Гость незваный

Я стащил-таки эту чертову книжку, точнее маленький блокнот с таким красивым и редким артом на обложке. Вообще-то я просто взял ее на перемене всего лишь посмотреть. Серега сам виноват, положил книжицу под свои тетрадки так, что край ее выглядывал, и если бы кто-то шел мимо, обязательно задел ее или, чего хуже, стырил бы и не вернул. Я хотел было быстро положить книжку на место, но зазвенел звонок и 3-А шумно ввалился в класс. А я боялся быть застигнутым за таким нелицеприятным занятием, как заимствование чужих вещей. Ну и в спешке сунул ее в карман.

Да вы не подумайте ничего дурного! Сам терпеть не могу, когда подличают и берут без спроса, но искушение было так велико, а Валуй ни за что не показывал никому это сокровище. Вот я не удержался и взял книжку себе. А нечего было писать в ней на уроке, неумело прячась за учебником на подставке!

И где он вообще раздобыл такую? Не иначе как из-за границы кто-то привез или, может, он ее выменял. Не представляю себе даже на что... На обложке, рядом с приземлившимся на пустынной песчаной планете посадочным челноком, стоял с умопомрачительным пулеметом на плече солдат в черной форме и смотрел в визор. Оказалось, что в этой книжонке Валуй писал свои рассказы. Точнее, один, да и тот недописанный и какой-то выпендрежный что ли? Первая сцена и все…

Дома мне сделали выговор и обязали чужую вещь непременно вернуть владельцу. Да я и так не мог оставить ее себе. Как представил, если бы у меня такое поперли, так аж содрогнулся… Б-р-р!

Завтра суббота, и я твердо решил идти к Валую домой, чтобы отдать свой трофей. Если его не будет дома —  отдам кому-то из взрослых, а Сереге уже в школе все расскажу. Даже если одноклассник и будет сердиться, а он-то взбесится наверняка, пусть наедине мне все скажет. Может, даже подеремся, но вернуть будет все-таки правильно, хоть и не очень приятно.

Жил Валуй в новой девятиэтажке рядом с конечной станцией метро. Самой пустынной и отдаленной от всего на свете, как мне тогда казалось. Я миновал сначала залитый утренним осенним солнцем полупустой рынок с сонными продавцами, обогнул двухэтажный овощной магазин, откуда дразняще пахло соленьями, и, оставив задний двор с рампой за спиной, подошел к подъезду.

Что тут происходило, мне было невдомек… Голосистые, как стая вспугнутых сорок, переполошенные и чем-то явно напуганные цыганки носились вдоль подъезда. Чумазые, взъерошенные, они пестрели грязной одеждой, сверкали золотом в зубах, на пальцах, шеях. Постоянно что-то выкрикивая, оголтелые тетки метались из стороны в сторону, словно потеряли нечто важное, и совершенно не обращали внимания на редких прохожих.

“Вот и хорошо, проскользну мимо них, не привлекая к себе внимания! — подумалось мне. —  А то любят они приставать, что всю правду тебе сейчас расскажут: сколько жить будешь и кто из твоих родственников в опасности какой. Только остановись да послушай!”

Окрики на незнакомом языке становились все отчаяннее и громче, женщины то и дело срывались на причитания и дикий плач. Я быстрым шагом миновал тротуар — серые квадраты плит, ведущих к подъезду новостройки. Мне удалось не переходить на бег и оставаться незаметным для цыган. Полумрак лестничной площадки первого этажа позади, и только за дверьми лифта вопли с улицы перестали быть, наконец-то, слышны.

Я поднялся на шестой этаж и позвонил в дверь, с трудом достав до звонка. У Сереги в семье все были высокими, как каланча, и черная кнопка звонка была барьером для, я уверен, немногочисленных гостей. Особенно для тех, кто не стоял на физкультуре в строю в первой пятерке.

