Мысли о деревенщиках

Расцвет «деревенской литературы» приходится на шестидесятые – семидесятые годы. Ко времени перестройки она выдохлась. Культуру творит вера, а вера-то как раз в «деревенщиках» и размякла, когда начал сыпаться советский тоталитарный строй.
Да, «деревенская литература» была лишь всплеском в том болоте, которое являл собой догнивающий Советский Союз. После того как вера в коммунистическое «светлое будущее» стала уделом «чудиков», деревенский интеллигент вдруг ощутил вдохновенный подъём от приобщения к глубоко дремавшей в его душе, но никогда не умиравшей православной традиции. И вот у «деревенщиков» «чудики» начинают наделяться чертами христианской «неотмирности». Это, по сути, юродивые – те, кому было бы неуютно в любой толпе, хоть советской, хоть несоветской. Неприятие «деревенщиками» западного стиля столь же сильно, как и неприятие ими советской фальши; собственно, не принимается одна и та же фальшь, имя которой – буржуазность: они чутко уловили западническую суть коммунистического режима.
У Шукшина, у Абрамова, у доперестроечного Распутина не могло быть вероучительной христианской риторики: советская цензура не пропустила бы такие произведения, да и не были эти писатели в то время сознательными христианами. Но горница уже была выметена, и в «деревенской литературе» уже чувствуется эта чистота, столь необходимая для того, чтобы в душу человека постучался Господь.
В перестройку и в девяностые годы «деревенщики» объявят о своей православности во весь голос. Назидательная риторика, даже если она христианская, может быть вредоноснее для культуры, чем атеистический скепсис. Примером того, как назидательность умаляет талант, является поздний Гоголь. Что-то подобное произошло и со многими «деревенщиками», после того как распался Советский Союз. Проповедуя православие в лубочном стиле, они вольно или невольно понижали его до уровня почвеннической идеологии.
Силу мужицкой веры русские классики 19 века видели как раз в том, что она ценила не столько изъяснение, сколько явление образа святости. Впав в соблазн изъяснения веры, «деревенщики» уклонялись на тот же тупиковый путь превращения христианства в идеологию, который до этого довёл до духовной расслабленности образованное сословие.
Цель любой идеологии, даже той, которая признаёт христианские ценности, создать идеальное общество всеобщего блага здесь, на земле. Все её чаяния не выходят за пределы привременности. Почвенничество «деревенщиков» обещало всеобщее благо народу за счёт консервации прошлого. Ничего плохого в восстановлении христианского благочестия, разумеется, нет, если под благочестием понимать духовный феномен, предполагающий отречение от этого мира ради Небесного Иерусалима – в русской версии это Святая Русь. Если же Святая Русь приравнивается к эмпирической России, то всё сводится к чисто внешнему подражанию архаичным формам народного бытия. При таком отношении к христианской вере можно вполне уютно устроиться в отдельной нише, имитируя «неотмирность» христианства экзотикой простонародного быта. Проникнутое языческими суевериями и, в то же время, успевшее напитаться католическими представлениями о церковности, перенявшее у католиков постулат о делении церкви на «учащую» и «ведомую», «фольклорное богословие» главными признаками христианского благочестия повелевает считать беспрекословное во всём послушание батюшке («а то непременно постигнут скорби»), использование особого елейного наречия («неосуждение»), подмену евангельских заповедей Типиконом («страх Божий»). Соблазнившаяся таким проникнутым магизмом стилем веры постперестроечная «деревенская литература» утратила способность давать ответы на вызовы, актуальные для русской культуры. По сути, она ушла из живого культурного диалога, удалившись в «музей народной веры» - в псевдофольклор.
Музеи имеют большое значение для культуры, однако мёртвые экспонаты не должны выдаваться за живые. Всякая стилизация под фольклор в то время, когда в реальной жизни о нём уже почти ничего не напоминает, – маргинальный феномен в культуре. Литература, которая принуждает к «фольклорной» вере, уподобляется «социалистическому реализму». При этом усилия её столь же тщетны: в ветхие мехи фольклора так же не получится влить вечно молодое вино христианской веры, как нельзя было влить его и в мехи, скроенные народниками, а затем «христианскими социалистами». «Вино молодое надобно вливать в мехи новые». «Мехи новые» и сейчас, и две тысячи лет назад - это очищенное от всякого идолотворчества («идеологизма») христианство.
Для богооткровенной религии христианства нет принципиальной разницы между идеологиями почвенничества и западничества: оно несовместимо вообще ни с какими идеологиями. Преодоление идеологизма – это тот подвиг, которого требует от современного человека Господь. То, что «деревенщики» оказались на него неспособны, в немалой степени было предопределено качеством самой идеализированной ими крестьянской веры. Это у Толстого, у Достоевского необразованный мужик предстаёт совершенным христианином. В действительности всё было, скорее, по Чехову. Его «Мужики», «В овраге» - более реалистические произведения о русской деревне.
В крестьянской жизни было слишком много языческих суеверий, чтобы мужицкую христианскую веру считать образцовой. Поэтому те из писателей-«деревенщиков», которые не пытались её идеализировать, не противопоставляли «чистую» деревню «грязному» городу, а о деревне писали потому, что лучше знали её, оказались в итоге более христианскими, чем проповедники «фольклорного» православия. У них деревня – понятие не только страдательное: за смуту ХХ века она несёт одинаковую ответственность с городом. И та боль, которая слышится в их произведениях о деревне, это боль о судьбе всей России, а потому и горожанин не отделяет её от своей собственной боли. И Распутин, и Абрамов, и Шукшин – это в полном смысле общерусская, соборная литература. И как Пушкина, Лермонтова и Толстого никто уже не причисляет к литературе дворянской, так и этих писателей ХХ века совсем не хочется называть «деревенщиками». Если это название непременно должно остаться, то пусть бы оно закрепилось за стилизаторами «фольклорной» Руси.

2019