Усохни, Перхоть, или Школа, которой больше нет

 «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь…»


Основано на реальных событиях.
Все имена вымышлены,                все совпадения случайны.
Где правда,  а где вымысел –                знают только мои одноклассники.

      Время, когда я писала эту книгу, было моим возвращением в юность: я окунулась в тот далекий мир конца семидесятых – начала восьмидесятых годов и снова прожила десять счастливых школьных лет. Это была безмятежная жизнь, именуемая детством, когда самыми большими проблемами были неподдающаяся пониманию физика, несправедливая оценка на экзамене и первая безответная любовь.
       Спасибо «ковидной» самоизоляции, подарившей мне массу свободного времени, и А. С. Пушкину, который своим примером, находясь три месяца в Болдине в холерном карантине, научил, как это время можно провести с пользой.
               



                Часть первая
       
                МУЧИТЕЛЬНИЦА ПЕРВАЯ МОЯ

                Первый раз в первый класс

 Меня зовут Саша, Саша Пушкин. Никакого отношения к знаменитому поэту я, конечно, не имею, но благодаря этому звонкому сочетанию никто и никогда не зовет меня по имени. Для всех я просто Пушкин. Я среднего роста, худощав и кудряв, только в отличие от Александра Сергеевича волосы имею светлые и ношу очки в тонкой оправе, которые придают мне солидности. Я слегка застенчив, но стараюсь это тщательно скрывать, делая не по годам серьезное лицо мальчика с глубоким внутренним миром. Это меня часто спасает, особенно на уроках, когда вызывают к доске. Я замираю, и весь класс начинает шептать, что я задумался. А поскольку учусь я в целом неплохо, а по некоторым предметам даже очень хорошо, учителя относятся к этой моей особенности терпимо, тем более пользуюсь я своим замиранием в последнее время все реже и реже. Надо признаться, что бывают ситуации, когда я задумываюсь по-настоящему. Это такое состояние, что в двух словах и не объяснишь. Это когда мысли вскачь, перепрыгивая друг друга, уносятся далеко-далеко, и я начинаю либо фантазировать, либо вспоминать что-то, либо мечтать…Словом, ухожу в себя. В таких случаях мама обычно говорит: «Санек, вернись на бренную землю!» И я возвращаюсь.
 Я закончил десятый класс обычной средней школы. И сейчас, когда за окном стоит 1984 год, когда остались позади мои «школьные годы чудесные» и последние экзамены, а впереди ждет поступление в институт и вся оставшаяся жизнь, меня потянуло написать про мое детство и школьные годы, которые, увы, закончились. Мне и раньше периодически хотелось что-нибудь написать, но всегда останавливала громкая фамилия Пушкин, которая слишком давит и обязывает. А сегодня я подумал, что лучше написать и пожалеть, чем не написать и пожалеть. По крайней мере, я смогу сохранить на бумаге те славные моменты школьной жизни, которые потеряются или не удержатся в моей памяти. Надеюсь, что Александр Сергеевич будет ко мне благосклонен и не рассердится.
 Моя школа находится в отдаленном и очень зеленом микрорайоне нашего города. Мы переехали сюда перед моим первым классом и сразу пошли устраиваться в школу, которая показалась мне тогда просто огромной и очень светлой. Помню, как мы с мамой зашли в приемную директора и нас попросили подождать на большом кожаном диване. В этот момент дверь открылась, и из кабинета вышла женщина с вертлявой девчонкой. Проходя мимо, девчонка умудрилась наступить мне на ногу, бросить фантик от съеденной конфеты прямо мне на колени и показать язык. Я даже рта не успел открыть, чтобы что-то сказать, а девчонка тут же громко заявила:
– Чего фантики раскидываешь? Кто за тебя мусор убирать будет? Пушкин, что ли?
– Оставьте классика в покое и проходите, пожалуйста! – в дверях показался Директор школы. Это был очень большой человек, или, может, он мне таким показался с испугу. У него был большой нос, большие кустистые брови, большие глаза, в которых бегали искорки.
– Ну, выбросил свои фантики в корзину или оставил это скучное занятие Пушкину? – улыбаясь, спросил он, обращаясь уже ко мне. Я по-прежнему сжимал в руке этот дурацкий фантик, будь она неладна, эта девчонка, и от этого волновался еще больше.
– Пусть Пушкин все сам и выбросит! – вступила в разговор мама.
Директор нахмурился. Я бросил злополучный фантик в мусорную корзину, и мы все вместе вошли в кабинет.
 – Ну, давай знакомиться, как тебя зовут? – Директор посмотрел на меня серьезным взглядом и сел за стол.
– Саша!
– А фамилия у Саши есть?
– Пушкин.
И тут Директор начал громко и очень весело смеяться, к нему присоединилась мама, а потом и я. Правда, я тогда не очень понимал, почему они смеются, но мне было просто хорошо, да и напряженная обстановка как-то сама собой разрядилась.
– Тебе очень повезло, ты будешь учиться не просто у лучшей учительницы нашей школы, ты будешь учиться у заслуженной учительницы нашей страны! – с гордостью сообщил Директор.
 Я не очень понимал, что это означает, но очень гордился этим фактом и всем об этом рассказывал. Я дождаться не мог этого волшебного дня – 1 сентября, когда я стану настоящим школьником. Я все время представлял себе этот свой первый школьный день, внимательную и мудрую учительницу, которая увидит меня и скажет: «Как я рада, что ты, Саша, попал именно в мой класс».
 Утро 1 сентября выдалось именно таким, как я себе и представлял – солнечным и теплым. К школе со всех сторон шли дети и родители, кругом были цветы, звучала музыка. В руках у меня тоже был огромный букет, и еще я все время улыбался. Улыбка просто жила на моем лице. Я старался сдерживать ее, чтобы выглядеть взрослее и серьезнее, но этого хватало на какие-то секунды, а потом улыбка снова появлялась. Увидев огромный школьный двор, я сначала даже немного растерялся от количества народа, но мы быстро нашли табличку «1-А класс», рядом с которой стояла группа нарядных детей и моя первая учительница.
 – Здравствуйте, мы к вам! – весело сказала мама, а я в очередной раз просто расплылся в улыбке и стал протягивать учительнице цветы.
Седая женщина в темно-синем плаще окинула нас строгим взглядом, потом задержалась на мне так долго, что я успел съежиться, а улыбка моя сама по себе куда-то испарилась.
– Вставайте в строй! – учительница взяла цветы и отвернулась.
 Я посмотрел на маму, а она на меня. Мама показалась мне немного растерянной. Видимо, выражение моего лица ей тоже не понравилось, поэтому мама подмигнула мне и шепнула: «Видишь, какая строгая учительница. Она очень опытная и лучше всех знает, что нужно детям. Она лучший специалист по первоклашкам. Ты сегодня вступаешь во взрослую школьную жизнь, и все теперь будет совсем по-другому, привыкай. Слушайся ее и все будет хорошо!»
 Зазвенел наш первый школьный звонок, подошли старшеклассники, взяли нас за руки и повели в школу. К моему большому удивлению, моей соседкой по парте оказалась та самая девчонка, которая кинула в меня фантиком в кабинете Директора. Звали ее Танька Пыжова. Первое, что она сделала – это прочертила синей ручкой разделительную полосу на свежеокрашенной парте и сказала, чтобы я не смел заезжать локтем на ее половину. Меня вполне устраивала моя половина, но на всякий случай я подвинулся ближе к краю и стал слушать учительницу.
 Учительницу звали Вера Николаевна. Она рассказывала нам про школьные правила, и я слушал ее очень внимательно, боясь пропустить что-то важное. В тот момент, когда прозвенел звонок, на мой локоть, приблизившийся к разделительной полосе, обрушился тяжелый пенал Пыжовой. От неожиданности я подскочил на парте, а Пыжова, как ни в чем не бывало, показала мне свой длинный язык и отвернулась. От боли и обиды на глаза у меня навернулись слезы, но я чувствовал, что нельзя показать свою слабость, иначе будет хуже. Я покрутил у виска и вышел в коридор. Когда я вернулся и открыл тетрадь, то увидел посередине листа ярко-синий отпечаток большого пальца. Пыжова подозрительно ухмылялась и прятала правую руку в кармане школьного фартука.
 Учеба в большинстве школ начинается с темы «Как я провел лето». Писать на тот момент мы еще не умели, поэтому получили задание все это нарисовать. Это была моя первая домашняя работа, и я отнесся к ней со всей ответственностью, которая у меня могла быть на тот момент. Все лето я просидел в деревне у бабушки, поэтому нарисовал все, что там видел, начиная с грядок с огурцами и помидорами, заканчивая коровами и цветами в палисаднике. Это была серьезная творческая работа для моих семи лет. Мне хотелось вместить на альбомном листке все, что я увидел за три летних месяца. Я рисовал и представлял, как меня похвалит учительница, а я ей расскажу про нашу деревню, про пруд и про клуб, и про деревенских ребят, и про их школу. Наконец наступил долгожданный урок рисования.
– Сегодня я поставлю вам ваши первые оценки, а потом мы все вместе будем рисовать стенгазету, – сообщила нам Вера Николаевна. – Кто может мне помочь и сходить в кабинет рисования?
«Странный вопрос, кто может. Конечно, я!» – пронеслось у меня в голове, и я быстрее всех поднял руку вверх. Вместе со мной за ватманом для стенгазеты и гуашью отправили Валеру Ивушкина. Все первоклашки учились на последнем пятом этаже, а кабинет рисования находился на первом. Нам предстояло одним самостоятельно пройти через всю школу. Валера был круглолицым и улыбчивым мальчишкой, и все время мурлыкал себе под нос какую-то песенку. Под его мурлыканье мы и отправились на первый этаж, прыгая через ступеньки. Обежав раз десять первый этаж и заглянув в каждый кабинет, мы поняли, что кабинета рисования тут нет. Урок давно шел. Валерка уже ничего не мурлыкал, и мы были в отчаянии. В этот самый момент нас и увидел Директор.
– Пушкин! – громко воскликнул он и поманил нас пальцем.
Мы сбивчиво бросились объяснять про кабинет рисования и про ватман. Оказалось, что первый этаж, где мы носились вовсе и не первый, а нулевой. Директор проводил нас сначала в кабинет рисования, а потом не поленился и отвел нас в наш класс на пятом этаже. Наше появление через полчаса после начала урока, да еще и в компании Директора школы вызвало шок, а точнее полную парализацию одноклассников вместе с учительницей. Все молчали. Я, если честно, совсем не понял, почему. Директора я видел второй раз за свою недолгую школьную жизнь и разговаривал с ним тоже второй раз. Но у меня было полное ощущение, что знаю его очень давно. И как будто он меня тоже хорошо и давно знает. Директор подтолкнул нас в класс и как-то негромко, но очень весомо сказал:
– Не нужно их одних отпускать. Они еще не знают школу. Рано.
 Директор ушел, а мы так и остались на пороге. Минуты молчания растянулись в вечность.
– Значит, эти двое решили прогулять урок. Но не получилось, – неторопливо начала Вера Николаевна. – Директор не позволил им этого сделать и сам доставил их на рабочее место.
Мы, было, хотели объяснить, что было все не совсем так. А точнее, совсем не так. Но слушать нас Вера Николаевна не захотела. Она взяла наши дневники и поставила по двойке в графе «рисование». Это был крах, катастрофа и кораблекрушение одновременно. Это была моя первая оценка в школе. От чувства несправедливости перехватило горло. Я опустил голову и сел на место, не понимая, как жить дальше. Мой взгляд упал на половину Таньки Пыжовой. Перед ней аккуратно лежал мой рисунок с коровами и прудом и с красивой пятеркой в правом нижнем углу. Видимо, мой рисунок понравился Пыжовой больше, чем свой. И, судя по оценке, Вере Николаевне он тоже понравился.
 Мама сказала, что у меня был просто неудачный день. Так бывает. Нужно забыть о неприятностях и начать жизнь с чистого листа. Я так и сделал. В школу я пошел с хорошим настроением. На входе дежурные проверяли чистоту обуви. Рядом с ними стоял сам Директор.
– Поторопись, Пушкин, скоро уроки начнутся! – весело сказал он мне.
Я улыбнулся во весь рот. Все-таки чертовски приятно, когда сам Директор тебя знает и при всех к тебе обращается.
– Зря улыбаешься! – кто-то просвистел мне в спину.
 Я оглянулся и увидел Зойку Чумнову из нашего класса. Зойка была очень кудрявой и очень крупной. Ее легко можно было принять за старшеклассницу или даже за пионервожатую. Ее манера разговора тоже была очень взрослой и значимой. Она говорила так, как будто все школьные новости докладывали сначала ей. Зойка торопливо обогнала меня, потом на секунду приостановилась, оглянулась и с видом знающего какую-то тайну человека сообщила:
– Сейчас тебе точно будет!
 У нее было такое выражение лица, как будто она сейчас начнет потирать руки от удовольствия. Зойка прибавила ходу, а я начал лихорадочно перебирать в памяти все события прошлого дня. В этот момент меня догнал Вовка Ухов. Вовка жил в соседнем доме, и после нашего переезда он был первым человеком, с которым я познакомился на новом месте. Мы провели с ним вместе две недели перед школой. Вовка поражал своей изобретательностью, во что только мы не играли вместе. Мы были то индейцами, то танкистами, то мушкетерами. Вовка был очень подвижным и очень худым. Сначала я думал, что он плохо ест, но когда мы сели вместе обедать у нас дома, Вовка смел все, что было на столе, и еще попросил добавки. Я думал, что после такого он не сможет встать. Однако, к моему удивлению, Вовка не только встал, он вскочил и показал маме стойку кверху ногами. Я смотрел и думал, вывалится из него все съеденное обратно или нет. Но ничего из Вовки назад не вываливалось. Он прыгнул снова на ноги и попросил чаю. Мама потом долго приводила мне Вовку в пример, как нужно есть. Ведь я, по ее мнению, ел ровно столько, чтобы жить.
 Ухов бежал рядом со мной и на бегу сообщил, что вчера после уроков дежурил вместе с Чумновой по классу, и во время этого дежурства Зойкой была обнаружена чернильная разделительная полоса на нашей с Пыжовой парте. В класс мы влетели за минуту до звонка. Все сидели уже на своих местах. Рядом с Верой Николаевной в какой-то неудобной позе пригнулась Чумнова. Звонок прозвенел. Вера Николаевна неторопливо встала и подошла к нашей парте.
– Это что? – спросила она и ткнула пальцем в начерченную полосу.
Все привстали со своих парт, и по классу пролетел всеобщий вздох удивления. Пыжова поднялась и уверенно сказала:
– А я Пушкина предупреждала, что рисовать на партах нельзя. Не послушал. Вот теперь пусть отвечает за свои поступки.
«Ну, это уже чересчур», – пронеслось в моей голове.
– Это не я. Я не рисовал! – почти закричал я.
– А кто же это рисовал, по-твоему? – удивленно подняла бровь Вера Николаевна.
– Это Таня Пыжова, – опустив глаза, сказал я.
– А если этот безобразный поступок совершила Пыжова, то почему ты не сообщил мне об этом? Почему я узнаю о порче новых парт от Зои Чумновой? Значит, Зое небезразлично состояние школьного имущества, а тебе на все наплевать? Ты должен был первым сообщить мне об этом. И это сейчас касается всех.
Хоть Пыжова продолжала доказывать свою невиновность, нас обоих заставили оттирать чернила. В дневники мы получили по двойке за поведение и самое главное – нас рассадили. Радость от последнего заставила меня просто забыть о второй двойке. Да и как-то я уже начал потихоньку привыкать к тому, что не все в школе должны быть отличниками. Пыжова теперь сидела с Зойкой Чумновой. Я смотрел на них и не понимал, кому нужно сочувствовать больше.

                Зайцы и детская комната милиции

Моей новой соседкой по парте стала пухленькая и глазастая девочка Мила Чистова.            
 У Милы всегда были запасные карандаши и ручки, которыми она охотно делилась со всем классом. Она красиво писала и не загораживала локтем свою тетрадь. Голос
у Милы был звонкий, смех заливистый, и среди общего шума перемены ее всегда было слышно. У Милы была тайная синяя тетрадка, в которой она рисовала многочисленную семью зайцев. Под каждым рисунком стояла подпись: «мама-заяц», «папа-заяц», «дедушка-заяц», «бабушка-заяц» и т. д. Зайцы у нее выходили красивые, Мила наряжала их в разные платья, давала разные имена. Зайцев она рисовала на переменах, а тетрадочку прятала в портфель. Постепенно семья зайцев расширялась: стали появляться зайцы-одноклассники. Когда Мила показала мне кудрявого зайца в очках с подписью «заяц – Пушкин», я смеялся до слез. Жизнь моя в школе понемногу стала налаживаться.
Перед ноябрьскими праздниками нас всех торжественно приняли в октябрята. Зойка Чумнова говорила, что принимать будут только самых достойных и многим, особенно Пыжовой, это не грозит. Тем не менее, каждому на грудь повесили звездочку с портретом маленького кудрявого Ленина. Мы спели песню «И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди», разученную специально для этого события и стали отрядом октябрят – «дружных и прилежных ребят». Класс разделили на группы по 5 человек и каждую пятерку стали называть «звездочкой». На стену повесили большой плакат, где можно было видеть, как «звездочки» нашего класса соревнуются между собой в учебе, поведении и в разных полезных делах.
 – «Концы у красной звездочки не трудно сосчитать и в октябрятской звездочке вас тоже ровно пять», – сказала Вера Николаевна и зачитала список наших «звездочек».
Я оказался в пятерке вместе с Вовкой Уховым, Милой Чистовой, Чумновой и Аленой Рыбкиной. С Аленой я до этого дня совсем не общался.
– Всем пррривет! – к нам подошла Рыбкина.
Ее «р» прозвучало как-то по-особенному раскатисто. «Может француженка, – подумал я. – Тогда чего тут делает? И на француженку вроде не похожа. Вздернутый нос, русые волосы заплетены в две плотные баранки…»
– Не спи, замерзнешь, – ткнула меня в бок Чумнова и сразу объявила, что мы должны остаться после уроков для решения важных вопросов. Первый вопрос, который мы должны были решить – был вопрос о выборе командира «звездочки». Чумнова сразу предложила и утвердила себя, не дав нам опомниться. Вторым важным вопросом Зоя обозначила победу в соревновании «звездочек» и получение приза.
Основная наша проблема по учебе была с Вовиком Уховым. Вовка был неглупым парнем: у него было хорошо с математикой и не было проблем с русским языком. Но Вовка совсем не мог читать. Точнее, он не мог читать вслух. Когда учительница говорила, что дальше читает Ухов, с Вовкой начинали происходить странные трансформации. Он высовывал язык, съеживался, начинал глупо хихикать, заикался и не мог ничего прочитать, кроме каких-то отрывочных слогов. Мы все понимали, что Вовка – наше слабое звено и если ему не помочь, то первого места в соревновании нам не получить. Все тут же бросились тренировать и обучать Ухова. Вовка не сопротивлялся и выполнял все, что ему говорили. И, как ни странно, у него получалось гораздо лучше, чем на уроке. Алена Рыбкина сообщила, что у Вовки психологические проблемы. Все начали хохотать, решив, что Ухов псих и его надо лечить. Но Алена объяснила, что такие проблемы бывают у многих людей и нужно разбираться в причинах. Папа Рыбкиной писал диссертацию про синдром ожидания неудачи. А Вовка, видимо, эту самую неудачу и ожидал, особенно когда его спрашивали на уроке. Например, собирается Вовка читать вслух и заранее уверен, что у него ничего не получится. Вот поэтому у него и не получается. Мы решили, что будем работать с ним каждый день.
 Когда нам уже порядком надоело обучать чтению Вовку, мы вышли на улицу и замерли. Крупными хлопьями падал первый снег. Ветра совсем не было. Снег падал неторопливо и уже успел припушить землю. Вокруг было белым-бело.
– Красотааа! – протянул Вовка, и тут же на нас обрушилась лавина снежков.
Снег был у меня в носу, в глазах, в ушах. Шапка слетела, а я от неожиданности поскользнулся и упал. Перед школой стояли взрослые мальчишки, с удовольствием стрелявшие снежками по живым мишеням. Мы со всех ног бросились назад в школу, а там собралась уже приличная толпа детей, не рискующая двинуться с места. Все обсуждали, как поступить и что делать. Я отвернулся и стал вытаскивать снег у себя из карманов и из-за шиворота. Вдруг все как-то разом стихли, и пролетел громкий шёпот:
 – Душан, идет Душан.
В холле школы появился высокий темноволосый кудрявый мужчина в очках. Он очень уверенно прошел мимо меня, думая о чем-то своем, слегка оттопыривая нижнюю губу.
«Что такое Душан? Его кличка? – подумал я. – Он же, наверное, слышал, как его обзывают?»
Я повернулся к Чумновой, которая рядом выковыривала снег из сапог и одними губами спросил:
– Кто это?
– Учитель истории у старшеклассников. Михаил Борисович Душан – фамилия у него такая.
Учитель уверенно вышел на улицу. Стрельбище сразу прекратилось. Все метатели снежков замерли. Мы следом за ним вышли из школы и разбрелись по домам.
 Ночью мне приснился сон: это я такой сильный и смелый вышел из школы и прекратил снежную пальбу, а потом ко мне подошел слегка запыхавшийся Душан и со словами – «Ну, ты молодец, Пушкин, выручил! Спасибо!», – пожал мне руку.
 Лучше всех в классе учился Алеша Димочкин. Он это делал, не прилагая каких-то особых усилий. Когда его спрашивали на уроке, он отвечал очень спокойно, без суеты и всегда правильно. Алеша был среднего роста, черноволосый и черноглазый. Одет он был всегда аккуратно, также аккуратно были сложены его тетради и учебники в идеально чистых обложках. Чумнова после каждой полученной им пятерки называла Димочкина всезнайкой. Его «звездочка» уверенно лидировала в соревновании. Мы из-за Ухова болтались между вторым и пятым местом. Вернее, если Вовку не спрашивали, мы были вторые, но как только его вызывали читать, мы тут же слетали вниз. Близился конец учебного года и подведение итогов соревнования. В тот момент мне казалось, что ничего важнее этого просто быть не может. Вера Николаевна объявила, что нам предстоит сдавать технику чтения. Алена Рыбкина занималась с Вовкой больше всех и видела в нем явный прогресс. Ухов старался изо всех сил, но как только ему предстояло что-либо делать вслух при учительнице, его как будто подменяли. Опять появлялся язык и заикание.
Накануне проверки техники чтения Рыбкина обратилась к Вовке: «Давай договоримся так: ты сосредоточишься только на чтении. Тебе должно быть все равно, кто и что говорит в это время. Опусти голову и смотри только в книгу. Тебя должны волновать только буквы, слоги и слова. Все остальное – по фигу! И не переживай, что можешь нас подвести. Мы к тебе хорошо относимся, независимо от того, умеешь ты читать или нет, получишь ты двойку или пятерку. Помни только мои слова и ничего больше!»
 Наступил тот самый день, которого мы все так боялись и к которому так готовились. Как назло, Вовке предстояло отвечать после Алеши Димочкина. Алеша прочитал текст как всегда безупречно и получил свою пятерку.
– Ухов следующий, – сказала Вера Николаевна. – Запасаемся терпением. Оно нам всем сейчас сильно понадобится. Ухов, постарайся не блеять хотя бы сегодня.
 Вовкин язык автоматически выскочил наружу, плечи дернулись. Он посмотрел на Алену Рыбкину, как-то весь собрался, низко опустил голову и пошел к доске. Читал Вовка медленно, даже нараспев. Но, к удивлению всех, не спотыкался и не блеял. От напряжения он был весь красный, на лбу блестели капелька пота. Вовка неестественно согнулся над учебником, голову не поднимал и кроме букв ничего не видел и не слышал. Ухов прочитал на твердую тройку. Когда он поднял голову, на его лице расцвела улыбка безмерного счастья, как будто он выиграл машину в лотерею или стал чемпионом мира по шахматам. Вовка улыбался весь день, и мы тоже улыбались. Ведь это была и наша маленькая победа, тем более, что мы впервые сравнялись с лидерами.
 После уроков расходиться совсем не хотелось. Настроение было прекрасное. Мы сначала играли на школьном дворе в догонялки, потом переместились к дому Алены Рыбкиной. Девчонки расчертили мелом асфальт на квадратики, и мы стали играть в «классики». Это достаточно спокойная игра, которую все любили. Нужно скакать на одной ноге по расчерченным клеточкам и одновременно передвигать баночку из-под леденцов. Леденцы были давно съедены, а баночка для тяжести наполнена песком. Мы смеялись, вспоминали Вовкино красное от напряжения лицо, удивление Веры Николаевны от его чтения и по порядку скакали по клеточкам с банкой. Вдруг открылась форточка окна, уходящего в самую землю, и из нее показалось большое кругло-багровое лицо дядьки. Он начал истошно кричать и прогонять нас. Оказывается, от нашей банки и нашего дурацкого смеха у него разболелась голова, он не может работать и будет жаловаться нашим родителям. В низких окнах цокольного этажа горел свет, были видны расставленные столы, за столами сидели еще две женщины. Чем громче кричал дядька, тем громче мы хохотали. Нам казалось, что сегодня нам все нипочем. В нас как будто вселились черти. Мы ничего не боялись, а присутствие рядом товарищей только усиливало чувство вседозволенности.
 Я не помню, кто первый показал язык и начал гримасничать, но через минуту мы уже все делали это. Вовка Ухов, и без того чувствуя себя героем дня, подошел к двери с надписью «ЖЭК», снял с гвоздика замок и торжественно навесил его на двери. Мы все захохотали с удвоенной силой. Кто-то изнутри начал дергать дверь, дядька в форточке стал глотать ртом воздух. Наше веселье продолжалось, пока мы не начали от всего этого уставать. Первой ушла домой Чумнова, затем убежала  Мила Чистова. Вовка вспомнил, что у папы нет ключа, и тоже умчался. А потом пришли два милиционера, которых вызвали работники ЖЭКа и забрали нас с Аленой Рыбкиной в детскую комнату милиции. Мы провели там два долгих и неприятных часа, чувствуя себя злодеями и преступниками. Я не знал, куда деться от стыда. Полностью признал свою вину и понимал, что прощенья мне за такое безобразное поведение быть не может. Алена же, напротив, виноватым считала красномордого дядьку, который своим криком и угрозами нас напугал и получил с нашей стороны ответную реакцию.
 Потом за нами пришли родители. Вечером, когда мы с мамой возвращались из милиции домой, на ее вопрос, что это было, и почему мы так поступили, я ответить не смог. Я не знал и не понимал, как такое могло с нами случиться. Это было какое-то коллективное помутнение рассудка. Алена пыталась объяснить случившуюся ситуацию своему папе, и когда они проходили мимо нас, я услышал что-то про эмоциональный выход из психологической проблемы, но мало что понял. Нас обоих поставили на учет в детскую комнату милиции. Ни я, ни Алена, не сговариваясь между собой, не признались в том, что знаем остальных детей, участвовавших в этом безобразии.
 На следующее утро по дороге в школу Вовка Ухов слушал мой рассказ с открытым ртом и откровенной завистью. Тот факт, что я теперь состою на учете в милиции, привел его почему-то в восхищение.
– Ты не понимаешь, как это круто! – сказал он мне, и от этого я немного приободрился. Без приключений мы добрались до нашего класса, и начался наш новый школьный день.

                Мелкие пакости и большие мечты

Прозвенел звонок. Мы как обычно все встали, приветствуя Веру Николаевну. На фоне привычных хлопков парт я услышал чье-то тихое аханье.
– Что с тобой, Димочкин? – подняла голову Вера Николаевна. – Пойдем к доске, расскажешь нам, как ты домашнюю задачу тремя способами решил.
Димочкин привстал на своей последней парте, потом сел, потом снова привстал. На лице у него было явное замешательство.
– Ты что, не решил тремя способами? – спросила Вера Николаевна. Димочкин склонил голову.
– Вообще не решил? – подняла брови учительница. – Наверное, кто-то вообразил, что он самый умный, и если учитель его спрашивал вчера, то сегодня можно и не готовиться к уроку? – Вера Николаевна была уже рядом с Алешей и продолжала свою речь прямо перед ним, методично махая перед его носом рукой.
Алеша опустил свою голову совсем низко, а по его щеке покатилась слеза. Класс молча переваривал случившееся. Во-первых, двойка Димочкина сама по себе была событием, которого никто не мог предположить. Во-вторых, после этой двойки «звездочка» Димочкина автоматически улетала с первого места вниз. В-третьих, все мысленно начинали подсчитывать свои шансы на первый приз. Только Пыжова подчеркнуто равнодушно смотрела в окно. Я даже подумал, что у нее что-то случилось, настолько эта отстраненность была ей несвойственна.
 На перемене все столпились у плаката соревнований. После двойки Димочкина его «звездочка» откатилась на третье место, а наша заняла стойкую лидирующую позицию. Счастью нашему не было предела. До финиша оставалось совсем немного и, казалось, уже ничто не сможет нам помешать. Чумнова со знанием дела сообщила, что уже видела медали из чистого золота, которые нам повесят на шею и стала делать предположения о первом призе. Алеша Димочкин по-прежнему сидел за своей партой, низко опустив голову. Он не вставал из-за парты и на последующих переменах. И даже в конце уроков, когда все умчались домой, он продолжал сидеть за своей партой.
В этот день по классу дежурили я и Мила Чистова. Это значит, что мы должны были собрать все бумажки, вымыть тряпки и стереть с доски, чем я и занимался. А Мила активно что-то искала в своем портфеле. Она перебирала тетрадки и учебники, вздыхала и снова перебирала.
– Ты чего потеряла? – спросил я.
Оказалось, что пропала ее заячья тетрадь. Мила была просто в отчаянии и уже не сдерживала слезы. Я бросил мыть доску и начал ей помогать в поиске тетради.
– А ты чего сидишь? – обратился я к Алеше. – Помогай давай!
Алеша от неожиданности как-то дернулся и быстро поднялся. Мы увидели, что Алешины штаны сзади были одним большим грязно-масляным пятном. Стул, на котором он сидел тоже был сильно испачкан. Мила забыла про своих зай¬цев и перестала плакать.
– Кто-то намазал мне стул этой гадостью, – тихо сказал Димочкин.
И я сразу все понял. Алеша не пошел отвечать не потому, что не знал или был не готов. Все у него в тетради было хорошо и решено не тремя, а пятью или даже шестью способами. Просто он не мог выйти к доске и повернуться ко всем спиной. Он не захотел объяснять, что ему налили на стул адскую смесь из масла, мела и еще какой-то дряни и не пошел к доске потому, что не смог бы выдержать безумного хохота всего класса над собой. Почему-то мне сразу вспомнилась Пыжова, что-то мне подсказывало, что без нее тут не обошлось. Я сразу заглянул в ее парту, но там было пусто. Потом я проверил парту ее соседки Чумновой и в глубине ее увидел явный масляный след от бутылочки...
Всю ночь я обдумывал свой предстоящий разговор с Чумновой. Я понимал, что всем нам хочется победы, но не таким же способом. И пока я думал, что и как ей скажу, вдруг понял, что не так уж и важна для меня эта победа.
Утро выдалось хмурым. Таким же хмурым было лицо Веры Николаевны, когда она вошла в класс. В руках у нее была хорошо знакомая мне синяя тетрадка, та самая тетрадка, которую мы вчера с Милой так и не нашли. Вера Николаевна открыла ее и стала зачитывать фамилии одноклассников и показывать их заячьи портреты. И то, что раньше мне казалось смешным и милым, сейчас почему-то выглядело совсем по-другому. Когда Вера Николаевна дошла до квадратного зайца с копной кудрявых волос и строго спросила: «Как вы думаете, кто это?» – «Чумнова», – дружно выдохнул класс.
Я посмотрел на Чумнову, и мне расхотелось с ней разбираться. Она сидела вся такая несчастная с красным лицом, но сходство с портретом было потрясающее. Между тем Вера Николаевна открыла последнюю страницу и повернула тетрадь к классу. На нас смотрела толстая зайчиха в синем плаще, с жиденькими седыми волосами, собранными в пучок. На ее носу восседали очки, а из-под очков выглядывали, я бы сказал, даже выпрыгивали два глаза, которые спутать с какими-то другими глазами было трудно. Именно такие глаза были у нашей учительницы, когда она была нами сильно недовольна, а точнее, когда она была в бешенстве. Именно этих выпрыгивающих глаз я и боялся больше всего. Именно такие глаза были сигналом, что надо замолчать и любое сопротивление бесполезно.
«Когда только Мила успела ее нарисовать, и как не вовремя!» – подумал я и перевел взгляд с глаз зайчихи на глаза Веры Николаевны. Сходство не оставляло сомнений, впрочем, как и очевидный талант Милы. Чистова стояла перед всем классом и стойко молчала, низко опустив голову. На переменах эту тетрадку листали многие, смеялись и даже просили нарисовать свой портрет в образе зайца. А сейчас все притихли и слушали Веру Николаевну. И все были согласны, что подобные рисунки – это неуважение к окружающим и насмешка над слабыми сторонами человека. Некоторые даже кивали. Мне хотелось вскочить и объяснить всем, что Мила ничего плохого не хотела, что она не рисовала это на уроках, как говорила Вера Николаевна. И целью ее было не высмеять одноклассников, а просто Мила любила рисовать. Внутри меня все бурлило и кричало, а я сидел и молчал. И Мила молчала, и почему-то все молчали.
Заячья эпопея закончилась для Милы Чистовой двойкой по поведению и вызовом в школу родителей. Тетрадь осталась у Веры Николаевны, и отдать ее она обещала только в руки папы или мамы. Больше зайцев Мила Чистова не рисовала. И вообще больше не рисовала. Наша «звездочка» в очередной раз стремительно улетела с первого места.
После уроков мы собрались около школы и стали обсуждать случившееся. Настроение было хуже некуда. Что-то выяснять у Зойки Чумновой мне уже совсем не хотелось. Алена Рыбкина сказала, что в таких ситуациях нужно снимать стресс, переключившись на какой-то другой вид деятельности, и предложила пойти делать «секретики» с желаниями. Похоже, все были в курсе, что это такое, кроме меня. Чумнова быстро объяснила, что к чему. Нужно было загадать желание и записать его на листочке. Потом в тайном месте надо выкопать ямку, положить заветную бумажку, а дальше начинается самое интересное. На бумажку кладем фантик, цветочек, лепесточек, что больше нравится, и сверху накрываем стекляшкой. Потом все это засыпается землей и ставится опознавательный знак. Получается вот такой «секретик» с желанием, которое обязательно должно сбыться. И чем красивее под стеклышком картинка, тем быстрее твое желание исполнится.
Мы нашли хорошее местечко под березами, и каждый стал копать свою ямку. Фантиков у девчонок было в изобилии, вокруг желтым ковром цвели одуванчики, а вот со стеклышками была проблема. Я стал оглядываться по сторонам в поисках стеклянных осколков. Как назло, стекла нигде не было. Впереди я увидел знакомую фигуру с авоськой в руке, неторопливо шагающую в нашу сторону. Это был Валера Ивушкин. В его авоське, о чудо, болтались бутылка молока, бутылка лимонада и батон. Не сговариваясь, мы стали махать руками и звать его к себе. Валера подошел к нам и сразу понял, чего нам не хватает для полного счастья.
 – Выбирайте: молоко или лимонад?
– Конечно, лимонад! – заорали мы.
Пока мы пили по очереди прохладный вкуснейший лимонад, а потом разбивали бутылку на мелкие осколки, Валера копал палкой свою ямку для желания и искал чем свой секрет понаряднее украсить. Он нашел валяющуюся неподалеку яркую пачку из-под сигарет, и его секрет желаний получился очень взрослым и мужским. Я сто раз смотрел на эту пачку, но никаких мыслей, кроме как донести ее до урны, у меня не возникало. А Валерик пришел, увидел и сразу все придумал. Его желание просто обязано было исполниться первым.
«Чего же я хочу сейчас больше всего на свете?» – подумал я, взяв в руки ручку и бумажку. У меня перед глазами промелькнули все события прошедших дней: гонка за приз, мокрые штаны и глаза Алеши Димочкина, заячья тетрадь и подрагивающие плечи Милы Чистовой…
– Ты сегодня будешь что-нибудь писать или заснул навеки? – толкнула меня в плечо Алена Рыбкина. – Все уже закончили, один ты остался.
Я быстро нацарапал свое желание. Мне хотелось понять, кто же все это сделал. Я так и написал в своей записочке: «Хочу знать, кто испортил штаны Димочкина и кто украл заячью тетрадь». Я засунул записку в землю, сверху положил обертку из-под печенья, которую откопал на дне портфеля и прикрыл свой секрет стекляшкой от лимонадной бутылки. Замаскировав все это землей и отряхнув руки, я понял, что напряженность сегодняшнего дня куда-то улетучилась. Ярко светило солнце, домой идти совсем не хотелось. Мы сели на траву рядом со школой, подставив лица солнечным лучам.
– Сейчас бы чего-нибудь перекусить, и было бы совсем хорошо! – подал голос Вовка Ухов. Алена выразительно посмотрела на авоську Ивушкина, и я тоже посмотрел.
– Батон, наверное, еще теплый? – неуверенно поинтересовалась Мила Чистова. Ивушкин что-то сказал про костлявую руку голода и разделил батон на всех. Потом, когда мы уже допивали молоко, Зойка Чумнова спросила:
– Интересно, а кто какие желания загадал?
И все, наперебой, стали рассказывать про свои желания. Например, Мила хотела завести кота, а Ухов мечтал о сверхсильной «сикалке», обещанной ему соседом-старшеклассником. Сикалка – это такая бутылка, в крышке которой делается одна или несколько дырочек. Потом бутылка наполняется водой. Ну а дальше можно идти во двор, нажимать на бутылку и всех поливать – удовольствие необыкновенное. У нас завязывались целые баталии с беготней, визгами и мокрой одеждой.
– Вовка, зачем ты загадал сикалку? Сам сделать, что ли, не можешь? Лучше бы загадал желание про свое чтение, – удивился я.
В ответ Вовка немедленно возразил:
– Про себя я читаю очень даже быстро. Вслух тоже получается, особенно, когда Веры Николаевны рядом нет. Но ведь она с нами только в начальной школе. Значит, у меня есть шанс всех вас перечитать.
Чумнова поднялась на ноги, посмотрела на нас, все еще сидящих в траве, сверху вниз и очень весомо произнесла:
– А я загадала, чтобы Вера Николаевна была с нами и во втором, и в третьем классе, и всегда-всегда, до десятого класса, а может и дольше.
Я призадумался над ее словами. Хорошо это будет или не очень? Сразу вспомнилась тишина на уроках, еле слышное поскрипывание ручек, негромкий и вкрадчивый тон Веры Николаевны, который почему-то вызывал напряжение и не предвещал ничего хорошего. Вера Николаевна часто открывала дверь класса во время урока, и на фоне нашей тишины из соседнего класса неслись совершенно дикие крики Софьи Палны – учительницы «бэшек». Она не просто кричала, она так разговаривала со своими учениками. «Хотите так?» – спрашивала Вера Николаевна. Мы, конечно, не хотели и думали про себя, что с учителем нам очень повезло. В этот момент меня ткнул в бок Валерка.
– Ты чего задумался?
Оказывается, пока я предавался размышлениям, все уже успели разойтись по домам. Валерка рылся в карманах в поисках денег. Я добавил ему несколько копеек, оставшихся от школьного завтрака, и мы двинулись снова в магазин за хлебом. По дороге Валерик рассказал, что он в прошлом году сломал ногу. Ему было очень больно, а потом в больнице ногу одели в гипс. Все лето Валерка провел в гипсе. Ни искупаться, ни с ребятами побегать. Так и просидел на лавочке почти три месяца. Поэтому на это лето у Валерки были большие планы.
– Я так и написал в секрете желаний, – сказал он. – Хочу больше никогда не ломать ногу.
 Следующий день начался сильным дождем. Я собирался в школу, а мысли мои так и витали вокруг вчерашних событий. Мила никогда не держала свою тетрадку на парте во время уроков. Рисовала она в основном дома или на переменах, а потом всегда прятала ее в портфель. Каким образом ее тетрадь могла оказаться у Веры Николаевны? Значит, кто-то специально залез к ней в портфель, стащил тетрадку, а потом отдал учительнице. Или подбросил. Или просто положил на стол? И сделать это можно было только во время перемены. Но во время перемены мы все в классе. Стоп. Во время большой перемены мы все ходим завтракать в школьную столовую. Или не все? За размышлениями я и не заметил, как дошел до школы. У входа в класс меня встретила Чумнова и с довольным видом заговорщика сообщила, что сегодня меня и Алену Рыбкину после уроков вызывают к Директору и я должен готовиться. Эта новость меня почему-то совсем не напугала. Во-первых, я представления не имел, почему меня к нему вызывают. А во-вторых, Директор меня знал и всегда при встрече перекидывался со мной парой слов или просто спрашивал: «Как дела, Пушкин?»
 Я сел за парту и стал готовиться к уроку. Мила уже была на месте и прошептала мне, что вчера ее родители были в школе и им вернули тетрадь с зайцами. На задней обложке тетрадки Мила обнаружила явный масляный отпечаток пальца.
– Ты понимаешь, что это значит? – спросила она.
– Это значит, что стащил тетрадь и испортил штаны Димочкину один и тот же человек.
Между рядами парт с хитрой улыбкой неспешно разгуливала Пыжова, попутно сбрасывая на пол приготовленные к уроку учебники и тетради.
– Ну, сильно тебя вчера ругали? – спросила она Чистову.
– Да нет, – улыбнулась Мила. – Папа сказал, что у меня есть способности, даже предложил в художественную школу записаться.
В дверях показалось улыбающееся лицо Валеры Ивушкина. Рука его была в гипсе и подвешена на широком бинте. Все замерли от неожиданности и непонятной причины его улыбки. Валера напоминал раненого бойца из фильма про Великую Отечественную войну.
– Представляешь, я так и не донес молоко с батоном до дома, упал и все разбил, да еще и руку сломал! – подбежал он ко мне. И на полтона тише добавил: – Вот видишь, все сбывается! Я же сломал не ногу, а руку. Это значит, что летом я смогу ходить и даже купаться. Я сначала пожалел, что не правую, ведь тогда мне было бы нельзя писать и можно было бы не делать уроки, а потом подумал, что все к лучшему, ведь все равно учебный год уже заканчивается.
– Ну, ты оптимист! – выдохнул я, а про себя подумал, что пусть немного странным образом, но его желание исполнилось первым, как я вчера и предполагал.
На большой перемене я не пошел в столовую и решил остаться в классе. Вернее, я сначала пошел со всеми, а потом вернулся. В дверях я столкнулся с Пыжовой, вылетевшей из класса и чуть не сбившей меня. В классе была одна Марина Ковыряйкина – скромная, немного наивная и очень стеснительная светловолосая девочка из «звездочки» Пыжовой. Когда она отвечала на уроках, то от волнения лицо ее очень быстро заливалось нежным румянцем. Марина стояла около моей парты и держала в руках пузырек с мутным желтоватым содержимым. Увидев меня, она улыбнулась и протянула пузырек мне.
 – На, возьми, это же твой!
– С чего ты взяла, что это мой? Кто тебе такое сказал?
– Это тебе просила вернуть Зоя Чумнова!
Я запутался окончательно. Мысли выпрыгивали из моей головы. Неужели все прошедшие события – дело рук все-таки Чумновой? Зачем же она отдала тетрадку Милы учительнице? Ведь от этого пострадала вся наша «звездочка», а Зойка спала и видела получить первый приз в соревнованиях. Что-то не сходится…
– Зоя сама дала тебе это в руки?
– Да нет, она попросила Таню Пыжову, а Таня очень торопилась в столовую и попросила меня. Ну, чтобы я тебе в парту сунула или в портфель.
Теперь все стало ясно. Все сложилось воедино. Конечно, это было сделано для победы и во имя победы. Пыжова действовала просто виртуозно. Сначала она грамотно устранила Алешу Димочкина и его «звездочку», потом убрала с первого места нашу пятерку, стащив у Чистовой заячью тетрадку и ловко подкинув ее учительнице. Но ей и этого показалось мало. Теперь, чтобы закрепить успех, она решила подставить меня, используя при этом ничего не подозревающую Марину Ковыряйкину. Она прекрасно понимала, что Марина с ее стеснительностью никому никогда ничего не скажет. А если и скажет, то только про то, что этот пузырек мой или в крайнем случае Чумновой. Самое интересное в том, что Марина действительно в это свято верила. А поскольку и я, и Чумнова были в одной команде, то удар в любом случае попадал в цель. Я схватил пузырек в руки и начал лихорадочно соображать, что же делать. Нужно бежать в туалет и выбросить его там… или… Марина отвернулась к доске и стала неторопливо ее вытирать. А я одним движением сунул пузырек в портфель Таньки Пыжовой и вышел из класса.
 Еще на первом уроке Вера Николаевна объявила, что сегодня будет спрашивать тех, кому нужно исправлять оценки. Это не было новостью, так как накануне она даже зачитывала списки, кому следует особенно хорошо подготовиться и по каким предметам. Предстоял урок русского языка, и я сидел совершенно спокойно, так как в эти списки не попал. Зазвенел звонок и почти одновременно завопил Костик Решетов. Все сразу повернулись в его сторону. Рыжий и веснушчатый Костик стал как будто еще рыжее, и каждая его веснушка стала еще ярче. Он прыгал около своей парты, крутился вокруг своей оси и пытался посмотреть на свои штаны сзади, потом он замер и уставился на свой стул, ткнул в него пальцем, понюхал и сообщил:
– Это масло, не пойму только – машинное или растительное!
Вера Николаевна подошла к Решетову, посмотрела на его штаны, потом на стул и тихо, но очень твердо спросила:
 – Кто это сделал? – ответом ей была тишина. – Я не оставлю этого хулиганства и в любом случае выясню, кто это сделал. Лучше этому человеку набраться смелости и самому признаться в своем поступке.
В моей голове снова застучали молоточки, и я понял, что меня ожидало в этот день. Весь хитроумный план Таньки Пыжовой стал понятен. Почему только при такой ее сообразительности, она не может хорошо учиться? Дальше все следовало, как по сценарию. Никто, естественно, не встал, и Вера Николаевна стала проверять наши портфели. Когда дошла очередь до меня, я вытряхнул все содержимое на парту. Вера Николаевна быстро посмотрела и велела складывать обратно. Я поднял глаза и поймал разочарованный, даже обескураженный взгляд Таньки Пыжовой. По ее лицу пробежала тень, и она озабоченно посмотрела на Марину Ковыряйкину. Марина сидела на первой парте и улыбалась.
Вера Николаевна между тем добралась до парты Чумновой и Пыжовой. Танька лихо начала доставать учебники и тетрадки и вдруг замерла. Вера Николаевна заглянула в Танькин портфель и достала оттуда злополучный пузырек.
– Родителей в школу! Будем разговаривать в кабинете директора. Поведение – два.
«Вот так вот, уважаемая, шах тебе и мат! Закон бумеранга в действии», – прозвучало в моей голове. Урок был сорван, оценки остались неисправленными, Танькина «звездочка» снова потеряла шансы на первый приз, но справедливость моими силами все-таки была восстановлена, а желание, которое я вчера загадал и оставил в секрете под березками, сбылось.
 В кабинете Директора было прохладно. Директор сидел за своим столом в большом кресле и что-то писал. Мы вошли с Аленой Рыбкиной и встали у двери.
– Вы нас вызывали? – спросила Алена.
Директор нахмурился, как-то смешно наморщил лоб, почесал его и, словно что-то вспоминая, достал из-под груды папок небольшой листок.
– Вообще-то я редко вызываю к себе на разговор первоклассников. А если точнее, то не вызываю их никогда. Это первый случай за всю мою учительскую практику. Я хочу сам поговорить с вами и узнать, что же случилось на самом деле. Вы казались мне умными и ответственными ребятами. С вами приятно общаться, вы – надежда нашей школы, вы – ее будущее. А вот в этой бумаге написано, что вы теперь состоите на учете в детской комнате милиции. Вы можете мне этот факт как-то объяснить? Или, может быть, я уже потерял свой педагогический нюх и мне пора на пенсию?
 Я от такого неожиданного поворота событий даже вспотел. Я совсем забыл про тот случай и никак не мог предположить, что он всплывет, да еще и в кабинете Директора. Я поправил очки на носу, потом сделал это еще раз, стыдно было до невозможности. Я стоял пнем и не мог вымолвить ни слова, не зная, что сказать и как объяснить этот наш дурацкий поступок. Слава Богу, что со мной была Алена Рыбкина.
– Как может будущее школы стоять на учете в детской комнате милиции? – начала она. – Да очень просто, – и Алена последовательно рассказала про игру в «классики», про красномордого дядьку и про все, что было дальше. Ее рассказ был очень спокойным и последовательным, она излагала лишь факты. Потом она перечислила все слова, которые орал нам дядька из форточки. Про наши кривляния Алена упомянула совсем вскользь. Я слушал и понимал, что в жизни не смог бы так красиво и гладко об этом рассказать. Лицо Директора светлело, хоть вид его был по-прежнему серьезным, а в глазах снова заблестели знакомые искорки.
– Пообещайте мне в следующий раз думать, прежде чем совершать подобные поступки. В вашем случае защита превзошла нападение, а это может повлечь за собой серьезные последствия, особенно, когда вы станете взрослыми.
Конечно, мы пообещали и вышли из кабинета окрыленными.
– Как ты думаешь, он расскажет Вере Николаевне или уже рассказал? – спросил я Алену.
– Думаю, она не знает, иначе не смогла бы промолчать.
До позднего вечера меня периодически уносило к событиям прожитого дня. Теперь я очень боялся подвести Директора. Никто и никогда раньше не говорил мне, что очень верит в меня. Вечером мама спросила, все ли у меня в порядке и добавила, что вид у меня сегодня почему-то очарованный.
– Все нормально, просто Александр Пушкин, тот, который твой сын, – будущее нашей школы. И тебе следует это знать.
– Откуда поступили такие сведения? Сработала агентурная сеть? – улыбнулась мама
– Да нет, все проще. С директором школы сегодня беседовал, он и поделился.

                «Звездочки»

За окнами буйствовала весна. Распускались зеленые листочки, солнце жарило уже совсем по-летнему. Учиться стало практически невозможно. На следующий день, после посещения школы ее родителями, Танька Пыжова пришла непривычно тихая и вежливая и оставалась такой целый день. Вовка Ухов даже испугался и предложил ей на всякий случай сходить в кабинет врача измерить температуру.
Вера Николаевна, внимательно изучив наш соревновательный стенд, сообщила, какие «звездочки» могут побороться за распределение первых трех мест. Это были «звездочки» Димочкина, Пыжовой и наша. Я даже представить не мог, что после всех историй мы сможем еще на что-то претендовать. Вера Николаевна начала задавать вопросы по разным предметам, а результаты отмечала у себя в блокноте. В зависимости от этого «звездочки» двигались вперед или откатывались назад. Мне запомнился вопрос о первом космонавте. Пыжова раньше всех взметнула свою руку-ракету вверх и с энтузиазмом громко отрапортовала:
 – Первого космонавта зовут Юрий Болгарин.
Все засмеялись, а Танька, похоже, так и не поняла, почему вызвала такое веселье. В который раз она удивила меня своей быстротой реакции и отсутствием знаний. Танькины мозги были заточены совсем под другое.
Как всегда, безупречен в своих ответах был Алеша Димочкин. Костику Решетову из их команды досталось читать стихи. Он делал это так громко и старательно, что даже капелька пота повисла у него на носу. Я смотрел на эту капельку и думал, успеет она упасть до конца стихотворения или нет. Если успеет, то мы победим. Капелька тряслась, но упорно не падала.
 Марина Ковыряйкина очень долго мучилась с придумыванием вопросительного предложения. Она морщила лоб и краснела. Пауза затягивалась. Руки ее нервно теребили школьный фартук, плечи подергивались. Наконец, она набрала побольше воздуха в легкие и выдала:
– А у тебя есть карман?
Весь класс просто грохнул от хохота. Даже Вера Николаевна засмеялась. Раньше я никогда не видел, как смеется наш учитель. Смех ей был очень к лицу. Она как-то сразу помолодела. И я с удивлением понял, что ничто человеческое ей не чуждо. Я представил, как она завтракает, вечером сидит у телевизора, прикрыв ноги пледом, кормит кошку, если у нее она, конечно, есть. Голос учительницы вернул меня на землю:
– Пыжова, приведи пример восклицательного предложения! – скомандовала она.
Пыжова от неожиданности подскочила на стуле и без раздумья, вложив все свои чувства и эмоции в интонацию, выдала:
 – У меня есть карман!
Класс захохотал с двойной силой. В итоге, как я и предполагал, «звездочка» Димочкина забрала все-таки свое первое место. И это было справедливо. Мы стали вторыми. Команда Пыжовой финишировала третьей, поскольку никакой художественной красоты в предложениях про карман Вера Николаевна не увидела, да и с первым космонавтом случилась явная ошибочка. Победителям вручили долгожданные медали. Они были, конечно, не золотые, как обещала Чумнова, а шоколадные, но в золотой обертке. Каждый из нас получил по небольшой коробке цветных карандашей и по альбому для рисования. Я шепнул рядом стоящей Миле Чистовой:
– Сейчас самое время начинать рисовать новый зверинец.
– Мне теперь есть, кого рисовать. Папа на окончание первого класса обещал мне подарить кота!
«Ого! Теперь и Мила с котом! Еще одно желание исполняется!» – подумал я.
В это время Димочкину вручили большую грамоту, на которой золотыми буквами было выбито: «Победитель социалистического соревнования». Я не понимал, что это такое, но Алеша был очень важным и очень довольным. В том, что он все понимал про социалистическое соревнование, я не сомневался.
– Жаль, что мы не первые, – с грустью пробубнила Чумнова.
Ухов почесал затылок и произнес:
– Чего же ты тогда не загадала в секрете желаний первое место? Тогда бы мы точно победили!
 Вовка поковырялся в портфеле и достал новенькую бутылку-сикалку.
– Ничего себе! – присвистнул я. – Каким же волшебным образом она к тебе попала?
– Ничего волшебного. После закапывания секрета я зашел к соседу и попросил его сделать мне обещанную сикалку. Вот он и сделал.
– А чего же ты раньше к нему не заходил?
– Я заходил, просто его не было дома.
– Вот, – подвел итог я. – А в этот раз он был дома. И сикалку сразу сделал. И Миле папа кота обещал подарить. И Ивушкин ногу не сломал. И я выяснил, кто украл тетрадку Чистовой. Все сбывается. И Вера Николаевна ближайшие два года точно будет с нами, как загадала Зойка.
Я повернулся к Рыбкиной и спросил:
 – А ты что загадала?
– Не в моих правилах рассказывать про свои желания. Как расскажешь, обязательно не сбудется! – улыбнулась Алена.
В этот момент на крыльце школы появился Директор. Он подошел к нам и, прищурившись, сказал:
– У меня для вас не очень приятная новость. И вы, наверное, расстроитесь, когда про нее узнаете! Мы вынуждены отпустить первые классы на каникулы на неделю раньше срока, начинаем ремонт на вашем этаже. Поздравляю вас с переходом в следующий класс!
– Уррааа! – закричали мы.
– Сбылось! – закричала Алена. – Я загадала желание, чтобы как можно скорее наступили каникулы, и они наступили! Ура!
В честь такой новости Вовка пустил в ход свою «сикалку» и начал нас всех из нее поливать. Мы кричали и прыгали в лучах солнца и брызгах воды, а Директор смотрел на нас и улыбался. Это был последний день нашего первого класса, и я его хорошо запомнил.

                Суд над Пушкиным

Сейчас, вспоминая начальную школу, я удивляюсь нашей послушности и правильности. Слова учителя были для нас законом, сам учитель – небожителем. Все, что говорила и делала Вера Николаевна, считалось правильным. Это потом, много позже, мы приобрели умение критиковать и спорить, отстаивать свое, пусть даже не всегда правильное, мнение. А тогда, в те далекие годы начальной школы, мы были пластилином в ее руках. Учительница буквально лепила нас под себя и выстраивала модель удобного для нее поведения. Никто и никогда не обсуждал и, тем более, не осуждал Веру Николаевну. Мы не жаловались родителям, да и на что собственно мы могли пожаловаться? На то, что Вера Николаевна была с нами строгой? Да, она требовала от нас исполнительности, полного согласия с ее решениями и дисциплины. В принципе, все учителя требовали этого. Жаловаться на то, что она была с нами недружелюбной? Мы привыкли к этому очень быстро и воспринимали, как само собой разумеющееся. Мы были ее работой, от которой она, возможно, просто устала в силу своего возраста. Это сейчас я понимаю, что Вера Николаевна была одиноким, просто бедным на эмоции человеком, никогда не имевшим собственных детей. Сложно было определить, в хорошем она настроении или нет. Вера Николаевна редко улыбалась, редко хвалила, но умела мастерски подмечать наши недостатки и в нужное время их при всех высмеивать. Мы ее откровенно боялись, но тогда не осознавали этого в полной мере.
 Вера Николаевна очень гордилась придуманным ей методом школьного самоуправления и внутреннего контроля. Мы должны были сами следить за дисциплиной, а точнее, друг за другом и, если что-то не так, обязательно докладывать ей об этом. Это сейчас с высоты прожитых школьных лет я понимаю, что в основе системы моей первой учительницы, лежало банальное стукачество. А тогда все вокруг говорили о ее новаторстве. Она была в курсе всех наших школьных дел. Все было под ее контролем. Она, конечно, ни на минуту не задумывалась, что растит доносчиков и ябед. Класс разделился на тех, кто постоянно ей что-то докладывал и на тех, кто предпочитал молчать. Активных «стукачей» Вера Николаевна поощряла и постоянно ставила в пример, называя их небезразличными людьми. Кто-то к такому положению вещей привык быстро, а для меня это было нелегко. Я все время находился в каком-то непонятном напряжении и в ожидании того, что кто-нибудь, да обязательно заложит.
К нам на уроки приходили учителя из других школ перенимать опыт. Мы были образцово-показательные дети. И надо отдать должное Вере Николаевне, во всех соревнованиях, конкурсах художественной самодеятельности, смотрах строя и песни мы были лучшими. Когда наша учительница неожиданно заболела гриппом и ушла на «больничный», мы две недели учились без нее практически самостоятельно. Из соседнего класса приходила Софья Пална, писала нам на доске задания, и мы их честно выполняли. И делали это в полной тишине, как будто наш учитель был рядом с нами. Видимо, система Веры Николаевны, проверенная десятилетиями, работала исправно. И Вера Николаевна среди учителей начальной школы тоже считалась лучшей. Все говорили, что мы должны гордиться и нам очень повезло. И мы, конечно, гордились и находились в полной уверенности, что нам повезло, ведь в соседнем классе по-прежнему методом крика сорванно-сипящим голосом учила «бэшек» Софья Пална.
Не помню, во втором или третьем классе меня вызвали отвечать по природоведению. Материал я дома учил и отвечал достаточно бойко. Учебник лежал на парте и был открыт на странице с главной картинкой параграфа. Я рассказывал и иногда поглядывал на эту картинку. На соседнем ряду недалеко от меня сидел троечник Димка Квадратов и высоко поднимал руку, явно желая что-то сказать. Он был самым младшим в классе и самым крупным. Учился он неважно, но вид у него был всегда очень даже важный. Говорил Квадратов неторопливо, взвешивая каждое слово. Голос у него был очень приятный, немного мягкий, даже убаюкивающий. Но какого-то сильного смысла в его словах я никогда не улавливал. Так, обычная пустая болтовня в красивой обертке бархатного голоса. Мы с ним были вполне в нормальных отношениях. На прошлом уроке я выручил его ручкой, а на перемене мы с большим интересом обсуждали вчерашний хоккейный матч наших с канадцами.
– Желаешь дополнить или тебе нужно выйти? – спросила Димку Вера Николаевна.
– Пушкин подглядывает в учебник, ему нужно снизить оценку, – сказал Димка и посмотрел на меня своим открытым и безмятежным взглядом.
– Я не подглядываю, могу закрыть если надо.
– Закрыть свой учебник ты должен был еще до того, как начал свой ответ. А подглядывая в учебник, ты обманываешь не только меня, но и весь класс! – Вера Николаевна остановилась между нашими рядами, потом повернулась к Димке Квадратову и добавила: – Хорошо, что Дима был начеку.
Я вообще-то по своей природе человек спокойный, но в этой ситуации незаслуженные Димкины обвинения просто захлестнули меня. Мне, конечно, нужно было промолчать и не спорить. Просто быстро закрыть учебник и продолжать свой ответ дальше. Не знаю, что за ослиное упрямство в меня вселилось, но я опять повторил, что Квадратов врет.
– Таак, – протянула Вера Николаевна. – Кто еще видел, что Пушкин подглядывал?
Руку подняла Зойка Чумнова. Прошло то счастливое время, когда соревнование «звездочек» не давало ей выступать против своих. Подняла руку довольная Пыжова, ну куда же без нее. Посмотрев на Пыжову, сама не зная, почему, подняла руку Марина Ковыряйкина. Как она вообще что-то могла увидеть со своей первой парты?
В этот момент у меня еще был шанс остановиться, но обостренное чувство справедливости не позволило мне этого сделать. Ведь правда была на моей стороне, и я это знал совершенно точно.
«В правде – сила, и правда всегда побеждает», – так всегда говорил мой папа, и я в это тоже свято верил. Но, видимо, сегодня моя правда выглядела неуверенной и жалкой рядом с неуязвимой клеветой некоторых одноклассников.
Вера Николаевна развернулась ко мне с вопросительным выражением лица. Я глубоко вздохнул, поднял на нее глаза и твердо сказал:
– Я не подглядывал. Они врут.
– Как-то странно, Пушкин, не находишь? Все врут, один ты у нас чистенький, правду говоришь.
Тогда я не понимал, почему Вера Николаевна просто не перепроверила мои знания еще раз при закрытом учебнике, не задала мне дополнительные вопросы по теме. Ведь выяснить мои знания было проще простого. Ей просто не понравился мой протест, мое несогласие и моя попытка защитить себя.
– Учись говорить правду, умей признавать свои ошибки. Упрямство еще никому не приносило ничего хорошего!
Вера Николаевна стояла совсем рядом. Ее глаза стали вылезать из-под очков, а ее рука начала летать перед моим носом как маятник. Я оказался в подобной ситуации впервые. Конечно, я уже видел не раз это махание руки перед носом провинившегося. Обычно это продолжалось до первой слезы, после которой Вера Николаевна что-то говорила про «крокодиловы слезы». Несчастного отпускали на место с рекомендацией хорошенько подумать о своем поведении. Как правило, на этом все заканчивалось. Мои слезы тоже были уже совсем близко. Я сжал кулаки так сильно, что ногти практически впились мне в ладони. Я держался из последних сил и не плакал. Я молча стоял и смотрел на ее руку. В какой-то момент голова моя стала кружиться, и я робко произнес:
– Но вы же учительница и не должны так махать руками перед моим носом.
Вера Николаевна замерла, и рука ее тоже замерла на взлете. В классе стало очень тихо. Мне показалось, что эта тишина просто давит мне на уши. Стало страшно. Никто и никогда не смел ничего говорить учителю в такие моменты. А я сказал! И по этой звенящей тишине я понял, что сделал что-то ужасное. Урок природоведения сразу прекратился. Учительница подчёркнуто вежливо и спокойно обратилась к моим одноклассникам:
– Вот перед вами стоит Пушкин. Пушкин, наверное, считает себя самым великим, самым умным и самым смелым. Но это он так считает. Лучше всех его знаете вы – его одноклассники. С вами он проводит больше всего времени. Пушкин слишком высокого мнения о себе, поэтому он позволяет себе быть дерзким с учителем, позволяет себе обманывать вас – своих одноклассников. Думаю, вы, его друзья, поможете ему спуститься с Олимпа на нашу грешную землю и поможете вернуть на место его слишком завышенную самооценку. Вспоминайте, говорите ему про его ошибки, про его поведение, делайте ему замечания, если, конечно, вы его друзья! Слушаю вас! И ты, Пушкин, слушай! Кто хочет высказаться?
 И тут началось… Для меня это было совершенно неожиданно. Все стали тянуть руки и наперебой говорить о том, какой я плохой человек. Мне припомнили потерянный чужой ластик, опоздание на урок, случай, когда я прокатился на перилах. Вспомнили, как я спрятал дневник с двойкой. Я чувствовал себя ужасным злодеем, которому нет места в приличном обществе. Те вещи, о которых я давным-давно забыл или считал несущественными, мои одноклассники, оказывается, помнили. Вера Николаевна строго посмотрела на Валеру Ивушкина.
– Ивушкин, а ты почему молчишь?
Валера встал, бросил взгляд на меня, немного помолчал, потом опустил голову и сказал:
– Пушкин бросил в меня в прошлом году снежком и попал в ухо.
– Так, а Ухов чего пришипился? Тебе что, сказать нечего? – в голосе Веры Николаевны появились металлические нотки. Вовка Ухов долго вставал, вздыхал, чесал нос.
– Ну, это, – начал Ухов. – В меня он тоже снежком кинул, прошлой зимой. Но не попал. Правда, сначала я в него раз пять кинул. Вот.
И тут я отключился, и все вокруг перестало для меня существовать. Окончания этого суда я даже и не помню, не помню и как дошел до дома. Мама открыла дверь и тут же бросилась ко мне со словами:
– Шурик, боже мой, что случилось? У тебя лицо какое-то перевернутое.
– Что такое Олимп? – одними губами спросил я.
– Да что случилось-то? При чем тут Олимп? – мама взяла мое лицо в руки и внимательно посмотрела в глаза.
– Просто сегодня меня с него сняли.
 Мой мир перевернулся. Мне казалось, что жизнь моя закончена. Я не знал, как завтра войду в класс, где все меня ненавидят. Я сказал родителям, что в школу больше не пойду. На следующий день в школу я все-таки пошел, но вместе с мамой. Удивительно, но в классе все жили своей жизнью, как будто ничего не случилось. Учительница взглянула на меня из-под очков, и я сразу пожалел, что обо всем рассказал маме.
 – Дети давно хотели поговорить с вашим сыном о его поведении. Я не могла его больше защищать и подчинилась желанию большинства. Одноклассники высказали ему все, что о нем думают, все, что накопилось. Теперь пусть подумает он. Ему это будет полезно. Пусть делает выводы.
И я сделал выводы. Я больше не спорил и не сопротивлялся, и ничего не говорил в противовес учительнице. Смысла отстаивать собственное мнение я больше не видел. Это не значит, что собственного мнения у меня не было. Оно, конечно, было, но я его берег и прятал где-то очень глубоко внутри.
На ближайшем родительском собрании учительница сказала маме, что разговор с одноклассниками явно пошел мне на пользу. А суды после этого прочно вошли в нашу школьную жизнь, как профилактика или лечение нашего плохого поведения или неповиновения.
Именно с того дня, так хорошо врезавшегося в мою память, я начал по-настоящему уходить в себя. Когда погружаешься в это состояние, становится совершенно все равно, что происходит вокруг. Да и учительница стала меньше меня трогать. Какой смысл махать руками перед носом человека, который настолько погружен в себя, что не замечает этого.
На перемене ко мне подсел Вовка Ухов.
– Знаешь, что лучше всего утешает в трудную минуту? Твои друзья – конфеты! – и протянул мне карамельку. – Ты не обижайся на нас с Валериком. У нас не было шансов промолчать.
– Ты же видишь, куда тетеньку занесло, – шепнул мне в другое ухо Валерик.
И почему-то после этого на душе у меня стало легко и спокойно. И весь груз вчерашнего дня сам собой растворился. Ребята, сами того не поняв, сказали нужные слова в нужное время. Да еще Валерик, назвав Веру Николаевну тетенькой, не только рассмешил меня, но и показал мне свое доверие, как будто дал понять, что он на моей стороне. Я крутил в руке Вовкину конфету, когда мимо проходящая Чумнова ехидно бросила в мою сторону:
– Что, Пушкин, жизнь не сахар? Подсластить пытаешься?
В ответ я искренне улыбнулся и сунул ей в руку конфету. Зойка разочарованно посмотрела сначала на меня, потом на конфету и, на всякий случай, спрятала ее в карман школьного фартука.

                Хоркевич и ее хор

Кто-то из великих людей сказал, что лучшее утешение для опечаленного человека – это музыка. Следующим уроком как раз и была музыка. В школьном расписании этот урок значился как пение, но учительница Нонна Андреевна Хоркевич не принимала это название категорически. Ну, что ж, пусть будет музыка…
 Нонна Андреевна была достаточно молодой и очень энергичной женщиной с правильными чертами лица. Ее черные блестящие волосы всегда были аккуратно уложены в прическу, как будто она только что вышла из парикмахерской. Внешность она имела яркую, я бы даже сказал, интересную. Одета Нонна Андреевна всегда была необычно и с хорошим вкусом. Чумнова назвала ее манеру одеваться изысканной, потому что те вещи, которые она носила, нужно было в наше непростое время дефицита еще где-то изыскать. Речь Нонны Андреевны была очень точная, я бы сказал – качественная. Она очень четко формулировала свои мысли и цели, а также наши задачи. А цели у нее всегда были грандиозные. Кроме уроков музыки, которые Нонна Андреевна вела, в школе существовал хор. Я даже я неправильно выразился: хор не существовал, он царил. И Нонна Андреевна была настоящей царицей этого хора. Даже первые три буквы ее фамилии были ХОР – Хоркевич. А случайностей, как известно, на свете нет. Я всегда задумывался, что же было первично – хор или Хоркевич? Не было бы Хоркевич, не было бы и хора. Или наоборот? Хор занимал центральное место в жизни школы и в жизни Нонны Андреевны, и, соответственно, в нашей жизни.
Когда набирали наш класс, всех детей проверяли на умение петь и только при наличии музыкального слуха принимали. Каждые три года хор обновлялся за счет учеников Веры Николаевны, потому что именно ее выпуски и составляли его костяк. Хор участвовал во всех школьных праздниках. Хор защищал честь школы на всех межрайонных и городских фестивалях и обычно побеждал. Почти все дети параллельно обучались игре на разных музыкальных инструментах в музыкальной школе, которая располагалась на цокольном этаже нашего здания. Вовка Ухов учился играть на аккордеоне, Ивушкин – на баяне, Рыбкина – на фортепьяно. Я в музыкальной школе не учился и кастинг в этот поющий класс не проходил, а попал в эту школу по моему новому месту жительства, переехав сюда из другого микрорайона перед самым первым сентября.
Скажу честно, слуха и способностей к музыке у меня не было никогда. Помню в детстве, когда я был совсем маленьким, родители ставили меня на стул и просили что-нибудь спеть. Я пел с очень серьезным видом и, как говорится, не в ту степь. Все начинали хохотать, а я все пел и пел. И вид мой оставался по-прежнему невозмутимым. Очень долго мое пение оставалось главным аттракционом на семейных праздниках. Когда я понял, что класс наш музыкальный и помимо всего прочего мне нужно петь, то старался сильно со своими талантами не высовываться. Пел тихонько, почти шепотом. Нонна Андреевна вычислила меня только к концу второго класса. А было это так… Хоркевич решила сделать шумовой оркестр. Представляете, на сцене объявляют: «Выступает шумовой оркестр школы номер...», и на сцене появляются нарядные второклашки, в руках у которых самые разные инструменты, издающие шум: погремушки, дудки, бубны, свистки. За фортепьяно сидит учитель музыки и ведет основную мелодию, а мы по порядку вступаем и окрашиваем мелодию разными шумами. Мне достались погремушки с рисом, и я ими спокойно тряс в компании с Костиком Решетовым и Ирой Фаманевич. Репетиция шла своим чередом, Нонна Андреевна нами дирижировала, а мы шумели своим инструментами по ее команде. Вдруг Нонна Андреевна остановилась и спросила:
– А где у нас треугольник? Сейчас как раз местечко для вступления треугольника!
Треугольник тут же был найден на дне ящика. Нонна Андреевна оглядела всех своим цепким взглядом и остановилась на мне.
 – Иди сюда! С этого места тебе нужно отстучать сильные доли.
Если бы кто-нибудь объяснил мне, что такое сильные доли. Я решил, что бить по треугольнику нужно как можно сильнее. И как только заиграла музыка, я начал лупить железной палочкой по железному треугольнику, подвешенному на нитке, игнорируя все музыкальные правила.
– Боже мой! Тут слуха нет совсем! Как ты попал в этот класс? – Нонна Андреевна смотрела на меня как на инородное тело, не скрывая своего разочарования. Я почувствовал себя каким-то неполноценным насекомым, например, мухой без крыльев, которая заползла в одну коробку с бабочками.
Главным в жизни Нонны Андреевны был ее хор и все, что с ним связано. Она готова была репетировать с утра до ночи, могла не есть и не пить, но в итоге добиться идеального звучания и лучшего выступления. Она была фанатом и энтузиастом своего дела в лучшем смысле этого слова. Но люди, не имевшие музыкального слуха, были ей неинтересны, они просто переставали для нее существовать. Для нее они были только помехой.
Меня вернули к рисовым погремушкам, а на мое место поставили Иру Фаманевич. Ира была плотной девочкой с двумя короткими, туго заплетенными светлыми косичками. Училась Ира на одни пятерки и была второй отличницей в нашем классе после Димочкина. Характер она имела спокойный и покладистый. Вредностей от нее никаких не исходило, и в мой адрес тоже. Если у меня возникал какой-то вопрос по учебе, я всегда мог к ней обратиться. Ира Фаманевич дружила с Аленой Рыбкиной с детского сада. Они очень дополняли друг друга: тихая и спокойная Ира и активная Алена. Ира не очень любила выступать на публике и в центр сцены вышла с явной неохотой. Заиграла музыка, и она очень аккуратно и правильно простучала свою партию на висящем треугольнике. Треугольник, к моему удивлению, оказался очень трогательным инструментом с нежным звучанием. Видимо, попал в нужные руки.
А моя хоровая жизнь зазвучала тоже по-новому. Теперь Нонна Андреевна по любому поводу, особенно слыша неверно взятую ноту, говорила: «Пушкин не пой» или «дальше поем без Пушкина! Пушкин только открывает рот». Конечно, это было неприятно выслушивать, особенно когда ты и так молчишь или только делаешь вид, что поешь. Мои попытки не ходить на хор успехом не увенчались, хоть Нонна Андреевна и не заметила потери бойца. Мое отсутствие сразу зафиксировала Зойка Чумнова и тут же доложила о моем прогуле. Мне пришлось вернуться в хор и в шумовой оркестр. В оркестре из группы погремушек с рисом меня на всякий случай перевели в погремушки с пшеном, так как они звучали гораздо тише.

                Девочка из Африки

В третьем классе на школьной линейке 1 сентября мне сообщили, что у нас новенькая девочка, и по слухам приехала она к нам из Африки. Я начал крутить головой, а мои фантазии уже рисовали девочку-негритянку с кучерявыми волосами. Я смотрел влево и вправо, но мой взгляд не цеплял ничего необычного. Валерик Ивушкин пришел с перебинтованной головой. Оказывается, он накануне врезался головой в дверной косяк. Я уже давно перестал удивляться его травмам. После его зарытого под березками желания он постоянно что-то ломал, ударял, ушибал… Но ноги его были целы и невредимы. На вопрос, что с ним случилось, Валерик по примеру героя фильма 
Эльдара Рязанова «Старики-разбойники» теперь отвечал: «Бандитская пуля». Его так и называли Валерик Бандитская Пуля. Потом слово «бандитская» куда-то ушло, а «пуля» осталась и приклеилась к Валерику надолго.
– Чего, теперь только под ноги смотришь, чтобы их сберечь? А остальное неважно? – полюбопытствовал я.
Валерик почесал перебинтованную голову и ничего не ответил. Видимо, травма головы мешала ему понимать шутки. Валерик и показал мне новенькую. Она, оказывается, стояла совсем рядом, практически у меня за спиной, и что-то оживленно рассказывала девчонкам. Это была смуглая симпатичная девочка. Ее густые черные волосы были убраны в два хвоста и завязаны большими белыми бантами. Из-под густой челки смотрели два карих глаза. Ничего общего с африканцами я в ее облике не увидел. И фамилия у новенькой была совсем не африканская. Ее звали Птичкина. Арина Птичкина. Имя ее мне показалось очень необычным и в тоже время откуда-то знакомым. Я на минуту задумался, но не вспомнил ни одной Арины в школе и во дворе.
– Странное имя – Арина, совсем несовременное, – задумчиво заметила Вера Николаевна.
– Ничего странного в моем имени нет! – бойко ответила Арина. – Оно редкое и красивое. Так звали няню Пушкина.
– Ну, что ж, Пушкин у нас есть. Теперь у него есть и няня. Садись на место, – Вера Николаевна встала из-за своего стола и подошла к доске.
Я вдруг понял, откуда мне знакомо это имя. Ну, конечно, Арина Родионовна. Теперь насмешек точно не избежать. Только няни мне не хватало для полного счастья. Учительница поздравила нас с началом учебного года и стала расспрашивать, кто и где отдыхал этим летом. Мы, как всегда, сидели очень тихо и ждали, когда вызовут по фамилии. Никто не проявлял инициативы. За два года мы успели привык¬нуть к тому, что лучше лишний раз не высовываться. Все уткнулись в парты, и только новенькая изо всех сил тянула руку. После того, как Арина рассказала про свой летний отдых, Вера Николаевна поинтересовалась о наших новых выученных наизусть стихах. Я оглянулся и снова увидел одну уверенно поднятую руку. За один урок Арина как будто прочитала все стихи и рассказала все истории, которые знала. Она была совершенно другая, свободная и живая! В нашем классе такая активность не приветствовалась.
Вера Николаевна с каждым ее выступлением хмурилась все сильнее.
– Как ты училась в прежней школе? – поинтересовалась она.
– Я была отличницей, – громко ответила Арина.
– Посмотрим, сможешь ли ты быть отличницей у нас, – Вера Николаевна поджала губы. А я почему-то подумал, что она сделает все, чтобы Арина Птичкина не смогла.
Оказалось, что новенькая Птичкина – соседка Вовки Ухова. Они жили на одной площадке в соседних квартирах и были знакомы еще до поездки семьи Птичкиных в Африку. После уроков Вовка потащил меня к себе в гости, ведь 1 сентября нужно было как-то отметить. Вовка расстегнул рубашку и достал висящий на шее огромный ключ от квартиры. Дома у него никого не было. В квартире было тихо и прохладно. В холодильнике тоже было прохладно и пусто.… Отмечать первый день учебы было особо нечем. Вовка отрезал нам по куску черного хлеба, полил подсолнечным маслом и посолил. В это время за стенкой громко заиграла красивая мелодия, и запел приятный иностранный голос.
– Птичкина домой вернулась, музыку врубила. Это Джо Дассен – любимый исполнитель ее папы. Прикинь, ее папа знает французский. Пошли к ней в гости!
Мы позвонили в квартиру Птичкиной, дожевывая свой хлеб с маслом. Арина открыла дверь, посмотрела на нас и молча пропустила в квартиру. Я вошел и замер от неожиданности. Квартира была точно такая, как у Вовки и одновременно совсем другая. На стене при входе висела огромная голова кабана. Его стеклянные глаза как будто следили за мной. Арина невозмутимо сообщила, что в голову кабана вмонтирован механизм слежения и угадывания мыслей. Если мысли мои про хозяев квартиры будут плохими, то глаза кабана сразу станут красными, и он будет громко рычать. Я замер и срочно начал вспоминать свои мысли. Вроде бы ничего плохого я не думал, но какая-то ерунда тут же, как назло, стала лезть в мою голову.
– Она шутит! – Вовка легонько толкнул меня и добавил по слогам: – Шу-тит!
В комнате стояли, висели и лежали красивые и необычные вещи: статуэтки, мечи, тарелки с африканскими рисунками. На полке возвышалось чучело какой-то необыкновенной рыбы.
– А это еще что такое? Чо-то я раньше и не видел! – Вовка держал в руках камень с лепестками очень странной формы.
– Это Сахарская роза! – Арина взяла камень в руки. – Родители нашли во время путешествия по пустыне Сахара. Это сростки кристаллов гипса, которые образуются в слое песка при определенных условиях. Окраска кристаллов целиком зависит от цвета песка и может быть разной – от нежно-лиловой до темно-коричневой. Такая роза – большая редкость. Она очень яркая и крупная. Обычно встречаются более мелкие экземпляры.
– Всем привет! – в дверях кухни с хитрой улыбкой появилась жующая Танька Пыжова. Ее карманы подозрительно топорщились.
«Вот принесла нелегкая! – подумал я. – Ее нам только не хватало. Теперь жди неприятностей».
 Вовка отодвинул Пыжову и прошел в кухню. На столе, о чудо, стояла большая коробка с жвачкой. Нужно заметить, что жвачку в магазине купить было нереально. Если вдруг где-то был привоз, то сразу выстраивалась огромная многочасовая очередь. На моей памяти в наш продуктовый магазин жвачку привозили только однажды, она была советского производства и продавали ее всего по пять штучек в одни руки. Мы с Вовкой тогда заняли очередь через каждые шесть человек, но наш хитроумный план быстро раскусили продавцы. А так обычно мы жевали гудрон, который Валерка Пуля таскал со стройки. Гудрон жевался тяжело и часто вытаскивал из зубов пломбы. Но это все равно было круто: жуешь гудрон и чувствуешь себя героем иностранного фильма, у которого во рту всегда присутствовала обязательная жевательная резинка.
 Я никогда не видел такого большого количества жвачки в одном месте. Да и сама жвачка была необычная. Она была запакована в яркие обертки с иностранными надписями. От коробки исходил запах, который в тот момент показался мне просто волшебным.
– Угощайтесь! – сказала Арина.
Я посмотрел на Вовку, а Вовка уставился в тарелку супа, которая стояла на краю плиты.
– Можно я сначала супом угощусь? – спросил он.
– Да ешь, пожалуйста. Я суп терпеть не могу. Мама мне каждый день его оставляет, а я его каждый день выливаю в унитаз. Делаю вид, что ем, иначе меня ругают.
– А этот супец почему еще жив? Меня ждал?
– В нем нога куриная плавает, боюсь, застрянет.
– Я знаю одно волшебное место, где ничего не застрянет! –  Вовка подмигнул и с удовольствием начал обгладывать ножку.
Арина вытащила из кухонного серванта кастрюлю. Кастрюля была просто огромной, литров десять, не меньше. Она была тяжелая, и мы с Вовкой помогали ее двигать. Кастрюля была до краев полная меда.
– Это папины друзья-охотники прислали, – пояснила Арина.
 Я не очень понял, какое имеет отношение мед к охоте, но думать на эту тему совсем не хотелось. Мы взяли белый батон и сели на пол вокруг кастрюли, так как поднять эту тяжесть на стол было просто нереально. Мы зачерпывали ложками мед, намазывали его на булку и ели. И мне казалось, что ничего вкуснее я в жизни не встречал. Немного забегая вперед, скажу, что этот ритуал мы потом повторяли много раз и разными составами. Мы ели мед, а он, казалось, и не убывал вовсе. Кастрюлю мы опустошили только через год. Арина призналась, что и сама частенько прикладывалась к кастрюльке вместо супа. Когда, спустя какое-то время, в семье Птичкиных кто-то заболел, Аринина мама решила достать кастрюлю. Она прекрасно помнила, сколько эта посудина весила и как они с папой заталкивали ее на полку. Мама собрала все свои силы, дернула за ручку и улетела вместе с кастрюлей. Такой неожиданно легкой и пустой она оказалась. Мама не ругалась, но поверить не могла, что такой объем меда могла съесть ее десятилетняя худенькая девочка.
А в тот день, наевшись меда с булкой и запив все это водой, мы сидели на полу в прекрасном настроении и жевали жвачку.
– Сейчас спою, – сказал Вовка, изображая волка из популярного мультика.
– Петь можешь, сколько хочешь, только костер не разжигай, – съюморила Птичкина.
Вовка тут же вальяжно взял в руки спички и начал смешно притворяться, как будто, действительно, сейчас зажжет костер прямо на полу. В этот момент Пыжова с криком: «Гаси огонь!» уже по-настоящему вылила стакан воды на Ухова. От неожиданности Вовик подскочил на месте и стал поливать Пыжову из чайника. Через пять минут мы уже все поливали друг друга, чем только можно. Костер был понарошку, а тушили мы его по-настоящему. Не помню, сколько времени продолжался этот всемирный потоп, но в какой-то момент соседи снизу начали стучать по трубе. То ли мы бегали как стадо буйволов, то ли у соседей с потолка стало капать. Мы в одно мгновение пришли в себя и бросились наводить порядок, ведь до возвращения родителей оставалось не так много времени.
Вечером мои мысли постоянно возвращались к Сахарской розе, умным глазам кабана, забегам с обливанием водой под музыку Джо Дассена и к громадной кастрюле с медом. Впечатление было такое, как будто я побывал на другой планете. На тумбочке рядом с кроватью в стакане с сахарным сиропом плавала подаренная мне Ариной Птичкиной жвачка. Я планировал жевать ее еще как минимум неделю.
Танька Пыжова дружила с Ариной Птичкиной до тех пор, пока у той не закончилась жвачка. Арина каждый день таскала упаковки жевательной резинки в школу и раздавала ее всем, кто с ней дружил. С ней в это время с большим удовольствием дружили все. Потом жвачка закончилась и дружба тоже.
 Вера Николаевна спрашивала Птичкину почти на каждом уроке. Арина отвечала, а Вера Николаевна снова спрашивала. И это продолжалось до тех пор, пока Птичкина не собьется. Первую четверть Арина закончила с одной четверкой. Вторую с двумя. Третью с тремя. Чумнова на каждом углу говорила, что Птичкина липовая отличница и покупает дружбу за жвачку и, вообще, слишком много «выступает». Многие с ней были  согласны. За Птичкиной закрепилась репутация выскочки. Руку Арина тянула все реже и реже. Первое время она еще пыталась что-то выяснять и доказывать, но быстро поняла, что ни к чему хорошему это не приводит. Вера Николаевна была довольна. В ее классе все опять было под контролем.
С музыкой у Птичкиной тоже не заладилось. На первом же уроке Нонна Андреевна провернула свой обычный номер с сильными долями, только в руки Арине дали бубен.
– «Арфы нет, возьмите бубен», – Пыжова с усмешкой вставила фразу из известного фильма про войну.
Про сильные доли Птичкина тоже ничего не слышала и всю свою неукротимую энергию направила на бедный бубен, мало обращая внимания на ритм. Арина изо всех сил лупила в бубен и даже немного пританцовывала.
– Это что еще за пляски с бубнами? Откуда ты взялась на мою голову? – Хоркевич даже присела на краешек лакированного крутящегося стула.
– Она из Африки! – подал голос Ивушкин.
– Заметно! – Нонна Андреевна посмотрела на Арину как на свою самую большую неудачу в жизни. – Не понимаю, как можно таких принимать в поющий класс.
Арина Птичкина стояла, опустив голову, перед всем классом. Руки ее продолжали сжимать бубен.
– Садись на место. Музыкального слуха нет совсем. В хор я тебя допустить не могу. Первый месяц будешь сидеть и слушать, потом может быть разрешу стоять в хоре и открывать рот.
Это звучало как приговор. Всегда такая уверенная в себе Арина заметно сникла. Улыбка Чумновой не предвещала ничего хорошего. Уже на следующей перемене она, как бы между делом, вставила: «Ты сначала петь научись, а потом выступай, выскочка!»
Арина ничего не ответила. Да и что тут можно было ответить.
Забегая вперед, скажу, что я слинял из хора классе в седьмом. И никто особо не возражал, так как в этом возрасте у всех мальчишек начал ломаться голос. Все быстро забыли про мою певческую бездарность. А Птичкина, честно отсидев свой месяц в зале, была все-таки допущена до хора. Ее поставили рядом с правильно и громко поющей ей в ухо Олей Каровой. Арине разрешили сначала открывать рот, а потом даже петь шепотом. В ответственные музыкальные дни Нонна Андреевна входила в класс со словами: «Пушкин и Птичкина, не пойте, у нас комиссия». К этому все быстро привыкли. А вот мой дядя, когда впервые услышал от меня эту фразу, хохотал от души. До сих пор, когда он приходит к нам в гости, вместо обычного приветствия говорит: «Пушкин и Птичкина, не пойте, у нас комиссия»!