Пока я вслушивался в тишину, воцарившуюся на лестничной площадке, небо быстро затянуло свинцовыми тучами. Я слышал, как поднялся ветер и на лестничной клетке —  в одиннадцать часов утра — наступили желтовато-серые сумерки.

Внутри лязгнуло и затрещало, что-то тяжело отодвинулось, со щелканьем повернулись ключи, в замочной скважине послышались четыре полных поворота.

Серега открыл массивную металлическую дверь и с удивлением уставился на меня сквозь толстые линзы очков, нависая надо мной, как строительный кран. Пока я, потупившись, объяснял ему причину своего неожиданного визита, оглушительный раскат грома сотряс здание, так что окна зазвенели в рамах, а в шахте, я могу поклясться, зашаталась кабинка.

Я как раз протягивал через приоткрытую дверь Валую записную книжку. Он потянул ее на себя, снова грянул гром, а я вцепился в свой трофей еще сильнее. Перепуганный Серёга затащил меня в квартиру, не желая расставаться с вновь обретенной пропажей.

Последовал еще один громовой раскат, и удар сотряс многоэтажку, как кукольный домик. Желтый тусклый свет в прихожей померк и замигал, а Валуй со всех ног бросился закрывать металлическую дверь, гремя замками, защелками и воротом гермозадвижки, место которой было между отсеками подводной лодки, а никак не во входной двери квартиры.

Сердце бешено колотилось, мы глубоко дышали, пока лампочка боролась с густой тьмой в прихожей. Дома Серега показался мне еще более странным, нервным, дерганым, чем в школе.  Высокий, нескладный и нелюдимый пацан, которого травили одноклассники из неблагополучных семей. Так что его отец пару раз наведывался в школу усмирять отморозков. И тогда нам стало понятно, почему Валуй и его старший брат, не менее странный, чем сам Серега, десятиклассник металлист Андрей так здорово отличались от общепризнанной нормы. Громкий, скандальный и странно одетый мужчина с массой претензий ко всему миру вряд ли был оплотом спокойствия и любящим отцом. Он учил учителей, воспитывал воспитателей, лупил хулиганов...

После полумрака лестничной площадки я не сразу разглядел скудно освещенную прихожую и тонущий во мраке коридор. Некоторое время я стоял завороженный, не веря собственным глазам. Непостижимым образом потолок взлетал над головой на высоту метров четырех вместо привычных двух с половиной. Черная змея провода держала в пасти патрона оранжевую колбу лампы, спускаясь с потолка. Источник света едва заметно покачивался и оживляла тени от многочисленных вещей в жутко захламленном, ранее весьма широком коридоре. По обе стены прохода вверх уносились какие-то шкафы и этажерки, самодельные леса из неоструганных досок, поставленные один на другой деревянные ящики и туго набитые макулатурой картонные коробки. Между шкафами тянулись дощатые мостки с припавшим пылью барахлом… Справа, над дверью в комнату, на гвоздях висел рогатый остов велосипеда. Над ним волнами струилась и исчезала в глубинах коридора проводка.
Трамвайными проводами по центру коридора протянулись веревки с вываренным постельным бельем. Слева от входной двери тускло белела древняя, отслужившая свое стиральная машина. Лестница упиралась в валы для отжима белья и вела на вершину шкафа.

В двери комнаты напротив щелкнул замок, загремели, вздрогнув, матовые непрозрачные стекла, жалобно скрипнул затертый порог и рама. Валуй нахмурился, приложил палец к губам и жестом прочертил в воздухе маршрут, чтобы я лез на стиралку и выше под потолок.

Я покрутил пальцем у виска, но Серега, никогда не вступавший в противостояние первым, вырвал из моих рук записную книжку и, схватив меня за плечи, подтолкнул к стиральной машине. И вот я уже смотрю на Серегу с вершины шкафа.

— Тихо, только не шуми, что бы не случилось! — напутствовал он.

