Огромная ветла пустила корни на высоком песчаном бугре. Из-под опу-танных заскорузлыми корнями камней бил ключ и сбегал в круглую, обрам-ленную травами песчаную чашу, деловито перебирая золотые песчинки на дне, перекатывая маленькие камешки, играя золотой сеткой солнечных лучей, падавших сквозь густую кожистую листву. Переливающаяся прозрачная вол-на, кокетливая и ветреная, словно молодица у зеркала, примеряла перлы и самоцветы, отбрасывая одни и выбирая другие, чтобы и их отвергнуть ради еще более блестящих и богатых.
Радужная пыль рождала над ключом призрачные радуги, где-то в кроне ветлы щебетали птицы, густой камыш и рогоз укрывали колыбель вечно юного ключа, а за высокой водяной травой, за нарождающимися шишками рогоза бархатно пучило ненасытный живот болото. Тонко зудели попрятавшиеся в тень от жары комары, гудели шмели, собирая мед с доцветавшего по берегу кипрея. Крепкий дурманящий запах багульника путался со сладкими ароматами золотистого донника, опутавшего цепкими тонкими плетями прибрежные травы, и белоголового лабазника, распустившего свои кружевные свечи в путанице трав. Перегретое летним солнцем болото окутывала зыбкая синева-тая дымка.
«Жара, а еще вовсе и не полдень. Хорошо-то как! – Карабан сладко потянулся. – Денек выдался – благодать! Мошки да комарики малость досаждают, ну так и им надобно пропитание искать. Всякая тварь ищет, где поспокойнее да посытнее, так оно в природе вещей устроено. И ведь хорошо устроено! Слава Творцу и Великим управителям!
В отпуску-то оно завсегда хорошо, да еще летом. А ребятки с Магического приказа и без него тройку недель побегают, а то, как какое безобразие со смертоубийством, так Карабан – беги и разбирайся. А здесь разве лягушку уж проглотит, так им это на роду написано, от природного естества».
Карабан поудобнее улегся на подстилке из рогоза, мокрая рубаха сушилась рядом на ветках. В теньке, в большой пеньковой корзине хлюпал утренний улов. Травки-муравки да пение птах Божьих, и никаких людей вокруг! Карабана приятно разморило: встал он даже для себя рано, целое утро провел в лесу и на болоте, торопиться ему было некуда. Летняя истома влекла к философствованию.
«Премудро устроена жизнь, хотя поди угадай, что будет даже через пять минут, не регулярна штука -жизнь. Вот, положим, трава- растет себе как пожелается, и места ей хватает, а был бы тут один песок, так росло бы что-то другое. Или вовсе ничего не росло. И все равно была бы и в этом своя красота.
Воля случая наблюдается во многих вещах, с другой стороны – без действия не будет и результата.
Вот, например, ровнехонько по эту ветлу, направо – это его, Карабана Беренейского, болото, и ручей вот этот – его ручей. А упади жребий по-другому, так было бы его – по левую сторону. А дяде досталось бы то, что по правую. Потому как никто разобрать не может, где и чья речка болото учинила.
Это случайное происшествие. Однако оно не было бы возможно без деяний не случайных, а очень даже осмысленных. К случайному приводит вовсе неслучайное и наоборот, закономерность часто находит разрешение в воле случая.
Сныти надо еще насобирать на обратном пути, потому как тушенка без сныти совсем не то… – тут Карабан масляно улыбнулся. – Приятное все-таки дело – жена. Женатый человек, он и путешествует иначе. Не будь у него жены, он бы сейчас расхаживал, как в холостое время, с одним ножом и камнем-кресалом, ну и с записной книжкой, без нее никуда. С женой – другое дело: вот придет он сейчас, а его ждут. Рейра сочинит такую тушенку, что пальчики оближешь. Женщины- существа хозяйственные, они не могут путешествовать налегке, им надо, чтобы котелок какой-никакой был и навес – ночью переночевать. Только мало просто женату быть, хорошо, когда жена тебе по всему подходит. И ты ее понимаешь, и она тебя. Ведь другая и вовсе бы отказалась тащиться за тридевять земель, к горам, да вверх по течению, да в утлой посудине на тяже древней кобылки. А Рейра у него боевая, ей палец в рот не суй. Хотя… – Корабан дотянулся и лениво пнул корзину, та отозвалась утробным кваканьем. – Вот чем хороши, так хороши Аваркины болота, лягушки в них водятся крупные и жирные, как поросята, таких во всем славном великом Вурге не сыскать. В Вурге они мелкие и тощие, как церковные мыши, с местными и не сравнить. Хорошую лягушку и потушить, и в суп, и пожарить не стыдно, сочные, нежные, жирные. У костерка, да вечером, да под звездами – лучше не бывает. Женушка навалит в миску этих вот лапок со снытью и разной корнеплодной зеленью, парок над ними, родимыми, так и вьется, так и вьется, а ты достаешь фляжечку и капаешь себе немножечко бе-ленькой. Это под раков больше идет пиво, а под тушенку лягушачью только она – беленькая, чтобы так размаслило, пролилось в горло, а потом цепляешь ложечкой разного всякого и косточки с лапок этих вот самых обсасываешь … – Карабан даже хрюкнул от удовольствия. – Нет, что и говорить: повезло – так повезло. Разного у них с Рейрой было, и разного будет, все живые существа, а пока гладко. Сейчас Рейра, поди, чернику щиплет или спит, а может, и купается. Вот приедут они к тетке Лейле, так у горцев надо будет сторговать Рейре самоцветов на бусы поманежнее каких.
Не худо бы залечь в прибрежном камыше, не тут, а возле стоянки на Аварке. Там и дно песчаное и глубоко, раки в норках сидят, важные, усами водят, карасики шмыгают туда-сюда. … Жарко что-то, да и лягух наловил многовато – пожадничал. Пора трогаться … – Карабан встал, снял рубашку – не высохла. – Кто его тут увидит, разве бабы с Авера или с хуторов, так они, небось, на поле, очень им нужно в лес, дети так-то далеко и не заходят. А же-на в каком только виде его не видела. Слепни разве привяжутся.
Взвалив на плечо тяжелую корзинку, Карабан вывернул из-под ветлы и зашагал по краю болота. Тишина, только насекомая братия гудит-трудится! Облака по небу плывут, к вечеру может и дождичком помочить.
«А это еще, что такое?» – Карабан остановился и задумчиво обозрел от-крывшуюся картину. На низких кустах висели рубашка и порты, тут же валялись хорошие кожаные чуни, в траве блестел добротный нож и золотой тевар – знак воинов и охотников. Рядом с ними примостился смешной узелок в горошек, из которого высовывались угол пирога и фляга – последний привет из дома.
Карабан пристроил корзину в тенечке, еще раз осторожно обошёл куст, окинул внимательным взглядом серо-зеленых глаз окрестность. Потом подо-брал свои длинные белесые с прозеленью волосы в пучок, закрепил на затылке забавным гребешком из рыбьей кости.
Густой тростник, обрамлявший болото, кто-то потревожил, тут и там обломав листья и тонкие стебли, едва видные следы. Карабан прикинул: как раз там, за камышами, начиналась заманная трясина, сам бы просто так лишний раз не полез, но вещички-то брошены недавно…
«Ай, Карабан, иди своей дорогой, в человечьи дела не суйся! – кажется он даже в слух заговорил. – Э нет, какой-то бездельник утопится, и сей же час на него соберутся все местные пиявки, включая разлюбезного дядюшку – отвратительно мерзкий тип даже для водяного, – потом поди докажи, что этот кусок болота твой. И так дядя, небось, весь год на чужой земле хозяйничает, как у себя дома. Надо бы подсадить в трясину пару-тройку верных Аваркинских водяниц, добрые водяницы быстро отвадят любого дядюшку. В конце концов, перетащить покойника на дядино болото – дело нехитрое».
Карабан достал из висевшей на плече сумки нож, вырезал себе в ближайшем леске крепкую слегу, попрятал вещички и, чертыхаясь, полез через тростник. Скоро ноги его ощутили тряскую липко-теплую до мурашек топь. Карабан нагнулся и ласково потрепал трясину по шелковистой холке:
– Ну, родная! Подержи-ко меня! Хорошая, хорошая!
Трясина заволновалась, выгнула спину и утробно заурчала.
«Да, надо, надо водяниц, а то совсем одичало болото, соскучилось по ласке. А он, как балда, лягух ловил где посуше, а саму-то тряскую бездну не навестил».
Карабан зашагал дальше, ощущая под ногами упругую спину трясины.
«Ага, ну конечно!» – Из бурой, подернутой мхом и ряской, жижи торча-ли перемазанные грязью голые плечи и лохматая русая голова.
– Попридержи, не засасывай, – тихо скомандовал Карабан.
Голова даже не дернулась. Пришлось Карабану подойти совсем близко.
Парнишка-то молоденький, лет 14, самое большее, тощий, ледяно-серьезный, голубые глаза застыли в пустоте. Над головой вилась с торжествующим воем болотная мошкара – плотное серое облако.
Карабан даже отошел от утопленника подальше: не хватало, чтобы его самого сожрали заживо. Чего доброго, еще придется нырять в это вот… бо-лото, при всем уважении к Топи, не особенно хочется.
Зареванное лицо парня распухло, у виска, вокруг рта и носа запеклась кровь.
«Жив или помер?» – Карабан потыкал парня слегой и отскочил, уворачиваясь от оводов, поднявшихся с неподвижной головы. – Ага, вроде дышит».
Карабан еще раз потыкал парня палкой и попал в ноздрю. Первый раз за все время парень слабо зашевелился, в безжизненных глазах появилась искра внимания.
– Топимся? Или не по своей охоте в болото залез? – участливо поинтересовался Карабан, отгоняя надоедливого овода метелкой тростника.
Парень помотал головой.
– Что, жить надоело? Я в целом не против, топись, конечно, пожалуйста, разрешаю. С чего только? Ножик на берегу валяется, поди твой. Можно, я себе возьму?
Парень мотнул головой, безуспешно пытаясь отогнать кровососов и про-стонал:
– Уходи, а!?
Жижа вокруг пошла пузырями.
– С чего бы это? Чай на своей я земле. Вон по ту ветлу и до трех кривых елок на другой стороне вся топь моя, Карабана Беренейского, личная собственность.
Зрачки в глазах парня расширились:
– Ты кто?
– Как кто? Водяной я здешний, вот кто. Не веришь? Оно правда – в сухом виде я и за человека сойду.
Парень скривился, по губе потекла слюна, видно хотел плюнуть, да не хватило сил. Карабан наклонился. Улучив возможность, овод ударил водяного ровнехонько чуть ниже ничем не прикрытой поясницы, Карабан подпрыгнул, прихлопнул подлое насекомое, и, наконец, под хриплый, больше похожий на кваканье, смех паренька погрузил руки в шероховато-шелковую топь.
Трясина прильнула к хозяйским рукам, доверчиво терлась о ноги, про-ползала между пальцев. Карабан прикрыл глаза, тайная глубинная жизнь на секунды завладела им, ей было о чем поведать. Огромный многослойный мир со своими радостями, своим одиночеством, наивной, почти детской тягой к любви и счастью, топь свернулась на кончиках пальцев, словно пригретая бездомная кошка, и Карабан укачивал ее, напевая под нос детскую песенку. Потом он надавил, топь чавкнула и выкинула парня вверх по пояс, потом по голени и наконец совершенно выплюнула свою жертву.
Карабан еще раз приласкал трясину. Уже нехотя вытянул руки из жижи, отряхивая воду и клочки мха, налипшие на перепонки между пальцами.
Парень судорожно ощупывал сгустившуюся топь, себя, лицо его вытянулось, словно мокрая тряпка.
– Вставай давай, пошли. Осилишь?
Парень, покачиваясь, встал и, словно бык на веревочке, зашагал вслед за Карабаном. Выйдя на берег, Карабан усадил парня на пригорок, там, где тот оставил свои вещи.
– Погрейся. Вишь, дрожишь с ног до головы. Вот воды попей, вода чистая, не отсюда – с ключа. Давно ты тут?
Парень сел сгорбившись, отпил воды из протянутой фляги и вдруг заревел в голос. Карабан, вздохнув, напялил-таки на себя влажную рубаху и сел рядом.
– Чего ревешь? На вот, еще попей. Страшно? Помирать, оно всегда страшно. Я знаю, в разных переделках бывал. Да и перед Создателем грешно. Великий это дар – жизнь. Посмотри, погоды какие стоят, солнышко греет, птички поют. Ну зачем ты вообще в мое болото полез, медом там что ли мазано? Нет. Мох, да Топь, да ключи, да озерцо с омутом – и то уже не мое, там мой дядька проживает с женой и детишками. А у меня великая Топь, даже я в нее целиком пару раз только залезал, ни зги там не видать. Хотя жижа болотная – девушка нежная и ласку любит, а вот покойников никак не любит и затягивает по своей родовой жижистой сути, не со зла.
Парень откинул с лица мокрые пряди волос и с удивлением воззрился на Карабана:
– Ты и есть Водяной Царь? Так тут что, два водяных царя?
