Папина дочка

                Папина дочка.
      Я помню, осознаю себя с трёх лет. Маме моей, когда я родилась, было 24, а папе  -  19 лет.
    Его родители, мои бабушка и дедушка, сказали: женись, время подоспело. Жили в деревне, бедненько. Руки рабочие были в семье не лишние. И повели его свататься в соседнее село. Через речку, сенокосные луга, пахнувшие скошенными травами и речной свежестью. Сват дорогой говорил: «Гарна дивка, хоч бидна, та гарна, роботяща».
     Зимой они поженились, а весной отца призвали. В армию на три года. Определили служить на флот. Отправили в Прибалтику, Ригу. Наш адрес – Советский союз. Песня такая была. Моряк он был хоть куда. Мама фотографию показывала.
 
     На первом году его службы родилась я. Это он из армии назвал меня Олей. Фотографию ему мама отправила. Сама такая худенькая, в новом платье штапельном в мелкий цветочек. Модистка местная сшила. И я у неё на руках. Бутузка, ножки-ручки в перевязочках.   Голова лысая почти, пушок во все стороны торчит.  Маленькая ещё потому что.Платьице всё в рюшах. И глаза такие любопытные. Фотограф у нас один на всю деревню был. «Смотри, птичка вылетит» - он всем так говорил.
    Вот на этой фотке отец и написал маме: «Поздравляю тебя с рождением нашей доченьки». И в скобках (Оли). Так он хотел.
    Отец моряк, служил три года. В отпуск не приходил. Все приходили, а он – нет. Не заслужил. Дисциплина подвела. В самоволку бегал часто. Интересно же. Из тихой, забытой Богом лесной деревни  -  да в Ригу попасть. Это как? Почти Европа.

    Я росла, любимая и обласканная мамой и бабулей. Время шло, я подрастала. Вечером, справившись со всеми домашними делами, все соседи собирались у двора на лавочке. Новостями обменяться, за жизнь поговорить. Мы, дети, тут же. Все, кто проходил мимо, присаживались к нам. Молодые парни затрагивали меня, на руки зазывали. Самый такой ангельский возраст – полтора, два года. И все говорили:  -  я твой папа. И чаще всех – Валерка. У нас его звали Оверко.
 
    Я так привыкла к нему, на руки шла. Небылицы его слушала и говорила:  -  вот мой папа. Он работал трактористом. От него так вкусно пахло – соляркой, солнцем и полями.
    А потом бабуля открыла мне глаза:
    -  Нет, он не твой папа, он Оверко. А твой папа в армии служит. Он скоро придёт и привезёт тебе большую куклу. Вот такую! И она умеет говорить и закрывать глаза.  Она показывала, разводила руки. А какая маленькая девочка не мечтает о такой кукле?
    Кукла у меня была. Бабуля сшила мне её из тряпочек. Она была без волос, но с тряпичными косами и бантиками. И в косыночке в горошек. А мама нарисовала ей глаза и рот химическим карандашом. Она была веселой, всегда улыбалась. Я её любила, и с ней спала.  Песни колыбельные ей пела.   
     Я потом всё ждала своего папу с большой куклой. Она будет большая и с настоящими глазами. И с ресничками. А когда меня звали на руки и говорили: - я твой папа, я всем отвечала: - ты Оверко и все Оверки. И от всех отворачивалась.
     Я ждала папу.

                *****

      И вот вечерком, с последней ходки автобуса из райцентра появился этот красавец – балтийский моряк. Он был в чёрной морской форме. Брюки клёш, в вырезе блузона – полосатая тельняшка.  Воротник, синий, как море, по краям с  белыми  полосками.  Бескозырка с золотыми буквами «Балтийский флот». И якоря на ленточках.
 
     И помню, как сейчас – коричневый фибровый чемоданчик  с блестящими металлическими уголками.
    Мы с мамой, бабушка и все соседи – на лавочке.
Три года уже прошло. Мне почти три. Бурная встреча, все обнимают его, а мама и бабушка почему- то плачут.  И вот он подходит ко мне, присел на корточки, смотрит смеющимися глазами и говорит:
    -  Это моя Олечка, доченька моя ненаглядная? А глаза у него смеющиеся, счастливые, - Иди ко мне, я твой папа. - Я набурмосилась и отвернулась: 
      -  Все Оверки и ты Оверко, - не пойду, мол. И тогда он поставил волшебный чемодан на лавочку. И достал из него … большую красивую куклу с золотыми волосами. В голубом платье и с голубым бантом.

