Сволотуга...

      О
       бесконечности
           любви...

Сытного и тёплого, как будошные харчи и опилки, вечОра вам, люди добрые, пусть ночной, степно-ковыльный ветруган донесёт вам мою историю. Помяните, сердцами милосердными, мою собачью, бродяжью ныне душу, коли скочурюсь в сегодняшнюю морозную ночь. Я - старый бездомыш,  горбатый отщепенец кабыздох Сволотуга... Мне уже шешнадцать с гаком лет и вчера лишившись своей буды, бомжую ныне придорожно...

Буда моя была тёплой и засыпанной опилками, грела душевно и спасала облезло-щуплые бока в любою лютую морозяку. Сейчас,  примерзая к остовам промозглой ноябрьской трассы, горько взвываю в беспросветную мглу, раздробленных в крошево графитно-грифельных небес, ностальгируя о былом...

История моего  собачьего рая проста и незамысловата. Родился я, от впервые загулявшей,  дедовой с*ки Люськи. Дед Касьян вызверялся знатно на нас с мамкой, но любя, как объясняла мать, зализывая раны от старого, дедовского ремня. 

Ещё пару раз срываясь с цепи, после моего рождения, матушка сбегала по зову плоти, от дедовой дрессуры к очередному шерстяному бродяге. Дед Касьян системно выбивал карательной ремнюгой, дурь за своевольничанья, но нервно не выдержав,  выгнал со двора, нерадивую мать.

Лоно будыньки без мамки понуро осиротело, я смирно  свыкся... Деда Касьяна, сквозь скрежеты боли и годины страха,  обожал до одури.  Любил особенно вечерами бросаться ему под ноги и благоговейно облизывать натруженные деревенским трудом руки, это было для меня праздничной радостью и счастьем.

Дедушка карательно строжил, но любил меня сурово, по-армейски, горько и болезненно. Бил глухо палкой и тяжёлым кулаком-кувалдой, так лучше доходило, бока скрыпели, как половицы, в его хате, но сердце дрожало и трепыхалось от проникновенно-искренней благодарности и любви безмерной, и всех самых светлых, безудержно-восторженно-щенячьих чувств, при виде родной души.

Дед прозвал меня Сволотугой, не знаю, что означало имя моё, человечий так и не освоил. Недаром, дед говорил, что я тупоголовый пустобрёх, но всё же, всегда чувствовал, когда он подзывал меня к себе, его заботу о моём сиротском попечении.

Любовью назидательно-воспитательной,  горячей до острой боли и воя в глухой ночи, любил мой сутулый, собачий горб дед Касьян.

 - Ух, падла ты этакая, Сволотуга, ишь, зараза, куда подевался, найду, получишь тумака. Я те дам, будешь шарохаться, быстро у меня пинком за забор полетишь, - любил говаривать дедушка, когда рвение сорваться с цепи в бескрайние дали, ко всевлекущей, но искушающей свободе, усиливалось.

Любовь дисциплирующая и сдерживающая губительные порывы, так гневливо горчила, как бескрайние заросли горькой полыни и обжигающие дебри дикой крапивы да чистилищного борщевика, за нашенским огородом.

Под секирным огрызком чёрной, убыльной Луны, глубоко зарываясь мордой в отсыревающие опилки, я тихо выл в бездонный люк вселенского одиночества...

Коряво-круглое оконце моей покосившейся, тёплой буды, было в такие моменты, словно иллюминатор с выходом в открытый Космос. И я, всего лишь горбатая псина, несчастный, подзаборный пёсель, песчинка деревенско-дедова бытия, приобщался, вдруг, к чему-то великому и неотмирно возвышенному, как космонавт, зародышно сворачиваясь с опилочным крошевом в уютном сердце родимой буды, под бесконечным светом мерцающих звёзд в ночной креманке иссиня-воронёного неба. 

 - Сволотуга, а ну, слухай сюды, кабыздох отщепенский, - любовно побуживал меня дедуля Касьян, шо, вылёживаешь бока, совсем совесть потерял, кто службу служить будет, хороняка, мне тут тунеядцы не нужны. Дедуля любил журить по утрам, сам поднимаясь до первых петухов и впахивая всю жизнь, как проклятый, от суровой жизни, он не терпел лежебок и ленивцев, и оттого выдрессировывал с особой внимательностью и стратегической заботой о моём благополучии.