– Цари, эк хватил! Царь тут один – папенька мой, Бакраш Вургский, а мы разного достоинства князьки и родственники, в подчиненном, стало быть, положении. Это, впрочем, сильно нашей свободе не мешает.
– А почему же гонец меня сюда послал? Твой гонец-то?
– Нет, не мой. Я на болоте гость редкий, я воду чистую люблю, песочек где или какое омутище поглубже, простор, чтоб дышалось хорошо! Я тебя, паря, первый раз вижу!
– Не ты, так может твой Царь, с Вурга?
– Не смеши, если бы ты папаше моему понадобился, он бы гонцов вы-слал, а те бы тебя в Вург со всеми почестями проводили, окунули как положено. Да и я бы знал про такое дело, вода болтлива.
– Значит, дядя твой? Так омут-то вона где! А этот, из болота гонец, значит, и говорит, мол, слева от большой ветлы зайдешь и жди.
– Ну да… – протянул Карабан, – только ты, похоже, право и лево попу-тал, тютя ты тютя, и судьба твоя куриная. Хорошо не сдох, сказочное везение: я на здешних топях бываю раза два в год, да и то не всякий год. А найди тебя мой дядя – пиши пропало, у них вся семья старых привычек очень привержена и сильно человечину уважает, особенно такую, ну, слегка с душком.
Лицо паренька стало жалким:
– Это вы про то, что меня бы съели? А как же дворец, испытания, водяного царя дочь, ну, как это бывает?
Карабан пригладил выбившиеся из-под гребня волосы и отпил воды из фляги:
– Честно скажу, ничего я не понял. Какой дворец? Грот под корягой, где они все друг у дружки на головах сидят? Дочки…, ты хоть представляешь, какие у моего дяди, при его-то внешности, уродились красавицы? Да мои Водяницы с Береи в сто раз милее! И как ты собирался под водой жить, если ни-кто тебя из водяных не встретил, через чур не перевел, ну и прочие любезности.
– Может я вообще все напутал? Но если я не приду к водяному царю, тот моему папеньке, Светозару, князю Авера, мстить будет, начнет ему гадить: всем холопьям нагадит да и свободным тоже. Это, значит, я не справился, значит, не смог беду отвести!
– И снова я ничего не понимаю, – покачал головой Карабан, хотя на самом деле какие-то фантазии уже бродили у него в голове, но фантазии на то и фантазии, чтобы проверять их реальной жизнью.
Парнишка вскочил и забегал вокруг куста:
– Двенадцать лет назад мой папенька поехал к князю Баннскому, с коим в близком родстве состоит, помогать в войне. Дружину собрал и уехал, а хозяйство на мать и дьяка верного оставил. Уезжал зимой, а обратно поехал к осени. Ехали они вдвоем с воеводой. Был у папеньки верный воевода Петрик, много раз Петрик папеньку спасал, самый был верный слуга! Не знаю, как их угораздило заплутать, но заехали они к омуту у болота. Жарко было, они и полезли купаться. Тут их водяной и сцапал. Папенька стал водяного упрашивать: мол, бери чего тебе надобно, отпусти только живыми на сушу. Водяной и давай куражиться: «Хочу, – говорит, – воеводу твоего себе в услужение, а ты, князь, отдай того, кто из дому первым тебе навстречу выйдет. Через две-надцать лет заберу: придет мой гонец и скажет, куда идти». Что делать? Па-паша и согласился. Петрика с той поры более не видал никто, а папаша мой счастливо на берег выбрались и скорее домой. А я малой был, года два мне едва исполнилось, ну, услыхал, что старшие кричат: «Папенька с дружиной приехал!», и вырвался на беду свою от няньки, выбежал к нему первым. А послушай я няньку, выбежала бы собака, или свинья, или курица, а может из слуг кто. Сам я кругом виноват, что мне теперь делать? Как тебя звать, забыл я! – Парень заплакал, его снова трясло.
– Звать меня Карабан. Слушал я тебя, слушал и вовсе запутался. Плохо тебе – это я вижу. Только чем помочь, не знаю. Могу леща хорошего по лбу дать для просветления рассудка, только вряд ли сильно поможет. Не твой случай. Давай в тенек сядем, ты еще водички выпьешь, обмоешься и мне снова то же самое расскажешь. Топиться ты полез ко мне, а значит теперь мне еще и обязан. Что в болоте увязло – водяного личная собственность по закону водному и человечьему. Так что ты теперь вроде как мой холоп.
Парень уставился на Карабана и застонал.
– Ишь ты, еще и недоволен. Я по воле отцовской и решению водяных старейшин у Златозара Баннского в слугах государевых хожу. Староста я в губной избе Магического приказа. Холопьев у меня раньше никогда не было, тем занятней, к какому-такому делу тебя приспособить. Отработаешь свои пять лет – и катись на все четыре стороны. Хочешь вот верь, хочешь – нет. Ты мне пока совершенно непонятен, запутал ты меня, да и сам заплутал. Звать-то тебя как?
– Цирпа…
Карабан присвистнул:
– А я думал, мой папаша с именем перемудрил. Цирпа – это же …
– Да, – пробурчал парень. – Это самое и есть. А карабан – хлеб такой круглый, навроде пряника, в щепной коробке печется, на тризну нищим раздают.
– Ну, по всему видать, мы с тобой два сапога пара, и, похоже, оба –левые.
Парень грустно захихикал и поднялся.
Они отошли в тенек, под ту самую ветлу. Карабан снова погрузил свою корзину в ручей. С берега их совершенно не было видно, зато вид на болото открывался замечательный. Карабан загнал Цирпу в холодный ручей и заставил смыть грязь, кровь и слезы. Пока малой уныло оттирал прелый мох и кровь с худого тела и бледного лица, Карабан сидел на бережку и думал.
История странная, хотя канва казалась на первый взгляд достаточно про-стой – как всегда в мутных делишках. По какой-то неявной причине дядюшка заключил договор с местным князем, а в виде платы взял жизнь человече-скую. Судя по всему, произошла путаница, и парень вместо омута полез прямиком в болото.
«Будь у дядюшки чисто гастрономический интерес, не стал бы он разводить сказки, утащил бы зазевавшегося охотника, или бабу, пришедшую за клюквой, или заплутавшего грибника. И теперь хороший вопрос: что с пареньком делать. С собой взять? Формально парень теперь по всем законам водяного холоп. Но и с дядей ссориться не особо хочется. А парнишка-то вроде ничего, шуганный только, много разной дури в головушке. Ай у дяди пойти попытать? Давненько не виделись».
Тем временем Цирпа вылез на берег и отряхивал мокрую голову – тут же к нему привязались слепни. Выглядел парнишка немного лучше, яснее что ли. Одно только – с лица сильно распух.
– Пойду оденусь.
– Погоди, оставь как есть. Нарви вон лопухов, если стесняешься, а лучше не надо: все равно перемажемся. Пошли к дяде моему, выясним, кто кому кум.
Цирпа мотнул головой:
– Это к царю-то водяному? Значит, еще не все потеряно! Спасибо тебе!
– Слушай, – поморщился Карабан, – если тебе так хочется раньше времени отправиться на Великие луга или во тьму Аллуады, я могу тебя прям сейчас и сам утопить. Хотя для приказного губного старосты сие деяние и кажется странным, однако могло бы быть идеальным преступлением, ежели бы таковые существовали в природе. Внешне вроде ни свидетелей, ни тела, ни орудия преступного. Однако сие есть конструкция воображаемая, на любой хитрый гвоздь найдется свой премудрый молоток. Ладно, вздор несу. Пошли.
– Так тут полдня по зною топать – пойду оденусь.
– Пошли – это фигура речи такая. Я еще не потерял надежду на лягушачью тушенку, чарку водки и поцелуй жены, – Карабан стащил рубаху и повесил ее на сучок ветлы.
– Так у тебя и жена есть, – съязвил Цирпа, сморщив лиловый нос.
– А как же, нехорошо одному, что человеку, что водяному, – Карабан пропустил мимо ушей недобрую интонацию Цирпы, залез в ручей и направился туда, где чистый ключ терялся в болотной тине. Карабан шел не оглядываясь и только слегка улыбнулся, услышав топот ног, направлявшихся в противоположную сторону.
«Ну беги-беги, каждый сам свой путь выбирает. По правде говоря, без парня-то и проще, поговорил с дядей и айда купаться да миловаться с женой, никакой лишней головной боли» – вот только немалый опыт и интуиция шептали Карабану, что так просто дело не закончится.
Карабан оглянулся, никого не увидел за своей спиной и, вздохнув, пере-сек зыбкую моховую полянку, увитую длинными стеблями клюквы и разу-крашенную мелкими белыми цветочками, смело шагнул туда, где начиналась топлая обманная елань – сверху зеленая травка, а под ней бездонная зыбь.
На этот раз Карабан позволил силе тяжести сделать свое дело и погрузился едва не по пояс в вязкую гущу, почти горячую сверху и ледяную внизу. Топь медленно засасывала, продолжая начатую игру, принимая его как есть, целиком. Карабан расслабил руки и ноги, преодолевая естественное сопротивление своей морской природы перед стоячей водой, болото чавкнуло и сомкнулось над его головой. Глаза престали видеть, теперь было только мягкое движение на упругой спине Топи, движение, от которого мурашки ползли по спине, а ноги услужливо срастались в хвост. Карабана несло мимо коряг, погрязших в трясине, и застывших в ней некогда живых существ, болотных полуслепых рыб и юрких змей, жирных червей и пиявок.
Топь – совершенное создание, гибкое и живое, жидкое и упругое одно-временно – была с ним, в нем, рядом с ним, и живительная сила, дарованная всякой твари под солнцем и питаемая Древом, жила в Карабане и в Великой Топи. Он уже и забыл, какая она, Топь, чистая и доверчивая. Каждой твари нужна связь с Великими и Древом. И было что-то еще в их игре, что-то недосказанное, тайное и тревожное.
– Расскажи!
Но у Трясины нет слов, только чувства и желания. Карабан решил за-помнить эту тревогу. Наконец движение закончилось, Карабан просунул вперед руки и почувствовал воду:
– Подожди, я скоро вернусь.
Трясина звучно булькнула.
Темновато было у дяди в озере, и илисто, и как-то мерзковато, как в помойной яме.
Карабан помнил дядюшку Кураша, хотя живьем не видел лет десять, а то и больше. Сластолюбивый надменный самодур – вот каков был дядюшка Кураш в прежние времена. Любил дядя погулять, в чем совершенно себя не ограничивал. Кроме трех жен, имел он одна Луна знает сколько наложниц, с которыми особо не церемонился. Пил и ел сладко, и без конца впутывался в разные переделки, закончившиеся совсем уж неприличным скандалом на празднике Летней Луны. Карабан тогда всего года три как вернулся в отчий дом от бабушки, у которой воспитывался все это время, и пытался разобрать-ся в хитросплетениях свычаев и обычаев пресноводных родичей. Первый сын, но от второй жены, морской русалки, чужой в этих северных водах. Дядюшка тогда был с Карабаном довольно груб, смеялся над рыбьим хвостом, начитанностью и усвоенными при морском дворе манерами. Скандал и неудачно брошенный жребий подкосили Кураша: ему досталась мелководная вертлявая речка Луйка и половина болота. Сидя по уши в болоте, не очень-то покуражишься.
Дядя вылез сразу, сам – словно ждал. Давненько, видать, не выходил дядя на сушу: в густой зеленой бороде разрослись водоросли, глаза пучеглазые, губы пузырями, ноги как у лягушки.
– Ааа …, племянничек, в кои-то веки пожаловал, русалья кость.
– И тебе, дядя, не болеть. Батюшка мой тебе привет шлет.
– Очень мне его привет надобен, – буркнул дядюшка, – а впрочем, и ему передай от меня всяческих благ. Чем обязаны?
– В отпуску я, обхожу свои владения, к тетке Лейле еду. Захотелось мне лягушатинки, глядь – а заместо лягушек, аккурат на моей половине, болота парнишка без страховки пытается в пучины болотные погрузиться. Я его вы-тянул, а он дрянь какую-то несет: про водяного Царя, про договор с князем местным, и, дескать, по этому самому рукобитию, некий Водяной Царь на парня виды имеет. Водяные в здешних краях – я да ты. Дочерей что ли при-страиваешь?
В красных, как у карпа, глазах дяди мелькнул ужас:
– Не знаю, о чем говоришь. Мало ли, дурачок какой деревенский решил с жизнью проститься! Не было у меня никакого договора с князем. Где я – а где князь!
– Не видал я у деревенских дурачков шитых шелками рубах, крученой нити портов и золотых тиваров, да и ножей дурачкам давать не принято, особенно узорной каленой стали да с рукоятью из оленьего рога. Не сходится, дядя, не сходится. И сам парнишка не крестьянский сын, лицо и руки загорелые, а тело белое – загар воинский.
– Может, украл, с чего мне то знать! Ничего я не знаю. Тихо мы тут живем, лягушат жуем, водяниц и разную шваль водную не жалуем.
– Что-то Топь твоя – омертвелая будто.
