Пламя. Повесть-размышление. Глава 11

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Для Мистюка, такое возражение было неприемлемым, и он запальчиво вступил в разговор с принципиальной, не допускающей других мнений партийной позиции:
– Вы что, агитируете меня за принятие вашей веры? Не трудитесь! Партия – против любой религии и если она допускает православие, то это не значит, что и всякие прочие религии будет терпеть в нашем государстве! В общем, вы прекращайте свою деятельность, а если очень хочется молиться, то делайте это дома, в своей семье, не вовлекая других, чтобы вас никто не видел и не слышал! Борьба с религией – теперь одна из главных задач нашей партии. Вы поняли?
– Простите, гражданин секретарь райкома, но ваша коммунистическая партия с 1917 года всё время с кем-то борется: то с самодержавием, то с кулаками, то с врагами народа, то с евреями, а особенно яростно борется с верующими, которых не победили и никогда не победите. Желание подорвать веру в Бога отталкивает от вас не только глубоко верующих людей…
– Вот что, Галуза, послушайте, что сказал один из классиков мирового коммунистического учения: «Встреча с баптизмом – это знакомство с обманщиками и дураками»! Мы, коммунисты, не желаем этих встреч. Всё, с чем мы пока можем согласиться, так это с православием. Вам понятно, в какую церковь можно ходить?
– Вы, гражданин секретарь райкома, не точны в цитатах. То, о чём вы хотели сказать, дословно звучит так: «Христианство – это место, где первый обманщик встретился с первым дураком». А сказал это Франсуа-Мари Аруэ. Такое имя ему было дано при крещении, а на самом деле он – Вольтер, французский философ, величайший мыслитель восемнадцатого века. С Вольтером можно не согласиться. Время показало, что христианство не исчезло, а распространилось по всему миру.
– Так вы-то, баптисты, не имеете отношения к христианству. Вы же не православной веры! – ехидно сказал Мистюк.
– Извините, но вы при своих нападках на религию не имеете в этом элементарных знаний. По утверждению высшей православной епархии, баптизм – одна из ветвей православия. В Московской патриархии чётко прописано, что баптисты являются братьями – христианами, а не сектой…
– Сильно грамотный? Откуда такие эрудированные водители берутся? Я и то таких вещей не знаю! А он, видите ли, меня просвещает…
– А вы верьте в то, чем занимаетесь, да интересуйтесь основами того, с чем пытаетесь бороться, может, и желание борьбы отпадёт.
– Вы мне бросьте здесь заниматься демагогией! Вы не у себя в секте! – оборвал оппонента Мистюк и перешёл к наступлению: – Вы не живёте интересами нашего общества! Радио не слушаете, газет не читаете, а только Богу молитесь. Отсталые вы люди, и дети у вас будут такими…
Тут Галуза вновь вступил в разговор:
– Вы уже говорили насчёт нашей темноты, так я вам напомню, что сказал ранее, а вы меня не услышали. Мы читаем газеты. Я выписываю две газеты и журнал. Не важны их названия, во всех газетах пишут примерно одно и то же. Религиозные издания у нас пока запрещены. Мы ходим на воскресники, демонстрации, наши дети учатся в советских школах, институтах и мы образованы не менее тех, кто носит партийный билет. Мы уважаем свою страну и ничего плохого не совершаем. Уважайте нас и не вырывайте из нас веру в Бога!
Спокойно сказав это, Галуза попросил разрешения покинуть кабинет всем приглашённым.
– Все свободны, но имейте в виду, что мы вас держим на контроле.
Члены общины, молча, вышли из кабинета. Мистюк остался наедине с Опановичем и раздражённо сказал:
– Обнаглели совсем! Посмели вести свою пропаганду в стенах райкома партии! Сталина на них нет! Но это не значит, что мы позволим им вести себя вольготно и вовлекать советских людей в религиозную паутину! А ты заметил, Геннадий, как этот Галуза манипулирует словами? Это же протестные возражения. Протестные! Это недовольство политикой партии в религиозном вопросе, а может, и в более обширном плане. Слабо работают наши лекторы с народом, слабо.
Мистюк поднялся, нервно размял сигарету, закурил и, вышагивая по кабинету, старался забыть проигранный словесный поединок.
