда заботились о чистоте крови».
       Насчет всегда — это ты загнула, думаю, но дискуссии разводить с тобой не буду, не до того.
       «Не дрейфь, — успокаиваю, — не проклянет. — И напоминаю: — Я ж обрежусь, будет чего предъявить».
       «Толку с того, что ты обрежешься, — морщится. —  У тебя все на лице написано».
       Вернулись к тому, с чего начали — к моей славянской роже.
       «Ну, так скажешь ей правду, — говорю, — что расписались фиктивно».
       «А она поверит?» — хмыкает. Какой наив, мол.
       «В конце концов, меня ж можно не показывать», — предлагаю.
       «А куда я тебя прятать буду?» — злиться уже стала, притомилась от моей настырности.
       «А не надо меня прятать, — спокойненько так. — В аэропорту разбежимся: ты к ней, а я пока хату сниму».
       На что она:
       «Снимешь — а дальше как? Мама наведываться станет — ты куда? В чуланчик, вещички прихватив? А она ведь часто станет — я вчера этого не коснулась, другое было… А документы на двоих, как с ними-то?»
       «С понтом она у тебя на иврите читает, — отбиваю, снова же теннис пошел. — А когда приходить будет… Так можно проще сделать: поехать в другой город. Где она у тебя?»
       Мямлит что-то — в Хедере вроде.
       «Вот, а мы в Хайфу! Там и город побольше, и возможностей — так ей и объяснишь. Погостишь с недельку — и в наше уютное гнездышко. Ну, как тебе план?»
       «Никак! — И глаза прячет. — Слишком много рисков. Не дай Бог чего, ты испаришься, а мне с мамой расхлебывать».
       «Могу и подзадержаться», — толсто намекаю.
       «Да и не в одной маме дело, — будто и не услышала меня. — Во мне тоже. Так что не упрашивай, я твердо решила: нет».
       А твердости в голосе не чувствуется. Состояние: и хочется, и колется, и мамка не велит. Ох уж эта мамка…
       Подбиваю бабки — все же ясно как божий день. Вдолбили девке в голову, оно и отложилось. Но можно ж из головы и выбить. Сделаем так: мамку пока отставим, а с чадом поработаем в ином ключе, альтернативном. Их же всего два, ключа-то: не напором, так измором. Ей же:
       «Ну, нет, так нет. — И лапки в гору: — Всё, их бин капут. Я снимаю свое предложение, живи спокойно. — И чтоб сомнений не оставалось: — Не бери дурного в голову, я найду кого-нибудь другого. Другую то есть».
       Вздохнула, не сказал бы, чтоб облегченно.
       «Но общаться-то мы будем?» — спрашиваю.
       «Будем», — проявила ожидаемую благосклонность.
       «Ну и ладненько», — говорю.
       Усадил  в троллейбус и помахал ручкой. Можно сказать, уже традиция. А со следующего дня приступил к длительной осаде.

       Долго эта канитель длилась: три недели, даже с гаком. Но не потому что она рогом упиралась, не о том речь вообще, просто я решил для себя: форсировать не буду, время же есть. Лишь бы в месячный срок уложиться — она ведь обещалась через месяц документы подать. Скорей всего, просто так ляпнула, чтоб меня отшить, но чем черт не шутит, может, и правда, я ж не знаю. А чтоб другую сыскать, даже не думал. Хотя нашлась бы, в конце концов, куда б делась, но уже азарт взял: неужели эту не окучу?
       В общем, стал действовать согласно разработанному плану. Про мое предложение — больше ни полслова, проехали уже, зато разговоры, что ведем, взял за правило выворачивать на постельную тему — чтоб в воздухе витала да напоминанием ей служила о перспективах. Чтоб не забывала, что фиктивный брак может и в настоящий перерасти, с чувствами. А там пусть сама дозревает. Да по ходу дела ко мне привыкает — тоже немаловажно. А коль дозреет — согласие, стало быть, даст, — тогда уж по обстоятельствам: справочку какую об обрезании организовать (не станет же она ко мне в штаны лезть, в самом деле), а насчет настоящего брака и всякой сопливой дребедени, если так уж ей невтерпеж будет, можно и завтраками покормить: вот передислоцируемся — тогда, не торопи события…
       Короче, типа игры у нас пошло. Я разговор на койку вывожу, а затем вопросики каверзные подкидываю, так, между прочим; она же все больше отмалчивается. Но не потому, что достал я ее, а потому что такие вопросы на ответ и не рассчитаны. А даже если и рассчитаны, то бывает выгодней многозначительно промолчать. Она и молчит. Но вижу — нравится (внове же, чтоб так откровенно): сама усмехается: мол, думай, что хочешь, — а щечки пылают.
       А я знай себе:
       «А у тебя с необрезанным было когда-нибудь? Не было, поди? Неужто ни разу такой мысли не возникало? Или возникала? А, проказница?!»
       Молчит.
       А я в другой раз развиваю:
       «Даже если маме слово дала, можно ж и по-тихому, это ж не замуж. А ну, признавайся, мысль претворила в жизнь, мама зря пасла? Ух, проказница!»
       Молчит себе. Призналась бы, да не в чем — тут и пасти особо не надо. Синечулочница и есть!
       Или такой вопрос, совсем уж дебильный (ляпаю же, что в голову взбредет):
       «А что в фиктивном браке для тебя более противоестественно: то, что он без любви, или то, что он без секса? Небось, второе, а?»
       Молчит — головой качает и зубом цыкает: мол, что с дурака возьмешь. Но прекратить не просит — верный признак того, что в душе игру одобряет. Я и не прекращаю.
       Неделя прошла — предложил дальше прошвырнуться, до следующей остановки: погода же хорошая, чего б не погулять?
       Согласилась. Спросила, правда, сперва:
       «Ты что, за мной ухаживать собрался?» — и давай зенками дырку во мне жечь.
       Хотел было подтвердить — вроде как в шутку, но с намеком: «Так присмотрелся ж; в отличие от тебя, мне для этого много времени не нужно. И от слова муж меня не дергает», — но передумал, рано еще для таких шуток.
       Вместо этого взялся разубеждать:
       «Ну что ты, и в мыслях не было, просто гулять предлагаю. — И в вдогон: — Я б за тобой поухаживал, больно ты девушка аппетитная, так ведь скоро укатишь… Да и не хочу, чтоб ты подумала чего не того». — Это я про то, будто спецом ее охмуряю, да она поняла…
       Удовлетворило объяснение — кивнула. А про аппетитную девушку понравилось. Зарделась, красавица.
       В общем, стали гулять и до второй остановки, а там и до третьей.
       А я потихоньку принялся к нашей животрепещущей теме подбираться: неделю отдохнула — и хватит.
       Однажды спрашиваю:
       «А ты знаешь, что еврей необрезанный — это еврей неправильный, не по законам вашим? Можно сказать, что и ненастоящий еврей…»
       Снова отмалчивается, но я ответа и не жду: вопрос, что называется, риторический — понятно, что знает.
       Ну, раз знаешь, так и получи — стал ей неудобные вопросики подкидывать. Не сразу, а со следующего дня:
       «Вот ты говоришь, что замуж только за еврея выйдешь. Что ты имела в виду: он должен быть евреем по закону или тебе достаточно одного того, что в паспорте национальность указана, а там правильный, неправильный — все едино?»
       Задумалась — теперь от этого молчит. Под таким углом вопрос своего замужества не рассматривала. И это хорошо, что задумалась: если б важным было только одинокое слово в пятой графе паспорта — так бы и сказала, честная же. Значит, не только оно. Ладно, думай, время есть пока.
       А назавтра развиваю:
       «Вот ты говоришь, что традиции чтишь, оттого и замуж за еврея выйти хочешь. Но традиции ведь с мелочей начинаются, с повседневных вещей, а ваши, еврейские, в особенности — именно они еврея евреем делают, а не запись в паспорте, она лишь следствие, — и эти традиции, по логике, ты должна чтить тоже. Еврей же необрезанный не только неправильный по законам вашим, но он еще и традиции игнорирует: в синагогу не ходит, мацу не жрет, суббота ему по фигу, ну, и прочая, прочая, прочая. Так вот скажи: за такого выйдешь?»
       Снова задумалась. Может, и сказала бы: «Чего мне за такого выходить, мало, что ли, обрезанных?», но смекнула же: не факт, что попадется. А если кто другой? Запросто — на нем же не написано, что у него в штанах, попался и попался, а там, глядишь, закрутилось, завертелось, и уже не остановить. И к чему тогда базар про традиции был?!