– За то твоя, как девка на выданье, – только бы парням подмигивать. Я в твои дела не лезу, и ты в мои не лезь. Сидишь там, в своем Банне – и сиди.
– Лады, дядя, рад был тебя повидать, может еще с гостинцами зайду.
Дядя осклабился:
– Вот это уже по-родственному, племянничек.
Дядя Кураш боялся, явно боялся.
«А чего может бояться старый прожжённый злодей-водяной? Ну ладно!»
Трясина послушно понесла Карабана обратно, болотному хозяину понадобилось некоторое время и свойственная его натуре простота, чтобы принять смутную тревогу и открыться общению с Топью. На то он и водяной, чтобы заботиться о своей воде, какой бы странной та ни казалась. Топь ото-звалась на его волнение и прильнула к груди, бессловесная одинокая мгла, за которую он теперь нес ответственность.
Карабан выбрался на белый свет. Солнце давно перешло полуденную черту, жара давила, словно перед грозой. Водяной посидел на кочке, подо-ждал, пока хвост разойдется в пару ног, прошлепал к ручью, смыл в ледяной воде остатки болотной жижи. Дышалось в ручье легче и веселее: быстрая подземная вода. Потом надел просохшую рубашку, проверил лягушек – живы голубушки. «Вот Рейра позабавится, слушая о его приключениях, а парнишку маленько жалко. Странная история!»
Проходя мимо куста, возле которого Цирпа оставил свои вещи, Карабан приметил, что кто-то не только забрал одежду-обувку и тевар, но и съел пирог, выпил содержимое бутылки, а плат и саму бутылку оставил и нож не взял. И остался в вязкой грязи чей-то след от подкованного сапога.
Карабан поднял нож, рассмотрел внимательно, засунул за кожаный пояс и отправился восвояси. Шел он довольно долго, сначала в горку, леском, потом полями и снова свернул в лес, где под сенью рябин и ив текла Аварка – полноводный задумчивый приток резвой Береи. Обойдя зарослями людские жилища, Карабан углубился в чащу и скоро вышел на лесную поляну, спускавшуюся к реке. Тут слегка дымились угли догоревшего костерка, между двух сосен покачивался Рейрин гамак, тихо подъедала траву пегая лошаденка. Жена спала под растянутым пологом, из-под платка на высокий загорелый лоб падала прядка черных волос, синие пальцы и губы яснее ясного показы-вали, где Рейра провела утро. Рядом с откинутой рукой стоял грубый березовый туес, полный до краев иссини-черной немного запотевшей ягодой.
Карабан не стал будить жену, оттащил лягушек в воду. Хотелось есть и спать. Несколько крупных жемчужниц вполне удовлетворили его голод. Спать рядом с женой в жаре – ну нет, увольте! Карабан прикорнул на дне, в теньке, возле берега, там, где течение делало петлю и утихало. Карасики, красноватые ряски и проплывавшие мимо зеленые листочки навевали сон, и Карабан позволил себе уснуть.
Спал Карабан недолго, с час или два, разбудил его громкий плеск и тоненький визг. Карабан приоткрыл один глаз и заулыбался, ловко перевернулся, потихоньку подобравшись к плескавшейся на отмели жене, шлепнул ее по пятке своей лягушачьей лапищей и – чуть не получил ногой в нос. Рейра легла на спину, длинные черные волосы струились по воде, улыбнулась своими темными глазищами-плошками.
– Ну что, насобирал лягушек? Долго тебя не было, я и уснула.
Карабан плыл рядом, солнечные лучи, проникая через зеленоватую воду, серебрили золотисто-красный хвост. Рейра нырнула, достала песчаное дно кончиками длинных пальцев с перламутровыми ногтями, поплыла к берегу и устроилась на отмели. Карабан подплыл, осторожно обнял жену за талию, та довольно захихикала, откинула темные пряди с небольших округлых грудей и поцеловала мужа; ее губы были теплыми, словно все еще со сна, а тело привычно нежным и мягким. Она гладила его, прикасаясь тонкими пальцами к роговым пластинам на висках, Карабан поймал ее руку губами, поцеловал, отпустил и привлек Рейру к себе. Иногда она казалась ему морской волной, а иногда серебристо-черной змеей, рассекающей лунную дорожку, иной, таинственной и даже пугающей, и между тем близкой, и родной.
Солнце тихо двигалось к позднему закату. Карабан снова начал придремывать, Рейра пощекотала его нос прядью влажных волос:
– Вставай, у нас гости. Одеваться надо, а неохота.
Карабан аккуратно вытащил не слишком удобный на суше хвост и слегка потер покрытые чешуей сросшиеся ноги. Ну вот, так-то лучше!
Рейра натянула рубашку, подвязала волосы и вопросительно глянула на мужа:
– Паренек там какой-то ходит.
Карабан, перевязывавший свою гульку, прошамкал с гребнем во рту:
– Жмурый такой, лет на четырнадцати, тощий, – и, закрепив волосы, продолжил полушепотом:
– глаза светло-карие, нос картошкой, на кончике сиреневого цвета, веснушки, но слабо выраженные, только по спинке носа, волосы короткие русые, подбородок круглый, уши тоже круглые, мочка приросшая, губы скорее всего тонкие, сейчас распухли пузырем, брови ниточкой, выгоревшие. На виске давнишний шрам, на правой щеке, ближе к скуле, коричневая родинка с булавочную головку. Покусан только на диво.
– Он самый, видал его?
– Да, на болоте встретил. Как раз собирался тебя поразвлечь у костра своим приключением, а история, видать, сама к нам пришла.
– Тогда пошли, познакомишь. А чего это он в одни лопухи одет?
– Кто его знает? Мне интересно, как он меня нашел – ловкий парнишка. Расслабился я что-то.
Карабан взобрался на крутой бережок:
– Ну, здравствуй, Цирпа, я уж думал, ты до дому подался или к дяде моему сдаваться побежал.
– Нее, – протянул Цирпа – я сначала в лесу сидел, всего мошкара поела, а потом за тобой пошел. Заплутал и случайно сюда вышел.
– А чего в лесу сидел?
– Сначала испугался, а потом думал.
– Чего испугался- то?
– Да так. У вас попить чего не найдется, а то аж живот подвело.
Рейра усмехнулась, сняла с сучка повешенную в тень флягу, налила в деревянную кружку воды и подала парню, тот пил долго и жадно.
Напившись, Цирпа сел на положенное у кострища бревно и посмотрел на Карабана и его жену сердитым взглядом:
– Запутался я, вот чего. А ты вроде мужик умный, княжий староста, к тому же я тебе жизнью обязан, холоп твой, вроде как, хотя лучше бы я помер утром в болоте!
Рейра сверкнула черным глазом и совершенно неожиданно оказалась прямо перед опешившим Цирпой, взяла мальчишку за подбородок и оглянулась на мужа.
Карабан покачал головой:
– Погоди, мать, дай молодцу слово молвить. А ты, парень, речами глупыми не разбрасывайся, жена моя на расправу скорая, и не хотел бы я на твоем месте быть, ежели она задумает над тобою покуражиться. И я ее останавливать в другой раз не стану. Давай-ко, по порядку все рассказывай, без утайки.
Рейра, пожав плечами, уселась на соседнем бревне, поворошила угли и, встав, направилась к реке:
– Вы, мальчики, тут свои разговоры поговорите, а потом дровец наруби-те – или ужина сегодня не будет.
– Рассказывай, – Карабан уселся возле Цирпы.
Парень привычно нахмурил брови:
– Ну я от тебя сбежал, напугал ты меня. Убежал, а сам не знал, что дальше делать буду. Я ведь отца подвел, семью подвел, что теперь будет и не знаю. А смотрю, возле куста Влас, папашин стремянной.
Я взял да и спрятался. Влас сгреб мою одежонку, один только нож не взял, потом пирог сожрал и пиво выпил, бутылку бросил, да и говорит: «Сдох собачий сын!». И ушёл. А я еще сидел, а тут ты … А какой я собачий сын, когда я княжий сын!
– Стоит помереть – и чего только про себя не узнаешь! – раздался голосок Рейры, – пришибли бы тебя, как муху, несуразный ты парень.
Цирпа понуро замолчал.
– Ладно. Слуги в домах боярских разные бывают. Ты лучше мне расскажи, как тебе историю с водяным царем рассказывали.
– Ну, ехал мой батенька из похода, осень была.
– Точно осень?
– Ну да, Гусиный месяц, не раньше, как раз под день Тивара, он каждый раз в этот день и рассказывал. Ехал не один, с Петриком воеводой вместе. Был у папеньки такой самый верный воевода. Ну и заплутали они.
– Одни ехали? А дружина?
– Кто ж его знает! Заплутали, значится, выехали к омуту и решили искупаться. Жарко ведь было.
Тут Цирпа замолчал.
– Дальше давай.
– Нуу … эээ. Залезли в воду, а там этот вот царь их и сцапал. Папенька испугались и пообещали Водяному царю все, что тот захочет. Царь водяной возжелал воеводу Петрика к себе, а с папеньки – первого, кто его дома встретит. Папаша и пообещали. Водяной сцапал воеводу и был таков, а папаша скорее из воды да домой. Как папаша к терему подъехали, а тут я от мамок вывернулся и на беду свою выбежал, а мог бы и не бежать, я вообще непослушный, очень. И вот теперь обязан свою ошибку исправить. Если возможно.
– Работа моя – сказки слушать, но таких вот чудес чудесных давненько слышать не доводилось. Ты теперь свою историю послушай, как я ее услышал.
Некий князь, возвращаясь из военного похода, очевидно, вместе с дружиной и обозом, будучи, по своим словам, трезв и в доброй памяти, заплутал вместе со своим воеводой, насколько я понимаю, не слишком далеко от дома, что уже вызывает вопросы. Ну ладно, дальше пошли. Дело было осенью, в середине осени, когда гуси на юг отправляются. Заплутавшие в собственном лесу, князь и воевода вышли к болотному озерцу и там решили искупаться. Наверное, так бывает, но я больше бы поверил, что князь и воевода случайно помочились на голову моему дяде и тут-то и были пойманы, чем в то, что два трезвых человека полезли купаться в холодную воду в таком месте. Хорошо, принимаем так, как есть. Далее: на сцене появляется водяной, который требует за обычный факт купания отступного в виде «воеводы себе в услужение и того, кто первый встретится – от князя», а потом уточняет, что примет плату не ранее, чем через двенадцать лет. Если принять за версию, что под именем «Водяной Царь» скрывается мой дядя Кураш, то дело становится еще более запутанным. Ну ладно, мой дядя тоже мог быть навеселе, мог отчаяться вы-дать замуж одну из пяти дочерей, всякое бывает, но вот это дополнение про двенадцать лет ...
– Вспомнил, – Цирпа встрепенулся. – Это папаша уговорил водяного отложить расплату на двенадцать лет.
– Принимаю. И все равно есть тут какая-то муть. Далее: водяной утаскивает воеводу в омут, а князя отпускает. Князь едет домой, въезжает в ворота терема, и тут ему на встречу выбегает двухлетний сын. Ты какой по счету сын?
– Третий.
– Третий сынок, ничего не подозревая, выбегает встречать папеньку, и попадает в историю, что весьма грустно, но виноват в случившемся почему-то не великовозрастный князь, заключивший странную сделку в очень стран-ной ситуации, а двухлетний ребенок, няньки, собаки и весь терем. Заметь, сделку с водяным заключал вовсе не двухлетний малыш, а взрослый князь, зато ответственность за произошедшее возложили на мальчика. Это он дол-жен спасать всю округу ценой своей свободы, судьбы и Промысла, заложенного в него при создании. Именно он назначен на «Великого спасителя», а на самом деле выбран жертвой непонятно кому и зачем. Ты сам-то помнишь, как выбегал папеньку встречать?
– Нет, я вообще до четырех годов ничего не помню.
– Ой, ведь и верно, забавная история. – На берег вскарабкалась Рейра, – дрова где? Ты, малой, нечего сидеть, видишь там котелок стоит, тащи наверх, а я траву помою. Есть хочется! Ягод я больше не желаю!
Цирпа и Карабан принялись помогать Рейре, и вскоре в медном котелке под крышкой побулькивало варево, а на деревянным вертеле пеклись золотистые лини. Солнце медленно уходило за кроны деревьев, отбрасывая красные отсветы на посиневшие облака, бледный лик луны высветился перламутровым диском.
– Даже и не знаю. Мне так часто говорили, что я должен всех спасти и сам свою судьбу сковать. Похоже, папаша и сам во все это верил, и мамаша, мамашу жалко и сестер. Плачут небось, убиваются. И дядя ваш… затопит всю округу.
– Не затопит. Он вообще от тебя и от папани твоего отрекся: не знаю, говорит, ничего. Сделок ни с какими князьями не заключал, красных молодцев в болоте топить не собирался, мое болото с краю – ничего не знаю. Раз уж на то пошло, городишко ваш на моей реке стоит, так что, если кто вас и затопит под горячую руку, так это я.
Карабан помешал варево в котелке, засыпал перетёртые корни рогоза и лопуховый порошок. Облизал ложку.
Цирпа встрепенулся:
– По правде?!
