Ночной переполох
В ту ночь собаки не унимались до самого утра. Когда первые робкие солнечные лучи окрасили розоватыми бликами вершины восточных склонов сопок, на окраине поселка прогремел одиночный выстрел из охотничьего ружья, и людей раньше времени разбудил истошный вой бабки Морозихи. Несколько мужиков: кто в исподнем, кто, натягивая на ходу штаны, рванули на крик к морозовскому забору. Их взору предстала ужасная картина: еще толком не протрезвевший с вечера от изрядной дозы принятого на грудь самогона, в окровавленной рубахе и грязных, измятых штанах на завалинке своего небольшого, неказистого домика, сложенного из бруса не очень умелой рукой, сидел с берданкой в руках дед, к которому давно и намертво прилепилось нарицательное имя Дед Мороз. Орущая диким голосом баба Дуся – его жена – металась тут же. Взлохмаченные седые волосы разметались по плечам. Из одежды на ней была только линялая, длинная, почти до земли, ночная рубаха, подвязанная каким-то цветным пояском. Бабка шлепала босыми ногами по деревянному настилу взад-вперед, заламывала руки, словно исполняя нелепый ритуальный танец и выла, как дикая зверюга, без слов, визгливо и пугающе. Дед молчал и тупо смотрел куда-то, не мигая, не замечая ни бабку, ни прибежавших соседей.
Первым прервал истошные завывания диковатый, нелюдимый сорокалетний бобыль Валерка Плотников.
- Чего случилось, теть Дусь? Всю деревню подняли чуть свет.
- Ой, мужики, горе-то какое! Да что ж нам делать теперь? Как дальше жить? Глянь, что сотворила тварь полосатая! Двух коров порешила!
И тут мужики наконец разглядели в предутреннем сумраке две истерзанные коровьи туши, валяющиеся в летнем загоне за изгородью из тонких березовых стволов.
- Опять тигрица – сволочуга наведалась! Что же вы спите, как хорьки дохлые? Неужто не слыхали, что коров ваших рвут на куски, едрена вошь? – подсев к деду на завалинку и закуривая «Беломор», процедил сквозь зубы щербатый мужик Федор Редькин.
Его подворье – ближайшее к морозовскому. Жили они с соседом в состоянии вечной партизанской войны. Редькинские откормленные хряки частенько забирались на морозовские грядки сквозь хлипкую изгородь и перепахивали там своими харями все подряд. Дед Мороз гонял их, охаживая жирные бока деревянными граблями и матерясь, как последний сапожник. А толку-то? Этим наглым тварям у соседа, видимо, все вкуснее казалось. Вот и гавкались два семейства регулярно, используя весь возможный словарный запас, поливая друг друга через забор отборной матершиной: то бабка Дуся с Редькиной Валькой, то сам Федор с вечно кряхтящим и плюющимся ежесекундно куда ни попадя Дедом Морозом. Дед в отместку соседям пакостил по-своему, по-мелкому, но регулярно. Общий на несколько близлежащих домов и восьмиквартирный барак колодец был местом, где, хочешь не хочешь, а пересекались все, кто обитал на восточной окраине поселка. У сложенного из грубо отесанных бревен сруба, под двускатной крышей любили «почесать языки» и «помыть косточки» друг другу и мужики, и бабы. У колодца порой зарождались такие невероятные сплетни и заплетались такие интриги, что нынешние социальные сети просто отдыхают! Первое время народ «тусовался» у колодца стоя, но вскоре там сколотили неказистую лавку из березовых чурбаков и корявой доски – горбыля. Местные кумушки – любительницы посудачить – не раз пеняли своим мужикам, чтобы поменяли «сидушку» на лавке. Мол, как посидишь у колодца – весь зад в занозах! Но кому оно надо? Да и в правду, оказалось, не особо надо! Со временем языкатые сплетницы отшлифовали шершавую поверхность своими мягкими местами почти до блеска!