       Да ни к чему не был (это я про себя), к тому и веду. Но лошадей не гоню: пускай кумекает на сон грядущий,  своим умом доходит. А как новый вечер — уже с другого бока захожу:
       «А кто для тебя хуже: необрезанный еврей или обрезанный нееврей?»
       «Оба хороши», — проклюнулась наконец.
       Ладно, думаю. Но то, что необрезанный еврей «хорош» в кавычках — слух ласкает.
       Назавтра переиначиваю:
       «А кто лучше: необрезанный еврей, не соблюдающий традиции, или обрезанный нееврей, который хочет стать евреем? Или даже не так: необрезанный еврей лучше для тебя, чем обрезанный нееврей, который хочет стать евреем, а когда станет, то и традиции почитать будет?»
       Осоловела немножко, тормоза включила, ну и я поневоле. Жду, что скажет: «Да на хрен оба впали!» Но нет, не сказала, пошла потихоньку — соображает: слишком сложной конструкция оказалась. Ничего, думаю, дома восстановишь — поразмышляешь.
       А на следующий день уже мамашку приплел, пора уже:
       «Вот мутер твоя тоже традициям следует, да поболе твоего, как мне видится: зря, что ли, клятву с тебя выбила, что только с евреем, а с гоем — табу. А вот скажи мне такое: говорила она, кого конкретно имела в виду под гоем, нет? Или что подразумевала? Ведь обрезанный нееврей — это почти уже и не гой, а необрезанный еврей — это и не еврей почти. Врубаешься? И каково ей будет, если ты замуж за салоеда выскочишь сдуру, хоть и своих кровей?»
       Ну и дальше все в том же духе. Кручусь вокруг одного и того же, только разными словами подаю. Чтоб в головёшке у нее понимание уложилось, что позиция ее — это мизер с пятью дырками, а обещание — и вовсе туфта на постном масле (толком же не знает, ни чего обещала, ни чего от нее маман хотела), и какого ж рожна тогда за него цепляться? Однако время-то уже поджимает, пора от моих абстрактных марионеток, обрезано-недорезанных, на реальную личность выводить. Ну, я и вывожу — через один щекотливый момент, тоже нелишне поднять.
       «Вот скажи, — говорю, — кого б ты выбрала для замужества: необрезанного еврея или обрезанного нееврея?» — Вопрос от постояльца «дурки», сам знаю, но это я так, для затравки.
       «Слава Богу, передо мной такой выбор не стоит», — отвечает.
       «Не стоит, потому что не встал еще, — гну свою линию. — А как встанет? Замуж тебе резко приспичит, а?»
       «Выйду за обрезанного еврея!» — отшивает, созрела для такого ответа. То, что мне и надо.
       «А как узнаешь, что он обрезанный?» — И смотрю с хитрецой.
       «Спрошу», — не очень уверенно.
       «А он смекнет, в чем дело, и соврет. Тебя же в койку затащить хочет».
       Сопит недовольно:
       «Проверю».
       «Ну, понятно, что проверишь. Через койку и проверишь. Только сама ж говорила: если каждому давать — поломается кровать. Знаешь, сколько евреев необрезанных? Тьма тьмущая! Наследие советского прошлого, когда религия не приветствовалась».
       «Найду способ проверить», — мрачная сделалась.
       «В штаны залезешь?» — ухмыляюсь.
       «Надо будет, и залезу!» — закусила удила.
       «Замучаешься по штанам шастать, пока правильного найдешь», — предрекаю.
       «Чего ты хочешь?» — руки заломила.
       «Чтоб ты в штанах не копалась, — ласково так. — Можно ж сразу за обрезанного выйти — есть же на примете, как раз к росписи и сподобится. А евреем он станет, слово дает».
       Отвернулась, вдаль глядит, ворон считает. Я подождал маленько — чего томить-то, — и вопрос ребром:
       «Ну, так как? Твое решение?»
       «На следующей неделе уже документы подам, — повернулась, смотрит открыто. —  И хватит об этом. Я устала».
       Не докрутил, стало быть. Ну что поделать — тяжелая оказалась. Что в прямом смысле, что в переносном.
       «А если б мама препятствием не была, сладили б?» — это я напоследок.
       Молчит. Красноречиво так — «нет» не сказала. Ну, и  на том спасибо.
       Домой вернулся… По пути прикупил флакон водки — злой же, как черт; «Кеглевича» принципиально не брал — от всего еврейского воротит, — нашу купил, родную, горилку с перцем. Всадил один стопарь, за ним второй вдогон, как и положено, какую-то фигню достал загрызть — сижу ж чавкаю… а сам думаю: надо другую искать, причем срочно: евреев обзвонить, что так и не обзвонил, Кацманшу подключить — глядишь, и нарисуется. Вот только одно «но: если эта другая такая же упертая окажется? Да, дела…
       Пошел на балкон покурить. Пока дымил — осмыслил: другую искать не буду, эту попробую дожать (самолюбие ж уязвила, а отступаться не в моих правилах; так что хрен тебе, не на таковского напала). Осталось лишь определится, как ее дальше крутить. Тут понимание и пришло. Созрел до понимания. Нужен перепихон! Без него — никак. Иначе не уговорю…

       На этом месте Гена снова прервал повествование. Обеспечив ему дополнительную интригу, он объявил второй антракт (так и сказал: «Антракт»), после чего принялся прокашливаться и сплевывать слюну, и в итоге выразительно покачал головой, давая понять, какая это нелегкая работа — быть рассказчиком. Затем достал уже знакомую бутылочку и знакомо же завозился с колпачком: першение в горле рассказчику досаждало, и его требовалось унять. Мишка же, заслышав слово «перепихон», среагировал на него, как сторожевая собака на команду «фас!» и помимо воли принялся искать в толпе Фокси; найдя же в обществе папы Рудика, безмятежно с ним беседующую, устыдился своего порыва: «Ну как пацан, право!», дав зарок о ночной фифе больше не думать. Теперь, когда кольцо продемонстрировано и все недоразумения улажены, ее и впрямь для него не существовало. Все, конец приключеньицу. На полку его, в личную фильмотеку памяти — когда-нибудь можно будет и пересмотреть.
       Гена тем временем, совладав наконец с колпачком, приложился к бутылочке, после чего характерно крякнул, подтвердив Мишкины подозрения, что вода у него не обычная, а живая, сорокоградусная, вот только какая именно: самогонка, которой Гена с Нидерманом разжились с утра пораньше у окрест живущих аборигенов, или же нормальным путем приобретенная водка, перелитая «кислыми» братьями в более уместную для данного учреждения тару — на глазок определить он не смог. Как и понять, каким образом водкой можно «излечить» сухость во рту, когда от нее слюна только пересыхает. Гена же привычно вытер губы тыльной стороной ладони, жестом извинился, что никому не предлагает (чего тут пить-то!), упрятал бутылочку и, не мешкая, продолжил рассказ, на сей раз обойдясь без затакта:

       …Я почему так спокойно о перепихоне, будто не его, а перекусон со своей евреечкой решил устроить? Так опыт у меня в фигурной лёжке большой. Я ж с девятого класса в приобщенных числюсь (до Кацманши еще дела были и не зажимболы впустую). А начал с того, что с соседкой-студенткой попрактиковался в подъезде на подоконнике — офигела от моего нахрапа и дала. Так что как с бабами обходиться я знаю. И застенчивостью никогда не страдал. Ну, и такое решение было для меня естественным — ничего невыполнимого. Я ведь как рассудил: после койки совсем другой разговор должен выйти. Дожать ее будет делом техники. Может, еще покочевряжится маленько — так, для приличия, — но капитуляцию подпишет, никуда не денется. А не исключено, что даже и уговаривать не придется: сама предложит свои услуги в качестве транспортного средства. Пельмень-то у девки чешется, видно же. Мало того, что с мужиками тормоза включает (синечулочница же), так еще и с такими закидонами зверскими: с тем «льзя», с тем нельзя… Ты попробуй еще еврейчика хорошего сыщи, — чай, не под каждым кустом сидит, — да чтоб при этом на ее формы купился. Ну, на палку чая, может, и покупался кто — и все (рядом же табунами бродят с ногами из ушей). Так что напряженка у девки хроническая — по жизни! — а бытие, как известно, определяет сознание. Стоит пельмешке зудеть перестать, так и девка подобреет. Лишь бы тормоза поначалу не включала, в мою паутину залетела. А там паук быстро слопает…
       В общем, остановился на этом. А то, из-за чего я раньше такой путь браковал, — так уже отпало. Во-первых, ситуация не та, чтоб бояться приятное с полезным совместить, то есть секс с делом.  Чего боятся, что дело пролетит, коль девка в сексе откажет, когда дело уже в пролете — сразу в нем же и отказала. Но и другой момент имелся: примелькалась она мне. Думаю, я ей тоже (чего, собственно, и хотел вначале), но не о ней сейчас речь. Я — привык! Уже и не такой страхолюдиной стала казаться, и третий номер ничего. Чувствую, могу на нее и без ленинского маузера поднять. Плюс к этому любопытство. Корефан у меня один был, толстушек сильно уважал. Все расписывал их достоинства — можно сказать, рекламировал. Да приговаривать любил: «Если б ты знал, сколько у них жировых складок… — А после паузы: — И в каждую можно кончить!» Вот я и решил: дай-ка попробую, а вдруг понравится, я ж не пробовал. Но последнее — это так, к слову. Типа хохмы…
       Ну, сказано — сделано. Дал ей пару дней отдохнуть от себя и снова подкатил после занятий. Пристроился рядышком и говорю:
       «Ты скоро отчалишь, верно? Так давай хоть сходим куда, чай, не чужие уже. Вроде отходной будет. Я тебя приглашаю».
