О Солженицыне

Советский коммунизм был плоть от плоти европейского романтизма. В чём-то он был радикальнее своего первоисточника. Европейские романтики тоже творят «новую историческую общность» - «европейский народ», но делают они это мягче, чем творился «советский народ» в СССР.
«Деревенская литература» стала мирным русским восстанием против «советской общности». Стилизация под крестьянский фольклор явилась скрытой формой протеста. Некоторые (пожалуй, многие) «деревенщики», по воспитанию истинно «советские» люди, «православную русскость» понимали как идеологический лозунг. Замены идеологии верой у них не произошло. Часть городской интеллигенции примкнула к этому советско-русскому «деревенскому» национализму, опростившись до «фольклорного» православия. Другая часть предложила свою, более интеллектуальную, «диссидентскую», альтернативу ему. Виднейшим идеологом русского интеллигентского национализма под хоругвями был А.И.Солженицын.
В Солженицыне впечатляет мощь протеста. Так можно бороться только с теми пороками, которые мучают тебя изнутри. Прот. Александр Шмеман метко сравнил Солженицына с экзорцистом – «экзорцистом русского сознания», освободителя его от идолов, пленявших и пленивших его в коммунистической идеологии.
Призывая русскую интеллигенцию «жить не по лжи», Солженицын имеет в виду не просто отказ от лицемерия, а освобождение души от всего наносного, что налипло на неё не только за десятилетия ХХ века, но и за весь западнический период русской истории, начиная от патриарха Никона и Петра Первого. Идеалом для Солженицына является «старая вера». Он превозносит её за то, что она сумела сохранить настоящий русский характер, это для него доказательство её христианской подлинности. При этом сам Солженицын остаётся внутри канонического Православия: старообрядчество для него только стилистический эталон веры.
Многих в Солженицыне отталкивала и отталкивает жёсткая категоричность риторики. Однако её жёсткость, по-моему, не стоит преувеличивать. Интервью, данные им незадолго до смерти, показывают, насколько этот человек был способен смягчаться. И тогда вспоминаешь и «Матрёнин двор», и «Ивана Денисовича» - произведения, до самой глубины проникнутые мягкими, но мужественными религиозными интуициями.
Ещё раз сошлюсь на прот. Александра Шмемана: «Солженицына я считаю единственным, кого в наши дни можно – mutatis mutandis – сравнивать с ветхозавтеными пророками. Они тоже были всецело обращены к своему народу и его судьбе, его обличали за измены, его утешали, его призывали на путь раскаяния и исцеления. Но вот спустя много тысяч лет их слова жгут нас, как если бы они обращены были сегодня к нам, к нашему народу, ко всему миру. И это так потому, что и любовь их к своему народу, и само их пророчество укоренены были в высокой, духовной, вечной и всемирной правде о человеке и мире».
Современный игривый читатель, привыкший к «лёгкости» постмодернистского стёба, отвергает Солженицына как приверженца «великого нарратива». Как известно, в постмодернизме под этим термином подразумевается всякая сильная вера, ради которой люди готовы жертвовать своим благополучием в этом веке. С критикой радикально-революционного антикоммунизма Солженицына в чём-то можно было бы и согласиться, если бы она останавливалась там, где кончается идеолог и начинается верующий христианин, взыскующий для себя и для своего народа «другого пути», обетованного Иисусом Христом. Но она не останавливается. Жертвенная христианская вера для неё такой же неприемлемый «нарратив», как и марксизм-ленинизм. А потому совсем не хочется ей сочувствовать, а наоборот, хочется защищать от неё автора «Красного колеса» и «Архипелага ГУЛАГ».

2019