– Это наши недоработки, в том числе и отдела культуры, раз какая-то религиозная нечисть смеет нам навязывать свои взгляды. Нужно их вовлекать в художественную самодеятельность, в коммунистические обряды, праздники…
– Павел Илларионович! Они не употребляют спиртных напитков и не придут на мероприятия, где без этого не обходится! – робко возразил Опанович.
– Нужно работать, а не искать отговорки. Мы обяжем все первичные парторганизации заниматься верующими. У нас в этом – строгая установка партии, и мы просто не можем вести себя по-другому. А тебя предупреждаю, чтобы такой, как сегодня допущенной, оплошности в радиопередачах не было. Нашёл оратора!
– Не искал я оратора, ваш инструктор райкома Кулацкий его готовил для выступления, и текст они вместе писали, и в редакции районной газеты его прихорашивали, как это делается всегда…
– Почему этот выступающий допустил своеволие?
– Павел Илларионович! Он по бумажке читал, но потерял нужные строчки…
– Ладно. Я разберусь с Кулацким и этим умельцем Гринюком! Простой рабочий, а поднимает бунт! Я этого дела так не оставлю! Ты, Опанович, сделай для себя вывод, чтобы в эфир не попадала отсебятина! Если такое ещё хоть раз повторится, то вылетишь с этой должности и пойдёшь в свой колхоз в полевую бригаду или, в лучшем случае, библиотекарем в сельский клуб.
– Так я, Павел Илларионович…
– Свободен! – неожиданно сказал Мистюк и указал на дверь.
Опанович вышел из кабинета и облегчённо вздохнул. Ему даже не верилось, что так быстро закончился разговор. Он знал, что Павел Илларионович хоть и давно обсиживал должность второго секретаря райкома партии, но был простым деревенским мужиком: не злым, медлительным, прежде чем сказать что-то, будет тянуть время, прицеливаясь к осторожной фразе, а партийная работа подгоняла его к живости мыслей. Но если ты медлительный по натуре, то не станешь и впоследствии проворным. Может быть, эта замедленность, нерешительность с запоздалостью слов в ответе на реплики и грубости вышестоящих начальников сохраняла его на должности, и никогда под ним кресло не раскачивалось. Он не возражал начальству, не осуждал его, не подсиживал никого и его никогда за соперника не принимали. Он оживлялся только тогда, когда видел сельские пейзажи, животных, птиц…
Возвращаясь из райкома на своё рабочее место в исполкоме, Опанович вспомнил, как Мистюк пригласил его в машину для поездки на совещание в Минске. Проезжая мимо села, он, глядя на двух жеребят, пасущихся в живописной низине, с благоговением произнёс:
– Ото, конёнки по травке гуляюць…
Опанович улыбнулся впервые услышанному слову «конёнки» и, воспользовавшись благодушным настроением Мистюка, спросил:
– Павел Илларионович! Говорят, у вас родительский дом в деревне остался, и вы пчеловодством увлекаетесь?
– Да, люблю мёд и увлекаюсь пчеловодством… Пчёлки – полезные божьи твари. Хорошо походить по пасеке, подышать пасечным воздухом, покушать рамочный мёд прямо из улья! Ох, доброе занятие, доброе…
– А пчёлы вас не кусают?
– Кусают! Ещё как кусают. Другой раз так нажарят, что губы распухнут, а нижняя челюсть отвиснет, как у верблюда. Дык я выпью самогонки с мёдом – и проходит. Моя жонка не любит, когда я выпиваю, а тут повод есть. Как выпить захочу, так говорю ей: «Наливай быстрее, а то будет шок, от пчелиных укусов помереть могу». Наливает! Куда ж она денется – боится за моё здоровье.
– Сейчас, Павел Илларионович, время медок попробовать, много откачали?
– Говно! Всего одно ведро! Нынче плохо с мёдом! – с огорчением сказал Мистюк и вдруг заговорил назидательно: – А вообще, Гена, про такие вещи у деревенских людей не спрашивают. Они тебе никогда правды не скажут, особенно пчеляры! Скажешь, что получил много мёда – нужно близких угощать, а коли мёда мало, то есть повод не делиться!
– Так вы мне, наверное, тоже не сказали правду?
– Зачем же я тебе буду говорить, что пять вёдер откачал, чтобы ты завидовал? – сказал Павел Илларионович и отвернулся, показывая собеседнику, что он прекратил разговор.