       «В кабак не пойду!» — отшила сразу.
       «Я ж тебе хочу приятное сделать — уговариваю. — Напоследок. Чтоб память добрая сохранилась».
       «Все равно в кабак не пойду, — уперлась, значит. А потом ехидненько: — У меня о тебе и так память останется. Добрая!» — Намекает на кавычки.
       Но я чайником прикинулся, типа, не догнал, и ей, елейно так:
       «Хорошо, не хочешь отходную, давай просто куда сходим. В кино, например. Как в старые добрые советские времена парни девушек приглашали». — А про себя думаю: не дураками же были, в темноте девку и потискать можно.
       «В кино тоже не пойду», — нахохлилась. Просекла, видать, опасность.
       «А куда?» — спрашиваю.
       А она прикинула и говорит:
       «Если хочешь мне приятное сделать — пригласи в филармонию».
       Может, наказать хотела?
       Ну, в филармонию, так в филармонию — там тоже темно.
       Какое там! Я ж думал, будет как у негра в ж…е, а они люстры слегка притушили — и только. И еще эти долдоны на скрипочках пиликают — уши в трубочку заворачиваются. Ужас-ужас!
       Ладно, думаю, пиликайте — стерплю, занятия, что ли, себе не найду? Девушка ж под боком, темно не темно…
       Выждал немного и за ручку ее, нежно так, — ну и к себе на коленку положил. Вернее, на ножку, в непосредственной близости от гульфика. И тут же просекаю: маузера точно не потребуется.
       Но недолго кайфовал: руку вырвала и на свою коленку умостила. А мне:
       «Веди себя пристойно», — шепотком так.
       А я разве не пристойно? Была б другая ситуёвина, я б тебя давно уже из трусов вытряхнул где-нибудь в темном уголке. Так что радуйся.
       Ну, подождал еще маленько — и снова ее за ручку, но уже свою на ее коленке оставил. Вернула на место. А я еще. И она. А я еще — только уже настойчивей: руку ей сжал, чтоб дергаться не могла. Ну, и угомонилась. Приморозились с ней, стало быть, рука в руке, аки голубки. А я послушал эту бодягу еще чуток — чуть не блеванул, — и давай ее по ножке коготком: царап-царап-царап — ненавязчиво так. А чего еще делать — больше-то и нечего, не блевать же от этой тягомотины. Сижу и царапаюсь, да локоток под себя подгибаю, чтоб рука по ножке ползла. «Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц», — как в песне поется. А самому интересно: докуда доцарапаюсь?
       Высоко доцарапался. Я б и дальше пошел, да локоток больше не сгибался. А она и не трепыхалась уже — пельмешка-то о себе знать дает. Так весь концерт и просидели: я ее по ножке шкрябаю, а она истуканом прикинулась, и с понтом музыку слушает. А домой возвращались (набился же ее провожать)  — помял, не без этого, локоток-то уже свободно двигался.
       Сопроводил до самых дверей, ну и засос на прощанье поставил — губы ей в лепешку раскатал. А «на посошок» осчастливил:
       «Завтра отдыхай от меня, послезавтра тоже, а в субботу на шашлыки едем, за город». — А сам думаю: там я тебя в посадке и приговорю.
       Она было рот открыла, чтоб возразить что-то, но я упредил:
       «Отказы не принимаются. А то я заявлюсь вечерком, и серенады под окном петь буду. Знаешь, как я пою? Мартовские коты так не поют. Соседи заслушаются».
       Ну, и отчалил.
       А назавтра  она ко мне подходит перед занятиями и говорит:
       «Ты еще обрезание делать не передумал?»
       «А что?» — ушки сразу навострил.
       «Иди делай, если не передумал». — А сама глаза прячет.
       «Тогда возьмешь с собой?» — прямо офигел.
       «Возьму», — кивает.
       Оба-на, думаю, ну чисто любовь и ножницы… В смысле е…ь и резать. А ей:
       «Обещаешь?»
       «Да», — снова кивает.
       «Железно?»
       «Железно».
       «Завтра и сделаю, — руки потер. — Тогда шашлыки отменяются. — И о справочке тут же мысль: где б добыть?»
       А она:
       «Только я с тобой пойду».
       Как холодным душем окатила. Аж тряхануло всего.
       «Не веришь?» — спрашиваю.
       «Доверяй, но проверяй!»
       Репу почесал: кажись, справочка отменяется — ясно же, просекла мой замысел. Эх, засада! Однако ж в толк взять не могу, что она от этого выигрывает? Я ж с нее по-любому не слезу, неужели не догоняет? А ей:
       «Пойдем, коли хочешь. Можешь даже подсобить там кому, подержаться, я не возражаю».
       Мимо ушей пропустила. И мне:
       «Только и ты обещай. Если не обрежешься, то меня в покое оставишь».
       Ах, вот где собака зарыта (и аж облегчение взяло). Ничего она не просекла: о своем думала. Расклад понятен стал. Себя убоялась девонька, что с пельмешком не совладает и пустится во все тяжкие. А от мамы потом не укроется… Вот и решила от греха подальше. Отшить меня красиво. Да лопухнулась маленько, не докрутила.
       «Это чего ж я не обрежусь?» — набычился, обиду демонстрирую.
       «Ну, мало ли… — снова глаза прячет (догнал уже, почему). — Процедура там болезненная — вдруг убоишься. Или передумаешь в последний момент — ты же православный. — И небрежно так: — Всякое, знаешь, бывает…»
       Ну, понятно, что бывает, а то я не въехал в твой план.
       «Только есть одно «но»: сразу может не получиться, сперва договориться придется», — резонно ей так.
       «Это все нюансы, — рукой машет. — Можно и на следующей неделе — не принципиально. Лишь бы уговор между нами  существовал: не обрежешься — меня больше не трогаешь».
       Сама себе мышеловку и захлопнула. Просто обрезаться? Так я тебе просто и обрежусь. Въехали уже, о чем я? Думаю, въехали. Ей же говорю.
       «Согласен. По рукам. Даю обещание».
       «Железно?»
       «Железно. — И вдогон: — А как только обрежусь, деньги тебе сразу отдам, чтоб уже было железней некуда. Заметано?»
       «Заметано», — согласилась. Чего б не согласиться — думает же, что дело ее выгорело.
       На том  и разошлись.
       Ну, а в субботу встретились с утреца — и в синагогу. Поглазел там внутри, узрел какого-то постарше, в черной хламиде, с пейсами: сидит за столом, качается туда-сюда, как Лобановский на тренерской скамейке, только быстрее и амплитуда большая: еще чуть-чуть — и мордой в стол; ну, и к нему. По плечу постучал сзади, как дятел по дереву, и говорю:
       «Подъем, дядя, клиент к тебе. Вот пришел сдаваться».
       Косяк на меня бросил недовольный — и по новой поклоны отбивать.