Дальше были старый телевизор на краю, еще одна боковая стенка шкафа повыше — и я оказался под потолком, с которого мелкой порошей осыпалась известка от очередного удара грома. Дверь в комнату подалась со скрипом, и на пороге появился Андрей, даже дома в джинсах в жилетке с цепочкой от унитаза и стилизованной надписью HMR, ярко выведенной красной шариковой ручкой.

За такую надпись на парте можно было получить публичную порку и пригласительный билет для родителей в кабинет директора. Поэтому, наверное, приверженцы хэви метал оставляли столь почитаемый акроним на стенах школьных туалетов, в том числе и младшей школы.

Близоруко щурясь, Андрей махнул головой, подзывая младшего брата.

— Кто приходил? — глухо поинтересовался первенец.
— Не знаю, — буркнул потупившись Серега,— позвонили в дверь и убежали. Я открыл — там никого.

Прилетел подзатыльник, несильный, скорее для острастки. Я выглянул из-за пыльного ящика. Серега вскинулся было на брата в ответ, но вперед не подался. Андрей осматривал прихожую, проверил замки входной двери, направился к себе и замер, так и не перешагнув порог.

Пронзительный, резкий женский крик ужаса сорвался в вопли безудержной агонии. Они не смолкали целую вечность, разносясь по дому. От неожиданности я потерял равновесие, едва не завалившись на спину. Качнулся вперед и упал на колени. Не в силах вынести бьющиеся в барабанные перепонки истерические крики, я крепко зажмурился — до разноцветных узоров под веками, глубоко затыкая пальцами уши. Сам затхлый воздух звенел, грозя рассыпаться на осколки, как зеркало под ударом молота. Волна страдания, отражаясь от стен и потолка, взмыла вверх, где достигла апогея немыслимого отчаяния и внезапно безвольно упала в мертвую тишину.

Внизу шумели. Я выглянул из укрытия. Андрей схватил за шиворот Серегу, втолкнул в свою комнату и скрылся за дверью сам. Она снова заскрипела о порог, задребезжали стеклянные вставки, щелкнул замок. Все это не смогло заглушить гулкое эхо от удара во входную дверь. Свет в коридоре сделался темно оранжевым и едва различимым, замигал и время как будто замерло. На краткий миг вновь все звуки прпали. Удар колоссального невидимого тарана сотряс металлическую дверь. Струпья побелки усеяли потертый паркет у порога. Со стороны лестничной клетки что-то вновь налетело своей тушей на стальной щит. Шкафы дрогнули на месте и чуть сдвинулись. Сердце подпрыгнуло и ухнуло вниз. Я шумно выдохнул носом, плотно сжатые губы: “Сколько это еще будет продолжаться?”

Третий удар застал меня посредине этой мысли. Клянусь, я услыхал, как глухо треснула кирпичная кладка вокруг двери, надорвав старые обои.

В дальнем конце темного коридора клацнул замок. Деревянная дверь отворилась с еле слышным скрипом и до меня донеслись звуки тяжелой неторопливой шаркающей поступи. Натянутые вдоль всей длины коридора веревки с бельем скрывали вид на пол и стены только до середины их высоты. Густой баритон донес до меня напев в манере Бернеса:
— Когда ж домой товарищ мой верне-е-е-ется...

Мне стало совершенно ясно, кто вышел из дальней комнаты. По крайней мере, я так думал, пока между рядов сохнущего белья не показалась грузная фигура отца Сережи и Андрея. В тот момент я даже засомневался, что это он. Поразительные изменения во внешности абсолютно сбили меня с толку и заставили усомниться если не в ясности ума, то зрения — точно!

Нет, он не стал ниже… Он был наверняка того же роста, когда приходил в школу, да и как могло быть иначе?! Только силуэт стал почти квадратным. Сгорбленный и приземистый, с длинными крепкими руками до колена. Лопатами ладоней он бережно обнимал, чуть ли не баюкал, миску, содержимое которой грозило выплеснуться при каждом шаге. Походка была странной: он непостижимо припадал на обе ноги, отрывисто клюя вперед, будто пьяный. По паркету чергали и стучали рабочие ботинки без шнурков, в голенища которых неряшливо спускались штанины брезентовой робы. Бурые разводы и  мазки, смелости которых позавидовали бы импрессионисты, украшали и без того заношенную майку.