     Она была такая красивая,  как не бывает! А платье, платье ее, как у принцессы в сказке. Голубое, атласное и с оборками. На спинке пояс завязывался на большущий бант!
И тут я кинулась к нему, обняла крепко-крепко и закричала:
  - Ты мой, ты мой папочка, ты не Оверко! - Я крепко обнимала его, а все почему-то плакали. – А мне так хорошо было на руках у моего большого, сильного и такого красивого папы!
     Кукла моргала глазками, умела говорить «ма-ма» и, когда её  держишь за руку, умела ходить. Она была в беленьких носочках и голубых туфельках.
     Всё, мне уже никто был не нужен, только она, моя самая красивая кукла. Такого чуда не было ни у кого на нашей улице. Я была счастлива, что у меня есть теперь самый красивый папа и есть кукла – это чудо из чудес!

                *****

   Какие только приключения не случались с моей куклой! Теперь жизнь моя была только с ней.
   Когда я ела, она сидела со мной рядом. Я её кормила. Кухня была маленькая. Все обедали за столом – папа, мама, бабушка. А моё место, как у принцессы – на диване у стенки. Такая самодельная деревянная лавка со спинкой. К ней приставляли стульчик - моё принцессино кресло.  На лавке – мой стол. И тут же при мне, на столе – моя кукла.
    В кухне было тепло, пахло борщом и печёным хлебом. Тут же печка с челюстями, как говорила моя бабушка.  В ней с самого утра пылал огонь, как в утробе страшного чудовища. Тут  готовили, тут же ели, а зимой после катания на санках на печке я отогревалась.

    Папа сам сделал мне санки. Он мастеровой, все у него в руках спорилось. Полозки из шелковичного дерева. Оно хорошо гнётся, - говорил он. Санки такие лёгкие, маленькие, и летели с горки, как птицы. На улице морозище.  Звали домой. Но как тут уйдёшь, если с друзьями  с визгом несёшься с горки.  В ушах свистит ветер и санки летят,  как птицы.
     И часто я замерзала на кизяк, как говорил папа. Кизяк - это  коровья лепёшка, ещё свеженькая и от неё идет пар. А потом через некоторое время она становится промёрзшей насквозь и становится твёрдой, как камень. И я промерзала насквозь до покалывания пальцев рук и ног. И ловила ревики – ревела от холода. Но с горки не уходила, пока отец не заносил меня в дом на руках. Санки-птицы отогревались в сенях, рядом с дверью в дом, потому что я ни за что не хотела оставить их на улице.
    -  Они же замёрзнут, им тоже холодно, - ревела я.
 
    Меня раздевали, растирали мне щёчки, ручки, ножки  и высаживали отогреваться на печку в пашню. И всегда, что бы со мной не случалось, со мной был рядом мой любимый папочка. Выручал из всех бед, дарил радость, придумывал интересные развлечения.
     Когда меня спрашивали:
    -  Ты чья дочка? -  всегда отвечала:
    -  Папина, я папина дочка!
 
    Утром, когда бабушка уже звенела горшками и кастрюльками, мама уходила на ферму, я хоть на минуточку прыгала к папе под крыло.   Он отогревал меня. И так тепло и уютно было полежать с ним в постели под его теплым надёжным крылом. Как на тёплой печке после катания на санках.
       Печка всегда была засыпана каким-то зерном. Оно там сушилось, потом его отвозили на мельницу, мололи на муку и из неё получались большие тёмно-коричневые хлеба. Их выпекали на капустных листах в печке и горячими доставали оттуда. От них поднимался и наполнял весь  дом вкусный хлебный дух. Вкуснее его не было ничего на свете.  С холодным молоком – горячий хлеб с хрустящей корочкой!

     А потом, когда остынут, хлеба складывали на судник. Ставили стоймя один за одним на навесной шкаф, в котором хранился нехитрый кухонный скарб. Чашки, ложки с плошками. Хлеба накрывали домотканным полотенцем, вышитым красными петухами. Там хлеб хранился и не черствел.  Мы его ели всю неделю. А потом опять был праздник – выпекание хлеба. И опять запах на весь дом.
      Ещё из детства помню вкуснятины  -  печёную в духовке тыкву и белую сахарную свеклу, печеную в печке в чугунке.  И еще ягодный кисель.