– По правде. Я пока не понял, нужен ты мне или нет. Парень ты вроде не глупый, читать писать, поди, умеешь.
– Умею, я красиво пишу и быстро. И еще я того, ну, вроде, колдовать могу, немного. Просто не обучен, как правильно, наш-то маг меня не сильно любил.
– Зачем чему-то учить того, кто все равно помрет в болоте, – кивнул Карабан, – многое объясняет, гораздо легче ездить ему по ушам: ты должен, ты обязан. Зато теперь у тебя есть выбор. Когда мой папаша выслал меня на берег заложником к Баннскому князю, я тоже думал, что дорожка у меня одна, а оказалось, путей-то этих целая земля, иди, куда ноги несут…. Вселенная премудро устроена, куда пойдешь – на то и набредешь, ну или вовсе не на то, о чем думал. Самое удивительное в жизни, что она ничьим ожиданиям не со-ответствует, а значит и ты от чужих ожиданий вполне свободен, и, мало того, даже от себя самого можешь ничего эдакого не ожидать. Жив, вроде здоров, так разуй глаза, мир чудес полон, никакой жизни ни человеческой, ни русалочьей не хватит, чтобы ему подивиться. Занимайся тем, к чему душа лежит, ешь-пей, что Бог послал, люби, любовью Древо стоит, благодари за каждый свой миг.
Цирпа пригорюнился:
– Не гоните меня, дяденька Карабан! А может, вы меня домой вернете, ну в самом деле, зачем я вам… Дома-то поди родные тризну правят, а я тут сижу, лягушек варю.
– А это неплохая мысль! – Карабан накрыл котелок крышкой.
– И верно, надо бы посмотреть, что за гусь Авернский князь, – отозвалась Рейра, – Чтобы там наш окольничий ни говаривал, мол нет тела – нет дела, тут, как я погляжу, тело – вон оно, живехонькое бегает, между тем признаки преступных действий налицо. Сходи, и варево пока настоится, и тебе будет спокойнее. Если что, кликнешь. Лодку возьми, а обратно водяницы вас доставят.
Карабан кивнул.
Вечер укутал реку тонкой влажной кисеей теплого летнего тумана. Кара-бан припрятал лодку в густом камыше, дальше они пошли пешком, минули пахотные поля, обогнули не защищенные засекой посады. Цирпа и Карабан спрятались за сараем в кустах сирени на чужом огороде. Отсюда открывался хороший вид на укрепленную княжью резиденцию: за узким рвом, за высокой деревянной стеной светился переплетенными сеткой узкими окнами терем, у ворот в будке бдела охрана.
Цирпа было кинулся к дружинникам, но Карабан удержал парнишку за край старого мешка, служившего княжичу одеждой.
– Стой. Погоди. Есть тут еще какой вход?
Цирпа кивнул.
–Тогда идем.
Крадучись, они обошли крепость. Черный ход тоже охранялся, но дружинник, сидевший на бревне возле охранной будки заметно клевал носом. Карабан захватил горсть наползшей с реки ночной дымки, нашептал ей сонные слова и дунул. Дружинник завел носом сложный и звучный перебор.
Карабан и Цирпа пробрались на черный дор, где жили гуси, свиньи, слуги-чернавки, а повара чистили репу и рыбу, выкидывая помои в крытую хлипким настилом выгребную яму.
Из окон кухни доносились громкие голоса и запахи жареного мяса, тушения и соления.
Соглядатаи спрятались за неопрятной загородкой выгребной ямы, рискуя свалиться в незакрытую вонючую грязь.
– Чего это? – повел носом Цирпа, – никак барашка пекут? Пироги?
– Не увидишь – не узнаешь. Как тут пробраться, да посмотреть? Пироги и на свадьбу пекут, и на поминки.
– Вы тут посидите, а я пролезу и посмотрю, вас, поди, сразу заметят. А я такой распухлый и чумазый, вряд ли кто и признает.
– Ну, иди.
Карабан перебрался в свинарник, подальше от чужих глаз, успокоил за-волновавшихся свиней: был у него такой дар – с животиной общий язык находить. История волновала его все больше и больше. Факты упрямо не сходились.
Прошло довольно много времени. Во двор вышла девка выплеснуть помои, за ней последовал кто-то из слуг. Карабан слышал смех и нескромные шутки, а потом громкий треск возле помойной ямы и звуки ударов, когда разошедшийся любовник чуть не обрушился в вонючую жижу, увлекая в грязь разозленную столь грубым обращением служанку.
«Да-а, хороши поминочки! Снова муть. Слуги при боярских домах частенько теряют человеческий облик. Может быть, сейчас он стал свидетелем шашней двух самых беспутных слуг во всем княжестве. Может быть…»
Парочка ушла, хлопнула дверь, громко и уверено хлопнула. Снова за-скрипели петли, на этот раз тихо и нерешительно. Цирпа прокрался к свинарнику, Карабан окликнул его, тот невнятно ответил. Карабан затащил Цирпу во тьму и прошептал на ухо:
– Ну и? – и ощутил пальцами слезы, капавшие из глаз юноши.
– Они там пьяные все, празднуют они, папаша и моя кормилка вместе сидят, братья и дядья – все там, словно свадьба у них. И у матушки с сестрица-ми тоже своя гульба, бабья. Сестры средней, Алики, только не увидел … Что это? А?
– Сам как думаешь? Я ж не видал.
– Они очень рады, что я помер! Папаша вдрызг пьян, кричит, мол, всех в рог бараний совью! Ширка за Алику сватает. А Широк – старший мой братец, как сестру на брате обручить можно, не божеское ведь дело!? Слуги тоже пьяные, даже повара, меня не признали, за нищего приняли.
– Ясно, что ничего не ясно!
– Какова средняя сестра твоя? Алика, верно?
– Она всегда в своей светелке сидит, к гостям не ходит, шьет там или вышивает, а если и гуляет – всегда при ней охрана. Папаша с мамашей боятся, что ее или похитят, или сглазят. Водяного боятся, к шайке с водой даже не подпускают, заместо бани мокрыми полотенцами моют.
– Красавица?
– Ага. И умница. Она вообще самая добрая и самая-самая.
– А не навестить ли нам твою сестрицу, раз уж она, скорее всего, трезвая в этом пьяном тереме. Сойду я за слугу? Рискнем.
И они пошли. Оборванный мальчишка в пыльном и мокром мешке и коренастый молодец в коричневой рубахе, подпоясанной широким кожаным ремнем. Дверь вела в уставленные разным барахлом сени, Карабан прихватил пару ведер и таким манером минул кухню. На них никто не обратил внимания: повара сбились с ног, вокруг сновали слуги, требуя то вина, то еще мяса, то хлеба. Карабан поставил ведра возле лавки и, ловко перехватив у замотанного поваренка блюдо с кусками жареной баранины, вытолкал Цирпу на лестницу. Скоренько поднявшись на один пролет, они оказались у входа в общий зал. Некоторое время Карабан с интересом созерцал картину княжьего пира, потом, заслышав слуг, поспешил покинуть опасное место. Они поднялись выше и через низкую дверь попали в темный и узкий коридор, освещенный масляной лампой. Карабан увидел три двери. Возле одной из дверей на стуле сидел охранник. Карабан жестом приказал Цирпе остаться у входа, а сам вальяжным шагом подошёл к охраннику:
– Велено молодую княжну накормить.
Охранник воззрился на Карабана кристально-чистыми трезвыми глазами.
– Откуда ты, чучело? Не помню тебя среди слуг, а это что за анчутка?
Карабан сделал обиженное лицо:
– Ежели кто за свиньями ходит, да стоки чистит или гусей пасет, так уж и не человек! Тут такой пир горой, праздник. У нас может единый в жизни раз на хоромы барские одним глазом глянуть.
– То-то и оно, что не в пору праздник! – Дружинник недовольно поморщился, – все перепились да гуляют, а мне даже куска мяса и кружки квасу не принесли. Дай-ко сюда свое блюдо, да принеси-ко мне хлеба и квасу и, ладно, так уж и быть, покажу вам нашу красавицу, на один взгляд.
Карабан кивнул:
– Одним моментом! – и хлопнул дверью, оставив Цирпу один на один с трезвым старым солдатом. Цирпа прикинулся немым и глухим, видно его распухшее и несчастное, вымазанное в земле лицо не вызвало у охранника не-нужных воспоминаний.
Карабан явился через считанные минуты, в одной руке тарелка, полная разной снеди, в другой – кружка и небольшая крынка. Охранник придирчиво понюхал содержимое кринки и, согласно кивнув, подозвал Карабана и Цирпу к двери, почтительно постучал и отворил дверь.
На минуту перед ними открылась горница, чистенькая и прибранная. На лавке у окна напротив двери сидела девушка лет шестнадцати, действительно очень красивая какой-то прозрачной, нездешней красотой. По правильному лицу скользнули страх и удивление, а потом узнавание, девушка вскочила, но дверь захлопнулась, а охранник, вытолкав черных людей, уселся за поздний ужин.
Карабан и Цирпа почти бегом выскочили во двор и снова забились за самый дальний загон.
Карабан некоторое время молчал, потом тихо свистнул в никуда.
Цирпа сел на соломенную подстилку, сердце билось у него где-то в висках, хотелось смеяться и плакать, а внутри царила страшная пустота. Постепенно пустота в груди поглотила и смех, и слезы, осталось лишь тьма, и толь-ко пыхтели в загонах вонючие свиньи. Вдруг хрюшки встрепенулись, Карабану снова пришлось их успокоить.
Рейра появилась слишком стремительно для человека, но Цирпе было безразлично, на каком лешем женился водяной Карабан.
– Смотрю – гуляют в тереме, на сладкий стол-то вроде и не похоже.
– Не похоже. Путаный народ люди … и некоторые водяные, когда лезут не в свое дело. Слушай, на первом этаже кухня, на втором – общая горница, под самой крышей- светелка, в ней девушка, миловидная, синий сарафан, очень темные синие волосы, трезвая и при трезвой охране. Проверь, нет ли у нее на руке, на правой, нашего семейного клейма. Ежели есть, тащи ее сюда – и уходим из нечестивых теремов.
– Был охранник трезвый – будет пьяный, а хочешь, я их всех здесь усыплю.
– Не стоит. Не шуми пока.
Рейра растворилась во тьме; казалось, прошли секунды, и она снова появилась возле стойл, но уже не одна, с девушкой.
Алика недоуменно воззрилась на всю компанию. Рейра зажала ей рот ладонью, а Карабан подцепил Цирпу под руку, и гулкая тьма накрыла их. Тьма рассеялась – и вся компания очутилась на берегу реки возле стоянки.
Цирпа, высвободив руку, бросился к сестре:
– Алика, это я, Цирпа! Живой я!
Девушка побледнела, обняла брата, откинула с глаз мальчика грязные пряди волос: Цирпа! Миленький! Живой! Слава Эльде! Папенька-то совсем с ума слетел, и маменька, не иначе водяной их околдовал или опоил чем! Один дьяк Миробор не поддался, так его папаша в подвале запереть велел. Сундук они с золотом принесли и давай гулять, да пить, да меня за моего же братца Ширка сосватали! Страшно мне, братец! Видать, не в добрую пору папенька с водяным царем по рукам бил.
– Не в добрую пору, верно говоришь! – Лицо Карабана стало серьезным, почти печальным.
– Братец, а это кто? – Алика еще крепче прижала брата к себе.
Зажатый в объятиях, Цирпа прокудахтал:
– Это Карабан Беренейский, местный водяной. А там жена его, не знаю, какой она породы.
Руки девушки бессильно упали, а светло-голубые глаза стали огромными, словно две луны, потом губы ее искривились, кулаки сжались, и Алика очень точно плюнула Карабану прямо в лицо.
Водяной спокойно утер плевок.
– Ты, ты! Это ты! Чего тебе еще надо?! Меня надо?! Да!? Так бери! Чтоб глаза у тебя повытекли, а брюхо твое ненасытное лопнуло! Только братца моего, родных моих отпусти!
Карабан странно ухмыльнулся и втянул и без того плоский живот. Цирпа замер от неожиданности, а Рейра присела у костра, подкинула дровец и с интересом воззрилась разыгравшуюся сцену.
– Сестра! – Цирпа дернул Алику за сарафан. – Успокойся, это водяной, да не тот!
– Как же! И ты, брат, ему поверил, этой вот роже разбойной поверил! Да он же все ради того затеял, чтобы меня из терема выманить! Маменька-папенька столько лет берегли, да не вышло! Ну, чего молчишь!?
– Жду, пока ты слушать сможешь, – глаза Карбана стали льдистыми, стальными, – водицы, может, тебе налить. Впервые молодца видишь, а уже разными нелестными словами одарила. Присядь-ко и послушай!
Алика не стала садиться:
– Так говори!
– Лады. Сама посмотри: кабы я тебя хотел выкрасть, давно бы выкрал. Дело, как видишь, нехитрое. А вот с чего родные твои перебесились, мне и самому интересно. Речка Аварка – приток Береи, и потому моя вотчина, а вот болото ваше местное, лесное, только на половину мое, проживает там мой дядюшка Кураш, так что я не один тут водяной. И как ни крути, а брюха я пока не нажил. Обидно, между прочим.