“За ним родные ветры прилетят...” — низко прогудело внизу подо мной. У меня аж глаза заслезились, когда я мельком увидал рубиновое содержимое эмалированной миски. Оно мелькнуло, пропав из виду за аккуратно подстриженной “под Фрица” головой.

Остановившись у металлической переборки, отец семейства неторопливо поставил миску на пол и извлек из кармана фартука пачку соли. Высыпал щедрую полосу вдоль порога и отпер дверь. В коридор квартиры ворвался — вместе с потоком жара — гул криков боли, стонов страдания и радостного воя. Валуй-старший стоял у двери и сопротивлялся порывам ветра. Он откусил шмат от содержимого миски, давясь и запрокидывая на птичий манер голову вверх, продекламировал на латыни 4 строфы... С каждой произнесенной строфой он опускался, сгибая ноги, пока не стал на колени.

На последней строфе вой из-за порога достиг своего крещендо (пика), а затем провалился в едва различимый шелест, от которого у меня по спине прокатилась волна мурашек. Отец семейства уронил голову на грудь и застыл, внимая еле слышному шепоту.

А потом все стихло, жар спал, воздух вновь стал неподвижен. Глава семьи, раскачиваясь, тяжело и неуклюже поднялся. Плавно толкнул дверь, и когда та закрылась, неспеша провел ритуал закрытия замков. Топчась на месте, отец братьев неуклюже повернулся, спрятал пустую миску в карман фартука, и надавил широкой ладонью на дверь комнаты Андрея.

Я затаил дыхание и сидел неподвижно на антресолях. Из комнаты Дикинсон выкрикивал “Be quick or be dead”, а деспотичный папаша уже штурмовал убежище братьев, грохоча в двери. Кулаки отбивали тяжёлый ритм в сопровождении громогласных требований открыть.

Я чувствовал, что пора выбираться из этого дурдома, но надо было дождаться подходящего момента. Совершенно ясно, что валить нужно не через дверь квартиры. Ее не открыть быстро и незаметно. Да я просто не смогу это сделать!

Тем временем Андрей неожиданно распахнул дверь и кулак отца кузнечным молотом ударил его в грудь. Завязалась потасовка с требованиями отца выключить эту хрень немедленно. Старший брат не пускал отца в свое убежище, все же отступая внутрь под натиском грубой силы. Серега высунулся из комнаты и жестами показывал мне, стараясь не привлекать внимание, чтобы я продвигаться вглубь по коридору. Отец шумел еще громче, а Серега нырнул в комнату и принялся орать во всю глотку, отвлекая внимание на себя. Я свесил голову вниз и понял, что слезть на пол из своего убежища просто невозможно — слишком высоко.

Посмотрел в противоположную сторону. На фоне белого прямоугольника двери отцовской комнаты проявилась безмолвная фигура женщины в платье. Это, скорее всего, несчастная жена главы семейства вышла посмотреть на причину дебоша. Не представляю, как, но она заметила меня в укрытии, прижала тонкий палец к губам и жестами поманила к себе. Я боролся со страхом и недоверием одновременно. Неизвестно, что у нее на уме и почему она зовет меня. Одно я почувствовал точно: если заметит меня отец братьев, хуже быть уже не может. Меня затошнило от таких мыслей и, с трудом справившись с позывами, я осторожно двинулся на четвереньках между старых стопок газет, коробок из-под обуви, стеклянных банок, к содержимому которых мне не хотелось присматриваться.

Невесомые нити паутины прилипали к лицу, неприятно щекотали, умоляя остаться в тихом полумраке. Невозможно было удержаться, чтобы не чихнуть от поднятой руками и коленями пыли. И я останавливался, прижимал ладони ко рту, давясь спазмами, прыская сквозь плотно сжатые губы и нос. А потом продолжал красться на четвереньках, переползая выплывавшие из полумрака сломанные табуретки, колючие потроха старых электрических плат, брошенные сломанные сверла и шурупы. Все, что оставили здесь, после постройки этого подвесного погоста ненужных вещей.