       Ну, тогда уж за плечо его взял, остановил:
       «Да погоди дрыгаться, нос себе еще успеешь расквасить. Тут человек к тебе русский пришел, евреем стать хочет… Давай, обрезай меня скоренько».
       Посмотрел на меня — так, будто я марсианин в скафандре, только из ракеты вывалился, — а затем на провожатую мою (видит же — еврейка), и взглядом ей: чё, правда? — а она головой задергала, типа, «паркинсон» у нее» (кивает, значит, в подтверждение). Ну, тогда уже мне:
       «Молодой человек, я дико сожалею, но обрезание так просто не делается». — Вижу, старается быть сдержанным.
       А я «дурку» включил:
       «Ну, давай не сегодня, а в понедельник. Я не возражаю, хоть и день тяжелый».
       «Вы меня неправильно поняли, я сказал «так просто», а не так скоро, — горячиться начал. — Чтобы стать евреем — мало обрезаться. Это целое дело».
       А то я баран безмозглый, сам не знаю. Ему же:
       «А в неделю уложимся? Чего кота за хвост-то тянуть?»
       Он в разъяснения и пустился:
       «Обрезание, юноша, — это не самоцель, а часть приобщения к еврейству, которое называется гиюр; сам же гиюр длится… — паузу выдержал, чтоб я прочувствовал, — год длится, а то и больше, у кого как сложится. За это время кандидат (вы, допустим) изучает заповеди Торы, а их ни много ни мало шестьсот тринадцать штук, и приобщается к еврейским традициям, как ритуальным, так и бытовым. Когда ваш наставник убедится, что вы готовы принять на себя «бремя» всех заповедей, он назначает раввинский суд, а тот, в свою очередь, проводит вам экзамен. Если вы его успешно выдерживаете, вам подписывают сертификат гиюра — свидетельство о присоединении к еврейскому народу. Ну, а напоследок уже обрезание — брит-мила, и окунание в микву — что-то вроде вашей купели. Понятно вам?»
       «Понятно то понятно, — ему в ответ, — только не понятно, почему нельзя местами поменять: сначала обрезаться, а потом уж все остальное? Все равно ж еврей буду».
       «Азохен вей! [см. сноску 4] — за голову схватился. — Первый раз с такой логикой сталкиваюсь».
       «Ты про логику не думай, дядя, ты про сумму вознаграждения думай». — Ну и озвучиваю.
       «Он что, мишигене?» — снова на мою пялится.
       А моя смутилась и вместо ответа мне переводит:
       «Ты сумасшедший?»
       А я:
       «Понимаю, для еврея сумма смешная, давай, я еще накину полстолька». — Свое ж гну.
       «Он таки мишигене, — головой качает. И моей: — Где ты его нашла?»
       А моя:
       «В еврейском центре язык изучает».
       Икнул, бедолага, — не ожидал такого; как отнестись въехать не может. И снова меня игнорирует — мою дергает:
       «Но ты-то хоть понимаешь, что так никто не делал и делать не будет, это против всех правил».
       А я своей слово сказать не даю:
       «А ты подпольно сделай, никто ж не узнает».
       Лопотать что-то по-своему стал — ругаться, наверно. Стало быть, дозревает.
       Ругайся, думаю, дело нужное. И давай его дальше обрабатывать — и так и эдак. А он отбиваться. Базар — вокзал, слово за слово… короче, взбеленился он совсем, меня в ж…у послал. «Киш мир ин тухес», говорит. И моей:
       «Забери куда-нибудь своего  идиёта — с глаз долой».
       А моя:
       «Куда?»
       А он:
       «Туда, где таких содержат». — На психушку намекает.
       Ну, а мне только этого и надо. Я ж хотел слегка побузить,  чтоб моей показать, как я раздосадован отказом. Ну, и сомнения ее развеять насчет своих намерений.
       «Ах, вот так ты со мной! — говорю. — Я к тебе со всей душой, а ты… — И гроссбух его, над которым он поклоны бил, со стола — фюйть: улетел. И над ним навис: — Обрезай уже меня, задница, а то я в Кнессет пожалуюсь».
       А там второй был, в углу сидел, так подскочил сразу и на стреме застыл: зырит, чем закончится. А этот тем временем по скамье отползает — скамья под ним длинная — и вякает:
       «Ты хоть себе вопрос задай, идиёт: какой в этом смысл?»
       «Задал уже себе, — я ему. — Ответ пришел: хочу на евреев походить хоть каким местом».
       «Клинический идиёт! — глаза закатил. — Зачем тебе это? Пройди гиюр — станешь полноценным евреем, хоть этим местом, хоть каким другим».
       «Да пройду, — говорю, — пройду, но потом. Сейчас же я просто хочу обрезаться, как ты въехать не можешь».
       А он:
       «Я вас умоляю! — И ручками всплеснул. — Хочешь обрезаться? Так возьми садовый секатор и таки обрежься, кто ж тебе мешает?»
       Ну, тут я реально рассвирепел: ни фига себе борзость. Талмуды ихние поскидывал (стеллаж рядом стоял) — тот, что на стреме был, в углу, тут же к телефону кинулся.
       Все, думаю, пора рвать когти. Менты вмиг нагрянут — евреи теперь на особом положении. Пришьют еще, чего и в страшном сне не снилось: типа, черносотенцы в синагоге погром устроили. Схватил свою за руку — и деру. Отбежали сотни две метров, пошли уже шагом — вроде спокойно за нами. Отдышались.
       Она слово и взяла:
       «Вот видишь как...»
       И всё — закончилось слово. Себе под ноги смотрит, это чтоб не в глаза мне, а я усмехаюсь внутри, всплыло же ее: всякое, знаешь, бывает. А она помолчала, текст подготовила и оглашает:
       «В любом случае, спасибо тебе, что хотел к нам, евреям, приобщиться — я оценила. Но… — вздыхает, с понтом тяжко, и на выдохе: — Не судьба».
       Ну, я тут же и включился. Словно чайник вскипел — несогласие демонстрирую:
       «Что значит не судьба?! Будет тебе судьба: мы ее сами выкуем — оценишь… — И развиваю: — На этом «идиёте» свет, что ль, клином сошелся? Больше никак брит-милу эту вашу сделать нельзя? — И по тыкве себя — хлоп: типа, осенило: — А у меня ведь в натуре секатор есть. Давай-ка я себя сам чикну!»
       «Ты сумасшедший?» — кричит. А на лице ужас, ручки к груди прижала.
       «И правда, дуру гоню, — тыкву пошкрябал.  — Что это на меня нашло? — Она вроде успокаиваться стала, задышала ровно, и тут я по ней бронебойным: — Чего ж я сам-то буду, я ж так могу инфекцию занести. К хирургу схожу — есть у меня знакомый. Все сделает по высшему разряду».
       «Мы так не договаривались! — дорогу мне перекрыла, и кулачками в грудь (протестует, значит). — Ты в синагоге должен был обрезаться!»
       «Не было базара ни про какую синагогу, — плечами пожимаю. — Предложение твое помню: обрежься — возьму с собой.  Особое условие помню: не обрежешься — меня больше не трогаешь. Дополнительный пункт тоже помню: можно и на следующей неделе. А про синагогу ничего не помню».
       «Но синагога подразумевалась!» — И рубашку сцапала, типа, за грудки берет.
       А я:
       «Ну, извини, мыслей читать еще не научился. Было предложено просто обрезаться — я и обрежусь, будь спок! — Дал ей осмыслить и вбил, как кол: — Но и ты слово держи — слово не воробей…»
       Губу закусила: поймалась же на слове. Честная! На то и ставил: на честность ее, что она ею не поступится. Однако момент-то щекотливый… Как бы это не перевесило — не факт, что на попятную не пойдет. Так что приобнял ее нежно, по голове погладил и дожимаю:
       «Да не бери ты дурного в голову. Я ж не для тебя обрезаюсь, по большому счету, а для мамы твоей, чтоб было ей что предъявить еврейского в случае чего — коль прознает обо мне и морда моя ей не по нраву придется. Вот и предъявлю — вывалю, пускай любуется. — И хохмачку вдогон: — У меня ж есть чего показать — и про документы забудет!»
       Головой покачала: мол, дурак дураком — но губы дрогнули. А я дальше жму:
       «А хочешь, когда расписываться будем, я фамилию твою возьму? Чтоб совсем не подкопаться было. Тогда и вываливать не придется…»
       Молчит — соображает: неожиданное решение. Ну, а я на закуску:
       «А не хочешь, так и не надо. Значит, и уговора между нами никакого не было. А уговора не было, то и приставать к тебе могу. — И притянул к себе: — Как ты насчет того, чтобы приставать, а?»