 - Сволотуга, подлец какой, смотри шерсть вся посвалялась и кудлатый ты дюже стал, я тебе поваляюсь в пылюке да по лужам, хуже бурачьих гнилушек, засранец. Вон, вишь, у всех псины, как псины, а ты зачухонец ублюдошный, ну-ка цыц, марш в будку, - обычно душевно вызверяясь и любовно погрызывая,  учил меня, моему скотиньему уму-разуму, любимый дедушка. Грозно грозя увесистым кулаком, деда Кося, тем не менее, хоть и рычал в ярости и припадках бешенства на меня, яро таская за загривок, но любил ещё крепче и неистовее, хоть и не говорил никогда, некогда было да и не любил он всякие телячьи нежности.

Так неспешно и размеренно, душевно, хоть и не тонко, больше болево, но зато заботливо,  текли наши счастливые дни... Казалось, что сама Вечность свела родные души в одну семейную конуру... И мы, никогда-никогда не расстанемся и будем вместе до гробовой доски и последнего дня жизни под пологом сирых Небес...

Но мой земной пёсорай оборвался внезапно, когда в какой-то момент остановилось навеки, огромное и доброе сердце моего дедушеньки Касьяна. Огромное и мощное, как ранее вечно рычащий мотор и двигатель внутреннего сгорания, оно вдруг, не выдержав тяжёлой старости, упало в чёрный, спелёнутый вакуум Небес и больше не вернулось...

В тот миг я потерял душу... И умер вместе с ним... Навсегда...

Гробину проносили через огромную зияющую дыру в огромном и преданном деду, сердцу... Отчертожило всё, крест колом вбит в стылую землю, рубец порубежной зарубкой кровохлёбно ноет в груди. Всё обуглилось с горя, пульс бисерной дрожью аритмии сигал вниз, как безысходный самоубивец с крыши. Нутро стылое и одичавшее в край, нежелающее принимать опустошённую, как разорённое гнездо реальность, рвотно выворачивало наружу. Как распотрошённая рыба, умерщвлённое и растерзанное горем сердце высасывало всю кровь из вен и артерий, пока боль неистовствовала и полосовала без наркоза всего меня на мелкие осколочки и ветошь несчастья. Могилу рыли, пробивая стылую и припорошенную первым снегом землю, словно для открытия подземного лаза в Небеса, моему единственному в мире человеку, хотя кажется Там, всё немного иначе и роют, лишь для запрятывания костей, но блажен, кто верует, как говаривал мой деда Кося...

Вертелся у гроба, как мог, бросался к родному, чтобы с собой забрал, но тщетно. Дед, торжественно одетый в лучший, парадный костюм, который веково хранился в шкафу, как раритет,  и в котором его никто и никогда не видывал, навсегда остыл...

 - Встань, родимый, да хоть насмерть загрызи меня и отхаживай лютой палкой по горбяке, только вернись, только не бросай меня, - так вылось мне в глубинах заброшенных шахт души, но никто, так и не понял, что значила для меня эта потеря...

Звёзды в ту слёзно-промозглую ночь, обрушились градом в расколотое на части, стынно-стылое сердце и разбитое вдребезги сознание... Острыми иглами впивались злые опилки в моё тело, спутывая в паклю, за ночь поседевшую шерсть... Гулко-завывающий ветер, горестно шкрёб по выпирающим рёбрам тощих бочин, бесцеремонно-рейдерски врываясь во все щели моей сиротствующей будки...

Утром подорвался, так щемило и резало в груди, в сердечную дырень задувал жестокосердный, сырой ветер, острозаточенные снежинки резали глаза и холодили кости. Рвался, как обезумевший на кладбище, ещё, ещё хоть раз проститься с человеком... Но цепь предательски держала. Ранее силёнок хватало одолевать её, ныне голодую, с поминок куриных костей бросили да оладьев, кости экономно прирыл за будой, там у меня хранилище, дед Касьян и на свете экономил, поэтому чту память и таким Макаром, лишь бы знал он и на Том Свете, что люблю его сквозь все пространства, времена и расстояния...

Через несколько дней, соседи, по-доброму подкармливающие меня всякими потрошками да масалыгами, всё же не выдержали тоскливо-скорбящих скулежей и безумного воя на всю округу, и вызвали отлов, во имя моего блага. Наученный горьким опытом жизни, с вечным убеганием от карающих, человеческих рук, я порывисто вырвался из цепкого окружения и так потерял навсегда и своё мирное пристанище...

И теперь Сволотуга, аки странствующий корабль-пилигрим, отовсюду гонимый и нелюдимый, голодный и холодный, один-одинешенек мытарствовал в мирской пучине, под дедовым, охранным и всевидящим с Небес оком...   

25.11.21 - 10.02.22