Так я добрался до края ряда шкафов и полок. Подо мной, поперек коридора, сразу под дверьми антресоли, аккурат между стенами, висел турник с канатом до пола — мой путь к выходу из царства пыли и паутины под потолком.
Тем временем женщина беззвучно кивала мне, давая знак слазить и подбадривала, держа палец у плотно сомкнутых губ. Вот она отступает спиной назад налево, призывно машет ладонями и заходит в кухню.  Мне казалось, что шелест каната о ладони, пока я спускался, слышат даже Сережа с Андреем в своей комнате. Я уже было последовал за хозяйкой, как неожиданно до меня донесся скрип двери и звук тяжелых шагов Валуя-старшего. Старый тролль возвращался, победно шествуя меж рядов мокрого белья из комнаты братьев, откуда теперь не доносилось ни звука.

Брань старого черта возобновилась. Ее не глушили ряды сохнущего белья, она приближалась, и я почувствовал, что не добегу к до кухни, оставаясь незамеченным. Да что там кухня?! Я не успевал даже скрыться за углом коридора и бесшумно скользнул в приоткрытую дверь прямо перед собой.

— Ма-а-а-ть! — орал благим матом разбушевавшийся увалень. — Иди заткни своих выродков, сидят и скулят, сучата! — и шаги свернули по коридору вглубь кухни.

За какие-то секунды я впал в ступор от ужаса. За дверью я смог сделать шаг и застыл, закрываясь рукой от яркого солнечного света, который беспощадно бил из высоких окон. Мое изумление и отказ принимать реальность поселились в голове с момента, когда Серега пустил меня в квартиру. Я думал, что уже ничего здесь не сможет меня потрясти, но как же я ошибался!

Как, черт вас всех подери, в новой девятиэтажке на песках окраины города на шестом этаже разместилась самая настоящая сталинка. Такая же, как у моей одноклассницы Оли в старом городе, где я так люблю бывать в гостях! Почти такая же, только вывернутая наизнанку во всем, что в ней есть...

Мне казалось, что это все полуночный кошмар, непостижимый и невозможный, как цирк уродов. Из ступора меня вывел голос диктора: он объявил начало эфира радиоспектакля “Отцовский наказ”... Что это еще за старье такое? Шипение в эфире накладывалось на поставленные голоса чтецов, вещающих из глубин советского строя.

Когда свет перестал мне резать глаза, я осмотрелся по сторонам. Письменный стол с зеленым сукном, на нем лампа с абажуром того же цвета. Чернильница, счеты, какие-то бумаги, потрепанные книги, весы, колбы с неизвестными жидкостями. Рядом — громоздкий ящик радиоприемника на высоких ножках. Накрыт желтоватой салфеткой ажурной вязки. Я такую только у своей прабабушки видел, подобное давно исчезло из современных квартир!

Кожаная громада дивана с высокой спинкой странно выдвинута чуть ли не на центр комнаты. Глухой шкаф на черных ножках. В углу никелированная кровать. Поцарапанные деревянные этажерки без стеснения выставили на показ хаос потрепанных корешков и рваных страниц. Слева от меня — кухонный стол в компании колченогих табуретов, длинный потертый комод, снова разделочный стол и деревянный чурбан с торчащим из него топором. Неподалеку — грязная выварка с плохо закрытой крышкой.

Как за такое короткое время, что я блуждаю здесь, мрак непогоды рассеялся без следа, и сейчас вся комната залита солнечным светом? Пол блестит от густой бордово-коричневой липкой грязи. Я старательно отыскиваю островки на паркете. Проклятом скрипучем паркете! Где же скрыться, когда бесчинствующий в кухне громила вернется сюда? Шкаф оказался заперт. Уйти под стол? Нет — заметит. Ну почему на столе нет скатерти, когда она так нужна?