                Смотр строя и песни

Вскоре нас, октябрят, начали принимать в пионеры. Вернее, самых лучших из нас. Пионер – всем ребятам пример. Стать первым пионером в классе было очень почетно. В пионеры принимали тех, кому исполнилось десять лет, но этого, конечно, было мало. Нужно было еще хорошо учиться и не иметь проблем с поведением. Вера Николаевна объявила фамилии первых будущих пионеров, и началось бурное обсуждение кандидатур. Достойными были признаны Алеша Димочкин, Ира Фаманевич, Зоя Чумнова и Инна Хрисьман. Всем, кроме Чумновой уже исполнилось десять лет, но Зоя была правой рукой Веры Николаевны и ее главной помощницей. Все счастливчики учили клятву, им предстояло торжественно произнести ее на празднике.
С восхищением и завистью мы смотрели на наших первых пионеров, когда они вошли в класс под песню Кабалевского:

Вот на груди алый галстук расцвел,
Юность бушует, как вешние воды
Скоро мы будем вступать в комсомол.
Так продолжаются школьные годы...

 Восторг, зависть, желание как можно быстрее тоже повязать на шею это красное чудо. Теперь в классе появился свой пионерский отряд и даже председатель совета отряда. Это командир, которого выбирает отряд. И мы выбрали тихую отличницу Иру Фаманевич. Почему ее? Сейчас уже сложно вспомнить. Наверное, потому, что Вера Николаевна ее предложила и так обозначила нам свое мнение, а Ире доверие. А может потому, что Чумнова с ее активностью всем уже изрядно надоела. Ира не сильно обрадовалась своему избранию на новую должность, а когда нам объявили о смотре строя и песни, то совсем запаниковала. Это такой традиционный конкурс, который проводился в школах довольно часто. Впереди стоял председатель совета отряда, позади него стоял отряд, выстроенный шеренгами по четыре-пять человек. Командир громко говорил: «Отряд 3 «А» класса для прохождения смотра строя и песни построен. Наш девиз...»  И мы все вместе кричали девиз: «Кто пионерским огнем не горит, тот не живет, а лишь небо коптит!»
Дальше снова командир: «Вперед, с левой ноги, шагом марш»! И мы начинали маршировать, дружно выкрикивая речевку:
– Кто шагает дружно в ряд? – Пионерский наш отряд. – Кто шагает дружно в ногу? – Пионерам дай дорогу!
– Песню за-пе-вай!
Дальше мы начинали громко петь и идти строем мимо восседающей за большим столом группы экспертов, определяющих лучший отряд. Побеждал в этом конкурсе обычно тот класс, который громче остальных кричал, лучше пел и ходил в ногу. После уроков мы часами маршировали по коридорам школы с речевками и песнями, вернее, с песней:

Не крутите пестрый глобус,
Не найдете вы на нем
Той страны, страны особой,
О которой мы поем…
Наша старая планета вся изучена давно,
А страна большая эта вечно белое пятно…

Ира Фаманевич чувствовала себя очень неуютно. Она то краснела, то бледнела, то выглядела совсем потерянной. Вся проблема была в том, что Ира совсем не была командиром. Она очень стеснялась, не имела громкого голоса и желания нами командовать. На ее лице было написано явное страдание, но Вера Николаевна этого совсем не замечала. На мой взгляд, громко и четко командовать отрядом смогла бы Зойка Чумнова, но она была на три головы выше всех и ее хождение впереди отряда напоминало бы сказку про Гулливера в стране лилипутов. Получилось бы у Пыжовой, но Танька была двоечницей и хулиганкой, и все об этом знали, поэтому ее кандидатуру никто не рассматривал. Подошла бы Алена Рыбкина, но она не выговаривала букву «Р». Прекрасно бы справилась с этой ролью Арина Птичкина, но ее считали выскочкой, а выскочек впереди отряда никто ставить не собирался.
Лучше всех на роль командира подошла бы Таня Парамонова. Это была девочка с правильными красивыми чертами лица, темными волосами, собранными в две косы. Таня хорошо училась, умела прекрасно читать стихи и производила впечатление человека, который никогда не волновался. У Тани был какой-то тяжелый и не очень приятный взгляд. Она могла смотреть на человека очень долго, практически не мигая. Ее и без того темные глаза становились бездонными. Когда я ловил на себе этот взгляд, мне становилось не по себе. Танина мама была известным в городе адвокатом. Танина сестра была известной в школе сначала пионерской, а потом комсомольской активисткой. Но заслуги сестры и мамы Таню особо не волновали. Она была сама по себе. Ей не нравилось, когда ее вдруг сравнивали с сестрой. Она считала, что чем больше мы сравниваем себя с окружающими людьми, тем ниже собственная самооценка. А когда сравниваем, то почти всегда проигрываем. Ведь всегда найдется более успешный, более умный, более богатый. А себя она оценивала очень высоко. У нее на все было свое мнение, часто отличающееся от мнения остальных и от мнения Веры Николаевны. Она его иногда могла и высказать. За это ей периодически доставалось, но в школу родителей никогда не вызывали. Парамонова никогда не плакала, а просто молчала, стоя с независимым видом. В пионеры Таню долго не принимали, хоть по возрасту она давно подходила.
Мне разговаривать с Таней было трудно, слишком она была для меня сложна и непонятна. Она как будто была девочкой другого уровня и из других миров. Все наши школьные проблемы, так сильно нас волнующие, считала детскими глупостями. Мнения других не признавала. Близких друзей у Тани не было. Какое-то время с ней пыталась дружить Птичкина, но тоже долго не продержалась. Ведь с Парамоновой нужно было во всем соглашаться, а Арина, в силу своего характера, этого делать просто не могла. Я старался держаться от Тани подальше, потому что язык у нее был как бритва – острый и быстрый. Парамонова могла сказать что-нибудь такое хлесткое, и было непонятно, как на это реагировать, потому что в ее словах обычно было много правды.
Глядя на мучения Иры Фаманевич, после очередной репетиции, она сказала:
– Я не знаю, кому нужен этот тупой смотр, но мы его однозначно провалим из-за нашего командира, которому эта должность подходит, как корове седло.
– Выберите другого командира. Я за эту должность не держусь, – ответила Ира.
– Так ты сама откажись. Скажи об этом Вере Николаевне, – не унималась Парамонова.
Ира промолчала. Все мы понимали, что отказываться от высокого доверия Веры Николаевны никак нельзя.
 Наступил день смотра строя и песни. В класс все пришли нарядные и красивые. Каждому выдали по военной пилотке со звездочкой. Пилотки все время соскакивали с наших голов, и девчонки на всякий случай закрепляли их заколками. Ира Фаманевич пришла с красиво заплетенными волосами и огромным бантом. Еще вчера никто даже не предполагал, что на головы нам что-то наденут. Конечно, пилотка никак не хотела уживаться с Ириным бантом. Ира по-всякому пыталась прицепить к волосам пилотку, но ничего не получалось, и от этого она еще больше нервничала. В результате с бантом пришлось расстаться.
Самой последней в класс вошла Чумнова и с видом знатока сообщила, что песня для конкурса должна быть военно-патриотической и наш «Пестрый глобус», который мы так долго репетировали, совершенно не подходит. Наши шансы на победу таяли на глазах.
 Вскоре все третьи классы выстроились в большом спортивном зале. За столом, покрытым красной бархатной скатертью, сидел Директор и еще две учительницы. Они и должны были решить, кто же из нас лучший. Директор объявил смотр строя и песни открытым и приказал внести знамя пионерской организации нашей школы. Я никогда раньше не видел, как это происходит. В центре шел знаменосец – мальчик из старшего класса с большим флагом. Впереди и позади него шли две девочки, отдавая пионерский салют. Все это происходило под бой барабанов и выглядело очень торжественно. Знамя внесли. Все трое повернулись лицом в зал и замерли.
По жребию нам достался четвертый номер из пяти, и смотр начался. Я уже не очень хорошо помню, как какой класс выступал. Кто-то сбивался при ходьбе, кто-то ошибался с речевкой. Командир «бэшек» Таня Большова командовала своим отрядом так, что мы погрустнели. Голос у нее был звонкий и громкий. Команды она отдавала так, будто всю жизнь руководила парадами. По сравнению с ней наша Ира Фаманевич была просто пищащим мышонком. Потом «бэшки» затянули песню про «Бескозырку белую, в полоску воротник». Наблюдая за Нонной Андреевной Хоркевич, скривившей лицо от их пения, мы воспряли духом.
Наступила наша очередь. Ира стояла очень бледная. Руки ее были плотно прижаты к туловищу, как говорили учителя, «руки по швам». Состояние ее я оценил, как предобморочное. Вместо оторванного банта у Иры на голове возвышалась пилотка. Она приготовилась, глубоко и нервно вздохнула, набрав в легкие побольше воздуха, и в этот момент по всему залу пролетел дружный возглас удивления. Оказалось, что упал знаменосец. Упал назад, вместе с флагом, практически плашмя. В последний момент его успел подхватить кто-то из учителей, и это немного смягчило падение. Я в своей жизни впервые видел, как выносят знамя школы, и это произвело на меня огромное впечатление. То, что знаменосцы могут падать в такой ответственный момент, я даже и предположить не мог.
Мы все мгновенно отвлеклись. За эти минуты, пока оказывали помощь павшему знаменосцу, у всех нас как будто произошла перезагрузка. Когда нас объявили повторно, волнение как будто отступило, и мы дружно вышли на стартовую позицию. Ира командовала на пределе своего голоса и на пределе своих возможностей. Она была несколько зажата, но не ошибалась и не заикалась. Мы отвечали громко и очень дружно. Во время марша я уставился на пилотку Валерки. Она подозрительно покачивалась и подпрыгивала.
 «Только бы не упала», – подумал я, и как раз в этот момент моя собственная пилотка слетела у меня с головы. Я не успел даже удивиться, как Валеркина пилотка оказалась в моих руках. Потом оказалось, что мою пилотку поймала Таня Парамонова, пилотку Ухова поймала Пыжова, пилотку Димочкина – Алена Рыбкина. С нас слетали пилотки, но ни одна из них не упала на пол и не испортила четкости нашего марша. Тогда мы впервые ощутили себя единым целым. Мы шли с песней плечом к плечу и чувствовали, что стали единым механизмом, который со всем справится и всех победит. Казалось бы, у нас совсем не было шансов на победу: скромная и стеснительная Ира Фаманевич с ее тихим голосом; песня, совершенно неподходящая для смотра, и пилотки, слетающие с наших голов, как по команде. Но мы победили, хоть все было против этого. Тогда я впервые понял, что даже когда кажется, что весь мир против тебя, все равно есть шанс на победу. И в данном случае надеяться нужно было только на себя и просто сделать все от тебя зависящее. И мы это сделали. И у нас получилось.

                Девочка с глазами олененка

Вера Николаевна решила всех пересадить и назвала это большим переселением
народов. Теперь у меня была новая соседка по парте – Юля Окатова, – молчаливая и очень серьезная девочка, твердая троечница. Все, что она делает, происходит всегда с серьезным видом. Она с серьезным видом молчит, разговаривает и даже, когда она смеется, ее темно-карие глаза сохраняют эту самую серьезность.
«Девочка с глазами олененка», – прозвал я про себя свою новую соседку. Когда я узнал, что Юля – дочь милиционеров, я понял, что все в жизни непросто, и ее серьезность имеет генетические корни. Мне всегда было странно, что Юля не очень хорошо училась. Она производила впечатление думающего и старательного человека, но с учебой не клеилось. Когда мы оказались за одной партой, я был приятно удивлен красивому почерку на идеально чистых страницах. Окатова постоянно получала дурацкие двойки. То кисточку на рисование принести забудет, то учебник возьмет не тот. Когда что-то забывала Чумнова или Горошина, Вера Николаевна обращалась к классу с вопросом, кто может помочь товарищу. И мы их всегда дружно выручали, передавая через весь класс запасные ручки, карандаши, линейки. А Окатова в такой ситуации просто молча получала свой кол в дневник, и все на этом заканчивалось.
На внеклассном чтении Окатову вызвали отвечать на вопрос по книжке «Сын полка», которую мы разбирали уже второй урок. У Юли ответ на этот вопрос был написан в тетради, а на перемене она мне даже чего-то объясняла по этому поводу. Юля встала, открыла тетрадь и, как будто, ушла в себя. Я не понимал, что происходит. Юля долго молчала, как будто собиралась с мыслями, потом начала очень медленно говорить, держа в руках открытую тетрадь. Вера Николаевна задавала простые вопросы, а Окатова беспомощно смотрела в тетрадь, пытаясь найти там ответ. На фоне Юлиного долгого тяжелого ответа с таким трудным подбором слов и бесконечными паузами, отвечающая вслед за ней Пыжова казалась Аристотелем. Получив свои три с минусом, Юля выдохнула и опустилась на парту под трели звонка.
– У тебя же все написано, ты же была полностью готова к ответу. В чем дело?– ничего не понимая, спросил я, когда мы вместе брели в сторону раздевалки.
– У меня леность ума, – ответила Юля и серьезно улыбнулась.
– Это что еще такое? Диагноз что ли?
– Наверное, диагноз. Вера Николаевна поставила. Она еще в первом классе вызвала папу в школу и сказала ему об этом, – Юля провела рукой по своим длинным волнистым волосам, заплетенным в косу, и поправила на хвостике резинку.
– А папа что? В больницу тебя повел?
– Да нет. Папа сказал, что у нее самой леность ума, – Юля остановилась. И я остановился тоже. Даже представить это было сложно. Просто какая-то невиданная смелость – сказать такое самой Вере Николаевне, не зря папа Окатовой работал в милиции.
– Вот теперь и расхлебываю папину смелость. Или, как говорит мама, прохожу школу жизни. На самом деле, если честно, я сама не понимаю, что со мной происходит, когда меня спрашивают. Просто ступор какой-то на меня нападает. А может это просто страх? Я ведь все уроки делаю сама и без особых проблем. И маме дома все отвечаю. Родители давно перестали меня ругать за двойки. Они говорят, что самое важное в том, что знания у меня есть, и они со мной останутся. В первом классе я больше всего переживала, что меня переведут в школу для умственно отсталых. Ты, может, не помнишь, но Вера Николаевна об этом несколько раз говорила при всех. Во втором классе моей самой большой мечтой было, чтобы она хотя бы раз назвала меня по имени – Юлей. Она же ко мне только по фамилии обращается. Мне кажется, что я бы сразу учиться стала лучше.
 Мы вышли на улицу и остановились около школы.
– Ну а сейчас, в третьем классе, о чем ты переживаешь? – поинтересовался я.
Окатова на секунду задумалась, потом подняла на меня свои темные, не по-детски серьезные глаза, и ответила.
– Я до сих пор не пионер. Ведь мне давно уже десять лет, а мою кандидатуру даже не рассматривают. Посмотри вокруг, почти все уже ходят с красными галстуками. А нас, застрявших в октябрятах, становится все меньше и меньше. В пионеры в итоге примут последними вместе со всеми двоечниками. Чувствуешь, как это унизительно? Ведь все вокруг видят и понимают, что те, кто без галстуков, – люди недостойные этого звания.
Я унижения не испытывал, так как мой день рождения был в мае, и я никак не рассчитывал, что стану пионером раньше этого времени. Но что-то в Юлиных словах было – те, кто уже носили пионерский галстук, чувствовали себя на ступень выше.
– Да не переживай ты так, – воскликнул я. – Нас всех, кто остался, примут в пионеры 19 мая в День рождения пионерии. Это большой праздник, и проходит он не в школе, а в настоящем кинотеатре. Это Зоя Чумнова рассказывала, и мне показалось, что она нам даже немного завидовала. Значит, точно там будет здорово.
 На выходе из школы к нам присоединился Валерка Ивушкин с большой ромовой бабой в руках. Он шел из школьной столовой, потому что именно там это чудо продавали. Ромовая баба – это такая фантастическая булка с изюмом и белой сахарной шапкой наверху. От нее шел какой-то сверхъестественный вкуснейший запах ванили. Ивушкин держал ее в салфетке, ромовая баба была еще горячей. Мы, не сговариваясь, заорали: «Сорок восемь, половинку просим!» – это было такое заклинание, когда человеку нельзя не поделиться.
Валерка глубоко вздохнул и отломил нам по кусочку. Следом за Валеркой из школы выкатились Вовка Ухов и Пыжова. В руках у Пыжовой тоже была ромовая баба. Увидев нас, она тут же закричала: «Сорок одна – ем одна!» – и завернула за угол.
Вовка подошел к нам и бесцеремонно отломил у Валерки кусок ромовой бабы. Ивушкин грустно посмотрел на то, что у него осталось, и быстро запихал себе в рот. Потом он достал из портфеля тетрадные листочки, нашел нужный и протянул его мне.
– Это Вера Николаевна просила передать тебе. Выучить нужно ко Дню пионерии.
Я сразу прочитал вслух свои слова:
«Как повяжешь галстук, береги его, он ведь с красным знаменем цвета одного.  А под этим знаменем в бой идут бойцы, за Отчизну бьются братья и отцы…»
– А мне ничего не передали? – спросила Юля и посмотрела на Ивушкина чуть влажными глазами.
 – Нет, ничего. Вернее, сначала Вера Николаевна дала и для тебя слова, а потом забрала назад. Она сказала, что ты все равно не справишься.
Валерка продолжал жевать ромовую бабу, и все его мысли в этот момент сконцентрировались на том, сможет ли он найти две копейки, чтобы купить себе чай в столовке или нет. Ромовую бабу хотелось чем-нибудь запить. Пока Валерка шуровал по закоулкам портфеля, Вовка Ухов посмотрел сначала на меня, потом на Окатову и громко спросил:
– А где мои слова?
– Тебе тоже не дали, читаешь плохо! – Ивушкин наконец-то нашел вожделенные две копейки и теперь в мыслях уже направлялся в столовую.
– Ну, слава богу, – воскликнул Ухов. – Учить ничего не надо, хоть в этом повезло, да, Юль?
Окатова задумчиво посмотрела на Ухова и улыбнулась.

                День пионерии

Я очень хорошо запомнил тот день, когда нас принимали в пионеры. Я проснулся с ощущением праздника. Белоснежная рубашка и отглаженные брюки висели рядом на кресле, заботливо приготовленные мамой. Погода за окном была как на заказ – безоблачное небо, летнее солнце. Пели птицы, зеленели первые листочки.
Нас было человек десять из класса – уже не октябрят, но еще не пионеров. Мы стояли около школы все в белых рубашках, нарядные и красивые. Но самое главное – это настроение, настроение настоящего праздника. Мы все беспрерывно говорили и почти не слушали друг друга. Каждая шутка, даже и не очень смешная, вызывала просто грохот смеха.
Мы и не заметили, как добрались до кинотеатра «Современник». Здесь собралась вся пионерская дружина школы. Я не успевал смотреть по сторонам. Кругом флаги, горны, барабаны, великое множество красных галстуков на белых рубашках, незнакомые учителя, вожатые… И все двигались, все куда-то спешили. Я все время шел за Таней Парамоновой и ориентировался на ее бант, но тут вдруг между нами протиснулся знаменосец с флагом, который показался мне знакомым. На секунду остановившись, я судорожно начал вспоминать, откуда его знаю. За ним прошли какие-то девчонки в народных костюмах… Я стал крутить головой в поисках банта Парамоновой и понял, что тут у каждого второго, вернее второй, есть бант. Через минуту я понял, что потерялся. Я стоял посередине всего этого круговорота и не знал, что делать.
– Ага, «Солнце русской поэзии», собственной персоной! – прямо надо мной, откуда-то сверху появилось большое улыбающееся лицо Директора с черными кустистыми бровями и веселыми глазами. Я совсем не понял, почему я солнце, но спрашивать совершенно не было времени.
– Что, Пушкин, пионером решил стать? – Яков Владимирович вытащил меня из безумной бело-красной воронки, положил руку мне на плечо и повел впереди себя. Народ, видя нас, вежливо и почтительно расступался. Я шел и думал: интересно, что лучше, быть самому Директором школы или иметь друга Директора школы.
– Один раз опоздаешь на какое-то важное событие, и вся жизнь по-другому пойдет, понял? – прервал мои размышления Яков Владимирович.
– Понял.
– Что понял? – наклонился ко мне Директор, и лицо его оказалось очень близко. Он внимательно смотрел на меня и ждал ответа.
– Опаздывать нельзя, чтобы не испортить себе жизнь, – промямлил я. Директор улыбнулся и подтолкнул меня к одноклассникам.
Самым ярким и самым торжественным моментом был наш выход на сцену под бой барабанов. Все прошло просто на одном дыхании. Мы стояли в ряд и хором произносили клятву пионеров Советского Союза:
«Я, Пушкин Александр, Парамонова Татьяна, Окатова Юлия, Птичкина Арина, Рыбкина Алена, Ухов Владимир, Ивушкин Валерий, Пыжова Татьяна... вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить свою Родину. Жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия. Всегда соблюдать законы пионеров Советского Союза».
И всем нам повязали красные галстуки. Я стоял, не шевелясь. У меня даже ладони от напряжения вспотели. Я стоял и думал о том, как же хорошо, что именно у нас был дедушка Ленин, построивший такую необыкновенную страну.
– За дело борьбы Коммунистической партии будьте готовы! – громко сказала старшая пионерская вожатая школы.
– Всегда готовы! – хором ответили мы и отдали свой первый в жизни пионерский салют, подняв перед собой согнутую в локте правую руку с прижатыми друг к другу пальцами.
Я посмотрел на Юлю Окатову и впервые увидел в ее глазах не привычное напряжение, а просто какую-то безграничную и безразмерную радость. У Тани Парамоновой был такой вид, как будто ничего особенного сейчас не произошло. Вовка Ухов от избытка чувств высовывал язык, а Птичкина с Рыбкиной смеялись и поправляли друг другу галстуки. Пыжова на какое-то время присмирела и соответствовала торжественности момента, но сразу после нашего ухода со сцены с ее стороны до меня донеслось: «Взвейтесь кострами баки с бензином, мы пионеры, дети грузинов...»
«В своем репертуаре, но смешно!» – подумал я и погладил свой новенький галстук рукой.
Я не помню, как мы читали стихи, как добирались домой. В памяти осталось только состояние абсолютного счастья. Я постоянно теребил и поправлял свой красный галстук, но не потому, что он плохо был завязан. Просто мне нравилось до него дотрагиваться и понимать, что я теперь пионер.
Утро следующего дня я начал с того, что окунул галстук в воду, уложил алую ткань на гладильную доску и провел по ней раскаленным утюгом. В ответ раздалось приятное шипение. Уже через пять минут я повязывал себе на шею сухой и еще горячий пионерский галстук. Я подошел к зеркалу, отдал сам себе несколько раз пионерский салют и с удовольствием пошел в школу, представляя, как буду всем рассказывать о замечательном вчерашнем дне и принимать поздравления.
В классе происходило что-то непонятное. Новоявленные пионеры были выстроены вдоль доски. Все были такие же нарядные, как вчера. Вроде ничего неожиданного в этом не было, но что-то было не так. И я понял, что. Лица. Они были совершенно другие. Какие-то опущенные и опустошенные лица. На них не было и следа прежней радости. Не было ничего, даже отдаленно напоминающего вчерашний замечательный день.
– Ну вот, еще один прогульщик явился, – Вера Николаевна строго посмотрела на меня из-под очков. – Ну, а у тебя какая причина отсутствия вчера в школе?
Я совсем ничего не понимал. Нас же вчера в пионеры принимали. Все об этом знали. Пока я размышлял и молчал, Вера Николаевна продолжала:
– Праздник вчера закончился в 11-45. Минут сорок заняла обратная дорога. Вы прекрасно и даже с запасом успевали в школу на последний урок труда. И ни один из вас не соизволил явиться. Что прикажете мне с вами делать? Писать докладную директору? Отправлять вас на педсовет? Вы понимаете, что это вопиющее нарушение школьной дисциплины?
Мы стояли со спокойствием обреченных. Никто не плакал. Никто не возражал. На лицах даже не было страха, скорее усталость и равнодушие. У меня мелькнула мысль, что с нас сейчас снимут галстуки, и я к этому начал уже мысленно готовиться. Но галстуки не сняли. Вера Николаевна ограничилась большой записью в дневнике и каждому выписала кол по поведению. Последней к ее столу с дневником подошла Юля Окатова. Юля была в белой красивой блузке, волосы ее были причесаны по-новому и очень необычно. Сбоку, напоминая цветок, сидел белый многослойный бант. Вера Николаевна окинула Юлю быстрым взглядом и сухо произнесла:
– А чего ты так вырядилась-то? Не вижу повода. Праздник был вчера, и он давно закончился. Тебе нужно не о нарядах и прическах думать, а о том, чтобы в следующем году в школу коррекции не вылететь. В четвертом классе тебя так, как я, никто тянуть не будет. Имей это ввиду.
«Сейчас начнет рукой махать», – мысленно предположил я и не ошибся. Юля села за парту, не проронив ни слова. «Вот мы и пионеры», – почему-то, некстати, подумал я.

                Приговоренные

Учебный год и наша начальная школа стремительно катились к своему завершению. Зойка Чумнова рассказывала страшилки про четвертый класс, про новых учителей и про то, как тяжело нам будет без Веры Николаевны. Впереди была неизвестность, но думать об этом совсем не хотелось. Весна звала на улицу. Хотелось быстрее вырваться из стен школы и куда-нибудь нестись без оглядки, причем все равно куда! Хотелось только одного – гулять, гулять, гулять…
Уроки на сегодня закончились, а мы с Валеркой Ивушкиным остались дежурить. Вера Николаевна выдала нам порошок, тряпки и велела оттирать парты от чернил. Мы копошились на последних рядах, когда в класс зашла крупная пожилая женщина с гладкими седоватыми волосами, собранными в пучок. На ней было темное бесформенное платье, чем-то напоминающее мешок, и туфли на плоской подошве. Вера Николаевна широко улыбнулась, привстала и даже немного засуетилась. Из их разговора стало понятно, что это Клавдия Петровна Чехова, завуч школы и наш будущий учитель русского языка и литературы. Они о чем-то негромко поговорили, а потом Вера Николаевна достала список нашего класса.
– Сейчас я подробно расскажу вам про каждого ребенка.
– Ни в коем случае. Ничего не хочу знать ни про одного из них. Я про всех детей все узнаю сама в процессе работы. И все пойму сама! – последнее слово она произнесла, как будто по слогам, одновременно и мягко, и твердо. Даже не знаю, как это объяснить. Голос у нее был очень спокойный и даже ласковый. В то же время чувствовалась такая несгибаемость и уверенность, что было понятно, – все будет именно так, как она сказала. Я даже не заметил, что давно перестал тереть свою парту и стоял навытяжку, слушая разговор учительниц. Видимо, Валерик вытянулся рядом. Клавдия Петровна, бросив на нас взгляд, улыбнулась и сказала:
 – Вольно, парни! – и неторопливо вышла за дверь.
Вера Николаевна поднялась со своего места и подошла к большому шкафу, стоящему вдоль всей боковой стены класса. На открытых полках стояли наши самые лучшие поделки, которые мы выполняли на уроках труда. На стенах висели лучшие рисунки. Некоторые из них побывали на конкурсах и выставках. Во время уроков, особенно, когда понимал, что начинаю уставать, я любил рассматривать этот шкаф и блуждать взглядом по полкам. Очень мне нравилась смешная поделка Алены Рыбкиной. Здесь было все: и шишки, и желуди, и белочки из пластилина, и дерево из кусочков пенопласта, покрашенное красками. Ее белочки прорвались на районную выставку и заняли призовое место.
Рядом стоял рисунок Милы Чистовой. Она изобразила Кощея, который «чахнет над златом», и это у нее получилось очень правдоподобно. После истории с зайцами Мила не бросила рисование и даже стала ходить на занятия в художественную школу. На ее Кощея нельзя было смотреть без внутреннего содрогания. Лицо его было все в морщинах, на крючковатом носу сидела противная волосатая бородавка, руки его были костлявые и напоминали руки скелета. Зато золото в сундуке искрилось и переливалось всеми оттенками желтого и выглядело очень убедительно.
Даже моя работа имела свое место на полке этого необычного шкафа. Я сделал замок из картона. Он получился очень красивый. С башенками и стенами, которые я раскрасил под камень. На башенках были флюгеры с петушками из пластилина. Каждого петушка я покрывал лаком, и они ярко блестели, особенно когда на них попадало солнце. Если честно, то мне помогала мама. Она делала самую тонкую ручную работу, вылепливая для петушков гребешки и разноцветные хвосты. Она помогала склеивать стены замка, и самой большой ее гордостью был мост через ров, который получился просто великолепным. Мы посвятили замку три вечера и, как оказалось, сделали это не зря. Моя поделка путешествовала по выставкам почти два месяца, начиная со школьной, потом попала на районную и дошла до городской. Вернулся мой замок с грамотой и медалью за первое место. Поскольку я в своей жизни никогда раньше никаких медалей и грамот не получал, успехом этим, конечно, гордился.
Вера Николаевна достала из шкафа большой мешок и попросила нас с Ивушкиным его подержать. Потом стала доставать с полок наши поделки и бросать их в мешок. Сначала туда полетели смятые бельчата Рыбкиной и елка из желудей Инны Хрисьман, потом картонный автомобиль Димочкина. Вера Николаевна выбрасывала поделки и рвала наши рисунки. Я оглянуться не успел, как в черную дыру мешка улетел порванный Кощей Бессмертный с сундуком золота. Мы с Ивушкиным смотрели друг на друга, потом на наши приговоренные к смерти поделки, которые комкались, рвались и выбрасывались. Когда Вера Николаевна взяла в руки мой замок и начала его сминать, она мельком взглянула на меня и на минуту остановилась. Что-то в моем лице заставило ее на секунду притормозить эту мясорубку.
– Мне выбрасывать твою поделку или, может, домой заберешь? – она крутила в руках замок, а с его башенок прямо в мешок падали нарядные петушки.
– Я не возьму, рвите! – ответил я, а потом стоял как истукан и смотрел, как мой великолепный замок, моя гордость, становится обычным мусором.
До сих пор не знаю, почему я так сказал. Ведь в тот момент я ощущал просто физическую боль. Я чувствовал, как будто сейчас рвут и мнут моих старых друзей и меня самого вместе с ними тоже рвут. Но чем больше становилось пустых полок в шкафу, чем больше вещей, сделанных нашими руками, исчезало в мешке, чем больше картин и рисунков рвала Вера Николаевна, тем больше казалось мне, что рвет она сейчас те нити, которые так прочно связывали нас долгие три года начальной школы. Я вдруг понял, что мы для нее больше не существуем, что мы уже неинтересный отработанный материал, и жизнь ее начнется с чистого листа первого сентября, но уже не с нами. Пусть и у нас все начнется с чистого листа. До свидания, начальная школа!


                Часть вторая
 
                КЛАССНАЯ-ПРЕКРАСНАЯ 
   
                Огурец
      
  В конце лета я заболел. Меня сразила ангина, и я лежал с температурой. Стояла хорошая погода, и все нормальные люди проводили свои последние свободные денечки на улице. Ко мне иногда забегал Вовка Ухов и приносил последние новости. Почти все уже вернулись с отдыха, и вечером около школы можно было встретить подросших и загорелых одноклассников. Основная тема разговоров была про нового классного руководителя. Всем было интересно, в чьи же надежные руки передаст наш класс Вера Николаевна. 
  От Чумновой Вовка услышал, что вопрос до сих пор не решен. Нас отдадут или Хоркевич, или учительнице географии, или новому математику…
1 сентября я в школу так и не попал. После уроков прибежал Ухов и сообщил, что на торжественную линейку пришла какая-то девчонка, представилась Маргаритой Венедиктовной и сообщила, что она наш классный руководитель.
– Вот это имечко, и не выговоришь! «А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!» – пропел Вовик, съел оставленные мне мамой сырники и умчался домой.
 Я хорошо запомнил свой первый школьный день после болезни. Мы учились во вторую смену, и выйти из дома я решил заранее, мне не терпелось скорее всех увидеть. Навстречу мне попадались первоклашки с ранцами и с мамами за ручку. Перед школой было большое скопление народа. Я подошел ближе и увидел местного хулигана по кличке Огурец. Он тоже учился в нашей школе, только годом младше. Ростом он был невысокий, но очень коренастый и плотный. Огурец был из неблагополучной семьи, и все неблагополучие было просто напечатано на его лице. Обычно лицо человека что-то выражает, например, характер, темперамент, эмоции… Лицо Огурца ничего не выражало. Оно было совершенно лишено мимики и намека на интеллект. Глядя на него, можно было сказать, что голова этого парня никогда не была отягощена какой-то мозговой деятельностью. Огурец явно скучал. В руке у него был то ли какой-то хлыст, то ли длинная ветка, которой он без конца размахивал. Он расхаживал между людьми, толкался, ругался матом и плевался через выбитый зуб. В школе все знали, что с Огурцом связываться нельзя. Еще в прошлом году Валерик Ивушкин мне сообщил, что этот парень убить может и ему за это ничего не будет. На мое естественное «почему?», Валерик ответил:
– Потому, что он дурак! На лице, видишь, все написано?
 Никто с ним и не связывался. Все просто расступались, отворачивались или отходили в сторону. В этот момент к школе приблизилась Арина Птичкина. Она сильно вытянулась за лето и стала еще худее. Ее черные волосы были коротко подстрижены. Из-под коричневой школьной формы выглядывали белоснежные ажурные колготки. Арина подошла к стайке девчонок и стала с ними что-то оживленно обсуждать. В этот момент проходящий мимо Огурец, как бы ненароком, толкнул Птичкину в спину. Она оглянулась и подвинулась в сторону. Через секунду Огурец толкнул ее снова и харкнул прямо под ноги. Арина едва успела отпрыгнуть. Хулиган ухмыльнулся, весь поджался и неожиданно выбросил вперед свою ногу, ударив Арину. Его нога скользнула по белым колготкам, оставляя большой грязный след. Арина ойкнула, схватилась за больное место, посмотрела на большое черное расплывающееся пятно и сделала шаг вперед. Огурец стоял, усмехаясь и поплевывая по сторонам. Мне хотелось остановить Арину, крикнуть, что с дураками связываться нельзя, но было поздно. Арина вышла в центр круга, который быстро замкнулся вокруг нее и скалящегося хулигана. Птичкина была чуть выше, но на его фоне она выглядела тростинкой, которая может в любой момент переломиться. Птичкина, не раздумывая подошла к Огурцу и двумя руками изо всех сил толкнула его. Огурец слегка покачнулся, но устоял. На лице его мелькнуло подобие удивления. Он сделал небольшой шаг назад и пошел на Арину высоко выбрасывая ноги и пытаясь ее снова пнуть. Когда нога Огурца оказалась совсем рядом с Птичкиной, Арина хорошо отработанным движением эту ногу поймала и стала вокруг себя крутить. Огурец смешно скакал на одной ноге вокруг девочки, а она крепко держала его ногу и, не останавливаясь, продолжала нарезать круги вокруг своей оси. В какой-то момент, когда силы Огурца уже подходили к концу, Птичкина толкнула одноногого прыгающего противника, вложив в толчок все свои силы. Огурец упал на спину, а Птичкина с пластикой дикой кошки прыгнула на него, оседлала и схватила за горло, плотно прижав к земле рукой. Огурец не сопротивлялся и не двигался. Он был повержен целиком и полностью в присутствии всех. Полная и безоговорочная капитуляция. Кто-то сзади спросил: «Может, ей помочь?» Кто-то сзади ответил: «Похоже, она сама справится!»
Все продолжали молча стоять. Арина продолжала сидеть верхом на Огурце и не двигалась. Откуда-то прибежала незнакомая учительница, кто-то в толпе сказал, что это географичка. Она с криками про безобразие и про беспредел схватила Арину, решительно извлекла из-под нее Огурца и потащила обоих за шкирку к завучу по воспитательной работе. Я оглянулся по сторонам. Рядом со мной стоял Алеша Димочкин и Костик Решетов. С другого конца толпы к нам пробирались Ивушкин и Зойка Чумнова. Драка произошла на глазах почти всего нашего класса. Естественно, что все разговоры и обсуждения в этот день крутились только вокруг этого события. Основной вопрос, который всех волновал, – что будет за это Птичкиной. Чумнова тут же начала выдвигать гипотезы о возможном исключении ее из школы. За разговорами мы не заметили, как дошли до нашей классной комнаты – кабинета математики. Прозвенел звонок, и мы расселись по местам. Урок начался, но учителя математики все еще не было. И Арины Птичкиной тоже не было. Мы просидели в одиночестве минут пятнадцать, прежде чем открылась дверь и на пороге показались Птичкина и наш новый классный руководитель Маргарита Венедиктовна Банчутина.
Арина была вся всклокоченная, грязная и со следами крови на щеке. Ее белые колготки находились в плачевном состоянии. Маргарита Венедиктовна выглядела не лучше. Это была совсем молодая женщина, нет, скорее девушка, от силы лет двадцати, не больше. Роста она была чуть выше среднего, фигуру имела спортивную. Лицо у нее было миловидное, я бы даже сказал – симпатичное. На носу сидели небольшие очки в тонкой оправе. Она тоже была вся всклокоченная, как будто дралась на пару с Ариной. Ее волосы в мелких кудряшках растрепались, щеки пылали, глаза метали гром и молнии. Я посмотрел на Ухова. Ухов высунул язык.
– Подскажите мне, пожалуйста, кто сегодня был свидетелем драки около школы? – начала Маргарита Венедиктовна, забыв поздороваться.
В классе стали подниматься руки. Маргарита начала их пересчитывать, получилось двадцать.
– Я правильно поняла, что двадцать человек спокойно стояли и смотрели, как их одноклассницу сначала провоцировал плевками и пинками негодяй и недоумок, а потом наслаждались сценой неравной драки? Понравилось? Обсуждали, наверное, кто победит? Чего вы ждали? Хотелось зрелищ? Почему ни один из вас не заступился? Вы же класс! Вы же четвертый год вместе! Каждый из вас мог оказаться на ее месте. Вам что, не объясняли, что сам погибай, а своих защищай? Почему ни один из вас не встал на ее защиту? Вас же было много. Все вместе вы могли бы кого угодно победить! – Маргарита Венедиктовна провела рукой по влажному лбу и поправила торчащие во все стороны русые кудряшки.
 Сказать было нечего. Самое ужасное, что в наши головы даже не залетела мысль о том, что можно было помочь Арине. Урок был сорван, но наш классный руководитель совсем не обращала на это внимание. Она села за свой стол, задумалась на минуту и произнесла:
– Дружба – это великая сила. Не каждый способен по-настоящему дружить. Для искренних хороших отношений с другими людьми необходимо и самому научиться быть человеком. Никто не застрахован от ошибок, главное уметь замечать их в себе и исправлять. И мы обязательно научимся, ведь мы теперь вместе, мы класс!
Никто и никогда в школе так с нами не говорил. Маргарита, а если точнее Марго или Маргоша, так мы теперь стали называть ее между собой, разговаривала с нами абсолютно на равных. И называла вещи своими именами. Для меня это было так ново и так неожиданно, что я долго находился под впечатлением, нет-нет, да возвращаясь мыслями к происшедшему.


      Леденцы и вдохновение

На следующий день утром – ура второй смене – я отправился к Ухову под предлогом совместной учебы уроков. Очень быстро мы вместе с ним переместились по проторенной дорожке к Птичкиной. По традиции мы сначала поскребли дно кастрюли с остатками меда. Потом Арина рассказала, как проходил разбор драки в кабинете завуча, как туда прибежала Марго и с лету стала ее защищать.
– Меня в жизни так никто не защищал, даже родители. Я думала, меня ругать будут, скажут, младшеклассника обидела, ведь я его выше на полголовы. Она слова вставить никому не дала. А когда мы с ней вышли из кабинета, то похвалила меня и сказала, что на моем месте поступила бы так же. Марго объяснила мне, что себя никогда нельзя давать в обиду, что бояться и утираться тоже нельзя. Мне кажется, что нам с ней повезло. И она так не похожа на Веру Николаевну. И такая молодая. И совсем не заслуженная, и опыта работы у нее нет никакого. Нас совсем еще не знает, а защищает. Это так непривычно!
– А меня во время ответа по математике назвала Вовонькой, прикиньте! Сначала думал, что ослышался. Я, и вдруг Вовонька, обалдеть! – Вовка сидел на подоконнике и с довольным видом доедал кусок хлеба с остатками меда.
Арина пошарила сначала в серванте, потом в холодильнике и сообщила, что больше угощать нас нечем. Вовик тут же предложил сообща приготовить новое блюдо – вареный сахар. Дело это несложное. Берется большая ложка, насыпается в нее сахар и добавляется вода. А потом эту ложку нужно держать над газовой горелкой, пока не закипит и быстро вылить содержимое в стакан с холодной водой. Получается леденец. Варить можно, конечно, и в другой емкости, а вместо воды использовать молоко. Тогда получается настоящий вареный сахар песочного цвета, тающий во рту. Но молока мы не нашли, поэтому решили остановиться на леденцах.
Работа кипела. Вовка с Птичкиной вооружились ложками, засыпали и топили сахар, выплескивая его в стакан с водой. А я доставал уже готовые леденцы и раскладывал их для просушки на вощеной бумаге. Дело спорилось и приближалось к концу. На столе красовались готовые леденцы в форме непонятных клякс. Вдруг Вовка и Арина одновременно повернулись друг к другу и ложки их столкнулись, и все их содержимое, весь кипящий жидкий сахарный сироп выплеснулся на Птичкину. Она закричала, оттолкнула Вовку и сунула руки под холодную воду, потом посмотрела на пол, где уже начала застывать растекшаяся горячая масса, схватила обожженными руками нож и стала скоблить. Мы так растерялись, что стояли как два чурбана и не знали, что делать. Арина то держала руки в воде, то в форточке на ветру, то оттирала пол, носясь между нами.
– Мотайте домой! – закричала она, как будто только сейчас заметила нас.
Мы вышли из квартиры и переглянулись. Я тяжело вздохнул, а Вовка достал из кармана свежеприготовленный сахарный леденец и протянул его мне со своей любимой фразочкой про то, что лучшие утешители во все времена – это конфеты. Второй леденец он незамедлительно отправил себе в рот.
В школу Птичкина не пришла. Ухов сообщил, что у Арины сильные ожоги, особенно пострадали руки. Она ходит вся перебинтованная и лечится в Ожоговом центре.
Русский и литературу у нас стала вести Клавдия Петровна Чехова. Это была та самая учительница, которая в конце начальной школы отказалась слушать характеристики на каждого из нас, составленные Верой Николаевной. Клавдия Петровна обожала русский язык и все, что с ним связано. Кто-то из великих сказал, что образное изложение делает предмет речи видимым. Это как раз про нее. Она так могла описать ситуацию, какой-то эпизод, рассказать что-то из жизни писателя, что герои ее рассказа начинали оживать. Речь ее была особенная: неторопливая и очень приятная для слуха, я бы даже сказал, – ажурная. Она напоминала мне то плетение кружев, то журчание ручья. Словечко цеплялось за словечко, высоких интонаций почти не было. Бывало, в какой-то момент меня начинало клонить в сон, и тут же Клавдия Петровна обращалась ко мне с каким-то вопросом. Вопросы ее были нестандартные, и не всегда ответ на них можно было найти в учебнике. Но даже если ты испытывал трудности и начинал «плавать», она направляла и помогала. Как я уже сейчас понимаю, она пыталась научить нас мыслить самостоятельно и иметь свое мнение. Уже через неделю Клавдия Петровна знала нас всех по именам.
Как-то Клавдия Петровна зашла в класс, написала на доске тему сочинения: «Я хочу стать…» и сообщила, что у нас есть сорок пять минут на то, чтобы ответить на этот важный вопрос ей и себе.
– Думайте, ищите вдохновение, пишите! – Клавдия Петровна укуталась в большой пуховый платок и поправила тяжелые очки в толстой роговой оправе.
Все начали строчить чего-то в тетрадях, видимо, все давно и точно знали, кем хотят стать. Я покосился в тетрадь Окатовой. Она ровным почерком выводила трактат про работу в милиции. Конечно, все просто, когда папа милиционер, мама милиционер и ты с рождения как будто тоже милиционер, ведь ты живешь в этой атмосфере. Кем тебе быть, как ни милиционером. На соседнем ряду, не поднимая головы, что-то сосредоточенно писал Илья Рюриков. Он весь скрючился над тет¬радкой и смешно подергивал носом, видимо, вдохновение у Рюрикова перло. У него тоже было все просто, родители оба врачи, небось, и он тоже врачом хочет быть. Кем я хотел стать, я не знал. Детские мечты о космонавте и о капитане корабля давно были в прошлом. Я смотрел на одноклассников, на Клавдию Петровну, на белый пустой лист тетради и понимал, что вдохновение по теме сочинения ко мне никак не идет. Чем больше я об этом думал, тем отчетливее в голове складывались строчки, которые я и написал, в конце концов, в тетради:

«Коль вдохновенье не пришло,
Бросай к чертям чернила!
Не сможешь писать ничего,
станет проще съесть кусок мыла.
Станет легче отбить себе почки,
Вынести дома взбучку,
Но не заставишь писать ты ручку,
и не напишет она ни строчки!»

А внизу я добавил только одну фразу непосредственно по теме сочинения: «Хочу стать хорошим человеком!» Тетради мы сдали, и я, конечно, понимал, что пара мне обеспечена.
На следующий день Клавдия Петровна пришла со стопкой проверенных тетрадей и предложила обсудить сочинения. Про себя я это сразу назвал разбором полетов и стал с тяжелым сердцем ждать своей очереди. Клавдия Петровна брала тетрадь, открывала ее, зачитывала фрагменты, задавала вопросы и ставила оценку. Одноклассники удивляли широтой своих желаний. Если бы все стали тем, кем хотели, мы могли бы создать свое небольшое автономное государство, в котором были бы представлены все основные профессии от строителя и садовода до зубного врача и артиста балета. Дошла очередь до Юли Окатовой. Она встала, выпрямилась и сильно напряглась. Клавдия Петровна что-то спросила, и Юля в своей обычной манере зависла, пытаясь подобрать слова.
– У тебя очень хорошее сочинение, Юля, – обратилась к ней Клавдия Петровна и улыбнулась. – Твои родители работают в милиции?
– Да. И мама, и папа, – ответила Окатова и тоже улыбнулась.
– А родители никогда не жалели, что выбрали именно эту профессию?
– Что вы, никогда, конечно, – поспешно ответила Юля и начала рассказывать какие-то истории про родителей.
Я смотрел на свою соседку по парте и не узнавал ее. Щеки ее слегка покраснели, глаза блестели. Она с таким удовольствием говорила про работу милиционера, что у меня никаких сомнений не было, что именно милиционером она когда-нибудь станет. Но самое главное было в том, что Окатова, оказывается, могла вполне связно и даже очень неплохо говорить. Вернее, даже не так, Клавдия Петровна, смогла разговорить Окатову так, что никто из нас, в том числе и сама Юля этого не заметили. Юля села на место, получив первую в своей жизни заслуженную пятерку по литературе. Дойдя до моей тетради, Клавдия Петровна оглядела класс и сказала, что хочет одно из сочинений вынести на обсуждение. И стала читать мои стихи, закончив все последней фразой про «хорошего человека».
– Ну, хочу услышать ваше мнение! – Клавдия Петровна подняла на нас глаза, а я, в нехороших предчувствиях, глаза тут же опустил.
Одноклассники начали поднимать руки и говорить, что это и не сочинение вовсе и что быть хорошим человеком – это не профессия. Чумнова предложила поставить мне двойку и заставить переписать работу по существующим правилам.
– Зоя, – обратилась к ней Клавдия Петровна. – А ты пишешь стихи?
 Чумнова растерялась и отрицательно покачала головой.
– А Саша пишет. И получилось у него очень неплохо, – она повернулась прямо ко мне. – Хорошо, Саша, у тебя получилось. Продолжай писать. Да, не совсем по теме, но ведь стихи может писать далеко не каждый, а ты можешь. А предмет, который мы с вами изучаем, называется как? Правильно, литература. Я поставлю тебе за стихи пятерку. Но ребята правы, тема не совсем раскрыта, поэтому снижу оценку на балл. В следующий раз старайся писать стихи по теме. И раз уж пошел такой разговор, то к следующему уроку напишите мне в тетради, как вы понимаете слова Пушкина, которые он написал, будучи практически вашим ровесником: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать…»
Прозвенел длинной трелью звонок, просигналив большую перемену, и мы помчались в столовую. Я бежал, а в голове звучали последние слова учительницы про меня и стихи, и я чувствовал, как у меня за спиной вырастают крылья. А в мыслях уже складывался и выстраивался ответ на ее вопрос про вдохновенье. И мне казалось, что я уже не бегу, а лечу. А главное, во мне росла уверенность в том, что я все смогу и у меня все получится.

Баба Клава и школьные будни

Когда из начальной школы мы попали к разным учителям, да еще и во вторую смену, с нами стали происходить странные вещи. Из образцово-показательного класса мы превратились в неуправляемую толпу малолетних хулиганов. Мы хохотали и на уроках, и на переменах, скакали на партах, стреляли резинками, которые наматывали на ручку, кидались скомканными бумажками, как только учитель отворачивался.
Я помню, как заболевшую Хоркевич однажды заменил смешной высокий худощавый мужчина, которому сразу дали почему-то прозвище Пупок. Пупок ничего не мог с нами сделать, мы его не слушали вообще. Как только он начинал играть на пианино песню, мы начинали не петь, а просто дико эту песню орать. Как только учитель пения вставал и поворачивался к доске, чтобы что-то написать, мы, сидя за партами, приподнимали их и прыгали вместе с ними вперед. Пупок поворачивался, а мы замирали и не шевелились. Он опять отворачивался, а мы опять прыгали. В конце концов, Пупок оказывался зажатым в кольце из наших парт. Я помню его беспомощный взгляд, его хрупкую несуразную, почти девичью фигуру и длинные руки, которыми он постоянно разводил. Он не знал, как выйти из этой ситуации, а мы были в восторге. На следующий урок музыки Илья Рюриков, сын врачей, принес флакон с эфиром и поставил бедному Пупку на пианино, спрятав за портрет Кабалевского. Пупок чувствовал запах, но не понимал, откуда он шел. Пупок нервничал, а мы улыбались. Илья нам поведал, что эфир используется для наркоза в больницах, и мы ждали, когда Пупок заснет. О том, что находясь в одном помещении вместе с ним, мы можем заснуть тоже, никто не задумывался. Но, к счастью, ничего не случилось, одного пузырька с эфиром для задуманного Ильей эксперимента было явно недостаточно. За наши хулиганства нас особо никто не ругал, и волна вседозволенности захлестывала.
Когда мы пришли первый раз на урок рисования, еще тихие и правильные, то учительница разговаривала с нами почти криком. Голос у нее был скрипучий и осипший, сорванный годами преподавания, казалось бы, спокойного творческого предмета. Полный дисбаланс дисциплины и голоса. Создавалось впечатление, как будто кто-то из нас глухой, либо она, либо мы. Уже через пару недель баланс был восстановлен. Мы кричали, свободно ходили по классу, пулялись краской, не слушая учителя. А она пыталась нас перекричать, точнее, разговаривала с нами на привычной для себя голосовой волне. Потом я узнал, что учительницу рисования в нашей школе никто не слушал вообще, и ходить на ее уроках почти на головах было принято и в других классах.
 Справедливости ради, следует заметить, что вели мы себя откровенно плохо только у тех преподавателей, которые нам это позволяли. Прыгать на парте на уроке у Клавдии Петровны никому в голову не приходило. На уроках Маргариты Венедиктовны тоже было все в порядке. Она не давила авторитетом, разговаривала с нами на равных. В процессе общения всем становилось очевидно, что поступить в той или иной ситуации лучше так, как советует Маргоша. После всех разговоров она всегда говорила, что окончательное решение за нами! А какое будет решение, и так было уже всем понятно. Марго как будто была одной из нас. Я бы сравнил ее с вожаком нашей стаи, периодически направляющим нас в нужное русло. После драки Птичкиной с Огурцом мы поверили ей и быстро приняли как свою. Маргоша никогда не жаловалась на нас, не просила никакой помощи у старшего поколения учителей или родителей, всегда защищала и не предавала. А еще она радикально отличалась от нашей первой учительницы.
Уроки математики проходили достаточно спокойно, ну а перемены были наши, на переменах мы отрывались по полной. Самой популярной нашей игрой была игра в слона. Двое водящих вставали друг за другом, сильно нагнувшись вперед. Тот, кто был сзади, крепко держал за талию того, кто стоял впереди. А остальные начинали с разбега прыгать на них. Так на двух водящих могло запрыгнуть по пять-шесть человек. Получался слон на четырех ногах. И этот слон должен сделать пять шагов. Когда мы запрыгивали на спины согнувшихся бедняг, то кто-то не долетал, кто-то пролетал мимо, кто-то съезжал со спины так называемого слона. Иногда не выдерживали и падали сами водящие, и тогда все повторялось снова. В слона мы играли как сумасшедшие на каждой перемене до тех пор, пока Ивушкину не сломали палец. Он снова ходил перевязанный и всем рассказывал про «бандитскую пулю». После этого Маргарита собрала нас на классный час и с каждого взяла слово больше никогда в слона не играть. Слово мы сдержали. Со слоном завязали. Стали играть в казаки-разбойники, салочки и в «море волнуется раз» с бешеными забегами по школьным коридорам, но это уже совсем другая история.
 Большая перемена принадлежала столовой. Столовая в нашей школе – это отдельная тема. Я не знаю, где нашел Директор этих поваров, но таких вкусных и дешевых булок я никогда не ел. В моей памяти навсегда останется этот головокружительный запах, который витал в воздухе и становился все отчётливее по мере приближения к столовой. Я бы назвал его предвкушением. Помню, Клавдия Петровна давала нам сочинение на тему: «Мое любимое место в школе». Ну, конечно, я писал про столовую и про поваров в белых колпаках, и про волшебные булки с их неповторимым запахом. Вдохновение в тот день просто не оставляло меня. Я писал и писал, писал и не мог остановиться. Представлял себе этот сногсшибательный ванильный запах и писал дальше. Тем более, что урок литературы был как раз перед большой переменой, и голод уже ясно давал о себе знать. Клавдия Петровна потом зачитала мое сочинение, как лучшее в классе, и предложила обсудить его.
– Надо же, про столовку так навалял! – фыркнула Танька Пыжова. – А по мне там все столы тряпками воняют.
– Кто не может переплюнуть, всегда пытается заплевать! – подала голос Парамонова.
– И в котлетах хлеба больше, чем мяса! – не унималась Пыжова.
Клавдия Петровна поднялась со своего места, встала между рядами, сняла очки и, о чем-то думая, произнесла:

«В окно смотрели двое:
Один увидел дождь и грязь,
Другой листвы зеленой вязь,
Весну и небо голубое.
В окно смотрели двое…»

Все молчали, а я поразился, как кратко и емко могла Клавдия Петровна расставить все по своим местам. Казалось, она вся была пропитана цитатами классиков. И на каждую ситуацию у нее обязательно что-то было припасено. В споре о столовке ей помог Расул Гамзатов. После каждого удачного или неудачного ответа ученика она любила вставить что-то яркое или смешное. Никогда не забуду, как после моего реферата про Петрушу Гринева из «Капитанской дочки» она, не сдерживая себя, воскликнула: «“Ай да Пушкин, ай да сукин сын!” Отлично!»
В классе на секунду стала тихо, а потом все засмеялись, нет, не засмеялись, заржали как кони. И хоть Клавдия Петровна нам тут же рассказала про письмо Пушкина своему другу Вяземскому, про историю этого выражения и что оно обозначает сейчас, высказывание это крепко и навсегда приклеилось ко мне. При любом моем удачном ответе кто-нибудь, да обязательно вставлял: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»
Я на всех парах влетел в столовую. В кармане приятно позвякивала мелочь. Каждый понедельник мама выдавала мне деньги на обеды, которые нужно было сдавать Маргарите. В этом случае обед, состоящий из первого, второго и компота уже ждал на столе. Но суп я не любил, а булки обожал. Поэтому каждую неделю я позволял себе маленькое лукавство. Я не сдавал деньги на обеды, но ежедневно ходил в столовую покупать косичку с маком или ромовую бабу и стакан чая. При этом у меня всегда оставались наличные деньги, и я чувствовал себя очень уверенно. Именно тогда мне в первый раз пришла в голову мысль, что деньги определенно дают уверенность. Я купил себе сахарный язычок, взял чай и в этот момент краем уха уловил, что кто-то говорит обо мне. Я обернулся и увидел Клавдию Петровну, беседующую с Верой Николаевной. Меня как будто водой ледяной окатили. Память моя незаметно стерла всю начальную школу вместе с первой учительницей. Я про нее ни разу не вспоминал и ни разу не видел с того момента, когда она уничтожала наши поделки. А оказывается, она жива-здорова и по-прежнему существует в школьной жизни.
– Иди, иди сюда, про тебя рассказываю! – Клавдия Петровна поманила меня пальцем.
Я подошел на несгибаемых ногах, держа в руках тарелку со слойкой, стакан чая и шепотом поздоровался.
– Ну как я могу за стихи на уроке литературы поставить плохую оценку, хоть и тема не совсем раскрыта, – продолжала Клавдия Петровна, показывая на меня. – Вдруг наш Пушкин когда-нибудь станет поэтом и переплюнет классика! Грош цена мне тогда будет, как учителю, что вовремя не заметила и не оценила его талант, не похвалила лишний раз и не подтолкнула к написанию новых произведений. Ведь из детей рано или поздно вырастают взрослые люди и все, что было получено когда-то в детстве, им либо помогает, либо мешает. Все свои детские обиды и несправедливость они тащат потом в свою взрослую жизнь. Все хорошее, что было с ними в детстве, они хранят всю жизнь в памяти. Что останется в детской душе? Здесь многое зависит от учителя, – Клавдия Петровна посмотрела на мою первую учительницу и добавила: – Хорошо, что мы с вами это понимаем. Эти дети скоро вырастут, станут врачами, которые будут нас лечить, строителями, инженерами, поэтами и писателями, будут определять политику и даже вершить чьи-то судьбы. Поэтому мое твердое убеждение, что нужно относиться к ним, как к маленьким людям. Тогда у них в памяти о школе останутся самые хорошие воспоминания. И нам не будет стыдно за свои поступки, когда мы через несколько лет встретим, например, министра образования товарища Пушкина! Понимаете, даже самый последний двоечник и разгильдяй может оказаться Моцартом или Менделеевым, – Клавдия Петровна засмеялась и, снова посмотрев на меня, спросила:
– Ты чего сегодня, как аршин проглотил. Не узнаю тебя, Александр!
В этот момент в столовую зашла Юля Окатова. Вера Николаевна проводила ее долгим взглядом и спросила:
– Окатова еще учится? Переводить ее в другую школу не собираетесь?
Клавдия Петровна вскинула брови.
– А зачем в другую школу? Никуда Юлю не отдадим. Очень серьезная и способная девочка. И мышление у нее нестандартное! Какое сочинение мне на прошлой неделе выдала, читать одна приятность. И ответы ее с каждым разом все лучше и лучше. Спасибо вам, Вера Николаевна, таких детей замечательных вырастили! – она посмотрела на меня, застывшего со своим чаем и булкой, подмигнула и сказала:
– Вольно, Пушкин, иди уже, ешь свою булку!
И я пошел. Сделав несколько шагов, я оглянулся. Учительницы стояли на том же месте. Клавдия Петровна, улыбаясь, о чем-то говорила. Вера Николаевна молчала и думала о чем-то своем.
После уроков я вышел на улицу, вдохнул полной грудью свежий воздух и увидел Арину Птичкину, идущую вместе с мамой мимо школы в сторону дома. Я, конечно, тут же подбежал к ним. Руки Арины были все еще забинтованы, она их прятала в карманах. Не успел я поинтересоваться про ее дела, как сзади меня раздался ехидный голос Зои Чумновой.
– Что, Птичкина, в школу не ходишь, а по улицам гуляешь? Все учителям расскажу!
 Арина и ее мама переглянулись и ничего не ответили. А Чумнова и не ждала никаких ответов. Она просто поставила нас всех перед фактом и, пританцовывая, пошла домой.
 На следующий день первым был урок математики. Маргарита сидела за своим столом и собирала деньги за обеды в столовой. Одноклассники выстроились в очередь. Последней стояла Зоя Чумнова. На лице ее блуждала загадочная улыбка. Зойкина очередь подошла как раз, когда зазвенел звонок на урок. Она сдала деньги, наклонилась к уху Маргариты и начала ей что-то нашептывать. Не ходи к гадалке, наверняка рассказывала про встречу с Птичкиной. Я уже и сам хотел подойти к Маргарите, чтобы рассказать про Аринины забинтованные руки. Марго подняла голову от своих записей с обедами, посмотрела на Чумнову и произнесла:
– Тебе что, делать нечего? Иди-ка к доске, давай займем твою голову чем-нибудь полезным, например, математикой.
Чумнова выглядела обескураженной и явно не была готова к такому повороту событий. Задача у нее решалась тяжело, хоть училась она очень даже неплохо, а в начальной школе была почти отличницей. Видимо, переключиться с одной волны на другую ей было непросто. Получив трояк за свой ответ, Зойка была в недоумении от происходящего и до конца урока пребывала в полном унынии.
На перемене перед уроком русского языка все просто бесились. Димка Квадратов вместе с Костиком Решетовым прыгали через парты. Девчонки на первой парте что-то пели из вчерашнего мультика про «мою любовь, мою морковь» и хохотали. Белокурый и кудрявый Димка Батиков стрелял через трубочку свернутыми в шарик обслюнявленными бумажками. Мила Чистова стояла на стуле, смешно вытаращивая и без того огромные глазищи, держала кончиками пальцев края юбки, покачивалась из стороны в сторону, старательно изображая из себя детсадовку и на бис, уже в пятый раз, рассказывала странный стих:
– «У меня трусы в горошек, хороши так хороши, все мальчишки приставают, покажи, да покажи… Только ты, большой дурак, что не приставаешь? У меня трусы в горошек, разве ты не знаешь?»
Все гоготали, а я подумал, что у нашей первой учительницы Веры Николаевны при виде всего этого запросто бы случился инфаркт. Было такое впечатление, что кто-то выпустил джина из бутылки и затолкать его обратно уже нет никакой возможности. Стоял шум и гам, которого мы особо и не замечали. Танька Пыжова, устав прыгать через скакалку, подошла к доске, взяла мел и большими буквами старательно вывела: «Баба Клава – царица русского языка».
Запыхавшаяся Клавдия Петровна вошла в класс вместе со звонком на урок.
– Директор мне сказал, чтобы я скорее бежала к вам! Он боялся, что вы крышу снесете. Ну надо же уже взрослеть и уметь вовремя успокаиваться! – она села на учительское место, не замечая надписи на доске.
 – Давайте проверим отсутствующих.
Когда Клавдия Петровна дошла до фамилии Птичкина, Чумнова не удержалась, все-таки подала голос со своего места и сообщила, что видела вчера Арину, которая вместо школы гуляет по улицам. Клавдия Петровна неторопливо сняла свои очки, протерла их носовым платком, задержалась взглядом на светлой свежеокрашенной стене и сказала, обращаясь как будто ко всем и одновременно ни к кому:
– У американского президента Франклина Рузвельта была очень умная жена Элеонора. Уже сейчас она попала в число десяти почитаемых людей XX столетия. Ей принадлежит мысль, что «великие умы обсуждают идеи, средние умы обсуждают события, мелкие умы обсуждают людей». Давайте будем стремиться к нашему общему высокому уровню.
Я посмотрел на Чумнову. Все опять шло не по привычному ей маршруту. Щеки Зойки порозовели. Она поднялась со своего места и, как будто хватаясь за последнюю соломинку, с хрипотцой в голосе выкрикнула:
– А вы видели, что сзади вас на доске написано? Хотите знать, кто это сделал?
Клавдия Петровна медленно повернула голову и прочитала пыжовскую надпись про царицу русского языка.
– Нет, Зоя, я не хочу знать, кто это сделал. И ничего обидного я тут не вижу. То, что меня назвали бабой Клавой? Так я, действительно, уже давно бабушка замечательного внука. То, что я царица русского языка? От этого приятно вдвойне, а автору спасибо за высокую оценку моего труда. И давай, Зоя, уже садись-ка на место, не отвлекай, давайте начнем работать.
После этого случая доносы и стукачество в нашем классе заметно поубавились. А Клавдию Петровну Чехову с тех пор все стали называть просто Бабой Клавой.
 Через несколько дней Арина Птичкина пришла в школу. Она села на свободное место рядом с Танькой Пыжовой. Бинтов на руках у нее уже не было, но руки были красные и сильно шелушились. На уроках она писала в щадящем режиме и только самое важное. Пыжова посмотрела на Аринины руки и поняла, что предстоящую контрольную по математике Птичкина писать скорее всего не будет. Недолго думая, Танька намазала свои руки клеем ПВА и высушила их под партой. Я наблюдал ее нехитрые манипуляции, но не понимал, в чем идея. А Пыжова отправилась в медпункт и сообщила там, что обожгла руки, а для убедительности начала сдирать высохший клей с пальцев. И выглядело это так, как будто с нее клочьями слезает кожа. Могу только догадываться, что еще было в медпункте, но через пять минут в класс примчалась медсестра и начала рассказывать Маргарите, что девочка обожгла руки и ее нужно срочно отпустить домой. Марго сначала даже не поняла, о ком речь, ведь в классе уже была одна девочка с обожженными руками. Она пристально посмотрела на Пыжову, потом взяла Танькину руку, поднесла ее близко-близко к своим глазам, зацепила край высохшего клея и медленно потянула. Клей, как две капли воды похожий на кожу, стал плавно отдираться, создавая полную иллюзию снимающейся кожи.
– Ну надо же, какие ожоги! Бедная-бедная Таня Пыжова! И самое главное, что совсем не больно. Вы не находите это странным? – обратилась Маргарита к медсестре.
Медсестра, не шевелясь, смотрела то на Маргошу, то на Танькины руки и сложно было догадаться, находит она это странным или нет. Все остальные следили за происходящим и тоже ничего не понимали. Тогда Маргарита Венедиктовна взяла стоящий у нее на столе тюбик с клеем ПВА, намазала себе руку, минуты три-четыре помахала ей, а потом еще на нее, на всякий случай, подула. Затем мастерски, одним движением, этот высохший клей и сняла.
– Вопросы есть? Вопросов нет! Ожоги, к счастью, не заразны. Все по местам, начинаем писать контрольную работу! А вам, – обратилась она к медсестре, замершей рядом, – спасибо за бдительность!
Потом Маргарита повернулась к классу, о чем-то подумала и поменяла местами Птичкину и Мишу Бишукова. Миша был спортивным и авторитетным парнем. Он весь состоял из мышц, и по нему можно было изучать анатомию. Он занимался прыжками на лыжах с трамплина и всегда мог за себя постоять. В классе он по праву считался самым сильным и смелым. Думаю, именно этим и был обусловлен выбор Маргариты. Пыжовой нужен был хороший противовес и ограничитель.
– Пусть тебя руки Арины больше не смущают и не провоцируют на подвиги! – заявила Марго Пыжовой.
Птичкина взяла свои вещи и перешла на место Бишукова к Алене Рыбкиной. Именно с того момента, как Птичкина и Рыбкина оказались за одной партой, они больше не расставались. С тех пор они были все время вместе. Птичкина и Рыбкина понимали друг друга с полуслова, чувствовали друг друга с полувзгляда. Им было весело и комфортно вдвоем. Третий в их обществе был явно лишним. А третьим, вернее третьей в этом треугольнике, оказалась тихая Ира Фаманевич. Арина о ее прежней дружбе с Аленой и не подозревала. А Алене настолько было интересно с Ариной, что она свела практически на нет свое общение с Ирой. Ира очень переживала, делала попытки вернуть Алену, но ничего не получалось. Птичкина и Рыбкина всегда были вместе: вместе смеялись, вместе грустили, вместе выясняли отношения, ели, пили, гуляли, играли, учили уроки, ездили отдыхать. Мы стали говорить Рыбкина, а подразумевать Птичкину и на¬оборот. Их называли Рыбка Птичкиной и Птичка Рыбкиной. С этого момента и до последнего дня нашего десятого класса сидели они тоже, разумеется, вместе. А Миша Бишуков через неделю подошел к Маргарите Венедиктовне и слезно попросил пересадить его от Пыжовой в любое другое место.
В тот день после уроков мы все, не сговариваясь, отправились в магазин «Культтовары» и затарились клеем ПВА. Мы целую неделю мазали себе этим клеем все доступные места, потом высушивали, сдирали, снова мазали и снова сдирали, доводя до нервного срыва неподготовленных к этому родителей, бабушек, дедушек, соседей. Особенно эффектно получалось «сдирать кожу» где-нибудь в автобусе на глазах какой-нибудь впечатлительной старушки. Клей ПВА в «Культтоварах» быстро закончился. Вместе с его исчезновением, улеглась и наша неожиданная клеевая страсть.

      Шаляпин

Не помню точно, в пятом это было классе или в шестом, но мы учились уже в первую смену. Я пришел в школу к первому уроку как-то неожиданно рано и ждал своих у кабинета музыки. Никого еще не было, стояла непривычная для школы тишина. По коридору быстрым шагом шел Директор. При виде меня он принял озабоченный вид и только сухо кивнул мне, без обычного громогласного приветствия. Директор открыл кабинет музыки, зашел туда и уже через две минуты вышел. Удалился он также быстро, даже не бросив мне привычное: «Как дела, Пушкин?»
 Через какое-то время подошла Нонна Андреевна Хоркевич. Она подозвала меня, одиноко стоящего у окна, вручила ключ от своего кабинета и попросила стереть с доски и убрать мусор, а сама отправилась в сторону учительской. Я вошел в класс, неторопливо собрал с пола валяющиеся записки и скомканные бумажки, мельком посмотрел на учительский стол. На нем тоже лежала свернутая бумажонка. Я взял ее, хотел выбросить, но в последний момент что-то остановило меня, и я ее развернул. Красивым размашистым почерком на маленьком листочке было написано: «С добрым утром, милая Нонночка! Пусть этот день принесет тебе немного счастья! Мне так приятно видеть твою нежную улыбку. Улыбайся почаще! Если розочка понравилась, то приходи за букетиком!»
 У меня даже кровь прихлынула к лицу, как будто я подсмотрел что-то неприличное или вторгся в чужую тайну. Я быстро положил записку на место и обратил внимание, что рядом, тут же на столе, в небольшой вазочке стоит маленькая изящная розочка необычного бардового цвета с белыми вкраплениями. Мне показалось, что такой цвет, я уже где-то видел. Я заканчивал стирать с доски, когда в класс вошла Хоркевич. И я сразу понял, почему этот бордово-белый окрас показался мне знакомым. На Нонне Андреевне была блузка точно такого оттенка. Хоркевич беглым взглядом окинула класс и остановилась на розе.
– Сюда кто-нибудь заходил? – она посмотрела на меня вопросительно.
Уж не знаю, почему, но я отрицательно замотал головой, ничего не сказав про Директора. Нонна Андреевна взяла в руки записку, прочитала ее и улетела в своих мыслях куда-то совсем далеко. Потом перечитала ее еще раз, улыбнулась и спрятала записку в карман.
Урок музыки начался с объявления Хоркевич, что наш хор примет участие в большом гала-концерте, который будет проходить в самом настоящем Оперном театре. Нонна Андреевна сообщила, что нам оказана большая честь представлять родную школу и весь наш район на таком большом празднике. Хору предстояло спеть две песни, причем, первой песней мы вообще должны открывать концерт. Песня должна быть обязательно патриотической и торжественно звучать при закрытых кулисах из оркестровой ямы. Ну, а вторую песню мы будем петь уже со сцены. Нонна Андреевна пребывала в замечательном расположении духа, но судя по всему, еще не знала, какие песни выбрать.
Урок она начала, как всегда, с распевки. Я смотрел на Нонну Андреевну и в который раз поражался ее самоотдаче. Когда мы пели про «ветры весенние в солнечном танце…», она сама становилась этим ветром и порхала перед нами, почти танцуя. Если мы пели про тучи и бурю, она тут же преображалась в пасмурное небо, мрачное и грозное. А рот, о боже, как же работал ее рот. Он, можно сказать, трудился неустанно. Она то растягивала его в поперечную линию, то делала напоминающим большую букву О. Руками она активно помогала себе для усиления эффекта, и создавалось полное впечатление, что ртом на расстоянии управляют ее руки. Дирижируя хором, Нонна Андреевна все песни пропевала вместе с нами. В зависимости от требуемого звука изменялось и ее лицо. Оно то становилось нежным и трепетным, то собранным и жестким. Оторваться от ее лица было просто невозможно. Особым удовольствием было наблюдать за ней, что я в основном и делал на протяжении всего занятия. Ведь сам я, в силу своих скромных музыкальных способностей, почти не пел, а только занимал место в хоре и открывал рот.
Не прошло и двух дней, как достойная песня для оркестровой ямы Театра оперы и балета была выбрана. Нонна Андреевна стояла перед нами с горящими глазами и сложенными перед собой в замок руками.
– Мы будем открывать концерт песней про Ленина. Песня называется: «Встретились весною дети с Лениным». Вторая песня – русская народная «Из-под дуба, из-под вяза». Ее нам поможет исполнить отец одной из участниц хора Федор Ильич.
В этот момент в актовый зал, где мы были выстроены в три ряда и стояли друг над другом на скамейках, вошел здоровенный дядька с гривой черных волос, слегка посеребренных сединой. В моей голове сразу мелькнула мысль, что песня про дуб ему очень подходит. Федор Ильич, которого все сразу прозвали между собой Шаляпиным или просто Ильичом, солировал басом, периодически поднимая правую руку, сжатую в кулак, размером почти с мою голову до уровня глаз:
– «Из-под дуба, из-под вяза, из-под вязова коренья, – а дальше вступал тоненькими голосами хор: – О-ой ка-ли-на, о-ой ма-ли-на…».
Справедливости ради нужно заметить, что пение Ильича – Шаляпина было очень внушительное и выразительное. Когда он вступал, сразу чувствовалась какая-то скрытая мощь его бархатного голоса. Выглядело наше выступление очень не¬обычно и колоритно. Хоркевич от звучания голоса Шаляпина просто млела и готова была репетировать бесконечно. Видно было, что ей все нравилось: и песня, и голос, и сам Шаляпин с его седой гривой. Мы репетировали почти каждый день и уходили домой в сумерках, но неутомимой Нонне Андреевне все казалось, что репетиций недостаточно. Она периодически объявляла перерыв и уходила с Шаляпиным в кабинет музыки, чтобы обсудить новые возможности его голоса.
Вся наша нерастраченная энергия, накопленная за несколько часов стояния на скамейке, сгорала после репетиции. Мы выбегали на улицу и играли в «догонялки», как ненормальные. Потом из школы выходила Хоркевич под руку с Шаляпиным. Они медленно шли в сторону остановки. Он нежно поддерживал ее под локоток и что-то нашептывал на ушко. Как-то раз, глядя им вслед, я вдруг вспомнил, что забыл в раздевалке сменную обувь. Я бросился назад в школу, и чуть не сшиб нашего Директора, стоявшего между входными дверями. Припав к стеклу, он пристально смотрел на удаляющуюся пару. Меня он даже не заметил. Утром следующего дня, придя в школу, я наткнулся на секретаршу Директора, которая несла выбрасывать большой подсохший букет роз необычного цвета – бордового с белыми вкраплениями.
Чем ближе было выступление, тем больше нарастало напряжение. Я это определял по рукам Хоркевич. Если в начале подготовки она могла говорить, держа перед собой руки, крепко сцепленные в замок, то сейчас ее руки как будто превращались в крылья. Она ими то махала, то поднимала к небу, то давала волну…
День выступления приближался, приближался и, наконец, настал. Хоркевич в этот день пришла строгая, собранная и необыкновенно красивая. В черном брючном костюме и белой блузке с жабо она напоминала дирижера во фраке, которому под силу управлять самым крутым джазовым оркестром, а не петь, как «встретились весною дети с Лениным». Оперный театр встретил нас огромным количеством народа. Сложно было разобрать, кто из них зрители, а кто участники. Мы проходили мимо открытых дверей, из которых неслись звуки песен, музыка и смех. Нас переодели в какой-то комнате и отправили в оркестровую яму.
– Очень даже уютненько! – прокомментировал Вовка Ухов, глядя на стоящие там стульчики. Никаких привычных для нас скамеек там, конечно, не было. И выстроить хор, как обычно, тоже было невозможно. Все расселись по стульям, но Нонна Андреевна тут же заявила, что петь сидя нельзя, звук будет совсем не тот. Мы встали, и учительница потерялась среди нас. С грехом пополам Хоркевич расставила нас так, как ей было удобно. Она явно нервничала и все время поглядывала на часы. Все были на месте, кроме Ильича-Шаляпина. Мы начали с любимой распевки Хоркевич: «Ми-ме-ма-мо-му, ми-ме-ма-мо-му…» Сначала звуки были острыми и короткими, потом включались руки-крылья, и звуки становились широкими и размашистыми. Рот Нонны Андреевны был накрашен кроваво-красной помадой и работал с удвоенной силой. Вся эта ситуация, включающая Оперный театр с оркестровой ямой, множество суетящихся вокруг людей, торжественность всего происходящего и уже собирающихся зрителей в зале, отвлекала всех и не давала сосредоточиться. Но как только Хоркевич дала команду, и мы увидели ее ярко-красный рот, все остальное вокруг перестало существовать. Я даже подумал, что сегодняшний выбор помады сигнального цвета был хорошо и заранее продуман нашей учительницей музыки.
В какой-то момент Нонна Андреевна одним движением руки остановила нас и сказала, что нужно срочно встретить Федора Ильича у входа в театр и привести сюда. Взгляд ее начал метаться между самыми бесполезными в хоре людьми – между мной и Птичкиной. Хоркевич выбрала Птичкину, так как правильно расценила, что с ней Шаляпин точно не пропадет. Нонна еще попросила Арину купить в буфете для него стакан чая, так как нужно прогреть связки нашего солиста. Я с облегчением выдохнул, потому что точно бы заблудился и Ильича в хоровую яму не доставил. Арина ушла встречать Ильича-Шаляпина. А Рыбкина в полголоса и с чувством продекламировала кусочек из стихотворения: «Хочется без конца думать об Ильиче, словно рука его вновь на твоем плече…».
Все захихикали. Минут через тридцать к нам в оркестровую яму сверху из зала заглянули Ильич-Шаляпин и Птичкина с чаем в руках. Нонна Андреевна сразу расцвела в улыбке, выдохнула и забрала у Арины чай. Теперь все были на месте. Рыбкина же не унималась, всех веселила и сыпала цитатами: «Как-то в Смольном в утреннюю пору, каблучками легкими стуча, девушка несла по коридору на подносе чай для Ильича…».
Ильич-Шаляпин направился к лестнице, которая вела к нам, а Птичкина, недолго думая, перемахнула через бордюр прямо из зала и прыгнула в оркестровую яму. Только до пола она не долетела и повисла на своей красивой плиссированной юбке, зацепившись за какой-то крюк. Арина смешно болталась, напоминая Буратино на стене у Карабаса-Барабаса. Она не понимала, что ее держит. Арина пыталась дергаться и дрыгать ногами, но крюк был крепкий, а весовая категория Арины была суперлегкая. Никто даже не смеялся. Сказывалось огромное напряжение сегодняшнего дня. Все замерли от неожиданности. Никто не знал, что делать, включая Хоркевич.
– Птичкина повесилась! – констатировала Пыжова голосом диктора Центрального телевидения.
 Все просто покатились со смеху. Остановить нас было невозможно. Хохот из оркестровой ямы перекрыл все другие существующие звуки. Именно в этот момент в зале уже выключили свет, и началась музыка нашей песни про Ленина. Мы должны были смотреть на Нонну Андреевну, а все продолжали смотреть на извивающуюся Птичкину и про Ленина никто, ну совсем, не думал. Хоркевич побледнела. В оркестровую яму уверенно вошел Шаляпин, сразу смекнул, в чем дело, и снял Птичкину с крюка. В песню мы успели вступить вовремя.
Вторую песню мы исполняли позже и уже со сцены. Когда нас объявляли, конферансье сообщил залу, что солирует отец одной из участниц хора. Мы об этом, конечно, слышали и раньше от Хоркевич, но чей это отец, так и не выяснили. Птичкина с Рыбкиной даже игру организовали такую. Они подходили к каждому участнику хора по порядку и заговорщицки спрашивали:
 – Признавайся, твой отец Шаляпин?
Отцом Ильича-Шаляпина так никто и не признал. Потом, спустя время, мы узнали, что дочка его давным-давно закончила школу и не факт, что нашу. В хоре, соответственно, она тоже никогда не пела. Но звучало и выглядело все это очень достойно, особенно со сцены Оперного театра. Нонна Андреевна умела красиво подать и себя, и свой хор.
Бас Федора Ильича сделал свое дело. Народная песня звучала от всей души, широко и раскатисто, достигая купола Театра оперы и балета. По сиянию глаз дирижирующей Нонны Андреевны мы поняли, что все, слава богу, хорошо. Песня про дуб с вязом закончилась. Раздались аплодисменты. Перед нами поехал закрывающийся занавес. Все засмеялись громко и с облегчением. Нас никто не останавливал. Смеяться теперь было можно.
На следующий день в школе все только и говорили про наш небывалый успех и лучшее выступление на областном гала-концерте, хоть никто кроме нас и Хоркевич на нем и не присутствовал. Мы так и не поняли, кто и почему назвал нас лучшими. В любом случае, это было приятно. А Хоркевич поняла и правильно донесла эту информацию до школьной администрации. Все в школе в очередной раз убедились в том, что Нонна Андреевна незаменимый педагог и гордость школы. К ней подходили учителя с поздравлениями. Она принимала их с уверенной и одновременно снисходительной царской улыбкой. На эмоциях от успеха нашего хора, а может, чтобы быть ближе к великому делу Нонны Андреевны, Директор и сам написал песню, которую нам теперь предстояло исполнять про «любимую школу, качели, родные березки и ели…».