               
     Вот сидишь на печке, зарывшись в пашню. Она щекочет, теплая, сыпучая. И начинаешь отогреваться.  А с печки на улицу – маленькое окошечко, величиной с ладонь. Сначала мелко всхлипываешь от обиды, что мороз щипется, а кататься очень хочется. Но отогреваешься и засыпаешь. И такая благодать. Сны снятся тёплые, летние.
    А проснёшься -  опять к окошку. Как там мороз, ещё морозит? Из оконца виден колодец. Кто-то поит корову. Кто-то едет на лошадке в санях в желтой скользкой хрустящей соломе. И она рассыпается, и вихрится за санями. От морды лошади струями валит пар. Деревья поскрипывают от мороза. А я  -  на печке. Мне хорошо, тепло и сонно. И пахнет уже хлебом и борщом.

 
       Потом мы все обедали. Ели борщ. Крутой, то есть густой, наваристый, напревший, как говорила бабушка. Сваренный в глиняном горшке. Миска моя была самая красивая. По краям с голубыми цветочками с желтыми серединками. Наверное, василёчки. Я её так любила. Всё в ней вкуснее. Она была старинная, тяжёлая. Из неё ели борщ не одно поколения Барток.

     Барток – это фамилия моего дедушки, мамы и папы, и старшего его брата – Григория. Он старше папы и погиб на войне. Его фотография в серой шинели и шапке-ушанке до сих пор висит на стене в чистой комнате. Красивый и герой. Женат он был на тётке Пелагее. И дочка у них была красавица – Галя. Вся в него. А как запоёт вечером над лугами «Очаровательные глазки» - чисто Русланова.
     Луна идёт над лугами, покосами, озёрами и слышится ещё долго-долго. Она работала дояркой, как мама моя. А коровники – над лугами в конце деревни. Все любили Галю. И люди, и коровки её. Она давала им такие имена – Зорька, Муся, Ласточка. И ко всем у неё находилось ласковое слово. Как её не любить? Но судьба обошлась с ней неласково. Муж её, дядя Миша, долго болел и умер. Растаял, как свечка, говорили на деревне.
      А она петь перестала. Взяла двоих детей и уехала далеко. Там тоже дояркой работала. И, наверное, пела. Время лечит.

      Так вот, сижу на принцессином  месте, отогретая. Только с печки. Борщ с куклой едим. Развеселились, разговорились мы с ней. Вот всё помню, а как звать её, не помню. И мне хорошо, и ей тоже. И она захотела летать. Я её подбрасываю высоко, как меня папа. И ловлю на лету. Не знаю, сколько мы с ней так летали. Всё помню, как вчера это было.
      Вечереет, в соседней комнате плиту топят. Разговаривают о том, о сём. И тут моя кукла после очередного полёта  -  взяла и  - бабах в тарелку с остатками борща! Тарелка - в дребезги. Платье куклы – в борще, волосы её красивые золотые – в борще. Лежит, бедная, среди осколков в борщевой луже и глазами моргает от удивления. Да еще говорит: - мама!
    Я – вголос! Да и так уже все сбежались от дребезга черепков. А от моих воплей – хоть уши затыкай, такой рёв! Я была безутешна. Во-первых, кукла. Она же на меня рассердилась насмерть. Во-вторых, моя любимая тарелка с васильками. Потеря потерь.
    Осколки собрали, платье и волосы куклы отстирали. Спала она со мной. Я её утешала, как могла. Спать мне с ней было тесно, но ни за какие коврижки я не могла с ней расстаться.
                *****