Щеки Алики внезапно вспыхнули, девушка потупилась.
– Садись-садись.
Алика присела на самый край бревна, бочком. Карабан устроился напротив, Ципра сел рядом, Рейра – на чурбачок и, придвинув к себе две деревянные плошки, сняла с котелка крышку, над ним пополз сытный запах густой похлебки.
– Кто есть хочет? Я, например, убью кого-нибудь, если не поем.
Карабан кивнул:
– Накладывай! Я буду, и Цирпа, наверное, не откажется. А ты, девица?
– А я с незнакомцами хлеба делить не стану.
– Как пожелаешь.
Рейра разложила похлебку по плошкам, а сама принялась цеплять тушенку прямо из котелка. Карабан ел быстро и деловито, Цирпа вначале долго принюхивался, а потом решительно запустил ложку в варево. Алика презрительно морщилась.
Поев, Карабан отставил миску, потянулся и проговорил вроде в никуда:
– Ну вот, а теперь можно и побеседовать!
– О чем же? – нахмурилась Алика.
– О том, что у вас в терему случилось, о тебе, о братце твоем, о папеньке вашем, да о маменьке и о дяде моем. Очень мне интересно, что за безобразие учинилось на родных берегах!
– Сестрица, не дуйся. Карабан у Баннского князя губной староста при Магическом приказе. – Цирпа подвинулся к сестре.
– Так я и поверила.
Карабан молча поднялся, достал из висевшей у пояса сумочки серебряный жетон и закатал рукав, обнажив по локоть загорелую жилистую руку.
Бросил жетон девушке на колени, вытащил из костра ветку, посветил на руку. На загорелой коже проступали два знака: один, след от огненного клейма, – герб магического приказа: феникс и свиток, а чуть выше черная татуировка – три волны,рыбка в короне и круглая раковина.
Девушка с некоторым удивлением рассматривала татуировку на руке Карабарна, потом нехотя подняла жетон с гербом Магического приказа и надписью «Староста Карабан» на одной стороне и гербом Баннского князя на другой.
– Вот видишь, я свои доказательства представил. Верить мне или нет – твое право!
– Забери свою побрякушку, украл, поди, где!
Алика как-то неестественно сжалась, обхватила свою правую руку.
– А это вот что? Волна, рыбы, корона и раковина…
– Родовой знак всех окрестных водяных, три волны, рыбка и круглая ракушка-улитка. Корона- значит князя я речного сын.
Девушка закусила губу:
– Я есть хочу. И пить. Наши после сговору меня – в светелку, под замок, накормить позабыли.
Рейра облизала ложку и протянула княжне:
– Милости просим!
Княжна протерла деревянную ложку платком и зачерпнула наваристую жижу, прожевала, потянулась за второй, выцепила лягушачью лапку, пару минут недоуменно рассматривала, скинула в котел:
– Спасибо за хлеб-соль, хозяйка, сыта я.
– Ну так верни ложку, коли так. – Огромные миндалевидные глаза Карабановой жены мерцали в темноте, словно кошачьи очи.
Девушка протянула ложку, Рейра ловко перехватила ее руку, откинула рукав рубахи:
– А ты сама, девица, не из водяных ли?
Алика зло вырвала руку:
– А тебе-то какое до того дело?
– Да так, смотрю: знак у тебя их на руке-то. Давно ль?
– Всегда…. Может меня по малолетству уже крали, да поставили свое поганое клеймо! Может, я просто не помню, дети забывчивы, не зря меня мамаша с папашей от воды берегли!
– Для жен с суши, девок-украденок и приемышей, другие совсем знаки. Каждому- свой.
Рейра медленно закатала рукав:
– Вот, видишь: рыбка и одна волна – водяного я первая и главная жена, водяного из князей, а была бы рыбка и две точки снизу- муж мой простец не княжий сын, волна и точка справа значит – рабыня краденая. На этот счёт у водяных строго заведено. Нет, красавица, по всему судя, водяного ты дочь, много я вашего брата видела.
Алика смотрела на Рейру во все глаза, потом перевела их на Карабана:
– Как такое может быть!
Цирпа даже ложку на землю уронил.
– А очень просто, – Карабан убрал свой жетон обратно в сумку. – Много-много лет назад решил Баркаш, царь подводный славной реки Вург и всех ее многих притоков, породниться с Морскими владыками. Велик Вург, да не сравнить его с морями и океанами, туда множество рек стекается, да ни одна не вытекает. Владыка Морской, Царь Колейрас, с матушкой своей вдовой царицей Урсулой отдали за речного царя одну из младших дочерей, красавицу Целлу – русалку и ведунью. Любил Баркаш свою вторую жену, баловал назло первой своей жене, украденке Хильде, да и Целла мужа своего жаловала, вот только плохо было русалке в пресной воде. Прошло время, родили Целла и Хильда Баркашу сыновей, с разницей всего в один день. Сын Целлы уродился мелким, хилым и мало походил на речных водяных, а сын Хильды оказался здоровым бутузом. После этого много раз рожала Целла детей, но все они умерли, кроме первого сына, да и того забрали на воспитание морские родичи. Раньше времени состарилась Целла, часто болела, и вот боги подарили ей дочь, девочку, прекраснее которой не видел свет. Назвали ее Йолла – розовая лилия. Даже вечно сердитая Хильда, даже завистливые тетки – и те не могли наглядеться на юную принцессу. К несчастью, мать ее, Целла, вскоре умерла. Теперь только маленькая Йолла напоминала отцу о жене-русалке. И вдруг малышка пропала, прямо из родного дома. Целый год вся река искала девоч-ку, не нашла… Ребенок пропал, словно был проглочен бездной. Долго горе-вал Баркаш, потом привел в дом новую жену, а сына Целлы отправил в слав-ный город Банн местному князю в слуги. Вот так. Сдается мне, ты и есть та украденная девочка, Йолла – моя единственная сестра. А вот кто и зачем тебя похитил – мы выясним этой же ночью.
Алика прижала руки к груди и вдруг разревелась.
– Не верю я тебе, врешь все! Врешь! Водяные-то страшные!
– Не скрою, водяные разный имеют облик. Есть отдельные очень мерз-кие типы, но в целом ничего особенного. Я вот не считаю себя страшным, ни в сухом, ни в мокром виде. Посиди, поплачь что ли и на руки на свои посмотри: чуть намочишь посильнее – перепонки разворачиваются. Полезная, кстати, вещь.
Алика удивленно рассматривала залитые слезами руки: на них действительно были видны небольшие полупрозрачные перепонки. Тут девушка за-ревела еще пуще. Изумленный Цирпа подсел к сестре, обнял и принялся утешать. Карабан отошел к реке, тихо-тихо струилась вода в темном русле. Рейра подошла к мужу, обняла за плечи.
– Что делать думаешь?
– Пока не знаю…
– Вызвать князюшку и дядю твоего? За одну минуту все расскажут. Знаю, не любишь ты эдак-то.
– Тебя жалею. Ваша порода от такого-эдакого звереет быстро, а я тебя люблю.
Рейра прижалась щекой к плечу мужа:
– А не устроить ли нам свой праздник. Не все ж людям пировать. Ночь длинная, Луна полная, самое время воспеть гимны Норре. Позови братца своего с Лунных озер, а мы с водяницами твоими быстро рыбы напечем. Дядюшку твоего с семейством пригласим, князя, пусть друг на друга подивятся. Сам знаешь, История-то про двух сынов Баркашевых тем не окончилась: в положенный срок принес Баркаш своих сыновей в Храм Норры – лунной влады-чицы, ибо один из старших его сыновей должен был со временем занять ме-сто жреца, а второй – стать царем. И так вышло, что жребий жреца пал на ру-салкину кровь, а жребий царя – на сына украденки. Ну вот, жрец у нас есть…. И повод есть.
Карабан обнял жену:
– А кого резать будем?
– А никого, свою кровь принесем. Рассказывал ты, что в прежние времена, до Темных годов, водяные плакали вместе с Норрой о родителях ее Парре и Эвео, о сестре Ворогуше и брате Фесте, о всех согрешивших первой смертью. … И братец твой троюродный, Курбат, с тобою в том деле согласен.
– А ты?
– И я. Не всякий день мой муженек сестрицу родную находит. Может, смилуется Норра, попросит Владык и Создателя и за меня, а то даже вода от тебя водяниц вон плодит, а я сколько уж лет….
Рейра плакала, тихо-тихо. Карабан рукой вытер ее слезы:
– Всякой вещи свое время под солнцем, знаю – хочешь ты ребенка, нашего ребенка. Но я тебя любить буду даже ежели вовсе не может быть детей у водяного и анчутки. А вот затея твоя мне нравится.
Карабан отпустил жену и ловко спрыгнул с пригорка к воде, провел руками по водной глади, наклонился и запел в полголоса. Вода зазвенела, подхватила песню и понесла ее дальше и дальше за заросли водяных трав, за деревья. Не прошло и пяти минут, как темные воды реки расцвели молочным, серебристым светом, и на берег вышли водяницы. Разные они были, эти насельницы реки: иные сродни людям – прекрасные женщины в белых руба-хах и с цветами в волосах, иные более напоминали русалок или водяных, но через тела их так же просвечивал месяц.
– Здравствовать тебе, хозяин! – водяница повыше и постарше прочих поклонилась Карабану. – Для чего нас собрал? Чего душе твоей желается?
Карабан поклонился в ответ:
– Здравствовать тебе, Ийя, и сестрам твоим. Радость у меня: сестру я свою отыскал, Йоллу. Вот задумалось мне принести нашей Владычице достойное пение и прочие благодарности. Праздник надобно соорудить, и побыстрее. Помогите жене моей с угощением и всем прочим. Да двух водяниц пошлите за моим дядей с домочадцами, пусть явятся часика через три. А мы с тобою вместе прогуляемсяк князю местному, надо бы и ему приглашение принесть. Жена, достань мой кафтан, да порты, а то ведь в рубахе-то я разве за конюха сойду.
Явились и порты, и кафтан, и сапоги, и свежая шелковая рубашка. В служилой одежде, да побрившись, Карабан глядел щеголем. На черном бархате кафтана посверкивал золотой вязью феникс, на поясе – короткий меч, с другого бока – кинжал в расшитых ножнах. Карабан подмигнул ошеломлен-ному Цирпе и удалился в ночную тьму в сопровождении четырех водяниц.
А сам Цирпа и его сестра оказались в центре шумных и скорых приготовлений. Водяницы принесли с собою угрей и прочей рыбы, разожгли большой костер, украсили поляну водяными цветами и светлячками, соорудили из камней и борта телеги алтарь. Они разглядывали Алику с превеликим любопытством, так и норовили прикоснуться или задеть невзначай. Девушка сидела, словно опоенная или оглушенная, прижавшись к брату в надежде получить от него защиту от творившегося вокруг действа.
Начали прибывать гости. Вздыбилась волна речная, разошлась и пропустила добра молодца Курбата Заозерного – парня молодого, холостого и веселого, чуть постарше Алики, что по водяным меркам возраст совсем ребяческий.
Посмотрел Курбат на поляну, присвистнул, шапочку сафьяновую ма-ленько набекрень сдвинул, высвободил кучерявый чуб. Кому какое дело, что волос в зелень, главное, чуб мелким бесом закручен. Выпрыгнул на бережок, обнялся с Рейрой по-братски:
– Ай, затейник мой братец Карабаша, ай, затейник! Покажи мне сестрицу-то Йоллу, а то я ж ее почитай и не помню. Разве что – ей вечно все орехи да пряники доставались, а мне одни подзатыльники! Тетенька Хильда все уши прожужжала, мол, девка была – огонь, красоты и ума редкого.
– Пошли, – усмехнулась Рейра, вытирая руки, – эк ты, братенька, вырядился, словно на смотрины!
– А мое дело молодое – неженатое. Сама знаешь, как в нашем народе трудно без покражи и прочего безобразия жену по себе сыскать!
И шепотом добавил:
– А мальца брательник мой – того и этого, э?
– Плохо ты знаешь Карабана, никого и никуда ни эээ и ни мэээ. Иди вон лучше своими обязанностями займись. Воду из озера не забыл? А мантии?
– Ничего я не забыл, – отмахнулся Курбат, увидевший наконец Алику, – чего это она такая, словно бы не в себе? Ты что ли руку приложила? А чего самого-то Царя нашего не позвали?
– Нет, не я. Она у людей воспитывалась в строгом надзоре, водяными и водою до смерти напугана. Час едва минул, как ей рассказали, кто она и откуда. А ты сразу хочешь бедную девку папашей родным огорошить! Будет еще и у них праздник!
– Вот нечестивцы! Узнает Баркаш – мало им не покажется.
– Им уже сегодня мало не покажется. Делом займись. Луна уже высоко.
Курбат пошёл к жертвеннику, расстелил покров, облил полотно водой из священного озера, разложил три мантии: одну зеленую – для себя, серебряную – Рейре и серебристо-голубую – для Карабана. Придирчиво оглядел временное святилище, кивнул самому себе и возложил поверх мантий серебряную чашу и позолоченное веретено.