       Знаменосец

Все без исключения в классе хотели учить английский язык, так как это язык будущего. Никто не хотел учить немецкий. Перед Маргаритой Венедиктовной стояла непростая задача разделить класс на две группы. Родители начали ежедневно атаковать Маргариту своими визитами, и она уже пребывала в состоянии отчаяния и безысходности от всего происходящего. Как ни пыталась наша учительница математики выполнить действие под названием деление, ничего у нее не получалось. В итоге всех детей, в количестве 27 человек, чьи родители сходили к Маргарите по этому вопросу, она определила в группу английского языка. В немецкую группу попали оставшиеся 10 человек, в том числе и я. Как я ни говорил родителям, что хочу учить язык будущего, просить об этом Маргариту они не пошли. Тогда я сам подошел к ней с этой просьбой.
– Саша! – Марго легонько развернула меня к себе лицом.  – Поверь мне и останься в группе немецкого языка. У вас будет очень сильная учительница, и язык вы точно будете знать. Сейчас с этим английским все как с ума посходили, но скоро это пройдет и все поймут, что зря меня не послушали. Просто доверься мне и всё.
Ну как после этих слов можно поступить? Конечно, я сделал так, как посоветовала мне Маргарита. Я остался в группе немецкого языка и за время учебы раз сто вспоминал тот разговор с Марго и мысленно ее благодарил. Учительницу немецкого языка звали Ирина Михайловна Рублева. Как только она в первый раз вошла в класс, все сразу поняли, что с ней не забалуешь. Немецкая педантичность и дисциплина вошли вместе с ней и стали для нас законом. Это была неяркая женщина среднего возраста с типичным арийским лицом. Даже по-русски она говорила как-то своеобразно, на немецкий манер отрывисто выбрасывая фразы. И если не прислушиваться к русским словам, создавалось полное впечатление немецкой лающей речи.
Главной героиней нашего немецкого учебника была девочка по имени Ирейне Мюллер. Мы изучали, как она ела, пила, гуляла, отдыхала, училась. Незаметно для себя мы и нашу учительницу стали так называть. Со временем, для краткости, из Ирейне Мюллер она стала фрау Мюллер, а потом просто Мюллер. И когда она кого-нибудь в конце урока просила задержаться, Валерка Ивушкин обязательно вставлял любимую фразочку из «Двенадцати мгновений весны»: «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться!»
Нас было всего десять человек. Прийти неподготовленным и остаться не опрошенным, было невозможно. Наши уроки напоминали скорее занятия в институте. Мы зубрили немецкую грамматику, готовили разные диалоги, ставили сценки на немецком, учили стихи, а Птичкина даже умудрялась делать стихотворные переводы.
В конце нашего первого года обучения фрау Мюллер сказала, что для итоговой аттестации ей необходимо предоставить на проверку тетрадь по грамматике и тетрадь-словарь, куда мы записывали все новые слова. Это ее постоянное требование, и в конце каждого года обучения она эти записи проверяет. У меня была какая-то неприглядного вида и только одна тощая тетрадка с вырванными листами. Половина записей в ней отсутствовала, так как иногда я писал на листочках, которые потом терял. Короче говоря, пришлось мне две огромные тетради с записями за год переписать за два дня. Это был хороший урок от фрау Мюллер. С тех пор мои тетради по немецкому до конца десятого класса были в образцовом состоянии, и их можно было отдавать на выставку чистописания.
В то время, когда мы хорошими темпами осваивали немецкий язык, у наших англичан менялись учителя и, к сожалению, каждый новый учитель был хуже предыдущего. Помню, что их последнего преподавателя звали Инна Гавриловна. Из Гавриловны она сразу превратилась в Горилловну. Это была толстая тетка с остатками рыжеватых крашенных и местами сожженных волос. На уроках ее мало кто слушал, да, если верить нашим англичанам, язык она и сама знала слабовато. Горилловна на этот счет не очень переживала и не сильно обращала внимание, что на ее уроках каждый занимается своими делами. Так до конца школы большая половина ее группы не смогла научиться ни читать, ни писать по-английски. Все домашние задания группа английского списывала у Иры Фаманевич – дочери учителя английского из соседней школы или у Гали Фадеевой.
Про Галю, думаю, стоит рассказать отдельно. С первого класса она знала, что будет поступать в институт иностранных языков. Не знаю, как и с кем она изучала английский, но к пятому классу она уже умела хорошо на нем изъясняться, а в седьмом читала английскую литературу в подлиннике. Уровень ее подготовленности и компетентности заметно превосходил скудные знания учительницы. Галя обычно помалкивала на уроке, но, когда Горилловна допускала явные ошибки, могла не выдержать и поправить. Горилловне это не нравилось, но придраться к Гале никакой возможности не было. Английский Фадеевой был безупречен. Среди всего нашего класса Галя мне казалась самой взрослой. Ее лицо всегда напоминало мне жирафика: и по форме, и по выражению, и даже по наличию на коже неровных пятнышек. Наличие тонкой длинной шеи это впечатление еще больше подчеркивало. Глаза ее были большие и широко распахнутые, а между ресничками сидели сухие белые корочки. Тонкие волосы непонятного цвета гладко лежали, повторяя форму черепа.
 В шестом классе Галя Фадеева влюбилась в старшеклассника. Это было не просто мимолетное детское увлечение. Это было насмерть, всерьез и надолго, на всю оставшуюся жизнь. Каждую перемену Галя брала под руку Иру Фаманевич или еще кого-нибудь из девочек, и они шли к расписанию десятого класса, а потом к кабинету, где этот класс собирался в ожидании урока. Гале было достаточно просто издалека смотреть на предмет своей любви и тихо грезить. Потом, уже у себя дома, она включала проигрыватель с виниловой пластинкой группы «Smokie» и тихо страдала под песню  «Я встречу тебя в полночь». Об этой любви знали все, включая Марго, и относились ко всему происходящему с большим сочувствием, так как шансов у Гали не было совсем. Глядя на все эти мучения, Таня Парамонова поговорила со своей старшей сестрой – одноклассницей неземной любви по имени Эдик – и попросила их познакомить. Галя, узнав о предстоящей встрече, изо всех сил пыталась как-то измениться и улучшить свой внешний вид. Она стала пудрить свой нос, подкрашивать и без того длинные ресницы, где-то купила бигуди и начала экспериментировать с прической. Весь класс был в курсе ситуации и молча наблюдал со стороны. Алена Рыбкина сообщила мне по секрету, что после урока английского на перемене назначена встреча-смотрины со старшеклассником Эдиком. И он обещал быть.
 Галя в этот день пришла подкрашенная и вся в кудрях. В конце урока, когда Горилловна пыталась читать текст на своем ломанном английском, Галя не выдержала и поправила ее. Горилловна резко развернулась и слишком быстрым для ее веса шагом практически подлетела к Фадеевой со словами:
– Это что за павлиний вид у советской школьницы в советской школе? Ты сюда на танцы пришла или за знаниями?
Она схватила Фадееву практически за шиворот и под трели звонка, извещавшего о конце урока, потащила ее в женский туалет умывать под кран. Случившееся дальше я уже видел своими глазами, выйдя из дверей соседнего кабинета. Мокрую Галю, отмытую от пудры и кудрей, с размазанными от туши глазами, довольная Инна Гавриловна с чувством выполненного долга и собственного превосходства вывела из туалета. Галя хотела быстро проскользнуть в класс, но навстречу попалась Клавдия Петровна Чехова – наш учитель русского и литературы и по совместительству завуч школы. Она внимательно посмотрела на Галю, с головы которой ручьями стекала вода, потом на стоящую рядом Горилловну и остановила их разумным вопросом:
– Что здесь происходит?
Пока Инна Гавриловна сбивчиво объясняла что-то про воспитательные моменты, я поймал Галин взгляд, направленный в сторону окна. Там стояли сестра Тани Парамоновой и худой черноволосый парень, в котором я узнал нашего бывшего школьного знаменосца, периодически падавшего на линейках.
Самое ужасное, что они оба смеялись, просто хохотали до слез. Это был полный провал, крушение всех надежд, крах и фиаско. А Галя, находящаяся в этот момент в таком плачевном состоянии, даже не могла никуда уйти и продолжала стоять между двумя разговаривающими учительницами, опуская свою голову на длинной шее все ниже и ниже.
– «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей...», – продолжала свою речь баба Клава, цитируя Пушкина. – Еще раз повторяю – это не метод, это ломка личности.
– Я поступила так в ее интересах, как настоящий педагог и друг; когда вырастет, еще спасибо мне скажет! – визгливо оправдывалась Горилловна.
– «Врагов имеет в жизни всяк, но от друзей спаси нас, боже», – похоже, что Клавдия Петровна знала всего Пушкина наизусть. – Вы зайдите ко мне в кабинет после уроков, Инна Гавриловна. Хочу побеседовать с вами! – баба Клава повернулась и медленно пошла в обратную сторону.
Галя осталась стоять на месте. Она ничего не слышала и не видела. Кто-то сбегал за Маргаритой. Марго примчалась сразу и увела Галю к себе в кабинет, а потом отпустила домой. На следующий день Фадеева в школу не пришла и через день тоже не пришла. Из больницы сообщили, что Галя пыталась вскрыть себе вены.
 Ее не было в школе целый месяц. Когда Галя вернулась, лицо ее было напудрено, ресницы накрашены, волосы завиты. Больше никто и никогда замечаний ей по этому поводу не делал. На переменах смотреть на знаменосца Эдика Галя больше не ходила.

Металлолом

«СОБЕРЕМ МЕТАЛЛОЛОМ!» – огромный плакат был вывешен прямо над входом в школу. Утром, по пути на учебу, меня догнал Валерик Ивушкин и сообщил, что сегодня после уроков мы будем искать старые железяки и сносить их во двор школы. У каждого класса будет своя кучка и, соответственно, у кого она будет больше, тот и победит.
– А кому нужно это старье? – удивился я.
– Темный ты человек! Переработают старье и получится новье. В этом будет твоя посильная пионерская помощь государству! – Валерик посмотрел на меня даже как-то снисходительно. – Хочешь Советскому Союзу помогать?
Я, конечно, хотел. Но не представлял себе, где и как мы будем искать этот металлолом. На переменах мы обсуждали, кто что может принести из дома, но на этом все наши варианты добычи железа заканчивались. После уроков все вышли на улицу. Перед школой кипела жизнь, громко звучала пионерская музыка, которая активно звала нас на подвиги. Откуда-то принесли большие ржавые весы для взвешивания металлолома. Рядом с весами замерла строгая и неподкупная учительница физкультуры Марья Ивановна. В руках у нее был большой блокнот для записи собранных килограммов.
Марго предложила разбиться на группы, чтобы иметь возможность поиска в разных направлениях. Мы так и сделали. Уже через пятнадцать минут Пыжова вместе с Мариной Ковыряйкиной притащили «изголовье» от никелированной кровати с Танькиного балкона. Их встретили аплодисментами, как героев, и начало сбору металлолома было положено. Мы с Ивушкиным отправились рыскать по микрорайону, обходя все известные нам помойки, но за час поисков ничего, кроме мотка старой ржавой проволоки, не нашли. Кучка наша росла очень медленно и здорово про¬игрывала другим классам. Нужно было что-то срочно делать. Валерик решился принести старую бабушкину швейную машинку «Зингер» с металлическим корпусом, и мы помчались к нему. Мама Ивушкина очень некстати оказалась дома. На машинку у нее были свои планы, не совпадающие с нашими. Она выдала нам с Валериком по пирожку с повидлом и отправила обратно.
Мы шли вдоль большого оврага, жевали пирожки и уже почти смирились с мыслью, что сегодня не наш день и найти что-нибудь железное нам не суждено. Вдруг со стороны старых гаражей донесся легкий свист. Мы присмотрелись и увидели знакомые фигуры одноклассников, суетившиеся вокруг остова старой машины. Перепрыгивая через кочки и лужи, обгоняя друг друга, мы бросились в овраг. Среди гаражей валялся «Запорожец», вернее то, что от него осталось. Вокруг машины крутились Костик Решетов, Птичкина с Рыбкиной, Бишуков и Инна Хрисьман. Инна была самой старшей в нашем классе, чего никак нельзя было сказать по ее внешнему виду. Она едва доставала мне до плеча. Маленькую черноволосую и черноглазую Инну было слышно издалека. Голос у нее всегда был слегка осипший. Она это объясняла срывом связок в глубоком детстве. Поэтому Инна редко пела в хоре, хоть имела прекрасный слух и училась игре на фортепьяно в самой настоящей музыкальной школе в центре города. Смешливая и доброжелательная, немного наивная и очень доверчивая Инна никогда ни на кого не обижалась, хоть над ней частенько подтрунивали. Она всегда попадалась на розыгрыши и смеялась над собой громче всех. Если Инка списывала на контрольной или вдруг была не готова к уроку, то всегда попадалась. К этому все привыкли, в том числе и она сама.
Маленькая Инна в ярко-красной куртке и белой шапке, с выбившимися из-под нее черными прядями волос, бегала вокруг «Запорожца» и делала периодические попытки откопать острой палкой ушедший в землю край машины. Остальные тоже пытались вытащить железный остов из земли. Его качали, тянули, рыли вокруг землю. Мы с Ивушкиным быстро подключились к процессу вытаскивания машины и стали раскачивать ее на раз-два-три. Земля в овраге была достаточно мягкой и поросшей какой-то болотной травой. Вокруг были кочки, между ними лужи. Вода в лужах стояла так долго, что тоже поросла мелкой зеленой ряской. Складывалось полное впечатление нахождения в какой-то трясине. Не останавливаясь, мы продолжали раскачивать машину, и после нескольких попыток у нас получилось полностью вытащить ее из земли. Теперь нужно было каким-то образом доставить эти железные останки к школе. Мы уже были готовы послать гонца за подмогой, чтобы тащить машинные останки вручную, как вдруг со стороны гаражей послышался звук мотора. Все одновременно повернулись и увидели выезжающую новенькую, ослепительно белую «Волгу». Птичкина с Рыбкиной, не сговариваясь, бросились наперерез машине с криками:
– Не уезжайте, пожалуйста, нам нужна ваша помощь!
Машина остановилась, и из нее вышел крупный представительный мужчина в синем отглаженном костюме. Вслед за девчонками к мужчине бросились и все остальные. Было понятно, что вот она, наша единственная возможность! Без помощи взрослых нам машину не вытянуть. Все начали говорить разом, громко и вразнобой, размахивая при этом руками. Инна пустила слезу. Костик Решетов пытался встать на колени. Суть проблемы мужчина уловил быстро. Он тоскливо посмотрел на свой красивый костюм, потом на белую, до блеска вымытую машину, потом на часы, вздохнул и отправился назад к гаражам. Мы гурьбой побежали вслед за ним, боясь отпустить его даже на секунду. Было страшно, что не вернется. Потерять его – означало проиграть. А этого допустить мы не могли. Около одного из гаражей стоял большой грузовик, а рядом ковырялся дядька в засаленной фуфайке.
– Михалыч! – обратился к нему по-свойски мужчина в синем костюме. – Надо помочь ребятам! Есть шанс избавиться от мешающих всем останков «Запорожца» и сделать доброе дело для пионеров.
– Помогите, не оставьте! – заголосили девчонки. – Дяденька Михалыч, не бросайте нас в трудную минуту!
– Ух ты, какие голосистые! Как тут откажешь? – дядька в фуфайке улыбнулся своей широкой и беззубой улыбкой, вытер краем рукава лоб и сел за руль.
Уже через каких-то десять минут старый облезлый «Запорожец» был привязан веревкой к грузовику. Михалыч сел за руль, а мы запрыгнули в кузов. Чувство радости захлестывало! Ощущение счастья от свершившегося смешивалось с пониманием, что мы все можем, особенно, когда мы вместе. Предвкушение победы и всеобщее веселье переполняло нас. Мы прыгали и кричали в этом кузове, как сума¬сшедшие, обнимались и валялись на плотно набитых чем-то мешках, лежащих тут же. В общем, мы превратились в тех, от кого родители обычно советуют держаться подальше.
Голос Инны Хрисьман из оврага вернул наши головы на место. Про нее мы совсем забыли. Вдалеке маячила красная куртка с машущими руками. Оказалось, что Иннуся нашла самое болотистое место в овраге и шагнула именно туда. Сапоги ее почти полностью ушли в топкую болотину, и Инна не могла сделать ни одного шага, а только кричала и махала руками. Бишуков с Ивушкиным в одну секунду выпрыгнули из кузова грузовика, добежали до Инны и одним совместным рывком вытащили ее из болота и из сапог одновременно. Поскольку поставить Хрисьман в носках на грязную землю было невозможно, они потащили ее к машине и с криком: «Ловите!» – закинули в кузов. Хрисьман в носках уселась на мешках, а мы с Ивушкиным бросились спасать теперь уже ее сапоги, которые намертво засели в грязи. Пока мы их вытаскивали, я умудрился пару раз упасть и испачкаться по полной программе. В грязи было мое лицо, мои руки, мои штаны. Но я этого совсем не замечал. Сапоги, в итоге, были тоже спасены. Теперь главное было успеть сдать нашу добычу Марье Ивановне. Михалыч завел двигатель, и мы с криком: «Урааа!» поехали в сторону школы.
Худенькую фигурку Маргариты, которая кружилась вокруг скромной кучки собранных железок, было видно издалека. Сбор металлолома уже подходил к концу, когда Михалыч вырулил на финишную прямую и громко посигналил. Мы ехали с криками и песнями, сзади гремела наша «лягушонка в коробчонке», которая когда-то носила гордое название «Запорожец». Все параллельные классы замерли в удивлении от нашего неожиданного и громкого появления. А Маргарита, когда поняла, что это мы, начала прыгать и хлопать в ладоши. Победа наша была заслуженной и непростой. Мы вылезали из грузовика как спортсмены, победившие на Олимпиаде, как певцы, завоевавшие Гран-при на международном фестивале. Марго улыбалась, и было видно, что ее переполняет гордость за свой класс. И от этого на душе становилось еще теплее.
– Чем меньше ожиданий, тем больше сюрпризов! Но мы все равно надеялись! До последнего! – Марго оглядела всех нас и остановилась на мне, как на самом грязном. Она подошла ближе и, пожав мне мою грязную руку, сказала:
 – Спасибо! Родина тебя не забудет!
– Там, где нас ждут, мы всегда оказываемся вовремя! – произнес я с достоинством.
Я прекрасно понимал, что, измазанный грязью, выгляжу почти героем, тащившим на себе машину. Я и чувствовал себя практически так же, как выглядел. И мне очень не хотелось расставаться с этими новыми и такими необычными для меня ощущениями. Поэтому я не стал разочаровывать Маргариту рассказом про спасение сапог Хрисьман.


Маленькие хитрости и большое разоблачение

 Арина Птичкина обожала литературу и бабу Клаву. На ее уроках Птичкина напоминала ту Арину, которая когда-то впервые пришла к нам в школу. Она постоянно поднимала руку, работала на уроке и явно получала от этого удовольствие. Она все схватывала на лету, ответы давала полные и глубокие. Особенно ей нравилось писать мини-сочинения на какую-нибудь нестандартную тему, да так, чтобы было потруднее и неоткуда было списать. И это у нее тоже получалось. Баба Клава всегда повторяла, что самое главное – это научить нас мыслить самостоятельно. Поэтому большинство заданий было таких, которые этому способствуют. Баба Клава явно выделяла Птичкину и тоже получала удовольствие от совместного обсуждения с ней той или иной сцены или сюжетной линии. Трудно было представить, что Птичкина могла не ответить на какой-то вопрос по литературе.
В тот день было задано выучить большой отрывок из «Тараса Бульбы» про степь, которая «чем далее, тем становилась прекраснее». Я отложил это задание на последний день, а когда вечером, накануне урока, сунулся в учебник, то понял, что эту «прекрасную степь» мне просто не осилить. Утром я шел в школу с неприятным осадком на душе. У бабы Клавы я был на хорошем счету, и если она меня вдруг сегодня спросит, то не настолько страшна двойка, насколько стыдно ей в глаза смотреть. Как будто она обо мне хорошо думает, а я на самом деле совсем не такой.
По пути я догнал Птичкину и Вовку Ухова. Их первый вопрос был про долбаную степь, которую они тоже оставили на последний день и выучить не смогли. Арина была сама не своя, первый раз она не хотела идти на литературу. Около школы нас догнала Алена Рыбкина, первыми словами которой были:
– «Черт вас возьми, степи, как вы хороши!»
– Выучила, что ли? – хором спросили мы.
– Да, первое и последнее предложение, – ответила Рыбкина. – Нужно как-то выходить из этой ситуации. У меня даже идея есть. Давайте попробуем бабу Клаву заговорить! Она же любит, когда мы на уроке активные и вопросы задаем.
За предложение Алены все зацепились, как за спасительную палочку-выручалочку. Все хотели задавать вопросы и тянуть руки. Как только начался урок, Алена первая подняла руку и сообщила Клавдии Петровне, что у нас радикально расходятся взгляды на правильность поступка Тараса Бульбы по отношению к своему сыну Андрию, и мы второй день этот его поступок обсуждаем.
– Ну, хорошо, – Клавдия Петровна заметно оживилась. Уж очень она любила вот такие импровизированные обсуждения. – Давайте разделимся на тех, кто Бульбу поддерживает и оправдывает, и на тех, кто считает его поступок неприемлемым.
Мы разделились, и началась литературная баталия. Мне, впрочем, как и большинству, было по большому счету на этого Тараса и его сына глубоко наплевать. Но дискуссию ни в коем случае останавливать было нельзя. Нужно было продержаться и дотянуть до конца урока. Я попал в группу осуждающих Бульбу, и, пока Птичкина с Рыбкиной наперебой и взахлеб его оправдывали, я как ненормальный рылся в учебнике в поисках цитат, защищающих Тараса. Остальные одноклассники быстро смекнули в чем дело и тоже влились в процесс. За эти сорок пять минут я вывернулся наизнанку, перешерстив Николая Васильевича вдоль и поперек в поисках нужных мне аргументов. Урок получился потрясающий. Только когда раздался спасительный звонок, я выдохнул и переглянулся с девчонками. Рыбкина тут же сцепила обе свои руки в плотном рукопожатии перед собой и подняла их до уровня глаз, всем видом показывая, что все получилось.
Баба Клава была очень довольна. Она стояла перед нами, сняв с переносицы свои тяжелые очки и улыбалась.
– Урок сегодня получился замечательный. Я не могла прервать поток ваших мыслей и дискуссию даже для проверки знания роскошного отрывка про степь! – в ее глазах появилась хитринка. – «Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад…» – она снова процитировала классика. – И все же моя душа цветет надеждой, что те ученики, которые по какой-то причине к сегодняшнему дню отрывок не выучили, выучат его обязательно.
Клавдия Петровна почему-то остановила свой взгляд на мне и продолжила:
 – С него мы наш следующий урок и начнем. И еще, на всякий случай, на будущее, может кому-то и пригодится. Если кто-то вдруг, по какой-то причине, к уроку не готов, знайте, что всегда можно меня об этом предупредить и ответить в следующий раз, – баба Клава опять посмотрела на меня.
Видимо, мысль про неготовность Птичкиной в ее голову не приходила. Урок закончился, а я так и не понял, кто кого сегодня перехитрил? Но все стороны остались довольны, это факт.
– Ну, не молодец ли наша баба Клава? – шепнула Птичкина Рыбкиной, выходя из класса.
– Да просто красавица и, похоже, она нас раскусила и дала это понять. Но и урок классный смогла провести, и без двоек обошлись, и задание прежнее оставила, и, главное, все в выигрыше и с хорошим настроением. Учитесь! – Рыбкина как-то неожиданно и слишком сильно крутанула своим портфелем, что он расстегнулся, и все содержимое посыпалось на бордовый паркет коридора.
В этот момент из-за угла показался Огурец, с которым Птичкина когда-то дралась во дворе школы. Я его с тех пор ни разу не видел, да и видеть не очень хотел. Огурец за это время явно подрос и стал еще плотнее. Лицо его было в прыщах, которые он периодически почесывал. Если присмотреться, то такие же прыщи были у него и на шее, и среди волос. Словом, вид его был неприятно-угрожающим. Глядя на его увеличившиеся размеры и рост, я понимал, что теперь Арине с ним не справиться. И даже нам троим, похоже, удачи не видать.
– Ну, чего встал, как статуя, помогай, давай короче! – крикнула Огурцу Птичкина без тени страха и даже как-то по-хозяйски.
И тут случилось то, чего ожидать никто не мог. Огурец растянул свой рот в подобие улыбки, в глазах его мелькнуло что-то угодливо-покорное, и он бросился помогать нам собирать Алёнины ручки и тетрадки с учебниками. Забегая вперед скажу, что Огурец, держащий в страхе половину школы, стал совершенно ручным для Птичкиной, а потом и для Рыбкиной. Они могли посылать его по каким-то своим делам, давать поручения, а в большую перемену он занимал для них очередь в столовой. При виде Арины лицо его всегда светлело и обретало какой-то, если можно так сказать, человеческий вид. С каждым годом Огурец физически все прибавлял и прибавлял, а его скромные умственные способности оставались на прежнем уровне. Но девочку, положившую его когда-то на обе лопатки, он хорошо помнил и уважал, как уважают силу. Я всегда думал, что сила правит миром, а не мозги. Но глядя на этого здоровенного парня, который безропотно подчинялся худенькой девочке, я понял, что нет, не так. Наоборот, хорошие мозги всегда смогут эту силу направить в нужное русло.
 На перемене ко мне подошла Маргарита и попросила подойти после уроков в рекреацию рядом с кабинетом математики. Я так и сделал. Все наши школьные коридоры, почему-то, называли рекреациями. Слово было иностранное и для меня мало понятное. Я даже спрашивал некоторых учителей, что же оно обозначает. Мне говорили, что это такое красивое название школьных коридоров. Ответ на этот вопрос я получил только у нашей немки, фрау Мюллер. Оказывается, рекреация – это восстановление, отдых, свободное время между уроками, а не просто школьное помещение. Вот такая красота притаилась в обыденном для нас и ежедневно употребляемом слове. Ну это я опять слегка отвлекся. Итак, мы стояли в рекреации третьего этажа и обсуждали, как вчера здорово поиграли в Царя горы. Это была моя любимая зимняя игра. На горе обычно стоят несколько человек водящих, так называемых царей. Снизу пытаются влезть наверх все остальные и скинуть водящих. Цари сопротивляются и сами толкают противников с ледяной горы вниз. Ну, а дальше, кто окажется шустрее, тот и победит. Мы проводили на горке все наши зимние вечера.
Когда я возвращался после гуляния домой, мама меня дальше порога не пускала. Я выглядел, как настоящий снеговик с румяными щеками. Свои заледеневшие штаны, которые можно было ставить на пол, да и всю остальную мокрую одежду, вплоть до трусов, я снимал в коридоре и вешал на батарею. Мама на кухне заваривала мне душистый чай с медом, под ноги ставила таз с горячей водой и горчицей, чтобы не заболел. Красота!
Мою мечтательную задумчивость прервала Танька Пыжова. Она выглядела непривычно озабоченной и напряженной, на ее лице явно угадывалась активная работа мысли. Танька подошла ко мне, невразумительно мотнула головой и повела за собой в кабинет. По пути Пыжова шепотом попросила сказать, что никаких моих вещей там нет. Я вообще не понял, о чем она говорит, и вошел вместе с ней в класс. За первой партой сидела Маргарита и Танькина мама. На парте было разложено множество разных интересных вещичек: и заколки, и брошки, и цветные переводные картинки, и объемные иностранные открытки, куча жвачки, и даже золотая цепочка. В центре экспозиции величественно располагалась Сахарская роза, которую забыть или спутать с чем-нибудь было просто невозможно. Я стоял перед этой выставкой чужих вещей совершенно ошеломленный. Сам не знаю, почему, но я, как будто под гипнозом, промямлил свой ответ именно так, как и просила Пыжова. Я сказал, что ничего моего тут нет. Что во мне сработало? Сам пропадай, а товарища выручай? Спасти товарища – дело чести? Зачем мне нужно было выручать в этой ситуации Пыжову? Кто она мне? Никакой не друг, просто одноклассница, от которой я в свое время натерпелся по полной программе. До сих пор не могу понять и объяснить тот свой поступок. Видимо, Марго к этому моменту уже отучила нас стучать друг на друга. Стало считаться позорным доносить на товарища.
Я отошел к окну и попытался привести свои мысли в порядок. Я находился в состоянии полного потрясения. В голове моей просто не укладывалось, как это можно – ходить в гости и выносить оттуда все, что понравилось. Я стал вспоминать, что же там лежало еще, и понял, что многое узнаю. Там лежала заколка Рыбкиной, переводные картинки Юли Окатовой и мой пропавший карандаш. Это был великолепный карандаш с большим ластиком в форме черепа на конце, подаренный мне на день рождения Костиком Решетовым. Таких карандашей я вообще никогда не видел, даже не знаю, откуда Костик его взял. Я даже рисовать им старался мало, экономил. Мне доставляло эстетическое удовольствие то, что он просто лежал в моем пенале. Я периодически открывал пенал и любовался этим своим сокровищем. В один прекрасный момент карандаша с черепом там не оказалось. Помню, как сто раз перебирал весь портфель, искал карандаш дома, но так и не понял, где я его мог потерять. А оказывается, он был в другом портфеле, в другом пенале и в другом доме.
Я даже не заметил, как ко мне подошли Рыбкина и Птичкина. В волосах Алены поблескивала знакомая заколка. Арина держала в руках розу Сахары.
– Как она умудрилась ее вытащить у меня из дома? Представления не имею! Пыжова у меня и в гостях-то всего один раз была. Да и роза такая большая и тяжелая! – Арина с усилием покачала ее на руке. – Папе она месяца три назад зачем-то понадобилась, а найти не смог. Пыжова у меня как будто полквартиры в тот день вынесла, а я ничего не заметила. На том столе большая половина моих вещей! – Птичкина достала из портфеля упаковку ярких бумажных салфеток с Белоснежкой и гномами.
– Ой, какая красота! Я таких салфеток в жизни не видела, можно хотя бы подержать? – к нам подошла Ира Фаманевич.
Арина быстро достала из упаковки салфетку и протянула Ире:
– Пользуйтесь, пока я добрая! Представляете, Пыжова, когда мы шли с ней на опознание вещей, попросила сказать, что я ей как будто все это подарила. А Сахарскую розу дала на время, чтобы она маме показала. – Арина продолжала раздавать салфетки в протянутые руки девчонок.
– И ты чего? – воскликнули мы хором.
– Я, сама не знаю почему, не стала ее выдавать. Как затмение какое-то на меня нашло.
– И на меня, и на меня, – слышалось со всех сторон.
Похоже, что сегодня не только я оказался таким, сам себе непонятным. Наверное, сегодня так по-особенному встали планеты. А может, просто Пыжова в очередной раз показала всем урок выживания и вылезла из, казалось бы, безвыходной ситуации.

Парашин и вареная сгущенка

 На предпоследней парте у окна вместе с Милой Чистовой сидел Олег Парашин. Я его совсем не помню по начальной школе, настолько он был тих и незаметен. Учился он на скромные тройки, внешность имел неяркую, особо не выделяющуюся, обычный белобрысый парнишка. Вся изюминка была в его голосе. Голос у него был своеобразный, с хрипотцой и достаточно громкий, чем-то даже напоминающий голос Высоцкого. Я никогда не слышал Парашина поющего, может быть он смог бы затмить своими песнями многих. Но на каждом уроке я слышал Парашина – комментирующего. Со своей предпоследней парты он неустанно выкрикивал смешные комментарии к каждому ответу одноклассников. Что бы я ни говорил у доски, из его угла тут же неслось: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын».
Всем было весело, все хохотали. На Олега жаловались учителя, с ним периодически проводила беседы Марго, но все было бесполезно. Он, вроде бы понимал, соглашался, но как только начинался урок, не мог с собой совладать, и из его дальнего угла, рядом с окном, опять неслось что-то раскатистое хрипатое и смешное. Сначала его выкрики сопровождали выход кого-то к доске. Например, вызвали Иру Фаманевич, тут же раздавалось сопроводительное: «Фффамана пошла!» А потом для его комментариев совсем необязательно стало вызывать кого-то к доске. Олегу было достаточно просто на уроке заскучать. Парашин набирал популярность и остановить его было невозможно. Когда класс затихал, ловя объяснение учителя, начинал работать над контрольной или писать сочинение, тут же раздавалось хрипато-свистящее: «Ррработайте, негры, солнце еще высоко!». Все смеялись и напряжение тут же спадало. Что-что, а разрядить обстановку у него всегда получалось отменно.
Самым его популярным высказыванием, а если точнее, выкрикиванием, было: «Усохни, перхоть!». Никто не знал, что он имеет ввиду и к кому это обращено. Если когда-нибудь нужно будет доказать, что я учился в этом классе или придумать пароль, по которому меня примут в общество одноклассников, я выдам эту фразу про перхоть и пройду безоговорочно, тем более, что нарочно такое точно не придумаешь. Если кто-то из одноклассников вдруг выступил не по делу или вякнул что-то лишнее, он тут же получал в ответ грозно и даже гневно: «Усохни, перхоть!» Если случалось что-то интересное и необычное, то выражение это произносилось с восторгом или удивлением по всем правилам восклицательного предложения.
Помню, как-то Клавдия Петровна после очередного такого выкрика, вызвала горластого Парашина к доске и заставила на примере его любимого словосочетания про перхоть рассказать о видах предложений и как они различаются по интонации. Парашин с серьезным видом и очень эмоционально произносил предложение то с отчаянием, то с огорчением, то со страхом. От восклицательных предложений он перешел к вопросительным и совсем понуро, и подчеркнуто скучно, закончил повествовательными. Класс валялся на партах от хохота до слез, до конвульсий, до икоты. Баба Клава тоже смеялась. Парашин ушел на место с пятеркой. А я через какое-то время с удивлением понял, что навсегда запомнил все виды предложений по интонации.
Постепенно выражение «усохни, перхоть» настолько плотно вошло в наш обиход и повседневную речь, что мы перестали его замечать. Мы его и произносить стали в одно слово, скороговоркой и на одном дыхании. Появилось такое своеобразное слово-паразит, слово-сообщник, слово на все случаи жизни. Утром, встречаясь в школе, на обычное: «Здрасте!» можно было ответить: «Усохниперхоть!» и это было нормально. Вместо удивления: «Вот это да!» или «Ничего себе!» мы говорили с этими же чувствами: «Усохниперхоть!» Получил пятерку или двойку – опять «усохниперхоть», только с радостью или грустью. Как-то после уроков я вышел на улицу и прямо на крыльце школы наткнулся на что-то активно обсуждающих Вовку Ухова и Олега Парашина. Оказывается, мама Олега где-то по знакомству достала целую коробку дефицитного по нашим временам сгущенного молока. Олег ел эту сгущенку каждый день: с блинами, с сырниками и просто, намазывая на хлеб. Кто-то ему сказал, что сгущенку можно варить и она становится почти шоколадной, с незабываемым вкусом. Парашин с видом заговорщика вынул из портфеля новенькую и целенькую банку сгущённого молока и хитро посмотрел на нас:
– Ну, к кому пойдем? У меня мать сегодня в отгуле, ко мне нельзя.
– Ко мне, конечно! Дома никого! – Ухов не сводил взгляда со сгущенки.
И мы пошли к Ухову. В варке сгущенного молока, оказывается, не было ничего сложного. Мы положили банку в большую кастрюлю с водой и поставили на огонь. Варить нужно было долго, поэтому у нас появилось целых три часа свободного времени. Мы сначала попытались делать уроки, но оказалось, что втроем этим заниматься невозможно, особенно в компании с Парашиным. Он все время нас смешил, представляя себя разными учителями. Он изображал то юркую и быструю Маргариту, поправляющую свои кудряшки, то превращался в грузную и плавную бабу Клаву, крутящую в руках свои очки, то становился элегантной Нонной Андреевной с высоко поднятой головой и начинал дирижировать воображаемым хором. В тот самый момент, когда Парашин уже в образе Хоркевич начинал ее любимую распевку: «Ми-ме-ма-мо-му…» и все свое внимание сосредоточил на работе рта и рук, из-за стены донеслось раскатистое: «Затопиии ты мне баньку по белломуу…» Парашин так и замер на месте с вытянутым в букву «О» ртом и поднятыми руками.
– У вас за стенкой живет Высоцкий? – Олег, не опуская рук, качнул головой в сторону идущего звука.
– У нас за стенкой живет Птичкина с классным импортным магнитофоном, – как-то уж совсем буднично ответил Ухов.
– Обожаю Высоцкого! Позовем ее к нам с магнитофоном? – Парашин опустил свои руки и прищурил левый глаз. Ухов задумался на секунду, почесал затылок и сказал:
– Не, банка сгущенки такая маленькая, а нас уже трое.
За стенкой продолжал надрываться Высоцкий. Он уже пел, как порвали парус. Этого Парашин выдержать не мог.
– Тогда пусть выключает, – заорал он громко и постучал в стену.
– Что ты делаешь! – накинулся на него Вовка. – Мы стучим в стену, когда приглашаем друг друга в гости! Сейчас явится! Поели сгущенки, называется.
Через минуту раздался звонок в дверь. На пороге стояла Арина Птичкина, а за ее спиной маячила Алена Рыбкина.
– Ого! «Птицы, рыбы, звери, в душу людям смотрят», собственной персоной и без охраны, – прорычал Парашин словами популярной песни и пропустил девчонок в квартиру. – А магнитофон где забыли?
Птичкина и Рыбкина переглянулись и захохотали. Они это очень любили: переглянуться и хохотать о чем-то, только им одним понятном. А все остальные сразу начинали себя чувствовать не в своей тарелке, так как в их тайны посвящены не были. Почему-то мне сразу вспомнилось, как Ира Фаманевич пригласила к себе на день рождения Рыбкину, которая считалась ее лучшей подругой с детского сада. Алена, узнав, что Птичкина не приглашена, сразу категорично отказалась, заявив, что без Арины никуда не пойдет, что они теперь вместе, или никак. К девчонкам подошла веселая Птичкина и начала что-то шептать Рыбкиной на ушко. Рыбкина захохотала также как сейчас и что-то ответила. Теперь настала очередь смеяться Птичкиной. Они видели только друг друга и общались только друг с другом на своем, только им понятном языке жестов, мимики, обрывков слов. Девчонки как будто не замечали Иру и продолжали что-то щебетать, а потом вообще куда-то испарились. Печально-задумчивая Фаманевич так и осталась одиноко стоять у окна. Когда прозвенел звонок на урок, она встрепенулась и, посмотрев на меня своими грустными большими глазами, произнесла: «Мальчиков я на день рождения никогда не приглашаю, извини!»
Ухов ткнул меня в спину, сказав, что я в последнее время стал часто задумываться. Девчонки и Парашин уже расположились на полу и достали какую-то настольную или лучше сказать напольную игру. У Вовки таких игр было полно, ему каждый год что-то подобное на день рождения дарила тетя, работающая в детском магазине. Игра была интересная, мы по порядку бросали кубик и пытались по клеточкам дойти до заветного города с финальной ленточкой. На пути нас ждало много неожиданностей, которые нас возвращали назад. И мы начинали свой путь снова. Перед самым финишем была клеточка с большой нарисованной злобной собакой, попадая на которую игрок автоматически улетал в самое начало пути. Лидировал Олег Парашин и уже казалось, что победа его совсем близко, как вдруг он попал на эту собаку и тут же спустился в самый низ снова на старт. Собаку эту Парашин окрестил почему-то щенком и теперь все время произносил в своем стиле громко и раскатисто: «Щщщеноккк…» Девчонки хохотали, а Парашин в их присутствии просто искрил юмором. Потом Парашин посмотрел на Ухова и сказал: «Ухххщщенокк…», а дальше понеслось, и я стал Пушщщенок… Потом он вспомнил про Ивушкина и Батикова, которые в последнее время подружились. Так появились Иващщенок и Бащщенок… В общем, было весело. Стоит заметить, что о происхождении этих странных, но ставших популярными, кличек мало кто знал и догадывался. Добавление к фамилии слова «щенок» прочно вошло в нашу школьную жизнь и благодаря Олегу Парашину навеки закрепилось.
Что случилось дальше, я сначала совсем не понял. Но буду описывать все по порядку. На фоне нашего мирного и веселого времяпровождения, вдруг раздался громкий хлопок. Мы все подскочили. В этот момент открылась дверь и в проеме показалась фигура человека с ружьем. Мы истошно заорали. В коридоре было темно и лица человека было не видно, зато ружье контурировалось прекрасно. В ответ на наш дикий ор человек вскинул ружье.
– Кто здесь? И что тут происходит? – лицо человека попало в луч света. Мы узнали папу Птичкина.
– Уссохниперхоть!!! – ответили мы почти хором.
И надо тому случиться, что ни раньше, ни позже, а именно в эту секунду вернулась домой с работы мама Ухова. Мне даже страшно представить, что почувствовала она, увидев в коридоре своей квартиры спину мужика в ватнике и с ружьем в руках. От неожиданности она тихо ахнула и выронила большую сумку с продуктами. Раздался характерный звук разбивающегося стекла. Папа Птичкин вместе со своим ружьем резко развернулся на сто восемьдесят градусов в сторону звука, и ружье практически уткнулось в маму Ухова, которая, почти теряя сознание, съезжала вниз по дверному косяку. Секундное замешательство, и мама Ухова прошептала, как потом призналась, не понимая почему:
 – Усохни, перхоть!
После этого все начали громко и истерично хохотать. Мы просто покатывались со смеху, как будто это была ответная реакция на пережитый ужас. Мы были счастливы, что узнали друг друга, что все тут свои и все живы-здоровы. Когда первые эмоции от происходящего схлынули, я уже приготовился задать мучивший меня вопрос, но меня опередила Арина:
– Папа, а зачем ты стрелял?
 Птичкин-старший выглядел, мягко говоря, странновато и никак не производил впечатления врача с ученой степенью. Он стоял в каком-то потрепанном зипуне с ружьем и рюкзаком через плечо. Папа Птичкин сообщил нам, что он только что приехал с охоты и ни в кого не стрелял. Открывая свою дверь ключом, он услышал выстрел в квартире Уховых. Дверь была не заперта, он толкнул ее и вошел, ну а ружье держал в руках для надежности, вдруг воры или бандиты в квартире. Ну а дальше, как в плохом фильме – наши крики, приход мамы Ухова и разбитые бутылки с кефиром и молоком… Кто же стрелял?
И тут меня пронзила мысль. До меня дошло. Одновременно со мной дошло и до Ухова. Он высунул язык и схватился за голову. Мы наперегонки помчались на кухню. На полу валялась пустая кастрюля с давно выкипевшей водой, в метре от нее лежала взорвавшаяся банка из-под сгущенного молока, как будто вывернутая наизнанку. Все стены, пол, потолок, стол, кухонная мебель были в мелких горячих коричневых каплях. На маму Ухова было больно смотреть. Она переводила взгляд с потолка на стены, а со стен на Вовку. Вовка смотрел на банку и шептал классическое: «Так не доставайся же ты никому!» Потом он почувствовал ледяной взгляд матери, как-то скукожился, сгорбился и уменьшился в размерах. Папа Птичкин посмотрел на несчастного Вовку, потом на всех нас и произнес:
– А теперь представьте на одну секунду, что в момент взрыва этой банки вы бы находились здесь, на кухне! Представьте, что эти кипящие сладкие брызги полетели бы на вас: на ваши руки, на ваше лицо, оставив ожоги и, как следствие, рубцы, попали бы вам в глаза и выжгли их. Это была бы невыносимая боль и ужасный зуд. Арина, тебе мало было ожогов рук? Стены и мебель отмоются, не страшно. А вот что могло бы случиться с вами! И исправить было бы уже ничего нельзя!
Слова Птичкина-старшего были настолько убедительны, что я запомнил их на всю жизнь. Без единого звука мы быстро собрались и разошлись по домам. А в голове моей эти слова все крутились и крутились. Вечером мне даже показалось, что на фоне впечатлений от прошедшего дня у меня горело все тело, даже начался зуд кожи и легкое почесывание. Позже я понял, что почесывание не только реально существует, но и усиливается. Я подошел к зеркалу, поднял майку и увидел на своем теле много красных пятен, даже не пятен, а каких-то пузырьков, похожих то ли на ожоги, то ли на прыщи. Я начал лихорадочно думать, могли ли горячие брызги взорвавшейся банки пролететь сквозь стену и через мою рубашку. Но решил, что это совсем какой-то абсурд. Где-то я уже видел подобные прыщи, но никак не мог вспомнить где. И вдруг меня осенило, я видел подобное у Огурца, когда он не так давно помогал нам собирать вывалившиеся из портфеля вещи. Я пошел к маме и задрал перед ней майку, обнажив свой живот. Мама внимательно осмотрела меня с видом знатока.
– Ну что ж, Шурик, поздравляю! Похоже, что у тебя ветрянка!

Ветрянка, бананы и космические майки

Вызванный утром участковый врач подтвердил достоверность маминого диагноза. Я надолго засел дома, и вся моя жизнь сосредоточилась на измерении температуры и намазывании пузырьков зеленкой. Меня никто не навещал, даже Ухов не забегал ни разу. Может мать после истории с взорвавшейся банкой запретила ему со мной общаться, может просто боялся заразиться. С другой стороны, он и знать не мог, чем я болею и почему не посещаю школу. Я бесцельно слонялся по квартире, как зеленый леопард, и размышлял, за что мне все это.
Вернулся из командировки папа и привез три большие грозди бананов. Вживую бананов я никогда не видел. Они были еще жесткие, зеленые, недозрелые. Папа посмотрел с улыбкой на мои зеленые крапинки и сказал, что в жизни все закономерно, зеленому – зеленое! Он оглядел комнату и засунул бананы на самый высокий шкаф дозревать. Теперь моя жизнь в четырех стенах разнообразилась периодическим залезанием на шкаф с целью проверки созревания бананов. В какой-то момент мне показалось, что один банан стал помягче, и я его оторвал от грозди. Запах от банана исходил восхитительный. Мне казалось, что так пахнет Африка и джунгли. Я не выдержал и откусил кусочек. Вкус банана мне показался экзотическим, хоть отдаленно напомнил мне вкус сырой картошки. Но картошку, тем более сырую, меня вряд ли кто смог бы заставить съесть. А тут бананы! Одно название чего стоит. В общем, не смогли мои бананы дожить до сладкого вкуса и желтого цвета, не дал я им такого шанса. И не моя в том вина. Во всем виноваты ветрянка с ее бездельем и сами бананы, которые лежали на самом видном месте, соблазняли меня своим видом, запахом, названием и никак не хотели зреть. Когда мной был съеден последний зеленый банан, меня выписали в школу. Все корочки на моем лице и теле к этому времени отвалились, оставив после себя лишь легкие вмятинки.
 Школа встретила меня неожиданными новостями. Оказалось, что ветрянка вырубила половину класса. Одновременно со мной заболел и Вовка Ухов, и Арина Птичкина, и Ивушкин. Спустя пару дней после нас в школу не пришли Фаманевич и Бишуков, потом Хрисьман и Решетов, ну и так далее по списку. Не заболела только Алена Рыбкина. Она очень переживала по этому поводу, доставая родителей вопросом, болела она ветрянкой раньше или нет, но родители этот факт категорически отрицали. Рыбкина каждый день ходила навещать после уроков свою подругу Арину, методом стука девчонки вызывали к себе Ухова. Им втроем было, конечно, веселее, чем мне одному, пусть даже с бананами. Вовка рассказывал, как они с Ариной спорили, у кого больше болячек и мерились ими, а Рыбкина выступала в роли судьи. И победу она, естественно, присудила своей подруге. Они даже умудрились сварить и попробовать новую банку сгущенного молока, правда в этот раз все три часа не отходили от плиты ни на шаг и постоянно доливали выкипающую воду. Вовка рассказывал про эту вареную сгущенку так, что я начал глотать слюну, как будто ничего вкуснее в этой жизни не существует. Остановить Ухова смог только мой рассказ про бананы. О том, что они были зеленые и жесткие, я посчитал нужным умолчать.
Олег Парашин тоже заболел, и в школе его до сих пор не было. Без него на уроках было непривычно тихо. Никто не кричал: «Уссохниперхоть!!!» и не комментировал наши ответы у доски. В классе вообще было мало учеников, и эти ветряночные дни тянулись медленно и скучно. В один прекрасный день на работу не вышла наша Маргарита Венедиктовна. Никто точно не знал, что с ней случилось, и гипотезы были самые разные. Всезнающая Чумнова рассказывала что-то про грипп и ангину. Пыжова говорила, что Марго подвернула ногу на тренировке по волейболу. Но толком никто ничего не знал. Дни шли, а Маргариты все не было. Мы не знали, что на самом деле случилось с нашим классным руководителем, и на перемене Алена Рыбкина предложила срочно ее навестить. Птичкина поддержала Рыбкину, а за ней ее поддержали и все остальные. Решено было скинуться на цветы и пирожные и после уроков поехать к Маргарите. Так было и сделано. Рыбкина пересчитала то, что удалось собрать, но денег было явно недостаточно.
Мы всей гурьбой сели в полупустой автобус. Девчонки сразу оккупировали свободные места вокруг кассы, мы встали рядом. Мальчишки толкались, девчонки смеялись, Ухов уже пятый раз пытался рассказать анекдот, но его перебивали, и он никак не мог добраться до сути. Я начал шарить по карманам в поисках мелочи на проезд и передал на билет Алене Рыбкиной, сидящей у кассы. Алена посмотрела на меня своим ясным невозмутимым взглядом голубых глаз, положила деньги себе в карман, а мне открутила билет.
– Еще кому билеты? Покупаем, не стесняемся! – следом за моими деньгами в ее карман ушли деньги Решетова и Батикова.
– Тебе сдачу надо? Не переживай, соберем! – громко сказала она, глядя мне в глаза и откручивая билеты всем остальным.
Автобус заполнялся людьми, все чаще слышалось «Передайте на билетик!», а Рыбкина продолжала откручивать билеты и все активнее «собирала сдачу». В ее кармане оседало все больше денег. Я стоял рядом и очень сложно переваривал происходящее. Во мне яростно боролись два чувства. Первое – честное и правильное, воспитанное мамой с детства, явно проигрывало второму, новому, еще мне незнакомому чувству рискованного аферизма и опасного жульничества. Почему проигрывало? Потому что, глядя на все это безобразие, я продолжал молчать и участвовать во всем этом. Мы вышли на нужной остановке с кучей денег. Я никак не мог справиться с потрясением и в мыслях все еще оставался в автобусе. Алена посмотрела на меня и ткнула в бок.
– Ау, Пушкин, марш на землю! Не заморачивайся ты так. Мы же не практикуем это каждый день. А когда ситуация безвыходная, то все способы хороши.
– Это не безвыходная ситуация. Можно было бы взять деньги у родителей и поехать завтра! – парировал я.
– А ты живи сегодняшним днем. Не вчерашним и не зав¬трашним. Только здесь и сейчас. Не надо всю неделю ждать пятницы и весь год ждать лета, понимаешь? В реальности существует только сегодня. А вдруг завтра случится потоп или пожар, или война, в конце концов, или просто тебя заставят идти на хор. Куда ты поедешь? Никуда. Так и останешься в школе, но с родительскими денежками в кулачке. Пушкин, давай уже, не наводи на всех хандру, и ты что, к Маргарите с пустыми руками явиться хочешь?
Рыбкина вывернула свой карман и высыпала все деньги на свой портфель. Птичкина быстро и очень по-деловому их пересчитала. Оказалось, что нам хватит не только на цветы, но даже и на целый торт. Через пятнадцать минут мы, веселые и довольные, стояли перед дверью Маргариты Венедиктовны, держа в руках букет из мелких белых розочек, кулек конфет «Школьные» и свежайший торт «Прага», чудом оказавшийся в соседнем магазине. Мы позвонили в дверь.
 Открыла нам сама Марго. От неожиданности она даже на секунду замерла, взмахнув ресницами и тряхнув своими кудряшками. Она была в штанах от спортивного костюма и майке с какими-то необыкновенными космическими разводами. Она смотрела на нас, мы смотрели на нее. Раньше мы никогда и никого из учителей не навещали, никому и в голову не могло прийти навестить, например, нашу первую учительницу.
– Как же здорово! Как правильно, что вы пришли! – засмеялась Маргарита и предложила раздеваться.
Не прошло двух минут, как все уже были расставлены по местам и заняты делом. Кто-то ставил чайник, кто-то выдвигал стол, кто-то доставал чашки с блюдцами, кто-то наливал воду в вазочку для роз. У меня было такое впечатление, что я в этом доме не первый, а сто первый раз. Вместе с нами вокруг Марго суетился ее муж Вениамин. Выговаривать его имя было не легче, чем произносить каждый раз: «Маргарита Венедиктовна». Но Марго не стала сильно заморачиваться по этому поводу и представила его нам как Веню. Веня был примерно такого же возраста, как и Марго, подвижный, спортивный, веселый и еще он летал, как настоящий электровеник. Вроде, только что стол раздвигал, а уже посуду на кухне намывает. Мы сидели за столом, а он все время чего-то то уносил, то приносил. Мы так его между собой и прозвали: «ЭлектроВеня».
– Ну, Маргарита Венедиктовна, расскажите нам про свое здоровье, – начала с основного вопроса Алена Рыбкина. – А то мы уже волноваться начали.
Маргарита только собралась отвечать, вздохнула поглубже, как пролетающий мимо ЭлектроВеник ее опередил.
– Представляете, ветрянка поразила вашу учительницу, вон руки до сих пор в зеленке, отмыть не можем. А завтра, между прочим, вашей Маргарите Венедиктовне уже на работу надо выходить.
– Ну и когда ты, дружок, собирался навещать Марго? Завтра? Когда она вернется на работу в школу? – прошептала мне Рыбкина, – Запомни, Пушкин, здесь и сейчас. Завтра, как правило, бывает или поздно, или уже не нужно.
Предположить, что наша Маргарита подцепит от нас детскую болезнь ветрянку, было невозможно. Мы хохотали и наперебой стали рассказывать, кто как болел и кто чем мазался. Я даже испугался, что еще немного и все по порядку начнут меряться с Марго, у кого больше осталось на коже щербинок и рубчиков, настолько эта ветряночная тема всех захватила.
Я не знаю, сколько времени мы провели у Марго. В их с Веней доме было настолько тепло и уютно, что время как будто остановилось. Уходить совсем не хотелось. Мы сидели и разговаривали одновременно обо всем и ни о чем. И хотелось, чтобы это продолжалось вечно. Всем было понятно, что уже давно пора по домам, но мы все сидели и сидели.
Уже напоследок, стоя в дверях, Птичкина спросила у Маргариты, откуда такая необычная футболка с космическими зигзагами на груди? Вместо неё ответил Веня, по всей видимости, знающий толк в майках. Оказывается, все просто. Нужно только купить краску для ткани в хозяйственном магазине и выбрать белую майку для эксперимента. Дальше начинается самое интересное. Нужно с помощью аптечного бинта завязать некоторые части майки, опустить все это в большую кастрюлю с краской, поставить на огонь и варить, варить, варить… Там, где плотно намотан бинт, майка не окрасится и получатся белые круги с фестончатыми краями, прекрасно выделяющиеся на контрастном фоне свежеокрашенной футболки.
– Фантастика, – прошептала Птичкина. – Просто космос!
– Теперь я знаю, чем мы будем заниматься в ближайшее время! Мы будем варить футболки! – мечтательно добавила Рыбкина, потирая руки.

«Волк и семеро козлят»

Воодушевившись успехом хора в оперном театре, Хоркевич замахнулась на настоящую оперу, которую решила поставить в нашей школе.
– Это будет опера «Волк и семеро козлят» талантливейшего композитора Коваля, – сообщила она нам с придыханием на уроке музыки. – Тем более, что артист на центральную роль Волка, обладающий роскошным басом у нас уже есть. Это будет грандиозно и все по-настоящему: и декорации, и костюмы, и зрители. Все артисты будут из нашего хора, и совсем скоро я начну прослушивания. Без конкурса проходит только артист на центральную роль Волка, всем вам известный Федор Ильич.
Хоркевич рассказывала нам про козлиную оперу и сияла так, как будто она собирается ставить ее не в средней школе отдаленного микрорайона, а как минимум в Большом театре в Москве. Она говорила и говорила. Ее выразительные темные глаза сияли, длинные черные ресницы периодически вздрагивали. Каждое движение ее рук, поворот головы, улыбка излучали какое-то особенное сияние. К концу урока все поняли, что на ближайшие три месяца более важной задачи, чем репетиции оперы «Волк и семеро козлят», у нас нет.
Оживление в классе не спадало до конца дня. Все распределяли роли и примеряли их на себя. Участвовать хотелось всем. Центральных ролей было не так-то и много. Я, естественно, ни на что, кроме открывания рта в хоре, не рассчитывал и поэтому всеобщему ажиотажу не подвергся. Но все девчонки просто умирали, так хотели прорваться на сцену. В первый же день просмотра и отбора на роли к кабинету пения выстроилась целая очередь. Нонна Андреевна выглянула из-за двери и неожиданно остановила свой взгляд на мне.
– Ты мне нужен. Иди сюда.
От неожиданности я даже оглянулся назад, вдруг кто-нибудь из хорошо поющих людей стоит у меня за спиной и Хоркевич обращается не ко мне, а к другому человеку. Но позади меня никого не было. Я снова посмотрел на Нонну Андреевну и встретился с ней взглядом. Она смотрела на меня и обращалась именно ко мне. Я зашел в кабинет пения. На задних партах расположился Илья Рюриков с красками, кисточками, большим количеством листов ватмана и картона. Нонна Андреевна посмотрела на меня своим задумчивым глубоким взглядом и сообщила, что теперь я художник-оформитель сцены и все то, что зритель увидит на сцене, теперь зависит от меня и от моего таланта к рисованию, и что я одна из самых важных фигур в творческом процессе создания нашей оперы. Я поверил ей в один миг, сразу и безоговорочно. Никто и никогда не говорил мне, что мой талант нужен для создания настоящего оперного спектакля. Теперь я был в команде, и я был счастлив. Я готов был с утра до вечера сидеть в школе и рисовать все, что скажут. Хоркевич легонько подтолкнула меня к Рюрикову.
– Будем рисовать траву, – сказал Илья Рюриков и протянул мне кисточку.
И мы принялись за дело. Сразу скажу, что траву и деревья мы рисовали недели две или три, не помню точно. Вернее, рисовал все Илья Рюриков, имеющий к этому несомненный талант, а я тупо раскрашивал зеленой краской все то, что он создавал на картоне и ватмане. Когда Илья уставал, то начинал на деревьях и в траве рисовать одноклассников с козлиными рогами, и это получалось у него просто здорово. Потом мы смеялись, и я начинал замазывать его художества зеленой краской. Дня через три я понял, что, закрывая вечером глаза, вижу только яркую зеленую траву. Я сильно обеспокоился этим вопросом, но мама сказала, что искусство требует определенных жертв, а зеленый цвет даже успокаивает. И я успокоился, а через неделю понял, что к зеленому цвету привык и он мне даже начал нравиться.
Рисуя на последних партах, мы с Рюриковым стали свидетелями нелегкого отбора артистов на главные роли. Нонна Андреевна была строга и бескомпромиссна. Она сидела за фортепиано и нажимала на клавиши, подавая тот или иной звук. На стене кабинета пения висело огромное электрическое цветное нотное табло, на котором тут же нужная нота загоралась, ну а соискатель роли должен был сразу эту ноту правильно спеть. Если все получалось, Хоркевич давала петь кусочки из партий. Если опять получалось, то Нонна Андреевна расцветала буквально на глазах и начинала что-то писать в своем толстом кожаном блокноте. Когда Хоркевич не видела перспективы в человеке, она не тратила на него свое драгоценное время. Так она в один миг развернула вошедшую на прослушивание Зойку Чумнову.
– Кем ты можешь быть? Козленком или Волком? Место Волка занято, а всех Козлят ты давно переросла. – Нонна Андреевна четко видела свою цель и больше ничего ее не интересовало. Я думаю, что и Оперу в своем воображении она уже тоже хорошо представляла, и места для крупной и несуразной Зойки там точно не было. Возможно, именно при таком подходе и создаются шедевры. А Нонна Андреевна была нацелена только на шедевр.
Я помню, как в кабинет пения пришла Птичкина.
– У тебя нет шансов, Арина! – тут же сходу сообщила ей Хоркевич.
– Я хочу пробоваться на роль Петуха, – Арина не собиралась так просто сдаваться.
За мои дни активного рисования, я уже достаточно наслушался арий и Козлят, и Бабы Яги, и Мамы Козы. У Петуха по роли нужно было только пару раз спеть «Ку-ка-рре-ку», а остальное время на сцене он танцует.
– Нет, Арина, нет и еще раз нет. На сцене ты не будешь. Это не твое, извини. Да и на роль Петуха я уже утвердила Инну Хрисьман.
– Возьмите меня дублером, – не сдавалась Птичкина. – Я хорошо танцую.
– Нет, Арина. И точка. Дублером ты не будешь. Давай присоединим тебя к цеху костюмов. Будешь главным костюмером, будешь следить за целостностью костюмов, пуговицы пришивать, если вдруг оторвутся, гладить, если измялись, – Нонна Андреевна нервно поглядывала на часы.
 Решение по Арине ей было принято на первой секунде, и менять его она не собиралась. Хоркевич ценила свое время, и теперь Арина ее просто задерживала. Но номер, который прошел у Хоркевич со мной, с Птичкиной не сработал. Арина вежливо отказалась быть костюмершей и ушла.
Через пару дней список артистов был утвержден, и Нонна Андреевна приступила к репетициям оперного спектакля, я бы даже сказал, к репетициям дела своей жизни. Я не могу назвать это по-другому, потому что самоотверженность и любовь к искусству Нонны Андреевны не знали границ. Она все время стремилась к совершенству, предъявляя себе и нам самые высокие требования. Мы просиживали все вечера в актовом зале, потому что репетиции проходили теперь только там.
Нам с Рюриковым рисовать под звуки оперы было гораздо веселее, поэтому мы переехали со всем своим кисточно-картонным хозяйством в самый дальний угол зала и расположились там. Все шло своим чередом. Мы рисовали, костюмы шились силами театрального ателье. Хор пел. Артисты разучивали песни и танцы, прогоняя свои сцены десятки раз.
Вовка Ухов каким-то образом пролез в дублеры одного из Козлят, и теперь он присутствовал на всех репетициях с видом основного персонажа, важно восседая на сцене. Я не был уверен, дадут ли дублерам хоть разочек выступить, но Вовку, казалось, это ничуть не волновало. Он был уверен в себе и в своем пении. Я смотрел на него, и мне казалось, что это кто-то другой в начальной школе не мог читать вслух, не мог справиться с волнением и высовывал все время свой длинный язык.
Как-то раз после репетиции я пошел к Вовке за какой-то тетрадкой. Уже на площадке перед квартирами я услышал арию из знакомой оперы.
– Птичкина заливается. Старается изо всех сил, – довольно ухмыльнулся Ухов. – А её все равно в оперу не возьмут. Слуха нет. Так и будет наяривать у меня за стенкой. Всю оперу выучила от начала до конца, но фальшивит, конечно.
Пока я находился у Вовки, мы успели чем-то перекусить, попить чаю, обсудить новости, а Птичкина, не останавливаясь, пела Оперу на разные голоса. Пела громко, но, наверное, не всегда правильно. Я в этом не разбирался, но товарищу, которого взяли дублером одной из центральных козлиных ролей, доверял абсолютно.
– Хорошая у нее память!
– А упорство какое! Его бы в нужное русло направить, сколько пользы бы было, – Ухов продолжал что-то жевать. – Нонна ее все равно не возьмет в Оперу. Это давно всем понятно кроме самой Птичкиной.
 Примой Оперы считалась Оля Карова. Оля с первого класса занималась в известной в городе хоровой студии «Жаворонок» и была у Нонны Андреевны на особом положении по нескольким причинам. Во-первых, Оля умела хорошо и правильно петь, а для Нонны это было главное, во-вторых, она была очень мила и являлась обладательницей роскошной длинной косы цвета спелой пшеницы, а в-третьих, она была дисциплинирована и исполнительна. Просто пластилин в руках грамотного режиссера, к которым Нонна Андреевна себя, безусловно, относила. Оля получила роль одной из первых и стала козленком по имени Болтушка. У других козлят тоже были забавные имена: Топтушка, Мазилка, Дразнилка, Всезнайка, Бодайка и Малыш, тот самый, что успел спрятаться в самый ответственный момент, не оказаться в пасти злого Волка и в итоге всех спасти. У каждого были смешные слова, вернее, как теперь все говорили, партии. Все самые лучшие певцы нашего хора были уже задействованы. Практически все вакансии с дублерами были уже заняты. Никак не могла Нонна Андреевна найти только артиста на роль Топтушки. Этому козленку нужно было одновременно петь и прыгать по кругу, держа между ног веник.
«Я на венике верхом объезжаю все кругом! Ты беги, Мазилка, вслед, ну, догонишь или нет?»
Все, кого просматривала и прослушивала Нонна Андреевна, могли либо петь, либо скакать по кругу на венике. А совмещать и первое, и второе, ну никак не получалось. Еще в самом начале прослушиваний на эту роль пробовалась Ира Фаманевич. Она и пела, и прыгала вполне сносно. Но Нонне Андреевне танец Иры на венике показался очень зажатым, а в Ирином голосе ей не хватало какого-то мяса. Поэтому Ира и получила тогда отставку. Время шло, а Топтушки так и не было. Хоркевич заметно нервничала и в итоге снова вернулась к Ире Фаманевич. Опять Ира стояла в центре сцены с пунцовыми щеками и веником между ног. Нонна Андреевна, глядя на девочку, почему-то всегда сравнивала ее со старшей сестрой, делала это достаточно громко и явно не в пользу Иры. Оказывается, сестра Иры Фаманевич закончила нашу школу и тоже пела когда-то в хоре. Только, если верить словам Хоркевич, сестра была во всем лучше и талантливее Иры, и она была рождена для сцены, а Ира нет. Я молча слушал происходящее в зале и мазал свой картон зеленой краской. Мысли мои периодически улетали куда-то далеко, а зеленый цвет этому явно способствовал. Я представлял себе Ирину сестру – красавицу актрису, которая снимается у самых известных режиссеров, играет в лучших театрах столицы. Я уже практически видел что-то среднее между Бриджид Бордо и Мерлин Монро, представляя, как эта неземная красота приедет в наш микрорайон и зайдет в школу повидаться с младшей сестрой и …
– Перерыв пять минут! Фаманевич, тебя сестра ждет! – воскликнула Нонна. А я от неожиданности так вздрогнул, что заехал зеленой краской на только что нарисованный Рюриковым домик Мамы Козы.
У входа в актовый зал стояла плотная, если не сказать толстая тетка с пышными кудрявыми волосами, распущенными по плечам. Я уставился на нее и даже рефлекторно отрицательно мотнул головой. Эту тетку я никак не мог представить ни задействованной в нашей Опере, ни на сцене любого другого театра, ни, тем более, сидящей на венике.
«Это не она!» – пронеслась в голове робкая надежда. Но Ира подошла именно к ней и что-то даже отдала ей в руки. «Это она!» – обреченно подумал я, и меня накрыла волна разочарования. Я расстроился одновременно за Иру, за ее сестру и за свои обманутые мечты. Рюриков посмотрел на меня внимательно, сунул в руки кисточку с белой краской и разрешил раскрашивать дом Козы.
– Это та самая сестра Фаманевич? – поинтересовался я у подошедшего к нам Парашина. Парашин громко и утвердительно хохотнул своим хрипловатым баском.
 – Ага, в нашей школьной библиотеке работает! – и крикнул на весь зал: – Фамана, на сцену, веник ждет!
С тех пор к любимым парашинским выражениям про Бащенка и Иващенка, добавилась еще и Фамана с веником. Все-таки Парашин добавлял веселья в нашу и без того негрустную школьную жизнь. А я потом целый день размышлял, почему же такой талант, как сестра Фаманевич работает всего лишь в школьной библиотеке. Я даже подошел с этим вопросом вечером к папе.
– Значит там ей и место! – папа читал газету и жевал яблоко. Он ответил сразу, не задумываясь, не отрывая глаз от чтения и не переставая жевать.
Репетиции шли каждый день. Все артисты давно выучили свои слова и теперь только оттачивали мастерство. Костюмы были сшиты, декорации стояли на сцене и их оттуда уже никто не убирал. На роли Мамы Козы и Бабы Яги были взяты две старшеклассницы с сильными голосами. Волк блистал на сцене со своим неповторимым басом. Второй состав сидел в основном на стульях в зале, но в последнее время даже их стали выпускать на сцену. Дублером Петуха неожиданно для всех стала Танька Пыжова. В отличие от основной исполнительницы этой роли, мягкой и пластичной Хрисьман, Пыжова выглядела угловатой и несуразной, но зато свое «Ку-ка-ре-ку» выдавала во всю глотку, захватив в легкие максимальное количество воздуха. Вот уж удивила меня Нонна Андреевна своим выбором. Я бы Таньку близко к такому ответственному мероприятию не подпустил. И какой из нее Петух? В лучшем случае Баба Яга, хотя бы получилась полная гармония характеров.
В зал часто заглядывал директор, тихонько садился в зад¬них рядах и с большим удовольствием смотрел на все происходящее. Репетиции затягивались до глубокого вечера, так как Волк-Шаляпин мог репетировать только после своей основной работы. Поэтому сначала Хоркевич прогоняла все сцены, где нет Волка, потом в какой-то момент открывалась дверь, и появлялся румяный с мороза Ильич Шаляпин. Нужно заметить, что роль Волка ему необыкновенно подходила. Если бы меня спросили, с каким животным у меня ассоциируется Шаляпин, я бы не задумываясь, ответил, что это стопроцентный Волк. Зубастый, хитрый и хищный Волк! Нонна Андреевна в моменты его появления в дверях выглядела особенно счастливой. А директор почему-то сразу уходил из репетиционного зала, ссылаясь на важные дела.
Больше всего в Опере мне нравилась сцена с Бабой Ягой в лесу около ее избушки. Она пела, сидя у костра, который мы с Ильей Рюриковым придумали и создали из вентилятора, покрашенной в красный цвет лампочки и старых пионерских галстуков. Рюрикова все время тянуло сделать костер настоящим и чего-нибудь ярко и эффектно взорвать, но Хоркевич все его планы категорически отвергла и согласилась только на вентилятор. По поводу использования пионерских галстуков у меня, конечно, были большие сомнения, но они так натурально трепетали на ветру вентилятора, что сразу было понятно – вряд ли мы найдем ткань лучше. Нонна Андреевна это тоже быстро поняла и сказала, что ничего страшного в использовании красных галстуков для общего важного дела нет, и пусть костер Бабы Яги будет пионерским. Так и решили. Так вот, Баба Яга сидела у нашего пионерского костра и звучно пела. К ней приходил Волк с просьбой подковать ему язык, что бы он мог петь тоненьким голоском и обмануть глупых козлят. Баба Яга колдовала над костром, а потом звала в помощь своих Чудовищ.
– Эй, Чудовища лесные, подбегите к наковальне, молот звонкий поднимите и язык подкуйте Волку!
После этой реплики на сцену выскакивали три чудовища. Костюмы у них были из рыбацкой сети с зелеными листьями, головы спрятаны в большие объемные шапки с дырками для глаз и рта, причем глаза артистов смотрели на зрителей через рот. Создавалось полное впечатление неправдоподобно огромной головы. Чудовищ играли три девочки старшеклассницы из балетной школы. Они выскакивали с разных сторон к костру, и начинался их какой-то нереальный танец. Сцена эта была, на мой взгляд, самая интересная и самая центральная во всей Опере. Я всегда останавливал свои малярные работы и с огромным удовольствием смотрел в полумрак, подсвеченный зелеными лампочками, где Баба Яга пела на фоне «живого» костра. Волк начинал свою партию грубым и тяжелым голосом, который после подковки становился нежным и бархатным. И, конечно, Чудовища делали своей пластикой и энергетикой эту сцену просто незабываемой. Все понимали, что Опера обречена на успех.
До торжественного выпуска спектакля оставалась неделя, когда одно из Чудовищ сломало ногу, точнее, ногу сломала одна из балерин-старшеклассниц, танцующих эту роль. Когда Нонна Андреевна вошла с этой новостью в репетиционный зал, на лице ее было написано великое горе. Я, глядя на нее, подумал, что кто-то умер. Второй мыслью было, вдруг жена Шаляпина запретила ему каждый день до ночи репетировать странную роль в странной школе, где дочь его давно не учится и большой вопрос, училась ли вообще, и мы теперь останемся без Волка. А у этой звезды дублеров нет и быть не может. Видимо, не только мне пришли в голову такие мысли. Поэтому, когда Нонна объявила о сломанной ноге Чудовища, все громко и дружно выдохнули и даже засмеялись. Репетиция была отложена. Нонна Андреевна срочно объявила о начале просмотров на освободившуюся вакантную роль. Снова выстроилась очередь, на этот раз из желающих сыграть роль лесного Чудовища. Рядом со мной оказалась Арина Птичкина. По тому, как она целе¬устремленно смотрела то на Хоркевич, то на выстроившихся в очередь людей и сосредоточенно чего-то обдумывала, я понял, что наконец-то и у нее появилась реальная возможность попасть на долгожданную сцену. Арина повернула ко мне голову, в глазах у нее был азарт, и одновременно читалась какая-то озабоченность.
– У Нонны предубеждение против меня. Она мне даже попробовать не даст. Начнет опять свои рассказы про две ноты, которые я спеть не могу. – Арина на секунду замерла, потом внимательно посмотрела на меня. – Сможешь притащить голову от костюма Чудовища, ты же знаешь, где все лежит? Тогда она меня не узнает и у меня будет шанс.
Я смог. И уже через какие-то минуты Арина была на сцене и танцевала. Худенькая девочка с огромной мордой Чудовища на голове, которая ее как будто совсем не стесняла, а наоборот, придавала ей силы. Движения Арины были четкие и порывистые. В такт она попадала безошибочно. Гимнастические ноги знали свое дело и взлетали вверх легко и непринужденно. Закончила Арина свое выступление колесом и шпагатом. Я следил за лицом Хоркевич, и от каждого движения на сцене оно расправлялось все больше и больше. Через минуту, глядя на Нонну, уже можно было предположить, что к ней прилетела птица счастья. Только Нонна Андреевна пока не предполагала, что у ее птицы счастья будет лицо опальной Птичкиной. Хоркевич одним движением руки остановила просмотры и сказала, что артистка на роль Чудовища найдена и просто здорово, что эта девочка умеет так хорошо двигаться с надетой на голову самой тяжелой частью Чудовищного костюма.
– Гульчатай, открой личико! – откуда-то из зала донесся хрипатый призыв Парашина.
Девочка, недолго думая, стащила с себя огромную морду Чудовища, и перед нами предстала разгоряченная, румяная и очень довольная Арина Птичкина, улыбающаяся во все тридцать два зуба. У Нонны Андреевны приоткрылся рот, она хотела что-то сказать, но не смогла, только что-то беззвучно прошептала. Потом она взяла себя в руки и встала.
– Удивительное дело. Двух нот правильно спеть не может, а тут на тебе, танцует! Ну ладно, Птичкина, твоя взяла, ты принята третьим чудовищем. Будешь выступать на сцене.
Арина не сдерживала счастливую улыбку и наслаждалась победой, а я в тот момент подумал, что любое стоящее достижение в этой жизни – это следствие дерзкого мышления, смелости и упорства. Не придумай Арина натянуть на себя эту маскирующую морду Чудовища, не видать ей этой долгожданной роли. Ничто в мире все-таки не сможет заменить настойчивость и решимость: ни ум, ни талант, ни высокий интеллект, ни образованность. Именно настойчивость и огромное желание позволили Птичкиной прорваться на сцену. Арина торжествовала и ехидно посмеивалась над Уховым, ведь как-никак, а она теперь, в отличие от Вовика, принята в основной состав артистов оперы «Волк и семеро козлят».
Утро премьеры нашей Оперы началось идеально. Меня разбудил луч солнца, пробивающийся сквозь занавеску. С кухни доносился запах свежеприготовленного кофе, и было слышно легкое постукивание тарелок. «Солнце светит, омлет жарится, кофе пенится, кто придумает лучшее начало дня?» – подумал я, потянулся и встал с кровати. С утра меня слегка потряхивало, как будто это я сегодня буду петь центральную партию. Я переживал за все: за свет на сцене, за Иру Фаманевич, для которой все эти публичные выступления были нелегкой ношей, за декорации и даже за свою нарисованную зеленую траву. Папа, зная, что мое участие сводится к открыванию рта в хоре, на премьеру идти отказался, сославшись на большое количество работы. Ну а мама, провожая меня в школу и видя, как для меня все это важно, обещала быть во что бы то ни стало.
В классе все обсуждали предстоящую премьеру. Других тем в этот день быть просто не могло. На перемене Птичкина с Рыбкиной сидели обнявшись, ухо к уху, и распевали арию Волка. Им было весело. Мила Чистова примеряла принесенный ей Маргаритой Венедиктовной парик с рогами. Она исполняла роль козленка Бодайки и периодически ни с того ни с сего своим звонким голосом протяжно выдавала:
– Забодаю, забодаю! – ей было тоже весело.
Только Зойка Чумнова выпадала из общего настроения и продолжала в своем стиле критиковать:
– Птичкина фальшивит. Ну это просто невозможно слушать. Двух нот спеть не может, а туда же. Не идет Чистовой этот парик. И чего Маргарита вокруг нее так скачет?
А Маргарита и правда скакала вокруг нас. Она то приносила что-то на примерку, то уносила. То прибегала, то убегала, абсолютно не обращая внимания на то, идет в этот момент урок или это уже перемена. Мне она напоминала Маму Козу, вот уж точно была бы ее роль.
– Угощайтесь, пожалуйста! – Ира Фаманевич посмотрела на Алену Рыбкину и достала из портфеля большой пакет с бутербродами с колбасой.
Мама работала в продуктовом магазине, поэтому у Иры всегда были самые вкусные бутерброды. И колбаска была самая свежая, розовенькая, с горошинками жирка. Ира часто приносила бутерброды в школу и ряд товарищей во время большой перемены начинали нарезать вокруг нее круги. Я подошел и угостился, следом подскочил веселый Костик Решетов и схватил на лету бутерброд, потом неспешно подошли Батиков и Ивушкин.
– Иващщенок и Бащщенок захотели колбаски! – хрипло прокомментировал с задней парты Олег Парашин.
Угостились, кажется все, кроме Рыбкиной и Птичкиной. Они перешли с партии Волка на партию Мамы Козы. Искусство так их захватило, что они совсем не ощущали чувства голода. Зоя Чумнова, дожевывая второй бутерброд, обратилась к Ире:
– Боюсь, не вытянешь ты сегодня свою роль! Боюсь, завалишь! Как пить дать, завалишь. Это же не для тебя. Вот сестра твоя – совсем другое дело. А ты не создана для сцены. Тебе учиться надо. И из председателей совета отряда тебя давно пора убирать. Не твое это. Да и не делаешь ты ничего на этом посту, правильно я говорю, Маргарита Венедиктовна? – Чумнова посмотрела на Марго.
– Сегодня у нас премьера Оперы. И давайте сконцентрируемся на этом. И точка. А исполнение Иры я считаю одним из самых удачных. И вообще, Зоя, лучше съешь еще один бутерброд! – строго сказала Марго.
– «Сейчас прольется чья-то кровь, сейчас прольется чья-то кровь…» – заголосил с последней парты Парашин строчку из недавнего супермультфильма про зайцев, поющих оперу «Евгений Онегин».
– Усохни, перхоть! – неожиданно для себя и для всех остальных ответила Маргарита Венедиктовна и, сверкнув глазами, повернула голову в дальний угол. Парашин заткнулся на половине слова. Все остальные тоже притихли на долю секунды, а потом грохнули таким смехом, что полегли на своих партах.
Поистине, Опера добавила в нашу школьную жизнь остроты и эмоций. Наш школьный язык заметно расширился и приобрел только нам понятный козлиный шарм. До сих пор мы периодически перебрасываемся какими-то подходящими к ситуации строчками из оперы. И это доступно для понимания только нам и больше никому. Парашину, который практически все время околачивался в актовом зале и частенько помогал нам с Рюриковым в покрасочных делах, очень понравилась протяжная оперная строчка: «Что же с козлеееночком? Что с ним случииилось?» Он тут же добавил ее к себе в лексикон и теперь при каждом неудачном ответе кого-то из одноклассников обязательно выкрикивал.
Премьера Оперы наконец-то состоялась и сразу скажу, что прошла она просто великолепно. Освещение было отличное, сцена была то в ярко-желтом свете, то темно-зеленом, то включалась только бордово-красная подсветка в зависимости от действия, которое происходило на сцене… Поэтому, и моя зеленая трава выглядела по-разному и смотрелась, буду честным, просто отлично. Костюмы артистов были развешены в потайной гримерной комнатке за сценой, отпарены и отглажены под руководством Маргариты. Все вокруг сосредоточенно бегали, что-то приносили, уносили, гримировались. Инна Хрисьман сосредоточено искала костюм Петуха и никак не могла найти. Пробегавшая мимо с утюгом в руках Маргарита Венедиктовна предположила, что петушиный костюм мог остаться в кабинете пения.
Перед самым началом спектакля к нам в гримерку пожелать удачи зашел сам Директор вместе с Бабой Клавой. Они сообщили, что в зале много гостей из разных школ и даже из РОНО. И, самое главное, что нас удивило и даже немного напрягло, приехало телевидение. Увидев, какое впечатление произвела на нас эта новость, Директор улыбнулся и сказал:
– Ну а что вы хотите? Вы же запрыгнули на новую ступеньку, осваивайтесь, привыкайте и наслаждайтесь! Разве не для этого вы так долго трудились? Поэтому играйте спектакль, получайте удовольствие и от процесса, и от возможности дарить искусство людям! – он повернулся к Клавдии Петровне, как будто передавая ей слово.
– Один известный комик, боюсь ошибиться с фамилией, – начала в своей неторопливой манере Баба Клава, – однажды сказал, что «удивительный орган – человеческий мозг. Он начинает работать с момента вашего рождения и не прекращает, пока вы не соберетесь выступать публично». Я желаю вам опровергнуть это высказывание. Вы уже опытные артисты, и я желаю вам сегодня смелости, особенно в самом начале спектакля. Как начнете, так и дальше пойдет. И пусть удача сегодня будет на вашей стороне.
Вошла красивая Хоркевич в строгом и элегантном черном брючном костюме и белой блузке с жабо. Началась обычная перекличка, все вроде бы были на месте, готовые и в костюмах. Все было хорошо, пока Нонна Андреевна не дошла до Инны Хрисьман – главной исполнительницы роли Петуха. Петуха нигде не было. Нонна Андреевна в очередной раз обвела всех артистов глазами.
– Где Хрисьман? Я вас спрашиваю, Петуха нашего кто видел? – добавила она уже громче.
А в зале в это время уже начали активно хлопать и звать артистов на сцену. Хор пошел строиться по бокам сцены. Петух не появился. Нонна Андреевна поймала меня за рукав и велела идти искать пропавшую Хрисьман. Лица артистов были сильно напряжены. У стены стояла Танька Пыжова и невозмутимо грызла яблоко. Нонна тоже посмотрела на Пыжову и спросила про костюм Петуха.
– Да вон он в шкафу висит! – спокойно ответила Танька, как будто ждала этого вопроса.
– Одевайся быстро! И на сцену! – Нонна хотела что-то еще добавить, но вдруг неожиданно для всех в зале, не дождавшись выхода главного вдохновителя, режиссера и дирижера одновременно, самостоятельно запел хор и начался оперный спектакль «Волк и семеро козлят».
Нонна Андреевна, ни слова больше не говоря, ринулась в зал, а я отправился на поиски пропавшей Хрисьман. Мои поиски начались с первого этажа, коридоры были пустынны, даже не везде горел свет. Через несколько минут я услышал какие-то непонятные всхлипывания, идущие из кабинета пения. Я подошел поближе и увидел торчащий в двери ключ. Дверь была закрыта. Я повернул ключ и увидел сидящую под дверью и тихо скулящую Инну, даже отдаленно не напоминающую боевого и гордого Петуха. Ее голос от постоянного плача окончательно сел. Я выпустил ее из кабинета и побежал на свое место в хор.
Успел я как раз ко второму действию. На сцене царил Петух в исполнении Пыжовой. Кукарекала Танька громко и уверенно, танцевала, конечно, плоховато, но, в конце концов, она изображала Петуха, а не приму Театра оперы и балета. Я стоял на своей второй лавочке, старательно открывал рот и размышлял, кто же мог закрыть Хрисьман? И чем больше я над этим думал, тем очевиднее был ответ. Тот, кто в этом больше всех заинтересован. И костюм петушиный как-то подозрительно быстро нашелся. Я смотрел на кукарекавшую Пыжову и думал, что все наши детские шалости были просто художественной самодеятельностью по сравнению с виртуозными, даже гениальными хулиганскими способностями Таньки. Спектакль закончился полным успехом, все радовались и веселились. И никто не спрашивал меня про не вовремя исчезнувшую девочку Инну. Только Марго между делом спросила:
– Все в порядке, нашел ее? Испугалась, что ли? – я молча кивнул и стал собираться домой.
На выходе я оглянулся. Вокруг Пыжовой стояли наши девчонки, игравшие в спектакле козлят и Нонна Андреевна. Хоркевич держала Таньку за руку и благодарила за то, что она не испугалась в трудной нестандартной ситуации и спасла нашу замечательную Оперу. Мне стало почему-то грустно, а может быть, я просто устал.
Дома меня встретила улыбающаяся мама и запах вкусного ужина. Только сейчас я понял, что с утра у меня во рту ничего кроме бутерброда Иры Фаманевич и не было. Совсем я забыл сегодня про Иру, и мысли мои сразу переключились на нее. Она сегодня волновалась не больше остальных и выглядела в своей роли очень симпатично. Видимо, ко всему человек может привыкнуть в этой жизни, даже к пению на венике.
– Шурик, ешь уже давай! – мама ласково почесала меня по затылку.
– Ну, тебе хоть понравилось? Не пожалела, что пришла? – я уминал за обе щеки картошку с котлетами. А мама стояла рядом и умилялась моему неожиданному аппетиту.
– Понравилось, и не пожалела! А какие роскошные декорации! Особенно впечатляет разнообразие зеленого цвета: от яркой сочной травы на лужайке у домика Козы до мрачной густой зелени леса Бабы Яги.
– Так это я рисовал! – воскликнул я и даже прекратил жевать.
– Неужели? А я сразу почувствовала что-то свое, родное! – сказала мама и хитро прищурилась.
Новенькие