       Когда я подросла, очень любила разговаривать с бабушкой. Просила её
    - расскажи мне,  как вы жили раньше.  И бабуля рассказывала. Я ложилась к ней в кровать на мягкую толстую перину. Лампу не зажигали. Керосин экономили. Тогда освещались от керосинок. Электричество нам подвели только в 1964 году.
     И вот - сумерки, тишина. Тепло от моей бабушки и её рассказы. Звали её Коваленко Харитина Романовна.  А дед наш – Барток, Петро Барток. Пришлый, говорила бабушка. Венгр. Ходил, работу искал и нашёл её. Стали жить, двоих детей родили. Детей он записывал на свою фамилию.
     -  баб, расскажи, какой он был, наш дед? Покажи.
     -  Красивый. А ни одной фотографии нет. Фотограф в деревне – тогда это была редкость. Жаль, конечно. Но я его и так помню. Красавец писаный. Цыганской породы был. В колхозе работать не хотел. Всё лето и осень ходил по заработкам, а на зиму домой приходил с подарками. Поколачивал её. Тогда так говорили:
    - бьёт, значит любит. Жена да убоится мужа своего.
     Говорит, - как только он начинал яриться, я – юрк в самый дальний угол под полати, где заложены на зиму картошки, тыквы да кабачки. Распластаюсь и лежу. А он вокруг бегает: - достану – поколочу! А как меня достанешь? Подпол большой. Далеко в самый дальний угол. А я тонкая, распластаюсь и лежу. Переярится, отойдёт. Я в щёлку подглядываю и думаю: - пусть хоть убьёт, а люблю я его безумно.
       Вот такой был наш дед. Детей очень любил.

     Готовила в основном бабушка. Да так вкусно. Всегда что – нибудь новенькое: картофельные пирожки с капусткой, жареные на сковородке. Гречани млынци со сметанкой. Жаркое в горшочке в печи, борщ наваристый к обеду.  Вставала рано. Гремела горшками да сковородками. А мне так спалось под этот перезвон. Особенно я любила эти утренние часы. Готовит и напевает своё потихоньку до самой «утренней зорьки». Передача для пионеров по радио такая. А как «Зорька» включилась, пора нам, детям, вставать.
   Звучит  зарядка: организатор Потапов, пианист Радионова. До сих пор помню. Зарядка по желанию, а вот завтрак – это было святое.
                *****

      Мама дояркой на колхозной ферме работала. Вставала рано, в пять утра уже на ногах. И на ферму. Хоть снег, хоть дождь, хоть камни с неба. Коровки ждать не будут. 15 душ, как говорила мама. Подоить, покормить. По зимнему времени -  напоить и убрать  из-под них – всё вручную.
     Сначала корм задать в ясли. Сено во дворе свалено в стожок. За зиму спресовалось – не вырвешь.  Расстилаешь рядно домотканное, и рвёшь его из стожка. И носишь в хлев в ясли. Я, когда подросла, всегда маме ходила помогать. И поить, и кормить, и доить. Шесть коров выдаивала из пятнадцати. Помощница. Зато идёшь домой, такая блаженная усталость и счастье, хоть и тяжело.

      А чего стоило напоить. Колодец во дворе фермы. Корыто выдолблено в большой длинной колоде. И колодец с журавлём. Такая большая длинная ключка с противовесом – шестерней от трактора. Это же надо победить этот противовес, запихнуть ключку с ведром в колодец, вытянуть полное ведро. Не распрлескать воду и вылить её в колоду. А ведро деревянное, обросшее льдом, пустое пуд весит, не меньше. И так 20 вёдер.
     Коровки и есть, и пить хотят. И они смотрят печальными глазами с длинными ресницами. Ну точно куклы. Мычат, зовут тебя. В сарае сеном пахнет, аммиаком пахнет, молоком пахнет. Божественный запах. Коровки сеном похрустывают. Они ласковые, всё молоко отдают. А молочко какое – тёплое, со сладкой пеночкой.

       Папа работал кузнецом. Кузница тут же, на колхозном дворе. Не молотобойцем, это подручный. А он был за главного. Чего только они не делали: бороны, тяпки, подковы для коней, и много чего. Вот он колыбель узорную для сестры моей, самой младшей нашей, сделал. Вот это да! Вся узорчатая, цветы выкованы тонкие, как кружева необыкновенной красоты. Выкрашена в белый цвет. Сама качается. Вот такой умелец, мой папочка. Любила я к нему в кузницу ходить.
    Заходишь, и сразу тепло, даже жарко.  Огонь в горне. Всё помещение в отсветах пламени. Кузнецы с голым торсом и в фартуках. Отец такой красивый, сильный, как Бог огня Гефест. Молоты звенят по наковальне, как колокола в церкви: бим-бом, бим-бом, бим-бом. Как благовест в праздник Пасхи. Выхватит отец раскалённую огненную подкову, и  в холодную воду. Закаливание. Как человека жизнь бросает, то в жар, то в холод. То в счастье, то в горе.
                *****