       Отстранилась. (Не вырвалась, а просто отстранилась!) Стоит, резину тянет. Вижу же: так, для приличия. Может, и решилась бы честность свою куда задвинуть да и отказать, однако пельмешка все карты путает. Одно слово — штрейкбрехер.
       Ну, я наклонился к ней и на ушко:
       «А то прямо здесь пристану, — игриво так. Поторопил, в общем. Ну и моральный дух поднять не забыл: — Да не дрейфь ты, все хоккей будет».
       Рукой махнула: мол, согласна, капитулирую. Ну и ладненько.
       «Тогда так, — говорю. —  Я сейчас к своему эскулапу и побегу: может, удастся его уболтать, чтоб сегодня меня обрезал. А удастся — так несколько дней меня не будет: пока там подживет… Короче, на следующей неделе заявлюсь. Жди».
       Чмокнул ее в щеку и был таков — сама, что ль, домой не допрется?

       Тут Гена снова прервался, взяв очередной тайм-аут — и, скорей всего, незапланированный: давно уже кхекал, проглатывая дефицитную слюну, вот и решил промочить горло своим проверенным эксклюзивным антиспособом. Довел эпизод до логического завершения, и объявил минутный антракт. Ну, и как раз к кульминации дело — так что нормально вышло.
       На сей раз с бутылочкой он управился быстрее, зато одним глотком решил не ограничиваться: хлебнул основательно и, пошмыгав носом, стал настраиваться на второй. Мишка же, пользуясь паузой, бросил заинтересованный взгляд на часы припоминая, сколько на них было, когда он подошел, и прикидывая, как долго Гена уже треплется. Получалось минут сорок, не меньше. Оставалось лишь подивиться Гениной словоохотливости: язык без костей — это было определенно про него. Хотя, справедливости ради, рассказ Гены был увлекательным: живописал тот весьма умело. Того же мнения, похоже, была и аудитория — никто из слушателей так и не ушел. Все привычно утрамбовывали и без того донельзя спрессованный снег и недвусмысленно тянули «лыбы» в предвкушении развязки. Исключение из общего «легкомысленного» фона составляли пребывающий в хмурости выкрест, а так же Нидерман, глазеющий по сторонам со следами легкой скуки на лице — уж ему-то развязка была известна.
       Гена разобрался со вторым глотком и снова зашмыгал носом, а кандидаты заулыбались еще шире. Никто и не сомневался, что вопрос с «перепихоном» решится положительно — в этом, собственно, не было интриги, — другое дело, всем было любопытно: как именно? Гена завинтил крышечку, упрятал опорожненную уже на треть «пепси» в карман и принялся удовлетворять любопытство:

       …Ну, выждал четыре дня (сначала хотел три, но потом еще один накинул для верности) и вечерком нагрянул — прямо к ней: дождался, когда она вернется с занятий, и через пять минут позвонил. Удивилась, конечно, — думала ж, я в центре объявлюсь, — но ничего не сказала: на кухню меня сразу — в комнату не зовет. Ну, на кухню так на кухню.
       Огляделся — малогабаритка обычная: столик кухонный, разделочная полка у раковины, стиралка. В общем, есть куда девушку уложить. А она чайник намылилась ставить: воду набрала и на плиту его — стало быть, меня угощать собирается: законы гостеприимства — это святое. И все молчком. Хоть бы спросила: «Как прошло? Больно ли тебе было?», тема же в воздухе висит (а я ж еще ногу спецом подволакиваю, будто и не обрезание мне делали, а ампутацию конечности, на протезе уже дошкандыбал, — это чтоб, так сказать, соответствовать) — но нет, не интересуется. Покумекал слегка — понял почему. О другом же думает: как бы меня проверить — мало ли, что я к ней колченогим заявился, дело-то, что на обрезании завязалось, не шутейное: тут и наше соглашение на кону, да и на мне, поди, крест не поставила, лишь бы я евреем был — тоже об этом мысли… а как проверить не знает. Вот так запросто сказать: давай, вываливай свое добро — стыдно, уж не говоря о том, чтобы хоть краешком глаза взглянуть. А коль поинтересуется, хотя б для приличия, как там было, а я еще и распишу во всех подробностях, — так и заикнуться не посмеет даже: получится ж, будто она меня осознанно во лжи уличить хочет. Вот и молчит. Ждет, когда я сам разговор заведу, а там уж видно будет.
       Я и завожу, помогаю:
       «Нормально прошло. Раз — и все, под наркозом-то не больно. И уже почти что зажило — на мне ж как на собаке».
       Типа теста получилось: решится не решится (момент-то для нее самый удобный, дальше уж сложнее будет), а так принципиальной разницы никакой с тем, как я нашу встречу представлял. Она ли меня спросила, а я ответил (думал же, так будет), или же я сам рассказал — что в лоб, что по лбу. Основные условия остались неизменными: у нее на уме — как бы ревизию у меня в труселях провести; я же свой расчет на том строю, что она не отважится — застыдится, и тогда уж мой выход. Я ж заранее прикинул, как ее лучше уконтрапупить. Решил сыграть на ее застенчивости и своем неожиданном появлении, чтоб психологически подготовиться не успела. Короче, разработал план «Барбаросса»… мать бы его растак и в хвост, и в гриву, и куда только можно! Я чего так о нем? Ведь положа руку на сердце: знал бы я, что она стеснительность преодолеть не сумеет вовсе, так и без порева обошелся бы — ну прямо сто лет на эту корову залезть мечтал! Однако ж ее не просчитаешь: сегодня не преодолеет, так завтра, глядишь, созреет — ставка-то большая. А то кого попросит мой агрегат освидетельствовать, с нее станется, и такого, что мне не купить — честного, как она. Так что сказал себе: надо Федя, надо, и по-любому сегодня. К тому же задумка у меня еще одна была: не факт, что срастется, но попробовать стоило (вы в конце поймете, о чем я).
       В  общем, она все молчит — тест проходит успешно, — а я водицы хлебнул из стаканчика, что на столе стоял, ну и вперед, чего кота за яйца-то тянуть — пока там чаёк вскипит, мы и уложимся.
       «Ну что, смотреть будешь?» — Логика ж у меня простая: хочешь проверить, так я тебе и помогу.
       «Что смотреть?» — как будто не понимает.
       «Что что… — говорю. — Работу мастера, что. Давай! А то потом скажешь, что не видела, и уговор отменишь. А мне что делать? Я ж обратно не пришью».
       Ком сглотнула и молчит: не знает, как быть. Вроде этого и хотела, но переступить через свою стыдливость не может.
       А я ей, насмешливо так:
       «Ты ж грозилась по штанам лазать, проверять. Вот прямо сейчас можешь и начать». — И к пуговичке тянусь.
       «Не надо!» — И отступать стала, хотя особо и некуда.
       «Стесняешься, что ли? — спрашиваю. — Ну, хорошо, не можешь сама, давай к соседям сходим, пусть они посмотрят, потом тебе скажут».
       «Не надо к соседям!» — головой затрясла (а мне ж по приколу). Ну, понятно, что не надо, завтра же весь двор на ушах стоять будет: была милой девушкой, а оказалась извращенкой — эксгибиционистов по квартирам водит.
       «Хорошо, давай не к соседям. Подружка у тебя есть, чтоб поблизости жила? К ней давай».
       «Не надо к подружке!»
       Ну еще бы не надо — даже лучше чем к соседям получится. Пикантней ситуации не придумаешь — привести парня к своей подружке и попросить о таком одолжении. Мол, он сейчас вывалит перед тобой, а ты проверь, как у него там. Уже двором не обойдется. Петросян из ящика расскажет на все постсоветское пространство.
       «А к кому надо? — говорю. — Я и не знаю тогда, к кому надо».
       И тут личиком посветлела:
       «В синагогу сходим! Раввин посмотрит».
       Придумала-таки, гадина! И тут же пресекаю даже мысль:
       «Хочешь, чтоб меня там повязали?» — ну и набычился.
       «Я договорюсь», — просительно так.
       «Ну уж нет, не буду я рисковать, не упрашивай.— И рукой об руку, типа, досадую: — Да что ты проблему из ничего высосала? Тебе ж не обсматривать меня, как венерологу, а просто посмотреть. Маленькая что ли, не видела никогда? Аль не видела?» — хитро так.