Чумнова летела по рекреации третьего этажа в сторону нашей классной комнаты. Она распахнула широко дверь, оглядела всех победным взглядом человека, владеющего важной информацией и, соответственно, всем миром, прислонилась плечом к стене и выдохнула:
– У нас новенькие!
Оказывается, что один из классов нашей параллели расформировали, и теперь у нас будет пополнение. Не прошло и пяти минут, как в класс вошла Маргарита вместе с новыми ребятами.
– У нас приятная новость, – начала Марго. – У нас...
– ... новенькие! – хором подхватили мы.
– Ну вот, уже все знают, ничем вас не удивишь! – Марго посмотрела в свой блокнот. – Знакомьтесь, это Лена Фара¬онова, –  и показала рукой на хрупкую светловолосую девочку с лучезарной улыбкой во весь рот.
Я обращал внимание на эту девочку с улыбкой еще раньше, когда встречал ее в школе на перемене или в столовой. Она всегда улыбалась, что бы не происходило вокруг. Я еще, помню, подумал, а перестанет ли она улыбаться, если вдруг пойдет снег, дождь, ударит гром, случится землетрясение или ураган.
– Фааара, привет, Фара-Фара! – донеслось из парашинского угла.
Все засмеялись. А Лена Фараонова на всю оставшуюся жизнь стала Фарой. Маргарита показала Олегу кулак и повернулась к новеньким мальчишкам.
Из троих стоящих у доски парнишек, двое были абсолютно одинаковыми. Я их, конечно, и раньше видел в коридорах школы, но никак не предполагал, что их двое. Всезнающая Чумнова просветила нас, что это хулиганы двоечники-двойняшки Ерохины, Коля и Вася, которых нам дали в нагрузку с умницей Фараоновой. Их так и прозвали, чтобы не ошибиться, в одно слово – Колявася. Я смотрел на них и не понимал, как мы будем их различать, ну абсолютно одинаковые. Однако через пару недель я поймал себя на мысли, что спутать их невозможно. Коля с более тонкими чертами лица, даже можно сказать девичьими, и таким же голосом. А Вася более грубый и по голосу, и по поведению, и по внешним данным. Ерохины уроков не учили, к доске отвечать не ходили, водили дружбу с Огурцом и ничего не боялись. Таких откровенных двоечников в нашем классе никогда не было. Чумнова даже выдвинула предположение, что у двойняшек ум тоже делится на двоих. Рядом с Марго остался стоять симпатичный темноглазый парень с модной удлиненной стрижкой, очень напоминающий какого-то зарубежного певца.
– Представься, пожалуйста, сам! – Маргарита села на свое место.
– Дин Рид! – молниеносно с места среагировал Парашин. И действительно, парень внешне очень напоминал этого американского красавчика. Смех прокатился по классу.
– Моя фамилия Ефремов! – парень откинул длинную челку с глаз.
А мы все снова засмеялись. Ну, чудеса, ведь с нами с первого класса учились братья Ефремовы. Они были совершенно разные и совсем не похожие друг на друга, в отличие от Ерохиных. Я с ними близко не дружил. Но два Ефремовых уже были в наличии, это факт.
– А как тебя зовут? – Маргарита тоже удивленно вскинула брови.
– Дима! – парень опять поправил челку.
А мы опять засмеялись, потому что одного из наших братьев тоже звали Димой.
– Отчество! – уже кричали мы хором.
– Константинович.
– Ну, слава богу, хоть тут отличие. Значит, будешь Дмитрием Константиновичем или, еще проще, ДК.
Так в наш класс вошел Димка Ефремов, которого учителя звали исключительно по имени-отчеству, а у нас он навсегда получил кличку по первым буквам имени – ДК.
Запомнить всех новеньких сразу было, конечно, непросто. А им, пришедшим в новый класс, думаю, было еще сложнее. Марго оглядела всех нас, уже рассевшихся по местам, потом осторожно поправила свои кудряшки и как будто вслух задала вопрос самой себе.
– А почему бы нам не провести по этому поводу вечер знакомства? Назовем его «Огонек»? Как телевизионная программа «Голубой Огонек»? Кто против?
– Все за!!! Ура! – закричали мы.
Маргарита предложила сделать концерт собственными силами и дискотеку. Про концерт мне было все ясно, а вот звучное слово дискотека, честно признаюсь, я слышал впервые, хоть «ура» кричал громче всех. После уроков я возвращался домой вместе с Уховым и новеньким ДК. Он и просветил нас с Вовкой, что дискотеками теперь называют то, что раньше именовалось просто танцами. Только проходит дискотека обязательно в темноте и под светомузыку. Это такие специальные вспышки лампочек разного цвета в такт песне.
– И кто это интересно будет танцевать, да еще и в темноте? Я, например, точно не буду! – искренне недоумевал я.
– А я обязательно буду, – сказал ДК и мечтательно закатил глаза, – особенно медляки. У нас летом в лагере каждый вечер дискотека была. Все медленные танцы с девчонками танцевал, а потом и дискотеки сам вел.
– А у нас в лагере все вечерние мероприятия, включая танцы, назывались странным словом «массовка». И танцевали мы на так называемом пионерском расстоянии, вытянув руки, – Ухов почесал свой затылок. – Так, может, и у нас в классе ты настоящую дискотеку проведешь? А я тебе помогать буду? – Вовка Ухов не сводил глаз с ДК и ловил каждое его слово.
Я шел рядом и молча слушал их разговоры про летний лагерь, про девчонок, про то, что на дискотеке «пионерское расстояние» можно и сократить, про странную игру в «кис-мяу» и в «бутылочку», которые заканчивались обязательно поцелуем. Потом у меня развязался шнурок, и я присел его завязывать. Меня никто не стал ждать, они шли себе дальше и увлеченно беседовали. Завязав шнурки, первым желанием было бежать за ними, но что-то остановило меня. Я стоял и смотрел им вслед, а Вовка Ухов уходил, не оглядываясь, все дальше и дальше вместе с новеньким ДК, так внезапно появившимся в нашей жизни.
Я не помню, откуда это повелось. Когда начинался опрос в классе, все держались за левое ухо. Замирали, зависали над учебником, стараясь на последних секундах вобрать в себя оттуда информацию, и все крепко и дружно держались за левое ухо. Почему за ухо? И почему за левое? Не знаю. Но мы свято верили, что помогает. А может, в этом действительно что-то было?
– К доске пойдеееет… – молодая и энергичная учительница физики Ольга Ивановна Морсова наклонилась над журналом. Все вцепились в несчастное левое ухо. Каждый в свое. – Ефремов.
Всеобщий выдох облегчения и снова вздох, менее громкий и тоже с замиранием, только теперь уже троих Ефремовых. И наш, почти хором вопрос:
– Какой Ефремов?
– Дима! – Ольга Ивановна выпрямилась и оглядела класс.
– Какой Дима? – эта забавная ситуация доставляла удовольствие всем, кроме Ефремовых.
– Да что ж это такое! Сколько их у вас? – Ольга Ивановна снова пододвинула к себе журнал.
– У нас их три, два из них Димы. Один просто Дима, другой Дмитрий Константинович! – вносили ясность обычно Чумнова или Пыжова.
– Тогда, идет к доске Константинович! – и ДК шел отвечать, поправляя на ходу длинную развевающуюся челку.
В учебе он силен не был, но все, что он делал, было наполнено огромным запасом обаяния. ДК был красавчиком и знал об этом. Когда он разговаривал с любыми представителями женского пола, с лица его не сходила уверенная улыбка непонятного превосходства. Вот и сейчас на физике он не спотыкался и не путался, а совершенно спокойно рассказывал что-то очень отдаленно относящееся к теме и улыбался Ольге Ивановне. Улыбка у него была неподражаемая, даже гипнотическая. Ольга Ивановна стояла рядом, слушала всю эту ересь, которую он нес и тоже улыбалась. Как это у него получалось, понять невозможно. Со мной было всегда все просто. Выучил – пять, не выучил – два. Бывало, что я хитрил и «задумывался», иногда это меня спасало. Но, по сравнению с морем королевского снисходительного обаяния ДК, подавляющего волю всех вокруг, мое замирание у доски выглядело детским лепетом. Двойки у ДК проскакивали крайне редко и только на уроках учителей-мужчин. Видимо, на них магия ДК не действовала.
ДК смотрел на Ольгу Ивановну, не мигая и периодически сдувая с лица длинную темную челку, улыбался и ждал.
– Ну не могу поставить четверку, не дотянул немного, – учительница физики как будто даже оправдывалась. ДК сел на место с трояком, полученным непонятно за что.
Учительница физики Ольга Ивановна была женщиной интересной и очень уверенной в себе. По совместительству с уроками физики она была завучем школы или наоборот, завуч школы по совместительству вела у нас урок физики. Ольга Ивановна очень любила красный цвет. В одежде ее он всегда обязательно присутствовал, будь то костюм, жакет или просто платок на шее. Сама Ольга Ивановна любимому цвету соответствовала полностью. Она была вся такая же яркая, радикальная, громкая, взрывная, сразу заявляющая о себе. Она не принимала полутонов, и в нашем классе не было людей, к которым она относилась ровно или просто безразлично. Часть класса она откровенно любила, другую половину считала бездарной, никчемной и абсолютно бесполезной. Не знаю, каким образом, но в неугодную половину залетела Ира Фаманевич. После более чем скромного ответа ДК к доске вызвали ее. Ира отвечала в своей обычной манере, в полном соответствии с параграфом учебника. Дальше последовали непонятные сложные вопросы от Ольги Ивановны, и Ира тоже получила трояк.
– Ты не слушаешь и все время отвлекаешься на уроке. Пожалуй, пересажу тебя к кому-нибудь, кто будет для тебя примером в учебе! – Морсова пробежала глазами по рядам и остановилась на мне. – Садись к Пушкину и учись у него правильному отношению к физике.
Я чуть не слетел со стула. Ире Фаманевич учиться у меня! И чему?! Физике, которую я терпеть не могу и не понимаю. Я не знаю, за какие заслуги я попал в лучшую часть класса и что за принцип распределения работал в голове учительницы. Мне показалось, что Ира с радостью перебралась ко мне от Зойки Чумновой. А я тоже не могу сказать, что расстроился. Сидеть с ней было очень спокойно. Тетрадки у Иры были аккуратные, почерк понятный, домашние задания всегда сделаны, и она ими делилась по первой просьбе. Ну и бутерброды с колбаской, о которых можно рассказывать бесконечно, тоже всегда присутствовали.
На прошлом уроке мы делали лабораторную работу или лабораторку, как мы ее называли. Если быть точным, то делала ее Ира Фаманевич, а я, сидя рядом, был в полном ее подчинении и записывал в тетрадь результаты. Вычисления и выводы мы писали вместе опять же под ее диктовку. Сзади нас весь урок веселились Ухов с ДК. Близость «Огонька» и проведение дискотеки не отпускало их, а физика этому предвкушению праздника только мешала. Ближе к концу урока Вовка начал тыкать мне в спину ручкой и просить мою тетрадку. Тетрадь я им, конечно, дал. И парни за последние пять минут до конца урока успешно перекатали все себе, вместе с формулами и результатами.
На следующий день под хриплые комментарии Парашина мы получили проверенные лабораторные работы. Я открыл свою тетрадь, увидел оценку четыре и сразу заглянул в тетрадь соседки. Лабораторная работа Иры была в нескольких местах подчеркнута красными чернилами, стояли знаки вопроса и в конце тройка с длинным жирным минусом, как итог. Я оглянулся назад и увидел две довольные физиономии. У Ухова и Ефремова ДК стояли пятерки. Причем, пятерка ДК сопровождалась подписью «Молодец» с тремя восклицательными знаками в конце. Я повернулся к Ире и задал вопрос, который меня уже давно волновал:
– Почему так?
– Она с моей сестрой поругалась еще в прошлом году. Заставляла ее какие-то документы в другие школы отвозить. А сестра в библиотеке работает и считает, что это в ее обязанности не входит. Ольга Ивановна много раз звонила нам домой, а сестра к телефону специально не подходила, всегда только я. И весь негатив выслушивала тоже я. Я у Ольги Ивановны ассоциируюсь только с отрицательными эмоциями. С этого и началось. А потом как-то девчонки из моего дома затащили меня вечером в школу. Они много раз рассказывали про вечерние забеги, не слышал о таком? – Ира подперла рукой щеку и продолжила: – Идешь вечером в школу, как будто по какому-то делу. Школа пустая, никого уже там нет, только кружки единичные работают. И начинается игра в догонялки на верхних этажах. И никто этого не слышит и не видит. А в тот день, как назло, в своем кабинете задержалась Ольга Ивановна. И открыла она дверь ровно в тот миг, когда я зависла в каком-то нереальном прыжке. Я в своей жизни, может, и прыгнула так в первый и последний раз, смешно и коряво растопырив ноги и руки, да еще и с воплем. И надо же было так случиться! Вот такая роковая случайность или совпадение. С тех пор и пожинаю плоды в виде двоек и троек по физике.
Я с трудом представлял себе тихую и спокойную Фаманевич в прыжке, да еще и издающую громкие звуки.
– Ну, в этом что-то есть! – прошептал я, пытаясь как-то ее успокоить. – Один раз испортила репутацию, а дальше живи как нравится. Это же бесценный опыт, который тоже нужно получить.
– Мой опыт обернулся для меня тройкой по физике на фоне пятерок по остальным предметам. Но это не смертельно. И с этим можно жить дальше.

«Огонек»

На первый в нашей жизни школьный вечер мы, не сговариваясь, пришли в «вареных» майках. В тех самых, которые сварили в краске с завязанными в разных местах узлами по совету Марго и ее мужа Вени. Выглядели мы, как команда звездолета, прилетевшая с Марса. Мы рассматривали друг друга и удивлялись разнообразию цвета и форм звезд на майках. В белых рубашках навыпуск и с узкими галстуками-ленточками были только Ухов и ДК. На нашем разноцветном фоне они выглядели как два английских лорда. Ко всему прочему, они демонстрировали просто высший пилотаж занятости и важности. Они подключали какие-то лампочки, проверяли звук магнитофона, переставляли с места на место какую-то аппаратуру, что-то двигали и вполголоса обсуждали, кому нужен концерт, если есть дискотека. Маргарита быстро внесла ясность в этот вопрос и объяснила, что пока мы не достигли старших классов, собираться только ради дискотеки нам никто не разрешит.
И нужно заметить, что концерт по разнообразию соответствовал нашим ярким майкам. Оля Карова с Ирой Фаманевич пели про «пропавшую собаку по кличке Дружок», а Инна Хрисьман им аккомпанировала на принесенном детском пианино. Ухов с братьями Ефремовыми и Димкой Квадратовым пели «Ты лети, лети, ласточка моя». Парашин за их спинами эту ласточку изображал, и все покатывались со смеху. Птичкина с Рыбкиной подготовили выпуск классной передачи «Ни-бум-бум», причем сделали это весьма забавно. Алена села на стул, а Арина к ней на руки, вернее, на ноги. На них натянули большой зеленый халат папы Птичкина, причем надели его задом наперед, и сидящая внизу Рыбкина просунула свои руки в рукава. Сзади халат застегнули на все пуговицы. Создалось впечатление, что сидит большой человек с головой Арины. И весь прикол был в том, что руки жили совершенно своей жизнью. Арина громко всех поприветствовала и объявила, что начинается сатирическая передача «Ни-бум-бум». В это время рука, которая на самом деле принадлежала Алене Рыбкиной, почесала Аринин затылок.
«Не проходите мимо, вот Димочкин, он – прима! Чтоб учиться всем на пять, будешь классу помогать?» – рука Алены показывала на Алешу Димочкина и трясла указательным пальцем. Все смеялись, а Птичкина продолжала своим громким и звучным голосом:
«Нет кассира в школе краше, чем Горошина Наташа. Только жаль, что как в седле она ездит на козле. Пусть она на физкультуре над козлом летает пулей!»
 Все хохотали. А Наташа поджала губы и сохраняла гордое молчание. Я вспомнил, что действительно, деньги в классе собирала всегда Горошина. Делала она это с удовольствием и очень тщательно, по списку, ставя аккуратные галочки напротив фамилий. А с физкультурой у нее была совсем беда. Из-за  лишнего веса Наташа не умела ни быстро бегать, ни далеко прыгать, ни лазить по канату. Ее последняя попытка перепрыгнуть козла закончилась тем, что она на него смогла только запрыгнуть, а снимали ее оттуда потом два учителя физкультуры. Жестко, конечно, но смешно. На то она и сатира!
«Средь всех весенних голосов люблю я жаворонка трели, хочу, чтоб с Олей вместе пели ребята разных возрастов!» – говорила с серьезным лицом Арина про Олю Карову, ведь именно она пела в музыкальной студии «Жаворонок». Руки Алены в этот момент взметнулись вверх и изображали крылья жаворонка. Я понял, что меня веселило. Это был абсолютный дисбаланс между серьезным лицом Птичкиной и слегка обезумевшими вездесущими руками Рыбкиной.
«Хоть наш Рюриков Илья с именем богатыря, дрался лучше бы с боксером, а не с Мишей Бишуковым!» – продолжала Арина.
Руки Алены уже сжались в кулаки и показывали сцену кулачного боя. Надо же, вспомнили даже недавнюю драку между Рюриковым и Бишуковым. Илья рисовал шаржи на одноклассников и пускал их по рядам со словами: «Передай дальше». Все смотрели, улыбались и передавали. Рюриков почему-то решил изобразить Бишукова на унитазе с раздутыми от напряжения щеками. За это и поплатился на первой же перемене. После того случая Илья сконцентрировал свое искусство на членах правительства и Верховного Совета, видимо посчитав, что это гораздо безопаснее.
«Парамонова Татьяна мыслит точно, без изъяна. Пожелать ей каждый рад – быть как мама адвокат», – продолжала Птичкина.
Парамонова тут же незамедлительно ответила, что в таких пожеланиях не нуждается и сама решит, кем ей стать в будущем.
«То ли радость, то ли горе – папа с мамой вечно в море. Вечно с бабушкой она, без родителей, одна. И пускай Мягкова Ксана выйдет лишь за капитана. Пусть плывет с ним за мечтой, только деток брать с собой!»
 Весь класс заулюлюкал. Ксения Мягкова, ибо речь шла именно о ней, растерянно стояла рядом со мной, моргала длинными ресницами и поправляла светлые, коротко стриженые волосы. Ксения училась с нами с первого класса, но я с ней почти не общался, хоть она жила в соседнем со мной доме. Я ее почти не помню по начальной школе. Перед глазами только стоит забавная картинка: Ксюша в синем пальто в клетку и смешной светлой мутоновой шапке в темное пятнышко идет в школу, а следом за ней в трех шагах семенит худенькая старушка на тонких ножках с авоськой в руках – ее бабушка. Родители Мягковой находились в вечном плавании. Папа был капитаном, а мама судовым медиком. Девочка жила с бабушкой. Бабуля всячески старалась опекать и контролировать внучку, а Ксюша изо всех сил старалась этой опеки избежать. Я помню в начальной школе, наверное, это было классе в третьем, как-то вечером к нам позвонили в дверь. Я открыл и увидел на пороге Ксюшу в своем синем клетчатом пальто, только тогда оно ей было сильно велико и доходило почти до щиколоток. Она посмотрела на меня своими глазищами и попросила дать списать уроки, сделанные мной на завтра. Я был тогда в полном потрясении, потому что в то время никто ни у кого никогда не списывал, все делали уроки сами. Да и чревато это было последствиями, ведь стукачество тогда процветало. В квартиру Ксюша пройти отказалась. Я вынес ей на лестничную площадку тетрадки, она поблагодарила меня и все тихо и мирно списала, устроившись на подоконнике. Потом такая история повторилась еще пару-тройку раз. В общем, этим мое общение с ней и ограничилось.
– Согласен, Пушкин? – Маргарита потрепала меня по плечу и вернула в реальность. Я смотрел на нее непонимающим взглядом, видимо, они все что-то обсуждали, пока я уходил в себя.
 – Ау, Пушкин, ты нам нужен здесь! Не покидай нас так надолго! – Маргарита стояла совсем рядом со мной. – Будешь помогать девчонкам – выпускать нашу классную газету «Ни-бум-бум»? Их выступление понравилось всем. Решили продолжать сатиру на страницах газеты.
 Я молча кивнул головой в знак согласия. На нашу импровизированную сцену без предварительной заявки и предупреждения вышла Пыжова. Танькина сущность не позволяла ей долго находиться в тени и рвалась наружу. Танька глубоко вздохнула, по лицу ее промелькнуло подобие улыбки. Она сконцентрировалась, стала непривычно серьезной и гордо произнесла: «Смертельный номер, повторять не рекомендую». Потом очень быстро отточенными движениями под общее улюлюкание засунула свой кулак себе в рот. Честно скажу, я такого никогда не видел в своей жизни ни до, ни после. И, конечно, вечером дома пытался повторить этот трюк, но без шансов. И все остальные тоже пытались, и у них тоже ничего не получилось.
Концерт завершала Алена Рыбкина. Оказывается, она уже целый год занимается бальными танцами с нашим одноклассником Андреем Котихиным. Андрей был высоким парнем с хорошей, немного худощавой фигурой и симпатичным лицом, чем-то напоминающим Ленина в детстве. Когда я смотрел на октябрятские звездочки, то почему-то видел там портрет не Ленина, а Котихина. Те же кудряшки и аккуратный носик. Андрей дружил с Мишей Бишуковым и жил в противоположной от меня стороне нашего зеленого микрорайона. Я и не подозревал, что Рыбкина танцует в паре с Котихиным. Это была новость дня! Двигались ребята по всем правилам танцевального искусства. На Алене было бальное платье с вышитыми золотыми цветами и с самой настоящей пачкой, показавшееся мне в тот момент чем-то неземным. Все это было так необычно и так неожиданно, что даже у меня, человека совершенно неискушенного в танцах, захватывало дух. После их выступления многие из класса сильно воодушевились и срочно собрались записываться в танцевальный кружок. Все разговоры были только об этом.
Неожиданно зазвучала музыка, в классе выключили свет, и комната наполнилась сиянием разноцветных лампочек. Все бросились танцевать, как будто только этого и ждали. А может просто устали от долгого стояния на месте, а может танец Рыбкиной и Котихина так сильно на всех повлиял. Сам не знаю почему, но мои ноги пустились в пляс, хоть никогда раньше этого не делали. Мы прыгали, подпевали и веселились от души. Рядом с нами выплясывала Маргарита, а через какое-то время мой глаз уловил усатого Веню, который тоже отрывался по полной под солнечную музыку «Бони М».
К концу вечера я позволил уговорить себя на совместные занятия бальными танцами в паре с Милой Чистовой, хоть таланты мои к танцам были примерно такие же как к пению. Настроение у меня было чудесное, и я был на все согласен. До медляков в этот вечер я не дошел, постеснялся. Я стоял в сторонке и наблюдал за спокойным и уверенным в себе ДК и явно нервничающим Уховым, которые без конца приглашали девчонок на танец.

Макулатура

Через пару дней на стене кабинета математики уже красовался первый номер сатирической газеты «Ни-бум-бум». Для меня это было новостью, так как в состав редколлегии я приглашения так и не дождался. Я подошел поближе и сразу понял, на кого меня так легко променяли Птичкина и Рыбкина. Стиль и шаржевый подход к рисунку не оставляли сомнений. Без Ильи Рюрикова тут не обошлось.
Стенгазета получилась большой и красочной. В левом верхнем углу был нарисован тощий парень, очень напоминающий жертву блокадного Ленинграда с лицом Ухова. Его высунутый длинный язык только подтверждал мои подозрения и добавлял Вовке узнаваемости. Внизу располагалась надпись, которая гласила: «В здоровом теле – здоровый Ух!» и не оставляла сомнений в правильности моих мыслей. Справа была нарисована Галя Фадеева. Даже не Галя, а какой-то жираф с длинной шеей, с ярко накрашенными глазами, губами и кудрями. Я сразу понял, что это Галя. Все ее черты были переданы правильно, но как будто усилены во много раз. Талант Рюрикова к рисованию был очевиден. От его, пусть и не очень добрых рисунков, было трудно оторваться. Наверху была надпись: «Любовь с первого взгляда экономит время!» и нарисован маленький человечек с флагом, очень напоминающий предмет Галиной любви. Ниже располагались стихи:

«Галя Фадеева, вот наш совет:
Быстро пройдут эти несколько лет…
Школьные годы будут уж прошлыми,
Мы на всю жизнь останемся взрослыми.
Не торопись взрослой быть среди нас,
Просит об этом тебя целый класс!».

Я осторожно посмотрел на Фадееву. Она стояла в отдалении и молча рассматривала рисунок, слегка покусывая губы. Мне стало немного не по себе, как будто наши газетчики залезли на запрещенную территорию и снова расшевелили Галины, едва затянувшиеся раны. В этот момент к газете подошел Ухов и от неожиданности подпрыгнул, высунув язык примерно так же, как на рисунке. Все засмеялись, а Вовка сжал кулаки и бросился в сторону выхода. «Настроен решительно! Скорее всего, Рюрикову опять не поздоровится!» – подумал я. Но Ухов успел долететь только до двери и чуть не снес входящую в класс Маргариту Венедиктовну.
– Вовонька, иди ко мне скорее на ручки, покачаю и успокою! – Маргарита крепко прижала к себе влетевшего в нее Ухова, немного покачала его из стороны в сторону и под трели звонка мягко развернула назад в класс.
Маргарита начала урок геометрии с проверки заданных на дом теорем. Она вызвала к доске Димочкина и медленно прошла в конец класса. Димочкин начал живо что-то писать на доске. Маргарита увидела стенгазету, подошла поближе, остановилась перед ней и замерла. Димочкин уже начал что-то вещать у доски, а Марго все стояла у стены и не поворачивалась. По ее напряженной спине я почувствовал, что не все в порядке в нашем королевстве. Димочкин очень бойко доказывал теорему, а Марго его почти не слушала. Она резко повернулась к классу, тряхнув кудрявыми волосами:
 – Ну почему вы такие жестокие?
Димочкин остановился на полуслове с полуоткрытым ртом и ничего не понял.
– Садись на место! – обратилась она к Алеше и продолжила. – Я спрашиваю, откуда у вас такая тяга к расковыриванию ран, к ударам ниже пояса? Понравилась вам, наверное, газета? Действительно, красиво нарисовано и колко написано. Посмеялись? Живем дальше в этом веселье? – Маргарита сняла стенгазету, свернула ее в трубочку. – Мне не хочется верить в ваше бездушие. Думаю, что вы просто не во всем разобрались или просто не успели хорошо подумать. Рано вам еще заниматься сатирой. Слишком она ожесточает ваши сердца. Газету «Ни-бум-бум» объявляю закрытой и, с вашего разрешения, сдам сегодня ее первый и последний номер в макулатуру. Надеюсь, никто не забыл, что сегодня после школы собираем макулатуру?
У меня это бумажное мероприятие совсем вылетело из головы, но вместе со всеми я закричал, что не забыл. Макулатуру мы собирали примерно один раз в четверть. Ее взвешивали на тех же самых ржавых весах, что и металлолом. Ответственной была все та же неприступная учительница физкультуры Мария Ивановна. На тот случай, если макулатуры было мало, у нее в кармане всегда был безмен. Это такие специальные весы на пружине с крючком. Мария Ивановна взвешивала, суммировала и напротив каждого класса через черточку выставляла количество собранных за день килограммов. К концу года Мария Ивановна проводила заключительные подсчеты в своем знаменитом толстом блокноте и по общей сумме макулатурных килограммов сообщала, какой же класс в итоге оказался победителем. Победители кроме грамот и медалей обычно получали разные путевки с интересными маршрутами и путешествовали всем классом по стране.
Когда я вышел из школы, во дворе уже активно собирали макулатуру. Маргарита обзавелась собственным безменом и взвешивала старые газеты и журналы, которые потихоньку несли одноклассники. Я прикинул, что дома у нас вряд ли осталось что-нибудь бумажное и тяжелое. Все, что можно, было уже сдано и, наверное, переработано в новую бумагу. Раньше мы ходили по домам, звонили в квартиры и успешно собирали ненужный людям бумажный хлам. Встречали нас с радостью и, приговаривая, какие мы, пионеры – молодцы, нам выдавали старый картон, газеты, журналы, использованный ватман, письма, открытки, тетради и все, что было бумажное в доме.
Но это счастливое время, увы, прошло. В городе появились специальные пункты сбора макулатуры, где в обмен на старую бумагу можно было приобрести книги. На специальный купон с названием книги клеились марки с количеством сданных килограммов. Чтобы получить новую, еще пахнущую типографской краской книгу, нужно было сдать двадцать килограммов макулатуры. Сбор бумажного старья по квартирам стал бесполезным занятием. Теперь все люди превратились в книжных добытчиков. Самые продвинутые всегда знали, какие книги и на каком пункте обмена можно приобрести, когда будет новый привоз и сколько марок или килограммов за определенную книгу нужно отдать. Мама называла их бумажно-картонной мафией. Но от этого совсем не становилось легче. О том, чтобы просто так подарить бумажный хлам пионерам, теперь не было и речи. Макулатура стала почти драгоценной.
А на школьном дворе по-прежнему висел большой плакат, оповещающий о сборе макулатуры. Рядом стояла МарьИванна с непроницаемым лицом, и нужно было что-то срочно делать и как-то выходить из этой сложной ситуации. Парашин, недолго думая, предложил завернуть в бумагу кирпич для веса и подсунуть его среди старых журналов. Братья Ерохины тут же инициативу поддержали и сообщили, что у них на примете есть место с хорошими кирпичами.
– Этого делать нельзя! Мы подведем Маргариту. В итоге она будет за все это отвечать, – сказала Таня Парамонова.
Я был полностью с ней согласен. Слишком большие риски и слишком маленькие шансы на удачу. Почему-то глобальный вопрос обмана государства никого не волновал, все мысли были сосредоточены только на том, как увеличить вес макулатуры.
К нам подошли Птичкина и Рыбкина, в руках у них ничего не было, но выглядели они очень воодушевленно и были наполнены какой-то непонятной уверенностью. Птичкина сообщила Маргарите, что в гараже у ее папы лежит полное собрание сочинений Владимира Ильича Ленина, доставшееся в наследство вместе с большой библиотекой от кого-то из родственников. Лежит оно там давно и занимает много места. Читать его никто не собирается и вряд ли когда соберется. Папа готов отдать его нам, но есть один вопрос. Можно ли произведения основателя нашего лучшего в мире социалистического государства сдавать в макулатуру. Маргарита сначала отрицательно замотала головой, но, когда узнала, что в полном собрании сочинений Ленина пятьдесят пять толстенных томов, да еще два дополнительных, мотать головой перестала и начала активно думать.
Через минуту она уже разговаривала с Душаном – учителем истории старших классов. Душан – это фамилия, которая поначалу казалась мне очень странной. Но за годы учебы я успел к ней привыкнуть, так как она всегда была на слуху. Сам Душан был высоким кудрявым симпатичным и очень авторитетным. Не знаю, сколько ему было лет. Он не был таким молодым, как Марго, но и старым его назвать было тоже нельзя. Ну, может, лет тридцать с небольшим. Душана уважали и одновременно побаивались. Старшеклассники рассказывали, что он мог выставить на уроке двойки сразу всему классу. Не выучить его урок было чревато серьезными последствиями. Спорить с ним было бесполезно, воевать – опасно для жизни. Про Ленина и его сочинения он знал все. Душан стоял посреди школьного двора широко расставив ноги, смешно оттопыривая нижнюю губу и внимательно слушал Маргариту. Все понимали, что такой щекотливый вопрос не каждому можно доверить, а тем более обсудить. Все знали, что Ленин – святыня, а «учение Ленина всесильно, потому что оно верно». Мы издалека смотрели на учителей и понимали, что сейчас одномоментно решается судьба нашей макулатурной победы, ленинских сочинений и Маргариты. Поговорив с Душаном, Марго быстро подошла к нам.
– Старую литературу в макулатуру сдать можно. Чтобы не провоцировать разные ненужные разговоры, обложки с книг нужно удалить. Все меня поняли? – Маргарита строго переводила взгляд с одного на другого и тихо добавила:
 – Не нужно никому рассказывать, что это за книжки, ну так, на всякий случай!
Все, что было дальше, можно описать в двух словах. Мы бросились вместе с девчонками в гараж, который находился недалеко. Вместе с папой Птичкиным мы ободрали обложки с вечных произведений вождя народов, связали книги бечевкой и начали таскать к школе. Я не знаю, сколько ходок я сделал. Помню только, что все мы очень торопились и бегали всем классом туда-сюда как маятники под ободряющие крики Парашина. Перед глазами до сих пор лица ребят из параллельных классов, которые по мере роста нашей макулатурной кучки становились все печальнее. Когда кучка стала превращаться в горку, Парашин почесал затылок и, повернувшись к Птичкиной, спросил:
 – Это на какое количество новых книг можно было обменять! Неужели не жалко?
– Жалко у пчелки! – Арина вскинула вверх брови. – О чем ты говоришь, какой обмен, какие новые книги? У нас же общее дело!
– Да не обращай на него внимание! – Рыбкина вытерла рукавом пот со лба. – «Человек как сосуд. Чем наполнен, тем и делится», – есть такая старая индийская пословица. Вот и Парашин расплескивает вокруг то, что в нем не убирается. Он же Парашин! – Алена сделала сильное ударение на второй слог фамилии, который почти пропела.
– Да чего вы взъелись-то? Я же просто спросил! Поинтересоваться нельзя? – Парашин с энтузиазмом начал толкать связки книг в сторону Марьи Ивановны.
Не нужно объяснять, что поспорить с нашими сданными килограммами не смог ни один класс. Владимир Ильич Ленин здорово нам помог и прочно укрепил нашу победу в общешкольном сборе макулатуры. А мы в очередной раз убедились, что, когда все вместе делаем одно общее дело, нам под силу невозможное. И еще появилось желание быть всегда первыми и лучшими. Лицо строгой Марьиванны, взвешивающей нашу бумажную гору, эмоциями так и не наполнилось. А вот стоящая рядом Маргарита Венедиктовна пританцовывала и сияла счастливой улыбкой легкомысленной школьницы.
На следующий день, возвращаясь с мамой из магазина, мы встретили на автобусной остановке маму Олега Парашина.
– Вот, еду сдавать макулатуру в пункт приема. Как раз мне не хватает пяти килограммов до покупки «Железных королей» Мориса Дрюона! – улыбнулась она. – Нужно беречь лесные богатства и побольше читать хорошей литературы, пока есть такая возможность.
В руках мамы Олега Парашина была связка обложек полного собрания бессмертных произведений Владимира Ильича Ленина. Пятидесяти пяти основных томов и двух дополнительных. Я их не пересчитывал, я просто это знал.
 
Бальные танцы

В школу бальных танцев в итоге пошли записываться Ухов, Ефремов ДК, Птичкина и я. У каждого была своя причина. ДК сразу сообщил, что мечтает встретить на этих занятиях девочку Аню из пионерского лагеря, в которую он влюблен с лета. Ухову было все равно, куда идти, лишь бы вместе с ДК. Арина к этому времени ушла из художественной гимнастики и мечтала о танцах. Ей хотелось быть поближе к своей подружке Рыбкиной, которая в прошлом году эту танцевальную школу успешно прошла и теперь в паре с Андреем Котихиным с полным правом занималась уже в студии бального танца.
Самый большой вопрос – что же в этой компании делал я? Танцевать я не умел совсем. Музыку, если верить Нонне Анд-реевне Хоркевич, я тоже не слышал. Моя предполагаемая партнерша Мила Чистова променяла танцы со мной на плавание и, наверное, правильно сделала. Сам не знаю, как так получилось, но я оказался среди людей, мечтающих во что бы то ни стало попасть в студию бального танца. Нужно заметить, что мальчики в танцах были в большом дефиците. В нашей группе из тридцати человек было всего семь мальчиков с учетом меня, Ухова и ДК. Поэтому преподавательница танцев Татьяна Борисовна сразу стала подбирать каждому из нас пару. Ухова тут же схватила за рукав Арина Птичкина и поставила рядом с собой, сообщив всем вокруг, что это она его привела.
 ДК не сводил глаз с симпатичной стройной светловолосой девочки невысокого роста, которая стояла недалеко от Арины. Что-то в ее лице показалось мне знакомым, и я вспомнил, что когда-то мы ходили в один детский сад. Поистине, мир тесен. Я сразу понял, что это та самая Аня, предмет лагерных воздыханий Димки Ефремова. По лицу ДК блуждала его фирменная магнетическая улыбка, от которой не было никакого спасения женскому роду, независимо от возраста. ДК, не задумываясь, уверенно направился к Ане и объявил всем, что она его пара. К всеобщему удивлению, девочка, гордо вскинув голову, твердо сообщила учительнице танцевальной школы, что танцевать с ДК не будет.
– Что за капризы? Так ты можешь вообще без партнера остаться! Ты же видишь, как мальчиков мало! – возмутилась учительница.
Все притихли. ДК продолжал завораживающе улыбаться, но Аня была непреклонна. А наша руководительница, уже попавшая под чары ДК, искренне не понимала, как можно отказать такому красавчику.
– Тебе вообще партнер не нужен? Зачем же ты сюда пришла?
– Партнер мне нужен. Я готова встать в пару с любым другим, но только не с ним, это личное, – твердо ответила Аня и посмотрела на преподавательницу.
Татьяна Борисовна громко вздохнула и, почти не глядя на нас, стоящих позади нее, нащупала своей рукой лацкан моего пиджака, слегка потянула за него и вытащила меня из строя:
 – С этим встанешь в пару?
– Конечно! С удовольствием! – сказала Аня и улыбнулась.
И я сразу понял, что же в этой девчонке было необыкновенного и почему так запал на нее ДК. Улыбка Ани была потрясающей. Все ее лицо излучало свет. Она посмотрела на меня глазами цвета чая и протянула руку для знакомства.
«Вот привалило мне нежданно-негаданно! Что же будет, когда она поймет, что я танцую, как Буратино?» – подумал я и протянул руку в ответ.
– Пушкин! – представился я.
Аня удивленно взмахнула темными ресницами и захохотала:
– Ничего себе! А я Анна Сельдина, можно просто Аня.
Мы стояли рядом и тихонько разговаривали. Я совсем не заметил, как распределили всех остальных. Все это прошло мимо меня. Я с удовольствием встал с Аней в пару так, как показывала преподавательница. Все было замечательно, только немного мешали напряженные взгляды ДК. Он обнимал за талию свою новую, слегка полноватую партнершу и все время смотрел на нас. Занятия танцами продолжались часа два. Я старался изо всех сил. Главной в нашей паре была, безусловно, Аня. Она хорошо двигалась и имела к танцам хорошие способности. Моей задачей было не наступать ей на ноги и не портить общего вида нашей пары.
К концу тренировки ДК уже пришел в себя, вполне хорошо собой владел и не стал устраивать мне никаких разборок. Оказалось, что Аня учится в соседней школе и живет недалеко от всех нас. Нужно было только пройти по мостику, который был перекинут над большим оврагом, разделяющим наши микрорайоны. ДК об этом прекрасно знал. К нему вернулась улыбка хищника, увидевшего жертву и желающего с ней поиграть. Мы втроем вышли на улицу из Дворца пионеров, в котором нам предстояло в ближайшие три месяца осваивать азы танцевального искусства, и стали ждать девчонок. ДК хотел добираться до дома непременно вместе с ними. Но у девчонок были свои планы, отличающиеся от наших. Мы стояли у входа, а они все не выходили. Мы прождали их полчаса, после чего ДК зашел внутрь, но кроме дежурного и уборщицы никого не нашел. Каким образом девчонки просочились мимо нас, мы так и не поняли.
Все наши следующие совместные занятия танцами были нацелены на то, чтобы прицепиться к девчонкам по дороге домой. Мы переглядывались и перемигивались, как заговорщики. А девчонки тоже хихикали, перешептывались и каким-то образом опять от нас ускользали. После третьего занятия ДК вычислил запасной выход недалеко от усатого дежурного дядьки, чем-то напоминающего почтальона Печкина из известного мультфильма. Мы вышли на улицу и встали около запасного выхода. ДК уже потирал руки, Ухов разглагольствовал про то, что нужно девчонок напугать и представлял, какие лица у них будут после этого. Но опять никто не выходил. Через какое-то время дверная ручка осторожно повернулась и дверь тихонько приоткрылась. Ухов с громким рычанием и растопыренными руками выпрыгнул из засады, но вместо девчонок появилась красная физиономия усатого «почтальона Печкина».
– Ты что тут, как петух, крыльями машешь? В цирк пришел, клоуном устраиваться? Это тебе не сюда надо. Ошибся ты, парень! – на одном дыхании выдал дядька и громко захлопнул дверь прямо перед Вовкиным носом, а потом еще и ключ в замке повернул.
Я сам не заметил, как втянулся в танцевальную жизнь. Когда после моего первого возвращения домой с занятий, я рассказал папе про мое новое увлечение танцами, он долго и громко хохотал, искренне не понимая, как меня туда занесло. Однако, узнав, что у меня теперь есть симпатичная и хорошо танцующая партнерша, смеяться перестал.
– Ну что ж, растешь, Шурик! Хорошая партнерша многое в этой жизни объясняет! – и папа как-то со значением подмигнул мне левым глазом.
– Ты не переживай, Шурик, спину держи, шаги учи, все образуется. Даже если в студию не попадешь, танцевать научишься, а это всегда пригодится, – добавила мама, проходившая мимо.
К моему собственному удивлению, на танцевальные занятия я ходил с большим удовольствием. Я быстро освоил основные шаги и достаточно легко выучил необходимые танцевальные вариации. Музыку хорошо слышала моя замечательная партнерша Аня Сельдина, и мы всегда попадали в ритм. Я быстро понял, что в танцах, которые входят в так называемый стандарт или Европейскую программу, а мы учили медленный вальс и квикстеп, самое главное – не горбиться и держать спину так, словно в нее сверху вниз вбили большой гвоздь. И нельзя забывать про руки. Руки должны быть сильными и не гулять туда-сюда, ведь на них лежат руки твоей партнерши. Мама, как всегда, оказалась права со своим вовремя данным советом. С латиноамериканскими танцами у меня была просто беда. Самба, румба, ча-ча-ча, джайв – все они состояли из множества страстных энергичных движений, да еще и с покачиванием бедер в такт музыке. Бедра меня слушаться совсем не хотели и жили своей жизнью, чем доводили Татьяну Борисовну до нервного срыва. В какой-то момент она даже встала сзади меня, плотно обхватила руками, как клещами, мои тазовые кости и попыталась ими двигать так, как требует танец. Мне даже показалось, что я на какую-то долю секунды уловил правильность движения. Но секунда прошла и это понимание тоже. Мы встали с Аней в пару, зазвучала уже до боли знакомая музыка. Татьяна Борисовна стала отстукивать руками ритм, сопровождая громким: «Два, три, ча-ча-ча, ча-ча-ча…»
 Аня была великолепна. Я крутил бедрами изо всех сил и старался ей соответствовать. Татьяна Борисовна выдержала минуты три, потом остановила музыку.
– Мне тяжело смотреть на эту пошлость. Извините. Тренируйся дома у зеркала! – произнесла она и отвернулась, полностью потеряв интерес к нашей паре. Аня расстроилась, я тоже.
Стеснительный и сильно зажатый когда-то Ухов бойко вытанцовывал с Птичкиной и пребывал в полной уверенности, что их пара лучшая и обязательно на предстоящем конкурсе попадет в студию. Не могу сказать, что его движения отличались какой-то особенной пластикой. Нет, я не так выразился. Пластики в его движениях не было вообще никакой. Просто «здравствуй, дерево» номер два. Почему номер два? Да потому, что номер один я по-прежнему оставлял за собой. Движения он, конечно, выучил, музыку слышал. Арина его постоянно гоняла и заставляла танцевать даже в школе после уроков. Конкурс был уже не за горами. Все о нем только и говорили. Татьяна Борисовна озвучила, что в студию пройдет только пятнадцать лучших пар из всех групп. Я не поленился и посмотрел, что в расписании присутствует десять таких групп, как наша. Это значит, что желающих попасть в студию около трехсот человек, а возьмут только тридцать. Тридцать из трехсот! Подумать страшно. Ефремов ДК по поводу конкурса и танцев в целом сильно не заморачивался. Ноги его существовали отдельно от головы, которая всегда была повернута в нашу сторону и думала совсем не о танцах. Самое главное для него было вычислить девчонок и сопроводить их до дома. Аня делала вид, что его страстных взглядов не замечает, и продолжала избегать любых проявлений внимания ДК.
Мы по-прежнему пытались подловить девчонок после тренировки, но их изобретательность не оставляла нам никаких шансов. Ухов трещал без остановки и предлагал очередной план-перехват. ДК молчал и думал о чем-то своем. В моей голове поселилась странная рифма: три дебила – это сила.
Вечером того же дня, добравшись до дома, я встал около большого зеркала в коридоре, поставил напротив себя стул, привязал к нему пояс от маминого домашнего халата и представил, что это моя партнерша Аня Сельдина. Я держал крепко кончик пояса, воображая, что это Анина рука и пытался двигаться вокруг стула так, как учила Татьяна Борисовна. Я очень хотел почувствовать свои бедра и пытался заставить свою пятую точку меня слушаться. Я не заметил, как из комнаты вышел папа и негромко удивленно хмыкнул. Я замер на месте и вопросительно посмотрел на него:
– Ну как?
– Не хочу тебя обидеть, братан, так как не очень во всем этом разбираюсь. Но откуда столько вульгарности в твоих движениях? Эти странные вихляния задницей парню точно ни к чему. Хочешь, я тебя в бокс устрою? У меня есть хороший знакомый тренер.
– Никакого бокса! – в проеме двери показалась мама. – Еще не хватало, чтобы последние мозги вышибли. Танцуй, Шурик, только попой не так активно крути, обороты немного снизь. Пусть в этих латиноамериканских танцах все на Аню смотрят. А ты представляй себя невидимкой, которая всем показывает свою партнершу в самом лучшем свете, с самых выгодных позиций.
После маминых слов мне и правда стало как-то полегче. На следующих танцевальных занятиях я перестал думать о своем тазобедренном аппарате и по совету мамы сосредоточился на показе танцевальных способностей партнерши. К концу тренировки Татьяна Борисовна сухо бросила, что сегодня лучше. Напряжение, которое висело надо мной в последние дни, сразу отпустило, и я понял, что наконец-то попал на правильный путь.
Последнее занятие перед долгожданным бально-танцевальным конкурсом началось с переклички. Татьяна Борисовна уже практически всех знала, но накануне такого важного события проверка всех присутствующих была просто необходима.
 – Пушкин! – произнесла она и подняла глаза от своей тетрадки, посмотрев на меня. – А рядом с тобой, все время забываю фамилию…
– Ушкин! – абсолютно серьезно вставила Арина, показывая на Ухова.
– Надо же, как мило, Пушкин и Ушкин. – Татьяна Борисовна сделала себе пометку в блокноте. Вовка с ДК переглянулись и громко хмыкнули.
Занятие было не совсем обычным. Кто-то оттачивал сложные элементы, кто-то вносил последние коррективы в танцевальные вариации. Мы с Аней обсуждали костюмы и никак не могли договориться. Просто моя белая рубашка и черные брюки ее не устраивали. Она была уверена, что я должен соответствовать по цвету ее платью, только с платьем Аня определиться никак не могла. Ее решение менялось каждые пять минут. То она будет в красном, то в синем, то в розовом. Как я должен был выглядеть, чтобы ей соответствовать, я не понимал. Однозначно, что ни рубашек, ни брюк красного и розового цвета у меня не было. Где их доставать за день до выступления, я тоже не понимал. В итоге, Аня выбрала красный цвет, в чем собственно я с самого начала ни на грамм и не сомневался. Я от избытка эмоций этого сложного дня впал в задумчивость и ушел в себя, не понимая, как же мне теперь ей соответствовать.
После занятий мы в очередной раз безрезультатно ловили девчонок у выхода. В итоге, снова пришли на остановку втроем. Нашего автобуса долго не было. Вдруг из-за угла со стороны Дворца пионеров показались девчонки в компании Рыбкиной и Котихина. Увидев нас, никто не бросился бежать и скрываться. Они медленно подошли к остановке, не прекращая обсуждения предстоящего мероприятия. Алена давала советы, девчонки задавали вопросы. Как я понял из их разговора, Арина с Аней ждали, когда закончатся занятия у Алены с Котихиным на другом этаже и даже смогли поприсутствовать на тренировке студии бального танца, в которую мы все так мечтали попасть. Ухов сообщил, что на конкурсе Арина будет выступать в том самом роскошном Аленином платье с золотыми цветами и пачкой. А на латинские танцы пачку она просто отстегнет и снимет. У Ухова, оказывается, с костюмом тоже все было в порядке. Вовик вовремя подсуетился и взял напрокат у Котихина бело-золотую рубашку. ДК с костюмом особо не заморачивался. Ему было все равно и на рубашку, и на конкурс, и на бальные танцы в целом.
Когда, наконец, подошел наш автобус и открылась передняя дверь, девчонки умудрились запрыгнуть первыми. Потом, вслед за ними, заползла тьма тьмущая народу, потом мы, потом снова толпа… Я почувствовал себя селедкой в бочке, дышать было практически невозможно. Двигаться могла только голова и я начал ей крутить в поисках своих одноклассников. В этот момент Рыбкина нажала кнопку вызова над задней дверью. Дверь открылась, девчонки выпрыгнули из автобуса, сверкнув в нашу сторону глазами и помахав нам ручками. Они ловко пересели в идущую сзади свободную маршрутку, которая спустя несколько минут обогнала наш набитый селедочный автобус и умчалась вдаль.
Конкурс традиционно проходил в самом центре города, в Доме творчества. Со всех концов туда спешили взрослые и дети, держа в руках сумки, пакеты и костюмы на вешалках. Накануне вечером, сразу после моего возвращения домой, я озадачил маму красным цветом платья партнерши. Мама, не задумываясь, достала из шкафа новую белоснежную рубашку, купленную специально для конкурса. А потом, немного поискав в папином ящике, торжественно извлекла оттуда красивую красную атласную бабочку.
– Видишь, дождалась она своего часа. Столько лет лежит, а повода надеть ее у папы так и не случилось! – мама приложила красную бабочку к белой рубашке, и я сразу успокоился.
 – Брюки должны быть темными. С красным цветом нужно быть аккуратным и не допускать перебора. Достаточно яркого платья партнерши! – улыбнулась мама и достала утюг.
Первым человеком, которого я увидел, переступив порог Дома творчества, был Вовка Ухов в золотой рубахе.
– Лютый ужас из ада, глаза мои кровоточат! Ты видел мою вторую партнершу? – Вовка выпалил это все на одном дыхании.
А я совсем забыл, что каждому из нас на конкурсе должны дать вторую партнершу. Ведь мальчики по-прежнему были в дефиците. Вовка повернул меня лицом к окну и показал на крупную тетку в ярком широком цветастом платье, стоящую к нам спиной.
 – У меня рук может не хватить! – Вовка начал изображать танец с воображаемой крупногабаритной партнершей.
Через секунду тетка повернулась и, увидев нас, подошла ближе и застенчиво улыбнулась. При более внимательном рассмотрении Вовкина вторая партнерша оказалась смешной толстой девочкой, напоминающей слоненка. Ухов был в шоке. Подошедшая через несколько минут Арина Птичкина в золотом платье, бросила на цветастую девочку-слоненка быстрый критичный взгляд, усмехнулась и пожелала Вовику танцевальных успехов. Моей второй партнершей оказалась худая высокая девица с непомерно длинным носом и высокой взрослой прической. Она напомнила мне кассиршу из соседнего продуктового магазина. Когда мы встали рядом, рост плюс прическа сделали свое дело. Моя вторая партнерша оказалась на голову выше меня. Самое смешное, что она тоже была в платье красного цвета. Аня, незаметно оказавшаяся рядом, шепнула мне на ухо, что порода собак колли ей всегда нравилась, явно намекая на длинный нос соперницы. Так мы мою вторую партнершу между собой и прозвали – Колли.
Конкурс летел на одном дыхании. Когда мы ждали первого приглашения на паркет, меня слегка потряхивало. Ведущий объявлял пары, мы держались за руки и ждали, когда назовут наши фамилии. Вдруг в микрофон на весь зал громко прозвучало:
 – Арина Птичкина, Владимир Ушкин.
Мы с Анной переглянулись и не смогли сдержать смеха. Ухов от неожиданности высунул язык, а Птичкина потащила его на паркет. Да и что было делать, не объяснять же сейчас всем, что у Вовки другая фамилия, и он, неожиданно для всех, стал жертвой дурацкой Арининой шутки. Так и отработал Вовик весь конкурс с двумя партнершами под своим новым псевдонимом Ушкин. К концу танцевальных состязаний мне даже показалось, что к новой фамилии он попривык. А нам так понравился этот Ушкин, что следующие два года мы его между собой только так и называли.
Я танцевал то с Аней, то с девочкой-Колли. Красную бабочку, по просьбе Анны, я то снимал, то надевал снова. Думаю, не требуется объяснять, что с Колли я танцевал, разумеется, без этого яркого аксессуара.
В зале я мельком видел маму, которая сидела рядом с мамой Ухова и немного нервничала, судя по ее частым движениям рук. Я же перестал дергаться после первого выхода со второй партнершей. Ни к чему не обязывающий танец с нескладной Колли меня как-то раскрепостил, и я от всего происходящего даже начал получать удовольствие. Где-то мимоходом мне попался ДК. К моему удивлению, его второй партнершей оказалась стройная черноглазая симпатичная девочка в темно-синем платье с блесками. К ДК вернулась былая уверенность, обаяние и неповторимая улыбка. Глаз у него снова горел, и от новой партнерши он не отходил ни на шаг.
Конкурс закончился награждением победителей. Сразу скажу, что в первую тройку никто из нас не попал. Но в студию мы с Аней прошли, заняв прочное одиннадцатое место. Птичкина с Ушкиным финишировали сразу следом за нами, став двенадцатыми. Ефремов ДК ни с одной партнершей в студию не прорвался. Вовка сразу объявил, что он мог бы, разумеется, выступить гораздо лучше, но во всем виновата неожиданно прилепившаяся к нему новая фамилия, которая его деморализовала, дезорганизовала и лишила нужной концентрации.
– Плохому танцору всегда что-то мешает! – весело прокомментировала Арина. Она была довольна результатом. Птичкина повернулась к Сельдиной и тихо добавила:  – Удивительное дело, даже с такими дровосеками мы смогли в студию пролезть! Ура!
Я так понял, что вторым дровосеком, по всей видимости, был я. Но это меня почему-то совсем не расстроило. Родители, забрав наши вещи, уехали на такси, а мы двинулись к автобусной остановке. Народу там было огромное количество, и мы единогласно решили прогуляться пешком. Настроение у всех было приподнятое, такая смесь приятной усталости с чувством выполненного долга. Мы шли по набережной вдоль реки, смеялись, вспоминали какие-то моменты. Никто никуда не пытался бежать, присутствовало состояние полного умиротворения. Впереди были девчонки – Сельдина, Птичкина и Рыбкина, которая приходила поболеть за подругу. Следом шли мы с Уховым и Андреем Котихиным. За нами – ничего не видящий и не слышащий вокруг ДК с новой черноглазой партнершей, довольный больше всех, но мало интересующийся результатами конкурса. Завершали процессию девочка-Слоненок и Колли, непонятно, как и когда присоединившиеся к нам. Воздух был свежим, погода безветренной и очень комфортной. Темнело. Пройдя набережную, мы не сговариваясь повернули на мост.
Огромный мост, перекинутый через реку, соединяет две части города: верхнюю, стоящую на горе, и нижнюю, которая еще называется заречной, так как находится за рекой. По мосту в обе стороны мимо нас мчались машины и автобусы. Мы шли по краю, вдоль больших чугунных перил и неспешно разговаривали. Дойдя до самой высокой точки моста, все остановились и замерли, потому что не остановиться было просто невозможно. Вид с этого места открывался просто потрясающий. Город сиял огоньками, река бесшумно скользила внизу, огибая небольшие, чуть выступающие и еле видимые островки земли. А мы как будто висели между небом и землей, между рекой и огнями. Создавалось полное впечатление парения среди облаков. Невероятная свежесть воздуха и легкого ветра, дующего с реки, это впечатление еще больше усиливала.
Состояние анабиоза с приостановкой жизнедеятельности или блаженное состояние нирваны, в которое мы впали все одновременно, нарушил неутомимый Ухов. То ли он решил произвести впечатление на девчонок, то ли хотел продемонстрировать нам свою смелость, трудно сказать. Вовка быстро перекинул ноги через перила и поставил их между опорными фигурными столбиками моста, с другой стороны. Держась вытянутыми руками за перила и отпуская их поочередно, Ухов творил чудеса смелости. Девчонки визжали и прыгали. Мальчишки глубоко, со звуком вдохнули воздух, а выдохнуть забыли. Вовик купался в лучах неожиданной славы. В него, как будто, бесы вселились. И чем громче все вокруг кричали, тем больше Вовка впадал в состояние безумного бесстрашия. Он уже держался за мост одной рукой и опирался на одну ногу. Мимо ехавшие машины возмущенно сигналили, но это только добавляло Ухову куража.
– Одно неловкое движение, и ты труп! – тихо произнесла всегда улыбающаяся девочка-Слоненок, только уже без улыбки. Но все почему-то услышали ее негромкие слова. И Вовка их тоже услышал и замер с одной поднятой рукой и ногой. Вся бравада и залихватская храбрость его в один миг отпустили. Вовка осторожно и боязливо посмотрел вниз, потом на нас, потом опять вниз. Сколько там внизу было метров до реки, пятнадцать или двадцать, может больше, не знаю. Никто не кричал. Пауза затягивалась. Я боялся, что у Вовки устанет рука или нога. Почему-то сразу вспомнился рассказ Толстого «Прыжок» про мальчика, который наперегонки с обезьяной залез на самую высокую мачту, а потом прыгнул вниз, испугавшись наведенного на него ружья отца. Нет, прыгать никуда нельзя и пугать Вовку тоже нельзя. Пока я соображал, что делать, неповоротливая Девочка-Слоненок начала приближаться к Ухову неожиданно мягкими кошачьими движениями, приговаривая всем нам известные слова основного шага моего любимого танца.
– Два-три – ча-ча-ча, ча-ча-ча! – она аккуратно дотанцевала до Вовика и быстрым широким движением распахнутых рук крепко обняла его за талию, прижав к себе со словами: «Вова – это клево!»
Все одновременно опомнились, бросились к Ухову и начали быстро затаскивать его обратно. Вовка тоже опомнился и вмиг превратился в вальяжного барина, которого на руках тащат слуги, вернее, который позволяет им себя тащить. Вовка был возвращен на землю, точнее на мост. После этого наша обратная дорога превратилась в какой-то общий безумный танец, в котором выплеснулись все наши сегодняшние переживания и эмоции. Все дружно скандировали: «Два-три – ча-ча-ча, ча-ча-ча» и сначала двигались в ритме танца, а потом просто бежали, как ненормальные, с бешенными криками вниз по мосту, широко расставив руки и представляя себя то ли птицами, то ли самолетами.
В тот миг мне казалось, что все планы на будущее очевидны и предельно ясны, по крайней мере, до конца школы. Я теперь в лучшей студии города, и я буду танцевать, буду работать над собой и прогрессировать от тренировки к тренировке. Мне тогда и в голову не могло прийти, что этим запоминающимся «ча-ча-ча» на мосту закончится моя такая короткая танцевальная жизнь. В памяти останутся наши забеги в поисках девчонок, конкурс, Аня в красном платье и висящий на мосту Ухов с перекошенным лицом.
Сразу после конкурса я заболел гриппом, а когда через месяц появился в студии, оказалось, что Ане Сельдиной дали нового, перспективного и прекрасно танцующего партнера. Арина Птичкина вместе с Аленой Рыбкиной неожиданно для всех ушли из танцев в шахматную школу, чем несказанно всех нас удивили, а папу Птичкина обрадовали. Ведь, оказывается, это он настаивал на шахматных занятиях Арины и категорически, всем сердцем, сопротивлялся танцам, сравнивая девчонок с героинями модного индийского фильма «Зита и Гита», который мы смотрели в кинотеатре раз шесть. Андрей Котихин после ухода Алены перешел в другую студию. Ефремов ДК отправился снова в школу бального танца со своей новой черноглазой партнершей. Через месяц он бросил и танцы, и партнершу.
Мы с Уховым, оставшиеся в одиночестве, сначала пытались найти достойную замену девчонкам, но все было уже как-то не так, и обстановка была уже совсем другая, и компании больше не было. Мы с ним пытались учиться танцевать, а вокруг существовали люди, рожденные для этого. Смотреть на их грациозные пластичные отточенные движения можно было бесконечно. Талант притягивал. Я понимал, что приблизиться к ним сложно, а догнать невозможно. Мы с Уховым еще какое-то время поболтались в студии и, не найдя там себе применения, покинули ее.

Искорка

Вся школа гудела о предстоящей игре «Зарница», только нам Маргарита ничего об этом не сообщала. Мы ждали ее урока, чтобы побыстрее выяснить все подробности нашего участия. А Марго как будто и не собиралась нам ничего рассказывать. Когда до перемены оставалось минут пять, первым не выдержал Валерик Ивушкин:
– Маргарита Венедиктовна, может расскажете про игру «Зарница»? Хочется уже информации от официального источника!
Все застыли в нетерпении, а Маргарита почему-то опять не спешила с ответом.
– Ребята, с нами пока не понятно! На этот день назначено выступление хора перед ветеранами. Сказали, что раз мы музыкальный класс, значит, в первую очередь должны петь. И еще есть странное мнение, только не принимайте то, что я скажу, близко к сердцу. Говорят, что выиграть «Зарницу» и попасть на районные соревнования у нас с вами нет никаких шансов по той же причине.
– Дискриминация какая-то, мы что, негры? Музыкальный класс звучит как клеймо какое-то! Не хотим петь! Хотим участвовать! Пусть дадут нам шанс! Может, мы всех порвем на этой «Зарнице»! Умрем, но порвем! – мы закричали все разом, и возмущению нашему не было предела.
– Попробуйте поговорить с директором. Только он может нам помочь. Ветераны – это серьезно, сами понимаете, что их нельзя расстраивать.
В итоге, к директору решили отправить делегацию от класса в составе Ивушкина, Рыбкиной и Птичкиной. Ивушкин умел четко излагать суть проблемы. Директор когда-то работал с папой Рыбкиной и хорошо знал Алену. У Птичкиных по соседству с Яковом Владимировичем был гараж и поэтому Арину тоже взяли. Еще решили на переговоры отправить меня для облегчения общения, так как все видели, что Директор ко мне тепло относится. Еще взяли Чумнову, которая по-прежнему была выше нас всех на голову и придавала весомости нашей делегации.
Нам пришлось немного подождать в приемной. Минут через десять дверь открылась, и из кабинета вышла красивая и какая-то неземная учительница музыки Нонна Андреевна. Она была вся в своих мыслях и с блуждающей улыбкой на лице, поэтому пролетела мимо, не обратив на нас никакого внимания, оставив за собой шлейф необыкновенного запаха.
 Директор сидел в своем большом кабинете в легкой задумчивости и складывал какие-то документы в папку. В воздухе витал мягкий запах уже знакомых, легких и очень приятных духов. Директор выглядел немного озабоченным и совершенно неприступным, совсем не таким, каким я привык видеть его в коридорах школы. Войдя в кабинет, в первое мгновение мы даже слегка оробели. Ивушкин быстро взял себя в руки и довольно четко изложил нашу проблему. Директор выслушал внимательно все наши доводы, склонил в задумчивости свою большую голову, напомнив мне большого мудрого льва, который взял паузу для принятия важного решения, например, есть ему свою добычу сразу или подождать, пока появится аппетит. Пауза затягивалась. Директор молчал, и мне пришла в голову мысль, что он думает о чем-то своем. Мы тоже молчали и слегка начинали нервничать.
– Пригласите ко мне Нонну Андреевну! – сказал Директор своей секретарше и посмотрел на нас грустными, слегка навыкате, глазами.
 – Идите в класс, я постараюсь вам помочь, ну и вы постарайтесь меня не подвести. Старайтесь изо всех сил!
Мы, конечно, дружно пообещали и вышли из кабинета.
– Первый раз его таким вижу. Мне показалось, что он про нас забыл! – сказала Птичкина.
– Невеселый! – добавила Рыбкина. – Давайте лучше думать о том, как музыкальному классу обыграть спортсменов.
Уже не очень хорошо помню, куда делся тот ветеранский концерт, отменили его или просто перенесли, но участвовать в игре «Зарница» нам разрешили. Один раз я уже принимал участие в такой игре, и мне очень понравилось. Это было летом в пионерском лагере. Тогда всех детей разделили на три больших отряда: зеленых, синих и красных, и мы сначала соревновались в беге, прыжках, метании, а потом бегали по лесу, прятались в каких-то траншеях, пробирались в ставку противника и срывали друг с друга погоны, крепко пришитые к одежде. Сорвали с тебя погоны – ты труп, твоя игра закончена, ты выбыл. Смог сорвать погоны с соперника – он погиб на поле боя и выбывает из игры. А погоны были тоже разные – от рядового до командира, и ценность их соответственно тоже была разной. Потом по сумме соревнований и сорванных погонов подводились итоги. Это было так здорово! Я ждал школьную игру с большим нетерпением.
Утром следующего дня к нам в класс вместе с Маргаритой вошел симпатичный светловолосый кудрявый старшеклассник. Он с открытой и очень располагающей улыбкой посмотрел на нас и представился:
– Андрей Искорка.
Маргарита пояснила, что это наш куратор по «Зарнице», спортсмен-старшеклассник, который два года назад со своим спортивным классом и под руководством всем известной учительницы физкультуры Марьи Ивановны дошел до соревнований городского уровня.
– Мы тоже должны дойти! – подал голос Ивушкин.
– Просто обязаны, – сказали почти хором Птичкина и Рыбкина.
 Андрей Искорка сообщил, что в наших соревнованиях погоны никто ни пришивать, ни срывать не станет. Но все остальное, включая бег, прыжки, эстафеты, лазанье по канату, стрельбу из винтовки и многое другое, обязательно будет. До «Зарницы» оставалось около недели. Андрей полностью проникся нашим желанием победить, и мы даже смогли пару раз под его руководством потренироваться, чтобы он, как тренер, мог понимать, кого из нас на какие этапы ставить. Искорка полностью оправдывал свою фамилию: он юморил, всех веселил, поддерживал нас и постоянно выпускал искры из своих ярко-синих глаз. А девчонки млели, причем все сразу. И это было так явно, что не заметить просто невозможно. Все разговоры в классе теперь сводились исключительно к Искорке: что он сказал, куда пошел, кому улыбнулся.
На переменах девчонки бегали к Доске Почета с надписью: «Лучшие в спорте», где красовался Андрей, и любовались своим кумиром. По первому его зову даже самые отсталые в плане физкультуры одноклассницы готовы были прыгать через козла или бежать наперегонки в любом направлении. Просто какое-то всеобщее помешательство, любовь, выносящая мозг. Непробиваемая Зойка Чумнова, обращаясь к Искорке, розовела девичьим румянцем. Ира Фаманевич, у которой от природы были слабоватые руки, безропотно метала диск и у нее это даже неплохо получалось. Откуда только силы брала? Смотрела на Искорку восхищенным взглядом, получала из его глаз только ей понятный энергетический сигнал и метала. Птичкина сделалась до неприятности вежливой и до приторности сладкой. Таня Парамонова постоянно говорила, что все это детские глупости, но от Искорки не отходила ни на шаг. А Пыжова, не зная, как выразить свою любовь, подкралась к Андрею незаметно сзади и насыпала ему за шиворот песку. После этого он, к радости Таньки, минут пятнадцать за ней безрезультатно бегал, а потом тщательно вытряхивал песок, сняв с себя спортивную майку, к радости уже остальных девчонок, которые наперегонки ринулись ему помогать.
– Хорошо, хоть не в трусы ему Пыжова песку насыпала. А ведь могла бы! – сказал подошедший ко мне Ухов, тоже наблюдавший эту сцену с самого начала.
На соревнования мы пришли заранее, все были предельно собраны и сконцентрированы. Андрей Искорка где-то достал и принес нам план по соревнованиям, а потом с каждым из нас обсудил, кто в каком виде программы будет принимать участие. Лучшие в беге – бегали, лучшие в прыжках – прыгали, лучшие в метании – метали, лучшие в стрельбе – стреляли.
Из той нашей «Зарницы» мне запомнилась общая эстафета, получившаяся очень смешной и веселой. Помню, что мы беспрерывно таскали наших самых маленьких и легких девчонок Хрисьман и Рыбкину то на скрещенных руках, то за ноги и за руки, то на спине. Что-то не получалось, кто-то падал, но именно в такие моменты наступало настоящее объединение в одну большую команду, когда все разногласия становились совсем неважными и уходили на второй план. Мы бились за общую победу и ничего более важного для нас в тот момент не существовало.
 На одном из этапов мы попали в Кабинет Спортивных Вопросов. Все было организованно очень похоже на популярную игру «Что? Где? Когда?» Здесь блистал Димочкин, а мыслить логически ему помогали наши эрудиты Парамонова и Фаманевич. Все дружно накидывали версии в поисках правильного ответа. Вопросы были очень непростыми и в тот момент, когда наши мысли застопоривались, а время поджимало, неожиданно на помощь приходила Танька Пыжова. Создавалось впечатление, что она знает всё, ну просто эксперт по спорту. Все, что мы не знали, знала Пыжова. Танька на фоне всех остальных выглядела мегамозгом. Она с легкостью, иногда на последней минуте, выдавала правильный ответ и с томной улыбкой поглядывала на Искорку. Андрей был в восторге и после каждого блестящего Танькиного ответа показывал ей в знак восхищения большой палец. Танька пребывала в состоянии эйфории и полного абсолютного счастья. В Кабинете Спортивных Вопросов благодаря ей мы не потеряли ни одного балла.
Настолько это все было необычно и неожиданно, что я позволил себе на минуту остановиться и задуматься. Одноклассники торопливо покидали кабинет, проходя мимо меня. Последней шла не скрывающая своей радости и превосходства Танька Пыжова. Она быстро вывела меня из задумчивости, приложив кулаком по спине, громко хохотнув мне в ухо и насадив на ручку, которую я продолжал держать перед собой в руке, какую-то непонятную бумажку. Я аккуратно снял её и развернул. На ней были написаны вопросы и правильные ответы на них. Где она смогла это стащить, так навсегда и осталось для меня загадкой. Но победителей, как говорится, не судят.
Как назло, последним этапом для нас поставили канат. В нашем классе было сложно с этим лазаньем вверх по толстой веревке, особенно у девчонок. При всем желании и старании залезть по канату почти до потолка спортивного зала большинство из них не могли. Девчонки яростно бросались на канат и повисали на нем, раскачиваясь и стараясь не смотреть в лучистые и разочарованные глаза старшеклассника Искорки. Вся фишка канатного этапа заключалась в том, что каждый из одноклассников мог залезть на канат сколько угодно раз. И это засчитывалось. Например, Ухов залез три раза, Батиков два раза, Горошина, Чумнова и Хрисьман – ни разу. В сумме от класса получалась 5 раз. В зачет шел результат от 37 человек, это ровно столько, сколько нас и было. Маргарита, которая моталась по всем этапам с нами, тут же сказала Андрею, что последним участником нужно ставить Птичкину, так как она бывшая гимнастка и, в отличие от остальных, с канатом в явной дружбе. К концу канатной эпопеи мы будем уже понимать наше отставание от конкурентов, поэтому дальше работал простой математический расчет. К этому времени закончившие соревнования соперники потихоньку стекались в спортзал и хихикали над нашими девчонками, висевшими гирями на канате. Шансы наши таяли. Искорка хватался за голову. Рядом с канатом стояла невозмутимая Марья Ивановна в красных спортивных штанах и монотонно отсчитывала наши нечастые удачные попытки. Разочарование накатывало на всех. Я был не исключением. Когда очередь дошла до меня, я собрал себя буквально по кусочкам. Я встал и почувствовал на плече руку Маргариты.
– Сейчас все зависит от тебя, Саша! – шепнула она мне.
И этот тихий шепот так повлиял на меня, что я не просто пошел на канат, я бросился на него как солдат на амбразуру дзота из рассказов про Великую Отечественную войну, как будто позади Москва и нельзя сделать ни шагу назад. Я лез вверх, ничего не видел и не слышал, только слова Маргариты как молот стучали в голове, превращаясь из тихого шепота в мой громкий внутренний призыв, и звучали все громче и громче. Я смог принести пять очков. Это значит, что я одержал победу над канатом пять раз под подбадривающие крики одноклассников. Руки мои горели. Я посмотрел на них и понял, что сильно ободрал их, когда спускался. Но это было совсем неважно. Главное, что я не подвел своих и не опозорился перед чужими.
Маргарита сидела рядом с Птичкиной и о чем-то с ней говорила. Очередь ее приближалась. Надежды наши на победу таяли, хоть мальчишки старались изо всех сил. На момент, когда Арина подошла к канату, наше отставание от основного соперника было в 11 очков. Это означало, что Птичкиной нужно залезть на канат 12 раз. Соперники веселились и праздновали победу, когда Арина начала свое неспешное движение по канату вверх. Делала она это не торопясь, очень уверенно, не тратя силы на лишние движения. После ее пятого подъема по канату в зале стало заметно тише. После восьмого – тишина стала абсолютной, и был слышен только беспристрастный голос Марьиванны, отсчитывающий наше приближение к победе. Арина заметно устала, и чтобы поддержать её, мы под командованием Маргариты стали хлопать в ладоши и скандировать: «Давай, давай, давай…». Когда до победы остался еще один подъем, Арина уточнила у Марьиванны:
– Точно еще один раз остался?
Учительница физкультуры кивнула. Мы сорвались и начали орать кто во что горазд. Я испугался, что Арина больше не сможет лезть по этому чертову канату. А наши соперники начали орать от радости, потому что им показалось то же самое. Что творилось в зале, просто описать невозможно. Гул от голосов сливался в какой-то протяжный вой. Арина подпрыгнула, зацепилась за канат и полезла вверх с утроенной скоростью, как будто только начала соревнование со свежими силами, как будто в нее влили цистерну новой энергии. А может, и она поймала волшебный луч из глаз старшеклассника Искорки? Арина очень быстро добралась до самого верха и на несколько секунд замерла под потолком и, отпустив одну руку, помахала всем с высоты. Соперники хватались за головы. Мы орали нечеловеческими голосами. Победа наша была абсолютной, что незамедлительно констатировала Марья Ивановна. Мы прыгали и обнимались. А Маргарита под наши безумные вопли повела Птичкину в медпункт обрабатывать до крови ободранные ноги.
Так мы вышли на районные соревнования по игре «Зарница», а потом, к всеобщему удивлению, и на городские, развеяв всеобщий миф о том, что музыкальный класс больше ни на что не способен. Мы выполнили обещание данное Директору и доказали всем, кто в нас не верил, что талантливые и хорошо организованные люди могут всё. А еще мы в очередной раз поняли, что, когда мы вместе, мы – сила, которой трудно противостоять. Городские финальные соревнования, правда, мы с треском проиграли мощным натренированным атлетам из спортивных классов других школ, но это уже совсем другая история, которая, к слову, нас и не расстроила.