– Готово. Только Карабана дождаться – и можно начинать.
– И у нас все почитай готово!
Снова расступилась река, на сей раз выпустив из себя дядюшку Кураша в сопровождении трех жен и пяти дочек. Успевшая переодеться и подобрать волосы жемчужной подвязкой, Рейра ласково встретила гостей на берегу, усадила на крытые циновками коряги, наговорила вежливых слов.
Но не глядел дядя по сторонам, жался дядя, как красна девка на нелюбых смотринах, и женам своим велел помалкивать, и на дочек то и дело шикал.
«На бабах-то дядиных ни единой нитки бус, даже серег нет» – заметила про себя Рейра, поправляя на шее нитку крупных баламутов.
Курбат подошёл поздороваться с родственниками, окинул взглядом дочек и отошел подалее. Некрасивы были Курашевы дочки: глазки рачьи, губы пузырями, зубы, как у угря – все в папашу.
Тем временем водяницы переодели Алику по водяной моде: в рубашку долгополую под шитый пояс, волос ее темно-синий заплели хитро цветами, и стала Алика словно белая лилия, только очень грустная лилия, зареванная и испуганная. Цирпу же просто отмыли в реке, причесали и велели особенно не высовываться, пока не позовут.
– Посиди-ко здесь, сестрица моя названная, золовочка любимая, – Рейра вела Алику бережно, словно та была ваза тонкого стекла, – судьбу свою оплачь, да и по сторонам смотри: водный народ разный, не все в Кураша, есть и как мой муженек, и как вон Курбат – чем не красавчик, одно – волос зелен, зато кудряв.
В третий раз расступилась река, в третий раз выпустила из себя гостей. Карабан – шапка на затылке, на скуле свежий синяк, сам веселый, да водяницы, да с ними еще двое. Один – старик, крепкий, седобородый, а второй – пьяный, скрученный по рукам и ногам, привязанный к огромному сундуку, – Светозар, князь Аверский.
– Не хотел, подлец, идти, – Карабан забрался на берег, помог взойти старику, – Гостем будь, дьяк княжий, садись вот.
И крикнул водяницам:
– Отвязать, водой отлить и представить сюда вместе с сундуком. Только, чур, не открывать сундучишку-то! Ни-ни! До часу, как скажу!
Старик с изумлением оглядывал собравшуюся компанию, признал Цирпу и Алику, сдержался, чтобы к ним не броситься, но те сами вскочили и кинулись к нему, обняли. Алика завыла в голос: дяденька Миробор, не отдайте меня им! Говорят, я водяного царя дочь! А я папашина да мамашина дочь!
Старик немного отстранил от себя Алику, грустно вздохнул и проговорил:
– Правду они говорят, водяного ты дочь, прости меня за неправду мою.
Алика оттолкнула Миробора:
– За что?!
– За свою семью, за внуков, вот за кого. Обещался князь всех убить, ежели я болтать стану. Женить тебя решил наш князь на своем старшем сыне, а от царя подводного, водяного Вургского, приданое стребовать. Прости, дочка, такова жизнь наша, каждый как умеет крутится.
Алика отошла и села рядом с Курбатом, тот порылся по карманам кафтана и протянул девушке белый платок.
– Сестрица, что было – вода покроет, чего не было – быльем поросло, а что будет – только нам решать.
Девушка внимательно посмотрела на Курбата, взяла платок, вытерла набежавшие слезы.
Между тем Карабан успел облачиться в мантию и зажечь свечи вокруг временного алтаря. Курбат встал и занял свое место второго жреца, послед-ней подошла Рейра. Все трое переглянулись, луна стояла аккурат напротив поляны, бледно-охристый диск.
Водяницы выстроились полукругом, встал и дядюшка с женами и дочка-ми, только Алика и Цирпа остались сидеть, да с реки доносились приглушенные вопли и плеск воды.
– Не хочу мразь княжью дожидаться. Кто и достоин сегодня умереть, так это он. Ума не приложу, что с ним делать. Утопить –больно просто, на алтарь положить-противно, гадкая душонка, да и пьян, собака, – проговорил себе под нос Курбат. – Это же он сестрицу украл?
– Не знаю, выясним. А ждать нельзя более.
Карабан встал на колени, трижды поклонился перед алтарем, воздел вверх руки и запел. В начале пели гимн Древу, Великим и Создателю. Потом Курбат по свитку читал длинную благодарственную молитву.
После этого Рейра взяла чашу, прошла между всеми присутствовавши-ми, и каждый что-нибудь положил в нее: лепесток цветка, бусину, прядь волос – и вернула чашу на жертвенник.
Луна протянула к поляне длинную серебряную полосу, Карабан встал с колен и снова запел. Песня была старая, мало кто и знал ее, разве Ийя да еще пара пожилых водяниц: плач одинокой потерянной души о своем неизбывном горе. И чем дольше звучал древний, как само Древо, напев, тем громче становилось пение, все новые голоса подхватывали мотив, и все ярче светила луна. Дядюшка Кураш не пел, просто рот раскрывши стоял, не ожидал от молодежи эдакой наглости. А луна все разгоралась и разгоралась, становилась выпуклее, зазвучал далекими звуками струн лунный свет, в ответ задрожала во-да в реке, Карабан и Рейра встали.
Карабан взял с жертвенника веретено, пронзил острым концом свою ладонь, передал Рейре – когда кровь из раны закапала с пальцев анчутки, та подбросила веретено в воздух. Веретено, крутясь, повисло, лунный луч зацепился за него. Рейра и Карабан взялись за руки над чашей, тонкая струйка смешавшейся крови пролилась в чашу и, вопреки притяжению взлетев к веретену, стала бордовой нитью. Завертелось золотое веретено, зажужжало, все толще становился моток ниток на нем.
– Ярче месяцу светить, – торжественно проговорил Карабан.
– Пусть прочнее вьется нить! – продолжила Рейра.
– Между небом и землею,
– Меж волною и луною
– Древа жизнь и вод река –
– Все сотворено во благо.
– Вот моя тебе рука.
– И моя.
– Мы едины, молим благо принести земле, вод смешенье освятить, пусть прочнее вьется нить.
Веретено крутилось и крутилось и вдруг зависло, словно остановленное чьей-то рукой, и на поляне появилась сама Норра, Хозяйка Вод и Управительница Луны. Она сошла по лунному пути легко, словно и вовсе не имея веса. Печальное лицо ее озаряла полуулыбка, вышитый плат на высоком челе сверкал золотистыми цветами, а одежда рождала серебристый свет.
Дядя в ужасе хлопнулся на колени, покрыл голову лапами и истошно за-выл.
Карабан, Рейра и Курбат склонились ниц, почтительно, но без страха. Водяницы также опустились на колени, а Алика встала и во все глаза смотре-ла на Норру.
– Кто призвал меня старыми плачами?
– Я, Госпожа, я призвал тебя старыми песнями, потому что мы, дети твои, извратили привычный ход вещей и принялись проливать кровь на твоем алтаре. Убийство никому не приносило добра. И если тебе нужна чья-то кровь, прими мою. Если надо – прими самою жизнь.
Норра долго-долго смотрела в глаза Карабана, потом повела рукой:
– Встань, дитя! Ты прав. Как прав! Много, очень много лет я ждала, когда вы одумаетесь! Но мои дети испугались и не слышали меня. Даже морской народ!
– Прости нас, Мать вод!
– На трудный путь ты ступил, Карабан, не поверят тебе сразу, гнать станут. Даже если я сама явлюсь, многие испугаются и не смогут услышать. Как они. – Норра указала на валявшегося и подвывашего дядюшку, его жен и дочек, которые тоже порядком вопили. – Ну не пороть же их?
– Владычица, путь мой никогда не был прям, зато и скучно мне никогда не было. Благослови нас всех!
– Благословляю, Древом и Милостью Создателя благословляю вас! Любите друг друга, берегитесь дел без любви, нелюбовь к смерти ведет, смерть отвращает Благодать, а без Нее вы сами и дети ваши становитесь подобны ля-гушкам и тритонам.
– Курбат, молодой, но верный, не первый раз вижу тебя, оставайся так же горяч, делай, что велит тебе сердце, и никогда не ошибешься!
Курбат заулыбался озорным глазом, мол, ага, что я вам говорил!
– Ты, Рейра, дочь темных долин Аллуады, куда увлекло моих неразумных родичей, стражница… Я знаю твое желание, вижу и слышу твои речи, подойди.
Рейра подошла, Норра наклонилась к ней и что-то прошептала. Рейра зажала рот рукой чтобы не засмеяться, кивнула и одарила Карабана таким взглядом, что у того мурашки побежали по спине, и не только по спине, а губы сами расползлись в глупой улыбке. Некоторого усилия стоило Карабану принять вид благопристойный и внимательный.
– Карабан, тебя я благословляю особо, будущее твое будет удивительно, ибо я сама буду поспешествовать тебе в твоих делах, не оступись только, смотри! Работа твоя на князя требует много жестокости, но и пользу приносит немалую, однако будь милосерден, даже там, где, казалось бы, нет места милосердию. Учись сейчас. Не вечно тебе служить при дворе княжьем, при-дет пора – и своему народу послужить придется, а водяное племя упористо, лбы крепкие, не пробить. Подведи свою сестру.
Карабан молча подвел девушку к Норре, та положила свою перламутровую руку на плечо Алике, девушка пошатнулась, Карабан поддержал ее за локоть.
– Милая, хорошая моя девочка, тяжело тебе, и еще тяжелее придется. Но ты не одна, с тобою брат твой, за ним будешь, как за каменной стеной. Лихо минет, и жизнь твоя станет светлой, поверь, хотя сейчас слова мои не ложатся в душу твою.
– И вас всех, дети речные, благословляю я долгими годами!
Видение исчезло. Курбан встрепенулся и завел хвалебный гимн, подхваченный множеством голосов, даже оправившийся дядя стал подтягивать знакомый мотив.
Освобожденное веретено упало на жертвенник, звякнув о чашу. Рейра поправила чашу и ахнула: вместо лепестков и дешевых бусин чашу наполнял чистый и крупный жемчуг, и каждая жемчужина была аккуратно просверлена.
Еще долго пели на берегу благодарственные гимны, потом Карабан раздал всем присутствовавшим по жемчужине, затушил свечи, снял мантию, и стал привычным Карабаном, даже синяк на скуле никак не уменьшился.
– Ну вот, гости дорогие! Прошу любить и жаловать сестру мою Йоллу! Запомните ее и привечайте, коли в будущем увидите. – Карабан держал раскрасневшуюся и смущенную Алику-Йоллу под руку.
– А теперь надобно нам рассудить, как так вышло, что родная моя сестрица выросла не в отчем подводном тереме, а в хоромах местного князя. Дело это неприятное, особенно когда хочется повеселиться, да поесть-попить, однако совершенно необходимое. И будем надеяться – скорое! Ведите нашего главного свидетеля, Князя Светозара, и сундук принесите, и ты, дядька Кураш, поди поближе.
Карабан уселся на большом пне, устланном рогозовыми циновками, водяницы подкинула дров в костер. Луна медленно заходила, утро потихоньку стучало в ворота ночи, но тьма еще не хотела отпускать реку.
Водяницы вытащили встрепанного, мокрого и помятого Светозара. Алика даже ахнула, а Цирпа только хмуро брови насупил.
Светозар заметно протрезвел, однако не присмирел, сыпал разными грубыми словами, вращал злобно глазами, ершился.
– Тихо, почтенный, тихо! По праву речного народа, я Карабан Беренейский, служитель Норры, Владычицы Луны и Воды, имею право производить суд на землях, подвластных моему Владыке Баркашу Вургскому. Посему призвал я тебя сегодня к допросу. Расскажи-ко нам, как так вышло, что сестрица моя воспитывалась в твоем тереме, и берегли ее вы с супругой от воды со страшной силой. На что у меня имеется надежный свидетель, дьяк Миро-бор.
Князь фыркнул:
– Ну, держал я вашу девку за свою дочь, так нечего детьми разбрасываться!
– Значит я не твоя дочка? – глаза Алики наполнились слезами, – как же, пенька!
– Какой я тебе папенька, – мотнул головой князь, – тебя чуток лишнего намочи и все – хвост рыбий и чешуя по всему лицу!
Алика с испугом ощупала свое гладенькое розовое личико и вновь заре-вела.
Карабан нахмурился:
– Подать мне воды!
Тот час же перед ним явился большой кувшинковый лист, полный воды. Карабан хорошенько намочил лицо и обернулся к Алике:
– Ну что, неужели я такой уж страшный, а? Чушь какая!
Лицо Карабана сильно не изменилось, только на глаза опустилось третье прозрачное веко, а на висках и на лбу по кромке волос проступили серебри-сто-зеленые с алым роговые пластины, похожие на украшение боевого шлема.
Алика некоторое время рассматривала брата:
– Нет, ты не страшный! Необычный просто!
– Во-от! Никогда, сестра, на слово не верь, всегда сама проверь! Не соврут, так себя обмануть дело не хитрое!
– А ты, князь, лишнего не бреши, по делу давай.