       «Видела», — бормочет, глаза прячет.
       «Или боишься от такой красоты ослепнуть? А и правда можешь: есть, чем гордиться! Особо, когда в боевом положении. Но и без боевого хоть куда. —— И пуговичку расстегиваю. — Сейчас покажу».
       «Не надо!» — и голову в сторону.
       «Да что ты все не надо да не надо! Давай уже покажу — и закроем вопрос». — И замочек вниз потянул.
       А она на месте стоит и торсом отворачивается. А еще и головой — сейчас совсем вывернет.
       Пора, думаю.
       «Ладно, я уяснил, стыдно тебе. Не привыкла ты так, чтоб мужики перед тобой вываливали. Но можно ж иначе сделать».
       А пока говорю, в труселя залез и шкуру закатал. Что она там понимает, синечулочница же — может, пару раз с кем и было, глухой темной ночью под одеялом, и вилкой к себе заправляла.
       «Я вот что тебе предлагаю… — И к ней подкрадываюсь. Пару шагов — и уже подкрался. И на ушко: — Не можешь посмотреть — не беда. Давай тогда… на ощупь. — И за кисть ее — цап! — А она дергаться, но я крепко держу и увещеваю: — Да ты только возьмись — и все дела. Ты ж не целка, дело-то житейское». — И руку ее подталкиваю. А она упирается. Типа армрестлинга у нас завязалось, только не на столе, а в воздухе, между ног.
       Но секунд пять, не больше — подтолкнул, никуда ж не делась. Джинсы отпустил, что одной рукой придерживал — не спадут, думаю, в обтяжку же — и уже двумя взялся. А как дотронулась, то и сопротивление ослабло. И тогда уже без лишних церемоний ручку ее к себе в трусы. Но это так, для затравки, чтоб с плотью моей соприкоснулась и сопротивляться совсем перестала.
       «Погоди, — говорю, — так тебе неудобно будет, не поймешь».
       Резинку оттянул, ну и в ладошку к ней хозяйство свое вложил — услужливо так! И тут же сжал, чтоб ненароком елозить не стала — проверять. Ну, и чувствую: удлинение пошло.
       «Сейчас еще лучше устрою», — ей.
       И стал пальцы ее своими сжимать методично — типа кулаком качать (так обычно делают, когда кровь сдают). У меня бы и без этого встал, завело ж, но с массажиком лучше. Ты помни его немножко, будет твердым как картошка, известно же всем. Ну, и интересно тоже, как она себя поведет — косяки на нее кидаю. Ничего себе ведет. Стоит и не шевелится. Глаза закрыла — качает вместе со мной. Стресс у нее, видать.
       Приотпустил ее пальцы слегка, на контроле держу — а она и сама кулаком работает, без посторонней помощи. И гаубица моя уже в зенит смотрит.
       Молодец, умная девочка, так держать. Лишь бы не оторвала!
       «Смотри, как ему хорошо с тобой, — говорю. А о проверке ни слова (это чтоб вдруг не вскинулась: сколько ж проверять-то можно!) — Такой стояк напал… — языком поцокал, —  и не упомню даже, был ли когда. — И развиваю: — Похоже, свою единственную признал, сейчас на взлет пойдет».
       Задышала, третий номер ходуном.
       А я шепчу:
       «Как тебе царь-пушка, а? Зацени! Хотела б такую, что твоя персональная была?»
       А она пыхтит уже, чисто паровоз.
       Ну, думаю, можно теперь и проверку приплести.
       «Ты проверяй, проверяй, — пальцы ее снова сжимать стал, — а я пока и тебя проверю. А то ж я не в курсе, как у вас там, у евреек, устроено — может, не вдоль а поперек». — Пуговку ей на халатике расстегнул, и в трусики — шасть.
       Покорна снесла. Даже ноги расставила, когда я ей по косточке слегка вмазал.
       Ну, сгреб пельмешку, помял, как водится, — ничего пельмешка, подойдет. Пальчиком же поводил вверх-вниз (а она мычать стала, корова и только), потом губы развел и вглубь  — там еще. Чувствую, потоп уже. Все, клиент дозрел.
       Ну, и тяну ее за собой: цыпа, цыпа, цыпа (она ж меня так и  держит, потому как я не отпускаю, светло) — до выключателя тяну. Думаю, в темноте ей сподручней будет. Да и мне волнений меньше, что углядит случайно кой-чего. А о комнате даже не помышляю. Одно дело к девке в трусы залезть — невинная шалость для нее, а другое в койку уложить. Кочевряжиться может начать. Там более, такая. Тут нужны внезапность и напор.
       Довел как на поводке, по выключателю хлопнул и к столу ее — совсем рядышком. Приподнял, на стол усадил — чуть не пер…ул. Смахнул со скатерки, что было: солонки там всякие, конфетницу пластиковую, стакан — уложил на освободившееся место (голова свисает — столик маленький; ничего, потерпит), трусы из-под нее — рывком, и за ноги взялся — умостить же надо удобней.
       Помогла, хоть и не хотела.
       «Что ты делаешь?» — Ноги задрала, будто в воду вступила, и в коленях перегнула — на весу ноги держит, а коленки сжимает: не подберешься, мол.
       Смешная, думаю. Пельмешка-то вся на виду! Я бы и так изловчился, но не насиловать же тебя, сама должна. Ей же:
       «То, что делает влюбленный мужчина с понравившейся ему женщиной». — Ноги на стол поставил, ступни развел и давай пельмешку массировать — и так ее и сяк.
       «Но тебе ж нельзя!» — А сцепление коленок уже меньше.
       Ага, сомнения, значит, отпали — проверила (вывод же сделал). Хорошо!
       «Можно, если осторожно, — шепчу. —  Главное, аккуратненько войти, а там уже смазка». — А свободной рукой штаны приспускаю (совсем снимать — ни времен, ни возможности).
       «Но я еще не готова!»
       «Твоя царь-пушка будет, только твоя!»
       Убойный довод! Ослабли коленки.
       Развел, не мешкая, затем ее за ляжки и к себе впритык — ну, и вдул с разгону. Рыкнул погромче (мол, больно мне) — и понеслась.
       И чувствую: просчитался со столом. То, что скрипучий — ладно. Так ходуном же ходит: ножки у него расшатались, хлипкий совсем. На стиралке надо было: неудобно, зато надежно — не перевернешь, какой бы дама крупногабаритной ни была.
       А она как спецом принялась мне помогать — подмахивать стала. Сначала лежала трупом (ну, понятно, в такой позе особо не развернешься), а тут нашла удобное положение: взялась за щиколотки (а упор-то что надо!), подтянула себя слегка, чтоб голова уместилась, и давай попой двигать — мало ей того, что я стол качаю, так еще и она сама. Будто, не понимает, что ее стол ни на такие дела не рассчитан, ни на такой вес. Впрочем, действительно не понимает — не до того ей, кайф ловит… А у меня свой кайф: дрыгаюсь и гадаю, что раньше: стол завалится или я выстрелю? Хорошо хоть неделю никого не было — надолго не затянется. Да и массажик добавит. Может, уложимся? Но для верности назад на полшага отступаю и ее на себя тяну: это чтоб ноги со стола убрала и не прыгала… Еще хуже получилось. Я ее на весу держу, надрываюсь, а она новый упор нашла: одну ногу в откос окна утвердила, а вторую — в холодильник (сейчас и тот завалится, на хрен), и уже не попой двигает, а всей тушей, и ухает при этом, как филин, — совсем в раж вошла. А я матом крою: она ж теперь ведет, а я в ритм никак попасть не могу: дергается же как попало. Короче, мы корячимся, а стол уже как маятник качается — туда-сюда, туда-сюда, только, боюсь, скоро оттуда не вернется. Ну его на фиг такое удовольствие, думаю. И ускоряюсь —  лишь бы успеть. Слышу — хруст. Ну, и у меня уже на подходе. Что раньше? Так одновременно к финишу и пришли — как раз в полете и разрядился. И стол на нас. Я же ее подхватил в последний момент — и на бок, чтоб на меня спланировала. Она и спланировала. А там и стол: прыг-скок и сверху — как одеялом.
       Стол отбросили, лежим не шевелимся. Молчим…
       Долго молчим. С пола не встаем: она в шоке, а мне по фигу.
