Нюанс

                Нюанс

      Беззаботно сидевший в кабинете за большим столом депутат Городской Думы Иван Иванович Щукин остановил взгляд на стопке бумажных листов, написанной для него предвыборной речи.  Щукин  планировал переизбираться  в Городскую Думу на восьмой срок и, вспомнив сейчас об этом,  грустно подумал: «Какой удачный день! Всё складывалось хорошо, одно к одному, одно к одному. Но, вот только коснись до чего, так тебе и, пожалуйста!». 
    Недовольным голосом он попросил секретаря пригласить к нему спичрайтера, Станислава Гусева–журналиста независимой газеты «Продолжительный гудок», а по совместительству выполняющего работу  составителя текстов.
– Согласитесь, Станислав, в какое непростое время мы с вами живём, – произнёс Щукин, когда тот зашел к нему в кабинет.
– Случилось что, Иван Иванович? – опасливо поинтересовался независимый журналист, в нерешительности замерев у входа.
– Да ты проходи, присаживайся, в ногах-то правды нет, – депутат приглашающим жестом указал Гусеву на стул. – Хотел обсудить с тобой текст моих предвыборных обещаний. Так сказать, растворить в нём некоторые назревшие идеи. Пускай даже  микроскопической дозы…
    Станислав Гусев, подойдя к столу, и скромно  присев на край стула, открыл блокнот с готовностью тут же зафиксировать в нём все предстоящие замечания:
  – Что-то не так? - суетливо спросил он.
  – Да всё так, всё так, – поспешил успокоить его Иван Иванович. – Но, есть один нюанс.  Не знаю, как и сказать? Много неправды что ли, на мой взгляд: льстим, заискиваем перед избирателем!  Дай Бог, чтоб нам не знать, что такое лож и не знать этого никогда, во всю свою жизнь, кто льстит, кто говорит неправду, кто обманывает людей, кто думает одно, а говорит совсем другое, это противный человек, – начал издалека раскрывать причастность упомянутого нюанса к предвыборной речи депутат. – Но, порой наш электорат нам другого выбора не оставляет.
– Так в этом деле, без воздушных поцелуев никак не обойтись, – поспешил согласиться с ним и, тем самым, оправдать тональность написанной речи Гусев. Однако Иван Иванович  не стал торопиться  расправлять, нахмуренные  брови.
– Так-то оно так, но уж как-то слишком откровенно льстим.   Вот, например,  ты пишешь об избирателе, что он и неприхотлив, и непритязателен, что у него ангельское терпение, –  при каждом, с нажимом высказанном слове, Щукин проводил карандашом жирные линии  на страницах предвыборной речи.  Станислав Гусев, вытянув шею, следил за линиями депутатского карандаша.
  – Подумайте: разве это правда? Ангел–существо небесное, бесплотное, светлое, как солнечный луч, в высшей степени незлобивое, кроткое существо;  а наш избиратель? Вы видели нашего избирателя?  Он – и в теле, и бывает, капризен, и завистлив, и часто сердит, да, пожалуй, иногда готов и в морду дать ближнему своему. Что  тут ангельского?   Щукин с укором уставился на спичрайтера.
 –  Или ты думаешь, что ни напишешь с тебя как с гуся вода? – спросил он Гусева, и в уголках губ депутата отразилась усмешка.  – Надо же писать о том к примеру, с какими непреодолимыми трудностями встретится избиратель, если он, скажем, вдруг не выберет меня, – без излишних обиняков Щукин сразу потянул одеяло на себя.  – Понимаешь?
 Лицо независимого журналиста стало выглядеть сконфуженно и виновато, он хотел было что-то сказать, но Иван Иванович перебил его:
    – Вот ты, пишешь, казалось бы, всё правильно, что наш избиратель трудолюбив, что он просто – красавец… Конечно,  в нашем одномандатном избирательном округе, для нашей партии «Не тронь меня» он лучше всех на свете: но не умой его, не причеши, одень не в те наряды, и как будет выглядеть его красота?
   Гусев, поправив очки, попытался оправдаться: – Иногда, мягко говоря, приходится наш электорат приукрасить из-за желания  угодить ему, сказать  приятное слово, похвалить его за то, за что может и не следует или  чего даже на деле-то вовсе и нет. 
– Вот, вот … это дело тонкое,  ты должен понимать!  Сейчас нам  важно и избирателя не обидеть и себя подать правильно, а лучше совсем сделать так, чтобы люди почувствовали главное, что они без меня жить не могут. 
–Я знаю, лгать не хорошо, просто горе, когда люди лгут на каждом шагу. Иной раз солжешь от нужды, хотя и это уже великий грех:  надо за правду умирать, а лжи не допускать, не осквернять свою душу ложью. Но, мы вынуждены говорить то, что избиратель хотел бы от нас услышать. Правда она ведь не всякому нравится, а нам важно говорить то, что бы избирателю нравилось. Так?