      Помню, случай был. Я в ясли ходила. Ясли тут же на колхозном дворе. Няни две на всех ребят. И нас человек пятнадцать разного возраста от трёх до семи лет. И накормить, и приглядеть. Интересно было. В лес нас водили на экскурсию, на речку. А ещё на коровник и в кузницу. А там мама моя и папа. У всех детей кто-то работал рядом на колхозном дворе.  И нам было интересно.
     К обеду мы возвращались. Повар была один на всех. Вкусная такая тётёчка. Каша манная – вкусная. Оладьи с мёдом – вкусные. Руки у неё были волшебные. Покормились все – и завалились спать на раскладушках. Кто спит, кто балуется.
 Вот, в тот день, о котором хочу рассказать, папа был в кузнице. А мама была на полях. Дояркам ещё норма на прополку сахарной свеклы была установлена. Поле – в километре от колхозного двора.

      Время шло к обеду. Повар с нянечкой разливали еду по тарелкам, а мы, мелкие, шараболились кто где. Я – на кухне вместе с другими тремя мальцами. Дёргали кухонный стол из оструганных досок в разные стороны. Висли на нём и кричали: - Хочу кашу, хочу кашу! Не от голода, а от озорства.

       Я не удержалась за край стола и плюхнулась. В чугун с кипятком литром на пятнадцать. Чугун – это не кастрюля. Он такой круглый, пузатый,  с узким дном и с зауженным горлом. Упала в кипяток  задницей и оказалась в нём вся от подмышек до коленок. Я сварилась и так орала, что сбежался весь хоздвор: доярки, кузнецы и все, кто это слышал. Пока меня добывали оттуда, чугун с кипятком перевернули, все бродили в нём. Кругом пар, как в аду и я ору не своим матом.

     Мама прибежала с полей, говорит, почувствовала сердцем. Когда она прибежала, отец меня голую держал на руках попой кверху, и я орала, не переставая. Тело покрылось почти сплошным волдырём. Но я не помню, чтоб меня возили в город в больницу за 25 километров. Все снесли, что у кого было от ожогов, гусиный жир, облепиховое масло. Отец сутками носил меня на руках, а мама смазывала сплошным слоем гусиного жира.

    Не помню уже, сколько времени и как я поправлялась, как спала. Помню только, как мне жалко было моих родителей, мою бабушку. Я думала, маленькая, что им так же больно, как мне. Потому что бабушка плакала надо мной и причитала.
   В ясли после выздоровления не повели. Все ожоги затянулись и я стала новенькая и розовая.
    Я поправлялась и всё время со мной была моя кукла. Вымытая от борща и причёсанная. И она помогала мне выздоравливать. В моей боли она была осторовком счастья.
                *****

    Думаю, почему меня отдали в ясли? Ведь дома была бабуля. Вот. Потому, что тогда уже родился мой брат. Ему было меньше года от роду. Папа с мамой работали. С двумя малолетками бабушке было не управиться.
 
     Вовка был такой потешный. Толстый и румяный. И очень любил сырые куриные яйца. Помню, он был в люльке, которая висела на крючке из потолка. Во всех деревенских домах так было. Зыбка. Такое деревянное корыто, подшито плотной холщовой тканью. Там настелены матрасики, простынки. Подушки. Я просила бабушку покачать меня.  Она высаживала меня туда на немножко. Тронешь эту качельку и она долго раскачивается. При этом плывёт потолок. Стены тоже раскачиваются, и всё кругом плывёт. Мне так нравилось это чувство полёта. Но мне долго быть в люльке не разрешали. Потому как только я там оказывалась, этот толстомордый орал и требовал своё место. И куриные яйца.

       Просыпался и просил ручками: дай, дай. Папа шёл в курятник, собирал свежие яйца. Разбивал, давал ему и он выпивал. При этом так смешно, как птенец, запрокидывал голову. Щеки блестели от яичного белка. Мог зараз оприходовать два или даже три. И опять укладывался спать в своей люльке. Смешной такой. Мы все его любили, учили ходить. А он всё тянул руки к своей люльке. Ленился.
 