Про еду и не только

Я очень любил сладкое, но в нашем доме его почти никогда не было. Мама считала эту еду вредной и пекла разные вкусности крайне редко, и в основном на праздники. Я обожал ее фирменный торт из детской молочной смеси «Малютка». Под этим кодовым названием он и проходил в нашей семье. К сожалению, мама готовила или покупала что-то сладенькое гораздо реже, чем мне этого хотелось. У моего друга Вовки Ухова отношение к сладкому было примерно такое же, как и у меня. Мы экономили деньги на школьных завтраках, иногда совершали проверку карманов домашних на предмет забытой мелочи, скидывались деньгами и покупали напополам что-нибудь вкусненькое. Большой популярностью у нас пользовался сухой спрессованный кисель. Я не помню, чтобы мы его когда-нибудь разводили или варили до жидкого состояния. Наши крепкие и здоровые зубы с огромным удовольствием крушили эти розовые сыпучие брикеты. Они были не очень привлекательными внешне, но имели необычный приятный вкус. Мне нравился клубничный кисель, Вовке – грушевый. Однажды Ухов предложил попробовать на вкус маленькие кубики какао и кофе с молоком. По технологии их надо было заливать кипятком, но грызть ароматные кубики оказалось гораздо приятнее. Потом кто-то пустил слух, что от кофе сердце начинает слишком часто биться и может разорваться. Умирать так нелепо мы не хотели и поэтому сконцентрировались исключительно на какао.
У Вовки дома стояла трехлитровая банка сухого молока. Наверное, его мама разводила этот порошок водой и использовала по всем правилам. Мы же его ели ложками с превеликим удовольствием. Порошок сразу прилипал к нёбу и висел там долго-долго. Можно было съесть ложечку, а потом продолжительное время наслаждаться, слизывая его языком. Вовка изобрел еще другой способ поглощения этого продукта. Он перемешивал его с сахаром. Тогда порошок становится гораздо вкуснее, но к нёбу уже не прилипал и быстро заканчивался. Я не могу сказать, что у меня было голодное детство. В доме всегда было первое, второе и компот. Но вкусненького хотелось постоянно.
Мы обожали уроки труда. Нет, не наши, мальчишеские уроки, где мы пилили и строгали. Речь идет об уроках труда девочек, где они готовили разные аппетитные штучки и угощали нас на перемене. Вовик всегда знал их меню заранее, и мы неслись первыми к их кабинету труда под звуки звонка.
Как-то раз Ухов уговорил меня зайти к Ире Фаманевич под предлогом помощи с домашним заданием по английскому языку. Папа Иры преподавал английский в соседней школе, а мама работала в продуктовом магазине. Поэтому у Иры всегда было все в порядке с английским и с колбасой.
 – А может там есть еще что-нибудь вкусное? – Вовка включил все свое воображение и начал мечтать заранее про угощение.
Ухов напоминал мне Винни-Пуха из известного мультика. Вовкин расчет был очень прост и точен. Он хотел убить сразу двух зайцев: и английский списать, и колбасой угоститься.
Дверь нам открыла сама Ира. Выслушав сбивчивую Вовкину речь про домашку, она молча впустила нас в квартиру и позвала папу. К нам вышел Фаманевич-старший, всем своим видом напоминающий известного артиста Фернанделя. Мы с Вовкой даже переглянулись от неожиданности – как же они похожи! Только вчера мы вместе смотрели фильм «Убийца из телефонного справочника» с участием этого актера. Фернандель-Фаманевич посмотрел на нас внимательно, а потом широко и очень по-доброму улыбнулся, обнажив высокие зубы и десны. А дальше мы попали в мир английских песенок и рассказов, часовых объяснений грамматики, переплетенных с сюжетами из жизни. Вовик никогда в жизни столько информации про английский не слышал. Море обаяния и доброты папы Фаманевича, неожиданно обрушившееся на нас, выбивало из колеи. В конце занятия мы уже забыли, что видим его впервые. С огромным удовольствием мы все втроем распевали английские песенки. Я настолько вдохновился приятной и необычной компанией, что забыл про отсутствие слуха и мое изучение в школе немецкого языка.
Мы вышли из квартиры по-прежнему голодными, но одухотворенными, окрыленными и совсем другими. Я не очень понимал, какие перемены произошли, но одно то, что Вовик забыл про основную колбасную цель нашего посещения, говорило о многом.
Если продолжать тему еды, то самый беспроигрышный вариант, куда можно было вкусно сходить в гости – это посещение хохотушки Инны Хрисьман. Я помню, как попал к ней в дом первый раз вместе с Птичкиной и Рыбкиной. Тогда Клавдия Петровна дала нам совместное коллективное задание по литературе. Нужно было сделать большой доклад по произведениям Пушкина для городской олимпиады.
Инна была дома одна. В квартире Хрисьман витал запах чеснока, жаренного лука и еще чего-то непонятного. На маленькой кухне стояла большая миска с конфетами и печеньем. Во всех кухонных шкафчиках стояли какие-то плошечки, розеточки, коробочки. И все это было наполнено уже подсохшими зефирками, мармеладками, побелевшими от времени шоколадками. На подоконнике стояла большая коробка с мацой. От такого невиданного изобилия у меня слегка закружилась голова.
– Ничего себе! Вот это мы попали! – воскликнула Птичкина.
– Ешьте, что нравится, я это все не очень люблю! – Иннуся торопливо сновала между нами, открывая все новые ящики.
– Интересно, где у тебя родители работают? – поинтересовалась Арина, отправляя себе в рот большую зефирину.
– Мамочка работает на заводе шампанских вин. И папочка тоже! – Хрисьман достала из шкафа коробку с пастилой.
– Представляю, как в вашем доме обстоят дела с шампанскими винами! – засмеялась Птичкина. А Рыбкина взяла из вазочки большое красное яблоко, покрутила его и уже хотела откусить, но посмотрела на меня, скромно стоящего в дверях и кинула мне со словами:
– Лови момент, товарищ Пушкин.
 Мы паслись на кухне и не могли оторваться от этой вкуснятины. Инна махнула на нас рукой, ушла в свою комнату и начала работать над заданием. Потом к ней присоединился я. Через какое-то время пришли Птичкина с Рыбкиной. На сытый желудок работа спорилась, и мы все сделали достаточно быстро. Именно с тех пор Птичкина и Рыбкина наладили регулярное хождение к Инне в гости.
– Что-то давненько я ничего вкусненького не ела! – говорила громко Рыбкина и закатывала глаза.
– Не пора ли нам помочь Инночке? Вдруг ее мамочка за несъеденный зефирчик заругает? – томно вторила ей Птичкина. И девчонки отправлялись в очередные гости по известному адресу.
Инна никогда не возражала, только весело хохотала, запрокидывая голову. Она вообще была очень доброй и никогда ни на кого не обижалась. Ее можно было заговорить, и Инна совершенно теряла представление о времени и пространстве. Она вечно везде опаздывала. Если Инна на уроке списывала, то как правило, попадалась. К этому все давно привыкли и не удивлялись. Инна тоже привыкла. Каждый раз она разводила руками, вздыхала с легкой досадой, но сильно не заморачивалась случившимся. Когда Хрисьман нервничала, она грызла ногти. Это было ее проблемой. Родители мазали ей ногти горчицей, давали успокаивающие препараты, но ничего не помогало. Как только начиналась контрольная работа или ее вызывали отвечать к доске, пальцы сами тянулась ко рту. Пыжова называла Инну лучшей грызуньей ногтей. Все остальные смеялись. Пыжова понимала, что нашла тему и активно продолжала ее развивать. Всегда веселая Хрисьман во время этих показательных выступлений становилась задумчивой и делала вид, что ей все безразлично. Как-то на перемене Пыжова забралась на парту и стала изображать поедание ногтей вместе с рукой. Она гримасничала и выглядело все это скорее зло, чем смешно. Первой не выдержала Алена Рыбкина:
– Хватит уже, надоело. Кривляешься, Пыжова, как обезьяна. Иннуся, берем тебя на поруки! Будем вместе бороться с дурацкой привычкой. Кто за? – все подняли руки и проголосовали единогласно.
С тех пор, как только рука Инны тянулась ко рту, любой, стоящий рядом, мягко убирал ее. Это быстро вошло в привычку и надо отдать должное, работало. Хрисьман не обижалась.
Как-то после школы Птичкина и Рыбкина решили в очередной раз посетить Хрисьман. Они ждали Инну около школы, но она все не выходила. Кто-то сказал, что Хрисьман переписывает контрольную по физике. Я ждал Димочкина, чтобы вернуть тетрадь и стоял рядом с девчонками. Из дверей появился всем давно и хорошо известный местный хулиган Огурец.
– Стоять! – крикнула Арина и поманила его пальцем.
Огурец расплылся в щербатой улыбке. Он за последнее время вырос еще больше и возвышался над худенькой Ариной как скала.
– Огурчик, миленький, нам нужна твоя помощь! Нужно сходить сейчас в кабинет физики на третьем этаже, заглянуть туда и сказать, что в квартире у Хрисьман прорвало водопровод, и они заливают соседей. Сделаешь? – Арина вроде бы излагала просьбу, но звучало это как руководство к действию с незамедлительным выполнением.
Огурец слушал, поплевывая на землю через дырку отсутствующего зуба. Через минуту он исчез в дверях школы, оставив после себя на земле обильно заплеванный круг метрового радиуса.
Еще через пять минут из школьной двери вылетела Хрисьман и на бешеной скорости понеслась мимо нас в сторону своего дома. Девчонки с криками бросились за ней. Иннуся на секунду замедлила бег и на ходу сбивчиво пролепетала:
– Не могу, мы соседей заливаем! Водопровод прорвало!
– Инна, стой! – кричали девчонки, но Инна бежала.
– Ты же живешь на первом этаже! Какие соседи? – Рыбкина бежала почти рядом.
Хрисьман резко затормозила и оглянулась.
– Это вы, что ли, придумали? – Инна захохотала в своей манере, запрокинув голову вверх. – Ну вот, опять физику не переписала. Ну и ладно, значит не судьба. В следующий раз перепишу. Пойдемте ко мне! – и Инна махнула рукой, приглашая к себе.
Мне показалось, что меня это тоже касается. И так вдруг захотелось пойти вместе с ними в дом гостеприимной Инки с пастилой, мацой, конфетами и зефиром, что внутри меня что-то сжалось. Наверное, это был желудок, но Димочкина, как назло, все не было. Так я и простоял, сжимая его тетрадку, пока девчонки не исчезли из виду.
Вечером мы с Уховым в очередной раз сидели у него дома и уже почти доскребали сухое молоко, оставшееся на дне банки. Я поделился с ним впечатлением о походах девчонок к Инне. Вовка тут же подскочил и сразу засобирался к Хрисьман в гости.
– Не понимаю, чего ты раньше молчал? – Вовик стоял уже у двери и поторапливал меня.
 Минут через десять мы уже звонили в дверь Хрисьман . К нашему общему удивлению, дверь открыла не Инна, а высокая черноволосая женщина с крупным носом, оказавшаяся ее мамой. Мы от неожиданности растерялись, как будто совсем забыли, что Инна живет в квартире не одна, а с родителями. Из дальней комнаты раздавались звуки фортепьяно. Вероятно, это музицировала сама Иннуся. Черноволосая женщина с носом в ожидании объяснений внимательно смотрела на нас.
– Здравствуйте, а Инна пойдет гулять? – выпалил Вовик первое, что пришло в голову.
– Мамочка Инночке не разрешает гулять с кем попало, – сказала Хрисьман-старшая и захлопнула перед нашими носами дверь.

Про порядочность и профессионализм

 В класс вошла Зойка Чумнова. По ее выражению лица с печатью «особой важности», по движению бровей, по вытягиванию губ в трубочку, сразу стало понятно, что она принесла какую-то новость. Чумнова, обладая только ей известной информацией, как будто находилась на ступень выше всех и наслаждалась этим моментом. В Зойке что-то неуловимо менялось. Обладание тайной грело и будоражило ее изнутри. Чумнова усилием воли пыталась сохранять непроницаемое лицо. Получалось это у нее, честно говоря, не очень. Ей не терпелось срочно поделиться со всеми новостью и обсудить ее. С другой стороны, она явно хотела потянуть время своего превосходства, цедить его по капле и получать от всего этого удовольствие. Пока Зойка замирала в своей загадочности, в класс влетел Парашин и прохрипел:
– Баба Клава уходит на пенсию!
Он буквально снял новость с Зойкиного языка. Все ахнули. Лицо Чумновой вытянулось от неожиданности, и на нем отразилась смесь обиды, несправедливости и разочарования одновременно. На Зойку никто не обратил особого внимания, а вот принесенная новость общее спокойствие, конечно, нарушила. Уходила комфортная, уютная и справедливая Клавдия Петровна Чехова, обладающая спокойствием огромной мудрой черепахи. Уходила наша Баба Клава, к которой все так привыкли. Она всегда могла понять и защитить, пожурить и даже поругать, но потом обязательно простить и направить в нужное русло. Уходила наша учительница русского языка и литературы со всем своим глубоким внутренним миром, с цитатами и историями на все случаи жизни, к которым мы уже успели привыкнуть. Осознать это было невозможно, принять трудно.
Когда в класс вошла Клавдия Петровна, Валерик Ивушкин тут же с робкой надеждой спросил:
– Это правда, что вы от нас уходите? Или это очередной розыгрыш, глупость, чьи-то дурацкие выдумки?
Все замерли в ожидании ответа. Мне очень хотелось, чтобы Клавдия Петровна рассмеялась и сказала, что все это чьи-то происки и игра больного воображения, что никуда и никогда она от нас не уйдет.
– Это не розыгрыш, мои дорогие. Просто для вас и для меня – это время перемен! – Клавдия Петровна сняла свои очки в толстой оправе, оглядела весь класс, задержалась взглядом на каждом и улыбнулась. – Просто дальше вы пойдете по жизни без меня. Но я уверена, что вы с этим справитесь. Я ценю в жизни две вещи. Это порядочность и профессионализм. В том, что вы сможете вырасти хорошими честными людьми, не способными на низкие поступки, я не сомневаюсь. А вот, чтобы стать профессионалами, нужно хорошо потрудиться. Поэтому учитесь, пока другие болтаются без дела. Каждый день делайте маленький шажок вперед, развивайтесь и совершенствуйтесь, убеждайте других в силе разума и не забывайте мечтать. Это дает направление и в конце концов определяет ваши цели. Профессионалы с высоким уровнем интеллекта будут цениться всегда. Человеку легко жить, не делая усилий. А без усилий нет роста. Кто-то из мудрых сказал, что худших всегда большинство. Будьте лучшими. Стремитесь стать штучными экземплярами. Помните, что читающие люди всегда будут управлять теми, кто смотрит телевизор. Поэтому читайте как можно больше и вспоминайте наши с вами уроки литературы. Но до конца учебного года остается еще целый месяц, который мы проведем вместе, поэтому давайте приступим уже к теме сегодняшнего урока…
Действительно, до конца учебного года и средней школы оставался один последний месяц май, наполненный солнцем, предчувствием лета и многочисленными праздниками. Это время, когда учиться совсем не хочется, но приходится. Это месяц написания важных работ, сдачи хвостов и исправления оценок. Это самый быстрый, самый приятный и самый ответственный месяц учебного года. Это месяц бесконечных контрольных.
Последним уроком в этот день была математика. Маргарита запустила нас в класс только со звонком и всем раздала листочки. На доске уже были написаны задания предстоящей контрольной работы. Маргарита Венедиктовна ходила по классу с неприступным лицом и контролировала каждое наше движение. Я застрял на первом задании и потратил слишком много времени из-за простой вычислительной ошибки. Это была катастрофа. Я ничего не успевал. И от этого нервничал еще больше. Все мои старания в этой четверти летели в тартарары. Димочкин за это время успел решить оба варианта, и его сосед по парте Серега Никандров старательно переписывал правильное решение задачи, высунув от усердия кончик языка. Димочкин успел кинуть бумажку с решением и сидящей через проход на соседнем ряду Птичкиной. Зазвенел звонок. Птичкина не успевала. Маргарита стояла в дверях и собирала контрольные.
– Остальные могут не сдавать! Время вышло! – Марго уверенно вышла из класса вместе со всеми сданными ей листочками.
Я свою контрольную не сдал, так как половина работы была не сделана. У Птичкиной и Рыбкиной листочки тоже остались в руках. Значит, двойки им тоже обеспечены. Девчонки о чем-то тихо переговаривались, но сильно расстроенными не выглядели. Рыбкина оглянулась и, увидев меня, комкающего листок с контрольной, поманила к себе. Я подошел ближе.
Девчонки обсуждали, что нужно срочно дорешать работы и подсунуть их Маргарите в общую стопку. Лена Фараонова взяла тряпку и с обезоруживающей улыбкой начала стирать с доски задания, которые мы только что планировали доделать. Вместе с заданиями стиралась моя последняя надежда на хорошую оценку в четверти.
– Придется сначала вытащить работы отличников, переписать их, а потом подкинуть все назад. Справимся как-нибудь, просто операция усложняется, – Алена Рыбкина положила свой листочек в портфель и улыбнулась Фаре в ответ.
 Между двумя кабинетами математики находилась небольшая комната, так называемая учительская, где обитала наша Марго и высокий седовласый Ипполит Львович, преподающий этот предмет в других классах. Они сидели напротив друг друга за большими столами, заваленными книгами, тетрадками, учебниками, какими-то пособиями. Ипполит Львович беспрерывно курил, и в их небольшой учительской обычно стоял такой сизый дым, что можно было вешать топор. Маргарита постоянно открывала окно и проветривала помещение, но запах сигарет жил там постоянно и никуда не исчезал.
Марго бросила на стол наши листочки, перекинулась парой слов с пускающим клубы дыма Ипполитом Львовичем и убежала по своим делам. Вскоре прозвенел звонок на урок, и докуривший свою сигарету учитель прошел через внутреннюю дверь на урок в свой класс. Мы робко заглянули в комнату учителей-математиков. Все было как обычно: дым и рабочий беспорядок. На краю Маргаритиного стола лежала стопочка работ наших одноклассников. Внутренняя дверь в соседний класс была открыта, раздавался басистый голос Ипполита Львовича. Там шел урок. Было страшновато. Риск, что учитель в любой момент может вернуться, был высок. Нам совсем не хотелось быть пойманными за таким неприглядным делом, но иметь трояк в четверти хотелось еще меньше. Мы тихо вошли, быстро разыскали работы Димочкина и Никандрова и так же бесшумно вышли. Списать правильные решения никаких сложностей не вызвало. Мы сделали это аккуратно и без неожиданностей. Оставалось лишь подсунуть работы назад в стопочку и выдохнуть.
Мы подошли к двери учительской математиков одновременно со звонком. Маргариты в кабинете по-прежнему не было, а Ипполит Львович уже удобно расположился за своим столом и закурил. Рыбкина сбегала к расписанию и, вернувшись, сообщила, что следующего урока у него нет. И вообще, на сегодня он уроки закончил. А это значит, что сидеть здесь и курить он может теперь до бесконечности, и подложить работы нам не удастся. Самое ужасное, что мы подведем невинного Димочкина и довольного Никандрова, успевшего у него все списать. Время шло и уже поджимало. Маргарита вела в соседнем классе свой последний на сегодня урок. Ипполит сидел и дымил. Мы ждали и надеялись, что он захочет поесть или выйдет хотя бы в туалет. Но он не выходил.
– Если человек не выходит сам, значит, нужно ему помочь, – сказала Птичкина. – У меня, кажется, родилась идея, как его вытащить. Объяснять – уже нет времени. Алена, оставайся здесь и будь начеку. Как только Ипполит покинет кабинет, сразу твой выход. Только не клади все наверх и друг за другом, перетасуй немного.
Мы с Ариной двинулись в столовую, вернее, двинулась Арина, а я, мало понимая, что к чему, пошел следом за ней. В это время там было самое большое количество народу. За крайним столиком сидел Огурец, ел коржик и метко плевался компотом.
– Огурчик! Нам нужен мальчишка с детским голосом. И это очень срочно. Вопрос жизни и смерти! – Арина была очень серьезна.
Огурец встал, оставив недопитый компот, и очень быстро притащил упирающегося второклассника.
– Это Пашка, он не продаст. Я его брата знаю. – Огурец снова принялся за компот.
А мы уже через минуту набирали из ближайшей телефонной будки номер учительской. Своим детским полуплачущим голосом Пашка попросил срочно пригласить к телефону Ипполита Львовича. А дальше все было, как в кино. К комнате математиков прибежала запыхавшаяся учительница труда со словами: «Ипполит Львович, вас срочно к телефону, кажется, внук, и у него что-то случилось». В голосе ее звучала явная тревога. Ипполит Львович быстро затушил свою сигарету и помчался к телефону в большую учительскую. Этих минут вполне хватило Рыбкиной, чтобы сделать свое дело и под сопровождение звонка удалиться подальше от «места преступления». Ну а мы с второклассником Пашкой и не думали разговаривать с Ипполитом Львовичем. Мы просто повесили трубку и пошли ждать Алену около школьных дверей. По ее победному виду сразу стало понятно, что все удалось.
– Порядочность и профессионализм! – небрежно бросила нам Рыбкина и подмигнула.
Вечером я рассказал маме грустную новость про уход Клавдии Петровны и под большим секретом поделился нашими похождениями после урока математики.
 –  Кража и подделка документов. Поздравляю! Серьезные преступления начинаются именно с таких проступков! – мама покачала головой. – По мне, пусть лучше честная тройка, чем так. Тебе должно быть стыдно.
 Но мне почему-то стыдно совсем не было. У меня было ощущение легкой неловкости перед Бабой Клавой, ведь только сегодня она говорила, что верит в нашу честность. А мы ее как будто подвели. Хотя, смотря с какой стороны на это взглянуть. Ничего низкого и противоречащего нормам общественной морали мы не совершили.
А я, совершенно неожиданно для себя, после этих событий обрел непонятно откуда взявшуюся уверенность в себе. Я понял, что главное – это никогда не падать духом и что миром правит находчивость и умение выходить из любых самых сложных ситуаций, пусть даже и не совсем честно. Именно эти качества самые главные, а не сумасшедшая ежедневная зубрежка от корки до корки и даже не доскональное знание предмета.
И еще в тот вечер я задумался, стоит ли мне обо всем рассказывать маме. Наверное, настало время, когда уже не стоит. Позднее, когда я уже почти засыпал, в полудреме я слышал, как эту ситуацию обсуждали мама с папой. Мама считала, что дурные поступки я совершаю под дурным влиянием. И это влияние нужно срочно ограничить. А мнение папы оказалось неожиданным и радикально противоположным.
– Знаешь, а меня эта ситуация даже радует! Значит, не такой он у нас простофиля и тюфяк, каким кажется на первый взгляд. И девочки мне эти нравятся, с ними не страшно, из любой ситуации выход найдут. Пусть их и держится.
Я улыбнулся сквозь сон. А операция с контрольными работами по математике с тех пор плотно вошла в нашу жизнь и периодически проводилась под кодовым названием «Фокус-покус».

Школьные забавы

Я очень хорошо помню свой первый прогул. Это был урок рисования. Мы вместе с Пыжовой на перемене списывали у Иры Фаманевич доклад по литературе по одному из произведений моего знаменитого тезки. Почему я не выполнил это задание дома, не знаю, просто из головы вылетело. Явиться на урок к Клавдии Петровне неподготовленным я не мог. Любой другой предмет – пожалуйста. Не выучить литературу – это как будто подвести Бабу Клаву, которая всегда подчеркивала, что я обязательный человек с большим будущим. Разочаровать ее я не мог. Когда в тебя верят и часто об этом говорят, поневоле начинаешь и сам принимать эти слова за истину и верить в себя. Замаячившая двойка по литературе в конце учебного года, особенно за задание по Пушкину, тоже давала безрадостные перспективы. Поэтому я взял тетрадку у Иры Фаманевич и стал списывать доклад на перемене, немного изменяя текст.
Момента, когда рядом примостилась Пыжова, я даже не заметил и обратил на нее внимание, только когда она по-хозяйски подвинула тетрадь на середину. Перемена подходила к концу, а мы не успевали дописать. Коридоры школы опустели, и мы переместились в соседний свободный класс. Мы закончили, когда прошло уже пол-урока рисования. Идти в класс было поздно. Тревога нарастала. Даже у бесстрашной Пыжовой начался легкий мандраж.
– Рисоваша нас убьет! – размышляла вслух Пыжова про учительницу рисования. – В дневник точно напишет, может даже родителей в школу вызовет.
– Интересно, к директору поведут, или сделают разборки на уровне Маргариты? – я складывал тетрадки в портфель и был готов ко всему.
– Может в медпункт сходить, сказать, что у нас голова болит или понос начался? – Пыжова, воодушевленная новой спасительной идеей, уверенно направилась в кабинет врача.
Я, конечно, последовал за ней. Дверь в медпункт была закрыта. Мы немного подождали врача, но никто так и не пришел. Мы вынуждены были вернуться назад. Оставшуюся часть урока мы сидели молча в ожидании расправы. Звонок вывел нас из состояния ступора, и мы на ватных ногах подошли к кабинету русского языка и литературы. Перемена шумела привычным многоголосьем. Сердце мое сжалось и ушло в пятки, когда я увидел подходящих ближе одноклассников. Впереди всех, размахивая портфелем, вышагивал улыбающийся Ивушкин. Он подошел ко мне с вопросом, пойду ли я после уроков играть в пуговицы в его двор. От неожиданности я опешил.
«Какие пуговицы, о чем он говорит, я же на рисовании не был!» – смерчем пронеслось в моей голове и, видимо, как-то отразилось на лице.
– С тобой все в порядке? – Валерик озабоченно потрогал мой лоб.
– Я на рисовании не был! – шепотом, почти одними губами, произнес я.
– Вот это номер! А я и не заметил! – Валерик задумчиво почесал свой затылок.
– А Рисоваша? Что она сказала? Что теперь будет? – я ждал ответа, пожевывая концы своего пионерского галстука.
– Отряд не заметил потери бойца! Живи, Бумбарашка! – выдал Валерик фразу из популярного фильма и хохотнул.
«Нас даже не заметили! Такое бывает?» – пронеслось в голове. Я выдохнул и в этот же миг получил сильный дружеский удар по спине от проходящей мимо Пыжовой, который окончательно вернул меня к жизни.
Через неделю я прогулял рисование уже вместе с Ивушкиным, так как нужно было доучить стихотворение по литературе. И нас опять никто не заметил. А еще через неделю к нам присоединились братья Ерохины. Я перестал утруждать себя выполнением задания по литературе дома, так как твердо знал, что для этого есть волшебный урок рисования. Мы с Валериком сидели рядом и привычно списывали домашку с тетрадки Фаманевич. Почему не пошли на урок рисования Ерохины, мне было непонятно. Разочаровать или расстроить Бабу Клаву они совершенно не боялись. Колявася просто прогуливали с нами за компанию. В них было лихое сочетание глупости и отваги, часто приводившее к разным проблемам.
Ерохины сначала откровенно бесились и мешали, а потом ушли в столовую, чтобы купить без очереди горячие булочки. Вместо того, чтобы тихо поесть где-нибудь в уголке, они стали играть в догонялки и прыгать через стулья, кидаясь хлебными катышками. Чтобы такой шарик-катышек смог далеко лететь, братья его хорошо смачивали слюной и только потом пуляли друг в друга. Это у них хорошо получалось, и в изготовлении хлебных боеприпасов братья были всегда впереди планеты всей. Это было сочетание глупости и отваги, непредсказуемость, вечное отсутствие чувства опасности и откровенное пренебрежение к окружающему миру сделали свое черное дело. Влажный, только что старательно пережеванный шарик по непонятной причине изменил свою траекторию и влетел прямо в голову учительнице английского Инне Горилловне. Англичанка от неожиданности подскочила на месте, а хлебный шарик запутался в ее волосах. Инна Горилловна пыталась вытащить его из прически, но ничего не получалось. А потом он вообще рассыпался на множество мелких мокрых крошек. Безуспешность процесса освобождения своей прически от этой хлебной каши привела Инну Горилловну в ярость. Она схватила одного Ерохина за руку, а второго за шиворот и уже через пять минут их личности были установлены, а факт прогула обнаружен. Испуганными они не выглядели. Даже скорее наоборот: скудные на наличие талантов и достижений Ерохины чувствовали себя героями дня. Красными чернилами братьям написали замечания в дневниках, но это мало повлияло и на них самих, и на их настроение.
Моя мама в последнее время часто говорила, что у меня сформировалась удивительная нервная система, устойчивая к разным тревогам и неприятностям. Действительно, я перестал волноваться и переживать по разным пустякам. Но если сравнивать меня с Ерохиными, то я был полным аутсайдером и однозначно проигрывал им по всем параметрам устойчивости. Рядом с ними я был нежной и ранимой трепетной ланью, прогоняющей все события сквозь себя, но уже научившейся не подавать вида. Ерохиных ничто не могло вывести из равновесия, да и что с ними можно было сделать? Написать еще одно замечание в красный от возмущенных учительских записей дневник, вызвать в школу родителей, которые были точно такие же Ерохины, только взрослые? Инна Горилловна в тот день громко кричала, что будет ставить вопрос об отчислении их из школы, и даже бегала с этим вопросом к директору. Наверное, директор объяснил ей, что убрать Ерохиных невозможно. На тройки в конце четверти они все-таки вылезали, да и хулиганства их запредельными назвать было сложно. Не за прогул же урока рисования и случайные крошки в волосах англичанки их выгонять.
В этот раз, благодаря Ерохиным, наше отсутствие было тоже замечено. Напротив наших с Валериком фамилий поставили букву «Н», что обозначало «не был на уроке». На этом все последствия нашего прогула закончились. Вернее, именно с тех, незамеченных прогулов рисования, все и пошло. С них началось наше вольное посещение уроков в старших классах. Только в отличие от братьев мы никогда не пропускали уроки просто так, от нечего делать. Каждый прогул имел определенный смысл. Но это уже совсем другая история, к которой я, возможно, вернусь позже.
После школы мы с Валериком Ивушкиным пошли, как обычно, играть в пуговицы к его дому. В последнее время эта игра захватила весь микрорайон, и у каждого дома имелось свое специальное пуговичное местечко. Поясню в двух словах правила игры. Сначала нужно было с определенного места метнуть свою пуговицу в специально вырытую ямку. Делали это обычно по жребию. Если сразу попал, то сразу и победил. Но обычно после броска пуговицы располагались на разном расстоянии от ямки, и нужно было их туда пулять уже щелчком пальцев рук. Кто первый попадал, тот выигрывал и забирал пуговицы остальных игроков себе.
Мы с начали играть с Валериком сначала вдвоем, потом к нам присоединилась Мила Чистова, живущая в этом же доме, потом пришли Колявася Ерохины со своими эмоциональными и односложными рассказами про события сегодняшнего дня. Через какое-то время с нами уже играли проходившие мимо Птичкина и Рыбкина. У всех были свои коллекции пуговиц, которые путем проигрышей и выигрышей постоянно обновлялись. Мы выбирали равноценные по красоте пуговицы и самозабвенно играли, теряясь во времени и пространстве. Пуговки ходили по кругу, соперничество захватывало. Птичкина и Рыбкина объединили свои коллекции и болели друг за друга так, как будто на кону была и честь, и совесть, и жизнь одновременно. От выигрыша и самолюбования до проигрыша и полного самоуничижения был один шаг. Страсти кипели.
– Совсем обнаглели с азартными играми! Теперь понятно, кто пуговицы с одежды в раздевалке срезает! – перед нами стояла все та же неугомонная учительница английского языка Инна Горилловна. Откуда и в какой момент она появилась, никто не заметил, но ощущение непонятной угрозы почувствовали все.
Запись с замечаниями в дневниках Ерохиных явно не удовлетворила учительницу английского. Может, душа ее жаждала мести и дальнейшей расправы, возможно, это время было у нее свободным от других важных дел, а может, просто она не могла оставаться равнодушной к срезанным в раздевалке пуговицам. Но чувствовалось, что торкнуло ее конкретно, и всем своим видом она показывала, что в покое нас не оставит. В итоге игру пришлось прервать и пойти вместе с учительницей в школу. Впереди этой странной процессии гордой и уверенной походкой шла Инна Горилловна, следом, как стадо баранов, нога за ногу, медленно тащились мы. Англичанка привела нас сначала к кабинету директора, но его на месте не оказалось. Потом мы отправились к кабинету завучей. На наше счастье на месте была Баба Клава. Она внимательно, наклонив голову набок, выслушала подробный рассказ Инны Горилловны, потом попросила нас выйти и подождать немного за дверью. Мы конечно вышли и плотно закрыли за собой дверь. Но то ли дверь была тонкая, то ли голос у Клавдии Петровны был громкий и по-настоящему учительский. Мы стояли, затаив дыхание, сгрудившись в кучку, и слышали каждое слово, произнесенное в кабинете.
– Дети – это люди, просто маленькие! – начала Баба Клава в своей неторопливой манере. – Все дети во что-то играют, только игры у них безобиднее, чем у взрослых. Вот Рыбкина и Птичкина играют в шахматы. Молодцы! Хороший выбор, игра эта в целом для людей умных и с хорошим интеллектом. Ерохиных я не раз ловила за другой игрой: кто дальше плюнет. Успех в данном случае зависит от количества слюней и соплей. Каждый по развитию мозга выбирает свое. Есть усредненные игры, например, в те же пуговицы. Любая игра – это битва и выяснение, кто лучше и успешнее. И знаете, Инна Гавриловна, это привлекательнее, чем убогий досуг в обнимку с диваном и телевизором. И я выбираю однозначно пуговицы. Считаю, что такое времяпровождение лучше, чем ничего. И никакого криминала в этом не вижу. А про срезанные пуговицы в раздевалке я с ребятами обязательно поговорю, хоть и нет доказательств, что это именно они сделали. Сейчас весь микрорайон играет в пуговицы.
Инна Горилловна чего-то торопливо и сбивчиво возражала полушепотом, но Клавдия Петровна стояла на своем и в обиду нас не давала. Через несколько минут англичанка выскочила из кабинета, метнула в нашу сторону огненные стрелы и тихо прошипела, что можно проходить и сейчас с нами, наконец-то, разберутся.
Баба Клава подождала, пока мы все зайдем в ее кабинет, но разговор не начинала.
– Ничего не хотите мне рассказать? – она посмотрела на нас из-под очков и прищурилась.
– Мы пуговицы в раздевалке не срезаем! – начала Алина Птичкина.
– Это точно не мы! – добавила Алена Рыбкина.
– Мы играем только в красивые, а в раздевалке одежда с обычными и неинтересными пуговицами, я проверял! – вставил Вася Ерохин со знанием дела.
Мы вышли из школы с понятным чувством облегчения и легкой грусти. Грусть была оттого, что уход справедливой, все понимающей, всегда встающей на нашу сторону Бабы Клавы был неминуем. К этим двум чувствам быстро добавилось третье и сразу затмило все остальное. Это было чувство голода. Оно вернулось к нам, чтобы напомнить о том, что кроме школьных передряг есть вещи более прозаические. Мы хотели есть и не хотели расходиться по домам. Ивушкин предложил посетить Ухова, сообщив, что позавчера Вовик угощал его несколько странным, но очень вкусным брутальным тортом с колбасой. По крайней мере, Ухов именно так назвал свое блюдо, больше смахивающее на гигантский бутерброд. Мы, было, собрались пойти к нему, но, поразмыслив, решили, что спустя долгих два дня с учетом Вовкиного аппетита там вряд ли что осталось. Мы вытрясли все свои карманы, но денег было катастрофически мало. Ерохины умчались, чтобы продолжить азартную игру в пуговицы. Все остальные тоже собирались расходиться, когда на горизонте появилась фигура, по мере приближения все больше напоминающая Инну Хрисьман. С криком «Урраа!» мы бросились навстречу Иннусе.
– Нет, нет, нет, даже не думайте! Ко мне нельзя, дома мама! – ответила Хрисьман на наше предложение, не отличающееся новизной.
– Понятно! – разочарованно протянула Птичкина. – Мамочка Инночке не разрешает водить в гости кого попало!
– Да не в этом дело, просто я иду в парикмахерскую. Мне разрешили наконец-то подстричься! – Инна тряхнула своими длинными черными волосами, помахала перед нами двумя рублями и подкинула в руке двадцать копеек.
– Зачем тебе в парикмахерскую? – спросила вкрадчиво Алена Рыбкина и, заговорщицки подмигнув всем остальным, убедительно добавила.
 – Мы тебя прекрасно подстрижем сами. Я дома всех домочадцев стригу, и у меня очень неплохо получается. А на деньги в кафе сходим или в магазин. А потом попируем у кого-нибудь дома, раз к тебе нельзя!
Как ни странно, но уговаривать Хрисьман долго не пришлось. Уже через несколько минут мы отправились домой к Чистовой. У Милы были хорошие ножницы, а родителей, как раз наоборот, дома не было. Так начался совершенно незабываемый процесс колдовства над новым образом Инны. Рыбкина приступила к стрижке с полным знанием дела. Мне показалось несколько странным, что с другой стороны, одновременно с Аленой, Инну стала стричь Арина Птичкина. На мой вопрос, смогут ли они подстричь одинаково с двух сторон, Алена незамедлительно сообщила, что в моду входит асимметрия, да и ускорение процесса всегда приветствуется. Я не стал возражать, ведь всем по-прежнему хотелось есть. Еще через несколько минут я с ужасом понял, что ни Птичкина, ни Рыбкина парикмахерских ножниц в руках никогда раньше не держали. Инна, не видевшая, что происходит с ее головой, смеялась и рассказывала что-то без умолку. Ивушкин, наоборот, примолк и наблюдал за происходящим из дальнего угла. Птичкина и Рыбкина сыпали шутками, переглядывались и перемигивались.
Минут через пятнадцать-двадцать процесс стрижки был завершен и надо сказать, что укороченные волосы Инне были явно к лицу. Если смотреть спереди, то все было в общем совсем неплохо и Хрисьман выглядела обновленной и посвежевшей. Но то, что творилось сзади, не влезало ни в какие рамки и не выдерживало никакой критики. Это был затылок, стриженный странными ярусами. Никогда и нигде я не видел таких стрижек. Нет, никто не старался специально навредить или испортить прическу. Совсем наоборот. Девчонки старались изо всех сил. Но то ли рука так взяла, то ли устали они уже к тому времени, когда добрались до Иннусиного затылка, то ли сказалось абсолютное отсутствие опыта, сложно понять. Рыбкина задумчиво погладила свой идеально подстриженный затылок и предложила уже всем идти есть мороженное на честно заработанные деньги. Птичкина подвела Инну к зеркалу и замерла рядом. Хрисьман внимательно посмотрела на себя, улыбнулась и, поскольку на затылке у нее глаз не было, сообщила всем, что ей понравилось.
– Усохни, перхоть! – донеслось из Валеркиного угла с придыханием, означающим не то восхищение, не то удивление.
– Подарим человеку радость! – хором ответили Птичкина и Рыбкина словами девиза нашей школы.
Два рубля двадцать копеек, выданные Хрисьман на стрижку, были с огромным удовольствием потрачены нами в ближайшем кафе на пирожные и кофе. Мама Хрисьман через пару дней сама сопроводила дочь в парикмахерскую, и многострадальный затылок приобрел нормальную форму. А мы перешли в восьмой класс и стали старшеклассниками.


Часть третья

СТАРШЕКЛАССНИКИ

Любовь-морковь и все такое

 Любовь неожиданно накрыла меня в восьмом классе. Я не сразу понял, что со мной происходит и что все эти мои новые и немного странные ощущения называются именно этим громким и емким словом. Но постараюсь рассказать обо всем по порядку. В те первые дни осени вроде все было, как всегда, и одноклассники опять пришли после каникул совсем другими. Я замечал эти изменения каждый год после лета, но в этот раз все не просто подросли, а выросли. Мы с мальчишками оглядывали друг друга, смеялись, обменивались новостями, похлопывали друг друга по плечам, толкались, как будто хотели убедиться, что это все те же люди, с которыми мы расстались три месяца назад. Ухов сообщил, что семья Птичкиных переехала в новый микрорайон, расположенный минутах в тридцати пешей ходьбы от нас, и Арина теперь уже не его соседка. И большой вопрос, останется она учиться в нашей школе или нет. Не успели мы обсудить эту новость, как Ухов добавил, что родители Птичкиной снова уехали работать в Африку, и Арина теперь будет жить с бабушкой и дедушкой. Мы только собрались обсудить новую Вовкину информацию, как увидели идущих в нашу сторону девчонок. Все замолчали, как по команде, и дар речи одновременно у всех куда-то делся.
– Кто это? – прошептал Вовик Ухов. – Как будто я их где-то раньше видел?!
– Нифигасе, – прошелестел Ивушкин прямо мне в ухо. – Неужели это наши?
Это были действительно наши девчонки, только уже не те наши боевые подружки, девочки-пацанки, с которыми мы запросто дружили, иногда воевали и даже дрались, а потом мирились. Выросли? Нет, это не совсем то слово. Изменились, повзрослели? Тоже не те слова. Они стали совсем другими. Их школьные формы были такими короткими, что я невольно задумался, сделано это было специально или девчонки сначала приобрели свою школьную одежду, а потом просто выросли.
Одноклассницы, как будто понимая, какое произвели впечатление, а может совсем по другой причине, известной только им одним, вели себя тоже совсем по-другому. Они не бросились с визгами к нам, как раньше, не стали хлопать нас по спинам, а продолжили весело общаться исключительно между собой, полностью игнорируя нас. Девчонки встали в свой кружок и вели себя так, как будто нас в принципе не существует. Первым пришел в себя Ефремов ДК и сделал безуспешную попытку наладить контакт с лучшей половиной человечества, пытаясь рассказать какой-то дурацкий анекдот. Потом подбежала веселая и оживленная Маргарита, всех потрепала, пообнимала, задала какие-то вопросы, и мы все сгрудились уже вокруг нее, исподтишка разглядывая друг друга.
– Это правда, что Птичкина перешла в другую школу? – подал голос Парашин. И все остальные замолчали в ожидании ответа. Маргарита хитро прищурилась, сжимая свой блокнот со списком класса в руке.
– Арина остается с нами, не переживайте! – Марго бросила взгляд куда-то поверх наших голов. – Да вот, кстати, и она собственной персоной.
 Мы все одновременно повернули головы, и именно в этот миг мой мир остановился и перевернулся. Не знаю, как правильно сформулировать то, что произошло. Это был удар грома или вспышка молнии, или стоп-кран моего прежнего поезда жизни, который до этого момента пыхтел себе потихоньку, с одной и той же скоростью. В нашу сторону шла Арина Птичкина. Шла она не спеша, а может, просто эти мгновения запомнились мне, как в замедленной съемке. Я в тот момент успел выхватить и запечатлеть в памяти все мелочи, все детали. Я прокручивал потом эти мгновения в своей голове много-много раз. Арина была по-новому коротко и модно подстрижена, и при движении ее необычная косая челка то поднималась, то опускалась на глаза в такт шага. В ушах поблескивали бело-голубые сережки-цветочки. Новая форма необычного фасона темно-синего цвета с ажурным кружевным воротничком шла ей необыкновенно. В руках Арины был модный портфель-дипломат – мечта одноклассников. Завершали картину гордо поднятый подбородок, уверенная улыбка и замшевые туфли-лодочки черного цвета с толстой подошвой цвета молока.
Я не понял, что со мной произошло. От неожиданности, от непривычных разрядов и вибраций в моей голове, а может от защитных реакций моего организма, которые вмиг включились помимо моей воли, я впал в конкретный ступор. В себя я пришел только после тычка Ивушкина и его громкого шепота:
– Отомри, это только Птичкина, ничего более. И она снова с нами!
Я сделал вид, что просто задумался и что я снова тут. Но я был не тут. Я был полностью растворен, положен на лопатки, убит и уничтожен. Все мои мысли вились, прыгали и скакали вокруг Арины. Но самое ужасное, что я не мог, как раньше, подойти к ней и просто начать общаться.
«Ну почему они переехали!» – стучали молоточки в моей голове. Раньше я бы просто пошел к Ухову, а дальше все было бы как всегда – болтовня, шутки и совместные посиделки. Теперь все стало по-другому. Арина была далекая, недосягаемая и очень красивая. Как я этого не замечал раньше. От смятения чувств я слегка отупел, да и вид у меня был слегка странноватый, словно аршин проглотил или получил удар мешком по голове. И из-за этого я и с остальными не мог нормально разговаривать.
Первым на мои странности обратил внимание Ухов. Вовик за время учебы периодически в кого-то влюблялся, но переносил это состояние очень легко и с удовольствием делился со мной своими переживаниями по поводу предмета своей симпатии. Хотя переживаниями это было назвать сложно. Вовик не доходил в своих симпатиях до переживаний, да и симпатии его менялись довольно часто. Начиная с третьего класса он меня периодически пытался убедить, что самая красивая девочка в классе – это Оля Карова. Потом он вдруг переключался на Иру Фаманевич. Потом центром его внимания становилась Мила Чистова или Алена Рыбкина, или еще кто-то, но только не Арина. Жизнь с Птичкиной через стенку, периодические драки и разборки, а также сидение рядом на горшках в детстве сделали свое дело. Арину Вовик воспринимал исключительно как боевого товарища. Возможно, именно это не позволило мне сразу поделиться с Уховым своими эмоциями. От всего происходящего моя природная застенчивость приобрела гигантские размеры. Я не мог смотреть на Арину, хоть мне хотелось это делать постоянно. Я безумно боялся, что кто-то заметит мое явное неравнодушие и будет смеяться, а еще хуже, сделает это предметом всеобщего обсуждения.
На мою необычность обратила внимание Маргарита и даже спросила, все ли со мной в порядке. От неожиданного вопроса я испугался и покраснел ярким пламенем, хоть за мной этого вообще никогда не водилось. Маргарита развернула меня лицом к себе и внимательно на меня посмотрела. От этого проницательного взгляда у меня создалось полное ощущение шевеления волос на голове, и я ощутил, как каждая волосяная луковица подняла свой волос и поставила его дыбом. Я усилием воли сохранил лицо и даже выдавил в ответ бледное подобие улыбки.
Это было странное противоречивое состояние. С одной стороны, мне все время хотелось повторять ее имя и знать про нее каждую подробность. С другой стороны, к моему языку как будто была подвешена пудовая гиря, и он совершенно не мог нормально функционировать, когда требовалось говорить именно о ней. У меня начинало предательски сохнуть горло, а голос становился сдавленным и неестественным.
– Ты что, в Птичкину втрескался? – как бы между прочим поинтересовался Ивушкин, когда мы возвращались вместе домой.
И я не смог ничего ответить. Пришлось продемонстрировать очередную молчаливую задумчивость, которая из привычки уже стала превращаться в мою вторую натуру. Дни текли медленно и были похожими друг на друга. Я периодически заходил к Вовке в гости, чтобы лишний раз посмотреть на дверь, за которой когда-то проживала Птичкина, а если повезет, то узнать о ней какие-то новости. Совместные веселые игры и поедание меда из огромной кастрюли под смешные рассказы Ухова ушли в далекое прошлое. Теперь между нами была огромная и непреодолимая пропасть. Наверное, это все существовало исключительно внутри меня, потому что отношение Птичкиной ко мне, да и ко всем окружающим, мало изменилось. Как-то, проходя мимо, она негромко спросила:
– Пушкин, ты в Бога веришь?
Я от неожиданности остолбенел и промямлил что-то невразумительное.
– Тогда, ради Бога, дай мне списать географию!
Я почувствовал начинающееся покраснение ушей и молча поспешно протянул тетрадку. Птичкина без зазрения совести списала домашнее задание, над которым я трудился весь вечер, потом поделилась им с Рыбкиной и отправила мне тетрадь назад прямо на уроке, забыв поблагодарить лично. Нет, мне совсем было не жалко тетрадки, просто я надеялся, что она подойдет сама и что-нибудь скажет в своей манере, а я отвечу. Но не случилось. Потом я проигрывал в голове эту сцену много раз, придумывал оригинальные вопросы и ответы с продолжением разговора, в сотый раз жалел о своей дурацкой деревянной стеснительности, но вернуть ситуацию вместе с возможностями уже было нельзя.
Я заметил, что Алеша Димочкин начал интересоваться Ариной не меньше меня, только вел он себя совершенно по-другому. Он не стеснялся ни капли и все время накручивал вокруг Птичкиной круги, улыбаясь и постреливая в ее сторону глазами. Все посмеивались и подтрунивали над ним, но он, казалось, на одноклассников не обращал абсолютно никакого внимания, только улыбался Птичкиной со своей последней парты, стоящей у окна. Арина сидела вместе с Рыбкиной на предпоследней парте среднего ряда и периодически поворачивала голову в его сторону. Для полноты картины стоит заметить, что я занимал место на второй парте этого же среднего ряда. Мне крайне сложно описать, какие только ухищрения я не предпринимал и какие только нагрузки не давал на свой позвоночник, постоянно находясь в режиме скручивания то в одну, то в другую сторону, чтобы держать эти перемигивания и дурацкие улыбочки под контролем.
Димочкин внешность имел яркую: черные волосы, глаза цвета темной черешни и блуждающая загадочная улыбка в совокупности с повадками Чеширского кота. Если ко всему этому добавить его математическую одаренность, то он сразу становился недосягаемым для конкурентов. Он по-прежнему решал задачи по математике и физике лучше и быстрее всех в классе. Я проигрывал ему по всем статьям и прекрасно понимал это, а от этого понимания злился.
Птичкина сидела на первом варианте, а Димочкин на втором, но это не помешало ему втереться в доверие к Арине и быстро стать незаменимым, решая на всех контрольных ей задачи. Начиналась контрольная работа, и наступал звездный час Димочкина. Он неторопливо и со знанием дела решал сначала вариант Арины, потом комкал бумажку с решением в круглый шарик и метко кидал ей на парту в тот момент, когда учитель отворачивался. И только потом приступал к решению своего задания. Птичкина с видом царицы, как будто делала большое одолжение, разворачивала листочек с решением и тщательно все переписывала в свою тетрадь, перестав совсем загружать свою голову лишними знаниями по математике. Не стоит говорить о том, что успеваемость ее, благодаря Димочкину, резко пошла в гору. Меня все эти телодвижения за моей спиной, в прямом и переносном смысле, страшно раздражали. Но сделать я ничего не мог и поэтому продолжал крутиться на месте, постоянно оглядывался назад, рискуя себя выдать, и от этого злился еще сильнее.
В школе неторопливо налаживался рабочий ритм. Мы потихоньку «раскачивались» после трех летних месяцев и входили в режим нового учебного года. На первый урок литературы вместо неторопливой большой и уютной бабы Клавы в класс быстрым шагом стремительно ворвалась хрупкая невысокая изящная блондинка и с порога звонким голосом произнесла:
– Ну, что, ашки, здравствуйте! Будем знакомиться. Виолетта Васильевна Гулевская, ваш новый учитель русского языка и литературы.
Мы, конечно, все знали, что баба Клава ушла на пенсию. Но приход новой учительницы неожиданно застал нас всех врасплох. Она была совершенно другая: громкая, быстрая, боевая, острая на словцо. Одета она была в необычное вязанное ажурное платье цвета морских водорослей. Шею обвивали длинные бусы темно-красного цвета, которые Виолетта Васильевна постоянно то накручивала на руку, то, наоборот, раскручивала, то нежно поглаживала. Я наблюдал за этими ее движениями и неожиданно почувствовал острое желание спать. Я даже подумал, что если не прекращу следить за ее рукой, то могу очень не вовремя погрузиться в состояние настоящего гипнотического сна.
За своими мыслями я пропустил момент, когда Гулевская плавно перешла к теме своего урока. А потом я не заметил, как заслушался и даже начал принимать участие в дискуссии. Мы говорили о равнодушии людей и о книгах Анатолия Алексина. А книги его я читал. Что-то подсовывала мама, что-то публиковалось в журналах «Юность», которые собирал папа и бережно хранил на самой верхней полке своего стеллажа. Видимо, Арина Птичкина тоже читала эти книги, и про равнодушие ей тоже было что сказать. Она с удовольствием поднимала руку, высказывала свое мнение, и я видел, что все происходящее ей очень нравится. Гулевская внимательно слушала наши ответы, комментировала, поправляла и проникновенно говорила о равнодушии, которое хуже предательства.
Прозвенел звонок, учительница подняла руку, как бы задерживая нас на месте и сказала, что хочет закончить наш первый совместный урок словами известного американского поэта Ричарда Эберхарта: «Не бойся врагов – в худшем случае они могут тебя убить. Не бойся друзей – в худшем случае они могут тебя предать. Бойся равнодушных – они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существуют на земле предательство и убийство».
Все оставались на своих местах, никто не рвался с места, хоть давно уже шла перемена.
– К следующему уроку с вас сочинение по всему тому, о чем говорили! – Виолетта Васильевна в очередной раз накрутила на руку длинные красные бусы и стремительно вышла из класса.
Мы выходили из класса медленнее, чем обычно. Все были под впечатлением от урока. Похоже, что с учителем литературы нам опять повезло.
– Тонкая и звонкая! – дал определение новой учительнице Ухов.
– Гулевская, между прочим, работала в нашей школе сначала пионервожатой! – вставила всезнающая Чумнова.
– Оно и видно, пионерский задор ушел, а звонкий голос остался! – гнул свое Вовик.
– А еще она сама играет в народном театре и в нашей школе делает театральные постановки! – блистала знаниями Чумнова. – И родилась она в День Победы.
– Да она и сама, как День Победы – громкая, уверенная и безапелляционная, даже иногда слишком! – подключилась к разговору Таня Парамонова.
– Виолетта Гулевская! Забавно! – прохрипел голосом больного льва проходивший мимо Олег Парашин и добавил с каким-то интимным присвистыванием, практически мне в ухо. – В сокращении получается ВиГуля!
– Вигуля! – подхватили, пробегавшие мимо братья Ерохины.
– Вы ничего не понимаете, она классная! Как она дает материал! – Птичкина подняла глаза вверх. – Бойтесь равнодушия! Как это емко и правильно сказано! Навсегда запомню! – Арина поправила свои серебряные сережки-цветочки с бело-голубой эмалью и оторвалась от нас, резко уйдя вперед уверенным и быстрым шагом, как будто подвела черту под темой про новую учительницу.
Сочинение я писал с удовольствием, вспоминая наши обсуждения на уроке и обозначая свою точку зрения на проблему так, как учила нас Баба Клава. Я быстро накидал полторы страницы мелким подчерком и с чувством выполненного долга сунул тетрадку в портфель, представляя, как получу заслуженную пятерку. Однако, не случилось. Когда Вигуля раздавала проверенные тетради, она сказала, что подобные творческие зарисовки, взятые исключительно из своей головы, на которые было потрачено не более десяти минут, сочинением считать нельзя. И оценить такие работы выше тройки она не может. Для тех, кто планирует хорошо учиться по ее предмету, а потом поступить в вуз, отныне и навсегда нужно писать сочинение с использованием дополнительной литературы, критики и цитат классиков. И такой смешной объем сочинений тоже не пройдет. В этот момент она почему-то подняла мою тетрадку и двумя пальцами выделила ту самую исписанную страничку с моим мнением про равнодушие, а затем легонько потрясла ей почти перед моим носом. С тех пор я, да и все остальные, быстро перестроились и стали писать сочинения, исписывая по десять и более листов, безбожно сдувая огромные куски из разных книжек. Кто-то это делал талантливо, кто-то нет. Но при чтении наших сочинений создавалось полное впечатление понимания сути вопросов и полного погружения в тему. При рыскании по разным источникам в поисках умных слов и предложений в головах наших, однозначно, что-то откладывалось и оставалось, но возможность творить и записывать преимущественно свои мысли осталась в прошлом вместе с Бабой Клавой.
Вечером мама, вернувшись с родительского собрания, сразу с порога спросила меня в лоб:
– Шурик, а кто такая Арина Птичкина?
 Я замер и громко сглотнул, пытаясь лихорадочно понять причину такого вопроса. По спине потекла влажная струйка. Видимо, на лице отразилось смятение, а может быть что-то еще. Мама внимательно посмотрела на меня и потрогала лоб.
– А чего случилось-то? – пересохшими губами промямлил я.
– Да ничего особенного. Ее очень хвалила ваша новая учительница литературы, в пример всем ставила. Ответы у нее хорошие и сочинения тоже. Ты с ней дружишь?
Я пытался что-то ответить, но мой голос начал предательски дрожать и меняться.
– Да что с тобой, в конце концов, происходит, Шурик?
– Со мной все нормально! – я уже взял себя в руки и помог маме повесить пальто. Мама вздохнула и сказала, что мое «все нормально» звучит как приговор.
– А может это проснулся гормон? А может, он влюблен и очень опасен? – появился улыбающийся папа, недавно вернувшийся из командировки.
Я смутился еще больше и ушел к себе, плотно прикрыв за собой дверь. Где-то вдалеке раздался звук дверного звонка, но я никого не ждал и не обратил на него никакого внимания. Через минуту в мою комнату заглянула улыбающаяся папина голова с хитро прищуренным глазом.
– Ну, иди, встречай! – протянул папа с насмешливым выражением лица. – Она сама к тебе пришла!
Я ничего не понял, кто пришел, зачем? Кто она? Арина? Мысли мои в последнее время работали только в одном направлении, поэтому я двинулся на ватных ногах к двери, на ходу придумывая первую фразу. Потом вспомнил, что на мне домашняя рубашка с медвежатами, доставшаяся мне от мамы, и бросился срочно ее переодевать. Через минуту я был в коридоре с уже почти непринужденной улыбкой на лице. В дверях стояла Лена Фараонова и улыбалась.
– Привет! Я в гости. Предлагаю поиграть в слова.
Я молча пропустил ее в комнату, краем глаза заметив дурацкие перемигивания и улыбки родителей.

Ориентирование и честь школы

 Утром в класс ворвалась оживленная Маргоша и сообщила новость о том, что завтра состоится первенство районов по ориентированию. От нашего класса для участия нужно 3 человека. И самое главное, что соревнования эти, будут проходить вместо уроков. На мой взгляд, этот вид спорта малоинтересный. Дается старт, и толпа с картами в руках мчится в лес. Там они бегают, находят какие-то контрольные пункты ( КП), на которых висят карандаши определенного цвета. Основная цель каждого участника – это правильно и быстро отметить на своей карте место этого КП карандашом, который там же и висит, а потом бежать дальше, искать и отмечать новые КП. Потом, на финише карты сдаются на проверку, также учитывается время, за которое ты все это сделал. В школе работал кружок по ориентированию, который возглавляла учительница физкультуры Марья Ивановна. Меня туда когда-то затащил знакомый парень из «Б» класса. После двух тренировок мне стало понятно, что есть много других более интересных и важных дел, чем бегать как заяц по лесу и искать эти дурацкие КП. Возможно, по этой причине с ориентированием я закончил, практически не начав.
Запыхавшаяся Маргоша заглянула в свой блокнот и объявила, что точно идет Пушкин, имеющий хоть какое-то представление об ориентировании и два добровольца. Я хотел возмутиться и отказаться, но очень быстро подняли руки Птичкина и Рыбкина. Завтра предстояла большая контрольная по истории, и девчонки быстро сориентировались. Маргоша опять заглянула в свою шпаргалку и сказала, что у Птичкиной в прошлом году был лучший результат по бегу на 300 метров, а Рыбкина победила в лыжной гонке на 2 километра. До остальных наконец-то дошло, что участники соревнований освобождаются от уроков. Поднялся лес желающих рук, и все загудели. Я сидел без движения, боясь пошевелиться и спугнуть нежданно-негаданно свалившееся на меня счастье. В этой компании я готов был бежать и лететь куда угодно, заниматься не только ориентированием, но и боксом, греблей, поднятием штанги, чем угодно. Мои мысли вырвались из-под контроля, и я уже начал мечтать, как мы заблудимся в этом лесу, будем жить в шалаше, а потом, когда мы уже начнем загибаться от голода, я найду дорогу и выведу всех из леса. Ко мне подойдет совсем близко Арина Птичкина и обязательно скажет: «Шурик, ты мой герой… Шурик! »
– Пушкин, ау! – совсем близко, почти мне в ухо кричала Маргоша. – Очнись! Опять задумался! Завтра в 10 утра ты представляешь честь класса, школы и района на соревнованиях по спортивному ориентированию.
 После уроков Рыбкина и Птичкина дожидались меня на выходе из школы.
– Пушкин! – мягко обратилась ко мне Арина. Я сделал над собой нечеловеческое усилие, чтобы сохранить спокойствие и неприступный вид. – Ты же занимался ориентированием! – продолжала она. – А мы в этом деле полные профаны. Ты не возражаешь, если мы к тебе присоединимся на трассе и будем бегать втроем?
 О такой удаче я и мечтать не мог. Нужно срочно изучить местность или, может быть, сбегать в лес прямо сегодня и поискать эти КП заранее, чтобы завтра выглядеть уверенным в себе опытным спортсменом. Мой мозг работал в режиме «скачка идей»...
– Пушкин, выходи из забытья! – Рыбкина дотронулась до рукава моей куртки. – Нам сообща нужно завтра не осрамиться и не подвести свою школу. Задумываться будешь в другом месте и в другое время. А завтра – время «Ч» и вся надежда на тебя.
– Точнее, на нас! – добавила с улыбкой Птичкина.
Я ничего не мог с собой сделать и продолжал стоять неподвижно. Все мои глубокие мыслительные процессы были им, к счастью, не видны.
– Конечно, мы побежим вместе! – выдавил я нечто, напоминающее улыбку. – Все будет хорошо, не переживайте! – и двинулся в сторону дома.
Я не спеша зашел за угол школы, а дальше полетел уже как на крыльях. Эмоции и предвкушение предстоящего совместного времяпровождения, пусть даже на трассе соревнований по ориентированию, придавали мне сил. Мысли приобрели четкость и постепенно выстроились в голове по местам. Я хотел быть необычным, начитанным, хотел блистать знаниями, а где их можно взять? Только в библиотеке, где ж еще! Поэтому, не успев добежать до дома, я поспешно развернулся и помчался назад, в школьную библиотеку. Девчонок около школы уже не было, и я спокойно без приключений добрался до читального зала. С совершенно несвойственным мне неистовством я бросился изучать все имеющиеся там книги, хоть каким-то образом относящиеся к спортивному ориентированию. Я выучил имена чемпионов, крылатые фразы и разные специальные словечки. Мне казалось, что теперь я знаю про ориентирование все. Ну или почти все. Мысли мои резвились вместе с мечтами, и я уже представлял себе, как буду ненавязчиво жонглировать интересными фактами и вставлять в свою речь яркие цитаты известных спортсменов. Девчонки, конечно, будут все это внимательно слушать, а Арина Птичкина обязательно подумает о том, какой же все-таки интересный парень этот Саша Пушкин.
 Я усилием воли сказал себе «стоп» и остановил очередную накатившую волну безобидных фантазий. Времени для мечтаний сейчас совсем не было. Нужно было что-то срочно делать с физической подготовкой, которая явно оставляла желать лучшего. Дело в том, что из секции спортивного ориентирования Марьи Ивановны я перешел в кружок филателистов. И последние полгода вся моя физическая нагрузка сводилась к тому, чтобы перенести марку из одного альбома в другой. Нужно было срочно исправлять ситуацию. Я решил, что настало время, когда нужно срочно начать заниматься спортивной подготовкой. И это стало моей роковой ошибкой. Восстанавливал свою физическую форму я тоже яростно: приседал, отжимался, прыгал, бегал, стоял на голове и снова по кругу. Когда к вечеру, а точнее, к ночи я уже не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, до меня дошло, что, наверное, на сегодня достаточно. Я решил, что теперь к соревнованиям полностью готов и лег спать.
Утро началось совершенно неожиданно. Не дождавшись звонка будильника, я проснулся от дикой боли. Я даже не понял, что болит. Болело все тело, каждая клеточка, каждая молекула. Любое движение рукой или ногой вызывало пронизывающую боль. Я лежал и не мог пошевелиться. Голова начала разрываться в поисках выхода и выхода не находила. В комнату вошла мама, когда я уже почти не сдерживал подступающие слезы. Молча выслушав мой сбивчивый рассказ про вчерашнюю подготовку к соревнованиям, мама принесла мазь и натерла мне ноги. Благодаря этому я смог подняться с кровати. Почему-то сразу вспомнилась Русалочка из сказки, которая поменяла свой хвост на человеческие ноги, и после этого каждый шаг стал причинять ей кинжальную боль. Я реально не мог ходить. О том, как буду сегодня еще и бегать по лесу, я и представить не мог.
«Что делать, что делать? – не переставая тукало в моей голове. – Не пойти и прикинуться больным – не вариант. Подвести школу нельзя. Умру на трассе, на глазах у всех!» – решил я и, медленно передвигая отяжелевшие ноги, ощущая свой каждый шаг, поплелся к месту общего сбора.
– Пушкин, ты читал книгу «Урфин Джус и его деревянные солдаты»? – передо мной стояла Арина и улыбалась.
– Мне кажется, Шурик читал ее всю ночь и принял так близко к сердцу, что у него начался процесс перевоплощения! – ухмыльнулась Рыбкина. – А что это у тебя подозрительное в штанах торчит? Граната?
Дело в том, что в карман штанов я действительно положил небольшой термос с чаем, заботливо налитый мамой. Сначала термос мирно лежал в пакете, но мне показалось, что настоящие спортсмены с пакетиками не ходят. Выйдя на улицу, я переложил его в глубокий карман спортивных штанов.
– Это не граната! – выдохнул я и сразу густо, совершенно по-дурацки, покраснел. А Птичкина и Рыбкина захохотали, как будто я сказал что-то смешное.
На старте творилось что-то невообразимое. Толпа народа, которая всегда напоминала мне движение броуновских частиц из физики, гудела как пчелиный рой. Люди куда-то бежали, громко разговаривали, разминались, периодически раздавался выстрел, дающий старт очередной группе спортсменов. В отличии от нас троих, все эти люди понимали и знали, что надо делать и зачем они тут. Они были в своей стихии. А мы стояли как неприкаянные и были совсем чужими на этом всеобщем празднике спортивного ориентирования. Однако это замешательство продолжалось совсем недолго. Рыбкина, посмотрев на меня, твердо сказала:
 – Не дрейфь, Пушкин! С твоим опытом в ориентировании нам ничего не страшно! Мы же команда!
Нам надели номера, потом объявили готовность к старту. Раздался выстрел, и мы помчались. Мои мышцы просто взвыли, а слезы брызнули из глаз. Весь мой мир сосредоточился на ярко желтой куртке Птичкиной, которая постепенно удалялась и превращалась в точку. Я мчался за девчонками, а девчонки бежали за толпой, которая знала, в какой стороне находятся эти дурацкие контрольные пункты (КП). Доковыляв кое-как, через боль до первого КП, я наконец догнал девчонок. Люди по очереди брали висящие карандаши ярко-голубого цвета и ставили отметки на карте в том месте, где мы в этот момент находились.
– Если сможем правильно сориентироваться в жизни, то и со спортивным ориентированием как-нибудь разберемся! – произнесла Рыбкина, доставая из своего кармана большой набор карандашей всевозможных цветов.
Выбрав карандаш ярко голубого цвета, Алена сделала пометку на своей карте. А Птичкина уже активно отмечала карандашами других цветов пункты на карте, подсмотренные у толпящегося народа, ведь для многих этот КП был далеко не первым. Мы понимали, что другого пути у нас нет, да и отступать было уже некуда.
– Чего замер, Пушкин!? Ты в команде или как? На войне как на войне, все методы хороши! – Арина бросила в мою сторону быстрый взгляд и подтолкнула меня в сторону толпы.
Я понял, что сейчас мой выход, и мне нужно вывернуться наизнанку, но не подвести девчонок. Я представил себя разведчиком в тылу врага или агентом на спецзадании. Я незаметно заглядывал в чужие раскрытые карты местности, запоминал какими цветами, и в каком месте отмечены контрольные пункты и сообщал об этом девчонкам. Наши карты постепенно заполнялись, благо с цветными карандашами было все в порядке. Я вошёл во вкус, начал перебрасываться словами с окружающими людьми, дифференцировать таких же профанов как мы от монстров спортивного ориентирования. И именно данные их карт были для нас важны. Кто-то из спортсменов на нас не обращал внимания, кто-то даже помогал. На следующий КП мы бежали, плотно сев на хвост к самым, как нам показалось, продвинутым в этом виде спорта. После посещения третьего КП в наших картах было отмечено все, что должно быть отмеченным после прохождения всей дистанции. Теперь предстояло самое важное – оторваться от всех и наикратчайшим путем добраться до финиша. И мы сделали это. Ну не совсем же мы дебилы, в конце концов. Мы лихо мчались через лес, выкрикивая лозунги и девизы:
– Главное, Федя, воля к победе! – перепрыгивали через кочки девчонки.
– Мы хотим всем рекордам наши звонкие дать имена! – вторил им я.
Ощущение полного счастья летело вместе со мной. К тому же в этот момент было четкое осознание того, что Арина перестала быть далекой и неприступной, что снова появилась та ниточка общения, которая крепко связывала нас раньше. Я мчался среди деревьев и вдруг с удивлением обнаружил, что тело мое уже не болит и подчиняется мне. Радость, перемешанная с удачей и успехом, захлестнула меня. Я сделал какой-то высоченный немыслимый прыжок и в полете выкрикнул очередной лозунг из выученных мной ранее в школьной библиотеке. Именно в эту секунду, при приземлении, моя нога запнулась о торчащий из земли пенек, и я снова полетел, только уже не так красиво, а потом еще метра три проехал на животе. Мне не было сильно больно, но я сразу ощутил, что в кармане штанов растекается что-то горячее. В том самом кармане, где лежала моя карта. Мамин термос не обладал противоударными свойствами и просто не выдержал.
Финишную прямую мы пересекли втроем и одновременно. Все хлопали нас по плечам, подбадривали и поздравляли. Марья Ивановна была довольна и несколько удивлена, так как все ее кружковцы-физкультурники до сих пор бегали по лесу в поисках КП. Мы сдали свои карты: у девчонок они были аккуратненькие, а моя совсем не была похожа на карту, какой-то мокрый клочок бумаги с плывущими нечитаемыми надписями, но почему-то я даже не расстроился. Ощущение счастья не покидало меня.
– Главное – не победа, а участие! – уверенно и громко сказал я.
Рыбкина серьезно посмотрела на меня и ответила:
 – Нет, Пушкин, на самом деле главное – победа. Участников много, а победитель один. Всегда стремись к победе и попадешь в призы. Целься в луну. Даже если промахнешься, останешься среди звезд. – И тут ее взгляд упал на мои мокрые штаны. Рыбкина хмыкнула и толкнула Птичкину.
– Это не то, о чем вы подумали! – предательски краснея, пролепетал я.
– А мы подумали про чай! – хором затянули девчонки и залились своим громким и звонким смехом.
На следующий день в холле школы вывесили результаты соревнований. Арина Птичкина и Алена Рыбкина заняли почетное второе место и вышли в финал городских соревнований.

Кастинг

 В класс вошла Чумнова и объявила, что сегодня после уроков в кабинете литературы у Гулевской будет проходить отбор к конкурсу чтецов и приглашаются все желающие. Не успели мы даже начать обсуждать новость, как буквально через минуту в дверях появилась Оля Карова и своим глубоким певческим голосом сообщила, что сегодня после уроков Нонна Андреевна Хоркевич будет проводить отбор артистов для новой оперы «Ухти-Тухти».
Одноклассники дружно зашумели, размышляя вслух, куда лучше пойти или не пойти. А Парашину настолько понравилось это странное название новой оперы, что он до конца дня хрипел и пыхтел на разные лады: «Ухти-Тухти», меняя ударение, протяжно на выдохе вытягивая букву «х» и по-всякому переиначивая название. Последним вариантом было обращение к Вовке Ухову: «Ух-ты стух-ты». Вовик засмеялся и сказал, что сложно представить, какое будущее ждет оперу с таким странным названием.
Мне было все равно, куда идти, и я, уже скорее по привычке, краем глаза наблюдал за Ариной и ждал, когда она сделает свой выбор. Птичкина, понимая, что в опере у нее шансов нет, недолго думая, пошла в сторону кабинета Вигули. Алена Рыбкина, которая очень своеобразно и на французский манер, выговаривала или не выговаривала букву «Р», вместо конкурса чтецов, наоборот, выбрала оперу. Я, естественно, поплелся за Птичкиной. Отбор шел полным ходом. Гулевская восседала в своем кабинете на последней парте, полностью уйдя в процесс прослушивания. Она периодически делала замечания, иногда прерывала на полуслове и не тратила свое драгоценное время на бездарного чтеца. В класс заглянул проходивший мимо Директор.
– Не понимаю, как можно было додуматься и назначить в один день с конкурсом чтецов просмотр артистов для оперы! – вместо приветствия в довольно резкой манере начала разговор Вигуля своим пронзительным голосом пионервожатой. – Это беспредел какой-то и вредительство. Народу сегодня вдвое меньше, чем обычно. Самые талантливые не пришли. А ведь городской конкурс уже через неделю!
Директор молча окинул нас взглядом, ничего не ответил и пошел дальше по своим делам.
Арина стояла у открытой двери и судорожно листала какую-то детскую книжку со стихами. В это время в кабинете перед Гулевской стоял невысокий симпатичный темноволосый мальчик и с выражением, задорно рассказывал отрывок из книги про Малыша и Карлсона.
– Это Ваня Павликов из «Б» класса! – шепнула мне откуда-то сзади неожиданно появившаяся Инна Хрисьман. – Его можно слушать бесконечно! Он еще и на гитаре играет!
Я оглянулся, посмотрел на Инну и начал что-то у нее спрашивать, но остановился на полуслове. Хрисьман меня не видела и не слышала, даже ногти свои в этот момент не грызла. Взгляд ее был устремлен на Ваню Павликова, а губы что-то шептали, как будто проговаривая вслед за ним слова то Малыша, то Карлсона. Потом читала стихи талантливая и эмоциональная Таня Большова, тоже из параллельного класса, голосовые возможности которой я помнил еще со времен смотров Строя и Песни, потом Инна Хрисьман, кто-то еще, потом Арина Птичкина... Арина вышла из кабинета расстроенная, всем своим видом показывая, что на городской конкурс чтецов не прошла. Я хотел подойти к ней, но кто-то развернул меня и втолкнул в кабинет к Гулевской.
 В самый последний момент я решил читать отрывок из «Демона» Лермонтова, который выучил с бабушкой еще в подготовительной группе детского сада и знал от зубов. Это был один из моих коронных номеров на семейных праздниках, когда я, будучи еще совсем маленьким, читал это взрослое и малопонятное мне стихотворение, широко расставив ноги и постепенно поднимая перед собой вверх руку с растопыренными пальцами. Я встал перед Виолеттой Васильевной, закрыл глаза, чтобы сосредоточиться на стихотворении и отогнать все остальные мысли, и начал читать: «Дух беспокойный, дух порочный, кто звал тебя во тьме полночной?»
Когда я дошел до ключевой, как мне всегда казалось, части отрывка, мои ноги привычно раздвинулись до ширины плеч, рука с разведенными веером пальцами автоматически поползла вверх, а произносимые слова стали напоминать кирпичики, которые я весомо и со знанием дела впечатывал в ряд друг за другом.
«Она моя! – сказал он грозно, –
Оставь ее, она моя!
Явился ты, защитник, поздно,
И ей, как мне, ты не судья...»
– Очень хорошо, Пушкин, молодец! – Гулевская своим звонким голосом в одну секунду вывела меня из состояния транса. – Ты будешь участвовать в городском конкурсе. Через неделю. Порепетируем немного.
Я одномоментно соединил ноги, опустил руку и посмотрел через открытую дверь на Птичкину и Хрисьман. Девчонки покатывались со смеху.
– Во, даешь, Пушкин! Мы тебя не знали, но мы тебя узнали! – Иннуся, едва достающая мне до плеча, резво вытянула перед собой руку, растопырила пальцы и закатила глаза.
– Орел взлетел! – веселилась Птичкина. Потом она повернулась к Хрисьман. – Ну что, моя маленькая Хри! А не посетить ли нам Грандопера?
Девчонки неторопливо направились в сторону кабинета музыки. «Моя маленькая Хри», что-то до боли знакомое мелькнуло в этом словосочетании. В последнее время и Арина, и Алена только так обращались к Иннусе. Похоже, что последней такое обращение очень нравилось. И тут меня осенило: ну конечно, бродившая по классу книжка «Милый друг» Мопассана, которую я прочитал за день на одном дыхании, наконец, дошла до Птичкиной-Рыбкиной. Именно там фигурировала «моя маленькая Кло», которая была быстро переделана в «мою маленькую Хри».
По выражениям Арины, по каким-то цитатам, с легкостью вставляемым ею в разговор, я догадывался, что она сейчас читает. И тут же брался за произведения этого автора. Помню, поздравляя Ухова на его дне рождения, Арина под общий хохот сказала, что «дни рождения тягостно сказываются на душевном состоянии», и я понял, что где-то уже читал это. Спустя время до меня дошло, что Арина увлеклась Ремарком. Я срочно погрузился в его книги, и Эрих Мария Ремарк стал моим любимым автором. Я читал, и мне казалось, что мы с Ариной находимся на одной волне и в одной атмосфере. Создавалось полное впечатление общности интересов. Я никогда раньше, да собственно и позже, не поглощал книги с такой скоростью и в таком объеме, как тогда, в старших классах средней школы.
 Рядом с кабинетом пения или музыки, до сих пор не понимаю, в чем разница, стояла Нонна Андреевна Хоркевич в элегантном черном платье с тоненькой цепочкой на шее, удерживающей большую круглую белую жемчужину. Она беседовала с Директором, и ее озабоченность бросалась в глаза. Она периодически нервно сжимала руки, потом их разжимала и снова сжимала, потом поправляла выбившуюся из прически прядь черных волос и бросала взгляды куда-то вдаль, словно кого-то ждала. Хоркевич громко недоумевала, как можно проводить какой-то конкурс чтецов в день смотра оперных артистов.
К нам подошла Рыбкина и объяснила, что все артисты были назначены на роли еще до просмотра. А сейчас все ждут самого главного певца, всем известного обладателя роскошного баса Федора Ильича по кличке «Шаляпин», только он все никак не идет. Быстро уставшая от продолжительного ожидания и ничегонеделания Пыжова начала искать применение своей кипучей энергии. Сначала она незаметно, исподтишка начала пощипывать Инну Хрисьман, потом стала делать это уже в открытую. Вскоре Иннуся с красными от возмущения щеками носилась за Пыжовой по коридорам школы, но поймать верткую Таньку было невозможно. Пыжова подпускала Иннусю поближе, а потом толкала и снова убегала. В один прекрасный момент Инна не удержалась на ногах, и пролетев несколько метров по паркетному полу, упала в какой-то невообразимой позе. Пыжова хохотала, а Иннуся не могла пошевелить рукой. Появившаяся Маргарита быстро нейтрализовала Пыжову, а Инну увела с собой.
Мы прождали Шаляпина до самого вечера. Но он так и не появился. Не пришел он и на следующий день, и через неделю, и через месяц тоже не пришел. Может быть, дочка его уже окончила школу, а может просто по работе не отпустили. Все последующие дни Нонна Андреевна обращала на себя внимание сильной бледностью похудевшего лица, излишней собранностью и сосредоточенностью. Как ни странно, но все это делало ее еще более привлекательной. Артистов новой оперы больше не собирали. И тему эту Нонна Андреевна больше не поднимала, то ли перегорела, то ли просто настроение ушло.
Через месяц мы поняли, что новой постановки не будет. Парашин с Уховым оказались правы: сложно выжить опере с таким странным и непонятным названием. Удивительно, что Директор все это время, наоборот, пребывал в приподнятом настроении, много шутил и улыбался и даже совсем не расстроился, что новая опера не состоялась. Инна Хрисьман провела следующий месяц в детской больнице с переломом ключицы.

