Ловец заблудших душ. Часть двадцать третья

Карунгир вернулся через три дня - усталый, измождённый, будто не он бил в шаманский бубен, а тот стучал в его сердце. Он повалился на меховые одеяла и крепко заснул. Пробудился ближе к ночи и принял из рук внучки тёплый настой из чаги. Выцедил его, довольно крякнул, вытер испарину со лба и ткнул пальцем в живот Оллейи:
- Крепкий чай с молоком смешала, а?
- Не всё ж ему быть терпким, - ответила внучка. - Сам же говорил, что ладное родится от перемен.
Востриков, не понимая, уставился на шамана. Старик ухмыльнулся, поманил его к себе и потрепал за ухо:
- Ишь, скорый! Не успел я в Нижний Мир спуститься, чтобы чужую жёнку вернуть, а ты уже мою внучку обрюхатил. Смешалась кровь белого мужчины и смуглой, как свежезаваренный чай, женщины! Не знаю, во благо сие или во вред. Раз случилось, значит, того Боги захотели.
Он вытащил из-за пазухи трубочку, набил её табаком, закурил и выдохнул вместе с дымом:
- Люди боятся того, что кажется им несвоевременным. На самом деле их страх - желание подольше не сталкиваться с собой. А убегая от себя, можно запросто угодить в пасть Ящеру, стерегущему Нижний Мир. Помни об этом!
Миновали ещё два месяца. Река покрылась льдом, по которому с берега на берег перебиралось зверьё. Тайга, сбросив яркое одеяние, облачилась в белую с чёрными пятнышками горностаевую шубу. Огромные сосны и ели зазеленели сочно и призывно, завлекая к себе клестов и снегирей. Благодаря способности геолога быстро осваиваться в походных условиях, Геннадий не захирел в буднях, а стал крепче и выносливее. Но время от времени на него нападала тоска, которую он называл "тягомотиной". Ему мерещилось, будто он - покойник, по которому священник служит панихиду. Словно наяву, видел квадратный столик подле иконы, на который мать каждую субботу ставит свечи; грязные, изъязвлённые руки нищих, протянутые за копейкой; унылые тополя с пустыми грачиными гнёздами и лошадь, тянущую за собой конку. Он поделился ощущениями с Оллейей, и та, погладив живот, ответила:
- У матери связь тесная с дитём. А твоя мать поверила, что тебя тайга убила.. Она тебя заживо похоронила своими мыслями. Поэтому дед и предлагал провести древний обряд очищения. Тогда бы ты стал новым человеком с другим именем, и никто не посмел воровать у тебя жизнь. Но ты отказался!
- А если я обратно вернусь, - спросил Востриков, - этот грабёж прекратится?
- Нет, - сказала внучка шамана. - Твоей матери осталось ходить по земле недолго. Она ляжет в могилу, а мысли её останутся. Ежели не хочешь, чтобы она ждала тебя во тьме, изменись сам. Иначе свихнёшься, будучи "живым трупом".
- Не хитрит ли моя новоявленная жёнка? - подумал Геннадий. - По исконно бабьей привычке не желая делить мужика со свекровью. Вот и насочиняла страшилок про упырей и кладбища! Почему это я должен отказываться от крещёного имени? И так поперёк своей сути живу.
Животик у Оллейи округлялся, но она по-прежнему искала близости с Востриковым. Ласкаясь, женщина не обращала внимания на присутствие своего деда. Зато Геннадий не мог преодолеть стыд, воспитанный строгой матерью, и отодвигался.. Её убеждения, вдолбленные ему в детстве, продолжали стучать в маковку: " Хоть человек и зачат во грехе, он не должен уподобляться кобелю, без оглядки прыгающему на подлую суку. Это грязь, которой нет прощения!". Повзрослев, Геннадий узнал, что отец, мелкий чиновник и заурядный стихоплёт, был завсегдатаем заведения мадам Лившиц, где утешался каждую неделю с очередной "девушкой". Подвыпив, он поучал сына-подростка: "Не женись, голубчик, на той, что возводит скуку в статус благонравия! Иначе будешь, как твой папенька, бегать по публичным домам в поисках не только телесных услуг, но и душевного отдохновения.". Отец умер также нелепо, как и жил, перепутав в кладовой бутылку с квасом и посудину с медным купоросом. Дела возбуждать не стали. А мать на поминках обмолвилась: " Господь карает не огненным мечом, а руками тех, кто приумножает Его заповеди". Сейчас, лёжа рядом со своей женщиной, Востриков внезапно осознал смысл тех слов. По всему выходило, что гулёна-отец был жертвой. Жертвой , спасающейся от нелюбящей, сухой жены в объятьях гулящих девок. Жертвой, пришибленной домашними и канцелярскими обязанностями. Жертвой, отравленной столь буднично и прозаично, что никто не усомнился в непогрешимости жены.
- Какой же я был глупец! - подумал Геннадий. - Она называла меня своим "любимым", и я смеялся над обделённым отцом, считая себя баловнем судьбы. Мать уверяла меня, что ни одна женщина не сможет служить мне так, как она - молитвенно и верно, и я смотрел на дочерей Евы, как на отбросы возле скотобойни. Правда, потом меня потянуло к естеству и церковные принципы ослабили свою хватку. Уже три месяца я обретаюсь в "нетях", и та, что породила меня тридцать лет назад, усердно хоронит, оплачивая расходы в храме, но не оплакивая сына.