     Когда подрос, ходил так важно во дворе, гонял хворостиной курей, вылавливал маленьких утят из корыта, где они плавали и щекотали ряску. Питались. Вылавливал и душил их, пока голова не свешивалась. Так он их любил. Они такие красивенькие, желтенькие. Глазки, как бусинки и нос лопаточкой. И моя обязанность была смотреть за ним, и спасать утят от его любви.

     Деревенские дети растут на природе. Травка, цветы, живность. Хорошо весной – тепло,  солнышко. Все расцветало. У нас, малышей, были свои обязанности. На выгоне выпасались гусята, носились за кузнечиками.  Клевали зернышки из тарелки, и запивали водой из сковородки. Наша обязанность была пасти гусей, носить и подсыпать им варёную перловку и подливать воду в сковородку. А ещё – отгонять соседских курей, охочих до дармовой еды. Котов, которые топтались вокруг наших гусят. А самое главное – смотреть в небо, не прилетел бы коршун.
     Мы ложились рядом с гусятами в траву и смотрели в небо. По небу плыли облака и облачата. Большие, как горы, и маленькие, как пушинки. И каждое было на что-то похожее.
        -  Я вижу птичку. -  А я вижу самолёт,- вот проплывает лодочка.- а вот лошадка. - А вот, смотри, смотри, дерево!
       Так интересно было угадывать, что же это проплывает над нами. Слепило глаза солнышко. Земля под нами тёплая, и травка тёплая. И всё так хорошо пахнет. И земля, и трава, и гусята, эти маленькие пушистые комочки. И небо, и солнце.
         А рядом гоготала мама гусыня. Гусята подходили к нам. Щипали нас своими клювиками за ноги и руки и было так щёкотно, так классно. Мы смеялись и высматривали коршунов. Нам было так хорошо.
 
       Скоро пасха. К ней готовились заранее. Выносили всю рухлядь из дома, перемывали и проветривали на солнышке. Белили все комнаты, перестирывали постели  и занавески. После этого в доме всегда стоял такой чудесный запах – чистоты, свежести и праздника.
      Наш папа всегда помогал во всех домашних делах. Стирать – это только он. Одним из первых у нас был и телевизор, и стиральная машинка. «Рига», как сейчас помню. Круглая такая. Когда затевалась большая стирка, он во дворе на травке устанавливал помост из досок, ставил на него стиралку. Подключал переноской к розетке на веранде и говорил: «Мы с «Ригой» готовы». Любил он её наверное ещё и потому, что она напоминала ему о прекрасном городе, в котором он служил. Так весело было с ним заниматься любыми делами.
 
      Всё выстирано и переглажено. Занавески сияют белизной и пахнут солнышком.
       В самый день пасхи мама и бабушка говорили: 
      - сегодня надо встать рано. И встретить солнышко. Оно на пасху играет.
     -  как  это играет? Поёт?
    -  Нет, лучами, лучики вокруг него играют.
   – Почему?- спрашивали мы.
   – Потому что Христос воскрес и оно радуется.

      Мы одевались по-праздничному и бежали на выгон встречать солнце. Вот оно поднимается над рекой и деревьями. Радостное, красивое. И с самого раннего утра уже тёплое.
     Мы зажмуривали глаза от этой яркой красоты, тепла. И сквозь смеженные ресницы видим: - играет! Оно играет! Золотые лучики дрожат вокруг солнечного диска! Они играют и переливаются всеми цветами радуги! Хватаем друг друга та руки, прыгаем от счастья  -  играет! Солнце радуется!
    Христос воскрес! Бежим домой, взявшись за руки.
   -  Мама, бабуль, оно играет!

      А дома накрывается в чистой горнице стол. Праздничная скатерть и пасхальная еда. В этот день по обычаю печка не топилась. Вся трапеза приготовлена накануне. Запечённое в печи мясо и сальце с прослоечкой, посыпанное перчиком. Вкусно! Крашенки, разрисованные узорами и окрашены в луковой шелухе. Куличи с птицами, цветами, колосьями и крестами из теста. Румяные, красивые! Это пасхальная еда.
      Трапезу начинали с кулича. Откусывали кусочек и бабушка говорила
   -   Христос воскрес! А мы все:
    -  воистину воскрес! 
 
                Хабаровск, 20 апреля, 2018 года.