       Наконец вздыхает и в потолок (будто я на потолке живу):
       «Что мы наделали…»
       «А что мы наделали?» — А про себя: ну все, сейчас будет голову пеплом посыпать.
       «Мы не должны были этого делать». — И головой качает, сокрушенно так.
       «Я думал, ты не прочь со мной, — говорю. — Если обрежусь».
       «Но не так же!» — восклицает.
       А как? — думаю. Это еще по-божески. И не так будет — готовься.
       «И не так скоро же!»
       А, конфетно-букетный период захотела? Нетушки, только по-военному скоренько, у меня иначе не бывает. А ей:
       «Ты сама виновата. Посмотрела б одним глазком — ничего б и не было. А так я завелся».
       Помолчала и горестно:
       «Зачем ты только ко мне пришел?»
       «Так деньги ж принес, — разъясняю. — По нашему уговору: как только обрежусь, так и деньги тебе. Не в центр же еврейский их было нести, верно?»
       «Деньги…» — протяжно так. И всё. Ну, понятно, что на уме. Сначала трахнул, а потом деньги отдал. А за то или не за то — дело десятое. Бабе всегда платят за ТО!
       Ладно, думаю, вся твоя дурь лечится, дай только перекурить.
       Штаны натянул, чайник выключил — вскипел как раз, и на балкон. Две подряд одолел, чтоб батарейка у пушки подзарядилась, — и к ней.
       В кухне не обнаружил — тогда уж в комнату. Сидит на диванчике в углу: ножки сдвинула, ручки на ножках сложила, глазки потупила — типа, кающаяся грешница. Мария Магдалина, блин. Ну, ты у меня сейчас покаешься!
       Деньги рядом с ней бросил, небрежно так; ей же: «Ты только не подумай чего», — на реакцию посмотрел — выразительная реакция, и давай по второму разу из трусов вытряхивать. Чтоб думать не могла.
       А там и по третьему — чтоб совсем  мозги отшибло…
       Утром проснулись — совсем другая уже. Ластится ко мне: «Милый, милый…»
       Подошли чувства. Как тесто.
       Ну, думаю, пора к решающей фазе переходить. Она встала — на работу мылится, в библиотеку свою, — а я говорю:
       «Сейчас скупнусь быстренько, а там стол посмотрю, может, на скорую руку починю».
       И в ванную. Голову намылил — жду (дверь же не закрыл, занавеску тоже не задернул). Слышу — крадется: на свое приобретение хочется же полюбоваться. И тут вопль — чисто попой в костер села. Мыло водой смыл — гляжу: картина маслом — стоит, челюсть отвалила, пальчиком в пах мне тычет:
       «Что это?»
       А я:
       «Где это?»
       А она:
       «Вот это?» — и пальчиком в НЕГО уперлась, будто глазам своим не верит.
       На что я:
       «Да ты возьми, возьми его, ты ж уже привыкшая».
       Отстранились, носом зашмыгала часто-часто, будто сейчас в рёв пустится, подбородок даже задергался, но затем в руки себя взяла, нос с подбородком устаканила, зато другая мимика пошла: губы поджала и глаза молнии заметали — стало быть, сейчас мне все и выдаст. Но я обиде созреть не даю: за жабры — и к себе в ванну. Халатик рывком двумя руками — пуговицы полетели, лифчик — через голову, трусы… в трусы, правда, вцепилась, типа, последний оплот, но меня уже не остановишь — разоблачил всю. Да только ванна нестандартная какая-то, маленькая, а тут еще и девушка нестандартная, как бы ее пристроить, на ходу соображаю. Короче, изловчился: ноги к себе на плечи закинул и маузеру: давай, родной, давай, революция на дворе!.. Ну, на революцию он резко среагировал.
       И погнали. А по ходу дела новый теннис устроили. Решающий гейм на особом корте, оттого и удары куда попало через раз.
       «Обманщик!» — И по ушам меня коленками.
       «Я честно пытался». — И с оттяжкой ей въезжаю.
       «Ох!.. Воспользовался моей неискушенностью…»
       «Понравилась ты мне сильно!» — И с оттяжечкой!
       «У-у-у!.. Я слову маме изменила…»
       «Не узнает мама!»
       «О-о!.. Как я могла поверить прохиндею…»
       «Да был я у хирурга, был!»
       «Врешь. А-а-а!..»
       «Правда, был. Сказал: не может он».
       «Почему? Ой-й!..»
       «Несвертываемость крови у меня. Как у царевича Алексея, Николашки второго сына».
       «И что? А-а-а!»
       «Ответственность на себя не взял. В синагогу послал».
       «Ха-а-а-а!..»
       «В Израиле сделаю, там медицина, спецы. Приедем — сразу на гиюр запишусь».
       «Мама!»
       «В Хайфу поедем, подальше от мамы!»
       «Мама!»
       «А прознает, скажешь, что бойфренд, уже Израиле познакомились».
       «И что?.. Ох!»
       «Значит, еврей, раз в Израиль взяли».
       «А-а-а!»
       «Морда там, не морда, в документы она лезть не будет».
       «А-а-а!»
       «И в штаны тоже…»
       «О-о-о!»
       «А там гиюр пройду».
       «Мама!»
       «Что мама?»
       «Мама!»
       «Что еще мама?»
       «Просто мама!»
       «А у меня просто оргазм!»
       Уф-ф-ф! Кончил. Все ухи изъездила.
       На том и разошлись.
       Поиграли в молчанку, оделись по-быстрому и кто куда: она на работу, а я по своим делам.
       На занятия не пошел (чего идти, думаю: если откажет, на фиг мне тот иврит), и вечером к ней. Загодя решил: вопрос ребром ставить не буду, сама раскроется: если нет, то и деньги вернет.
       Впустила. Сразу на кухню отправила столик чинить, я и чиню, она же за перекусон взялась: чаёк поставила, бутерброды готовит. А про деньги ни слова. Добрый знак. Верный. Понравилось, значит, пельмешке с необрезанным, продолжения просит. А я завсегда пожалуйста. Чаёк попили, бутеры скушали — и к делу. Устроил пельмешке ночку, чтоб хозяйка дух перевести не могла. На том она и сломалась. Спеклась. Дала согласие.
       На следующий день документы подали — я забашлял, конечно: срок регистрации существенно приблизил, — ну, а пока очереди своей ждали, драл ее нещадно, чтоб, не дай бог, передумать не помыслила. Но в уме держал: чтобы чувства посильнее воспламенить. Тут моя задумка — помните, я говорил — роль играла.
       Ну, подошла очередь — в ЗАГС приперлись, там же и свидетелей поймали. Расписались под марш Мендельсона: совет нам да любовь — чмокнулись, как водится, вышли, свидетелей отпустили.
       «Ну что, жена, — говорю. — Отметить это дело надо».
       Кивнула. Довольная такая: жмурится, как кошара на солнышке. И я тоже — подыгрываю ей, хоть в голове другое: пора к заключительной фазе операции переходить. Я ж бабки хочу обратно вернуть, в этом задумка и состояла.
       Пошли в ресторанчик — я шиканул, вискаря дорогого заказал, она выпила две рюмочки, захмелела слегка. Ну, думаю, время. Вот только как к теме подойти, так и не определился — тут деликатность нужна, чтоб не напортачить. Еще оскорбится и учудит чего — мы ж муж и жена постольку-поскольку. Но она сама на нужную тему вышла, правда обиняками. Спрашивает, робко так:
       «Скажи, когда туда приедем, ты и правда гиюр пройдешь?»
       А я про себя заканчиваю: «…или так языком ляпнул?» — продолжение же напрашивается. Но это не основной вопрос — второстепенный, основной же — тот, что за ним стоит, подразумевается: у нас с тобой серьезно или как? Или конкретней: мы с тобой на самом деле муж и жена или потрахаемся и разбежимся? А можно и прямо в лоб: какие у тебя насчет меня планы? Тут по-разному можно вопрос ставить.
       Спасибочки (благодарю мысленно), помогла, дальше я уж сам.
       «Загвоздка одна имеется», — уклончиво так, тумана напускаю.
       «То, что кровь не свертывается, да?» — спрашивает (а что еще она может предположить).
       «Нет, кровь пустое, устаканим. Тут другое». — И резину тяну, будто не знаю, как подступиться.
       «Да говори, как есть. Я, что ль, не пойму?» — подбадривает.
