О музыке

Кумира филологинь - студенток филологического факультета МГУ- звали Секонд. По крайней мере, всеобщим кумиром считал себя сам Секонд. Парень красивый, высокий, бойкий, интеллектуальный и уверенный. Ростом под два метра, Секонд был вторым в истории факультета человеком, умудрившимся поступить на учебу на филфак МГУ в шестнадцать лет, несмотря на сногсшибательный конкурс в 25-27 человек на место среди школьников. Отсюда и имя: Секонд - Второй. Секонд к этому имени относился благосклонно и уважительно. Фамилия у него была из анекдотически-забавных украинских - то ли Рябоконь, то ли Лысоконь, то ли Перенесикопыто. Но он к тому времени не дорос ещё до высокой само-иронии и предпочитал быть опознанным как Секонд - сегодня сказали бы, что он прокачивал бренд Секонд.

С филологами, как и с мальчиками-юристами и с некоторыми историками мы дружили. Философский факультет располагался на верхних этажах 1-го Гуманитарного корпуса. А внизу ютились - по мере возрастания значимости, как мы, философы, любили пошутить - юристы, историки, филологи.  И многие из нас, конечно, как-то пересекались: в курилках, в библиотеке, в лифтах, на дискотеках и в общаге.
Среди мальчиков-филологов  - редкой птицы - у меня невесть откуда ещё с абитуры образовались настоящие soulmates - родственные души. Поэты. Истинные. Глубокие знатоки русской и мировой  литературы. Страстные граждане. Параллельно знатоки недоступных для меня португальского, французского, немецкого...

Кто-то из них после оказался на хорошо оплачиваемой работе в Алжире, кто-то попытался высветить свой невероятный талант в глубинах сложных - элитных, как сказали бы сейчас - литературных семей, но вскоре затерялся в страшной тени  карательной советской психиатрии...  "...совесть - вечный бич русских мальчиков. За отцами пошли и мы"...- писали наши гении, а мы их любили за чистоту и непримиримость. И за раннюю мудрость понимания того, что дилетантизм - это привилегия недоучек. Что как только ты написал второе удачное стихотворение (рассказ, статью , даже реферат), перед тобой возникает абсолютная необходимость в полном профессиональном изучении предмета и в невозможности творить так, как будто до тебя не было множества культурных слоев, не было людей, которые жизнь положили на изучение интересующего тебя ремесла.

Long story short  - долго ли, коротко ли  - пришла осень первого курса. Секонд, будучи в тесном круге моих многочисленных знакомых, снабжал меня полу-легальной, а то и нелегальной настоящей литературой, а параллельно пытался устроить мою судьбу. И в этом благородном порыве сообщил мне однажды: "Светик, тут есть один американский перец. Надо сходить с ним в консу". И я согласилась. Потому что на кону был не мифический американец, а совершенно реальный - и Божественно-нереальный - Рихтер. Мы встретились с американским перцем - тогдашним аспирантом - в Малом Зале Консерватории. И был божественный Рихтер. И отборная публика, которая тогда на меня, юную и неискушенную,  подействовала даже больше, чем Рихтер. А потом был поздний ужин в Национале - "у нас принято после концерта ужинать" - теперь я понимаю, какой неправдой это было, потому что ужинать принято ДО концерта...

В общем, история моя с американским ухажером закончилась довольно печально: во-первых, он звал меня замуж, что было неожиданно, как минимум, а потому и был отвергнут, во-вторых, у меня начались вполне булгаковские бытовые чудеса: то исчез плащ из запертой прихожей со студенческим билетом в кармане, то пропали только что купленные у Секонда книги - томики Бориса Пильняка и Пастернака, короче, дали мне понять, что связь с иностранцем для первокурсницы неприемлема.  Американец, как и протежирующий ему Секонд вскоре исчезли из моей жизни навсегда. А в Америку мы-таки переехали жить с моей настоящей семьей.

А Рихтер остался. Как эталон и как участник дискуссий о музыке, о глубине ее и зависимости  ее от сильных мира сего. Так же, как и память о неуклюжих, но трепетных и оттого особо ценных разговорах о Бетховене и Бахе, которые велись на смеси плохого английского и плохого русского в прекрасной и ужасной Москве в далеком 81-ом - 82-ом годах.

Все преходяще. Только Рихтер и музыка вечны.