Ветер пахнул в открытую балконную дверь, пошевелил занавес. Я поспешил на свежий воздух, минуя диван, и застрял неподвижно у груды грязного пестрого тряпья. Россыпь блестящих камней на паркете. Пакли черных волос с проседью прилипли к коричневым лужицам. Руки без кистей. Безвкусный яркий макияж пятнами на запрокинутом вверх лице. Золотые коронки во рту. Широко распахнутые миндалины глаз уставились на громоздкую хрустальную люстру. Багряная пропасть грудной клетки — пуста. Ноги, густо покрытые черными волосами ниже колен, широко разведены в стороны. Спутанные юбки облепили низ живота и — насквозь мокрые…

Я с трудом поборол тошноту и скользнул на балкон. Все, что здесь происходит, — вывернуто наизнанку, выпотрошено, скомкано и вывалено на показ. Я понимал, что только часть случившегося здесь.  Остальное произошедшее, додуманное наспех моим страхом и оттого еще более отвратительное, билось в голове испуганной птицей. Сидя у внешней стены дома на бетонном полу балкона, я глубоко дышал, не особо-то заботясь о бесшумности. Не получалось уже. Да и не было так уж нужно. Из соседнего окна кухни наружу вываливался, ка град булыжников, грубый речитатив.

— Да я из них мужиков настоящих сделаю. Таких, какие в первые пятилетки вкалывали! И хорошо же было! Везде прорыв, одни победы, пятилетку за четыре года!

Я выглянул за перила балкона. Асфальт расчерчен мелом на квадраты. Дальше — биты и деревянные цилиндры для игры в городки.

Песочница с брошенными совками, ведрами, спутанная скакалка. Ветер заскрипел качелями, сорвал ворох золота с клена и усеял им крутую горку с башней в виде ракеты из прутьев. Дома с цветочной лепниной на карнизах еще довоенного проекта окружили двор седыми стенами, образуя квадратный колодец. Сквозь бледно-голубые ворота донесся стук колес о рельсы. Чуть погодя — трель трамвайного звонка, тоскливый скрип стали о сталь на повороте вагона. И вокруг — ни души...

Женский голос из окна слева вернул меня на балкон:
— Настоящих мужиков? Это таких, как твой отец из вас с братом сделал?

Звонкая пощечина, вскрик, пару, глухих ударов. Сквозь межкомнатную кирпичную кладку слышно, как оседает по стенке тело.

— Дура-баба! Таких, как я?.. Разуй глаза, я создал единственно правильный мир вокруг себя, такой, как я хотел — лучшее из всех времен, что были! За окно выгляни. Где наркоши? Где гопота? Где все-на-одно-лицо дебилы-радиоведущие, где забитые машинами дворы, засранные собаками клумбы? Не видишь? То-то и оно... Кругом чистота, порядок, тишина... Никаких дебилов, алкашей, калечей-попрошаек, бомжей, цыган, пидоров ряженых, доносчиков-соседей!

Кашель, глухой женский голос. Трудно разобрать слова сквозь разбитые губы.

— Этот.. Твой мирок… Мертв. Здесь, кроме нас, нет ни души...
— А, ну так это пока! — Валуй-старший входит в раж. —  Двор уже есть, квартиры для соседей — места всем хватит. И это только начало! Ну что ж, небольшой пока, зато какие перспективы… —  внезапно оратор умолк. Тон его теперь спокойный, даже благоговейный. — ОНИ приведут нам самых послушных граждан. Новые соседи будут просто счастливы вырваться из тех мест, где ОНИ сейчас их держат. Жильцы будут покладисты, доброжелательны и во всем, слышь, в абсолютно всем будут мне послушны. Тут важно накормить ИХ. А я с этим справлюсь, уж будь покойна!
— Тебе видней... — женщина замолчала. — Тебя обманут, как и других!
— Я поднес сегодня ИМ дар и мир, даже тот мир стал лучше. На одну шваль стало меньше. А таких там еще целый табор шляется, и не один.