– Так у реки мы нашли ребеночка, как лучше хотели! Растили и холили, а тут такая благодарность!
– Сколько лет было девочке, когда вы ее нашли?
– Год или два!
– Ой, брешешь, князь, Йолле было четыре года, когда она пропала. У реки нашли, значит? У этой реки?
Князь кивнул. Похоже, его больше волновала сохранность сундука, чем вершившийся суд, по крайней мере, князь чаще взглядывал на него, чем на Алику или Карабана.
– Ийя, искали ли вы двенадцать лет назад мою сестрицу?
– Дно носом рыли, – нахмурила брови Ийя, – все искали, даже вот он. – Водяница указала на Кураша, правда у нас с ним дружбы нет!
– Врете, поди!
– Ой, князь, не могут мне мои же водяницы врать, просто по природе своей не умеют, даже если захотят! А вот скажи-ко нам еще, Светозар, как в доме твоем оказался сундук моего дяди Кураша, именной сундук, не простой. Такой каждому водяному на десятый год жизни дарят. Вначале он маленький, ровно вот шкатулка девичья, но чем больше в него положишь, тем больше он станет. У дяди моего видишь, какой толстопузый, черный, рыбами да бабами похабными разукрашен. Непродажная и необменная вещь. У каждого свой, у меня, например, маленький пока, с ларчик для писем. Так и я в свои неполные тридцать три -водяной юный, как старики говорят: молоко на губах – дурь в голове.
– И к тебе, дядя, тот же вопрос: как ты смог с сундуком расстаться?
Дядя сник, долго чесал лапой плешивую голову, потом вдруг оскалился:
– А, чтоб тебя, Князь! Надоело! Обида у меня на тебя, обида сугубая! Ограбил ты меня! Племянничек, дорогой, эта мразь человеческая долго меня обижала: рыл князь отводы для воды, болото мое спускал! Осушить хотел! Давай, говорит, сундук заветный, ну я с перепугу и отдал. А про сестрицу нашу Йоллу ничего я не ведал!
Карабан даже присвистнул:
– Ой, дядя, не верю я тебе. Чтобы ты сундук заветный на болото свое без боя обменял, да ты б их водой затопил раньше любого подкопа.
Алика стояла рядом с Карабаном, то сжимая, то разжимая белую руку, и вдруг медленно заговорила:
– Врут они. Я помню этого вот, пучеглазого, и сундук его помню, только сундук-то тогда посветлее был, ключ еще помню с тремя резными рыбками и черепом. Казалось мне, сон это мой страшный, а теперь знаю – нет, не сон. Еще было там так мрачно-непросветно, коряги черные. А промеж них меч блестел, на рукоятке золотое солнышко и месяц. Холодно там, холодно и тоскливо. А потом вот Светозар приехал, забрал меня, леденцы, помню, все в рот совал. Я и решила, что спасли меня, папенька спас. А оно вон как вывер-нуло!
– Ключик похожий имеется, у князя с шеи сняли, чтоб ненароком не удавить. – Ийя протянула Карабану ключ.
Алика пискнула увидев ключ:
– Тот самый, из сна-яви!
– Хорошо, примем ключ во внимание, хотя девица ключ могла и у князя углядеть.
Цирпа стоял за спинами водяниц, почему-то ему вовсе не хотелось попадаться папаше на глаза, но история с мечом его разволновала. Светозаров герб – конник с мечом, луна и три звезды, а вот на дедовом щите, что висел в общей горнице, другое – конник, луна и солнце. По всему выходило – дедов меч. А как дед мог меч потерять, коли покоится его прах под курганом на княжеском погосте. Разве папенька меч дедов посеяли в омуте – так кто ж с мечом-то в воду купаться лезет? Интересно-то как: ему казалось, что Алика всегда в тереме жила, а ее, выходит, в том же годе привезли, как папенька с водяным по рукам били.
– Слушаю я вас, и тоска меня берет. Ладно, пора и мне рассказать историю. Пошел я утром ранним лягушек на ужин наловить, люблю, есть такая слабость. Возвращаться пора, смотрю: на кустах одежонка раскидана, тивар золотой, чуни. Ну, думаю, не иначе, какой дурак полез в топь топлую пиявок кормить, глядь – и точно, торчит голубчик. Я его отмыл-отчистил и стал вопрошать, по какому-такому праву в мое болото полез, да еще топиться уду-мал. Кто таков, и из каких мест?
– И услышал я тут сказку самую диковинную. Что зовут его Цирпа (кто имя-то парню такое пакостное соорудил!), и княжий он сын, что выторговал его себе у родного папеньки Водяной Царь. Что явился слуга того водяного и велел в болото лезть. Иди-ко сюда Цирпа, иди – не бойся. Папеньке ты принадлежишь теперь так же, как луна или звезды: все, что в болоте потонуло – водяного собственное имущество, движимое и недвижимое.
Даже при неровном свете костра, среди теней и мглы было заметно, как побледнел князь, когда Цирпа подошел к Карабану.
– Вот он, голубчик. Дядя, знаешь ли, что про это дело странное?
Кураш осунулся с лица:
– Не знаю, не ведаю!
– Князь Светозар, объясни нам ты! Как-никак ты с неким Водяным царем сына проспорил. Стыда-то тут большого нет, у водяных тоже иногда ум за разум заходит.
Светозар попытался говорить равнодушно, но у него плохо получалось: – Так то ж мой третий сынок, он у нас дурачок, наслушался от глупых нянек сказок и втемяшилось ему, что ждут его подвиги в морском царстве. Ну не доглядели! Спасибо тебе, что спас дурака.
Цирпа вытаращил глаза и едва не прикусил себе язык, во рту пересохло, голос провалился куда-то в живот и застрял там, руки и ноги похолодели и задрожали.
Тут с другого конца поляны раздался твердый, почти злой голос, и к костру подошел Миробор, степенно так подошел, как положено думному дьяку при князе:
– Лжешь, князь. Вы с женой всему двору, да что там, всей округе уши прожужжали про договор с Царем Водяным. Каждая глухая баба эту историю знает. А Цирпа при всем паскудном своем имени поумнее будет твоего-то старшего Ширка-то, да и честнее что ль, сердечный парень, не в тебя, словно. Сам-то ты, как девчонку из похода привез, словно сглазили тебя, жаден стал, ой жаден. Семье моей угрожал, а сколько верного народа попропадало? Это ты ведь сыну байки про договор плел, другой у тебя в водяными договор. Г-ворил же я тебе, не бери проклятого золота, водяных денег, не обижай водного воеводу – нет! Алику под надзором держал – понятное дело, приданного русалкина захотел, а сына-то за что? За сундук вот за этот? Как принесли сундук-то, как открыли – и сами, и челядь с ума стронулись. Я охнуть не успел, как в подвале оказался. Меня, Миробора, слугу верного и честного, в колодки забили безо всякой причины!
Карабан слушал, слегка прикрыв глаза, и вдруг быстро спросил:
– А что, дядя, вкусен ли был воевода Светозаров, Петрик? Али подзабыл?
Дядя скривился:
– Знать не знаю! Обижал меня князь, это да, болото наше сушил – было! Сундук отобрал у меня, а я по слабости и отдал. Жить-то мне негде, кроме омута! Сосланный я, у твово папаши в немилость впал!
– Что ж ты, дядя, родню на помощь не позвал? Хоть и в ссоре ты с Баркашем, да и то не отказали бы тебе. Нет, не вяжется! Не вяжется ни у тебя, князь, ни у тебя, дядя. Миробор вон говорит, из похода ты девчоночку привез ровно тогда, когда про договор с царем водяным рассказывать начал. Где же ты Алику-Йоллу подобрал? Куда воевода твой Петрик делся? Как так оказалось, что старшего твоего сына зовут Ширком, а третьего – Цирпа, не всякий свинопас так своего борова назовет. Отвечай, ибо времени у тебя мало. Дядюшка мой, хитрый тритон, наложил на сундук проклятие, и через три дня камня на камне не останется от твоего терема, и никого живого не будет в нем: ни коня, ни человека. Сами своими руками друг-другу глотки пораздере-те. Так, дядя?
Кураш сжался, а потом сверкнул красным глазом и тихо рыкнул:
– А если и так?
Старшая жена Кураша, невысокая бледная баба-украденка, всплеснула руками:
– Что ж ты, паразит, наделал!
– Замолчи, дура! – окрысился Кураш и ударил жену кулаком в живот, та с воем согнулась, а когда выпрямилась, лицо ее горело пятнами лихорадочного румянца. Кураш снова занес руку, но не успел: пять водяниц повисли у него на руках, завалили и скрутили веревкой.
Жена Кураша торжествующе захихикала:
– Нашелся и на тебя укорот! Что ж ты, сука такая, дрянь, вытребок водный удумал? И себя, и нас со свету сжить! Батюшка, Карабан, защити ты нас, сирот! Разве ж мы тебе или дому твоему худа сделали? Нет! Покрали нас всех из родителевых домов, а потом уже назад повороту нет.
И, пнув мужа в зад, простонала:
– Дочерей бы своих пожалел, злодей!
Три женщины обступили связанного Кураша, они готовы были разорвать мужа голыми руками; дочки, все пять, снова выли.
Карабан встал со своего трона, громко свистнул и гаркнул:
– Тихо! Вашу постройку с четвертью! Тише!
Первая жена, все еще пятнистая и растрепанная, со сжатыми кулаками, цыкнула на дочек и двух младших жен, медленной походкой направилась к Карабану, голос ее звучал гулко и страшно:
– Муж мой, Кураш, никогда умным-то не был, а как опозорился на пиру, как велели ему с русальей костью жребий кидать, да сюда вот, в болото услали – так вовсе ума лишился. Есть-пить перестал, все думал, как брату родному отомстить. И отомстил: дочку его, Йоллу, выкрал да и обделался. Так струсил, что и убить не смог, и вернуть боялся. На ту пору князь Светозар ехал из похода с дружиной своей и воеводой верным. Приплелся мой муж к княжьему шатру, да попал на воеводу, думал с князем говорит, а по-другому вышло. Согласился воевода и забрал девочку к себе, а за то Кураш настояще-го князя в омуте утопил, заманил детским плачем и утопил, я ж ему в том пособница была. Меня наказывай, Карабан, дочерей только в покое оставь! С той поры и началось наше горе. Уж не знаю, как, а заморочил воевода всем головы, сел на княжий престол, да чуть что не по нем – сразу к Курашу: да-вай, еще одного топи и прячь, а не то расскажу Баркашу, кто дочку, его любимую пришиб. Прямо так и баял: пришиб! А и верно, вашего брата в воде не взять, а на суше – как любого другого, много-то и не надо! Говорил ты давеча, неживое, словно, наше болото, а как ему живу быть, коли на ином погосте меньше жильцов бывает? Твоя, Карабан, топь – другая, дите малое, а наша слишком много крови человечьей видела, замерла.
– Ладно, сидим – пиявок слугами княжьими кормим, да все князюшке мало. Давай, говорит, золото. Дали, было. Потом снова дай. Опять откупились. Наконец вот парня подкинул – сгубить в болоте, а тот право-то с лево и напутай. А мне ой как жалостно то было, у меня вон пять дочерей в девках. И сундук этот заветный муженек мой отдал. Дрянь такая! Лягушку тебе в горло живую, что ж ты нас-то под смерть подвел?! Карабан, миленький, сними ты проклятье водяное, знаю я, как людишки-то помрут, мы всем домом за ними отправимся, возвратное оно заклятье на заветный сундук!
Баба хлопнулась на колени.
– Не могу, и хотел бы, да не могу. Только те, кто повязан проклятием, могу его развязать, если правду расскажут, правду до самого позорного дни-ща сундука.
Кураш зашелся хриплым кашлем, а потом прохрипел:
– Ничего я не стану рассказывать, все помрут: и я, и женки мои, и князь! Я лучше к Аллуде в огненное болото пойду, чем братцу своему удовольствие доставлю!
– Врете вы все! И утопленница врет! Князь я, Святозар, по праву рождения!- заорал разозленный в конец князь.
Тут князя сложило пополам, несчастный взвыл, и даже в темноте было видно, что сундук зашевелился.
– Я свою правду рассказала! – жена водяного обняла плакавших дочерей. – Все, что знала. Ежели надо, так кости самолично из топи-болота откопаю!
– Так, так и было! – Закивали младшие жены, – Кураш, муж немилости-вый, мог и до смерти забить, если бы мы его не послушались!
Что-то гулко треснуло в сундуке.
– Решай, Князь, стоит ли жизни водяное золото?
Князь плюнул в сторону водяного:
– Болотная крыса! Оборотень! Я ж тебя покрыл! А ты! Смерти меня решил предать? Что с того, что я раньше воеводой был? Князь наш в слуги к князю Баннскому подался! Клятву принести хотел. А мы и сами с усами! Не нужен нам господарь, дань только платить. Может я и Петрик был, может и утопил кого, все ради княжества своего. И сынка князеньки покойного вырастил как своего ведь! Неужто не заслужил благодарности! А что утопить велел, так на судьбе у него написано, за папашей пойти, какая же в том обида!
Цирпа уже и так понял, к чему идет, схватился за голову и заревел.