       «От тебя многое зависит». — И глаза прячу: мол, неудобно мне.
       «Я все для тебя сделаю», — уверяет. Запала на меня, значит. Хочет, чтоб как у Ковалевской: фиктивный брак в полноценный перерос.
       «Все, говоришь? Ну, ладно». — Еще чуток резину потянул, типа с духом собираюсь, и ей:
       «Одна вещь между нами стоит».
       «Какая?»
       «Да деньги же, будь они неладны!»
       И на нее смотрю, как отреагирует. А она на спинку стула откинулась, и глазами дырку жечь, как она это умеет — пытливо так, — и хмеля как ни бывало. А потом губы в стороны поползли. Чуть-чуть.
       «Ты только не подумай чего, — руку к сердцу приложил. — Просто отношения у нас такие стали, что естественным образом в голову пришло».
       «А и правда, — говорит. — Получается, что я с мужа за перевоз плату взяла — мы ж какие-никакие, но супруги. Короче. еще та выжига».
       «Я не это имел виду, — протестую. — Хоть и это тоже. Не про выжигу, конечно, а про то, что мы супруги какие-никакие. Но это вторично…»
       Но она мне развить мысль не дала.
       «Вообще-то я собиралась твои деньги в семейный котел положить. Тоже естественным образом в голову пришло!» — И смотрит честными глазами.
       «В какой еще котел?» — рот раззявил. Как-то мимо мозгов прошло, что у нас общие финансы быть должны — трахаемся и трахаемся.
       А она поясняет:
       «Мы же жить вместе будем, правильно? Значит, и котлу быть, как же без него?! — И уверенным голосом: — Так что пусть твои деньги в котел и пойдут, заделом для него станут».
       А она хранительницей, как и всякая жена — сама собой мысль приходит, очевидно же. Во, блин!
       «Я против общака не возражаю…» — «терпелку» включил, исподволь подступаю, а она:
       «Ну, и прекрасно. Значит, решено!» — Как будто черту подвела.
       «Да погоди ты, не перебивай, ты ж меня дослушать не хочешь! — горячится стал, чувствую, уплывают денюжки! — Я не против общака, но эти деньги пойти туда не должны!»
       «Это почему?» — А взгляд уже лукавый. Испытывает, что ли? Ну, испытывай, сейчас я тебе мотивацию капитальную подкину.
       «Потому что наш брак с купли-продажи начался, — говорю, — и это всегда между нами стоять будет. Вот у Ковалевской брак хоть и фиктивным был, да деньги в нем замешаны не были, оттого и развитие получил. Наш же не такой. Вот если б ты деньги отдала, и мы как бы с чистого листа начали, тогда и у нас все шансы были бы — я же это имел в виду, когда говорил: естественным образом в голову пришло — ты просто не то поняла. — Тут приблизился к ней — на стуле гарцую, — и вкрадчиво, через стол: — Верни деньги, а уж потом я сам тебе все свое отдам. Когда наш брак совсем настоящим сделается».
       «А когда это будет?» — спрашивает. Помрачнела: мотивация, по всему видно, проняла.
       «Не знаю, — говорю, — но думаю, не раньше чем через год, когда гиюр пройду. И когда ты сможешь меня маме предъявить. А то сама понимаешь: что я за муж без тещи».
       Задумалась. Надолго. Я не мешал — пускай переваривает, нужное дело. А пока стопарь накатил да эскалопчиком загрыз — тоже ж перевариваю. Ну и гадаю, что за экскремент вывалит.
       Дождался наконец — вываливает:
       «Честно говоря, я сама хотела деньги тебе вернуть, про котел это я так. А то действительно вышло бы, что я с мужа за перевоз взяла. Но так глубоко, как ты, не копала. Мне подумать надо. Так что ты сегодня к себе иди, я одна хочу побыть».
       «Да чего думать-то? — тороплю (по делу ж вывалила). — Верни, да и все».
       Головой качает:
       «О другом подумать. Я позвоню. Не провожай».
       И пошла.
       Я еще стопарь накатил — а что мне остается, — и ручкой ей вслед: думай, мол, дозревай. Хотя о чем тут думать?
       Но она таки нашла!
       Через два дня позвонила (как раз воскресенье было), позвала — я пришел. Деньги отдала сразу — я уж обрадовался, да только рано.
       «Ты был прав, — говорит, — я долго размышляла и тоже пришла к выводу, что если отношения с купли-продажи начались, то ничего серьезного уже не получится. Но ты не прав в другом, полагая, что если деньги из оборота изъять, то это что-то поменяет. Ничего не поменяет. Раз деньги фигурировали, их уже не вытравишь. И это как приговор нам. Факт купли-продажи всегда между нами стоять будет, независимо от того, что я тебе деньги вернула. Так что с чистого листа нам уже не начать — невозможно! — И дальше: — Я многое поняла благодаря тебе. Строить семейную идиллию по принципу не мытьем так катаньем — это не для меня. Так что не трогай меня больше, пожалуйста. Я тебя и так перевезу. И обрезаться не надо — ты же не хочешь. Но единственно: документы мы прямо сейчас подаем, выжидать не будем, а там уж как получится…»
       И как я ее не упрашивал хоть немного повременить — ни в какую. «По маме соскучилась, — говорит. — Да и она поторапливает: сколько можно, мол, язык учить — в естественной среде сам собой усвоится. Так что я уже настроилась: позвоню на днях, обрадую, что после Нового года приеду».
       Вот так. Пытался ей деньги обратно всучить, раз уж мы возвращаемся к фиктивно-дефективному состоянию, и даже сверх того предлагал — бесполезно. Сказала: «У тебя такой суммы не найдется, чтобы меня заинтересовать». Это чтоб отшить железно и надежд не питал. Короче, сам себя переиграл. Не завел бы разговор о деньгах, так и выложила бы их на блюдечке. Сама. Да еще и с аргументами перемудрил — заставил задуматься, а ей это противопоказано: тараканов же в голове немерено. Да и догадалась, должно быть, что я все заранее спланировал — надломил ее этим. Что там говорить — лажанулся. Зато сэкономил. Правда, пока еще не знаю, зачем. Прорвусь ли — вилами по воде…
       Гена достал из кармана пачку сигарет, извлек одну, и нарисовал ею косой крест в воздухе, давая понять, что рассказ окончен. Но неожиданно передумал и добил его «заключительным словом», подчеркнувшим явный минор концовки:
       — А может, оно и к лучшему, что так получилось. Врать больше не придется. Девка-то хорошая. — В «слове» сквозили нотки покаяния.
       Он подкурил. Теперь все.
       — А просьбу ее уважил? — прорезался выкрест, посчитавший, что одного «послесловия» недостаточно, необходимы еще и «авторские комментарии». Тон его был строгим, хоть лицо и перестало хмуриться.
       — Чай, не с голодного края. — Гена усмехнулся. — Не трогаю, как и просила. — Он затянулся. — Ладно, пойду прикольнусь, тоску развею.
       Проторив себе дорогу, он направился к Люськиному кругу.
       — А если проскочишь, как жить будете? — крикнул вдогон ему выкрест.
       — Она к предкам, а я на подселение пойду, чтоб с квартирой не светится — так договорились, — не оборачиваясь, ответил Гена. И уже жене, визгливым фальцетом: — Фаечка, я подзабыл слегка, кто там у нас в Израиле: Мусиковичи они или Масютовичи — ну, те, к кому мы едем? И дядю твоего, того, что без ноги… его Майором звать, а по званию он капитан, или Капитаном, а по званию он майор, я все путаюсь?
       Фаечка дернулась, как от удара хлыстом, и обернулась. На лице ее застыла мука…






Сноски:

1. Такого человека, с двумя паспортами, автор встречал в середине 90-х.
2. У семерки девиц, прорывающихся в Израиль под патронажем еврейского «папы», имелись реальные прототипы в жизни. (Кстати, папа был белобрысый, голубоглазый, нос картошкой.) Диалог между ними: «Ой, боюсь, боюсь, боюсь…» — «Девки, не бз…те, не возьмут в Израиль, уедем обратно… в Канаду!» — так же не придумка автора.
3. Киш мири ин тухес унд зай гезунд! — Поцелуй меня в ж…у и будь здоров (идиш).
4. Азохен вей! — Расхожее восклицание на идиш. Ближе всего по смыслу русское «увы и ах», однако переводится как угодно, исходя из контекста. Например: «Бог ты мой!»