Зеленый плевок влетел в окно, с эхом чавкнул об асфальт.
— За углом в подвал вход есть. Вот её и привел туда, —  идиотский смешок. — Погадать, я согласился... Согласился, а ее напарницы шалавы не успели! Потеряли нас, оба!

Радостный гогот отразился от стен колодца двора. А я уже перелажу через перила. Тут почти невысоко. Это третий этаж, похоже. Справа, почти в самый низ уводит пожарная лестница. До середины второго этажа, наверное, может чуть ниже, но мне хватит! Медленно спускаюсь по холодным прутьям ступеней мимо закрытых пустых окон второго этажа сталинки. Из квартиры Сережи доносится хлопанье дверей, топот и напев: ”Легко на сердце от песни веселой”.
Под ногами у меня уже пустота глубиной в один этаж. Дальше спуск по ступеням только на руках. Последняя. Черт, ну и высокий турник получается! Разжимаю ладони, пальцы скользнули вниз… Боль вспыхнула в щиколотках, спине, макушке. Каменный колодец несколько раз поменялись местами  с квадратом неба в быстром хороводе. Крик почти вырвался из груди. Я перекатился под балкон первого этажа.

Вниз полетел плевок, наверху чавкал, отдуваясь и ворча, как матерый пес, хозяин мира:
— А-а-а, пля, горячие еще! — неприятный повторяющийся хруст, как будто разламывают клешни вареному раку.

Крупная красная шелуха посыпалась вниз. Как плоские вогнутые капли, разных размеров. Но у каждой чешуйки есть двойник, своя пара. Ногти рассыпались незатейливым узором на графитовой застывшей равнине. Вслед, один за другим, с небольшим перерывом, подскакивая и кувыркаясь, упали и ускакали прочь обглоданные косточки пальцев. Я перестал считать их.

Сверху громко рыгнули.
— Не, “Жигулевское” лучше было в 70-х! В другой раз сотворю именно такое.

Скрипнула балконная дверь, застонал паркет. Я выждал минуту-другую и устремился к тополю. Как же болели ступни! Плевать! Мокрые стены ковров, сохнущих на перекладинах. Почти такие, как у нас дома. Как в квартирах десятков тысяч нормальных людей. Я могу, прячась за коврами, доковылять до прохода между гаражами. А там уже и дом напротив, и мой шанс скрыться в подворотне!

Я миновал пахнущий влажной пылью ковер и ощутил жжение в затылке. Обернулся на треклятый балкон. Карканьем ворона до меня донеслось:
— А вот и первые соседи! Глянь, Верка, а теперь мир безлюдный? Держат ОНИ слово-то! Ну, давай сюда, посмотрим на тебя поближе. Глянь, первым пацана подогнали. А ты-то за что к ним попал? За какие такие грешки?

Людоед фыркнул. Поманил меня руками с балкона. Меня пошатнуло. Вестибулярный аппарат не справлялся. Я был неподвижен. Стоял как столб, но по своей воле. Зато коробки гаражей, расчерченный асфальт и даже облака с верхушками деревьев заскользили, вытягиваясь, поплыли к балкону. Глава семейства застыл с воздетыми руками, будто ловил что-то, что должно было упасть в его ладони с неба. Ступор его был недолгим, а восторг — неподдельным и ужасающим.
— Не, а это вообще подарок! Он же ж — живой, как есть! Новая жертва сама пришла. От не зря я вас метелил, сучата! Привели-таки дружка своего. Ну, Сережа!

Амбал на балконе хлопнул в ладоши, потирая их, заорал:
— Ой, сейчас позабавимся!

Оцепенение спало, и я бросился бежать, ковыляя и подпрыгивая то на одной, то на другой ступне,  к подворотне под аркой. Миновал песочницу, горку в виде ракеты, цепные качели. Вот они, синие ворота, а за ними спасительный ход под темным сводом весь в белесой дымке! Куда угодно, только подальше отсюда, за край этого мирка!