Карабан снова сел:
– Люди, водяные, альвы – жадность никого не щадит! Путано очень, но теперь я попробую собрать богомерзкую сказку воедино. Ты, Петрик, князя своего утопил и еще много народу передушил дядиными руками, думал, сойдет с рук – не вышло. Судьбу свою ты знаешь, и что с нею делать – тебе решать. Напоследок посмотри, каково на самом деле заклятое сокровище!
Карабан встал, еще раз преклонил колени перед алтарем, неизвестно, о чем он вполголоса молился, но сундук ожил, зашевелился, встряхнулся, словно большой боров, и крышка его откинулась.
Князь бросился к своему кладу да и остановился, глаза вылезли из орбит. Цирпа и тот перестал плакать, бочком придвинулся к сундуку. Темный сундук наполняли вонючие кости и черепа, мокрые, в болотной жиже, оплетенные тиной.
Крышка захлопнулась. Водяницы молчали. Жены Курашевы молчали. Молчал князь. Карабан встал, поклонился лунному диску и проговорил в полной тишине:
– Моему дяде не откажешь в своеобразном юморе, верно? Одна у тебя дорога, Светозар – иди в храм Эльды и там при народе расскажи правду. После тебе придется иметь дело с Баркашем, а у него суд скорый. Но может быть, моя сестра замолвит за тебя словечко, а может, сумеешь откупиться, только не вздумай бежать, а впрочем, твоя судьба – твое решение.
– Дядя-дядя, жалко мне тебя, по-родственному жалко. Был ты водяным видным, веселым, да сам себя продал. Не мне тебя судить. С братом своим сам разбирайся, коли твое же проклятие тебя не погубит. Бабы-то твои поумнее тебя. Девоньки, гоните злодеев взашей, надоело! Гоните, и будет у нас свой праздник, может и не особо веселый, но поесть-то-поить завсегда лучше судебных разбирательств, – и, обращаясь к Курашевым женам, добавил:
– И вы оставайтесь, завтра порешим, как вам дальше быть.
Дядю, князя и сундук выкинули в водяную воронку.
– Вода дерьмо выплеснет! – напутствовала их Ийя.
Тем временем на берегу разожгли еще один костер, запахло печеной рыбой. Легкомысленные, как сама река, водяницы завели хоровод.
Цирпа так и сидел у той коряги, что служила Карабану судейским местом. Словно в тумане видел он, как его сестрица разговаривает с Курбатом и даже время от времени улыбается, как Рейра надзирает за готовкой нехитрой, но обильной снеди, как Карабан накапал себе и Миробору по рюмочке. Пение и звуки свирелей раздавались словно бы далеко и одновременно близко.
Рейра села рядом с мальчиком, положила на лоб прохладную руку:
– Пойдем, поешь-попьешь, и спать я тебя положу. Сиротина ты несчастная. Цирпа, эк завернули! Какой ты Цирпа? С этого часа ты Анастан, водяного Карабана Беренейского холоп.
Было в голосе Рейры тепло, к тому же Анастан имя куда как звучное, Цирпе свое имя никогда не нравилось. Анастан – так Анастан, холоп – так холоп! Не навечно же!
Цирпа-Анастан принял протянутую руку и пошел за хозяйской женой, он ел вкусную печеную рыбу с речной травой и пил сладкое шипучее цветочное пиво под ладное пение водяниц, а потом Рейра отвела Анастана в тележку, укрыла от комаров попоной, села рядом и тихо запела колыбельную:
Прощай Сундок и Валава,
Прощай улица Стояла,
Прощай вода-водяница
Кругом Лыскова катится,
Ай ладья идет борами,
А мой миленькой горами,
Старый кормчий Мисаил,
Флот к посадам подвалил,
Ай, моя ты деточка,
На дубочке веточка
Не закрыта дверочка…
И тут Анастан уснул, глубоким спокойным сном.
Рейра тихонько скользнула наземь и оказалась в объятиях мужа, посмотрела в немного выпуклые, ставшие родными глаза:
– Радость ты моя, безобразник ты мой!
– Муж и жена, сама знаешь, кто. Завтра папенька пожалует, заберут сестрицу. С ними пойдем?
– Я ваших баб не особенно жалую, но с сестрицей твоей как не пойти. Девка водой пуганая, да и тетка-то твоя скорее всех примчит. Недельку-другую похороводимся. Такое уж дело.
– Не любишь их, знаю. Так особенно не за что. Устал я. Знаешь, как бывает, вроде всю правду выведал, и даже злодеи сами себя наказали, сестру нашел. Да что там. Сама Норра меня благословила! А радости, вот, знаешь, чтобы душа пела, нет.
– Откуда ей быть, радости? Вот скажи, что ты узнал? Историю про подлеца, убившего своего господина, чтобы сесть на его место, а сына княжеского, настоящего наследника в болото услал? Выведал дядины проделки, что родную племянницу со зла лютого выкрал и людям на воспитание отдал? Парню плохо, я его в Анастана переименовала, если ты не против: паскудное имя – Цирпа. Алике – ну, она девка неглупая – может чуток полегче. Один Курбат счастлив, да и тот, поди, влюбился, пошлет его папенька ваш с жениханьями-то!
– Пошлет, молод еще. Едва постарше Цирпы будет. Анастан, значит, а неплохо, пусть так и останется Анастаном. Распахали мы с тобой, как у нас водится, до самого до дна. Хочу папашу упросить отпустить Йоллу к Лейле пожить, ну чего она там будет, с бабьем-то нашим, а?
– Не отпустит.
– Как знать. – Карабан присел у колеса, утянув за собой Рейру. – Рассвет скоро, водяницы до утра плясать будут. Уложить надо Алику, да и постеречь, нет у меня людям здешним веры.
– Тебя надобно уложить, вот что. Эх ты, сыщик, жрец – на дуде игрец.
Рейра встала, встряхнулась и пошла к кострам, вдруг остановилась и повернула голову. Карабан видел ее точеный профиль, блестящий глаз и улыбку, и на душе у водяного стало тепло. Любовью Древо стоит. Ничем другим, только любовью, а что такое любовь? Разное понимают. Вот Рейра, анчутка, Аллуадова дочь, иногда своими руками пришиб бы, до того упориста, да и он сам не сахар-сахарный, под настроение такого наплетет, свои уши вянут, а в целом глянуть, вместе-то хорошо, ясно как-то, просто. Может вот она, любовь-то. Правда в ней. Ломает ложь самою суть жизни, а правда пугает, как вот глубокий омут – Око – пугает неловкого пловца. А вода, она понесет, вы-несет и куда надо прибьет, доверяй только себе и воде.
Рейра привела Алику, уложила рядом с Цирпой. Девушка уснула почти сразу. Карабан укутал Рейру в полог, а сам не спал до первых лучей златокудрой зари. Догорели костры, ушли в реку водяницы, остались только жены Курашевы да дочки, да Миробор прикорнул по-походному у костра, да обес-силевший от веселья Курбат притащился Рейре под бок, за что был немного помят не выспавшейся анчуткой.
Наполз и растаял туман, солнце брызнуло через листву, зажужжали шмели. Карабан встал, потянулся, попрыгал, окинул взглядом живописную картину: Йолла откинула попону, и сон алым румянцем блуждал по ее сосредоточенному лицу, рядом сопел названный братец. Рейру будить не хотелось, что-то новое, благородное было в мерно поднимавшейся груди, в полуоткрытых губах жены.
«Курбат – все-таки пацан еще, но умный и смелый пацан… Папенька вот так сразу не прибежит, даже за родной дочерью. К полудню будет… Может, зря отпустили дядю и князя, ну да ладно. Милосердие. Милосердие там, где кажется нет места жалости. Это надо же, сама Норра почтила его своим благословением!»
Карабан разбудил жену, та потянулась, потрясла головой и дернула при-жавшегося к ее теплому боку Курбата за вихры, тот лягнул ногой и захрапел еще громче.
– Постереги, я на речку, ссохся весь. Жарко. Уже жарко.
– Йоллу с собой возьми, а я пока приберу, твои водяницы уйти-то ушли, а прибираться после гульбы мне!
Карабан тихонько растолкал сестру. Та открыла глаза и некоторое время удивленно оглядывалась, потом, видно, вспомнила свое новое положение и собралась было уже зареветь, но Карабан приложил палец к губам и поманил ее за собой. Вместе они спустились к реке.
Алика осторожно подошла к берегу.
Карабан аккуратно снял кафтан, рубаху, сложил их на пригорок, где почище.
– Раздевайся, пора тебе с водой познакомиться, вода – наша мать, я не понимаю, как ты за столько лет не спеклась, как ракушка на солнце.
– Не хочу, стану еще лягушкой… Да и стыдно мне.. Ты вона – мужик, а я…
– Человечьи выдумки. Лады, я отвернусь.
Карабан действительно отвернулся, стягивая попутно порты, после чего с разбегу влетел в воду и поплыл. Отплыв от берега, повернулся к сестре, та только пояс да обувку скинула, осторожно трогала воду ногой.
– Холодная, Карабан, вода-то.
– Это зимой вода холодная, а сейчас – теплынь! Послушай, неужели не зовет тебя река, погладь ее.
Алика осторожно стянула рубаху, зажмурилась, смело вошла в воду – и упала. Карабан был тут как тут, поддержал на поверхности.
Алика взвизгнула:
– Ой! А ноги-то, ноги мои!
– Не пугайся, сестра! Мы с тобой русалкины дети, у нас в воде ноги в хвост уходят. При дворе Императора трех океанов, дедушки нашего, Колейраса, серебристый цвет чешуи был признаком самого благородного происхождения.
Алика ощупывала серебристо-лазоревую с золотом крупную плотную чешую, зеленовато-алый плавник. Ее руки до локтей, живот и грудь блестели мелкими жемчужными и голубыми чешуйками, на лбу проступил узор лазоревых пластин.
– Красавица ты, сестрица, самой царице морской на зависть.
Карабан провел руками по воде, волна словно бы застыла, отразив сестру. Алика некоторое время рассматривала себя в этом зеркале и вдруг улыбнулась, выдохнула, нырнула, и Карабан увидел, что сестра задышала и поплыла. Река позвала ее. Река и Древо. Карабан нырнул, они долго плавали, пока Рейра не принялась выстукивать по воде, мол, и завтракать пора.
Карабан и Йолла выбрались на отмель, жаркое солнце брызнуло сквозь листву, река подхватила лучи, одевшись золотой сеткой.
Пока водяной и юная русалка сидели на песке, тихо переговариваясь, Курашевы дочки с плохо скрытой завистью следили за ними из-за кустов.
– Они так и будут подсматривать? – хихикнула Йолла, натягивая рубашку.
Карабан кивнул:
– Теперь многие будут глядеть на тебя во все глаза, сестра. Знай себе цену и никого не слушай. Внешность переменчива, каждому разное нравится. Не только в красоте счастье.
– А в чем? – девушка встала, отжимая волосы.
Не знаю, – пожал плечами Карабан. – Правда, не знаю. Каждый сам в-бирает, чему радоваться. Сама жизнь – счастье, так я думаю. Меня по службе однажды избили, сильно избили, человек бы сразу концы отдал, и Рейре досталось. Лежим мы с ней, дыхнуть больно, во всем теле сотрясение страшное и холод такой, нехороший. Подползаю я к Рейре-то, а она глаз открыла, блестит глаз, аллуадовой тьмой блестит, ну, думаю, хоть она жить будет. Такая тут радость во мне образовалась. С чего? Сам не знаю, с чего бы тут радоваться, а вот она радость. Вот так даже бывает, а ты спрашиваешь, в чем счастье. Не знаю я. Каждому свое счастье.
Личико Йоллы стало серьезным, девушка молча растрепала мокрые волосы, улыбка сползла с ее губ, а потом снова расцвела, словно утренняя роза.
– Я есть хочу.
– Пойдем, – Карабан взял ее за руку, чуть повыше запястья, потом поду-мал, нежно подобрал густые иссиня-черные волосы сестры, вынул из своих не слишком густых волос рыбий гребень и вставил его в тяжелые мокрые локоны.
– Это матушки нашей гребень, носи, сестра – не теряй!
– А ты как же? – Йолла зарделась.
– У меня второй есть, не беспокойся.
– Правда?
Карабан кивнул. Они поднялись на пригорок, где Рейра кашеварила у костра. Заметив гребень в волосах Йоллы, анчутка поймала глазами мужа, в них стояли звезды, туманные звезды Аллуады. Сердце Карабана забилось, как тогда, в вонючей канаве Банна, забилось, перегоняя радость к щекам, ушам и всему остальному составу.
Потом все ели яичницу с остатками рыбы, лягушек и какой-то травы и много бестолково говорили, шумели, даже смеялись.
Карабан, балагуря, подбирая желток пальцами, бросил невзначай взгляд на жену и сестру и решил запомнить этот день таким: суматошным, бестолковым, радостным, разным, как сама жизнь.
Ярче месяцу светить, пусть прочнее вьется нить!
© Copyright: Юлия Труханова, 2021
Свидетельство о публикации №221112601074
Свидетельство о публикации №221112601074
Рецензии