Так вот, дед Мороз был пакостник известный и то ли по природной вредности, то ли из мести к паразиту Редькину стал методично у колодца гадить. Постоянно его бычки-окурки то из общего ведра, закрепленного на подъемном барабане крепкой, собачьей цепью, вылавливали, а то и вовсе из колодца вместе с водой поднимали. А уж плевки его – это и вовсе беда! Где стоял хоть пару минут старый обормот, все, как верблюд, харчками метил. Он, наверное, даже во сне плевался и матерился – не лечилось это ничем! Домашние к нему давно привыкли и особо не заморачивались, а вот окружающих его дикая привычка изрядно бесила. Деда не любили, подтрунивали над ним, вечно неопрятным, косматым, небритым. Мстя Федьке Редькину за свинский беспредел в своем огороде, дед особенно остервенело плевался именно у его калитки, а иногда и круче мстил – мог наложить кучкой прямо по центру утоптанной тропы к соседскому крыльцу свеженькие коровьи «лепехи». И вляпывались-таки! Орала, посылая проклятия старому придурку пышногрудая Верка, швырял собранные лопатой котяхи через забор, в морозовский огород Федор. Вот так и жили – не заскучаешь! Но, как известно, горе даже заклятых врагов сближает. Тут, как говорится: «…нет большей радости, когда у соседа корова сдохла», но притом – самому страшновато. Полосатая, четвероногая, хищная тварь, с ужасной зубастой пастью завтра и за твоим забором нарисоваться может. И кто ты против хитрого и ловкого уссурийского тигра? Упаси, Господи!
Выкурив папиросу, Федор решительно встал и двинулся в сторону растерзанных коровьих туш. Прошли считанные минуты с начала разыгравшейся трагикомедии, но уже заметно посветлело. Присев на корточки, Федор начал высматривать на влажной от утренней росы тропинке звериные следы.
- Да, крупная скотина! А что пулял-то, снайпер? Небось, не целясь, стрелял? Слышь, пень лохматый, тебя спрашиваю, видел тигрицу или как?
- Как тебя, ирод! – словно только что очнувшись ото сна, промямлил беззубым ртом дед и смачно харкнул себе под ноги.
- Очухался, леший! Я уж думал, что ты язык свой поганый проглотил. Чего раньше-то не выскочил? Глядишь, одной бы коровой тигрица обошлась.
- Да дрых я трупом! Вот такая беда! Нажрался вчера… А бабка моя только гавкать здорова, а сама – глухая, как тетеря! Ей хоть из пушки пали, ешкин кот, спит, как пожарник! Че трындеть-то теперь, прочухал хозяйство. Удавиться что ли, а Федь?
- Заглохни, дурень! Хорони тебя потом в жару такую! Ты и так изрядно воняешь, и дохлятины тут без тебя хватает, вон по всему двору валяется.
- С коровами чего делать будем? – еле сдерживая рыдания, выдавила из себя убитая горем старушка.
- Запряжем и поедем, – съязвил дед.
- Он еще хорохорится, пень старый! Сколько тебе талдычила, загоняй скотину в сарайку на ночь. Нет же, всех умнее оказался, мол, жарко им в сарайке, пусть в загоне ночуют. Вот и жри теперь свежину, дурень старый!
Почти полдня провозились мужики, наводя порядок и пытаясь хоть как-то укрепить хлипкую морозовскую изгородь. Растерзанные туши, разрубили на куски и все по-хозяйски разделили: что собакам на корм, что по мешкам и закопали за оврагом, ну, а кое-что и на жаркое под рюмочку пошло. Причем, Федька Редькин не побрезговал и целую коровью ляжку домой упер.
После этого дед с горя запил. Причем, таких затяжных поминок в его биографии еще не случалось. Напрасно бабка пыталась подсунуть ему на закусь говяжью котлетку, он только молча плевался и размазывал по щетинистым щекам горючие слезы…
Подобные происшествия в дальних таежных поселениях случались частенько – это было явлением нормальным. Соседство человека и дикой природы осуществлялось по своим, никем не писаным законам, с переменным успехом и претензией на лидерство. Густо заросшие могучими кедровниками Сихотэ-Алиньские хребты, богатые на урожаи ореха, грибов и ягод, испокон веков были в безраздельной власти зверей, поэтому они без страха выходили к людям, осваивающим непроходимую таежную глушь в поисках так необходимых стране полиметаллических руд…
Свидетельство о публикации №221112600571