Про кино, грусть и радость

Все мои одноклассники, ну и я, конечно, в их числе, обожали кино. Понравившиеся ленты мы могли смотреть по пять-шесть раз, пока герои ни становились для нас родными людьми, а мы ни запоминали дословно все их главные фразы и выражения. Билеты в кино стоили сущие копейки. Перед сеансом в буфете можно было купить бутерброды с подсохшим сыром или тоненькими кружочками копченой колбасы. Мы обычно отдавали предпочтение лимонаду и скромному песочному пирожному за 22 копейки, которое с легкостью можно было разделить на двоих и даже на троих. Утром в кинотеатрах обычно показывали детские фильмы, а во второй половине дня демонстрировали все самое новое и интересное. Самой большой популярностью пользовалось индийское и французское кино. Чтобы купить билеты на такой фильм, нужно было заранее отстоять большую очередь или идти наудачу, спрашивая перед входом в кинотеатр, нет ли лишнего билетика. И всегда был шанс, что повезет. У большинства хороших фильмов стояло ограничение: «Детям до 16 лет вход запрещен». Кто вводил эти запреты и по какой причине стояли ограничения, понять было трудно. Но если в фильме целовались, то на это смотреть до 16 лет было точно нельзя. И неважно, кто это были, колхозники в фуфайках в стоге сена или жених с невестой на собственной свадьбе. Нельзя и точка. Вот такое необъяснимое стремление к целомудренности в нашей стране. Тем не менее, прорваться на фильм с маркировкой «до 16», а потом, как бы между прочим, сообщить об этом одноклассникам, было особым наслаждением и высшим шиком.
Во всех кинотеатрах города шел итальянский фильм «Синьор Робинзон». Билеты достать было нереально. До 16 лет не пускали. Единственным человеком в классе, который каким-то образом проник на «Робинзона», была Ксения Мягкова. Девчонки стояли вокруг нее кружочком. Она рассказывала им о фильме, периодически закатывала глаза, потом наклонялась к стоящей рядом Юле Окатовой и что-то шептала ей на ухо. Юля хмыкала и передавала в ухо Ире Фаманевич и так дальше по кругу. Все хихикали и мечтали во что бы то ни стало попасть на этот фильм. И я тоже мечтал, мечтал о том, как достану два билета и приглашу Арину в кино. Птичкина, конечно, запрыгает от радости, а дальше будет маленькое приключение с буфетом и двумя часами сидения рядом в темном зале. Нет, ничего лишнего. Просто рядом сидеть, дышать и смотреть. Целых два часа. Потом обсуждать фильм и вместе хохотать над самыми смешными ситуациями. А на следующий день с видом знатоков уже высказывать свое мнение в классе и периодически переглядываться с видом заговорщиков, вспоминая запомнившиеся и только нам двоим понятные моменты.
Дело было за малым, где взять билеты. Я шел домой и размышлял. Вариант в голову приходил только один – ехать в кассу кинотеатра, ждать, когда начнется продажа билетов и выстоять большую очередь. Но фильм про Робинзона шел под грифом «детям до 16» и совсем не факт, что билеты эти мне продадут. Может быть, попросить кого-то из очереди или просто обратиться с этим вопросом к папе. Конечно, придется выслушать его тираду про гормоны, которые просыпаются и правят миром, но папа – это реальный шанс. С другой стороны, ну совсем не хотелось мне в это дело впутывать отца с его вечными комментариями. Почему-то вспомнилась известная фраза Альберта Эйнштейна, когда-то процитированная Бабой Клавой о том, что «есть два способа прожить жизнь – как будто чудес не существует, либо кругом одни чудеса». И я решил отпустить ситуацию, пусть будут, в конце концов, чудеса. Или не будут.
Вечером, когда мы сели ужинать, папа сообщил, что у него для нас сюрприз. Потом, роясь в своей сумке с загадочным видом, папа, как бы между прочим, напомнил, что вождь народов Владимир Ильич Ленин считал, что «из всех искусств для нас важнейшим является кино». Мы с мамой прекратили есть и молча, в ожидании, смотрели на папу. В этот момент папа, как фокусник достал из бокового кармана три билета, помахал ими перед нами и голосом Трубадура из мультика пропел: «Синьор Робинзон открывает наш сезон! И это будет завтра, завтра». Папа довольно улыбался, мама выразительно молчала, а я просто застыл, лихорадочно размышляя, как выпросить эти билеты для себя. Через какое-то время я понял, что родители внимательно смотрят на меня, и я понятия не имею, как давно это продолжается. Убедившись, что я вернулся, мама, повернула голову к папе и воскликнула:
– Какие билеты? Ты забыл, что у нас завтра гости! Мы же еще неделю назад пригласили к себе моих коллег с работы! – мама развела руки.
Папа наморщил лоб, почесал затылок и тоже в ответ развел руки. И тут они оба, не сговариваясь, повернулись ко мне. Я ничего не ответил, просто поднялся из-за стола и уверенно взял три билета из папиных рук на дефицитного «Робинзона». Я сдерживал себя изо всех сил, чтобы не дать волю чувствам. Еще до конца не осознавая, что вожделенные билеты уже у меня в руках, я неловко помахал ими в воздухе и едва дрогнувшим голосом попросил родителей не переживать по такому ерундовому поводу. А потом клятвенно пообещал пристроить билетики в хорошие руки. Поистине, чудеса происходят там, где в них верят.
– Завтра у тебя будет счастливый день! Я просто кожей это чувствую! – крикнул мне вслед папа. И я тоже это чувствовал. Только не кожей, а всем сердцем.
Дальше все было, как по заказу. Все было так, как я задумывал в своих мечтах. Поистине, небеса услышали мои робкие, но такие постоянные просьбы и откликнулись. Я подошел к Птичкиной, сказал все, что хотел и показал билеты. Арина ответила так, как я и предполагал. Все было по плану, все так, как я сочинил в своей голове. Только в последний момент, как назло, Птичкина увидела, что билета три, а не два. Она радостно подскочила, тут же непонятно откуда появилась такая же радостная Рыбкина, и я понял, что ситуация начала выходить из-под контроля и от третьего лишнего мне уже не избавиться.
– Ты уверена, что хочешь на этот фильм? Не боишься, что он научит тебя плохому? – обратился я к Рыбкиной, как будто цепляясь за последнюю соломинку.
– А может это то, что мне сейчас нужно? Почему-то так сразу захотелось плохого! – томно хмыкнула в ответ Рыбкина, прикрыв глаза.
Я подумал, что так лучше, чем совсем никак. Да и с девчонками, когда они были вместе, общаться мне было, честно говоря, полегче.
После уроков мы не торопясь добрались до кинотеатра. Народу вокруг было много. Кто-то кого-то ждал, кто-то сновал в поисках лишнего билетика. Счастливых обладателей билетов можно было легко вычислить по уверенной походке и счастливому выражению лица. Не успели мы дойти до входа, как к нам прицепилась толстая тетка с сеткой мандаринов:
– Вас все равно не пустят! Тут до 16 лет железно не пускают. Обещайте, что продадите свои билеты мне!
Мы приближались к входной двери, а тетка двигалась мелкими перебежками вслед за нами. На контроле стояли две билетерши и, не поднимая головы, отрывали корешки билетов у входящих в заветную дверь кинотеатра. Движения их были размеренными и синхронными, как будто внутри каждой стоял метроном. Когда очередь дошла до нас, я хотел по-джентльменски пропустить девчонок вперед, но они в последний момент замешкались, и первым оказался я. Бабушка-контролер взяла мой билет в свои руки, уже хотела его надорвать, но в последний момент подняла глаза. И тут с ней начали происходить странные метаморфозы. Из милой старушки она вдруг начала превращаться в злобного монстра. Глаза ее налились, приобрели странную окраску, и как будто превратились в выросты мозга, пытаясь выпрыгнуть из глазниц. Она покраснела то ли от гнева, то ли от радости, что поймала нарушителя, и начала меня с криком выталкивать из очереди. Я сопротивлялся. Бабушка-монстр не сдавалась. Все внимание было привлечено ко мне. Стоящие за моей спиной люди начали возмущаться, что я всех задерживаю и мне нужно пойти подрасти. Вторая билетерша начала активно поддерживать свою напарницу и включилась в операцию по ликвидации малолетнего преступника. Именно так она меня в запале называла. Вокруг меня прыгала тетка с мандаринами, жаждущая купить мой билет, и приговаривала, что детям такие фильмы смотреть вредно.
Пока замес вокруг меня развивался и накалялся, девчонки воспользовались ситуацией, сунули второй билетерше свои билеты и проскочили в кинотеатр. Из очереди меня совместными усилиями все-таки выдавили. Я даже не заметил, как тетка с сеткой выхватила мой, еще совсем недавно казавшийся таким счастливым, билет, сунув мне в руки деньги и утешительный мандарин. В больших освещенных окнах кинотеатра стояли Птичкина и Рыбкина, улыбались и махали мне руками. Мимо них пробежала толстая тетка, мелькнув оранжевой сеткой. Мой мир в очередной раз трещал по швам вместе со всеми планами и мечтами. Я нашел в себе силы помахать девчонкам в ответ и растянуть улыбку.
Толпа подхватила и донесла меня до длинной очереди в киоск «Мороженое». Не столько мне хотелось этого мороженого, сколько чувствовалась необходимость привести в порядок мысли, переварить накрывшее меня разочарование и решить, что же делать дальше. И я остался в очереди, которая двигалась с черепашьей скоростью. Наконец румяная веселая продавщица вручила мне аппетитный пломбир за 19 копеек. Я отошел в сторону, зажмурился, глубоко вдохнул свежий морозный воздух, досчитал до десяти и подумал, что на этом все мои неприятности обязаны закончиться, а счастливые события уже должны начать выстраиваться в очередь, чтобы со мной случиться. Я открыл глаза, посмотрел в высокое светлое небо и на кружащих там птиц, почувствовал какое-то внутреннее обновление и даже прилив сил, поднес поближе мороженое и уже начал открывать рот, чтобы откусить… и остолбенел от неожиданности. Прямо на моем вкуснейшем пломбире, который я купил отстояв длиннющую очередь, красовался какой-то серо-черный плевок.
«Кто и когда мог это сделать? Вроде и рядом никого не было! – пронеслось в моей голове. Тишина нарушилась громким птичьим щебетанием, и все сразу встало на свои места. – Боже мой! Мир сошел с ума!» А о чем еще можно подумать, когда с неба падают птичьи какашки и попадают прямо в мороженое?
– Ничего себе! Прямое снайперское попадание! – усмехнулся проходящий мимо усатый дяденька с мороженым в руках. – Вот так бомба от птички-сестрички! Но это точно к счастью и удаче! – мужчина гоготнул, облизал белые от пломбира усы и пошел дальше.
Мои эмоции закончились. Это уже перебор. Я швырнул испорченное мороженое и двинулся в сторону своего микрорайона. Пройдя несколько метров, я оглянулся на большие яркие окна кинотеатра. Там уже никого не было, сеанс начался. А на земле вокруг моего пломбира сгрудилась большая стая птиц.
«Наверное, это у них сегодня удачный день!» – подумал я и больше уже не оглядывался.
Идти домой не хотелось. Я представил, как удивится папа, что я пришел так рано и начнет мне задавать кучу неприятных вопросов. Мама наверняка сейчас суетится перед приходом гостей и готовит чего-то вкусненькое. Ей, конечно, не до меня, но вопросы возникнут обязательно. А настроения на них отвечать, да еще и в присутствии гостей, абсолютно никакого. Я дошел до хоккейной коробки недалеко от моего дома, уселся на бортик и стал чистить мандарин. Морозец давал приятное ощущение свежести. Мягко падали снежинки и добавляли пушистости сугробам. Мальчишки из соседних дворов собирались поиграть в хоккей и шумно делились на команды, обсуждая вчерашнюю победу наших над чехами, и приглашали меня поиграть с ними.
Я уже начал потихоньку выходить из задумчивости, когда вдали увидел странную юркую фигурку, чем-то напоминающую челнок от швейной машины. Она то залезала на пригорок, то бесстрашно прыгала в сугроб, то опять наверх, а потом снова вниз. Фигура энергично двигалась в нашу сторону и без устали шуровала по снегу, который был ей по колено, а то и выше. Когда она приблизилась, я с удивлением узнал Виолетту Васильевну Гулевскую. «Интересно, во имя чего женщина средних лет может совершать такие кульбиты?» – пронеслось в моей голове.
– Пушкин! Где тебя носит? Я тебя по всему микрорайону ищу! – закричала взмыленная и растрепанная Гулевская голосом из «Пионерской зорьки». – Ты что, забыл? Сегодня городской конкурс чтецов! Опаздываем!
И тут меня прострелило! Я действительно со всеми этими киношными событиями забыл про конкурс, напрочь забыл. Я спрыгнул с бортика, и мы уже вдвоем с Вигулей через ямы и снежные горки побежали на остановку автобуса. На конкурс мы успели.
Оставлю подробности моего выступления. Все прошло по обычному сценарию: и периодически закрывающиеся глаза, и поднимающаяся рука, и растопыренные пальцы. Переживающая за меня Вигуля сновала в конце зала со сцепленными в крепкий замок руками, подпрыгивала и кивала мне головой после каждой строчки, проговаривала шепотом вместе со мной каждое слово. Я смотрел на нее, она на меня. И я понимал, что в этот момент вся ее кипучая энергия идет ко мне и реально помогает. Короче, первое место на городском конкурсе чтецов мы взяли. Мы возвращались домой с чувством выполненного долга. Внутри было полное ощущение того, что все наконец-то встало на свои места и равновесие с гармонией нашли друг друга. А в голове ненавязчиво звучала новая песня нашего хора, только почему-то в исполнении Нонны Андреевны Хоркевич: «А ты твердишь, что на свете не бывает чудес. Ну что тебе ответить, они на свете есть...»
 В итоге этот долгий день закончился не так уж и плохо. Я еще долго потом вспоминал пролетающую над моим мороженым меткую птичку и слова усатого дядьки про удачу, которая на меня обязательно свалится.

Химоза

 В 8 «А» шел урок химии. У доски стояла учительница – Тереза Дмитриевна Бачкова с указкой в руке. Если точнее, то сложно сказать, стояла она или сидела. Учительский стол в кабинете химии, сделанный для демонстрации разных опытов, был широким и очень длинным, почти во всю ширину класса. Он был белого цвета и стоял на своеобразном подиуме, возвышаясь над всеми учениками, сидящими за своими партами уровнем ниже. Тереза Дмитриевна, в отличие от стола, роста была совсем маленького и независимо от того, стояла она или сидела, нам всегда была видна только ее круг¬лая голова в кудряшках, чем-то отдаленно напоминающая морду бульдога. Тереза Дмитриевна была яркой блондинкой, но периодически даже мне бросались в глаза темные корни ее волос. Я какое-то время мучился вопросом, зачем она их так окрашивает. Потом кто-то из девчонок объяснил, в чем тут дело. Оказалось, что изначально Тереза Дмитриевна была брюнеткой, пока не познакомилась близко со своей любимой наукой химией. Химическая завивка, волосы неестественного платинового цвета после пергидрольной реакции в совокупности с предметом, который она преподавала, закрепили за ней вполне объяснимую кличку – Химоза. В одежде Химоза предпочитала ярко голубой цвет, такой, что почти до рези в глазах. Впрочем, это хорошо гармонировало с ее учительским столом и волосами. Я запомнил Терезу Дмитриевну еще с тех пор, когда пел, вернее открывал рот, в школьном хоре. Она всегда вытирала платочком глаза, когда звучали грустные и трогательные песни. Но когда мы начинали петь про учителей, ее слезы начинали литься в три ручья.

«С вами каждое утро мы встречаем рассвет,
Вот и кажется, будто мы знакомы сто лет.
Вы уже не смогли бы встретить солнце без нас –
Мы ведь самый-самый любимый,
Самый трудный ваш класс…
И для нас вы самая-самая,
Справедливая мудрая славная.
Все мы школьной второй нашей мамою
Про себя называем вас…»

Эта песня выбивала учительницу химии намертво. Слезы лились, а весь хор смотрел уже не на дирижирующую Хоркевич, а на эмоциональную кругленькую блондинку в голубом. На своих уроках Тереза Дмитриевна сентиментальной не была. Пятерки и двойки ставила с одним и тем же видом. Все в школе знали, что Химоза любит подарки. И оценки у тех учеников, чьи родители периодически крутились около ее кабинета с пакетиками, были всегда хорошими. Интереса к предмету она ни у кого не вызывала, потому что и сама его не имела. Объясняла материал Химоза строго по учебнику, никогда не выходила за его границы, и лицо ее при этом совсем ничего не выражало. Такая говорящая голова на столе.
«Катись, катись, колобок», – в очередной раз вставил свои пять копеек Парашин, и все засмеялись, потому что это было реально смешно. Как только Химоза начинала двигаться вдоль стола, создавалось полное впечатление, что голова-колобок покатилась по столу. Тереза Дмитриевна посмотрела в журнал и спросила:
– Как правильно произносится твоя фамилия? Парашин или Парашин? – Химоза поставила ударение сначала на первый, а потом на второй слог.
– Парашин – незамедлительно прохрипел Олег, вытягивая третий слог под смех всего класса.
– Я буду звать тебя Парашин, мне так больше нравится! – не дрогнув ни одной черточкой бульдожьего лица, ответила Химоза. – Парашин, к доске!
 Скажу откровенно, химию мы не любили и не знали. Химозу тоже. Но, похоже, это мало волновало и нас, и учителя. Как-то Юля Окатова высказала мысль, что ей периодически во время ответа очень хочется запеть ту самую песню про «мудрую славную», чтобы пробудить в Химозе человека, как-то переключить ее и вызвать на эмоции. А меня посещала другая, не менее интересная мысль. Как будто на уроке и в зале, где пел хор, сидели два разных человека типа Зиты и Гиты из популярного индийского фильма, только одна плачет, а другая учебник химии пересказывает.
Димка Квадратов учился с нами с первого класса, дисциплиной и особым усердием не отличался. На общем фоне выделялся высоким ростом и крепким сложением, хоть был по возрасту самым младшим в классе. Я с ним близко не дружил, хоть периодически мы выручали друг друга на уроках. Квадратов химию не любил, не учил и прогуливал. Чем больше прогуливал, тем больше не понимал. Химичка, просматривая журнал в начале урока, каждый раз пыталась узнать, что с ним случилось и что у него за болезнь. Мы хором отвечали, что не знаем. И это повторялось из урока в урок. А потом Химоза встретила здорового и румяного Димку в коридоре школы. Коридор был узкий и длинный. И деваться Димке было некуда. Они так оба и застыли от неожиданности: длинный Квадратов и Химоза с задранной головой, оказавшаяся как раз на уровне его живота.
– На следующем уроке буду гонять тебя по всем темам. Не придешь, поставлю вопрос об отчислении в кабинете директора! – металлическим голосом выдала Химоза и поправила воротничок ярко-голубой блузки.
На следующий урок понурый Квадратов, конечно, пришел. Деваться ему было некуда. Он сидел за своей партой, но учебник не открывал. Просто сидел и смотрел в окно.
– «Упавший духом гибнет раньше срока», – процитировала Омара Хайяма проходившая мимо Мила Чистова.
– Перед смертью не надышишься! – ответил Димка и грустно посмотрел на учебник.
 К всеобщему удивлению, Химоза спустилась со своего пьедестала с огромным столом, выдала Квадратову карточку с вопросами, посадила на первую парту, а сама встала рядом и начала вести урок в своей обычной манере. Спина Димки, сидящего за первой партой, была напряжена и напоминала спину какого-то хищного животного перед прыжком. И действительно, как только Химоза повернулась всем корпусом к доске, Квадратов сделал быстрый разворот и кинул свою карточку на соседнюю парту. Костик Решетов, сидящий там, чиркнул себе первый вопрос и отправил карточку дальше Котихину. Андрей списал второй вопрос, и карточка пошла гулять дальше по рядам. Сложные вопросы с химическими формулами достались Димочкину.
Весь класс включился в работу. Несколько человек писали для Димки Квадратова правильные ответы, и через считанные минуты первая шпаргалка с ответом от Решетова уже прибыла по месту назначения. Димкина спина немного обмякла, и он начал писать первый ответ на своем листочке. Списывал Квадратов виртуозно, положив шпору под левую согнутую руку и навалившись на нее всем телом, не подкопаешься. Самое сложное во всем происходящем – это правильно выбрать нужный момент для передачи записки с решением и не спалиться.
Химоза продолжала стоять, облокотившись на Димкину первую парту и, судя по всему, никуда не собиралась перемещаться. Нужно было как-то ее отвлекать. Девчонки начали задавать какие-то вопросы. Весь класс видел, что происходит. И это действо захватывало. Не могу сказать, что к Димке Квадратову относились как-то по-особому. Но он был одним из нас. А жизненный постулат, что своих надо выручать, Маргарита основательно внедрила в каждого. Да и ощущение повышенного риска с балансом на грани «жизни-смерти» захватило всех одновременно. Спасти Квадратова вдруг стало делом чести.
Костик Решетов никак не мог передать Димке бумажку с очередной порцией знаний. Тут с просьбой выйти из класса подняла руку Пыжова. Уже практически в дверях на выходе Танька споткнулась и с грохотом упала. Внимание всех, включая Химозу, переключилось на нее. Этого мгновения было вполне достаточно и Решетову, и Квадратову. А Пыжова встала, неторопливо поправила школьную форму, тряхнула косичками, бросила хитрющий взгляд в нашу сторону и неторопливо отправилась в сторону туалета.
Процесс шел, мы ликовали. До конца урока было совсем немного времени. Оставалось передать последнюю, исписанную мелким почерком Димочкина, шпору. Все возможные варианты отвлечения Химозы были уже использованы. Тереза объясняла новый материал, стоя рядом с Квадратовым, как монумент. В классе стоял гул, напоминающий жужжание пчелиного роя. Все искали выход, а Костик Решетов, сидящий на своей второй парте, сжимал в руке последнюю спасительную бумажку с формулами.
– Вы мне мешаете вести урок! – сказала Тереза Дмитриевна. – Вы не задавались вопросом, почему у человека только один рот, а уха два?
– Чтобы меньше есть? – подал голос Ефремов ДК со своего места.
– Чтобы было, за что очки цеплять? – тут же вступила в полемику Мила Чистова.
– Уха два почему? А рот один? Вас спрашиваю! – Химоза начала покрываться красными пятнами в ожидании правильного ответа про то, что надо больше слушать и меньше говорить.
– Это у вас уха два, а у нас один «Ух»! – кивнул Парашин на Вовку Ухова и все покатились со смеху, включая химичку. Момента, когда Костик снабдил Квадратова последней шпаргалкой, я не заметил. Но спина Димки расправилась окончательно и как будто даже стала шире. Он выпрямился, принял вальяжную позу и под трели звонка не сделал никакого движения, когда Тереза Дмитриевна выдернула исписанный листок из его рук. Судя по ее мимике, операция по спасению утопающего Квадратова прошла успешно.

Комсомольцы

Подошло время вступления в комсомол. Для потомков и несведущих поясню, что это молодежная организация, в которую вступали достойные пионеры, достигшие четырнадцати лет. Расшифровывается «комсомол» как Коммунистический союз молодежи. Быть комсомольцем считалось очень почетно. Если твой возраст старше четырнадцати лет, а ты еще не комсомолец, то это означало, что с тобой что-то не так. Я помню, как первая группа наших самых достойных  одноклассников, возраст которых перешагнул заветную цифру, сменили свои галстуки на комсомольские значки. Выглядели они без красных галстуков менее нарядно, но однозначно, по-взрослому. На их галстуках, которые уже стали исторической реликвией, мы написали кучу пожеланий и поставили свои подписи.
Я давно привык, что в первые ряды самых достойных никогда не попадаю и относился к этому очень спокойно. Когда же, наконец, дошла очередь и до меня, оказалось, что стать комсомольцем не так просто. Для начала нужно выучить Устав, по которому потом придется отвечать на самые разные вопросы. Еще необходимо было взять рекомендацию от коммуниста или двух комсомольцев со стажем. Устав комсомольский я худо-бедно изучил, вызубрил имена всех лидеров компартий разных стран, знал от зубов все награды ВЛКСМ, даты и краткое содержание комсомольских съездов. Если честно, то не всех, а одного съезда, потому что все остальные были похожи на него как близнецы-братья.
Таня Парамонова, возглавлявшая раньше совет пионерской дружины школы, теперь стала нашей первой комсомолкой и прорвалась в комитет комсомола, где заняла какую-то важную должность. Она рассказывала про каверзные вопросы, которые часто задают при вступлении в комсомол. Например, могут спросить, сколько стоит Устав ВЛКСМ? Озвучивать нужно, конечно, не цифру с оборота книжицы, а говорить, что он бесценен. Или могут спросить, что говорил о комсомоле Карл Маркс. А он ничего не говорил, потому что умер гораздо раньше, чем комсомол родился.
Голова моя потихоньку пухла от активного перенасыщения знаниями. Но, в общем и целом, к новому шагу в жизни я был готов, только вот с рекомендациями у меня по-прежнему была полная засада. Знакомых коммунистов у меня никогда не было, да и со старшеклассниками я особо не общался. Птичкина и Рыбкина, которые собирались вступать в ряды ВЛКСМ вместе со мной, быстренько поймали в коридорах школы Андрея Искорку, который когда-то руководил нашей победой в общешкольной игре «Зарница». Он, естественно, с большим удовольствием написал каждой из них по рекомендации. Вторую бумагу девчонки получили от комсомолки со стажем – нашей Маргариты. Как только они додумались к ней подойти. Ивушкину рекомендацию написали соседи по дому, Фаре – знаменосец Эдик.
В общем, каждый крутился, как мог. Только у меня ничего не получалось. И я совсем не крутился, ни в какую сторону, и никакой рекомендации у меня по-прежнему не было. Время шло, а у меня ничего не менялось. В конце концов, я подошел с просьбой к Маргарите, но она уже поручилась чуть ли не за половину класса и вежливо посоветовала мне найти кого-нибудь другого. В школьном коридоре я встретил Илью Рюрикова. Он был в похожем со мной положении. Только я активно кого-то искал, а он, наоборот, активно старался никого не найти.
– Я не хочу становиться членом этой искусственной организации! – с каким-то вызовом в голосе сказал мне Рюриков. – И никто меня не заставит это сделать. Не хочу состоять в этом стаде баранов.
Илья был настолько категоричен в своем мнении, что я даже не нашелся, что ответить, промолчал и отошел в сторону.
В последнее время по классу постоянно ходили талантливо нарисованные юмористические шаржи на руководство страны со странными и очень негативными подписями в исполнении Рюрикова. Маргарита несколько раз оставляла его после уроков и делала попытку поговорить по душам, но все это было безрезультатно. Она несколько раз вызывала в школу для беседы отца Ильи. Но Рюриков продолжал все активнее ругать власть и Коммунистическую партию.
Я заметил, что в школу начал периодически приходить мужчина в сером костюме с маловыразительным незапоминающимся лицом. Он беседовал то с Маргаритой, то с Ильей, то с некоторыми из одноклассников. В один из таких приходов Серого костюма, Ивушкин шепнул мне под большим секретом, что этот человек ходит из-за Рюрикова и из-за пурги, которую он в последнее время все чаще гонит. Но Илью, казалось, все это не только не пугало, а, скорее наоборот, заводило. Его нестандартные убеждения становились все тверже, а выражения и рисунки жестче. Разговаривать с ним было все сложнее. В какой-то момент я подумал, что, может быть, мы просто по-разному взрослеем. Меня, честно говоря, всё это мало волновало. Рисунки Рюрикова, ежедневно гуляющие по классу, поднадоели. Да и сам Илья своими суждениями и непонятной агрессивностью скорее меня раздражал, чем восхищал.
Я хотел стать комсомольцем всем сердцем, никто меня не принуждал, бараном я себя тоже не чувствовал, в победу коммунизма искренне верил. Поэтому все мои мысли в последние дни крутились только вокруг этой темы. Прогуливаясь в один из дней по фойе школы, я остановился в полной задумчивости и не заметил, как кто-то легонько коснулся моего плеча. Я резко оглянулся и оказался лицом к лицу с Директором.
– Здорово, Пушкин! «Что ты, молодец, не весел, буйну голову повесил»? – серьезно процитировал Яков Владимирович какую-то из народных сказок и сверкнул темными веселыми глазами, в очередной раз напомнившими мне угольки с мелкими искорками. – Чего не хватает тебе для полного счастья?
– Мне не хватает самую малость! – грустно улыбнулся я в ответ. – Ищу коммуниста, который меня хорошо знает и даст мне рекомендацию в комсомол. Давно ищу, но найти не могу. И, видимо, дело мое уже безнадежно.
Директор на минуту задумался, потом широко улыбнулся.
– Есть такой человек в этой партии. И ты его знаешь. И он с удовольствием поручится за тебя, Александр Пушкин, – он склонил свою большую голову с гривой темных с проседью волос и внимательно посмотрел на меня. – Этот человек я. Ну, если ты, конечно, не возражаешь!
Разве я мог возражать? Предела моему счастью не было. Уже через пять минут я летел по коридору, сжимая в руке сокровенную бумагу с подписью самого главного человека школы и уже представлял, как я остановлюсь перед дверью в класс, выдохну, а потом неторопливо войду и всех сильно удивлю, сообщив эту неожиданную новость. Я бежал и на повороте чуть не сшиб какую-то старую седую тетку в темно-синем костюме. Я скороговоркой пробормотал: «Извините!» и хотел было двинуться дальше, но ее железные пальцы вцепились мне в плечо. Я дернулся еще раз, а пальцы впились в меня еще сильнее. Я в возмущении развернулся и посмотрел ей в лицо. И тут сквозь меня как будто электрический разряд прошел. В первый момент я даже не понял, почему. Я внимательно посмотрел в немигающие глаза и узнал свою первую учительницу. Ответ моего организма был на уровне какой-то мышечной памяти, без включения в работу головного мозга. Чисто на рефлексе. Именно в таком порядке все и произошло: сначала разряд, потом ее глаза. Мне кажется, что я в этот миг от неожиданности и неготовности к такой встрече забыл, как меня зовут, кто я такой и куда бегу. Меня как будто швырнули снова в прошлое, в мой бесправный первый класс, и я опять, как раньше, не мог вымолвить ни слова, только стоял и беззвучно открывал рот. Ну надо же как бывает, из моей памяти совершенно стерлась начальная школа, вернее все, что было связано с первой учительницей Верой Николаевной. Мы в классе никогда не обсуждали и не вспоминали ее. Я напрочь забыл о ее существовании. А ведь она по-прежнему сидит на своем пятом этаже и учит первоклашек по отработанной годами схеме своему очень свое¬образному пониманию добра и зла.
Я еще раз пробормотал что-то вроде «Извините», и Вера Николаевна медленно разжала пальцы. Я даже не понял, узнала ли она меня. Бежать мне уже никуда не хотелось, желание рассказывать про доверие Директора, показывать всем его рекомендацию почему-то тоже пропало. А вот ощущение, как будто я прошел через ледяной душ, осталось, и плечо горело еще целый день. И жгло конкретно то место, за которое так крепко держались пальцы моей первой учительницы.
В комсомол меня в итоге приняли. Как шутили Птичкина и Рыбкина – пять минут позора, и ты комсомолец. За эти пять минут, которые я стоял в актовом зале перед длинным столом, покрытым красной бархатной скатертью с сидящими там комсомольскими лидерами школы, я успел ответить только на один вопрос, который задавали всем: «Почему ты хочешь стать комсомольцем?». А потом они долго по порядку изучали мою рекомендацию, подписанную Директором, переговаривались и передавали ее друг другу. За бархатным столом среди членов комитета комсомола сидела наша активная деятельница всех организаций Таня Парамонова. Она не улыбалась, характеристику мою не читала, просто сидела и смотрела на меня своим глубоким гипнотизиру¬ющим взглядом. «Спокойно, не паниковать!» – подумал я и взял себя в руки. Таня Парамонова и задала мне второй вопрос, пока остальные не успели опомниться:
– Сколько комсомольцев принимало участие в штурме Зимнего дворца в 1917 году?
Признаюсь честно, слышал, как ответ на этот вопрос Парамонова обсуждала с Птичкиной и Рыбкиной накануне. Поэтому я не задумываясь, ответил:
 – Ни одного, так как комсомол был организован только в 1918 году.
Когда я вышел из зала, у окна стояли девчонки и Валерик Ивушкин. При виде каждого выходящего новоиспеченного комсомольца они пели: «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым!» Настроение было замечательным, поэтому я, не задумываясь, присоединился к ним, и стал подпевать. На следующий день в классе было проведено первое комсомольское собрание и единогласно избран наш новый комсорг Валера Ивушкин. Произошло это при большом удивлении Валерика и к огромной радости Иры Фаманевич, которая с этого момента с большим удовольствием сложила с себя полномочия председателя совета нашего пионерского отряда. Валерика с этого момента Пулей больше никто не называл. Теперь он навсегда стал нашим Комсоргом.

Отсев

 Все понимали, что в 9-й класс возьмут далеко не всех. Многие и не планировали туда идти, отсчитывая последние школьные деньки. Для подведения итогов в кабинете математики поставили большой стол и накрыли его уже всем известной красной бархатной скатертью. Места за столом заняли учительница русского и литературы Гулевская, физичка Морсова, наша классная Марго и непонятно как попавший в эту компанию комсорг Валера Ивушкин со стопкой характеристик на каждого из нас. На важное мероприятие пригласили родителей. Черноглазый Алеша Димочкин вместе со своей черноглазой мамой уверенно зашел в кабинет первым и пробыл там не более трех минут. Вопросов к нему, естественно, ни у кого не было. Облокотившийся на подоконник в коридоре Олег Парашин в класс идти не спешил. Он ухмылялся и ненавязчиво комментировал происходящее:
– Димамочкин принят на борт! Кто следующий?
Следующие заходили и выходили. В принципе, никаких неожиданностей не было. Каждый примерно представлял свою дальнейшую судьбу, и троечники попасть в 9 класс сильно не стремились.
– Кто на что учился, на то и пригодился! – подавал голос Парашин.
Только Танька Пыжова была категорически не согласна с такой постановкой вопроса и покидать школу не собиралась. Моя очередь была сразу после Пыжовой, поэтому, когда она вместе со своей мамой зашла в кабинет, я приготовился и встал прямо у двери. Дверь была закрыта неплотно, и я имел возможность слышать и видеть все, что происходит внутри. Танька стояла перед столом, мама ее села на стул неподалеку. Вопросы к Пыжовой были и по учебе, и по поведению.
– Я могу хорошо учиться, могу! – постоянно повторяла Танька.
– А еще что можешь? – спросила Маргарита, активно намекая на то, что и вести себя достойно Пыжова тоже сможет.
– Ну, могу и не учиться! – выдала со знанием дела Танька.
– Может тебе кто-то мешает? – поинтересовалась Гулевская, вскинув брови.
– Мешает, да, всегда мешает Пушкин. Это из-за него я плохо учусь! – Танька бросила взгляд на щелку двери, за которой я притаился.
От неожиданности я чуть не подскочил. Это же надо такое придумать! Вот так Танька, в своем репертуаре. Сколько нового я о себе неожиданно узнал. Про поведение Пыжовой высказывались все учителя, но у Таньки на все был свой оправдательный ответ. Когда дошли до сломанной ключицы Инны Хрисьман, Пыжова первый раз задумалась.
– Я просто причинила наименьший вред, отрезвляющий противника! – сказала она серьезно.
Учителя переглянулись, и я понял, что Таньке девятый класс не светит. Пыжовы вышли из кабинета и сразу стали что-то активно выяснять между собой. А я краем уха услышал ироничные слова Морсовой:
– Можно, конечно, оставить ее в девятом классе, ведь у нас еще найдется достаточное количество небитых детей! Пыжова живет по принципу, чтобы депрессия была у других. А это чревато последствиями для всех окружающих.
– Следующие Пушкины! – Марго украдкой подмигнула мне, и мы вошли.
Мама села на родительский стульчик, а я приготовился отражать атаки. Но, к моему удивлению, отражать ничего не пришлось. Маргарита улыбалась и говорила обо мне хорошие слова. Вигуля говорила о моих способностях к литературе. Даже Морсова меня хвалила. Ивушкин с серьезным видом читал мою очень неплохую характеристику. Уж не знаю, сыграло тут роль то, что я вошел сразу после Пыжовой или нет, но я получил массу комплементов на контрасте с ней, а может, я действительно такой достойный человек для дальнейшего обучения? В 9 класс меня взяли. Конечно, впереди еще предстояли переводные экзамены, но я их особо не боялся.
Нас всех пригласили зайти в кабинет. Маргарита торжественно прочитала список тех, кто будет учиться в школе дальше. Моя фамилия, слава Богу, там значилась. Я понял, что уходят в свободное плавание шустрый Димка Батиков, бальный танцор Андрей Котихин, братья Ефремовы, талантливый художник с политическим уклоном Илья Рюриков. Олег Парашин тоже уходит, забирая с собой все свои многозначительные паузы, акценты, артикуляции, обертона, заставляющие цепенеть. Мне стало грустно от того, что не будет больше таких точных комментариев из его дальнего угла, и не будет он больше нас веселить своим специфическим голосом. Как точно тогда сказала Рыбкина, что это не просто голос, а оружие массового поражения.
– Всем спасибо и все свободны. Попрошу остаться только Ерохиных, Пыжовых и Фаманевич. Это те люди, которые в девятом классе учиться хотят, но, по моему мнению, не смогут! – произнесла Морсова, поправив на шее вишневый шарфик.
Я чуть дар речи не потерял. Все понятно с двоечниками Колей-Васей, предельно ясно с хулиганкой Пыжовой. Но при чем тут наша скромница и отличница Ира Фаманевич? Гулевская с Маргаритой тоже удивленно переглянулись. Я начал крутить головой и искать Фаманевич. Оказалось, что она стоит совсем рядом. Ира подняла на меня свои большие потрясенные влажные глаза. Я заглянул в них и увидел там такую пронизывающую печаль, что сразу в голову пришло известное выражение про глаза, в которых сконцентрирована вся скорбь еврейского народа. Ирины рассказы про разногласия с Морсовой тоже сразу вспомнились.
Мы гурьбой стояли перед входом в школу и ждали Иру Фаманевич. Сначала выбежали веселые Ерохины. Их настроения ничто испортить не могло, да и продолжать учебу в школе хотели скорее их родители, чем Колявася. Потом вышла улыбающаяся, слегка покрасневшая Ира и рассказала, что Вигуля с Маргаритой ее отстояли. Гулевская что-то говорила про детские души, которые нужно беречь, а Марго про ее математические способности. Итак, Ира Фаманевич остается с нами в школе, и я думаю, что это справедливо.
Последними из дверей вышли Пыжова с мамой. Они продолжали что-то увлеченно громко обсуждать. Глядя на Танькину маму, я в очередной раз удивлялся, насколько они все-таки похожи, только Танька поменьше, а мама побольше. Они одинаково говорили, одинаково жестикулировали, одинаково мотали головами, и я бы ни на минуту не удивился, если бы мама по ходу отвесила кому-нибудь пинка, как это любила делать Танька. Спиной к ним стоял невысокий худощавый парень и курил. Не раздумывая ни секунды, как бы в подтверждение моих мыслей, пыжовская мама, проходя мимо, дала парню подзатыльник. Не могу сказать, что сильно, но от неожиданности сигарета из зубов его вылетела. Парень резко обернулся. Это был наш учитель труда. Новый. Молодой.
9 «А» и новые лица

Вы никогда не задумывались, почему в старших классах не пишут сочинение на тему: «Как я провел лето»? Может быть, чтобы не расстраивать учителя? А может по каким-то другим причинам?
– Никаких сочинений про лето не будет! – звонко начала свой первый урок Гулевская в нашем 9 «А». – За себя боюсь, узнаю много нового и лишнего, а годы уже не те, сами понимаете! Кстати, для тех, кто еще не в курсе, я теперь классный руководитель вашего параллельного 9 «Б» класса и мы с вами, дорогие «ашки», теперь конкуренты по жизни на ближайшие два года.
Я слушал Вигулю вполуха и рассматривал своих новых одноклассников. Вместо четырех восьмых классов теперь осталось только два девятых. На место ушедших от нас ребят пришли новые, но наш костяк «ашек», к счастью, сохранился. Недалеко от меня сидели три новые девчонки с косичками. При перекличке оказалось, что фамилии их Блинова, Хватова и Блинохватова. И все они Тани. Вот такое замысловатое переплетение судеб и фамилий. А может быть просто у человека, который когда-то их засунул в один класс, было хорошее чувство юмора. Девчонки были чем-то похожи между собой, все трое русоволосые, стройные, чуть выше среднего роста и постоянно разговаривающие между собой. Причем делали они это одновременно. Я смотрел на них и постоянно задавал себе два вопроса. Как они умудряются одномоментно говорить, слушать и, главное, слышать друг друга. А второй вопрос – кому из них больше не повезло с фамилией: Блиновой, Хватовой или Блинохватовой. Девчонок эти вопросы совсем не волновали. Они находились в полной гармонии с собой и друг с другом.
На них сразу обратил свой взор наш спортсмен-трамплинист Миша Бишуков и окружил своей безграничной заботой и вниманием. На каждой перемене Миша сновал вокруг, все им показывал и рассказывал, как будто они впервые пришли не в наш класс, а вообще в школу. Обычно скромный и не особенно говорливый Бишуков блистал красноречием. Рыбкина сразу окрестила его «проводником девчонок в новую жизнь». Но это Мишаню нисколько не смутило. Надо заметить, что благодаря спортивному образу жизни, наш летающий лыжник выглядел великолепно. Его фигура, по которой можно было бы изучать строение мышц в медицинском институте, была предметом зависти многих парней и предметом любования всех без исключения девчонок. Уже на следующий день Миша уселся за одну парту с Таней Блиновой, а Хватова и Блинохватова расположились сзади.
Недалеко от меня сидела еще одна новенькая – темноволосая девочка с слегка вздернутым носом, которая все время что-то строчила в тетради, не поднимая головы. Наверное, старалась законспектировать каждое слово учителя. Звали ее Лариса Пермякова. Как-то на уроке я попросил у нее ластик, но в ответ получил только быстрый негодующий взгляд.
На перемене под общий хохот другая новенькая – крупная темноглазая девица – развернулась и нечаянно опрокинула Серегу Никандрова, пытающегося пролезть позади нее к своему месту. Девица ничуть не смутилась, встала руки в боки и громким голосом, обращаясь к сидящему на полу Сереге, сказала:
– Ты чё такой хлипкий-то или просто ноги подкосились, как только меня увидел?
– Да уж, тебя трудно не заметить! Просто в глаза бросилась! – Никандров поднимался, отряхиваясь, с пола.
– Бросаться в глаза – не мой профиль. Я предпочитаю врезаться в память! – и девица снова, теперь уже специально, легонько толкнула встающего Серегу.
То ли это случилось в тот момент, когда он был в неудобном положении, то ли просто не был готов к такому повороту событий, но Никандров повторно свалился на пол. Девица захохотала и проворно побежала между рядами, а Серега вскочил и бросился вслед за ней. Забеги их продолжались всю перемену, но Серега так ее и не догнал, а может быть, специально этого не сделал, потому что было очевидно, что оба получают от этой беготни удовольствие. Самое удивительное, что на следующей перемене бега продолжились и на следующий день тоже, а через неделю все уже так привыкли к этому, что перестали обращать внимание. Потом они начали периодически прикладывать друг другу учебником по голове и смеяться над этим вместе.
А я совсем понять не мог, чего может быть смешного в битье по голове. В свое время все мы носились на переменах за девчонками, а девчонки за нами, но это все закончилось где-то классе в пятом-шестом. Тогда Вовка Ухов выдал гениальную мысль о том, что в основном по голове учебником бьют самых красивых девчонок. Именно поэтому сочетание красоты и ума во взрослом состоянии такая редкость. По его версии получалось, что красивые обычно глупые потому, что мозги им отбили еще в детстве учебником. Ухов просветил меня, что девицу, за которой бегает Никандров зовут Светой Квасовой и что во время этих забегов у них просыпается обоюдная симпатия. Закон, чем больше лупишь, тем больше любишь, действовал. Я на минуту представил, что подхожу к Птичкиной с учебником, со всей силы врезаю ей по голове и начинаю убегать. Нет, не прокатит. Она не побежит за мной, просто покрутит у виска и отправит по далекому адресу, а потом будет игнорить и перестанет со мной разговаривать. Да и мне, честно говоря, совсем не хотелось ее бить. Мне хотелось просто находиться рядом и дышать с ней одним воздухом. Вот такие в нашем классе все мы разные.
Что касается моих светлых чувств, то могу точно сказать, что с ошеломлением прошлого года я сумел справиться. Мы нормально общались в общем кругу, и я уже не ходил, как из-за угла пыльным мешком ударенный. Чувства мои как-то оформились, и мысли приобрели четкую направленность на то, что пора начинать действовать. Только как действовать, я пока не представлял. Как-то после уроков я возвращался из школы с Уховым и ДК. Мы не спеша шли в сторону дома, а Вовик, в очередной раз испытывающий острую симпатию к Ире Фаманевич, громко рассуждал, что же ему предпринять. ДК, умудренный опытом, давал какие-то смешные советы по завоеванию девичьего сердца. Я шел молча и не знал, как задать свой вопрос, не дающий покоя.
 – Ну, а мне в такой ситуации, что бы ты посоветовал? – спросил я и как-то неестественно засмеялся. ДК пронзил меня взглядом красивых глаз с поволокой, дунул на свою челку так, что она взлетела веером вверх и произнес:
– Чего тут думать, ты же Пушкин! Вот и пиши стихи!
И я понял, что гениальное всегда просто. Конечно, я буду писать Арине стихи и подсовывать в ее тетрадки, в учебники, в ее модный портфель «Дипломат». А потом она догадается, что это я… Нет, она сначала полюбит мои стихи, окунется в мой глубокий внутренний мир, поймет, что мы родственные души, живущие на одной волне, и только тогда поймет, что это я. Больше ДК с Уховым я уже не слушал. Я быстро попрощался с ними, сославшись на важное дело, о котором якобы вдруг неожиданно вспомнил и на всех парах помчался домой писать стихи.
Но стихи не писались. Вернее, писались, но все было не то, что нужно. Это было какое-то глупое бумагомарание, недостойное Арины. Часа три я провел за этим занятием. Я писал, а потом рвал и кидал в мусорную корзину. Я измучил себя и бумагу, когда понял, что проще обратиться к классику, к моему дорогому Александру Сергеевичу. Я взял наиболее приемлемые четверостишия из его известного стихотворения «Признание» и изменил имя девушки с Алины на Арину, заменив всего одну букву. Потом аккуратно и старательно переписал послание вытянутыми печатными буквами, уместив его на половинке тонкого листа белой бумаги. На мой взгляд, все получилось очень даже сносно. Александр Сергеевич в очередной раз не подвел.

«Я вас люблю, – хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Без вас мне скучно, – я зеваю;
При вас мне грустно, – я терплю;
И, мочи нет, сказать желаю,
Мой ангел, как я вас люблю!
Вы улыбнетесь, – мне отрада;
Вы отвернетесь, – мне тоска;
За день мучения – награда
Мне ваша бледная рука.
Арина! Сжальтесь надо мною.
Не смею требовать любви.
Быть может, за грехи мои,
Мой ангел, я любви не стою!
Но притворитесь! Этот взгляд
Все может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня не трудно!..
Я сам обманываться рад!»

Потом я на секундочку задумался и смело подписал: Пушкин А.С., что в общем-то было чистой правдой. На следующий день на перемене я подсунул послание Птичкиной в тетрадку по физике.

Физичка

Урок физики все никак не начинался, хоть звонок давно прозвенел. Все ждали Морсову, а она все не шла. Прошло минут десять, прежде чем дверь в кабинет отворилась, и на пороге появилась незнакомая учительница с указкой в руках.
– Вот так неожиданность! – в полголоса прокомментировал Валерик Ивушкин.
Вместо яркой элегантной бордово-красной учительницы физики Ольги Ивановны Морсовой перед нами стояла женщина, показавшаяся мне пожилой и малосимпатичной. Сколько ей было, сорок или шестьдесят, понять было сложно. Лицо у новой учительницы было грубое, как будто вырубленное дровосеком: большой нос, большой рот, толстая пористая поблескивающая кожа. Объемную фигуру скрывало темно-зеленое бесформенное платье. Передвигалась она тоже своеобразно. Сначала появлялся большой живот, потом грудь и только в последнюю очередь голова.
– Головогрудь и брюшко! – прошептал Ухов, сидящий рядом со мной.
– Сифонова Валентина Ивановна, ваш новый учитель физики! – представилась она низким грубым голосом.
Полное и абсолютное соответствие голоса внешности притянуло все мое внимание. Ее манера говорить была похожа на вколачивание гвоздей. Такие здоровенные гвозди, прямо гвоздищи, и вколачивала она их как будто огромным молотком. Один удар – и гвоздь забит сразу по шляпку. Мне стало не по себе от своих мыслей, от такого мощного первого впечатления и от неприятных предчувствий. Вот не было печали! Как же я теперь буду разбираться с физикой? У такой тети точно не забалуешь. Я и раньше особо силен в физике не был, но с Морсовой все было как-то попроще. Ко мне она не цеплялась, твердую четверку я всегда имел, ну а смотреть на Ольгу Ивановну в ее великолепной гамме красных оттенков была одна приятность.
От всей этой неожиданности, случившейся при появлении нового учителя, я пропустил важный момент и не увидел, когда Арина обнаружила мое послание. Я оглянулся и обнаружил, что мое письмо, подперев щеку, читает уже Рыбкина, романтично закатывая глаза. Задерживать взгляд на девчонках я не стал, чтобы ненароком не выдать себя. Я прошелся глазами по напряженным лицам одноклассников, отметил, что даже Ефремов ДК загрустил, понимая, что его обаяние здесь, увы, будет бессильно… И вдруг я споткнулся на счастливо улыбающейся Ире Фаманевич. Ее искренняя радость была вполне объяснима, и настолько она выбивалась из общего настроения, что я невольно улыбнулся Ире в ответ.
Между тем, Валентина Михайловна Сифонова перешла к объяснению нового материала и продолжила забивать виртуальные гвозди в наши головы. Звонок с урока впервые показался мне тревожным. Из новой темы я абсолютно ничего не понял. Я стал складывать свои вещи в портфель и не заметил, как рядом со мной волшебным образом возникли Птичкина и Рыбкина.
– Пушкин! Это случайно не ты у нас Пушкин? – загадочно и неторопливо начала Арина.
Рыбкина стояла рядом и пристально меня рассматривала. Я сжал кулаки так, что ногти впились мне в ладони чуть ли не до крови, повернулся к ним всем корпусом.
– Случайно я у вас Пушкин. Но имейте ввиду, что это совершенно случайно.
– Это не он! – сказала Рыбкина. – Он же не дурак Пушкиным подписываться!
– Я не дурак! Это точно! Может быть, кто-нибудь объяснит мне в чем собственно дело? – я уже освоился и выглядел очень правдоподобно.
Птичкина сунула мне в руки мой же листок со стихотворением, и я завис над ним, изображая чтение. А Рыбкина в этот момент, как бы случайно, заглянула в мою тетрадь, все еще лежащую на парте. Почерк, которым я пытался сегодня писать основные тезисы новой темы по физике, был настолько ужасен, что сравнивать его с идеально выведенными строчками письма было невозможно. Тема по физике никак не заходила в мою голову, я не успевал за мыслью учителя, не понимал и от этого злился. А почерк это мое состояние невроза только лишний раз подчеркивал.
– Ну, и мазня! – Рыбкина закрыла тетрадь и протянула ее мне.
– Поможешь нам вычислить автора? – улыбнулась Арина. – Интересно все-таки. Да и кому мне теперь отвечать?
– Ну, помогу, конечно! – с улыбкой сказал я и подумал, что дебильнее положения, чем помогать девчонкам искать самого себя, сложно придумать. Но у нас, в конце концов, теперь есть общее дело, а это уже немало!
Девчонки решили, что Арина напишет ответ, а я по порядку буду подходить с письмом к ребятам, но отдам его только тому, кто прочтет хоть строчку из «своего послания». В общем, я напомнил себе мальчишку из пушкинского «Дубровского», который бегал к дубу с записочками. Только дуба у нас не было, и записки я носил сам себе...

«Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель:
Мои сомненья разреши.
Быть может, это все пустое,
Обман неопытной души!
И суждено совсем иное...»

Я прочитал ответ Арины, лихо заимствованный у все того же Пушкина из письма Татьяны Онегину. А ниже была приписка уже другой ручкой и, видимо, от Арины лично, со знаком РS (постскриптум): «Ах, как сладки Ваши речи! Повторите все при встрече?»
Конечно, ни к кому подходить с этим письмом я не собирался. А девчонкам сообщил, что сделал все так, как они просили, только никто не признался. А потом сказал, что письмо это во время перемены пропало у меня из дневника, а точнее, кто-то его нагло стащил.
– Ну что ж, пусть таким образом, но письмо достигло адресата! – Арина сверкнула глазами. – Будем ждать ответа!

Душан и «гора мартышек»

Историю и обществоведение у старшеклассников всегда вел Михаил Борисович Душан. В школе его знали все. Рассказывали, что за урок он мог выставить колонку двоек всему классу и даже не поморщиться. Учебников он не признавал, весь материал диктовал из головы. Все ответы принимал только исходя из того, что давал на уроке. К доске практически никогда не вызывал, опрос проводил исключительно письменный. Душан был высоким, симпатичным, темноволосым и кудрявым и достаточно молодым. Он немного картавил, смешно оттопыривал нижнюю губу, и по ней можно было судить о его настроении. Если настроения не было совсем, то губа выдвигалась вперед максимально и выражение лица приобретало неприятный оттенок. Сразу было понятно, что ничего хорошего это не предвещает. Его уважали и побаивались. Перед первым уроком Душана мы все немного мандражировали. Уж слишком сильным был его авторитет в школе, и слишком много баек про его нестандартное ведение уроков мы знали.
Кабинет истории и обществоведения располагался в самом дальнем конце рекреации третьего этажа и был передовым по всем параметрам. С пульта поднимались и опускались черные шторы для затемнения. В кабинете была современнейшая аппаратура для просмотра фильмов и прослушивания учебного материала. Все стены были исписаны цитатами классиков марксизма-ленинизма. С пульта можно было привести в движение большие таблицы, нажатием кнопки выезжала дополнительная доска. Все в кабинете было сделано самим Душаном или с его помощью. Даже столы здесь стояли необычно. Первый ряд у окна, потом проход, а дальше один очень большой широкий ряд столов, прямо до самой стены. Напротив кабинета находилась маленькая комнатка с окном. Душан называл ее курилкой и использовал по назначению. Это место на третьем этаже, где обитал учитель истории, все почему-то называли «угол Душана», а потом просто Угол. Это понятие так прижилось, что когда говорили: «Я пошел в Угол», «Я стоял в Углу», все прекрасно понимали, о каком месте идет речь.
Душан вошел в класс слегка пружинящей походкой. Мы встали, приветствуя его. Он ничего не говорил, и мы тоже молчали, рассматривая его. Пауза затягивалась. Наконец, Душан махнул рукой, и мы сели. Он продолжал стоять перед нами, откровенно рассматривая, наморщив брови. Его суровый взгляд заметно потеплел, когда упал на девчонок, занявших всю середину широкого ряда.
– Гора мартышек! – улыбнулся он. – Ну, давайте знакомиться! С вас и начнем!
 Душан стал поднимать по порядку Чистову, Фаманевич, Птичкину, Рыбкину, Фараонову. Он задавал какие-то вопросы, совершенно не касающиеся его предмета, получал ответы, спрашивал снова. Получались такие мини-диалоги. Девчонки с того первого урока и до конца школы так и остались для него «горой мартышек». Услышав мою фамилию, он с интересом посмотрел на меня:
– Александр Сергеевич, надеюсь?
– Так точно, но можно просто Пушкин, – я стоял навытяжку напротив Душана и ждал подвоха.
– Ну и как у тебя с вдохновением, Пушкин? – Михаил Борисович присел на край своего стола, а я в ответ пожал плечами.
– А с умением приводить себя в рабочее состояние как? –  Душан продолжал смотреть на меня. Я не нашел ничего лучше, как опять пожать плечами.
– А всем известный классик по фамилии Пушкин считал, что это одно и то же, что «вдохновение – это умение приводить себя в рабочее состояние». Поэтому даю тебе бесплатный совет. Имея такую громкую фамилию, и являясь полным тезкой великого человека, нужно знать о нем максимально много. Твоя фамилия всегда будет привлекать внимание окружающих, имя и отчество будут добавлять изюма и это твой шанс блеснуть эрудицией. Поэтому, Александр Сергеевич, не теряй время и почитывай почаще Пушкина и про Пушкина, это поможет тебе в будущем.
Про историю и обществоведение в этот день не было сказано ни одного слова. Мы ждали, что все начнется на следующем уроке. Но его Михаил Борисович посвятил игре в города. Весь урок. Душан против всего класса. Это было захватывающе. На уроке было полное раскрепощение, масса комментариев с места и азарт игры. Когда Душану выпало назвать город на букву «Д», он хитро улыбнулся и сказал, что есть два города, милых его сердцу. Это большой и известный город Душанбе. Причем перед последним слогом он специально сделал долгую паузу, выделяя первую часть, полностью совпадающую с его фамилией. А второй – это маленький город Душан в Южной Америке. Слова его совпали с громким звонком, обозначающим конец урока и победу учителя над нами в этом необычном поединке на уроке истории.
Все достаточно быстро привыкли к ритму уроков Михаила Борисовича. Мы то работали как проклятые, то вообще ничего не делали, просто общались и расслаблялись. Он мог диктовать нам новую тему три-четыре урока подряд и делал это так, что в течение отведенных сорока пяти минут, от звонка до звонка, мы не могли поднять головы и писали с огромной скоростью до стирания кожи с пальцев. Как-то еле успева¬ющий за учителем Вовик Ухов проговорил себе под нос:
– Побыстрее, пожалуйста! Можно еще побыстрее!
Все дружно хмыкнули, но Душан остался невозмутим и темпа не снизил. Во время подачи материала он был необыкновенно серьезен и никаких шуток не допускал, давая четко понять, что делу время, а потехе час. Да никто особо и не возникал. Все знали, если не успеешь записать, то обретешь массу проблем.
– На следующем уроке пишем четыре темы. Знать от зубов! – в голосе Душана присутствовали железные нотки.
 Это означало, что все, что мы писали столько уроков подряд, нужно выучить и выдать в письменном виде ответ на тот вопрос, который тебе достанется. Делать шпаргалки и, не дай боже, на этом попасться – было «смерти подобно». Выучить все темы наизусть, конечно, очень сложно, огромный объем. Когда он требовал выучить «от зубов», у меня эти самые зубы начинало в буквальном смысле сводить. Не выучить совсем и не подготовиться к контрольной у Душана – вообще не вариант. Просто прогулять его урок почему-то в голову никому никогда не приходило.
Выход был найден достаточно быстро. Мы стали делать домашние заготовки. Скажу сразу, это не заготовки солений или варений. Просто берешь тетрадный лист и пишешь на нем дома полный ответ на вопрос. Если предстоит опрос по четырем темам, то и листов с ответами соответственно должно быть четыре. Если по десяти темам, то, соответственно – десять. А уж потом дело техники. Нужно улучить момент, быстро поменять листочки и сдать тот, на котором уже все было написано накануне дома. Вот такая домашняя заготовочка. Это длинное слово потом мы сократили до «заги», а потом до «зг». Все прекрасно понимали, о чем речь. Все отдавали себе отчет в том, что будет, если словят. Впрочем, скажу за себя, пока я писал дома заготовки, определенное количество знаний в голове однозначно оседало.
Наступил наш первый письменный опрос. Все строчили, склонив головы, а Душан расхаживал между рядами, поглядывая то в окно, то на нас.
– Время! – громко скомандовал он, и все листочки были сданы в течение десяти секунд.
– Ну...с! Попроверяем ваши глубокие знания! – Михаил Борисович удобно развалился в своем кресле с ворохом листочков в руках.
Душан брал в руки листок, близко подносил его к лицу, иногда приподнимал вверх очки и называл фамилию. Потом как бы нехотя крутил его в руках и, почти не читая, выставлял оценку. Если написано много и убористо – это пятерка. Буквально минуты за три вся «гора мартышек» получила свои пятерки. Душан взял в руки полностью исписанный листок Чумновой, точно также покрутил его перед собой, потом внимательно посмотрел на Зойку и поставил четверку. Листочки с оценками он брезгливо швырял на первую парту, а оттуда их передавали по классу.
– Пушкин! Почему ты ни слова не написал про бригаду Рукосуева? – нахмурил брови Душан.
Я сразу внутри весь сжался, занервничал, но ничего кроме, как пожать в ответ плечами, изобразить не смог. Он еще немного повертел мой листочек.
– А, вот тут написано про Рукосуева. Ты что ж, не знаешь, про что писал, а про что не писал? А, Пушкин?! – Михаил Борисович поднял на меня свои умные и очень проницательные глаза. В голове пронеслось, что обмануть этого человека невозможно, что он все про меня знает. Я одеревенел в полном смысле этого слова и ждал приговора.
– Пушкин, пять. И отомри уже, – Душан бросил мой листочек на первую парту вслед за остальными.
 Человек десять получили двойки, которые Душан с непроницаемым лицом поставил им в дневники. Ну а дальше началось нечто. Дневники он швырял, не сходя со своего учительского кресла, прямо в наш так называемый партер, целясь конкретно в двоечника. Рыбкина шепотом назвала это расстрелом бригады Рукосуева. Больше никто на комментарии не решился. Дневники с огромной скоростью проносились то справа, то слева от меня. Такого я еще в своей жизни не видел. Было видно, что Душан явно раздражен. Двойка по его предмету означала неуважение к нему. И он это принимал как оскорбление. Между делом, глядя в никуда, он сообщил, что недовольные оценками могут приходить переписывать свои двойки в любой день нулевым уроком. С получившими двойки Душан больше не общался, они просто перестали для него существовать.


Поход, итальянцы и магия утра

На классный час Марго вошла с видом заговорщика. Сразу было видно, что есть интересные новости, о которых ей не терпится сообщить. Марго не стала тянуть и сразу рассказала, что есть хорошая идея пойти в поход, и нам нужно это срочно обсудить. Был конец сентября. Погода за окном стояла замечательная. В слове поход слышалось что-то романтическое. Марго сообщила, что мы поедем в лес, будем ночевать в палатках и готовить еду на костре. Ей можно было дальше не продолжать. Мы всеми руками и ногами были, конечно, только «за».
– Я думаю, что поход поможет нам объединиться и ближе познакомиться. А новеньким будет легче влиться в наш крепкий и дружный коллектив. – Марго посадила рядом с собой комсорга Ивушкина и начала распределять обязанности.
У Валерика проснулись явные организаторские способности, он командовал нами так, как будто всю свою жизнь только этим и занимался. Квадратов, Никандров и Бишуков были тут же отправлены в прокатный пункт узнавать про палатки и спальные мешки. Ефремов ДК и Димочкин получили задание найти котелок и все причиндалы для разведения костра. Быстро распределили обязанности по провизии и по посуде. Нам с Уховым поручили достать картошки и лука. Мы не стали обременять себя поштучным высчитыванием клубней на количество людей и решили принести сразу целый мешок. Тогда точно всем хватит. Вовик меня заверил, что у него в сарае этой картошки завались. День для похода был выбран, официальное разрешение от Директора школы получено. Марго объявила, что нас должны сопровождать взрослые.
– Ну, начинается, – подумал я. И мне сразу расхотелось куда-либо идти в таком составе. Остальные тоже начали было возмущаться, но Маргарита заверила, что возьмет с собой таких людей, которые нам поездку украсят и мешать не будут. Разговоры о предстоящей поездке не смолкали и оставались основной темой в течение всей недели.
Утром в субботу я встал с первыми лучами солнца. Настроение было прекрасным. Спать в такое утро было просто невозможно. Предчувствия одновременно будоражили и радовали. Впереди предстояли два дня отдыха на природе. Вовкина картошка была загружена в мой рюкзак еще с вечера. Я быстро позавтракал, надел спортивный костюм, кеды и присел за письменный стол, не зная, как скоротать это время. До выхода из дома оставался еще целый час. Лучик солнца упал мне на лицо и смешно пощекотал щеку. И тут меня осенило. Ну, конечно! Нужно написать ответ Птичкиной, ведь в походе обязательно будет момент, чтобы его незаметно подсунуть. На краю стола лежала моя новая тетрадка по физике, я аккуратно выдрал из нее листок и погрузился в мир рифм и фантазий.
«Я не знаю, с кем ты встречи жаждешь искренней любовью.
И зачем, когда не знаешь, ты играешь моей кровью.
Может подразумеваешь подо мной совсем другого?
Бойся разочарованья, доведенья до смешного.
Душный счастью мир реальный не заменит бред иллюзий.
Лучше быть свободным духом и не знать в душе конфузий.
Разум – лучший обвинитель, он подскажет, где свобода,
А душа его обитель незаконченная ода.
То, что мне судьба пророчит неизвестные мученья,
Не сломает дух стеклянный, я приму их в наслажденье.
Но кристалл подвластен стал бы нежной трубке стеклодува,
Если б только я узнал бы, что не будет отчужденья
И что мой душевный облик не постигнет скорбь гоненья».

Я поднял голову от листа со стихами, и у меня было полное впечатление, что на какое-то время я выпадал из реальности. Я прочитал уже написанные стихи, как будто видел их впервые со стороны. Они показались мне слегка перемудренными, но оставляли стойкое впечатление наличия у автора мозгов и способности нестандартно мыслить или делали на это робкую заявку.
Я бросил быстрый взгляд на стену. Часы показывали, что прошло уже больше часа. Времени на размышления не оставалось. Я вскочил, сунул письмо в карман, накинул куртку, схватил рюкзак с картошкой и помчался на автобусную остановку. Я приехал к Речному вокзалу одним из последних. Своих я увидел издалека. Яркая громкая толпа в разноцветных куртках, шапках и спортивных костюмах, машущая руками, ногами, прыгающая, находящаяся в постоянном движении и одновременно остающаяся на месте. Все смеялись, толкались, обсуждали предстоящую поездку по Волге на скоростном речном «Метеоре», в общем, пребывали в состоянии радостного возбуждения. В центре стояла Маргарита в спортивном костюме синего цвета с белыми лампасами по бокам. В руках у нее был список. Она увидела меня, кивнула и тут же поставила галочку напротив моей фамилии. Рядом с Марго стоял ее верный Веня и отец Валеры Ивушкина. Они о чем-то переговаривались и посматривали на часы. Из их разговора я понял, что должен быть еще кто-то из сопровожда¬ющих взрослых, но этот кто-то никак не появлялся. А времени до нашего отплытия оставалось уже не так много.
– Пушкин, тебе не тяжело? – обратилась ко мне Алена Рыбкина. – Как бы твой рюкзак тебя не перевесил. Не подходи близко к перилам на судне, а то, боюсь, придется с тобой проститься навсегда.
– Ты чего это набрал? – рядом с Аленой появилась Арина. – Выглядишь, как будто за спиной мешок картошки.
– Так оно и есть! – к нам подошел Ухов, помахивая легким пакетиком с луком. – Картошечка, она самая, натуральная, вкусная, выращенная руками моих деревенских предков.
И тут девчонки повернулись к Ухову и начали говорить, какой он молодец, что так вовремя подсуетился с картошкой. От этих разговоров мне срочно захотелось перевесить рюкзак, который оттянул мне уже все плечи, на Ухова. Вовик не унимался, от расхваливания картошки он быстро перекинулся к собственной персоне. Мне захотелось его просто пристукнуть, и я мысленно уже начал это делать. Но Ухов отвернулся, переключившись на кого-то другого. А я так и остался стоять на месте со своими мыслями и со своей, вернее с уховской, картошкой за спиной.
К нам приближался ДК в компании двух симпатичных девушек.
– Это наши практикантки по физкультуре. ДК их уговорил сопровождать нас в походе. Они сестры-двойняшки, видишь, одинаковые! – сразу предупредил мой вопрос Ухов.
Девушки действительно были очень похожи друг на друга, обе яркие, темноволосые, большеглазые. Но не это меня удивило. Я был потрясен, насколько свободно и раскрепощенно вел себя с ними ДК. Как будто в этой тройке именно он был главным. Ведь они уже студентки, а значит, почти учителя. Но для ДК это не играло никакой роли. Его уверенность в себе завораживала. Я смотрел на него с завистью и понимал, что вряд ли когда-нибудь смогу быть таким смелым и решительным. Самое интересное, что практиканток такое положение абсолютно устраивало. Они не отходили от Димки и выглядели совершенно счастливыми. Я подумал, что пока непонятно, кто из взрослых и как будет следить за всеми нами, но то, что ДК будет под круглосуточным контролем практиканток, сомнений не вызывало.
Мы достаточно быстро погрузились со всей провизией и палатками на небольшое судно на подводных крыльях «Метеор» и буквально полетели на другую сторону реки. Было весело, хохот и песни Ивушкина под гитару сопровождали нас всю дорогу. Рядом со мной сидели два новеньких молчаливых парня. С ними я толком до сих пор ни разу не общался. Один из них был здоровый, светловолосый, неповоротливый, напоминающий чем-то медведя. Я скинул со спины свой рюкзак с картошкой и нечаянно уронил прямо ему на ногу. Парень даже не поморщился, только поднял на меня свои светлые спокойные глаза. Я извинился, протянул руку и представился. Парень оказался тоже Шуриком. Фамилия его была Базаров. Рядом с ним сидел застенчивый и незаметный Сергей Охримеев, чем-то напоминающий братца Иванушку из сказки про козленочка. Все его черты лица были миловидными, но какими-то смазанными. Круглые глазки, вздернутый носик, очерченный ротик, кудряшки русых волос. Именно так, в уменьшительно-ласкательной форме, мне почему-то захотелось его описать. Пролетающие за бортом чайки вернули мне походное настроение.
Наш быстроходный «Метеор» причалил к берегу. Мы шумно выгрузились, сделали пару коллективных фото на память и двинулись в сторону леса. Впереди со знанием дела и с картой в руках шагала Маргарита. За ней, нагруженный сумками Веня, потом все остальные. Через полчаса она вывела нас на симпатичную полянку. Вокруг стояли высокие густые ели, как бы создавая своеобразную зеленую защиту от всего остального мира. Лес жил своей жизнью. Птицы кричали, кто-то или что-то стрекотало, где-то скрипели деревья, шумели листья, сквозь ветки деревьев пробивались яркие лучи солнца. Создавалось полное впечатление, что в этом лесу, в этом месте, на этой полянке задержалось лето, и вся жизнь сконцентрирована именно здесь, и законам природы этот зеленый пятачок не подвластен. Множество лесных звуков слилось воедино и обрушилось на нас. Впечатление после привычного городского шума было сильнейшее. Воздух в лесу был такой, что его хотелось пить не останавливаясь.
– Привал! – закричала Маргарита. – Мы пришли! Добро пожаловать на природу!
– Ура! Добро пожаловать на волю! – заорали все и стали распаковывать коробки с едой, ставить палатки, доставать спальные мешки и все остальное.
Я, наконец-то, скинул с себя картофельную тяжесть и понял, что не так уж много нужно для счастья. Ивушкин с Квадратовым занялись костром. Никандров со Светкой Квасовой, уже скорее по привычке, начали свои забеги с толканиями и визгами. Девчонки фотографировались на фоне елок.
Димочкин, как всегда, крутился вокруг Арины и раздражал меня невероятно. Я все время перехватывал его сладкие взгляды вишневых глаз, направленные на нее. Он постоянно ей что-то говорил, приносил, уносил, помогал ставить палатку. А я собирал и носил сухие ветки для костра, все время поглядывая в их сторону. Я бесился, при этом сохраняя абсолютное внешнее спокойствие, и не мог найти в себе силы просто взять и подойти к ней так же легко, как это делал Димочкин. Я себя ненавидел, но продолжал носить ветки. Я понимал, что это моя внутренняя проблема. Точно так же два часа назад я хотел пристукнуть Ухова за его глупую болтовню, отдать ему его картошку, проделывал все это в мыслях, но оставался стоять как истукан с тяжеленым мешком за спиной и невозмутимым видом.
Уже через час в центре поляны горел большой костер, вокруг него стояли небольшие палатки с надутыми матрасами, спальные мешки были готовы к ночлегу. На костре в большом котелке булькала уха из консервов и издавала волшебный запах. В углях пеклась картошка. Все сидели вокруг костра на принесенных из леса больших бревнах, исполняющих роль лавочек, и ждали обеда, который по плану Марго должен был плавно перейти в ужин. Смеркалось. Девчонки распевали песни. Ефремов ДК на двух веточках жарил на костре черный хлеб и кормил практиканток-физкультурниц. Бишуков расположился в «малине» между Танями Блиновой, Хватовой и Блинохватовой и чувствовал себя абсолютно комфортно. Димочкин уселся, естественно, рядом с Птичкиной, все время ей слащаво улыбался и нашептывал что-то на ухо. Я сидел напротив и пытался уловить хоть что-нибудь из их разговора, но общий гул, сливающийся с треском костра, мне этого сделать не позволял.
Вкусная еда на природе сделала свое дело. Мы погрузились в приятную паузу, в голову лезли мысли про особое состояние блаженства, когда человек сливается с природой. Все расслабились и просто получали удовольствие от происходящего. Было слышно, как скребли алюминиевые ложки об тарелки. Сначала это был быстрый-быстрый звук, потом медленнее и еще медленнее. Папа Валеры Ивушкина начал потихоньку дремать, слегка посвистывая себе под нос.
 Вдруг тишину леса неожиданно нарушила громкая музыка. Папа Ивушкина вздрогнул и проснулся. Я оглянулся. С магнитофоном в руках стоял сияющий Димка Квадратов. Вот это сюрприз! Музыка в лесу! Зазвучали итальянцы. О них можно говорить долго, а слушать бесконечно. Первый раз я услышал эту музыку в девятом классе дома у Ефремова ДК и долго не мог оторваться. Не могу сказать, что мы были воспитаны на песнях только про комсомол или про революцию. Благодаря Хоркевич наш музыкальный кругозор был достаточно широк. Мы с удовольствием смотрели «Песню года», по ночам не спали, если по телевизору показывали «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». Но это было все не то. Итальянцы просто ворвались в нашу жизнь свежим ветром. Они закружили наши головы своей певучестью и нежностью голосов. Они были совсем другими. Одна песня заканчивалась, другая начиналась, а мы сидели как зачарованные и не могли двинуться с места.
Ефремов тогда сказал, что под эту музыку нужно танцевать с девушкой очень медленно, уткнувшись носом в ее волосы и забыв обо всем, держаться за руки так, чтобы окружающие этого не видели, обнять со спины, провести подбородком по задней поверхности шеи и почувствовать, как бегут мурашки. Димка знал, о чем говорил. Я тогда подумал, что у каждого человека есть к чему-то свой особый дар или талант, просто не каждый его находит. ДК свой дар однозначно нашел. Его особым талантом были женщины и все, что с ними связано. Тут Димка был, как рыба в воде. Все наши начальные знания по общению с противоположным полом были получены именно от него под волшебную музыку итальянцев.
Зазвучала «Маmma Maria» в исполнении «Ricchi e Poveri», усидеть было невозможно. Начались танцы в темноте под шум листвы и мерцание костра, медляки с выполнением всех инструкций ДК. Потом игра в ручеек, когда на глазах у всех выдергиваешь за руку того, кто нравится, а потом того, кто нравится меньше или совсем не нравится. И это чередование обязательно, чтобы не дай Бог, никто ничего не заподозрил… Димочкин, разрушая все эти условности, выбирал только Арину Птичкину, чем ее очень веселил.
Я танцевал с Ариной под сумасшедшую по своей энергетике песню «Cosa Sei». Я полностью растворился в танце. Мыслей не было вообще. Только волшебные голоса итальянцев и Арина в моих руках. Душа моя парила. Не состояние, а полный космос. Нирвана. На фоне всего этого головокружительного полета голос Арины прозвучал как-то слишком буднично:
– А может это Димочкин? Может это он мне стихи пишет? Что думаешь?
Одной фразой Арина вернула меня из космоса на землю. Я не нашел ничего лучшего, как только неопределенно пожать плечами. Меня как будто облили ведром ледяной воды. Хотелось кричать, что Димочкин не способен на высокие чувства, что он может писать только свои дурацкие формулы и говорить про сумму квадратов катетов, что его дело извлекать корни квадратные, а в написании стихов он просто беспомощен. Глаза мои выцепили из танцующих пар Алешу Димочкина. Он нежно обнимал одну из практиканток-физкультурниц, поглаживал ее по спине и в это время не прекращал строить глазки танцующей со мной Арине. Точнее, как только Арина отворачивалась, все его внимание переключалось на физкультурницу. Удивительное рядом, как только человек все успевает! Наше уединение нарушил грохочущий шум подъезжающих мотоциклов. Кто-то в полголоса констатировал, что пожаловали деревенские. Музыка прекратилась. Стало неожиданно тихо и тревожно.
– Не было печали! – произнесла Марго, поднимаясь с насиженного у костра местечка.
Парни в фуфайках слезли с мотоциклов и выстроились клином. В их лицах была странная похожесть, как будто это дети не одной деревни, а одного отца. Деревенские продолжали стоять молча и не двигались. В голову сразу зашла мысль про вирус вырождения, который поразил эту местность и теперь будет распространяться все дальше и дальше.
– Вурдалаки! – прошептала Арина. – Сейчас нас покусают!
Выражение их лиц не менялось и чем-то напоминало Огурца из нашей школы, с которым когда-то дралась Птичкина. Такие понимают только силу или конкретный разговор на понятном им языке. Маргарита с Веней очень интеллигентно пытались узнать, чего же они хотят, называя их ребятами и обращаясь к ним на вы. К разговору подключился папа Ивушкина и сам Валерик. До нас доносились обрывки фраз про поход и про завтрашний отъезд. Лица парней не менялись, и мне даже показалось, что на фоне черноты леса, ночного уханья птиц и шума ветра, стали приобретать свирепость и ожесточение. Неприятная тревожность нарастала. Из темноты сверкнули испуганные и как будто раскинутые по всему лицу глаза Чистовой. Ухов на всякий случай поднял с земли пару клубней своей картошки. Что он с ними хотел делать, не знаю, но издалека они выглядели как камни. Хрисьман взялась двумя руками за гриф гитары и приподняла ее.
Костер неожиданно громко затрещал, и я повернулся на звук. Зрелище, которое предстало взору, зачаровывало. Раздетые до пояса высоченный Димка Квадратов и широченный Шурик Базаров с топорами в руках, не обращая ни на кого внимания, рубили на части старую сухую сосну, попутно отсекая ее ветки. Движения их были неторопливые и мощные, как будто рядом ничего не происходило, эмоции медленные, как скользящие зимой по воде льдины. На фоне костра, играющего красными бликами, и уходящего вверх стремительного огненного потока, их тела, играющие мышцами, смотрелись просто великолепно. И если Димка Квадратов был хоть и высок, но слегка худощав, то Шурик выглядел просто огромной глыбой. Топоры в их руках добавляли общей картине весомости. Они подкинули очередную порцию дров в костер и, не сговариваясь, одновременно обернулись в сторону ночных пришельцев.
– Это аргумент! – прошептала Птичкина.
Мотоциклисты, наблюдавшие эту картину вместе со всеми остальными, как-то слегка стушевались и переглянулись. В этот момент из толпы вышла Светка Квасова, встала в позу «руки в боки», повернулась к непрошенным гостям и как-то очень по-деревенски, на одном дыхании заголосила.
– А ну, операторы машинного доения колхоза «Красный Бархат, сорок лет без урожая», что, осень пришла и от обострения никуда не спрятаться? Угомоните свою паранойю и немедленно примите успокоительные, если чертик стучится в ваши лобные доли! Быстро самоуничтожились, если не хотите, чтобы мы это сделали за вас! По домам срочно, пока мы не разметелили вас по поляне!
К всеобщему удивлению, парни вдруг неожиданно начали улыбаться и очеловечиваться, как будто наконец услышали слова именно на той волне, на которой были запрограммированы воспринимать и понимать.
– Расколдовала! – восхищенно вполголоса произнес Серега Никандров, не сводя с Квасовой потрясенного влюбленного взгляда. – Светка их расколдовала!
 Парни уже не стояли клином, а о чем-то миролюбиво разговаривали с Веней и Маргаритой. А минут через пять совсем уехали, заверив, что мы под их охраной и нас больше никто не побеспокоит.  Квадратов врубил музыку, а Маргарита на радостях прыгнула через костер, слегка подпалив свои новые спортивные брюки с белыми лампасами, испугав своего мужа Веню и подав нам дурной непедагогичный пример. А дальше были танцы, песни под гитару до утра и игра в фанты.
– Что сделать этому фанту? – громко спрашивала Алена Рыбкина и с таинственным видом вытаскивала записочку с фамилией из шапки папы Ивушкина.
Задания были разные. Кто-то лез на дерево и кукарекал, кто-то носил Марго на руках, кто-то притворялся ежом под елкой, благо, елок вокруг было достаточно. Новенькому миловидному Охримееву досталось задание изобразить Архимеда. Он очень сильно напрягся, но никаких телодвижений не последовало. Он просто стоял и морщил лоб. На висках появились мелкие капельки пота, как будто его физичка отвечать вызвала.
– Охримеев, ты вообще знаешь, кто такой Архимед? – потеряла терпение Рыбкина.
– Ученый, который в ванной мылся и кричал «Эврика».
– Ну, изображай давай! – начала уже раздражаться Чистова.
– Так-ванны-то нет! – Охримеев покраснел во все свои пухлые девичьи щеки. А мы просто рухнули от смеха.
Казалось, что ночь бесконечна и силам нашим тоже не будет конца. Но постепенно наша толпа все-таки редела. Из взрослых дольше всех держалась Маргарита, но и она в итоге уползла в палатку отдыхать. Палатки, кстати, оказались маленькими и не вместили всех желающих. Птичкина и Рыбкина, быстро поняв это, положили свои надувные матрасы рядом с костром, залезли в спальные мешки и уснули под страшные рассказы Зойки Чумновой про желтые занавески. А я так и просидел до утра у почти потухшего костра рядом с Ариной, охраняя ее сон и имея возможность рассматривать ее лицо ни от кого не скрываясь, поскольку к этому времени все уже давно разошлись. Мне хотелось, чтобы эти мгновения счастья не заканчивались. Спящая Арина была нежная и беспомощная, лишенная своей обычной дерзости, нуждающаяся в заботе и охране. Я тогда подумал, что если бы было нужно, то первым пошел на расстрел, только чтобы она поспала немного подольше.
Письмо свое с ответом я давно положил в боковой карман ее рюкзака, валяющегося тут же рядом. Начинало светать. Заметно похолодало. Из палатки вышел сонный Охримеев с растрепанными кудряшками и начал оглядываться по сторонам. Я попросил его принести сушняка для костра, но Охримеев отошел за ближайшую елку и тут же вернулся.
– Там шорохи какие-то, жутко, если тебе нужно, то сам и иди! – промямлил он и снова скрылся в палатке, из которой доносился мерный храп Шурика Базарова.
Я встал, размял немного ноги и пошел по тропинке в сторону реки, попутно подбирая сухие палки. В глубине леса раздался громкий хруст, как будто кто-то наступил на ветку. Я резко остановился и увидел вдали Алешу Димочкина, выбирающегося из чащи леса в обнимку с одной из практиканток-физкультурниц. Возмущению моему не было предела. Мне стало одновременно противно и неловко. Причем не за себя, а за Димочкина неловко. В голове даже заныло от такой неожиданности. Я не понимал, как же так можно работать сразу на два фронта и без неприятных последствий. А Димочкину было все очень даже ловко, в его математической голове все было разложено по полочкам, все было приведено к общему знаменателю и две параллельные прямые никогда не пересекались.
Я вышел на высокий берег реки и замер от восхищения. Красотища была невероятная. Это и называется магия утра. Тишина. Легкий прозрачный холодный воздух. Полное безветрие. Еще робкий рассвет и спокойная мощь реки. Вдали оранжевое небо. Сначала тонкая полоска, а потом все больше и больше… И неожиданно яркий восход. Мне кажется, что я стал другим, когда увидел, как родилось и засияло солнце на другом берегу. Все это завораживало. Не знаю, сколько прошло времени, пока я любовался природой, продолжая сжимать в руках палки для костра.
– Правда, красиво? – спросила меня Наташа Горошина, оказавшаяся вдруг рядом.
Я оглянулся по сторонам. Справа от меня Никандров обнимал Светку Квасову. Куда-то вдаль с загадочной блуждающей полуулыбкой смотрела Фаманевич. Лена Фараонова, стоящая тут же, улыбнулась уже конкретно мне, сильно обнажив верхние десны. Слева стоял ДК с двумя практикантками. Ефремов мне подмигнул и хитро сообщил, что получил зачет по физкультуре. Я развернулся и пошел назад к костру. Одноклассники потихоньку начали просыпаться и выползать из своих палаточных норок. Костер опять горел ярким огнем. Бишуков и Ухов потихоньку суетились, начиная готовить завтрак.
Димочкин сидел на корточках рядом со спящей Ариной и травинкой щекотал ее по лицу. Она открыла глаза и нежно улыбнулась. А я замер от такой несправедливости и лицемерия нашего математического вундеркинда. На его месте должен был быть, конечно, я. И, проснувшись, Арина должна была увидеть меня, всю ночь охранявшего ее. Но магия утра сыграла со мной злую шутку. За это я и поплатился. Минут через пять Арина нашла мое письмо в кармане рюкзака. Она отошла в сторону, поближе к большим елям и стояла там достаточно долго, внимательно перечитывая письмо несколько раз. Арина периодически поглядывала на Димочкина. А Димочкин не прекращал бросать на нее откровенные взгляды. Я понимал, что невольно, сам того не желая, помог стать Димочкину романтическим героем и автором любовной лирики.
– Димочкин, это ты? Признавайся! – Арина вопросительно посмотрела на Алешу и легонько толкнула его в бок.
– Это я, конечно, я! Даже не сомневайся! Смелее! Можешь меня даже потрогать! – Димочкин с придыханием приблизился к Арине в своей дурацкой полушутливой манере. Тьфу, даже смотреть на все это было противно.
За завтраком было очень оживленно, вспоминали события прошлой ночи, прыжки через костер и незваных гостей из соседней деревни. Мы пили чай из котелка, грызли вкуснейшие полузасохшие бутерброды с колбасой и уже ощущали себя частью этого леса. Ефремов ДК поднял свою стеклянную баночку из-под майонеза, служащую ему стаканом и предложил выпить горячего чая за людей, которые сопровождали нас в этом прекрасном походе, которые многому нас научили и украсили наше путешествие. Мы все кричали ура и смотрели на Маргариту с Веней. ДК тоже кричал ура, но смотрел на одну из практиканток. На вторую смотрел Димочкин. Он тоже кричал ура.
Не могу сказать, что в поход мы уехали одними людьми, а вернулись другими. Но после возвращения Серега Никандров больше ни на шаг не отходил от Квасовой. Мне даже подумалось, что он в тот вечер в лесу находился в одном потоке восприятия с мотоциклистами, уж больно зацепила его Светка своей тирадой. Наш спортсмен Бишуков после похода пересел от Блиновой к Хватовой. Ефремов и Димочкин еще целую неделю после возвращения из похода активно дружили со студентками и все свободное время проводили в спортивном зале. Потом студенческая практика в нашей школе закончилась, и мальчишки к физкультуре резко охладели. Сергей Охримеев, который боялся шорохов в темноте и не смог изобразить Архимеда без ванны, получил прозвище Ахрима Сиракуза, учитывая созвучность фамилий. На прозвище это он сначала не реагировал, а потом привык. По-другому его теперь редко называли. Приклеилось намертво. На обратном пути Птичкина все время хихикала и что-то обсуждала с Рыбкиной. А потом, когда мы оказались рядом в «Метеоре», дала почитать мне мое же письмо. Я долго и с неподдельным интересом читал свои стихи.
– Ну, что скажешь? Есть какие-то мысли? – Арина показалась мне немного взволнованной.
– Чего-то я ничего не понял! – я оторвался от листочка, снял очки и посмотрел Птичкиной прямо в глаза.
Арина глубоко вздохнула и как-то слишком поспешно выдернула стихи у меня из рук.
– Это потому, что ты еще маленький. Понял? Просто ты еще совсем маленький, Пушкин!