Наступила зима. К шаману зачастили гости - якуты, обеспокоенные убылью борового зверя, и русские, не нашедшие спасения от немощей у врачей и знахарей. Карунгир принимал всех, не разделяя людей по цвету кожи и разрезу глаз, по верованиям и способу оплаты его знаний. Для него важно было само служение Вечному, пославшему шаману не только дар, но и тех, кто в этом даре нуждался. Здоровенный, как мамонт, русич едва протиснулся в жилище, кое-как пообмял себя у очага, чтобы длинными ногами не порушить скромное имущество Карунгира, выпил в два глотка чай и приглушённым басом посетовал:
- Тебе бы, батюшка, домину-то поболе нужно. Сколь народу приезжает, скоро все и не поместятся. Хочешь я артель подгоню, соорудим для тебя дворец- не дворец, а хоромы знатные. Станешь по ним похаживать и в ус не дуть! И людей целить всяко уж удобнее в просторе, чем в тесноте. Да мало ли урядник нагрянет! По жилищу он судит о человеке и его праве на жизнь.
- Глупые вы, белые люди, - усмехнулся старик. - Ко мне приходит только тот, кому я МОГУ помочь. Остальных ко мне тайга не подпустит - глаза отведёт, волками затравит, рекой унесёт. Потому мне легко живётся на этой поляне. Она кругла, как мой бубен, и на ней я слышу, что творится близко - в дупле у белки, и далеко - за Большой Водой, где люди рисуют себе вторые лица, поклоняются быстрой смерти и танцуют с Силой, чтобы защититься или убить.
Он пристально уставился на богатыря и нахмурил брови:
- Вот ты, Семён, решил позвать меня к молодой жене. Недужит она, детишек не рожает. Бабы ваши её в бане парили, травами поили, к бабке-отворотихе водили. А проку нет! Смотрю, у тебя в сумке её рубаха лежит. Доставай!
Полотняная сорочка с потемневшими от времени пятнами крови легла на колени шаману. Он погладил её ласково, словно приголубил женщину, находящуюся в ста верстах от него.
- Ой-бой! - покачал головой. - Сыро бабёнке у вас!
- Да, ну, батюшка, - не согласился русич. - Дом у меня на высоком месте, даже в половодье в подвале сухо. А ты говоришь - сыро...
- Сыро, сыро, - повторил Карунгир. - Слёзы точат твоя мать и жена твоя, что померла год назад, не хотят, чтобы радость по горнице босыми ножками шлёпала. Ты особо по прежней не печалился, выждал срок положенный и обвенчался с дочкой своего друга. Да ещё и одёжу покойной передарил! Что. дескать, пропадать добру! Да не горюнься, милок! Помогу я твоей молодухе. Поезжай домой спокойно и помни, что жена не ложка деревянная, попользовался - за сапог засунул, сломалась - выбросил, новую купил.
Ночью шаман развёл на поляне костёр и затанцевал вокруг него. Бубен молчал, зато слышен был ветер - стонущий , будто рожающая баба, кричащий голосами ушедших и тех, кто стоит на пороге. Востриков видел, как глубоко погружаются в застывшую землю ноги Карунгира, как вокруг его головы возникает сияние, как из тьмы выплывает призрак женщины с заплаканными очами. Старик вытащил из кармана два камня - алмаз и зелёный гранат - и швырнул их в огонь. Призрак метнулся туда же, выхватил из пламени, засмеялся гортанно, прижимая дары к груди.
- Теперь ты не одна, - промолвил шаман. - Земля поделилась с тобой своими детьми. Иди к предкам и не тревожь больше живых.
Призрак растаял, а старик продолжил притопывать вокруг костра. Оллейя принесла ковш с брусничным отваром и вылила на рубаху, лежащую на снегу.
- Красное - к красному, - сказал Карунгир.
Смял сорочку и бросил в огонь. Навалил сверху хвороста и можжевелового лапника. Запахло остро и сильно. Когда от костра остались лишь тлеющие угольки, старик раскидал их по сторонам света и отправился спать.
- Теперь жёнка молодая оздоровеет, - пояснила Оллейя. - Пятерых деток приведёт в мир. С мужем проживут вместе долго, хоть он и старше её на пятнадцать лет.
Но геолог думал о другом - о драгоценных камнях, запросто уничтоженных ради упокоения души мёртвой женщины. Всё в нём протестовало против такого разбазаривания.
- Нужно ехать в Санкт-Петербург, чтобы оповестить научный мир о находке. А потом вернуться в тайгу, чтобы на один клад в земле стало меньше, - решил он.
Через неделю, выждав, когда шаман с внучкой уедут лечить ребёнка, вытащенного из полыньи, собрал припасы, прихватил из запасов Карунгира два алмаза и пяток демантоидов, оседлал оленя и отправился на юго-запад.
- Он взял так мало, - усмехнулся по возвращении шаман. - А оставил так много.
- Белые люди - глупые люди, - сказала его внучка. - Но это их выбор!