Хлопок ладоней-лопат эхом пронесся по двору и... передо мной вновь выросли песочница, горка, качели и за ними синие ворота под сводчатой аркой. Я шумно выдохнул и рванул вперед. Господи, тут же всего метров десять. Но это так много против половины метра между его ладонями — расстояния одного хлопка. Того очередного, что отбросил меня снова к перекладине с сохнущими коврами. На балконе старая сволочь зашлась раскатистым хохотом, поедая человеческие пальцы пока не “с самым лучшим” пивом.

— А что будет, когда я тебя меж гаражей зажму в лепешку? Будет прессованный балычок! А ИМ такое понравиться. Но не бойся, я тебя чуток придавлю. А ты меня от всего твоего сердца поблагодаришь потом, напоследок!

Очевидно, собственный каламбур казался ему верхом остроумия. Я, с трудом переводя дух, смотрел, как на балконе торжествовал и заходился хохотом людоед. “Сука, что ж теперь делать?” — я горько сплюнул на пол, наклонился вперед, уперев ладони в согнутые колени. На мгновение от отчаяния я закрыл глаза и тяжело выдохнул.

До меня донесся очередной, какой-то другой, затянувшийся и ухающий смешок, перемолотый луженной глоткой в хриплый крик.

Грузная масса с чавканьем приземлилась на асфальт бесформенной горой. Треснули массивные кости, густые брызги бурого цвета разлетелись в стороны, захлебнулись в глухом горловом хрипе. Через перила балкона третьего этажа перегнулись высокие фигуры братьев. Серега обеими руками держал очки, плотно прижимая линзы, слегка наклонив их верхнюю часть вперед. Как в классе, когда на доске написано слишком мелко. Андрей устало махал руками, как бегун, восстанавливающий дыхание. Окровавленное месиво внизу еще издавало хрипло какие-то звуки, выплевывало осколки зубов. Пока сковорода, пущенная из окна кухни, не угодила в единственное пока еще шевелящееся место. Поток брани прервался.
Все ещё придерживая левой рукой оправу, Серега помахал в мою сторону, крикнув: “Ворота!” Андрей состроил мне пальцами козу. И еще мне показалось, что фигура в окне кухни еле заметно перекрестила меня.

Я поспешил к выгоревшим на солнце воротам цвета блеклого неба. Тяжелый поворот створки со скрипом открыл белесый зев хода, старческий натужный скрип петель... Ворота тщетно противились моему побегу. Двор цеплялся за меня из последних сил, в тщетной злобе не желая выпускать из лучшего из возможных мирков.

Мои шаги разлетаются и тонут в мутной молочной дымке. Моя левая рука скользит по сырому кирпичу, я бреду навстречу едва слышным звукам мостовой, ругани из очереди, шелесту дождя по козырьку и... выпадаю из-под навеса над рампой овощного магазина.

Пасмурно. Нормально для октября. Моросит дождь. Еще день! Очередь огибает угол магазина от входа и тянется к заднему двору. Суббота. Люди. Мое время.

Фиг с ним, с дождем! Я пускаюсь хромающим, скорым шагом к остановке автобуса. Еще четверть часа — и я дома.
* * *
Хмурый понедельник начался в 3-А с объявления учительницы. С трагическим и серьезным видом она сообщила:
— Класс, сегодня мы начнем день с неприятной новости. У Сережи на выходных парализовало отца. Сейчас всей его семье нужна наша помощь. Мы собираем средства на специальную кровать для него. Вечером я обзвоню ваших родителей и сообщу сумму пожертвований, которые следует принести до конца недели. Деньги в запечатанных конвертах принимаю лично я с завтрашнего утра, когда ваши родители приведут вас в школу.  К сожалению, отец Сережи теперь лежачий больной навсегда. Но дома, по словам мамы Сергея, о ее муже будет кому позаботиться... У них очень дружный двор!

21.10.2021