Операция «Справка»

Чем больше уроков у нас проходило по физике, тем лучше я осознавал, что это не мой предмет. Я не понимал и не воспринимал его. И от этого боялся и физику, и саму физичку. Она не кричала на уроках, никогда никого не унижала, спрашивала только то, что объясняла, ставила всегда то, что заслуживали, и при этом внушала ужас. С этого страха и начались мои активные прогулы. Я понял, что лучше просто не пойти на урок, чем получить двойку. Проблемы с физикой начались не только у меня. Арина Птичкина от физики просто вешалась. Рыбкина говорила, что этот предмет изменил качество ее жизни. Физика лежала на моей груди большим тяжелым камнем и не давала нормально дышать.
По этому предмету съехали все, кроме умного во всех точных науках Димочкина, новенькой зубрилки Пермяковой и, к всеобщему удивлению, Вовки Ухова, который особо физику не учил, но все понимал, слушая объяснения на уроке. Я сидел вместе с Вовкой и благодаря ему все лабораторные работы мы делали и сдавали одними из первых. Вовка периодически пытался мне что-то объяснять, и что-то до меня даже доходило. Однако, когда я выходил к доске, на меня нападал парализующий ужас. Я конкретно начинал тормозить, «задумывался» по-настоящему и надолго. Думаю, что это была какая-то защитная реакция моего организма, потому что в случаях с физикой я даже не пытался хитрить.
У Птичкиной и Рыбкиной, ходивших в отличницах у прежней учительницы, проблем было еще больше. Они перебивались с двойки на тройку, отвечать к доске не ходили, лабораторные работы им списать было не у кого. Перед уроком они говорили странную фразу «Физикс тренинг» и просто уходили. Я особо не задумывался, как это переводится. Может тренировка по физике или тренировка вместо физики, а может тренировочный забег с физики, не знаю, но эта фраза быстро вошла в наш классный лексикон и приобрела только одно значение, что с урока человек сбегает.
Когда «физикс тренинг» начала делать добрая половина класса, в школе на переменах стали закрывать раздевалки. Маргарита пыталась за нами следить и во время перемены прогуливалась по вестибюлю, пытаясь перекрыть нам выход. Но мы все равно убегали, правдами и неправдами, одетыми и раздетыми. Мы носили одежду с собой, ждали, когда зазвенит звонок на урок и все разойдутся по классам, включая Марго, и только тогда выбегали из укрытия на волю.
Птичкина и Рыбкина к этому времени сильно продвинулись в занятиях шахматами. У них появились успехи, они попали в юношескую сборную области и стали много ездить по соревнованиям в разные города. Поэтому проследить, на соревнованиях они или просто прогуливают, учителю было сложно, к тому же у них на год вперед имелись на руках освобождения от занятий на бланке шахматной школы. Все остальные пытались справляться с бедой под названием «физика», кто как может.
На одном из своих уроков физичка объявила, что грядет большая контрольная из РОНО. Тот, кто пропустит контрольную без уважительной причины, получит двойку и пойдет объясняться к директору вместе с родителями. Нервничали все, а контрольная неминуемо приближалась.
Птичкина и Рыбкина принесли очередное освобождение из шахматной школы именно на эти дни. Стопроцентный гуманитарий Инна Хрисьман металась в нехороших предчувствиях и очень переживала. Она была готова буквально на все, чтобы найти уважительную причину и не пойти на этот урок. На Иннусе просто лица не было и, сжалившись над ней, добрая Ксюша Мягкова посоветовала ей выйти на улицу с мокрой головой и поесть снега. Именно это Хрисьман и исполнила почти в точности. Она вымылась в горячей ванне, но «мамочка Инночку» на улицу не пустила. Поэтому Инна вынуждена была высунуть свою мокрую голову в форточку на мороз и продержать ее там на ветру минут тридцать, посасывая при этом сосульку, до которой смогла дотянуться. Метод сработал. Иннуся с воспалением легких попала в больницу и провела там целый месяц. Как потом она призналась, это был лучший месяц в ее жизни, потому что он был без физики. Что делать мне, я не знал. Не идти на контрольную я не мог, а уж идти не мог тем более. На перемене, когда я стоял у окна и размышлял о неминуемом провале и своей нелегкой судьбе, ко мне подошла Юля Окатова.
– Идешь сегодня на контрольную? – спросила она.
В ответ я молча пожал плечами.
– Пошли в поликлинику. Там в регистратуре дают градусник, если есть температура, то отправляют к подростковому врачу, а на бумажке эту температуру пишут. Врач потом ничего не перепроверяет. Скажем, что плохо себя чувствуем, горло саднит, голова болит, глазами больно двигать, ну и так далее, как при гриппе.
Конечно, я согласился на предложение Юли. Даже не просто согласился, а зацепился за него, как за спасательный круг руками и ногами. В тот момент, когда одноклассники пошли писать контрольную по физике, мы с Окатовой отправились в поликлинику «на дело». Именно так выразилась Юля Окатова – дочь милиционеров.
В поликлинике было достаточно людно, кто-то брал талончики, кто-то задавал регистраторам вопросы. Мы подошли к окошку и сообщили нашу проблему. Очкастая куд¬рявая тетка в белом халате выдала нам по градуснику и велела встать у окна, чтобы нас хорошо видеть. Прямо под окном, к которому мы отправились, висела большая чугунная батарея, покрашенная в грязно-серый цвет. Юля встала лицом к окну и одним быстрым точным движением сунула градусник в батарею. Потом развернулась к тетке, посмотрела на градусник, стряхнула его до нужной цифры, сунула себе подмышку и только после этого посмотрела на меня. Все было выполнено настолько виртуозно и безупречно, что я на миг даже залюбовался.
– А ты что стоишь? Ставь себе градусник! – крикнула мне тетка из окна регистратуры.
Я стоял рядом с Юлей, подмышкой у меня торчал градусник, который так и не успел побывать в батарее. Мой план по получению справки трещал по всем швам.
– Я сейчас пойду к ней показывать свою температуру. У тебя будет несколько мгновений, чтобы сунуть свой градусник в батарею. Только помни, что это должно быть только секундное легкое прикосновение, иначе температура взлетит выше 41 градуса, и сам градусник лопнет, тогда все пропало. Не будет ни градусника, ни температуры.
Дальше все было, как доктор прописал. Юля отвлекла тетку, я на долю секунды коснулся огненной батареи градусником, подскочил к окошку регистратуры и тут же протянул его кудрявой регистраторше. Тетка посмотрела на мой градусник и нахмурилась. У меня внутри все разом опустилось. Я не дышал и молча ждал приговора. Юля стояла рядом, сжимая в руках бумажку с написанной температурой 38,3. Тетка надела очки и снова уставилась на мой градусник, потом на меня, потом взяла бумажку и молча написала 38,3.
Врач в подростковом кабинете, не глядя на нас, спросила про жалобы, записала что-то в карточке, нацарапала на листочке лечение и велела явиться через неделю. Если лучше не будет, то посоветовала вызвать участкового педиатра. Мы вышли из поликлиники в состоянии полного счастья. Вместо одного дня мы получили по неделе официального отдыха. Операция «Справка» удалась. Словосочетание «пойти на дело» вошло с тех пор в наш лексикон, так как скрывать от своих одноклассников легальную возможность немного поболеть мы не стали. Подростковый кабинет поликлиники до конца учебы стал местом встречи одноклассников.
Мы с Юлей возвращались вместе, неторопливо шагая в сторону наших, расположенных недалеко друг от друга домов, и по мере приближения я чувствовал себя все хуже и хуже. Сначала стало саднить горло, потом заболела голова и стало больно двигать глазами. Домой я еле дошел. Юля проводила меня до подъезда. Я сразу разыскал градусник и сунул его себе подмышку. Через несколько минут градусник показал 38,3, а я всерьез задумался о материализации мыслей.


Про домашние заготовки, кресты и двойки

Я не знаю, в какое время Душан приходил на работу. Как бы рано я не шел в школу, в кабинете истории всегда горел свет, и учитель был на месте. Всю неделю я ходил к нулевому уроку вместе с остальными одноклассниками переписывать то историю, то обществоведение. Мила Чистова сказала, что мы ходим даже не двойки переписывать, а вину замаливать, и в чем-то была права.
Дело в том, что на прошлой неделе Нонна Андреевна Хоркевич начала активную подготовку хора к очередному праздничному концерту. Она раскопала пару новых песен, придумала их новую подачу, и ей не терпелось, как можно быстрее начать репетиции. Все были уверены, что наша история с хором закончилась еще в прошлом году. Девчонки категорически не хотели выходить строем, вставать на лавочки и петь песни про Ленина. Но то ли новая смена не подросла, то ли Нонна Андреевна прикипела к нашему классу так, что все свои проекты хотела реализовывать только с нами. У Хоркевич горели глаза, процесс творчества захватил ее, как обычно, целиком и полностью. Ей хотелось идеального сочетания мужских голосов с женскими, поэтому на лавочки были поставлены не только девчонки, но и мы. Она дирижировала и пыталась добиться безукоризненного звучания.
А у нас на следующий день было большое задание по физике и опрос по пяти темам по обществоведению. И думали все только об этом. А я вообще не понимал, зачем тут стою. Беззвучно открывать рот я уже отвык, любоваться на Хоркевич в новом костюме цвета моря уже устал. Не помню, кто первый подал голос и напомнил всем про многочисленные завтрашние уроки. Все эту мысль с радостью подхватили. Хоркевич от такой неожиданности остолбенела. Из нее лилось вдохновенье, а мы находились в полной противофазе с ней и говорили о каких-то своих приземленных проблемах. Нонна Андреевна одним взмахом руки остановила репетицию и вышла из зала, громко стуча каблучками. Ни один из нас, конечно, не остался на месте. Мы попрыгали со скамеек и помчались в раздевалку. Мы встретили Нонну Андреевну в тот день еще раз. Она с каменным лицом выходила из кабинета Директора, а минут через пять туда вошел Михаил Борисович Душан.
На следующий день урок обществоведения начался зловещей тишиной. Мы понимали, что что-то случилось. Душан оглядывал нас исподлобья. Губа его воинственно топорщилась.
– Кто нажаловался Певичке, что я много задаю? – он шел между рядами, грозно сверкая глазами из-под очков. – Вы, наверное, просто не знаете, что такое много задавать.
Мы молчали, да и что мы могли ответить. Все встало на свои места. Хоркевич сбегала к Директору, Директор встал на ее защиту и высказал недовольство Душану. А крайними оказались мы.
– Все достали листочки! – скомандовал Михаил Борисович. – Думаете, я не знаю ваших хитростей? На войне, как на войне! Посмотрим, чего вы на самом деле стоите! – с этими словами он достал фломастер ядрено-фиолетового цвета, стал ходить по классу, рисуя фиолетовые кресты в наших тетрадных листочках. – Писать вокруг моего креста! Всем ясно? Поехали, время пошло.
Мы заскрипели ручками. Подложить заготовку, на которой не было фиолетовой отметки, было нельзя. Я писал по доставшемуся мне вопросу то, что помнил, старательно описывая фиолетовый крест в центре. Не думаю, что стоит рассказывать про проверку наших работ, выставление оценок и полеты дневников. Все было примерно как всегда, за исключением того, что двойки получил весь класс. Такая стройная и длинная колонка из 38 двоек. Все понимали, что качание прав и попытки что-то доказать ни к чему хорошему не приведут. Поэтому стройными рядами мы потянулись переписывать работу к нулевому уроку.
Михаил Борисович приходил очень рано. А я приходил вслед за ним, когда еще никого из наших не было. Мне нравилось это ощущение раннего утра, когда школа еще безмолвствует, нравилась возможность пообщаться с Душаном наедине. Видя наши ежеутренние хождения, он достаточно быстро сменил гнев на милость. Двойку свою я давно исправил, а вот от периодических утренних хождений к Душану отказаться не мог. Михаил Борисович был такой многогранный, непредсказуемый и интересный, что я под грифом переписывания ходил к нему часто, просто чтобы побыть рядом и при случае переброситься словечком. Хоркевич он называл исключительно Певичкой. И в один из дней, когда еще никого не было, он поинтересовался, продолжаются у нас занятия хора или нет.
– Вы не должны на нас обижаться. Никто не желал тогда ничего плохого. Просто петь в хоре уже никто не хочет. Дело в том, что мы выросли, а Нонна Андреевна этого не понимает. А может просто никак не найдет нам замены. Тогда это наш крест! – сказал я и улыбнулся.
– У каждого свой крест, это точно! – Душан поднял листок с фиолетовым крестом посередине и посмотрел сквозь него в окно на пробивающийся лучик солнца. – Ладно, все понятно с вами! Каждый несет свой крест как может. Пойте, раз не получается этого избежать. Это неплохое занятие. И постарайтесь получать от этого хоть какое-то удовольствие. – Душан улыбнулся в ответ.
Инцидент по поводу ситуации с хором был исчерпан, хорошие отношения восстановлены. Но с тех пор на все контрольные опросы я носил с собой большую коробку фломастеров самых разных цветов, а в центре домашней заготовки всегда оставлял место для воображаемого креста. Так, на всякий случай, вдруг пригодится.
В кабинет вошла Арина Птичкина. Она училась у Душана исключительно на пять, если не считать те двойки, которые периодически выставлялись всему классу в профилактических целях. Она тоже часто приходила на нулевой урок писать историю или обществоведение. Она взяла вопрос для ответа, достала листочек и уже начала что-то писать, когда Душан вдруг внезапно спросил:
– Арина, не мое, конечно, дело, но что у тебя происходит с физикой? Двоек больше, чем троек. Маргарита Венедиктовна просила с тобой поговорить. А посещаемость? Да ее просто нет на предмете «физика».
При слове «физика» Птичкина даже дернулась. Она подняла голову, посмотрела на Душана и явно не спешила с ответом.
– Михаил Борисович! Я попытаюсь объяснить, если получится. Я сейчас много занимаюсь шахматами, и у меня появились успехи. Я выиграла первенство города среди женщин, но это мало кому здесь интересно, а я особо и не распространяюсь. Я играю в шахматы постоянно, каждая партия идет по четыре-пять часов. Это непросто. Это большая нагрузка, это большая работа. Я очень устала. Уроки делаю на коленке в автобусе. Выучить все, что задано, нереально. С физикой просто засада. Это не мой предмет. Мы существуем в параллельных плоскостях, в разных мирах. Я его не понимаю абсолютно. Я сомневаюсь, что физика мне когда-нибудь пригодится в жизни. Недели летят, жизнь летит, а мне до сих пор не понадобился ни один из ее законов. Каждое мое появление на уроке – обязательный вызов к доске. Я не могу приспособиться к учительнице. Я не совпадаю ни с предметом, ни с учителем. У меня в аттестате будут почти все пятерки. Физика болтается между двойкой и тройкой. И я ничего не могу с этим поделать. Для меня сегодня главное, чтобы не двойка. Вот сегодня первым уроком будет физика. Прогулять я не могу, так как сегодня уже наткнулась на физичку. А идти – ноги отказываются. Она меня сразу на первый вопрос вызовет, как только увидит. А я на его точно не смогу ответить. Второй и третий еще как-то. А первый – просто труба. Понимаете? И я не представляю, что мне делать. Я никогда раньше не была в ситуации, когда радуешься тройке.
Михаил Борисович задумался, снял красивые изящные очки в тонкой оправе, повертел их и протер носовым платком.
– Ну, выход всегда есть. Может и не оптимальный, но существует. Есть хорошая фраза у Чарли Чаплина: «Ничто не вечно в этом мире, даже наши проблемы». Поэтому убирай свои листочки с историей, доставай физику и повторяй второй вопрос. У тебя еще целых сорок минут, используй их.
Арина незамедлительно погрузилась в учебник, не обращая внимания на приходящих и уходящих из кабинета истории учеников разных классов. Когда прозвенел звонок, оповещающий о начале первого урока, Птичкина вместе с Душаном неторопливо отправились в сторону кабинета физики. Я поплелся за ними. Они немного притормозили, и мне пришлось их обогнать. Урок физики начался с обычного опроса. Как только отвечать на первый вопрос был вызван Шурик Базаров, в дверях появился Душан с Птичкиной.
– Извините, я немного задержал Арину! Это моя вина, – сказал учитель истории.
 Физичка кивнула и сразу пригласила Птичкину к доске отвечать на второй вопрос. Арина взяла мел и на секунду оглянулась на Душана. Душан нахмурил брови, немного выпятил нижнюю губу, поправил очки и ушел. В этот день количество троек у Птичкиной прибавилось, наконец-то их стало больше, чем двоек. Арина была счастлива.

Проза школьной жизни

Физкультура в школе – это всегда урок отдыха и своевременного переключения с умственного вида деятельности на двигательную активность. Работа мозга требовала отдыха, и физкультура его давала. Так было всегда. Эстафеты, веселые игры в футбол и баскетбол, какие-то нормы ГТО («Готов к труду и обороне»), которые всем обязательно нужно было сдавать. Все было легко и весело до тех пор, пока к нам не пришла Марья Ивановна. Та самая, главная в школе по спортивному ориентированию, где мы в свое время отличились с девчонками. Она была неприступная и неподкупная, поэтому в дни сбора макулатуры или металлолома именно она стояла на весах, и все были спокойны, что никому и никогда не будет приписано ни одного лишнего грамма. Ее крепкую приземистую фигуру в красном спортивном костюме было видно издалека. На шее у учительницы болтался свисток, с помощью которого она общалась с классом. Свистнула раз – отжимаемся, свистнула два – закончили отжиматься.
У Марьи Ивановны был свой особый и очень твердый взгляд на предмет физического воспитания. Когда она пришла работать в наш класс, всеобщее удовольствие от уроков физкультуры быстро закончилось само собой. Появилось ощущение, что нас готовят к Олимпийским играм. Начались бесконечные забеги на разные дистанции, прыжки в длину и высоту, лазание по канату, подтягивание, отжимание, зимой – лыжные гонки. Я не знаю, откуда она брала нормативы, по которым нас оценивала. Мне казалось, что они были очень завышены, а может вообще разрабатывались для спортсменов-разрядников. Чтобы получить пятерку у Марьи Ивановны, должно было сойти семь потов. Если не хватило одного сантиметра до положительной оценки, то оценку эту ты точно не получишь. Будешь убиваться, стараться, пытаться… Но если нет этого несчастного сантиметра, то нет и оценки.
Я никогда и ни от кого не слышал, что к уроку физкультуры кто-нибудь когда-нибудь готовился. Я вынужден был это делать. Как только она стала вызывать нас подтягиваться при всех на оценку, я понял, что у меня нет другого выхода. Висеть на перекладине грушей и переживать позор от своей спортивной несостоятельности я не мог. Мы с Уховым стали ходить заниматься самостоятельно, пытаясь накачать силу в руках. Ухов был по-прежнему легкий и верткий, поэтому с физкультурой у него получалось лучше. Но постоянные совместные тренировки дали свой результат. И своей очереди выходить и делать что-то прилюдно на оценку я уже не боялся.
У девчонок с физкультурой было все гораздо печальнее, но не у всех. Птичкина, Рыбкина, Светка Квасова прекрасно справлялись с физической нагрузкой от Марьи Ивановны, но у каждой из них было когда-то свое соприкосновение со спортом и это им помогало. Но была полненькая Наташа Горошина, которая не могла ни бегать, ни прыгать, была Зоя Чумнова с лишним весом. Хрисьман все это могла, но не вписывалась ни в какие нормы, болтаясь между двумя и тремя баллами. Таких, как Иннуся, было большинство. И абсолютно ничего не помогало: ни походы к Марье Ивановне нашей Марго, ни возмущение родителей на собрании, ни попытки поговорить с Директором. Переубедить Марью Ивановну было невозможно. У нее была своя твердая позиция, свернуть учительницу с нее было невозможно, даже под нажимом руководства. Я раньше удивлялся, видя лыжниц, катающихся весной по лужам вокруг школы. Что за удовольствие нарезать круги по остаткам скользкого льда, когда все вокруг мокро, и уже просвечивает земля. Только при столкновении непосредственно с Марьей Ивановной и ее уроками все встало на свои места, и я понял, что это физкультурные страдальцы пытаются исправить свои двойки на тройки.
Девчонки переживали. Горошина была в отчаянии. Ее бесконечные двойки наводили ужас. Ксения Мягкова нашла у мамы в шкафчике с документами пустые бланки справок из поликлиники водников и, не сомневаясь ни секунды, выписала себе первую справку с освобождением от физкультуры на две недели. Потом она выписала справку Фаманевич, потом Окатовой, потом кому-то еще, с кем дружила. Видя мучения Горошиной, Ксюша предложила и ей такой же выход из ситуации. Наташа, конечно, согласилась и была очень рада такой возможности. Но нужно было что-то делать с бесконечными двойками, которые уже стояли в журнале. Их надо было как-то исправлять. Но как? Горошина переживала, пыталась бегать на скорость, даже немного похудела, но ничего не получалось.
А потом она решилась на крайний поступок. Она рискнула все исправить по-настоящему, в журнале. Даже не исправить, а просто между двойками от Марьи Ивановны поставить свои тройки. Наташа взяла в учительской журнал нашего класса, как будто по просьбе классного руководителя. Но понесла его не в класс, а в женский туалет. Там она расположилась на подоконнике, открыла нужную страницу и старательно вывела первую тройку. И тут ее застукала учительница английского языка Инна Горилловна. Я был неподалеку, когда услышал возмущенный голос англичанки. Спутать ее голос с кем-то еще было сложно. Вскоре Инна Горилловна протащила Горошину мимо меня, крепко вцепившись ей в плечо. Вслед за ними убежала Маргарита. Алгебра никак не начиналась. Минут через двадцать вернулась Марго с заплаканной Горошиной и без опроса домашнего задания начала объяснять новый материал. Наташа сидела с каменным лицом, смотрела в парту и ничего не писала. На тот момент я еще толком не знал, что случилось и мог только догадываться. Чумнова, сидящая за одной партой с Горошиной, рассуждала вслух о том, что Наташу из школы за такой проступок обязаны отчислить. Горошина не по-детски переживала и от таких Зойкиных слов мрачнела все сильнее.
На следующий день Наташа принесла в школу бутылочку из-под детского питания, наполненную какой-то взвесью белого цвета и поставила ее перед собой на парту. Она смотрела на нее обреченным немигающим взглядом, как будто пыталась привыкнуть к ужасной, придуманной ей самой, неизбежности. Проходящая мимо Светка Квасова на секунду притормозила.
– Травиться собралась, что ли? Что у тебя там?
– Это таблетки протертые. Аспирин, анальгин… – тихо начала перечислять несчастная Наташка.
– Да разве от этого помрешь! – захохотала Квасова и ущипнула проходящего мимо Никандрова.
А Горошина быстрым движением спрятала бутылочку обратно в портфель. Весь класс лихорадило еще несколько дней. А потом все затихло. От страха, что выгонят из школы, Горошина хотела сначала отравиться, потом выбросится с балкона своего пятого этажа, но в итоге выбрала жизнь.
Потом был разговор в присутствии мамы у Директора. И ее простили. Ходу этому делу Директор не дал. Ее уход из школы даже не обсуждался. Мне самому не раз приходила в голову мысль стащить этот чертов журнал и подставить себе хорошую оценку по физике. Или сжечь его совсем в какой-нибудь подворотне. Нет, сжечь точно нельзя, тогда у Маргариты будут неприятности. Лучше подставить.
У Душана была привычка щипать девчонок за щеки или за нос. На первый взгляд это, наверное, выглядело несколько странно, но все быстро привыкли к этим особенностям Михаила Борисовича. Вот подходит к нему, например, Чистова или Фараонова с каким-то своим вопросом. Он внимательно с улыбкой слушает и рукой треплет за щеку, а иногда просто выкручивает ее в щипке. Мы быстро заметили, что это показатель его хорошего настроения. Щиплет, значит, на уроке ничего плохого не предвидится. В гневе он никогда ничего подобного не делал. Нас, парней, Душан любил схватить сзади за шею или врезать со всей силы по спине. Нужно заметить, что делал он это исключительно с людьми, ему симпатичными. Проходя между рядами столов, он периодически любил неожиданно приложить мне сзади по хребту со словами:
– Все выучил, Пушкин?
– За что, Михаил Борисович? – хрипел я в ответ.
Душан добродушно улыбался, трепал меня сзади по шее и сообщал:
 – Было бы за что, убил бы!
В этом был он весь. И то, что было неожиданным в его поведении поначалу, быстро вошло в норму, перестало нас удивлять и привлекать внимание. Душан относился ко всем нам неплохо, но явной фавориткой была, конечно, Оля Карова. У Оли по его предмету были одни пятерки, если не считать периодически появляющихся колонок двоек или колов, которые выставлялись всем без исключения. Но в конце четверти Душан на них особого внимания не обращал и каждый в итоге получал по заслугам. К Каровой он относился с особой нежностью, и щеки ее обычно пылали от регулярных щипков. Не могу сказать, что она знала его предмет на пять. Даже наоборот, могу сказать, что на пять она предмет однозначно не знала, но у Душана на этот счет было свое мнение, которое никогда не обсуждалось.
Оля была очень приятной внешне. Длинная роскошная коса цвета спелой пшеницы, небрежно перекинутая через плечо, придавала ей особую прелесть. Карова всегда была хорошо одета и даже ее школьная форма была необычного вишневого цвета. Все это сильно выделяло ее на фоне остальных. Училась Карова средне, ее ответы у доски были мало запоминающимися и часто невнятными. Однако пела Оля замечательно и на сцене смотрелась великолепно. Многие Оле завидовали. Завидовали ее внешнему виду, музыкальной одаренности, завидовали оценкам, которые она получала не всегда заслуженно, завидовали исключительному отношению к ней Душана. Среди ребят Оля котировалась высоко и периодически являлась предметом воздыхания моего друга Ухова. Он был влюблен в нее достаточно долго по его меркам, месяца два, не меньше, потом правда переключился на Иру Фаманевич, но через какое-то время снова вернулся к Каровой. Любовь Вовика, к слову, была очень односторонней, и о ней кроме меня и Ивушкина, мало кто догадывался. А девчонки и вовсе не подозревали. Но в нашей мужской компании Вовка любил выдавать желаемое за действительное и рассуждать о женской красоте, о плюсах и минусах Иры и Оли, как будто в данном случае все зависело только от его выбора, который он никак не мог сделать.
Когда пропуски уроков без уважительной причины в нашем классе перешли все мыслимые и немыслимые границы, Маргарита решила, что нужен человек внутри класса для слежения за прогульщиками. По совету Душана она выбрала для этих целей Карову. Оля вооружилась специальной тетрадочкой и на каждом уроке жестко и бескомпромиссно отмечала, кто есть на уроке, а кого нет, не прислушиваясь ни к каким просьбам. В конце каждой недели она вела подсчет прогулов и при всех на классном часе докладывала Маргарите результаты. Это был настоящий огонь по своим. После этого Вовик в очередной раз Олю разлюбил и переключился на Иру Фаманевич. Конфликты и неприятный накал страстей в классе нарастали. Мы уже отвыкли от ситуаций, когда нужно бояться кого-то из своих. А Оля, войдя во вкус, фиксировала наши прогулы в своей тетрадке, даже если учитель того не замечал.
Договориться с ней было бесполезно. Все просьбы Оля игнорировала, демонстрируя свое особое положение. Ухов предложил стащить у Каровой тетрадь и уничтожить ее. Парамонова предложила срочно поднять вопрос о переизбрании. Фаманевич разругалась с Олей в пух и прах, хоть раньше я даже представить себе не мог, что Ира вообще способна ругаться.
Наступил момент, когда Карова сама не пошла на какой-то урок, но свое отсутствие отметить в тетрадочке забыла. А комсорг Ивушкин ничего не забыл и проверил, а потом озвучил на первом же классном часе. Оля с пылающими щеками, уличенная в нечестности, пыталась что-то доказывать, но ее никто не слушал. Каждый кричал с места свое мнение, и все это сливалось в один общий гул. Маргарита никак не могла навести порядок в классе. Когда наконец-то ей это удалось, Карова встала со своего места, отдала тетрадочку Маргарите и сообщила, что отказывается от должности контролера. Марго попыталась на это место найти кого-то другого, но получила дружный и категоричный отказ. Повторить судьбу Каровой больше никто не хотел, да и неблагодарное это дело – идти против своего коллектива.
Сразу после собрания расстроенная Оля нашла в своем дневнике письмо со стихами. Стихи были про какие-то снежинки, которые падают и красиво тают на Олиных ресницах. Мне, конечно, их никто не показывал и читать не давал. Новостью поделилась Юля Окатова, которая в свою очередь узнала об этом от Мягковой и Фаманевич. Содержание послания быстро стало достоянием всего класса. Карова с письмом и стихами невольно переключила всех с минорного тона собрания на новую интригу. Она стояла у окна в центре девчоночьей толпы и рассуждала, кому из одноклассников может принадлежать почерк загадочного поэта.
Меня все это мало касалось и мало волновало. Я с нетерпением ждал ответа Арины на свое последнее письмо и знал, что она его точно написала, но никак не придумает, как отправить. Я и сам извелся, придумывая варианты по перехвату, если меня в этот раз не попросят помочь. Я стоял, размышляя о своем, и краем глаза наблюдал за шебутней девчонок вокруг Каровой. Незаметно рядом оказалась Птичкина. Она тоже какое-то время стояла рядом и наблюдала сцену у окошка. Потом достала свое письмо с ответом и у меня на глазах демонстративно порвала его на мелкие кусочки. Увидев мое удивление, смешанное с разочарованием, Арина развела руками и сказала:
– Вот так. Оказывается, этот писака всем пишет! А я с всеядными и вселюбящими дел никаких не имею!
Я с ужасом осознал, что Арина решила, что ей и Каровой пишет один и тот же человек. И получается, что человеку этому абсолютно по фигу, кому писать. Вся наша переписка с ней обесценилась одним мигом. Я не знал, как на это все реагировать. Поэтому по-прежнему продолжал стоять и молчать, как баран. А Арина посыпала мелкие обрывки своего письма на голову проходящего мимо Ухова. Это было сделано на эмоциях и в стиле скорее Таньки Пыжовой, но никак не Арины. Видимо, внутри ее все-таки серьезно штормило. Птичкина взяла под руку Рыбкину, и они удалились, полностью игнорируя сборище у окна.
– Да-а, – протянул Валерик Ивушкин, вставший рядом со мной на место Арины. – Вот Костик Решетов дурачок, стихов Каровой навалял. Но зато как всех взбодрил и объединил! – комсорг улыбался.
А я нет. Я не улыбался. Я думал, ну почему Ивушкин со своей глубокой информированностью не пришел пятью минутами раньше, когда Арина была еще здесь?
 Душан болел вторую неделю. Мы сначала радовались, потому что его никто не заменял и уроков не было, а потом даже заскучали. Он вносил в нашу жизнь оживление своей непредсказуемостью и нестандартностью мышления, и еще с ним было очень интересно. Физичка продолжала закручивать гайки и заваливать контрольными. На контрольные мы в последнее время старались ходить, потому что это все-таки был шанс исправить оценки. Что-то можно было подсмотреть, что-то вспомнить или просто сдуть у более сообразительного товарища. Ничто так не объединяет людей, как контрольная работа, особенно та, с которой они не справились.
Я весь урок вымучивал из себя решение задач, но толку было мало, и листочек свой я так учителю и не сдал. Уже практически в дверях, на выходе из кабинета физики, я понял, что Светка Квасова, Мила Чистова и Ира Фаманевич тоже не сдали свои работы. Вид у них был озабоченный, они шушукались и переглядывались. Я присоединился к ним в тот момент, когда они уже обсуждали план совместными усилиями доделать контрольную, а потом незаметно проникнуть в кабинет физики и подложить свои листочки с решенными задачами в аккуратную стопочку контрольных работ. С первой частью программы мы быстро справились, подключив к этому процессу отличника Димочкина. А вот с реализацией второй части плана сразу возникли сложности. Физичка сидела в кабинете, как приклеенная, и не собиралась оттуда никуда выходить. Мы прибегали к кабинету физики на каждой перемене, но картина не менялась. Физичка была как заколдованная и выходить никуда не собиралась. Светка Квасова только вздыхала, разводила руками и вспоминала про человеческое, которое Сифоновой было явно чуждо. Фокус со звонком в учительскую не проходил, так как она располагалась прямо напротив кабинета физики и все ходы и выходы просматривались. Мы уже совсем отчаялись в ожидании удобного момента. Уроки давно закончились, в кабинет пришли дежурные и начали убираться. Через какое-то время дверь открылась, и физичка в своем безразмерном зеленом платье и накинутом сверху огромном пальто проплыла мимо нас, сжимая в руках листочки с нашими контрольными работами.
Мы молча смотрели ей вслед и понимали, что вот он, наш шанс, который отдаляется от нас с каждым тяжелым шагом Валентины Ивановны. Когда физичка завернула за угол и исчезла из вида, Светка Квасова ткнула меня в бок и сказала, что знает, как надо поступить. Она взяла из рук наши исписанные правильными решениями листочки, потоптала их немного ногами, пока они не стали давать оттенок бордового школьного паркета, потом повернулась ко мне и велела вместе с остальными девчонками отвлекать дежурных. Мы вошли в класс, начали что-то спрашивать, что-то рассказывать, в общем, забирать их внимание всеми способами, на которые хватало нашей фантазии. А Светка, удостоверившись, что никаких контрольных в кабинете действительно нет, подбросила наши работы под большой учительский стол, напоминающий кафедру для чтения лекций, старательно вытащив один из уголков наружу.
– Пусть думает, что сама потеряла наши работы. Мы сделали все, что могли. А дальше будь как будет.
Урок физики на следующий день начался с раздачи проверенных контрольных и выставления оценок в журнал. Когда я увидел в руках Валентины Ивановны листочки с бордовым оттенком, то сильно напрягся и машинально переглянулся с Квасовой. Лицо Светки было спокойно и ничего не выражало. Но ее глаза были бездонными за счет расширившихся до невероятных размеров зрачков.
– А сейчас я должна извиниться перед некоторыми из вас, чьи работы были испачканы и затоптаны дежурными, – Валентина Ивановна стояла перед нами, неправдоподобно выпрямившись, вытянув вдоль тела свои нелепые руки с большими мужскими ладонями и пальцами, напоминающими сосиски. Она мне напомнила провинившегося ученика младших классов, который сознается в содеянном неприглядном поступке, собрав всю волю в кулак. В ее всегда грубом голосе появились непривычные жалобные нотки.
 – Видимо, листочки выпали из пачки. – продолжала она. – И чуть не затерялись под столом. Я понимаю, что некрасиво выдавать их в таком виде. Я их даже брала домой, чтобы погладить утюгом. Они теперь не мятые, но паркетную краску мне отчистить не удалось. – она перевела дыхание, сделала глубокий вдох. – У вас за работу четверки.
Виноватая и от этого еще более несуразная физичка стояла перед нами, неловко разводя большими руками. Мне от всего происходящего стало не по себе. Ира Фаманевич бросила быстрый взгляд на Чистову. Мила опустила глаза, а Светка Квасова, не задумываясь ни на секунду, сразу с места ответила, что ничего страшного и мы совсем не в обиде. Главное, что ничего не потерялось. И Светка улыбнулась физичке лучезарной открытой улыбкой во все 32 зуба, не оставляющей никаких сомнений в том, что все именно так и было, но мы ее прощаем и зла не держим.
Проставляя оценки дальше, Валентина Ивановна вдруг подняла голову и посмотрела на Квадратова.
– Не понимаю, откуда это у тебя взялась пятерка. Я тебя разве спрашивала? Не помню, чтобы ты у меня хоть раз пятерку получал! – голос физички уже звучал привычно твердо.
Квадратов поднялся с места и пожал плечами. Происхождение его пятерки всем без исключения было понятно. Еще минута и это «понятно» дойдет до Сифоновой. Я автоматически посмотрел почему-то на Горошину. Мне показалось, что она даже немного съежилась от происходящего, испугавшись, что снова может всплыть ее недавняя история.
– Валентина Ивановна! – снова подала голос со своего места Квасова. – Это, наверное, моя пятерка. Вы меня недавно спрашивали. Просто не в ту клеточку поставили. Наши фамилии ведь в журнале друг под другом стоят: Квадратов, а следом Квасова.
По классу пролетел легкий шорох возобновившихся движений после нескольких минут напряженной тишины. Квадратов посмотрел на Светку таким взглядом, как будто она его сейчас не спасла, а просто пятерку украла.
– Все поняла, думаю, что так и было! – физичка пририсовала изящную стрелочку к Димкиной пятерке, указывая на то, что она Квадратову больше не принадлежит и отправляется на строчку ниже к Светке Квасовой.
Весь класс громко выдохнул. Квадратов был спасен. Горошина расслабилась и откинулась на спинку стула. А Светка никаких чувств, даже отдаленно напоминающих неловкость, в данный момент не испытывала. Она повернулась ко мне и подмигнула одним глазом. Зрачки ее давно вернулись в обычное состояние. Две хорошие оценки по труднопре¬одолимому предмету появились в Светкиной копилке всего за один урок и явно добавили ей хорошего настроения. Я улыбнулся ей в ответ и тут же поймал на себе нахмуренный взгляд Сереги Никандрова, наблюдавшего издалека за нашими перемигиваниями. Я улыбнулся ему тоже, но взгляд Сереги от этого мягче не стал.
Сифонова, закончив с оценками, вдруг неожиданно для всех начала опрос у доски. После контрольных работ никто из учителей обычно этого не делал. Но у физички по этому поводу было свое особое мнение.
– К доске пойдет… – звучный голос учительницы физики добирался прямо до сердца, которое от страха сначала начинало сжиматься, а потом, как будто вырываясь из-под контроля, начинало громко стучать, напоминая молот.
Рыбкина, никак не ожидавшая, что после контрольной работы вообще такое возможно, на автомате медленно сползла под парту и замерла там. После того, как у доски закончил свой ответ последний из вызванных одноклассников, Аленина голова, как ни в чем не бывало, снова появилась наверху рядом с головой Птичкиной.
– Тебя вроде не было в классе? – Валентина Ивановна с удивлением уставилась на слегка розовую от сидения под партой Рыбкину. – Я хотела тебя спросить, но подумала, что ты опять соревнуешься или болеешь.
– А я как раз временно здорова и здесь! – нашлась Рыбкина. – Уж не знаю, почему вы меня не спросили. Я как раз этого ждала.
 Физичка второй раз за день развела руками и начала объяснять новый материал.


Про поэзию, протест и прогул

Литература все никак не начиналась. Во время перемены я увидел в коридоре Гулевскую с Директором. Их разговор был явно на повышенных тонах. Щеки и шея Вигули были в красноватых пятнах, она активно жестикулировала руками и пыталась что-то или выяснить, или доказать. Директор слушал ее молча с каменным непроницаемым лицом и даже не обратил на меня никакого внимания, когда я проходил мимо. Я поздоровался, но Директор смотрел в одну точку и меня как будто и не заметил.
Урок никак не начинался, хоть звонок давно прозвенел. Я сидел на своем месте и смотрел по сторонам. В последнее время я стал замечать на лицах девчонок какие-то белые пятна. То у одной, то у другой по утрам на лице явно проступали странные белые полосы, которые потом пропадали. Я повернулся к вечно все знающему Ухову, чтобы спросить о происхождении этой странной белизны и онемел от неожиданности. На щеке Вовика проступало явное белое пятно.
– Это что, заразно? – спросил я, указывая на Вовкину щеку. – Почему все по утрам ходят пятнистые?
Ухов задрал вверх нос и даже усмехнулся с каким-то несвойственным ему высокомерием, как будто относился к небольшому числу избранных и посвященных в великую тайну. Он специально тянул время и молчал, делая вид, что размышляет, стоит ли со мной делиться важным секретом. Я не выдержал и ткнул его в бок для ускорения мысли. Вовик широко улыбнулся и объяснил, что почти весь класс таким образом по совету Чистовой борется с прыщами, которые вдруг резко у всех полезли.
– Не боись, не заразно. Организмы перестраиваются! – хмыкнул Ухов и ткнул пальцем в мой подбородок, который с утра начал краснеть и побаливать. – И тебе бы стоило сходить в аптеку и на ночь намазать свой зарождающийся прыщ волшебной белой пастой с цинком. Глядишь, к утру и подсохнет.
Пока я записывал название пасты, в класс вошла Гулевская. Она нервно посмотрела на часы, открыла журнал и вызвала к доске Ухова рассказывать биографию кого-то из великих поэтов. Вовик вскочил, высунул язык, чего давно не делал, начал что-то сбивчиво отвечать. Через минуту Гулевская посадила его на место с двойкой. Я пытался лихорадочно соображать, когда же нам это задавали, и срочно листал учебник в поисках нужной страницы. Следующим получил двойку Бишуков, потом Юля Окатова. Гулевская опустила голову в журнал и вызвала Квадратова. Димка медленно вставал, потом долго и неспешно выходил к доске. Гулевская нервничала, и мне казалось, что ей хотелось Димку подтолкнуть и ускорить. Я бросил взгляд на часы, прошло уже почти пол-урока. Квадратов медленно проговорил первую фразу про годы жизни, которую успел запомнить и донести до доски, потом вздохнул, открыл рот, чтобы добавить что-то еще...
– Садись, два. Ты все равно ничего не знаешь. Только время драгоценное тянешь! – в голосе Вигули появились неприятные высокие нотки, добавляющие ее звонкому голосу визжащий оттенок. Квадратов молча сел на место.
– Но вы же не дали ему ответить, – возмутилась Рыбкина. – Почему сразу двойка?
– Он все равно ничего не знает. – Вигуля взяла в руки свою тетрадь и начала объяснять новую тему.
– Это несправедливо! – подхватил Ивушкин.
– Ну, хорошо, если вы так настаиваете, пусть снова идет к доске и рассказывает! – Гулевская раздражалась еще больше.
– А зачем мне снова идти к доске? Вы же мне уже двойку в журнал влепили. Я что, мальчик для битья? – Квадратов даже не двинулся с места.
– Так нельзя! Почему сразу два? Это неправильно, – подхватили все остальные.
В этот момент дверь в класс открылась, и на пороге появился Директор. Рядом с ним стояла невысокая женщина средних лет в темном костюме с ослепительно белыми волосами. Чумнова громким шепотом сообщила, что это проверка из РОНО, а осведомленности Зойки можно было доверять.
– В этих литературных стенах прекрасной поэзии и поучительной прозы идет филигранная работа с детскими душами! – сказал Директор, вполоборота развернувшись к своей спутнице, и продолжил стихами: «Не позволяй душе лениться! Чтоб в ступе воду не толочь, душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь!»
Он взял небольшую паузу, неспеша оглядывая весь класс.
– А вам, Виолетта Васильевна, какая поэзия нравится? Этого поэта вы, конечно, узнали? – Директор резко развернулся к Вигуле.
Гулевская, глазом не моргнув, ответила, что с творчеством Николая Алексеевича Заболоцкого она хорошо знакома, но предпочтение отдает Марине Цветаевой.

«Вчера еще в глаза глядел,
А нынче – все косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел, –
Все жаворонки нынче вороны!
Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О, вопль женщин всех времен:
Мой милый, что тебе я сделала?!
И слезы ей – вода и кровь –
Вода, – в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха – Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости…»

– Гулевская читала очень хорошо, так как надо, негромко и на нерве.
Директор молчал, тетка из РОНО крутила головой во все стороны, а мы не шевелились. Гулевская завораживала сочетанием своей резкости и колкости с одновременной горечью и нежностью стихов Цветаевой, которых мы никогда раньше не слышали.
Когда она закончила читать, несколько минут было тихо. Потом Директор негромко кашлянул, улыбнулся и нарочито весело обратился к своей спутнице:
– Ну, пойдемте дальше, я покажу вам свое хозяйство!
– Лучше школу покажите, хозяйство не надо, это лишнее! – дерзко и негромко добавила Вигуля.
– А вам, Виолетта Васильевна, нужно запомнить, что когда директор заходит или выходит из класса, вставать должны не только дети, но и учитель.
– Обязательно запомню, в следующий раз буду стоять по стойке смирно! – на щеках и шее Гулевской снова стали пробиваться красные пятна. – Обязательно посетите кабинет музыки! Он так замечательно оборудован! – бросила она вслед уже закрывающейся двери под громкий звук звонка, извещающего о конце урока.
На следующий день первыми двумя уроками стояла литература. Гулевская снова задерживалась. В классе шло бурное обсуждение стихов Цветаевой, которые никого не оставили равнодушными, и двойки Димки Квадратова, который, конечно, мало что знал, но шанса ответить ему Вигуля точно не дала. Не помню, кто первый предложил коллективный уход с урока в знак протеста, но предложение было подхвачено, и уже через минуту класс в полном составе покинул школу. Было решено ехать навещать болеющего Душана, что мы с радостью и сделали.
Уже минут через тридцать мы подошли к старинному двухэтажному дому, где жил Михаил Борисович, и нажали кнопку дверного звонка. Дверь открыл Душан в спортивном костюме с книжкой в руке. Увидев нас, он как будто и не удивился, только брови на мгновение взметнулись вверх. Никто, конечно, ни слова не сказал ни про литературу, ни про двойку Квадратова, ни про Гулевскую. Ивушкин что-то пробормотал про неожиданно отмененные первые уроки. После литературы должна была быть история, которую вместо Душана никто не вел, поэтому как минимум три урока были в нашем распоряжении. Квартира Душана была такая же необычная, как и он сам. Из узкого коридора в комнату вела небольшая лесенка в три ступеньки. Комната, которую мы вмиг заполнили, была вся в книгах, выстроившихся на стеллажах вдоль стен от пола до потолка. Мы выпили по чашке чая, пожелали учителю быстрого выздоровления и двинулись назад.
 Первым человеком, которого мы встретили, была маленькая и пухленькая Оля Куропаткина из параллельного 9 «Б». Она подбежала к нам и, задыхаясь от удивления и восхищения, произнесла:
– Ну, вы даете! Ну, вам сейчас будет! Вас вся школа ищет! Целый класс пропал!
Ну а дальше пришла недобрая Гулевская, рассерженная на нас Марго и белобрысая тетка «из РОНО», оказавшаяся нашим новым завучем и сразу получившая прозвище «белая». Начался разбор полетов. Комсорг Ивушкин объяснил ситуацию, и, к общему удивлению, белая завуч встала полностью на нашу сторону. Гулевская выглядела обиженной. Квадратов торжествовал. Ивушкин был горд собой и не пытался это скрывать. Птичкина за открытие для себя имени Цветаевой готова была оправдать и простить Вигулю. Марго после того, как осталась наедине с классом, на эмоциях высказала нам все свое недовольство и тоже была права. А потом, конечно, простила. Она всегда нас быстро прощала. Я смотрел на нее и думал, что все-таки здорово, что нам так повезло с классным руководителем. На щеке Марго явно проступал белый след от салицилово-цинковой пасты или может мне это просто показалось?


«О, физика, как ненавижу я тебя!»

Утром позвонила бабушка и сообщила, что умер Брежнев. Бабушка плакала, говорила, что впереди неизвестность и такого спокойного времени больше никогда не будет. Смерть Генерального cекретаря нашей Коммунистической партии оказалась для всех большой неожиданностью. Он плохо двигался, еле-еле ворочал челюстью и ужасно говорил. Всем окружающим, включая себя любимого, Брежнев давал ордена. Его поцелуи взасос при вручении наград стали основой для множества анекдотов и баек. Все мы родились и выросли при Брежневе. Все понимали, что он стар и немощен, но другим мы его не видели и не знали. Казалось, что он будет жить вечно. И вдруг он умер. Все растерялись и не знали, что делать. Не могу сказать, что я пылал к нему какими-то особыми чувствами, но смерть эта меня слегка угнетала.
В вестибюле школы поставили большой портрет с черной лентой. Душан сказал, что смена поколений – процесс печальный, но естественный, что вести себя нужно как обычно, но соответствовать ситуации: не бегать, не кричать и не смеяться. Я старался думать о безвременно ушедшем Леониде Ильиче, но мысли мои то и дело слетали на прозу жизни. И этой прозой были оценки по физике, которые я никак не мог исправить. Физика в голову по-прежнему категорически не заходила.
После уроков я подошел к Ире Фаманевич и попросил у нее тетрадь с записями по нелюбимому предмету. Иру всегда отличал хороший почерк и доброе сердце. Она без раздумий протянула мне тетрадь, пристально посмотрела на мое невеселое лицо и спросила:
– Что, совсем с физикой беда?
Я молча кивнул головой, засовывая тетрадь себе в портфель. Ира на минутку замешкалась, потом еще раз внимательно посмотрела на меня, как будто принимая решение.
– Ладно, пойдем. Но поклянись, что никогда никому и ничего не расскажешь.
Я был заинтригован и немедленно во всем поклялся. Фаманевич повела меня в наш классный кабинет математики. Птичкина и Рыбкина намывали доску. Окатова сидела на парте, неторопливо качая ногами. Рядом с ней стояла Мягкова и что-то ей негромко рассказывала. За учительским столом сидела Мила Чистова и по просьбе Марго заполняла чистые страницы в школьном журнале, занося наши фамилии по списку. У Милы был красивый почерк, и она периодически помогала в этом вопросе Маргарите. Рядом в согнутом состоянии полулежала на учительском столе Фара и изучала журнал. Если говорить языком Душана, то «гора мартышек» присутствовала в полном составе. Мила вскинула на меня свои большие круглые глаза, потом медленно перевела взгляд, на Фаманевич. В ее взгляде читался конкретный вопрос.
– Он никому не скажет. У него тоже с физикой большие проблемы! – Ира легонько подтолкнула меня вперед.
Взгляд Чистовой сразу смягчился, и она с улыбкой подозвала меня поближе.
– Тебе чего надо? Четверку или тройку? – очень по-деловому спросила она. – Пятерку не могу, извини, сразу спалимся. И имей ввиду, поставлю в самое начало четверти, чтобы физичка ничего не вспомнила.
Я слегка оторопел от неожиданности и не нашел, что ответить, только пожал плечами. Чистова подперла щеку рукой, пролистала мои оценки и вывела в журнале напротив моей фамилии заветную четверку, а потом, немного подумав, поставила на всякий случай еще тройку. Я заглянул через ее плечо и поразился, насколько нарисованные оценки были похожи на выставленные самой физичкой. Ну просто одна рука, не прикопаешься.
– У тебя талант! – восхищенно выдохнул я.
– Криминальный! – добавила, подмигнув мне, Алена Рыбкина.
Никто не торопился и не суетился. Создавалось полное впечатление давно и хорошо отлаженного процесса. У меня на глазах Чистова с невозмутимым видом подставила пятерку по литературе Фаре, четверку по химии Окатовой, тройку по физике Птичкиной. Я почему-то вспомнил про Наташу Горошину, которая пыталась действовать примерно таким же путем, только не так успешно и в одиночку. Все-таки команда – это сила. Все было продумано, неторопливо, аккуратно и самое главное, очень похоже. Ответственность соответственно тоже делилась на всех, если вдруг поймают. Но это еще нужно сделать и доказать. Никакого угрызения совести не было, мы выживали как могли.
Девчонки обозначили еще одно важное условие – подставлять оценки только в исключительных жизненно-необходимых случаях. И еще, никаких левых оценок по математике и истории. Об этом меня предупредили сразу, чем совсем не удивили. Особого смысла рисковать, зная, что Душан на оценки вообще не смотрит, не было. Все знали, что в конце четверти он обязательно поставит то, чего ты на самом деле заслуживаешь, а недостающие отметки просто дорисует. А у Маргариты такая хорошая и цепкая память, что она обязательно до всего докопается, если только заподозрит, а кому нужны лишние неприятности? Никому. К слову, уроки Душана и Марго тоже никто не прогуливал. Я не могу сказать, что мы их боялись, или они держали нас в ежовых рукавицах. Просто не пойти без причины на урок Душана – это как будто нанести ему личную обиду. Как восстанавливать отношения, если он узнает, что отсутствие на уроке не имеет причины – непонятно. Что же касается Марго, то особого смысла прогуливать ее уроки не было. С ней всегда можно было обо всем договориться и при необходимости остаться позаниматься после уроков.
 После виртуозно подставленных мне четверки и тройки по физике, я выдохнул и на следующий день пришел на урок совершенно спокойно. Имея возможность накануне изучить журнал, я понимал, что слишком у многих оценок совсем мало и вряд ли меня спросят. Физику я не открывал и целый день пребывал в хорошем настроении. Все-таки для меня это был непостижимый предмет, трояк по которому я считал своей вершиной.
– К доске пойдет… – Сифонова склонила свою большую голову с нелепыми завитушками над журналом. Ее мясистый нос так смешно свесился вниз, что почти перекрыл верхнюю губу и напомнил клюв пеликана. Весь класс схватился за левое ухо. – К доске пойдет… – звенящая пауза казалась бесконечной. – Ухов!
У меня создалось полное ощущение, что снаряд разорвался рядом. Но это, к сожалению, было еще не все. Мы снова полегли на партах, выворачивая левые уши до красноты и пытаясь успеть выхватить из учебника спасительные строки, которые почему-то никак не читались дома.
Я сидел ровно и уверенно. Мой спокойный взгляд неожиданно встретился с взглядом физички Валентины Ивановны.
– Иди, Пушкин! Нужно исправлять твои тройки.
Почему-то физичка считала, что я способен на большее. Она выдала мне листочек, карточку с заданием, посадила на первую парту и сказала, что в моем распоряжении целый урок.
Рядом уселась Инна Хрисьман, получив карточку с другим вариантом задач. Инка, как и я, была чистым гуманитарием. Она писала стихи, много читала и мало соображала в физике. Поэтому я был сильно удивлен, когда она начала бодро набрасывать решения своих задач. Ответ пришел очень быстро: в кармане у Инны лежал вырванный из чьей-то тетради исписанный листок с ее вариантом.
Слева от меня через ряд расположилась Рыбкина, разглядывающая свою, только что полученную, карточку. Алена оглянулась к классу и изобразила полное отчаяние. Ситуация была похожа на ту, когда совместными усилиями на химии спасли и вытащили Димку Квадратова. Не сговариваясь, пока Ухов отвечал что-то у доски, одноклассники начали операцию по спасению Рыбкиной. Алена отправляла назад по ряду свои задачи, в ответ получала решения. Процесс спасения утопающих активно работал. Самостоятельная работа Рыбкиной вмиг стала коллективной.
Я пробежал глазами по своей карточке и вновь, в который раз, осознал свою беспомощность перед этим великим и ужасным предметом. Я представления не имел, как это решать. Между тем, физичка Валентина Ивановна перешла к объяснению новой темы. Она стояла недалеко от нас, была очень сосредоточена, и казалось, что кроме нового материала ее ничего не волнует. Я покрутил ручку и сами собой стали набрасываться строчки на злобу дня, которые я посвятил ненавистной физике:
«О, физика, как ненавижу я тебя! Так ненавидеть могут лишь враги. О, физика, как ненавижу я тебя! Придет урок, и я даю ноги! О, физика, как ненавижу я тебя! Готов я на любую месть, готов я твой учебник съесть! О, физика, как ненавижу я тебя! Я не могу учить закон Люссака, пусть лучше выпью я пять литров лака, полезу в драку, съем собаку! О, физика, как ненавижу я тебя! Чтоб не было тебя, готов я и на смерть. Готов я длинным вырасти как жердь, пусть буду маленьким, как лилипут, но пусть уроки физики пройдут! О, физика, как ненавижу я тебя!»
По торжествующему виду Рыбкиной было понятно, что с работой она справилась. Алена с улыбкой развернулась в пол-оборота к классу, сцепила между собой руки в замок и начала ими встряхивать, демонстрируя, что у нее все удалось и что, когда мы едины, мы непобедимы. Валентина Ивановна посмотрела на нее сверху вниз, выставила руку ладошкой-лодочкой вверх и, слегка покачивая ей, произнесла своим густым голосом:
– Чего ты празднуешь? Все списала и радуется. Ты дурачок, что ли? Просто отвлекаться на тебя было некогда и тратить драгоценные минуты не хотелось, когда новый материал даю.
Хрисьман уже закончила свою работу, когда голос Сифоновой раздался рядом с ней:
– Ну сколько можно, Инна? Тоже весь урок из кармана списывает. Ты дурачок, что ли? Кого обмануть хочешь? Сдавай карточку, листок свой можешь оставить себе на память. Придете обе переписывать после уроков.
Хрисьман как будто и не удивилась, глубоко вздохнула, пожала плечами и посмотрела на меня. Видимо, в моих глазах было столько грусти, что она на секунду задумалась, почесала свой нос с легкой горбинкой, потом быстро взяла мою карточку вместо своей и выдернула мой листок со стихами. Карточку она положила физичке на стол, а листок прилюдно измяла и сунула в карман. А я так и остался сидеть за первой партой с ее карточкой и листочком, исписанным правильными решениями и до конца урока старательно обводил буквы. Так, благодаря Инне Хрисьман и нашей с ней неожиданной рокировке, я получил свою первую пятерку по ненавистной физике, а Валентина Ивановна твердо уверилась в том, что я могу, если захочу. Стихи мои, кстати, Иннуся оценила, сохранила, вставила в рамочку и подарила мне спустя два года на выпускном вечере.



«А ну-ка, девушки!»

Вся школа буквально сошла с ума. Это происходило стабильно каждую весну, когда начиналась подготовка к конкурсу «А ну-ка, девушки». Вся учеба отлетала на второй план, и ничего важнее этого конкурса для нас не существовало. Спросите, почему для нас, если половина из присутствующих в классе не девушки? Да потому, что с первого дня девчонки задействовали нас в подготовке по полной программе. Говорят, что женщины умеют хранить секреты сплоченными группами. У наших это получалось отлично. Почти до последнего мы не знали, в каком же образе они предстанут на конкурсе. Девчонки умудрялись эксплуатировать нас вслепую. Они шептались, смеялись, каждый день оставались после уроков и что-то репетировали. А мы беспрекословно выполняли их задания и поручения.
Мама Ухова по их просьбе достала огромное количество марли. Мы с Бишуковым бегали по их велению на рынок и скупали орехи, чернослив и изюм, а потом относили в ателье, где работала мама Котихина, отрезы ткани в клетку для выкраивания костюмов. Ивушкин вместе с ДК периодически делали вылазки в стан соперников с целью добычи информации.
В конкурсе участвовали два девятых и два десятых класса. Из года в год правила не менялись. Самое главное – это название команды и выбранный образ. А дальше – огромное количество различных конкурсов, в которых нужно было этому образу соответствовать. Необходимо было представление команды и приветствие соперникам. Нужен был танец, подготовленная песня, подарок жюри, танцевальный конкурс с подшефными из младших классов, конкурс прически, капитанов, болельщиков и многое-многое другое. К каждому конкурсу нужна была своя оригинальная защита.
От этого всего голова шла кругом и у девчонок, и у нас. Птичкина с Хрисьман на всех уроках и переменах то писали сценарии, то переделывали слова песен. Марго сразу предупредила, что ее математический мозг не имеет тяги к творчеству, но она умеет хорошо распределять обязанности и быстро выполнять любые поручения. Она летала по школе в скоростном режиме, проявляя качества максимальной полезности и выполняя все просьбы и задания девчонок. Ивушкин и ДК разведали, кто из участников кем собирается быть.
В кабинете литературы или рядом в рекреации Гулевская ежедневно репетировала с бэшками. Опыт у Виолетты Васильевны был колоссальный. Чувство вкуса и меры тоже присутствовали. Творческая составляющая и умение ставить спектакли могли конкурировать, пожалуй, только с талантами Хоркевич. Гулевская все свои силы бросила на подготовку к конкурсу. Каждый вечер с их стороны неслась популярная песня «Этой ярмарки краски», а бэшки под нее дружно оттачивали свой танец. Попытка Ивушкина и ДК пройти мимо танцующих в сторону мужского туалета, была быстро пресечена бдительной Вигулей. Мальчишки были остановлены и отправлены в обратную сторону. Навстречу им из-за угла вынырнула улыбчивая Оля Куропаткина с ярким отглаженным костюмом в руках. Мальчишки одновременно с двух сторон подскочили к ней и хором в оба уха прокричали:
 – Это что тут за балаган с медведями?
– Это ярмарка со скоморохами! – выпалила Оля и от неожиданности подскочила.
– Ну, какая же ты хорошенькая, Оля! – бархатным голосом сказал ДК и улыбнулся, вложив в это все свое обаяние. Оля улыбнулась в ответ и завороженно замерла.
Потом мальчишки без особого труда узнали, что один из десятых классов взял себе тему Японии, так как они отнесли кроить свои костюмы все в то же ателье, где работала мама Котихина. Другой десятый класс выбрал военную тему и для конкурса, в котором нужно было непременно угостить жюри в полном соответствии с выбранным образом. Они решили, во что бы то ни стало, отыскать и притащить в школу военно-полевую кухню и с этой целью через кого-то из знакомых обратились к папе Квадратова, имевшего отношение к военному оборудованию. Так мы получили ценную и важную информацию для девчонок, но до сих пор не знали, кем же будут они на этом конкурсе. После уроков был поставлен вопрос ребром. Или мы все вместе, или пусть дальше выплывают без нашего участия. Девчонки на секунду задумались. А Марго, сидевшая рядом, с иголкой в руках и шитьем чего-то в ярко-красную клетку, подняла голову и сказала, что пора уже сознаваться, что победу делает команда, а не отдельно взятые, все скрывающие личности.
В этот момент к нам в кабинет математики заскочил Серега Никандров и сообщил, что около двери нашего класса активно прогуливается Оля Куропаткина, не понятно, с какой целью. Алена Рыбкина тут же шепотом предложила хором громко отскандировать, что мы команда Пеппи Длинный Чулок. Этот вариант, оказывается, рассматривался в самом начале, как одно из возможных названий. И мы тут же, без обсуждения, не тратя драгоценные секунды, дружно хором несколько раз выдали, что мы – команда Пеппи Длинный Чулок, как будто репетировали приветственную речевку, а Мила Чистова своим звонким голосом это еще и пропела для закрепления эффекта. Дверь неожиданно снова открылась, и появился удивленный Вовка Ухов.
– Вы что, совсем секреты разучились скрывать? – Вовик выглядел расстроенным. – Вас же подслушивали! Куропаткина пролетела мимо меня не как куропатка, а как настоящий орел, унося на своих крыльях новость.
Все дружно захохотали и захлопали в ладоши со словами, что номер удался, и «бэшки» теперь бросят все свои силы на подготовку приветствия для Длинного Чулка. После этого мы были посвящены во все тайны и загружены работой по самые уши. Девчонки были лесными гномами. Их было, конечно, не семь, а гораздо больше. Участвовали почти все, кроме Чумновой, которая по своим параметрам гномом быть не могла. Отказалась от участия Галя Фадеева, которая к подобным конкурсам относилась с большой долей скептицизма и интереса к происходящему вокруг не испытывала. К моему удивлению, не захотела быть гномом и Таня Парамонова, наш пионерский, а теперь и комсомольский лидер школы, назвавшая все это детским садом. В последнее время она стала чересчур резкой и слишком категоричной, общаться с ней я совсем перестал. Ее глубокий и тяжелый взгляд исподлобья напрягал меня неимоверно.
Если Фадеева с Парамоновой не появлялись на репетициях совсем, то Зоя Чумнова сидела там безвылазно и шила девчонкам красные колпаки с яркими жилетками в клетку. Когда с основными костюмами было закончено, Зойка приступила к костюму Белоснежки. Ну куда же гномам без нее! Белоснежкой, разумеется, была Оля Карова. В ней все соответствовало этому образу: и миниатюрность, и красота, и роскошные волосы. Чумнова очень хотела дружить с Каровой. Она во всем ей помогала и, как могла, опекала. Костюм Белоснежки стал для нее делом чести. Зойка старалась изо всех сил, периодически с важным видом проводя примерки. Получалось симпатично, только с юбкой у нее никак не складывалось. Чумнова уже извела большое количество марли, пыталась ее крахмалить, в чем-то вымачивать, пришивать к ней цветные лоскутки, но юбка продолжала выглядеть как юбка из марли.
Я вместе с Костиком Решетовым занимался изготовлением дома гномов, вернее не дома, а его передней части. Девчонки вспомнили мой опыт по рисованию декораций для оперы про волка и козлят и поручили мне сотворить нечто подобное, только для гномов. В подмастерья мне дали Решетова. Дом получался славный: с окошками, дверью, через которую можно будет выходить, трубой и цветами. Птичкина и Рыбкина ставили танец с детьми из второго класса и все вечера проводили в репетициях. А Чумнова с ножницами в руках начала очередное перекраивание юбки.
– Оставь уже марлю в покое! – бросила забежавшая в кабинет Птичкина. – Сшей лучше скатерть с большой оборкой для конкурса с угощением жюри. А юбку для Белоснежки от настоящего бального платья, из специальной сетки, я попрошу у подруги и принесу.
Чумнова сделала оборку для стола и снова взялась за юбку Белоснежки, ворча себе под нос, чтобы все слышали:
– Поверьте мне, ничего Птичкина не принесет, до последнего дотянет и не принесет. Потому что не для себя. Чего это она для Оли Каровой будет стараться. Другое дело, если бы Птичкина сама Белоснежкой была, тогда все бы сделала, без вопросов.
Нервозность возрастала по мере приближения дня конкурса. Мне кажется, что мы все в школе уже практически жили. Чумнова заказала в кондитерской большой торт в виде корзины с цветами. Этот торт должен был стать центром композиции так называемого стола гномов. Все для угощения жюри было уже приобретено или сделано своими руками – разные орешки, сухофрукты, мед и много-много всякой всячины. Маргарита испекла маленькие печенья-грибочки и печенья-орешки с вареной сгущенкой. Глиняную и деревянную посуду мы собирали по всем родственникам и знакомым. Птичкина вспомнила, что когда-то давно, когда только пришла в наш класс, всем девчонкам раздаривала салфетки с нарисованными гномами и Белоснежкой. Был брошен клич и за один день все салфетки в первозданном виде были вытащены из девчоночьих тайников и возвращены для украшения стола.
Накануне конкурса Чумнова поехала за тортом. Уже смеркалось. В последнее время в микрорайоне участились случаи срывания меховых шапок то ли группой хулиганов, то ли одним, но очень активным головорезом. Шапка Зойки Чумновой была новой, красивой, из меха белого песца с серой опалиной. Зная всю напряженную шапочную ситуацию, мама Чумновой пришила к ее шапке длинную резинку, которую Зойка пристегивала каким-то образом сзади к своему пальто. Чумнова возвращалась в школу, неся аккуратно впереди себя торт. И вдруг сзади к ней кто-то подлетел, толкнул и, сорвав шапку, бросился наутек. Зойка от неожиданности чуть не потеряла торт, но вовремя сориентировалась и бросилась вдогонку. Парень с шапкой от нее, Зойка с тортом за ним. Вор прыгает через сугроб, Зойка через сугроб. Он через забор, Зойка через забор. Хоть Чумнова считалась и не очень спортивным человеком, но, видимо, так дорога ей была новая шапка, что от парня она не отстала ни на метр. А когда он споткнулся и упал, она прыгнула на него сзади, отобрала шапку и быстро вернула ее на голову.
Все это было рассказано Чумновой на одном дыхании, когда она появилась на нашей базе в кабинете математики, возбужденная, красная, с капельками пота на носу и висках. В руках она сжимала драгоценный торт. На ее голове возвышалась темная мохнатая шапка с проплешинами. Зойка поставила коробку с тортом на стол и открыла ее. Торт, слава богу, был жив. Великолепная корзина с разноцветными ромашками и васильками из крема не пострадала. Чумнова выдохнула, счастливо улыбнулась и повернулась ко мне спиной. Сзади у Зойки висела ее песцовая шапка на длинной резинке, красивая, с серой опалиной.
 Наступил день конкурса. Девчонки как будто превратились в броуновские частицы и производили впечатление постоянного и беспорядочного движения. Но на самом деле каждая из них двигалась по своему строгому маршруту. Все активно доделывали недоделанное. Распределение обязанностей и их выполнение были поставлены очень четко. До сих пор у девчонок не было танца. И у Оли Каровой так и не было обещанного Ариной достойного костюма. Чумнова торжествовала, дошивала что-то из лоскутков марли и каждому напоминала о своих, сказанных ранее словах. А Арина столько на себя взвалила, что ничего не успевала. Нужно было срочно идти за бальным платьем для Каровой. Но времени катастрофически не хватало. Решено было сделать это вместо урока физики. Арина посмотрела вокруг, остановила взгляд на мне и позвала с собой. По моей спине побежали приятные мурашки. Естественно, что я, не раздумывая ни одной секунды, согласился составить ей компанию.
По пути Арина сообщила, что мы идем к Ане Сельдиной, к моей бывшей бально-танцевальной партнерше. Мы быстро добрались до соседнего микрорайона, взяли у Ани платье с красивой огромной пачкой, переливающейся нежными оттенками розового и голубого цвета, и отправились в обратный путь. Я нес в руках это платье, напоминающее мне пену волн, и не замечал ни неудобства, ни усталости. Арина шла рядом и периодически доставала из пакетика кусочки сушеного сыра, которые дала ей в дорогу подруга. Оказалось, что девчонки теперь живут рядом, часто общаются и вместе сушат тонкие пластинки сыра, вкус которых обожают. Я наслаждался общением с Ариной, и ничто другое меня совсем не интересовало. Я жил только этим моментом и хотел, чтобы он продолжался бесконечно. Вдруг Арина приостановилась, немного напряглась, потом резким движением приподняла мои руки вместе с бальным платьем и с бесконечным ворохом юбок и быстро затащила меня в ближайший подъезд. Я ничего не понял, но безоговорочно подчинился.
– Физичку видел? Она навстречу нам шла! Значит, урок уже закончился. Надеюсь, что она нас не успела заметить. – Арина поднялась на второй этаж и встала напротив небольшого подъездного окна, через которое хорошо проглядывалась вся местность. – Я знаю, что наступит время, когда эта школьная физика будет мне казаться самой смешной и несерьезной проблемой в жизни. Но пока это время не наступило, ничего непонятнее, страшнее и хуже физики для меня не существует!
Через несколько секунд в нашем поле зрения появилась учительница физики, которую спутать с кем-либо было невозможно. Она уверенно шла по тротуару вдоль дома, но вдруг неожиданно притормозила и повернула в сторону нашего подъезда. Внизу раздался звук открываемой двери. Мы, не сговариваясь, на цыпочках переместились на третий этаж и услышали звук тяжелых шагов, поднимающихся наверх. Мы переглянулись и максимально тихо переместились на четвертый. Платье, которое по-прежнему было у меня в руках, страшно мешало, цеплялось за перила, за Арину и кололо руки. Звуки шагов Валентины Ивановны Сифоновой эхом разлетались по подъезду. Шаги эти были тяжелыми и размеренными...
– Каменный гость! – прошептала одними губами заметно побледневшая Арина.
В глазах ее застыл ужас. Видимо, мой вид был не лучше и успокоения ей не принес. Мы стояли на четвертом этаже, и выше был только последний, пятый. Мои мысли работали в усиленном режиме, но выхода не находили. Прыгать из окна – не вариант. Оставалось только сесть где-нибудь в углу и накрыться этим чертовым колючим платьем. Казалось, что спасения нет и не будет. Мы замерли в каком-то нечеловеческом напряжении на пятом этаже. Валентина Ивановна дошагала до четвертого и остановилась. Мы не дышали. Она, наоборот, дышала очень громко. Сверху нам были видны только ее мясистые пальцы, крепко обхватившие поручни перил. Потом пальцы исчезли, раздался продолжительный звонок, звук открывающейся двери и громкий хлопок, извещающий, что наш путь свободен. Мы бросились по лестнице вниз, прыгая через ступеньки. Когда мы были уже где-то на уровне третьего этажа, дверь снова хлопнула и послышались тяжелые шаги. Но это было уже неважно. Мы были в недосягаемости. Мы бежали так, как будто нам прицепили специальный скоростной мотор.
Вдохнув на улице спасительного свежего воздуха, мы понеслись дальше в сторону школы. Заканчивался урок математики. Вернее, никакой математики и в помине не было. Шла полным ходом подготовка к конкурсу. Все наши «а ну-ка, девушки», увидев платье, одновременно ахнули, а потом раздались возгласы восторга. Карова стояла в юбке из марли и выглядела Золушкой. Через одно мгновение Оля, как в сказке, была превращена в принцессу, а если точнее, в лучшую Белоснежку нашего микрорайона или города, а может, всей страны. Все сразу захлопали в ладоши и закричали: «Ура!». Все, кроме Зои Чумновой. Она уткнулась в пол и молчала.
Последним уроком в этот день была история у Душана. Оля Карова подошла к нему, сложив ладони между собой, пальцами вверх и с мольбой в голосе попросила разрешить вместо урока репетировать танец. Душан улыбнулся, потрепал ее по щеке и махнул рукой. Карова, Чистова и Птичкина начали создавать с нуля танец, до представления которого на конкурсе, оставалось всего часа полтора. Чумнова металась с тортом в руках, не зная, куда его безопаснее поставить. Мы с Решетовым устанавливали дом на специальные подпорки. Девчонки к этому времени уже почти все переоделись и превратились в настоящих гномов. Все они были в разноцветных колпаках и в красных клетчатых жилетках. На ногах из-под коротких штанишек торчали яркие вязаные гольфы. На раскрашенных яркими румянами лицах красовались аккуратные бородки.
 Мы с Решетовым на счет раз-два-три подняли и поставили дом. Все получилось. Все сразу захлопали и загудели, а Костик, театрально смахнув пот со лба и изобразив неимоверную усталость, плюхнулся спиной на какие-то мешки и коробки, высоко и демонстративно взмахнув ногами вверх. Раздался едва слышимый легкий треск. Костик тут же вскочил, обернулся, поднял большой, свернутый в рулон кусок марли. Под ним стояла коробка с тортом, даже не стояла, а уже лежала. И не коробка, а то, что от нее осталось. Никто не двинулся с места и не произнес ни слова. Так получилось, что память о торте мы как будто почтили минутой молчания. На Зойку Чумнову было больно смотреть, ее трясло мелкой дрожью. Рядом со мной всхлипнула Наташа Горошина, на реснице Чистовой повисла длинная слеза. Костик Решетов от осознания содеянного стал пунцового цвета и не переставая глотал ртом воздух, не зная, что сказать в оправдание. Уныние и безнадежная печаль проникли в души. Маргарита решительно подошла к коробке и сняла крышку. Торт был всмятку. От цветочной красоты ничего не осталось.
– Катастрофа! – тихо прошептала Ира Фаманевич, но все услышали.
– Через пятнадцать минут построение команд, что делать? – всхлипнула Мила Чистова.
– Никакой катастрофы не вижу, потому что ее нет! – Маргарита что-то искала в своей сумке. – Давно хотела сказать, что жюри очень настороженно относится к покупным тортам, просто не хотела вас расстраивать. Кто сегодня успел пообедать?
– Никто! – вздохнув, ответила Рыбкина. А я в этот момент понял, что про еду совсем забыл, и с завтрака у меня во рту маковой росинки не было. А между тем Марго достала из сумки пакет со столовыми приборами, принесенными для конкурса с угощеньем.
– А не пора бы нам немножко подкрепиться? – спросила Маргарита словами Винни-Пуха из мультика.
– Да! – хором ответили мы и быстро разобрали ложки и вилки.
– Подождите! – закричала Инна Хрисьман и вытащила из останков торта ручку от корзины из песочного теста, которая сохранилась после разрушительного падения Решетова и выглядела очень неплохо. – Это же наша подкова на счастье, и она выжила. Хороший прогностический признак, между прочим. Ее мы и установим в центре стола гномов.
Десяти минут нам хватило, чтобы расправиться с тортом и восстановить силы после стресса. Все показывали Чумновой большой палец, причмокивали и нахваливали, говорили, что это самый лучший торт в мире и самый нужный допинг в ответственный момент. Зойка расслабилась, начала улыбаться и даже всех подгонять в спортивный зал, где с минуты на минуту должно было все начаться.
Конкурс «А ну-ка, девушки» собрал всю школу. От многообразия и яркости костюмов разбегались глаза. Желто-красные одежды скоморохов перемешались с нежными бледно-розовыми кимоно японских женщин, яркими красными колпаками гномов и лаконичными военными гимнастерками.
После представления команд и обмена приветствиями, неожиданно для всех Света Квасова объявила, что у нас для соперников приготовлены небольшие подарки для хорошего настроения. Никандров включил музыку песни «Это ярмарки краски, разноцветные пляски…», ту самую, под которую репетировали свой танец «бэшки», но еще не успели ее ни разу использовать. Света вывела на середину спортивного зала Шурика Базарова на поводке. Одет он был в яркую красную рубаху-косоворотку. Лицо Шурика закрывала маска медведя. Его большая неповоротливая фигура это сходство только подчеркивала. Настоящий дрессированный медведь с поводырем с ярмарки! Они сделали небольшой круг по залу под бурные аплодисменты, и Светка подтолкнула Шурика-медведя к «бэшкам». Что делать в этой ситуации дальше не знали ни Шурик, ни «бэшки». От этого было еще смешнее.
Не дав никому опомниться, Мила Чистова звонко объявила, что для девушек из страны восходящего солнца у нас особый подарок – «Япона-мать». По залу прокатилась волна удивления, переросшая в хохот, когда Япона-мать предстала перед глазами публики. Я был свидетелем того, как выбирали подходящего человека, а потом наряжали, красили и доводили образ до совершенства. Девчонки перебрали на эту роль всех от Чумновой до Марго и неожиданно остановились на Димочкине. Он был строен, черноволос и не сопротивлялся. Его одели в китайский халат папы Птичкиной из плотного тяжелого шелка темно-зеленого цвета с вышитыми золотом женскими фигурками с зонтиками. На голову прицепили подобие пучка темного цвета, сделанного из старого шиньона, который для убедительности проткнули длинными вязальными спицами, подчеркивая японский стиль. Смуглое лицо Димочкина после многочисленных экспериментов приобрело желтоватый оттенок, глаза заметно вытянулись с помощью нарисованных стрелок. Под нежные звуки удивительной японской музыки Димочкин двигался мелкими шажочками, сильно склонив голову набок и изображая полную покорность. Походка Димочкина не была так хороша, как он сам в женском обличии. Двигался он совсем не по-женски и изяществом не блистал. Ноги его почему-то плохо гнулись в коленях. Пятая точка странно оттопыривалась и притягивала всеобщее внимание. Скорее всего, девчонки ему туда что-то подложили для увеличения объема и усиления эффекта. Его большие ступни сорок пятого размера были вывернуты носами в разные стороны, как у балерины и напоминали лыжный ход «елочкой». Полное отсутствие пластики и каких-либо артистических способностей делали нашу Япону-мать фигурой комической, вызывающей всеобщий хохот зала. Сидящие в жюри учителя во главе с Директором заулыбались. Соперники напряглись.
Подарком для десятиклассниц в военных гимнастерках планировался автомат Калашникова, тот самый, который мы собирали и разбирали на уроке начальной военной подготовки с закрытыми глазами. Но Димка Квадратов подкинул мысль, что неплохо бы вместе с автоматом притащить на конкурс известного в школе хулиганистого мальчишку Митю из четвертого класса по фамилии Калашников. Идея всем понравилась. На мальчика надели пилотку, повесили автомат и под звуки, напоминающие автоматную очередь, отправили в стан военных девушек.
Преимущество наших девчонок чувствовалось с первых минут. В чем-то я участвовал, где-то помогал, о каких-то моментах даже не подозревал. Гномики в исполнении Птичкиной и Рыбкиной на одном дыхании станцевали с подшефными второклашками, изображающими бабочек, жучков, пчелок на импровизированной лужайке лесной чащи. Для конкурса инсценированной песни девчонки где-то раскопали большую детскую машину с педалями. В машину смогла уместиться только Инна Хрисьман, она и стала тем гномом, который должен был ездить и что-то изображать под переделанную и перепетую девчонками песню про гномика на машине, у которого заглох мотор.
Иннуся выкладывалась по полной, ее озабоченный гном ходил с инструментом вокруг машины и пытался ее чинить, получалось забавно. Оставался последний куплет, когда после заправки бензином машина едет домой. Но машина не ехала, продолжая оставаться на месте. Что-то пошло не так, что-то где-то заело. Иннуся жала на педали, но машина не трогалась с места. Выскочившие на подмогу Хватова, Блинова и Блинохватова, пританцовывая, докатили Иннусю на место. Причем, сделали они это так весело и задорно, что создалось полное впечатление именно такой задумки. Перед конкурсом причесок с головы Оли Каровой аккуратно сняли капор, и светлые волны ее роскошных волос в мелких завитых кудряшках рассыпались по плечам. Волосы нашей Белоснежки впечатляли. Даже в завитушках они были необычайно длинными. Именно ей пел влюбленный гном в исполнении Светы Квасовой свою конкурсную песню, мастерски переделанную из известной арии Мистера Икса.
Между тем Хрисьман, Чистова и Горошина готовились к обеденному конкурсу. Суть его заключалась в том, что нужно было накрыть стол в стиле названия команды, защитить его и угостить жюри. В центре стола уже была установлена знаменитая подкова, бывшая в прошлой жизни элементом торта, точнее, ручкой от корзины из песочного теста. В небольших аккуратных глиняных мисочках стояли лакомства лесных гномов: сухофрукты, разные орешки, мед, варенье, печенье, стояли салфетки с изображением Белоснежки и гномов, лежали деревянные ложки. В мисках побольше лежала вареная картошка, маленькие хрустящие бочковые огурчики, квашеная капуста и еще много чего разного. Наташа Горошина заваривала липовый чай. Инна Хрисьман готовилась угощать жюри и рассказывать о том, что все богатство и многообразие стола создано руками маленьких трудолюбивых гномов. Вдруг Горошина ойкнула, всплеснула руками и обернулась. Я в это время заканчивал устанавливать табличку на двух длинных деревянных ногах с надписью: «Ресторан Веселый Гном», которую мы сделали с Решетовым накануне.
– Пушкин, пожалуйста, сгоняй в женскую раздевалку, я там в большой клетчатой сумке оставила печенье, которое приготовила Маргарита! – взмолилась Горошина.
Я тут же, не говоря ни слова, отправился за печеньем. Жюри уже начало свой обеденный обход и дегустацию. Гномы в этом конкурсе были последними в очереди, поэтому я особо не торопился, разглядывая все вокруг. Японские женщины накрыли для угощения низкий столик с обрезанными ножками. На столе было много разной непонятной японской еды, приготовленной на основе риса. Выглядело все это, честно говоря, не очень аппетитно. Японки приготовили палочки для еды и расселись в своих красивых кимоно на большом темном одеяле вокруг стола, подложив под колени плоские яркие подушки. Команда зеленых гимнастерок готовилась угощать кашей из походной кухни, которую общими усилиями они вкатили в спортивный зал. Скоморохи где-то затарились ярмарочными пряниками и наготовили леденцов из жженого сахара в виде петушков на палочке. Они стояли вокруг импровизированной телеги в ожидании жюри и о чем-то постоянно переговаривались. Девчонки из класса Гулевской были высокие, симпатичные, интересные. Они все время что-то выясняли, всегда были с чем-то не согласны, вечно предъявляли какие-то претензии и не умели договориться между собой. Гулевская бегала вокруг своих и отдавала команды. Она была и режиссером, и сценаристом, постоянно что-то придумывала и предлагала, использовала весь свой театральный опыт, рвалась и старалась изо всех сил. Найти общий язык с «бэшками» ей было сложно. Но она не сдавалась и вызывала восхищение своей самоотверженностью и упорством.
 Я еле-еле протиснулся сквозь толпу зрителей и подошел к женской раздевалке. Дверь была приоткрыта. Я уже хотел постучать, как услышал недовольный голос Птичкиной:
– Пушкин наш сюда так и не приходил за печеньем? Только за смертью его посылать! – я невольно замер, услышав свою фамилию.
– А кто это такой и с чем его едят? – спросил неизвестный женский голос.
– Ну, вы актера Михаила Боярского знаете? – с заметным ехидством и достаточно громко спросила Птичкина.
– Это который Д,Артаньян? Мушкетер? Красавчик? «Тысяча чертей» и все такое?
– Точно. Так вот… – Арина выдержала паузу, – Ничего общего!
За дверью громко засмеялись. Меня как будто наотмашь ударили по лицу. Щеки стало нестерпимо жечь. Я на какое-то время застыл на месте. Мне показалось, что прошел час, а оказалось, что меньше минуты. Я постучал и зашел. Птичкина обернулась, увидела меня и, ни на секунду не смутившись, громко объявила:
 – Пушкин Александр Сергеевич, собственной персоной.
Вид у меня был явно не очень, и все присутствующие в раздевалке снова покатились со смеху.
– Тебя только за смертью посылать! Где ты мотался? – обратилась ко мне Птичкина.
Я не знал, что ответить, поэтому молчал. Не рассказывать же, как я ходил между накрытыми столами и просто глазел по сторонам.
– Сейчас он подумает еще минут двадцать, что ответить, а конкурс к этому времени уже закончится! – не унималась Птичкина под общее веселье.
Я, ни слова не говоря, достал печенье из клетчатой сумки Горошиной и молча покинул раздевалку. Что-то во мне в этот момент сломалось. Я понял, что все мои мечты и надежды никогда не смогут осуществиться. Я и Арина Птичкина не просто люди из разных песочниц. Мы из разных миров, из разных галактик. У нас нет точек соприкосновения и никогда не будет. Она воспринимает меня исключительно как «подай-принеси», ну, может иногда как свою не очень близкую подружку, постоянно мотающуюся под ногами, над которой можно всегда немного поиздеваться, которая никогда не обидится.
Внутри меня что-то изменилось. Я подумал, что наступила точка невозврата. Меня поглотила апатия, просто сразу накрыла с головой. Мне вдруг все стало неинтересно и захотелось домой. Я отдал Горошиной печенье как раз в тот момент, когда Директор вместе с членами жюри начали снимать пробы в ресторане «Веселый гном». Инна Хрисьман заливалась соловьем, рассказывая, где и под каким кустом срывалась та или иная ягода, был найден тот или иной гриб, где выращивались и как готовились натуральные продукты лесных гномов. Подкову разломали на множество мелких частей на счастье, как будто именно так все было запланировано. Учителя с удовольствием черпали этими кусочками липовый мед, демонстрируя очевидное неравнодушие к содержанию наших глиняных тарелок. Все были довольны и улыбались. Проголодавшееся жюри не получило удовлетворения ни от каши из походной кухни, ни от холодного недосоленного риса с японского стола, ни от ярмарочных леденцовых петушков. И только у гномов они наконец-то поймали настоящее удовольствие от трапезы.
Девчонки вырвались вперед и лидировали по сумме набранных очков. Оставался последний танцевальный конкурс. Первыми выступали «бэшки» и отлично справились со своим танцем под уже поднадоевшую песню «Этой ярмарки краски» в исполнении Валерия Леонтьева. Они прыгали, кувыркались, бегали, держась за разноцветные ленты. Гулевская, стоя на своем месте у телеги, так переживала, что непроизвольно делала все движения вместе с ними и хлопала в ладоши. «Японские гейши» выглядели очень достойно, хоть и немного агрессивно. Танец с веерами быстро перешел в танец с самурайскими мечами из раскрашенного картона. Потом «Гимнастерки» на одном дыхании отплясали под «Смуглянку-молдаванку», выбивая громкую чечетку кирзовыми сапогами. Все старались. Никто не ударил в грязь лицом. Чем лучше танцевали соперники, тем с большим волнением ждали мы выступления наших гномов.
 А потом вышли наши девчонки и время остановилось. В центре стояла Оля Карова во всем блеске своих распущенных волос и в невероятной бальной многослойной юбке нежного небесно-розового цвета. По бокам встали Мила Чистова и Арина Птичкина. Заиграла музыка с переливами колокольчиков, стрекотанием кузнечиков и трелями соловья… В отличие от всего увиденного ранее, такого боевого, громкого и залихватски веселого, танец Белоснежки и гномов был настоящей нежнятиной. Они никуда не спешили, просто жили на сцене и получали от всего происходящего огромное удовольствие. Было полное попадание танца в музыку и в образ. Движения их были плавными и неторопливыми, пробирающими до мурашек. Волна уверенности в близости победы передалась всем присутствующим. Танец, которого вчера и даже сегодня утром еще не было, состоялся.
Объявленные председателем жюри результаты никого не удивили. Победа гномов была впечатляющей. «Гимнастерки» плакали, соскребая кашу с алюминиевых мисок. «Скоморохи» выясняли отношения и искали виноватых. Довольный происходящим Ухов крикнул девушкам в кимоно что-то про харакири. «Японские барышни» были невозмутимы, хоть и заметно расстроены. «Гномы» ликовали, скакали, кидали свои разноцветные колпаки вверх, что-то кричали, обнимались с Марго, смеялись, что-то обсуждали и наслаждались победой. Я бросил быстрый взгляд на Арину Птичкину. Она что-то весело рассказывала Ивушкину, жестикулировала и кого-то изображала. Не удивлюсь, если меня.
Я нашел свой портфель, валявшийся среди груды конкурсного хлама, и пошел домой.