 – Так я, вроде как мог…
– Читал, читал, – перебил журналиста Щукин, глядя куда-то вдаль, однако взгляд его, как казалось  Гусеву, вдали ничего не видел, взгляд его, словно оставался внутри  Щукина.
  – Непростительно конечно лгать  без всякой нужды, так, по какой-то греховной привычке, – пустился Щукин в рассуждения. –  Солжет человек раз, – может быть, ему и поверят, а потом если он и правду скажет, пожалуй, не поверят. Как верить тому, кто может говорить неправду?  Щукин вдруг на некоторое время замолчал,  словно засомневавшись в верности этого утверждения, и сейчас обдумывал это. – Однако верят же вот уже семь раз как верят, – прервал он молчание.  – Я бы рад правду сказать, как рад! Правду порой так хочется сказать, а как её скажешь, она ведь может и не понравиться избирателю. Вот ведь какое дело!  Правда, это конечно хорошо, но могут и не выбрать... такой вот нюанс.
– И куда деваться?! – в растерянности, развёл руками Гусев.
– Вот и надо как-то выкручиваться… – словно очнувшись, Иван Иванович вышел из-за стола и, подойдя к спичрайтеру, прежде чем положить перед ним листки с предвыборной речью, стряхнул будто бы притаившуюся на его плече  соринку.
– И здесь ты правильно пишешь: «наш избиратель умный», – похвалил он журналиста, указывая карандашом на нужную строчку.
– Дай-то Бог, чтобы хоть это была правда, чтобы он был и умный и порядочный.  Тут можно и польстить избирателю, но так,  чтоб не зазнавался. Он может быть и умный, но не умней букашки какой-нибудь; букашка и та предчувствует холод и непогоду, и знает, где ей найти себе пищу, умеет построить себе гнёздышко, умеет сама спасаться от опасности, а избиратель наш и этого бывает, не умеет сделать. Ему порой сразу  всё готовое вынь и подай. Так чтоб знал, что ему никак без нас, без избранных. Вот как-то так бы надо...  Тучная фигура начальника отхлынула от оробевшего Станислава Гусева, и вернулась за стол.
Независимый журналист спешно зафиксировал в своём блокноте  высказанные депутатом сентенции.
 Щукин искренне верил в то, что только он один и знает как надо дальше жить, что делать и к чему стремиться.
 – Если правду скажешь и не пообещаешь что-нибудь светлое, то могут и не выбрать, – накинув нижнюю губу на губу верхнюю, он многозначительно покачал головой. – Я-то уж знаю. 
    – То есть нам надо и похвалить свой электорат, и сказать одновременно какой он на самом деле,  как бы облечь лесть наружностью правды? – попытался Гусев уточнить, что имеет в виду Иван Иванович.
– Ну, уж прямо-таки лесть! Нам надо, что называется, за неимением бумаги гербовой писать на простой!  Главное всяких там льгот и повышений разных... компенсаций…много не обещать. Ты понимаешь?  Нам важно дать понять, что избиратель для меня вроде как дитя малое, а я для него словно  родная мать над его колыбелью. Об этом все молитвы мои над его изголовьем; об этом заботы в бессонные ночи, печали и слёзы. И чтоб он, то есть мой избиратель не огорчал эту мать.  Для этого нужно, чтоб избиратель любил и почитал меня, избранного. А я уж если кто нуждается в помощи, то поскорее поспешу с нею. И если будет такая возможность сделать что-либо для облегчения суровой доли страдальца  какого-нибудь или больного, то я всегда готов. Я всегда скажу ему доброе слово, обласкаю его. Вот как-то так… улавливаешь суть? – заключил Иван Иванович.
 По мере того как Гусев вносил поправки в предвыборную речь, народ к которому с этой речью должен был обратиться депутат, становился менее значимым и всё более  зависимым от избранника своего. Получалось, что если этот народ не выберет депутата Щукина от партии «Не тронь меня» на очередной срок, то избирателю будет совсем плохо, а вот если выберет Щукина, ему сразу станет легче дышать, и всё у него наладится и образуется. Закончив таким нехитрым способом запугивать электорат, независимый журналист Гусев прочитал Щукину несколько, только что рождённых тезисов.   
  – Ну вот, совсем другое дело! Вот ведь можешь когда надо… сейчас намного лучше, – довольный Щукин облегчённо выдохнул. – Правду надо писать, зачем избирателю  льстить. У бедного простого человека и так счастья больше. Вот прошел дождь, для тебя это может быть грязная обувь, а трудовому человеку это опять же счастье, землю поливать не надо.   Правду надо писать!  Не дай Бог, чтоб ваше чистое перо когда-нибудь научилось писать ложь. 
      И Щукин с лёгким сердцем отпустил спичрайтера  исправлять  предвыборную речь.