Последнее письмо и новости из школьной жизни

Говорят, что не нужно тратить время на тех, кто не любит тебя и не полезен тебе в деле. Я делал все наоборот и ничего не мог с собой поделать. Часто приходила мысль, что Птичкина напоминает бриллиант, такая же красивая и бесполезная. Но я эти мысли гнал прочь и продолжал крутиться вокруг Арины, пытаясь стать незаменимым. Естественно, что это не приносило никаких плодов, кроме грустных мыслей и волнений. Я понимал, что примелькался и поднадоел своим постоянным присутствием, но ничего сделать не мог. Я постоянно находился в какой-то прострации. Мама заметила, что я так часто стал уходить в себя, что в квартире как будто стало больше места. Навалилось состояние безысходности и безнадежности. Что делать со всем этим, я не знал. Я был новичок и полный профан в делах сердечных. Любовь, про которую я черпал информацию в основном из книг и от Ефремова ДК, должна была доставлять радость, открывать новые горизонты и придавать силы. У меня же все было наоборот, силы забирались и надежды исчезали. Меня потянуло писать. Это была какая-то физическая тяга. Мне показалось, что вывалив все свои эмоции на тетрадный листок, я получу облегчение, и бумага заберет часть моей душевной боли. Пусть это будет мое последнее письмо. И уже закончим с этим.

Пожар любви угас во мне не сразу
Его душил, невольно скорбь тая,
Но воли смерч прогнал все как заразу,
Оставив душу голой, как скала.

Я чувства запер в клетку заточенья,
Закрыв ее, оковами скрепя.
Окончились душевные мученья.
Прошли страданья, боли забытья.

Но я любить не перестал, напротив,
Измученный страданьем стал слабей.
В сознанье черств, мечтания забросив.
В душе ж люблю еще сильней.

Пока я писал первые два четверостишия, мне действительно становилось легче от ощущения, что я даю Птичкиной своеобразный отворот-поворот и тем самым беру реванш за ее вечные ехидные замечания, за подчеркнуто равнодушное отношение ко мне. Но потом что-то внутри дрогнуло, и я решил оставить ей один маленький, но призрачный шанс. Может она увидит его, если, конечно, дочитает мои сочинения до конца. Я сложил письмо пополам, заклеил на всякий случай для надежности по самому краю. А потом, уже в который раз, обратился к великому и безотказному моему тезке, у которого всегда и на все случаи жизни было, что позаимствовать.

Я Вас любил, любовь еще быть может
В душе моей угасла не совсем.
Но пусть она Вас больше не тревожит,
Я не хочу печалить Вас ничем.
Я Вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай Вам бог любимой быть другим.

Подписался я, конечно, как положено: А.С. Пушкин.
На следующий день письмо было технично засунуто мной в карман яркой куртки Арины Птичкиной, висевшей в раздевалке. Я вышел в вестибюль и понял, что мне действительно стало легче, меня отпустило. Мне стало почти все равно, что будет дальше. Почти. Вероятно, попадая в подобные ситуации, нужно уметь вовремя отключаться, чтобы сохранить свой заряд и не перегореть. Я не умел этого делать, поэтому, наверное, и перегорел.
 Где-то я услышал, что, когда тебе больно, нужно делать еще больнее и тогда та, первая боль заметно ослабевает. Мне было тяжело, и я решил сделать так, чтобы стало еще тяжелее. Я взял учебник невыносимой мной физики и стал ее учить. Не просто учить, я стал неистово зубрить ее, чтобы знать от зубов, как стихотворение. Я ненавидел ее и зубрил. Зубрил и ненавидел. Я загрузил себя по самые гланды в надежде, что когда сниму с себя тяжесть этого добровольного груза, то сразу пойму, что жизнь продолжается, что она по-прежнему хороша и все, в принципе, терпимо. В какой-то момент я с удивлением заметил, что начал в этом предмете немного разбираться и даже что-то понимать. На одном из последующих уроков физики, попав к доске и вывалив все накопленные мной знания на совершенно неподготовленную к этому физичку, я привел ее в полный восторг. Она своим низким басом сообщила, что я могу учиться на пять, и она больше с меня не слезет. Перспектива, конечно, так себе. В голове моей тут же нарисовалась соответствующая картинка, и я невольно улыбнулся.
На следующий день после победы в конкурсе «А ну-ка, девушки!» все девчонки пришли в школу в узорчатых вязаных гольфах от костюмов гномов. Гольфы были яркие, притягивающие взгляд, красные или синие. Обычно мало кто из девчонок переобувался в школе, потому что почти у всех были супермодные сапоги на «манке» или на так называемой «манной каше», являющиеся предметом гордости и даже чьей-то зависти. Дефицитные сапоги имели толстую микропористую подошву белого цвета, отсюда и такое странное название – манка. Достать их было крайне сложно. Кто-то выстаивал огромные очереди, кто-то приобретал по знакомству или большому блату. Мама рассказывала, что за такие сапоги она отдала спекулянтам почти всю свою зарплату и была этому беспредельно счастлива.
Так вот, после конкурса «А ну-ка, девушки!» с хождением по школе в обуви на «манной каше» было покончено. Все наши девчонки, задав новый вектор школьной моды, переобулись в кроссовки и в разноцветные узорчатые гольфы, связанные в специальной трикотажной мастерской. Это было так ярко и необычно, что буквально через неделю в таких гольфах уже ходила почти вся школа, а трикотажная мастерская перевыполнила свой план на год вперед. Эти гольфы постоянно напоминали о веселых гномах и их уверенной красивой победе.
Я сидел на своей парте, подперев щеку, и рассматривал рисунок на синих гольфах Арины.
– Чо, опять на Птичкину пялишься? – ко мне с улыбочкой подсел наш комсор Ивушкин.
– Уточни, пожалуйста, высказывание! – почти без эмоций ответил я, даже не повернув головы в его сторону.
– На ее ноги пялишься, если уж так сильно хочешь конкретики! – Валерик продолжал ухмыляться.
– На ее гольфы, если уж хочешь правды! – я посмотрел на Ивушкина и тоже улыбнулся.
– Что-то вы все, как с ума посходили с этими гольфами и девчонками. Решетов с Оли Каровой глаз не спускает, у Ухова опять очередной приступ любви к Ире Фаманевич, Димочкин со всех сторон Птичкину обхаживает, да и ты туда же. Про Бишукова вообще молчу, вчера опять пересел. На этот раз, к Блинохватовой. И при этом ни с одной из трех Тань отношений не испортил. Про ДК даже начинать не стоит, это хроническая форма любвеобильности с чрезвычайно частыми обострениями.
Мимо нас, как торнадо, пронеслись смеющаяся Светка Квасова и молчаливый Никандров, в погоне друг за другом. Комсорг проводил их глазами, дождался, когда Светка влепила Сереге учебником по голове и добавил:
– Словом можно только обидеть, а учебником вообще-то и убить. Но их это как будто совсем не волнует. Не понимаю я вас совсем, что происходит? Весна что ли пришла?
– Не переживай ты так за всех, Валера, будет и на твоей улице праздник! – философски заметил я, глубоко вздохнув.
– Да нет, похоже сегодня на твоей улице праздник! – засмеялся комсорг. Ко мне решительно шла Арина Птичкина собственной персоной. Я весь мысленно подобрался и поднял на нее глаза.
– Пушкин, откуда такие глубокие познания в физике? – начала Арина с милой улыбкой. – Может, возьмешь меня на поруки? Я по-прежнему между двойкой и тройкой болтаюсь.
В голове моей вихрем понеслись картины нашей возможной совместной подготовки к урокам физики: в школе после уроков, у меня дома, общие разговоры на любые темы кроме физики, чаепития, в перерывах слушание итальянской эстрады… Я вмиг забыл обо всех своих обидах и уже был готов кивать головой и снова мчаться за ней на край света. «Ты много помогал, теперь научись отказывать, тряпка!» – прошептал мне внутренний голос. «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей», – процитировал он мне любимого однофамильца. Я собрался с духом и спокойно произнес.
– Нужно просто сесть и выучить. Я смог, и ты справишься.
– Я никогда не смогу выучить физику! – Арина смахнула со лба непослушную челку. – Ну, Пушкин, не разбивай мне сердце! – с капризными нотками маленькой девочки протянула она.
И этот тон, и эти нотки, с которыми она каждый раз обращалась к Димочкину, когда нужно было сделать задание по алгебре или геометрии, решили для меня все.
– Разбить сердце можно только тому человеку, у которого оно есть! – твердо сказал я и заставил себя улыбнуться. – Повышай самооценку и все получится.
 Я отказал ей. Переступил через себя и отказал. Впервые в жизни.
 Дни летели как картинки за окном скорого поезда. Такой калейдоскоп бесконечно долгих и слишком быстрых дней. Вроде бы ничего нового не происходило. Но каждый день был новым и неповторимым. Бишуков подарил Душану длинную указку, гнущуюся в разные стороны. Михаил Борисович был очень доволен и даже, я бы сказал, увлечен. Он ходил между рядами парт и использовал указку как продолжение своей руки, сдвигая тетради или приподнимая исписанные листочки в поисках шпаргалок. Он мог легонько почесать кому-то из девчонок заднюю поверхность шеи или что есть силы неожиданно шваркнуть, как хлыстом, кому-нибудь из парней по спине со словами:
 – Точно не списываешь?
– Нет! – кричал страдалец.
– Все знаешь? – спрашивал Душан, вальяжно гуляя по классу.
– Все!
– А ты допускай, что не все, что многого не знаешь и не понимаешь, иначе не будешь развиваться! – и шваркал еще раз.
Мы, склонив головы, строчили ответы на контрольные вопросы, а Душан в очередной раз повторял одни и те же прописные истины, которые мы вроде бы и слушали в полуха, но в итоге каждая из них нашла свою полочку в наших мозгах и разместилась там всерьез и надолго.
– Учитесь договариваться и делиться, умейте просить прощение, если надо! – Душан помахивал своей указкой-удочкой. – Нельзя сдаваться. А что делать, если не тянешь? Позориться до конца? Ни в коем случае. Надо уметь отойти в сторону. Берегите время. Его не вернуть. Это самое бесценное, что есть на земле. Мы всегда знаем, сколько в кармане денег, но понятия не имеем, сколько осталось времени. Дружите с сильными, они лишены зависти и будут тянуть вас за собой вверх. Учите цитаты великих. Даже если вы просто перефразируете их своими словами, будете выглядеть достойно. И помните, что учитель всегда прав. Даже если он дуб, – и добавлял после паузы, что совсем не обязательно ставить учителя в известность о том, что вы в курсе второй части про дуб. Сосредоточиться нужно исключительно на первой, потому что в противном случае можно огрести по полной. Постулат работает, если слово учитель поменять на слово начальник или руководитель.
Михаил Борисович снова делал быстрый взмах, указка описывала подобие мертвой петли, издавая тихий свист, и приземлялась на чьей-то спине. При всей нестандартности поведения Душана, никто даже не думал обижаться или жаловаться на него. Мы воспринимали его таким, каким он был, со всеми его причудами, с щипанием щек, с киданием дневников через весь класс, с колонками двоек и ежедневными нулевыми уроками. Все это переплеталось с его быстрым острым умом, бездонной памятью, интуицией, которую он называл чуйкой, профессионализмом и стремлением к совершенству во всем.
От длинной указки Душана больше всех страдал Ивушкин, сидящий с краю, и Шурик Базаров, имеющий самую широкую мощную и манящую спину, мимо которой учитель истории пройти просто так был не в силах. Бишуков выслушал бесконечные претензии за свой недальновидный подарок от всех без исключения и похоже, что и сам был этому уже не рад. Но Душан с указкой не расставался до конца года, пока ее об кого-то не сломал.
Совсем перестала ходить в школу наш общешкольный комсомольский лидер Таня Парамонова, всегда отличавшаяся категоричностью и безапелляционностью взглядов, особенно в противовес нашему комсоргу Ивушкину. Они постоянно схлестывались на почве руководства. Ее чрезмерная жесткая критика окружающих, язвительность и колкость подавляли. Единственное мнение, которое она признавала, – было ее собственное. Говорила она в последнее время с каким-то надрывом и вызовом и слышала только себя. Общаться с ней стало совсем сложно, дружить – невозможно. Внезапно она перестала ходить в школу. Просто пропала и все. Кто-то говорил, что у нее тяжело заболела мама, и Таня за ней ухаживает, а кто-то говорил, что заболела сама Таня. Маргарита ситуацию не комментировала совсем, но было понятно, что она что-то знала. Я в эти вопросы особо не вдавался, но ее отсутствие сделало обстановку в классе более мягкой и комфортной.
Гулевская ставила очередной спектакль с «бэшками» и была полностью этим поглощена. В вестибюле школы уже появился большой плакат с анонсом: «“Береги душу смолоду” – спектакль на темы из школьной жизни». Я планировал обязательно это мероприятие посетить, потому что все, что делала Вигуля в плане творчества, мне очень импонировало и внушало уважение.
Физичка в последнее время, говоря о себе, все чаще прибегала к фразе: «Я выжата как лимон», – и это вызывало улыбку, потому что представить ее выжатой было невозможно и весь ее внешний вид говорил об обратном. Она нагружала нас физикой по полной программе, как будто мы учимся в специализированной физико-математической школе. Птичкина пыталась осваивать нелюбимый предмет теперь вместе с Леной Фараоновой, у которой с физикой как раз все складывалось нормально, и периодически, через Милу Чистову, подставляла себе в журнал тройки. Так и выживала. Птичкина и Рыбкина стали часто уезжать на шахматные соревнования и надолго пропадать из школы. Со мной Арина общалась только по редкой необходимости. Про письмо она мне не сказала ни слова, но то, что письмо попало ей в руки, я точно знал, вернее, видел. А ответа я и не ждал. Да и какой мог быть ответ на такое письмо.
Димка Квадратов совсем зарылся в двойках, да еще вдобавок снес в кабинете химии большой стеклянный шкаф с разными мензурками, пробирками и химикатами. Шкаф разбился вдребезги, все содержимое тоже, химикаты разлились по полу, испуская немыслимую вонь и съедая краску с пола. Химоза подняла жуткий скандал, Марго металась между ней, директором и семьей Квадратовых. В результате при участии Димкиных родителей был куплен новый шкаф, и на его полках появилась новая стеклянная посуда для уроков химии. Пол покрасили свежей краской, а в школе по инициативе папы Квадратова появился новый тир для уроков по начальной военной подготовке, в котором мы с огромным удовольствием учились стрелять. Инцидент был исчерпан по обоюдному согласию и с выгодой для школы.
Учительница физкультуры Марья Ивановна взялась за девчонок с новой силой и решила обучить их кувыркаться на бревне. Да-да, именно так, кувырок назад на снаряде для спортивной гимнастики, который именуется бревном. Большая загадка, могло ли такое быть в программе по обучению в средней школе, думаю, что вряд ли. Скорее всего, дело тут было исключительно в инициативе железобетонной Марьи Ивановны. А спорить с ней не мог даже Директор.
 Марья Ивановна для начала перевернула низкую скамейку и начала обучать девчонок выполнять этот переворот через голову на ее узкой части. Бо;льшая половина одноклассниц была без шансов. Даже на лавочке и при поддержке Марьи Ивановны – без шансов. Я на миг представил, что кто-нибудь из них в один прекрасный момент слетит с бревна, а Марья не удержит. Голову учительницы физкультуры эти мысли почему-то не посещали, и она упрямо, урок за уроком, шла к своей цели.
К этому времени нас на физкультуре уже разделили с девчонками, и мы, в основном, гоняли в футбол под руководством нового и непритязательного учителя. Мы наблюдали за стараниями одноклассниц издалека и потихоньку обсуждали их изменившиеся фигуры в обтягивающих футболках. Остальное нас мало интересовало. А девчонки после таких уроков с трудом спускались и поднимались по лестнице, говорили, что у них начали работать мышцы, которые даже не подозревали о собственном существовании.
С каждым днем к Марье Ивановне на урок приходило все меньше и меньше народу. Ксюша Мягкова опустошала свои запасы справок, выписывая направо и налево спасительные освобождения от физкультуры для подружек. К концу девятого класса изучать предмет Марьи Ивановны остались самые стойкие, справляющиеся с нагрузками и способные не испортить аттестат плохой оценкой по физкультуре. Человек шесть или семь, не больше. Все они в конце девятого класса сделали упражнение на бревне, заканчивающееся кувырком назад и соскоком, тянущее на разряд по спортивной гимнастике. Марья была довольна.


Школьные дискотеки

 Жизнь нашу освежали и взбудораживали дискотеки. Каждую последнюю субботу месяца в широкой части коридора первого этажа мы танцевали под ультрамодные мелодии зарубежной эстрады, которые каким-то неведомым образом просачивались из-за «бугра». Дискотеки имели огромную популярность и собирали почти стопроцентное присутствие старшеклассников. В помещении царил полумрак, на стене висело самодельное устройство из светофорных фар, моргающих в ритм музыки разными цветами. В углу крутился шар, состоящий из множества приклеенных к нему зеркальных осколков. Он так и назывался – зеркальный шар. Он освещался ярким потоком света и разбрызгивал по всему пространству множество ярких пятнистых светозайчиков. Все это вызывало восхищение и называлось новым словом «светомузыка». Девчонки сшили себе супермодные брюки-бананы по выкройке из популярного журнала «Бурда Моден» и в разноцветных ярких лучах дискотеки выглядели великолепно.
Проводили дискотеки старшеклассники, продвинутые, раскрепощенные и знающие толк в музыке. Главным диджеем считался Владик из десятого класса. Он неплохо разбирался в музыке, имел хорошо подвешенный язык и мог говорить без остановки на любую тему. Владик был всегда исключительно хорошо одет, он был первым обладателем ярких сапог-луноходов или «дутиков», которые пришли на смену «манной каше» и напоминали обувь космонавтов. Куртка у него была такая же «дутая», объемная, как будто накачанная воздухом, со всевозможными застежками и молниями. Владик был кудряв и полноват. Но, казалось, что это его совсем не портит, а как только он начинал что-то рассказывать в микрофон, его внешний вид просто переставал иметь значение. Он умел таким образом объявить следующий танец, что оставаться у стенки было просто невозможно. И мы с криками лихо отплясывали в своем кругу энергичные танцы или под плавные пронзительные мелодии сливались с одноклассницами в томных медляках. Девчонки, к нашему неудовольствию, стали пользоваться все большей популярностью у старшеклассников, или на¬оборот, старшеклассники все больше привлекали внимание наших девочек.
– Живи каждый день как последний и тогда точно не ошибешься! – объявил в микрофон диджей Владик, включив пробивающую до мозга костей песню «Отель Калифорния» в исполнении группы «Иглс», и уверенно направился в нашу сторону.
Он подошел к «горе мартышек» и ловким уверенным движением выдернул за руку из девчоночьей кучки Ксюшу Мягкову. Ксения распахнула от удивления свои глазищи, обняла Владика за шею и замерла в медленном покачивании. Я вдруг посмотрел на Мягкову совсем другим взглядом и увидел ее как будто со стороны. Передо мной была уже не та скромная девочка в несуразном пальто большого размера в ярко-синюю клетку с вечно сопровождающей ее повсюду бабушкой. Это была интересная девушка, роста выше среднего, с копной светлых волос и большими серыми глазами. Ее стройную фигуру плавно облегал темно-синий комбинезон из тонкого бархата. Родители у Ксюши по-прежнему строили корабль где-то в ГДР, и это чувствовалось по ее одежде. Я совершенно пропустил тот момент, когда Ксения успела так преобразиться. Я почти не замечал ее в школе. Училась она средне, на уроках не блистала, какими-то особыми талантами не отличалась. И сейчас я посмотрел на нее совершенно другими глазами.
Рядом со мной стояла Фара, она не танцевала и только крутила головой во все стороны. Фараонова всегда отличалась тихой спокойной доброжелательностью, холодноватой нежностью и каким-то особенным северным ясноглазием. Всем своим невозмутимым видом она создавала противовес суете и суматохе текущей жизни. Она редко вступала в какие-то конфронтации или выяснения отношений, была невозмутима и сдержана. Ее своеобразный тембр голоса напоминал мне негромкий шелест листвы. Ее привычная улыбка действовала на всех очень успокаивающе. В перерывах между танцами, что-то обсуждая с Ивушкиным, я вдруг отметил про себя, что Фара уже давно не улыбается. Безмятежность и сдержанность как будто покинули ее. Лена была собрана, напряжена и смотрела в основном в сторону десятого класса. Валерик Ивушкин, который в последнее время сидел с ней за одной партой, незаметно подошел к ней сзади и вкрадчиво прошептал в ухо, что так можно заработать кривошею, но Фара никак не отреагировала и не обратила на него никакого внимания. Потом она нашла глазами того, кого искала, расслабилась и снова стала нашей Леной Фараоновой с легко узнаваемой улыбкой, открывающей десны верхних зубов.
Музыка гремела. Недалеко от меня Ефремов ДК с мечтательным и проникающим прямо в сердце взглядом пробуждал женственность и чувственность старшеклассниц. Квадратов подозрительно часто приглашал на танец комсомольского лидера «бэшек» Таню Большову. Никандров не мог отцепиться от Квасовой, даже когда музыка заканчивалась. В воздухе все было пропитано эмоциями. Все симпатии тут явно обострялись. Здесь зарождались первые серьезные чувства и проходила их дегустация. Душевная атмосфера школьной дискотеки раскрепощала и придавала уверенности.
Птичкина и Рыбкина вторую неделю пропадали на шахматных соревнованиях и на дискотеке их, соответственно, не было. Все вокруг говорили, что у них появились успехи, а также компания умных шахматистов, забирающая много времени. Я осознавал, что гораздо спокойнее чувствую себя, когда Птичкиной рядом нет или, еще лучше, когда она находится на расстоянии. Тогда я могу жить, как мне нравится, обращать внимание на окружающую меня красоту и на других симпатичных и приятных моему сердцу девчонок. Но, как только она появлялась рядом со своими язвительными замечаниями, своей уверенной улыбкой, со своей непослушной челкой и модным портфелем, мой хрупкий и с таким трудом восстановленный мир начинал снова рушиться и распадаться на части. Она снова становилась магнитом и центром притяжения, вокруг которого я начинал нарезать круги с новой силой, опять не принадлежа себе.
– Проверьте чувство ритма, а вдруг оно есть! Лучше семь раз покрыться потом, чем один раз инеем! – громко в микрофон подбадривал танцующих Владик, менял мелодии и под каждую находил нужные слова. – Что бывает белого цвета кроме сметаны, кефира, снега и облаков? Правильно, танец. Белый танец, когда дамы приглашают кавалеров. Не стесняемся, мы ждем вас с нетерпением, о, прекрасная половина человечества! – воскликнул диджей и посмотрел в сторону «горы мартышек».
 Зазвучала «Cosa Sei» в исполнении «Ricchi e Poveri», выворачивающая душу наизнанку. Светомузыка нежно замигала своими бело-голубыми глазами-фарами. Все тайные страсти стали прорываться наружу. Света Квасова потащила Никандрова в центр танцпола, следом Оля Карова за руку провела Шурика Базарова мимо понурого стихоплёта Костика Решетова. Фара наконец-то вытащила своего десятиклассника и теперь улыбалась только ему. Публика быстро распалась на пары. От стены отделилась Ксюша Мягкова и под пристальным недоумевающим взглядом диджея Владика двинулась в мою сторону и протянула руку.
– Остановите Землю, я сойду! – заголосил Владик, который никак не мог смириться с ее неожиданным выбором.
А я подумал, что как же хорошо, что я когда-то прошел школу бального танца и никаких страхов и комплексов теперь по этому поводу не испытываю. Я обнял Мягкову за талию, глубоко вдохнул приятный запах ее волос и погрузился в танец.
– Ты можешь мне помочь? – выдернула меня Ксюша из состояния, стремящегося к блаженству. – Понимаешь, я попала в дурацкую ситуацию. Ты же знаешь, что бабушка с детства ходит за мной по пятам. Я уже выросла, а она все никак не перестроится. Родители по-прежнему в долгоиграющей командировке, а бабушка несет ответственность за меня, как за флаг на демонстрации. И я ничего не могу с этим поделать. Вчера бабушка приходила в школу поговорить с Маргаритой, а я, как назло, именно в этот момент в коридоре Душана встретила. Ну, он знаешь, как обычно, сначала пощипал меня за щеки, потом за нос, потом подергал за уши, чего-то пошептал и пошел восвояси, не сказав больше ни слова. А бабушку чуть не парализовало от увиденного. Сутки мучала меня одним и тем же вопросом: «Что у тебя с ним?» А что у меня с ним? То же самое, что и у всех. Но ей это совершенно необъяснимо. Я не знаю, что делать. Бабушка собирается писать родителям и вызывать их на родину.
– И чем же я могу тебе помочь? – я даже остановился, так как понятия не имел, что нужно в такой ситуации делать.
– Все просто! – Ксюша склонилась поближе к моему уху, и я ощутил теплоту ее дыхания. – Ты меня сегодня провожаешь домой и даешь бабушке понять, что у нас с тобой взаимная симпатия.
Я замер и пытался сообразить, как на это все реагировать. Я, естественно, прекрасно представлял, как мужская и профессиональная волнующая зрелость Душана вместе с его привычками вызвали смятение и даже переворот в голове неподготовленной к увиденному бабушки. Но я никак не мог понять и осмыслить свое участие в этом процессе. Будь сейчас на месте Мягковой Арина, она бы тут же отреагировала в своей манере: «Ну, ты тут пока подумай минут двадцать, а я пока поищу для этих целей кого-нибудь другого!» Но Ксюша не сдавалась.
– Бабушка должна понять, что у меня с тобой симпатия, а не с Душаном, понял?
Я, конечно, понял, но не совсем.
– А почему бы тебе для этой роли не привлечь твоего десятиклассника Владика с огненным взором? – удивился я и спиной почувствовал его прожигающий взгляд.
– Да ты что, если я приведу Владика в его зеленом кожаном костюме в облипочку на далеко не идеальной фигуре, сапогах-луноходах и кудрях, забранных в хвост, то с бабушкой точно случится удар. Другое дело ты – правильный, аккуратный, в очках, придающих интеллекта, да еще и с фамилией ее любимого поэта. Она, как только узнает, что ты ко всему прочему еще и Пушкин Александр Сергеевич, обо всем другом сразу забудет. Ее главное вовремя переключить.
Так я пошел провожать Мягкову домой, а потом до конца вечера пил с ней и с ее бабушкой чай с пряниками, отвечая на всякие мыслимые и немыслимые вопросы. Судя по тому, что бабушка, провожая меня в коридоре, вручила два билета в цирк для меня и своей внучки, с поставленной задачей я вполне справился.

День рождения Птичкиной

Близился конец учебного года и день рождения Арины Птичкиной. Наша успеваемость в девятом классе упала до уровня плинтуса. Держались только Димочкин и зубрилка Пермякова. Димочкин был умным и способным. Пермякова ничем таким не отличалась, но была дисциплинированной, упорной и могла за уроками просиживать долгие часы. В этом был ее талант. Все остальные на учебу просто забили, в прямом смысле этого слова. Экзаменов в девятом классе не было, впереди маячило теплое лето, и было только одно желание – поскорее закончить учебный год. Единственным предметом, по которому у большинства стояла оценка «отлично», была география.
Еще в начале года Птичкина высказала мнение, что ей в девятом классе нужна пятерка по географии для аттестата и пятерка по литературе для души, а обо всем остальном она подумает в следующем году. Она и училась строго в соответствии с этим планом, полностью сосредоточившись на шахматах. Все остальное Арину мало интересовало. Близился ее день рождения. Арина заранее пригласила к себе на праздник весь класс и попросила комсорга Ивушкина помочь в организации, а сама вместе с Рыбкиной снова уехала на соревнования. Валерик с удовольствием взялся за подготовку дня рождения Птичкиной и предложил начать с покупки общего подарка. Деньги быстро собрали, а что дарить, никто не знал. Комсорг предложил просто прокатиться по магазинам и действовать по ситуации. Так мы с Уховым и Ивушкиным ушли с последнего урока физкультуры и двинулись в сторону автобусной остановки. Проходя мимо дома Рыбкиной, Вовик воскликнул:
 – Вот, кто нам нужен – Рыбкина. Кому как не лучшей подруге знать, что подарить Аринке.
– Они же вместе на соревнованиях! – удивился я.
– А я ее вчера в хлебном магазине видел! – не унимался Ухов.
Мы зашли в подъезд Рыбкиной и позвонили в ее квартиру на первом этаже. Через несколько минут нам открыл дверь ее папа. Он был слегка взъерошен и задумчив, как будто мысли его витали далеко отсюда. В одной руке у него дымила сигарета, а в другой он держал пепельницу. Я вспомнил, что Алена что-то рассказывала про диссертацию своего папы, которую он пишет и никак не может закончить. Видимо, мы его оторвали от очень важных мыслей. Папа посмотрел на нас немного странным взглядом и сообщил, что Алена еще в школе.
«Вот так-так, попали!» – пролетело в наших головах. Мы переглянулись и вышли во двор.
– Я же сказал, что она в городе! – не унимался Ухов. – Вот окно ее комнаты, давайте покидаем в него камушки, может она все-таки там?
Мы стали пулять в окно камушки и комочки земли, пытаясь вызвать Рыбкину. Не прошло и трех минут, как окно открылось, и в нем появилась заспанная Алена. На миллион наших вопросов она дала лаконичное объяснение. Оказывается, они с Ариной давно договорились, что если одна из них едет на соревнования, то и другая в школу не идет. Впечатать вторую фамилию в освобождение от уроков, которое выдает шахматная школа, особых сложностей не представляло. Поэтому, как только Арина уезжала на соревнования одна, Алена отправлялась утром вместо школы досыпать в большой стенной шкаф на матрас, который уютно лежал на широкой нижней полке, предварительно забрав с собой школьную форму и портфель. Мама ее уходила на работу рано, а папа был так увлечен своим научным трудом, что на подобные мелочи не обращал абсолютно никакого внимания. Алена велела подойти нам к двери и через пять минут открыла ее изнутри. Рыбкина была в школьном платье, в туфлях и с портфелем в руках. Она громко крикнула папе, что пришла домой и, впустив нас, хлопнула дверью. Папа невнятно отозвался из глубины квартиры, продолжая долбить клавиши печатной машинки. Алена напоила нас чаем, и мы все вместе двинулись искать подарок.
Для понимания нужно заметить, что просто так купить что-то хорошее в наше советское время было очень сложно, поэтому деньги никто никому не дарил. Основой жизни было не купить, а достать. И это было большим искусством. Тут нужно было иметь связи или просто везение, когда ты пришел в магазин, а там «выбросили» что-то дефицитное. И неважно, нужно это тебе было или нет, надо хватать, а с остальным разбираться позже. Поэтому при походах по магазинам все чувствовали себя немного охотниками. И никто не удивился, когда Алена Рыбкина с улыбкой пантеры Багиры из мультфильма «Маугли» пожелала всем хорошей охоты.
В большом центральном универмаге было три очереди. Одна за коврами по записи со вчерашнего дня, где у каждого стоящего на ладони был написан свой порядковый номер, вторая за духами «Klimat», а третья за вазами. Мы, конечно, встали за духами. Что это за духи, и какой у них запах, никто понятия не имел. Вопрос, подойдут они имениннице или нет, не вставал. Конечно, подойдут, они же французские, а это главное, и точка. Духи закончились прямо перед нашим носом, благо предусмотрительная Рыбкина вовремя отправила Ухова в очередь за вазами. И минут через пятнадцать мы вышли из универмага с большой вазой богемского стекла для цветов. Все были довольны. Вопрос о нужности вазы в доме Птичкиных не вставал.
В день рождения Арины мы с Ивушкиным и Димкой Квадратовым по ее просьбе купили пирожных, взяли гитару, кассеты с музыкой и пошли к Птичкиной, чтобы заранее все это ей отнести. Дверь открыла веселая взъерошенная именинница в фартуке и в муке, – процесс приготовления угощений был в полном разгаре. На кухне вместе с Ариной суетилась ее подружка и соседка, а также моя бывшая партнерша по бальным танцам Аня Сельдина. Аня помахала нам всем рукой, поздоровалась и представилась. Потом увидела меня, взвизгнула от восторга и бросилась обниматься. Она совсем не изменилась. По-прежнему ее глаза цвета чая светились радостью, высокий светлый хвост из длинных волос прыгал из стороны в сторону при каждом покачивании головы. Короткая маечка и плотные синие джинсы завершали образ. Она вся была такая легкая, как воздух, как пузырьки шампанского и постоянно пританцовывала, намазывая масло на хлеб. Мы простились до вечера и вышли на улицу.
– А мне понравилась эта Аня! – сразу же начал Квадратов, не успела за нами захлопнуться дверь подъезда.
– Про Аню забудь! – вдруг жестко оборвал его Валера Ивушкин в совсем несвойственной ему манере. Я удивленно посмотрел на него.
 – И ты тоже даже не начинай! – добавил он, не моргнув глазом. Лицо его приняло необычное выражение, и больше он не сказал ни слова.
Это случилось! Валерик Ивушкин, наш комсорг и вдохновитель, влюбился раз и навсегда, с первого взгляда и навечно. Он это понял сразу, в тот самый момент, когда впервые увидел ее. А мы это поняли сразу, как только увидели его.
– Ого! Похоже, что «декабристы разбудили Герцена»! – провозгласил Квадратов. Погруженный в свои мысли комсорг ничего не ответил.
В этот вечер Ивушкин превзошел сам себя. Он пел под гитару, кидался цитатами великих, постоянно давал всем указания, показывая свою значимость и, что было удивительно, читал стихи. А как он танцевал! Я смотрел на Валерика и думал, откуда только что взялось, может быть это не я, а он закончил самую известную в городе школу бальных танцев. Думаю, не нужно объяснять, что все его танцы были исключительно с Аней или вокруг нее. Сельдина не возражала и весело кружилась в объятьях Ивушкина под неусыпным контролем Ефремова ДК, который был влюблен в нее еще со времен пионерского лагеря и наших бальных приключений. Наконец, когда Ивушкин на минуту отвлекся, ДК улучил момент и попытался пригласить Сельдину на танец. Она отрицательно замотала головой и отвернулась, не прекращая двигаться в медленном ритме танца.
– Пойми ты, Аня, я ведь не каждую приглашаю на танец! – ДК пытался перекричать музыку, и Сельдина его услышала.
– Да ты не расстраивайся сильно, но я ведь тоже не всем отказываю! – фыркнула она и снова поймала танцевальный ритм.
В центре большого накрытого разными вкусностями стола стояла наша богемская ваза с подаренными цветами. Потом кому-то показалось, что она мешает нашему общению и ее убрали на комод. Потом с комода переставили на пол. Там ее и нашла нога Валеры Ивушкина, выделывавшая активные балетные «па». Дорога вазы в дом Птичкиных оказалась более долгой, чем ее существование там. Похороны вазы быстро обыграли в шутливой форме и забыли о ней.
Устав от громкой музыки, я вышел на балкон подышать. Погода была теплая, но к вечеру заметно посвежело. Птичкина стояла в накинутом на плечи пиджаке Димочкина и слушала его скучные рассказы про физику с математикой.
– Что, Пушкин, цирк понравился? – бросила она мне через плечо, намекая на мой поход туда вместе с Мягковой.
– Это был лучший цирк в моей жизни! – с улыбкой ответил я и подумал, что никакие тайны в нашем тесном мирке не держатся. А внутри все заныло и заголосило на разные лады.
Димочкин усмехнулся и быстрым движением подхватил на руки Арининого пушистого кота Илюшу, который невозмутимо прохаживался по балкону и никому особо не мешал. Кот от неожиданности и такой бесцеремонности с испугу резко дернулся, вырвался из рук нашего отличника и начал почти падать, цепляясь за перила балкона пятого этажа. Димочкин попытался его поймать и вытащить. Обезумевший от страха кот, спасая свою жизнь, все свои силы вложил в прыжок, сделал какой-то немыслимый кульбит, перевернулся в воздухе и всеми четырьмя лапами приземлился на голову Димочкина, вцепившись в нее своими когтями намертво. Димочкин заорал, а кот после полета, как будто одеревенел. От боли глаза будущего медалиста почти вылезли из орбит и напомнили мне жену Ленина – Надежду Константиновну Крупскую – в последние годы ее жизни.
Я смотрел в глаза Димочкина, полные слез, потом в остервенелые глаза кота, потом снова в глаза Димочкина и понимал, что они находятся в полном соответствии друг другу. Все когти пушистого Илюши были полностью погружены в кожу головы бедного Димочкина. Каждое покачивание кота на голове приносили бедняге ужасные страдания. Все, кто выходили на балкон, сначала хохотали, а потом пытались освободить светлую голову гордости класса, но ничего не получалось. Кто-то вызвал бригаду скорой помощи, и Димочкина отправили к профессионалам в дежурную больницу. Кто-то поддерживал бедолагу, кто-то кота, чтобы он поменьше мотался и не усиливал еще больше адскую боль.
«Это был лучший цирк в моей жизни!» – подумал я и пригласил танцевать Ксюшу Мягкову.
Через пару часов Димочкина и кота разделили. Скальп самой умной головы был спасен. Бишуков, который вместе с Блинохватовой сопровождал его в больницу, привез кота домой и сообщил, что умственные способности лучшего мозга класса не пострадали. Сам Димочкин вернуться отказался, сославшись на то, что день и так слишком переполнен событиями.
Праздник-безобразник закончился в итоге на позитивной ноте. Валерик поднял заключительный тост про любовь, сообщив, что она живет в каждом из нас, просто ее необходимо разбудить, а потом найти подходящий ключик, чтобы выпустить наружу. После этого Ивушкин приобнял Аню Сельдину за плечи, поблагодарил хозяйку и объявил, что из всех угощений больше всего ему понравилась «Сельдь под шубой».

Трудовой лагерь

 Мы бредили популярной музыкой, слушали ее постоянно, гонялись за новинками, переписывали друг у друга кассеты. Под эту музыку мы мечтали, грустили, взрослели. Эти хиты будоражили чувства, взрывали эмоции. Пределом мечтаний каждого из нас был двух кассетный японский магнитофон, который звучал божественно и позволял переписать любимый хит без потери качества. Такой магнитофон имелся только у Птичкиной, и она была снова в центре всеобщего внимания. А потом ее родители, приезжавшие в отпуск из Алжира, привезли ей такое количество записей, что у всех одноклассников от этого обилия просто закружилась голова. Благо, Арина не жадничала и переписывала кассеты всем желающим. Это был такой кайф, включить на всю катушку свой «Маяк-232» с любимым хитом группы АВВА, открыть балконную дверь пошире, чтобы все соседи и прохожие слышали, и делиться с ними и со всем остальным миром этим музыкальным удовольствием, пробирающим до мурашек.
Марго объявила, что в июне нас ждет трудовой лагерь. Эта новость была принята всеми на ура. Загрустил только один человек – наш комсорг Ивушкин. Оставить прекрасную Аню на целый месяц совсем не входило в его планы. Он этого сделать просто не мог. Все мои доводы о том, что Сельдину ждут экзамены за 8 класс, что ей надо готовиться и учить билеты, о том, что трудовой лагерь без комсорга – не трудовой, не имели абсолютно никакого значения. Валерик глупел на глазах и никаких слов не воспринимал. Каждый вечер он тащился к Аниному дому и ходил в надежде, что вдруг ее там встретит, а потом сделает вид, что все произошло случайно.
Это продолжалось до тех пор, пока Птичкина не передала ему от Ани привет и не сообщила номер квартиры. Один идти Ивушкин застеснялся и в качестве группы поддержки взял меня. По пути я проговорился, что знаю Аню давно и дома у нее бывал, и вообще, она моя бывшая партнерша по танцам. Я тут же пожалел о сказанном. Валерик вцепился в меня мертвой хваткой и стал выпытывать все, что я знаю про Сельдину, до мельчайших деталей, заходя с разных сторон. Убедившись, наконец, что я ни на что не претендую, Ивушкин выбрал меня советчиком и доверенным лицом в своих амурных делах. Валерик волновался и переживал, но ничего с собой поделать не мог. Он сто раз репетировал начало разговора, а я выступал в роли Ани Сельдиной и пытался ему разнообразно отвечать. Все для того, чтобы в нужный момент Ивушкин не стушевался и выглядел молодцом с хорошим чувством юмора.
Мы зашли за Аней, она открыла дверь и буквально осветила нас своей улыбкой. Я посмотрел на Валерку и понял, что все наши репетиции выветрились из его головы одним мигом. Но Аня вела себя так, как будто Ивушкин уже очень давно присутствует в ее жизни, смеялась, шутила и не создавала никаких барьеров в общении. Ивушкин через какое-то время смог выдохнуть и быстро освоиться. Аня тем временем сняла с холодильника тарелочку с тонкими ломтиками сушеного сыра, насыпала нам в кулечки и предложила пойти гулять. Наше совместное гуляние вылилось в провожание меня домой с пожеланием хорошего вечера.
После этого наш Валерик совсем пропал. Не в буквальном смысле, конечно, он пропал для нашего общества. Ивушкин попал в круг, который раз и навсегда замкнулся на девочке по имени Аня. И был он от всего происходящего предельно счастлив. В итоге, в трудовой лагерь он не поехал, а остался в городе проходить скучную практику при школе. Мне тоже пришлось задержаться на несколько дней, так как приезжали родственники с Камчатки. А поскольку Камчатка – дело неблизкое, с Маргаритой этот вопрос был легко урегулирован.
На следующий день после прощания с родственниками в аэропорту, я прибыл в совхоз «Тепличный», расположенный в двадцати километрах от города. Погода радовала. Светило яркое солнце в самом зените. Среди березок стояли летние одноэтажные домики барачного типа, на веревках висела такая грязная пыльная одежда, которая, в принципе, могла бы, наверное, и просто стоять. Я посмотрел по сторонам, нигде никого не было, ни одной живой души. Вдали виднелась волейбольная площадка с вытоптанной землей. Одиноко стоял теннисный стол с туго натянутой сеткой. Я нашел домик, на котором было написано 10 «А» и вошел в первую попавшуюся дверь. Я попал к девчонкам, кто бы сомневался. Но не было ни визгов, ни криков, было сонное царство. Большая узкая комната была забита двумя рядами кроватей по всей длине. И все спали. Ни шороха, ни движения. На меня никто не прореагировал вообще. Я потоптался и тихонько вышел, толкнув другую дверь. Здесь было примерно то же самое. Рядом с входом лежал Вовик Ухов. Услышав легкий скрип двери, он приоткрыл один глаз.
– Ого! – воскликнул он, быстро открыл второй глаз и подскочил. – Какие люди и без охраны!
– Что у вас тут творится? На дворе рабочий полдень, а вы тут полегли все. Что за мор на вас напал?
– Ну-ну, посмотрим на тебя завтра. Как получишь рабочее утро по полной программе, так и к обеду может не вылезешь. У нас здесь зона шикарного режима! – засмеялся Вовик.
Оказалось, что Душан, который был начальником лагеря, поднимал всех в пять утра, а то и раньше, пока нет яркого солнца. Работа заключалась в прополке свеклы. Когда солнце только начинало свой восход, всех выстраивали вдоль кромки поля, потом каждый утыкался в свою борозду, и начиналась дерготня всего того, что мешало свекле хорошо расти. Сначала все были сосредоточены исключительно на этом однообразном процессе, потом народ стал адаптироваться и приспосабливаться к труду, обогащая его общением.
Одноклассники стали распадаться по интересам: парами, кучками или группами. Кто-то рассказывал истории из жизни, кто-то последний фильм или книгу, некоторые просто трепались за жизнь. А руки в это время, не останавливаясь, щипали сорную травку. Мила Чистова в какой-то момент заметила, что это выдергивание травы, называемое прополкой, настолько вошло у нее в привычку, что руки на автомате сами тянутся к травке, даже если она растет совсем не на свекольном поле. Погода могла быть разной: теплой и солнечной или дождливой и прохладной. Это не имело никакого значения. В пять утра мы были в поле. Зато, какая приятность была от возвращения на базу. Мы с песнями подъезжали прямо к столовой на большом грузовике, выпрыгивали из него и шли на завтрак, вызывая зависть и восхищение ребят из других школ. Они просыпались, как положено, завтракали в одно время с нами, а работа под палящим солнцем им только предстояла. Весь дальнейший день и вся ночь были наши. Концерты для тружеников села, купание в озере, КВНы, спортивные конкурсы, песни у костра, гуляние парочек под луной и вылавливание их учителями.
Димка Квадратов все ночи напропалую пропадал с комсомольской активисткой и отличницей Таней Большовой из 10«Б». Он возвращался только под утро, пробирался в домик тайными тропами, не всегда успевал положить голову на подушку, как уже объявляли подъем. И снова раннее утро и снова борозда, устремленная к линии горизонта, цветущая лютиками и пахнущая разнотравьем. Все это сближало, давало общие темы для разговоров. После работы Квадратов спал как сурок, потом приходил в себя, уже ближе к ужину, и все повторялось по кругу.
Как-то мы шумно ввалились вечером после дискотеки в нашу общую спальню и стали, переговариваясь и шутя, раздеваться, чтобы ложиться спать. В этот момент наш ночной житель Квадратов проснулся, как сомнамбула свесил ноги со своей кровати, что-то пробормотал со вздохом и начал собираться на работу. Все быстро сообразили, что парень со своей ночной гульбой совсем потерялся во времени и принял ночь за раннее утро. В игру тут же, не сговариваясь, включились все без исключения и стали изображать, давясь от смеха, утренние сборы на работу. Квадратов быстрее всех нацепил на себя грязнущие штаны, ни разу за это время не стиранную, почерневшую от земельных работ рубаху, панамку на голову и, в довершение образа, текстильные перчатки на руки. За окном было темновато, примерно так же, как ранним утром. Димка вышел на крыльцо и сразу наткнулся на мирно покуривающих Душана и учителя физкультуры, дежуривших по лагерю в этот день и контролировших отбой.
– Решил ночью поработать? Или время на утреннем переодевании сэкономить? – подковырнул Михаил Борисович Димку под громкий гогот, фантаном прорвавшийся из нашей дачки.
Квадратов не сразу понял, в чем дело. А  когда  до  него  наконец-то дошло, что впереди еще целая ночь, громко захохотал, присел на крыльце, схватился за голову, прошептал что-то про нежданное счастье и рухнул в кровать, не раздеваясь. В эту ночь он никуда не пошел.
Всеобщее внимание привлекали девчонки из соседней школы. Все они были яркие, необычные, одетые по последней моде. Девчонки весело и очень по-новому танцевали, подпрыгивая на вечерней дискотеке, как теннисные мячики. На головах у них были разноцветные повязки, подбирающие волосы и приковывающие общее внимание. В первый же вечер наши основные мачо, Димочкин и ДК, навострили свои лыжи в их сторону, включив все свое мужское обаяние. Уже на первой же дискотеке они начали приглашать их сначала на танец, а потом на совместную прогулку.
Рыбкина и Птичкина разгуливали по лагерю в укороченных чуть ниже колена джинсах и называли их новым словом «бриджи». Таких брюк не было больше ни у кого. Именно на теме этих модных штанов они нашли общий язык с девчонками из соседней школы. К концу смены наши одноклассницы уже прыгали на дискотеке теннисными мячиками, а школьницы-соседки укоротили себе брюки и теперь расхаживали в похожих бриджах. Обмен произошел, и каждый почерпнул для себя что-то новое. Рыбкина потом по секрету мне сообщила, что они с Птичкиной купили эти джинсы в детском отделе универмага, выстояв большую очередь. И только по этой причине они такие короткие. Все остальное – дело техники и хорошей фантазии.
– Хочешь иметь успех, надо выглядеть так, как будто его уже имеешь! – сказала довольная Рыбкина. – Хочешь выглядеть модно и фактурно, убеди всех остальных, что то, что на тебе надето, уникально! – добавила подошедшая к нам Птичкина.
Девчонки должны были раньше всех уехать из лагеря на шахматные соревнования, каждый день ждали, что их заберут, и каждую свою ночь в лагере считали последней. Они не спали и откровенно хулиганили. То связывали между собой шнурки всех наших кедов и кроссовок, которые сушились на улице, морскими узлами, то наливали в них воды или засовывали шарики репейника, то выворачивали всю одежду, которая сушилась на улице, наизнанку, и мы со сна долго не могли с ней разобраться. Проходя мимо дачки, где ночевала Марго с приехавшим ее навестить Веней, они накинули на наружные петли амбарный замок, висевший рядом. Маргарита с утра не смогла открыть дверь, запертую снаружи, вый¬ти из домика и прокричать в громкоговоритель про утренний подъем, что входило в ее обязанности. Пришлось Вене вылезать через маленькую форточку, чтобы открыть замок и разбудить лагерь вовремя. Маргарита пыталась ругаться, но доказательств, кто это сделал, не было. Я был почти уверен, что это наши Птичкина и Рыбкина, ведь они до сих пор так и не уехали соревноваться.
На каждое действие всегда найдется противодействие. И мы в ответ на этот девичий беспредел решили их ночью намазать пастой по старой доброй традиции всех пионерских лагерей Советского Союза. Акция была обсуждена и спланирована, но явились ДК с Димочкиным и вмиг все нарушили. Они где-то достали рыбы и предложили после отбоя сварить уху за территорией лагеря. Мероприятие было опасное и этим интересное. Они заранее нашли место и сложили там костерок. Котелок был у Квадратова, ложки и соль с перцем стащили в столовой. На костер собирались все, но чем было ближе к вечеру, тем меньше оставалось желающих. В итоге, компанию ДК и Димочкину составили я и Ухов.
Ночью мы уходили по одному через окно, оставив на кроватях своих двойников, сложенных из курток, свернутых полотенец и накрытых сверху одеялами. Когда мы с Вовиком добрались до места, то сразу поняли, для чего и для кого все это затевалось. У костра сидели две барышни с яркими повязочками вокруг головы. Вокруг них суетились Димочкин и ДК, пытаясь превзойти друг друга в остроумии. Уха бурлила, рыба варилась. На огонек заглянули Квадратов с Таней Большовой, потом пришел Бишуков с Пермяковой, неожиданно для всех выскочив из бермудского треугольника Хватовой, Блиновой и Блинохватовой. Ухов вещал на разные темы, не закрывая рта. А я сидел и думал, что же здесь делаю я, одинокий, молчаливый и совершенно не любящий рыбу. Из кустов послышался подозрительный хруст и буквально через секунду перед нами возник Сергей Охримеев с бутылкой водки. Всегда тихий и незаметный, он показался мне слишком активным и чересчур смелым.
– Уху без водки едят только собаки! – громко произнес он и поставил уже открытую бутылку в центр импровизированного стола.
 Ну а дальше все стали, стараясь перещеголять друг друга, демонстрировать свою взрослость и самостоятельность. Бутылка пошла по кругу. Под веселые комментарии Ухова отпивали прямо из горла. Через какое-то время мне все это надоело, и я решил вернуться назад. Встал на ноги и понял, что с ногами случилась какая-то проблема. Я сел и снова встал. Ноги как будто были не мои. Я шепнул Вовику, что не пора ли нам отсюда. Вовик вскочил и по его изменившемуся лицу я понял, что с ним тоже что-то не так. Мы потихоньку двинулись в сторону лагеря, поддерживая друг друга.  Голова у меня была светлая и неплохо соображающая, только вот дорожка, слегка подрагивающая в лунном свете, почему-то вдруг встала перпендикулярно земле. Вероятно, Вовка видел тоже самое. Мы одновременно с ним стали высоко закидывать свои ноги, как будто пытаясь влезть на эту тропинку, как на лестницу. Издалека мы, наверное, выглядели комично и напоминали двух цапель. К счастью, на своем пути мы никого не встретили и беспрепятственно проникли в домик, уснув, как только добрались до кровати.
Я не знаю, сколько прошло времени, но что-то разбудило меня, и я открыл глаза. В комнате горел свет, в центре стоял Душан. Он прошелся между кроватями, быстро пересчитав всех и обнаружил отсутствие Димочкина и ДК. Все остальные к этому времени были уже на месте. Свет выключился, а вместе с ним снова выключился и я. Какое-то шебуршание снова разбудило меня. Дико хотелось пить. Я приоткрыл глаза и увидел низко склонившуюся надо мной голову Светки Квасовой с хищным выражением лица и хитрющим взглядом прищуренных темных глаз.
– Утро доброе! – хмыкнула Светка. – Прости, если сможешь!
С этими словами она выдавила на меня добрую половину тюбика с зубной пастой. Паста попала мне в нос, в глаза, в уши. Я на мгновение забыл о пересушенном горле, вспомнил черта, его родственников и начал шарить в поисках полотенца. Казалось, что эта ночь уже никогда не закончится. А утром, где-то около пяти, начался подъем с громким долбанием Душана по стене нашей домушки и опасностью, что от таких пинков она может в один прекрасный момент просто сложиться.
В эту ночь девчонки нас опередили и намазали пастой. Это лишний раз доказало, что поставленные планы менять не стоит, даже в угоду любовным томлениям близких друзей. Утром стало известно, что ночью дежурные по лагерю учителя соседней школы набрели на костерок и застукали две оставшиеся там нетрезвые парочки с пустой бутылкой водки. Потом было собрание, какой-то педсовет, разборки и выяснение обстоятельств. Провинившихся девчонок выслали из лагеря. Потом кто-то рассказывал, что и из школы их тоже исключили. А наших двух кавалергардов Душан увел в свой директорский домик на разъяснительную беседу.
О чем он там с ними и как говорил, история умалчивает. Но вернулись Димочкин и ДК понурые и молчаливые. Из школы их не исключили и из лагеря не выгнали. Их защитил Душан, оставив под свою ответственность.
В это время, когда страсти еще бушевали и были в самом разгаре, когда все вокруг гадали, что будет с нарушителями дисциплины, в гости приехал наш комсорг Валера Ивушкин с Аней. Он крепко держал ее за руку и не выпускал ни на минуту. Они были такие красивые, одухотворенные и одетые во все белое. На фоне нас, грязных, заросших и погрязших в лагерных новостях с обсуждением случившегося, они выглядели абсолютными инопланетянами. Они погуляли какое-то время за ручку по лагерю, а потом исчезли, не сказав никому ни слова.
– А был ли мальчик? – спросил у меня Вовик Ухов, процитировав великого пролетарского писателя.
– А может, мальчика-то и не было? – ответил ему я.
Инка Хрисьман влюбилась по уши в Ваню Павликова из соседнего класса. В силу своего характера она не делала из этого особой тайны. Павликов на нее никакого внимания не обращал, Инка страдала. В памяти надолго осталась картина из того трудового лагеря, перед нашим последним, десятым классом. Поле, ромашки, девчонки плетут венки под тихие рассказы Иннуси о нескончаемых талантах Павликова и готовятся к очередному выступлению с песней «Месяц спрятался за тучи, спят ночные берега…», которая с тех пор плотно вошла в их репертуар под рабочим названием «Сенокосные ромашки».
Птичкина и Рыбкина, глядя на страдания Хрисьман, решили ей помочь и написали Ване записку с приглашением встретиться от имени Иннуси. Ну, а для Иннуси принесли такую же записочку, только от имени Павликова, вернее, заставили доставить это послание меня. Нет, не заставили, просто очень попросили. Прочитав записку, Инна сначала заголосила от страха, но ее быстро убедили, что другого пути нет и надо идти.
А потом начались сборы Хрисьман на ее первое свидание. Это мероприятие настолько захватило всех, что девчонки даже опоздали на ужин. Поскольку я, по просьбе Рыбкиной, стал главным переносчиком этих записок и был свидетелем всего происходящего, меня особо не выгоняли, только заставляли отворачиваться, когда Иннуся примеряла разные варианты одежды, собранной со всей женской половины класса. Потом ее подкрашивали, делали разные варианты прически, но на этот раз без радикальной стрижки. Вскоре сборы были закончены, и Инна предстала пред нами в мягкой бархатной юбке фиолетового цвета от Оли Каровой, в нежно-сиреневой блузке от Юли Окатовой, в светлых туфлях на высоком каблуке от Фараоновой, белых бусах от Милы Чистовой и в маленьких жемчужных сережках от Наташи Горошиной. Иннуся выглядела удивительно. Темные волосы в причудливых кудряшках были намертво зафиксированы лаком. Глаза оттенял темно-фиолетовый цвет подводки, выданной Ксюшей Мягковой специально для этого случая. Хрисьман была готова! В последний момент к ней подошла Светка Квасова и щедро полила своими духами, сообщив, что теперь образ полностью завершен.
Я смотрел на благоухающую Инку и с трудом себе представлял, как она в таком виде дойдет до места встречи, с учетом недавнего проливного дождя. К сожалению, любовь невозможно просчитать заранее. И любые, даже самые серьезные приготовления, увы, не гарантируют успех. Инна во всей своей красоте, слегка утопая каблуками в мягкой земле, но, в общем, без особых трудностей, доковыляла до условленного места. Туда же вскоре пришел Ваня Павликов, одетый в свою грязную рабочую телогрейку. Он равнодушно оглядел фантастическую Хрисьман, достал из кармана записку, нарисованную рукой Рыбкиной и спросил:
 – Ты писала?
 Инна от неожиданности отрицательно замотала головой. Павликов пожал плечами и, пожелав ей хорошего вечера, ушел не оглядываясь. Иннуся, как стояла, так и села прямо в бархатной юбке на влажную после дождя землю. Инна не плакала, но выглядела очень обескураженной и расстроенной. Я не мог пройти мимо, я чувствовал свою причастность к этому дурацкому свиданию.
– Иногда стоит заморозить свое сердце, хотя бы на время! – почему-то сказал я ей.
– Ты говоришь так, как будто в этом разбираешься! – подняла на меня Инна свои ярко накрашенные глаза.
– Лучше разочарование в любви, чем ее отсутствие! – начал я сыпать мудрыми мыслями, которые когда-то где-то слышал. – Хочешь дольку горького шоколада?
– Как средство противостояния жизненной горечи? – грустно улыбнулась Хрисьман.
– Зачем тебе этот Павликов? Какие у него достоинства кроме хорошей игры на гитаре? Он даже фуфайку свою грязную не потрудился снять. А ты – принцесса! – сказал я чистую правду.
А дальше слово за слово и как-то очень просто мы проболтали с Иннусей почти до полной темноты. Я понимал ее, как никто другой, ведь мне тоже не светило, и я со своими чувствами находился в тупике. Только все, что творилось у меня внутри, я тщательно скрывал, боясь оказаться посмешищем. А Инна делилась своей любовью и радостью от новых ощущений со всем миром и совсем ничего не боялась. Она оказалась интересным собеседником. От Вани Павликова мы перешли к Мопассану, который без сомнения был самым читаемым автором подростков 80-х, приоткрывающим тайную завесу взрослой жизни. Потом мы перекинулись на Ремарка и закончили Инниными стихами, которые она давно и с удовольствием писала себе в стол. Мы оба получили необыкновенное взаимное удовольствие от общения. Инна вернулась назад часа через три в испачканной землей юбке, веселая и очень довольная, по моему совету сохранив тайну своего первого свидания.

Здравствуй, десятый

 Десятый класс. Наш последний школьный год. Он начался слишком быстро после пронесшегося с невероятной скоростью лета и сразу нас зажал в тиски. Одномоментно, без вступлений и предисловий, началось давление со всех сторон и разговоры про ответственность. Из каждого угла неслось про важность этого года, про хороший аттестат, экзамены и поступление в институт. Голова шла кругом от информации про разные подготовительные курсы и репетиторов, которые, оказывается, в этом году нам всем просто жизненно необходимы.
Первое сентябрьское утро ознаменовалось пробежкой нашего основного претендента на золотую медаль Алеши Димочкина с симпатичной первоклашкой на руках, которая неистово мотала из стороны в сторону большой колокольчик, издающий громкие трели. Это означало только одно, что наш звоночек прозвенел и больше Первого сентября со школьной линейкой в нашей жизни не будет.
Перед школой, где выстроились по классам все ученики с цветами, прямо на асфальте была сделана надпись разноцветными мелками: «Химичка – взяточница». И была она расположена как раз напротив входа в школу, прямо под окнами кабинета химии. Прочитали это все или почти все. Буквы были толстые и яркие, раскрашенные на совесть. Было видно, что с утра их пытались оттереть, но безрезультатно. Тогда на это место поставили класс в надежде, что они эту надпись вытопчут, но буквы упрямо читались. Судя по тому, как переглядывались Рыбкина и Чистова, я понял, что опять здесь не обошлось без наших. А девчонки ничего просто так, без имеющихся на то оснований, никогда не делали.
На своем первом уроке Душан рассказал притчу про одного крестьянина, у которого упал в яму вол. Он по-всякому пытался его вытащить, что-то придумывал, пробовал, но у него ничего не получалось. Мимо шел мудрец с учениками, и они помогли ему. А другой крестьянин, попавший со своим волом в подобную ситуацию, сразу понял, что все это бесполезно и ему не справиться. Он сел на край ямы и начал плакать. И мудрец с учениками прошли мимо. Ученики спросили потом мудреца: «Почему мы ему не помогли?» – «А чем мы ему можем помочь? Плакать рядом?»
Вывод мы уже делали совместно. Помощь приходит только к тем, кто борется и не хочет мириться с ситуацией. Душан от себя добавил, что будет помогать тем, кто борется за свой аттестат. Мы обещали бороться, кто как может.
Физичка бросилась сразу с места в карьер и начала нас сразу нагружать новой темой. Птичкина грустнела на глазах, крутила ручку, потом долго рассматривала линолеум, как будто там было написано что-то интересное. Инна Хрисьман явно не успевала за мыслью Валентины Ивановны и снова начала грызть ногти. На меня навалилось чувство безысходности, а в голове предательски начала крутилась мысль о том, как же мы вытащим этот год.
Химичка Тереза Дмитриевна была в прекрасном настроении. Похоже, что она была единственной, кто не прочитал надпись на асфальте. Химоза расхаживала по классу в любимом голубом цвете. Ее ярко выкрашенная свежим пергидролем голова мелькала среди подаренных цветов над большим лабораторным столом. Урок начался с уточнений, кому еще кроме Квасовой, Птичкиной и Мягковой, нацеленных поступать в медицинский институт, предстоит сдавать вступительный экзамен по химии. Для меня их выбор был большой неожиданностью. Больше рук никто не поднял, и тема сама собой закрылась. После урока Химоза задержала Птичкину и предложила ей дополнительные занятия. Арина вышла из класса последней и поделилась новостями со мной, Уховым и Рыбкиной.
– На черта мне нужна Химоза, и что она может мне дать по химии, если сама мало в этом понимает? – размышляла вслух Арина.
– Это за деньги? – уточнила Рыбкина. – Химоза-репетитор, круто!
– К Квасовой она домой в конце августа приходила, собственной персоной. Никандров рассказывал. Светка согласилась с ней заниматься! – поделился Вовик Ухов.
– Никакой Химозы с ее репетиторством в моей жизни не будет! – поставила точку в разговоре Арина, не подозревая, что учительница химии Тереза Дмитриевна, наоборот, ее жизнь теперь наполнит и переполнит собственным присутствием.
Химоза начала вызывать Арину к доске на каждом уроке и ставить двойки или тройки. Что-то Арина знала, что-то отвечала, в каких-то вопросах откровенно плавала. Но никого больше так много и часто не спрашивали. Арина сначала начала откровенно прогуливать химию, потом она сообщила Химозе, что у нее проверяют зрение и капают в глаза препараты, расширяющие зрачок. Словом, она ничего не видит. Это была известная в нашем классе уловка, которая обычно прокатывала, особенно если была подтверждена справкой из запасов Мягковой. Но закапывание в глаза и их обследование не могли продолжаться бесконечно. Арина поднапряглась и неплохо выучила домашнее задание. Она вполне прилично ответила у доски и получила только тройку с минусом.
– Когда у тебя возвращаются родители из загранкомандировки? – почти ласковым голосом спросила Химоза.
– Они неделю назад вернулись.
– Вот пусть и зайдут ко мне. Мы с ними обсудим твои учебные проблемы! – Тереза Дмитриевна улыбнулась своим широким ртом, и в ее лице промелькнуло что-то лягушачье.
На следующий день Арина пришла с мамой. Они позитивно поговорили с Маргаритой и вышли от нее с довольным видом. Проходящий мимо Душан крикнул, показав на Арину пальцем, что за эту он не волнуется и что вместе с Рыбкиной они из любой ситуации смогут выбраться. Потом приостановился, улыбнулся одними глазами и добавил:
– У этих девчонок, как у хороших танков, голова во все стороны вертится.
Разговор с физичкой был печальным, судя по изменившемуся лицу Птичкиной-старшей. Я наблюдал за ними издалека и понимал, что ничего хорошего про Арину сказано не было. Про разговор с Химозой я узнал уже на следующий день. Тереза Дмитриевна твердо дала понять, что без ее активного участия Арине с химией не справиться и на хорошую оценку она рассчитывать не сможет. Мама тут же дала свое согласие на дополнительные уроки. Так Арина попала в группу, которую химичка планировала плодотворно доить, изображая репетиторство, в течение всего года. Выбор у нее был неплохой. Родители Мягковой и Птичкиной не вылезали из долгоиграющих зарубежных командировок. Мама Квасовой работала директором продуктового магазина в центре города. Как только Птичкину подключили к занятиям, в ее жизни сразу все изменилось в лучшую сторону. К доске ее, как собственно и остальных девчонок этой группы, вызывали теперь только по желанию. В журнале исчезли все двойки и тройки. Четверки стали большой редкостью. Химия стала для них абсолютно беспроблемным предметом. Никто девчонок особо не осуждал, ведь другого выхода из ситуации у них просто не было. Ну а то, что во время нечастых вечерних часовых занятий, знаний у них не прибавлялось совсем, это уже другая история. Для этого существовали другие репетиторы, настоящие. А здесь платилось за отсутствие проблем, и это все понимали.
После мамы Птичкиной в школе появилась мама Ксюши Мягковой. Я постоянно натыкался на нее то в кабинете у Марго, то у Гулевской, то у Химозы. Вернее, сначала я даже не знал, чья это мама. Я все время встречал эту яркую, хорошо одетую женщину, обвешанную красивыми шуршащими пакетами. В школе она чувствовала себя очень уверенно, с учителями разговаривала, как с приятельницами. Учеба Мягковой резко пошла в гору. Ксюша только руками разводила и глазами хлопала, ведь от нее теперь ничего не зависело, всем руководила мама. На Ксению никто не обижался, и никто ей ничего по этому поводу не говорил. Всем было все понятно – выпускной класс, и каждый идет к цели, как может.
Постепенно мы все втянулись в учебу. Все понимали важность хорошего аттестата. Все включились в работу. Прогулы заметно сократились.
На одной из перемен Юля Окатова мне шепнула, что сегодня после уроков Чистова останется заполнять журнал и выразительно подмигнула. Я все понял и подумал, что лишняя четверка по физике мне точно не повредит. А за физику я взялся в тот год по-взрослому, начал учить предмет и заниматься с репетитором. Я еще до конца не определился, куда буду поступать, но, куда не ткни, везде требовалась именно ненавистная физика.
 Вся «гора мартышек» была уже в сборе. Мила Чистова сидела за столом учителя с раскрытым журналом, остальные сгрудились вокруг. Они не обратили на меня совсем никакого внимания, и это обозначало, что что-то идет не так. Я подошел ближе. Оля водила пальцем по строчке, которая шла от фамилии Мягкова и негромко читала оценки. Химия – пять, пять, пять… литература – пять, пять, пять… алгебра – пять, пять, пять… геометрия – пять, пять, пять… Чистова подняла голову:
 – Вот так, девочки, надо учиться!
– Ну это уже через край! – сказала Оля Карова, вытира¬ющая доску. – У нас по математике только у Димочкина пятерки, ну и у Пермяковой бывают и то не всегда.
В это время Чистова открыла страничку физики и начала снова водить пальцем:
– Смотрите, а физичка не сдалась. Мягкова по-прежнему болтается между тройкой и четверкой. Молодец, Сифонова, огнеупорная женщина.
– Я считаю, что нужно поговорить с Маргаритой. Это не¬честно. Это обидно и слишком явно. И так на нее не похоже! – Рыбкина вздохнула и отошла от учительского стола.
Решение было принято незамедлительно. Карова и Рыбкина пригласили Маргариту на разговор из ее соседнего учительского кабинета. Потом девчонки посмотрели на меня и решили, что разговор должен состояться чисто женским коллективом. Он должен быть искренним и по душам, а количество душ должно быть ограниченным. Меня быстро выдворили в коридор. Через пару минут к ним зашла Маргарита. Через дверную щелку до меня долетали фразы, которые произносились с чувством, либо на повышенных тонах.
– Вы были для нас идеалом, глотком свежего воздуха после начальной школы. Оценки Мягковой унижают всех остальных. Это же нечестно. Откуда у нее столько пятерок по математике? Она же не знает этот предмет на пять. Это ни для кого не секрет. Ее мама прописалась в школе со своими подарками, в этом дело? – говорили все по порядку.
Ответов Марго я не слышал. Она что-то отвечала, но разобрать слова было невозможно, хоть я весь ушел в уши и подобрался на достаточно близкое к дверной щелке расстояние. Через какое-то время дверь открылась, и Маргарита Венедиктовна, подрумяненная неприятным разговором, покинула класс.
– Она пообещала ставить Мягковой только реально заслуженные оценки. Говорит, что Ксения после уроков переписывает свои контрольные, если получает изначально не пятерку, что мы тоже можем приходить и переписывать, если есть желание. И еще сказала, что за других учителей она не в ответе! – ввели меня в детали разговора девчонки.
– Ну, а теперь скажите честно, имеет кто-нибудь угрызения совести по поводу того, что мы здесь делаем? – спросила Мила Чистова, склоняясь над журналом.
– Абсолютно никаких! – ответили мы единодушным хором, а я выпросил разрешение посвятить в наше тайное общество своих друзей Ивушкина и Ухова, которым нужна была срочная помощь по некоторым предметам.

 Бакинские каникулы

Наступила последняя школьная зима. Мы всем классом в зимние каникулы едем в Баку. Нас премировали за отличную работу на полях совхоза «Тепличный». Прекрасную новость сообщил Душан на своем уроке под дружные восторженные крики.
 – Вам очень повезло! Город прекрасный и климат там замечательный, и программа у вас что надо.
Сразу начались сборы, списки, обсуждения. Было принято решение обязательно взять в поездку нашего комсорга Валеру Ивушкина, хоть он на полях совхоза не трудился по известной всем причине. Впереди забрезжил интересный совместный отдых, так нужный всем. От учебного напряжения, репетиторов и неустанной борьбы за аттестат, мы все были на грани превращения в интеллектуальных шизиков.
«От Махачкалы до Баку волны катятся на боку, и вздымаясь, бегут валы от Баку до Махачкалы…», – запевала почти на каждой перемене Светка Квасова, а остальные дружно подхватывали слова этой песни. Поездка в Баку стала свое¬образным маячком, к которому мы все устремились.
Новый год справляли всем классом у Димочкина. Теперь на всех праздниках с нами была Аня Сельдина, которую Ивушкин не отпускал от себя ни на шаг. Она быстро перезнакомилась со всеми и стала в нашем классе своим человеком. Анна выплясывала в центре комнаты самый бодрый и веселый бальный танец джайф, легко помахивая в движении нам ручкой. Валерик стоял у стены и умилялся. Я стоял рядом и делал попытки обсудить с Ивушкиным нашу предстоящую поездку. Я пересказывал ему информацию про Баку, которую узнал от родственников, делился, куда нам стоит пойти и что посетить, говорил про красивые купейные вагоны поезда и гостиницу в центре города. Валерик молча слушал и не сводил глаз с танцующей Ани. Музыка остановилась, а я все еще продолжал что-то рассказывать. Ивушкин первый раз за все это время повернул голову ко мне, посмотрел на меня очень по-взрослому и произнес:
– Да не поеду я ни в какой Баку. С ней останусь. Не интересно мне без нее, понимаешь? Марго уже знает.
В этот момент снова заиграла музыка. На этот раз это была медленная композиция. Валерик подмигнул мне, подхватил Аню и закружил в танце. А я так и остался у стены, прерванный на полуслове, по инерции продолжающий на них смотреть.
На вокзале нас провожали Ивушкин с Сельдиной и Миша Бишуков, который вместо Баку отправлялся на соревнования по своему трамплинному спорту. К моему удивлению, наш летающий лыжник слезно прощался с Таней Хватовой, а Блинова и Блинохватова стояли рядом и успокаивали обоих. Видимо, я опять что-то пропустил. Я не успевал следить за его мечущимися симпатиями. Еще недавно он приводил на костер в трудовом лагере Лариску Пермякову, а сейчас как будто у него начался новый этап с заходом по второму кругу.
– Сам удивляюсь! – шепнул мне в ухо Вовик Ухов и пожал плечами. – Летом, пока не было учебы, все у него с Лариской складывалось нормально. Но Пермякова – зубрилка и слишком озадачена оценками. Это убило их едва зародившиеся чувства! – произнес Вовик с пафосом. – Кто одержим зубрежкой до полуобморочного состояния, обычно заходит в тупик после окончания института, потому что дальше зубрежка перестает иметь значение и давать привилегии. Другое дело мы, троечники. Мы же всегда придумываем тысячу выходов из ситуации, чтобы облегчить себе жизнь и не учить так много ненужного. И у нас это получается.
– И еще мы не собираемся ждать окончания школы, чтобы начать жить! – добавил подошедший к нам Серега Никандров.
Мы быстро погрузились в поезд. Вагон оказался плацкартным, но это никого не расстроило. Поезд тронулся и начал набирать скорость. Сзади по перрону бежал Миша Бишуков и махал рукой удаляющимся от него Хватовой, Блиновой и Блинохватовой. Ивушкин, было, тоже побежал за поездом, по крайней мере, сделал рывок вперед на несколько шагов, но быстро остановился, вернулся на место и взял Аню за руку. Мне вспомнились Валеркины слова о том, что таких, как она, нельзя оставлять ни на минуту. Таких нужно держать крепко-крепко и близко-близко. А потом добавил, что во всем большом мире для него есть только одна девочка по имени Аня. И пришла она в этот мир для того, чтобы научить его, комсорга Валерика Ивушкина, любить по настоящему и всем сердцем.
Поезд двигался все быстрее. Очень скоро оставшиеся на перроне люди превратились в маленькие точки, а потом совсем исчезли.
На следующей станции в наш поезд загрузили роту солдат. Они заполонили весь наш и соседний вагоны, расположились везде, вплоть до багажных полок. Сразу разлился запах нестиранных портянок и потных тел. Среди них не было ни одного русского парня. Рыбкина пошутила, предложив нам начать привыкать к этому обществу, поскольку соотечественников мы теперь не увидим долго. Нашу поездку возглавляла Маргарита. Вторым педагогом, который нас сопровождал, оказался Ипполит Львович – тот самый учитель математики, обладатель пышной седой гривы, которого мы в свое время с таким трудом выуживали из кабинета, чтобы подсунуть свои контрольные работы. Любимой присказкой в путешествии сразу стала фраза из любимой новогодней комедии: «Спокойно, Ипполит!». Увидели мы толпу солдат в своем вагоне – хором: «Спокойно, Ипполит!». Взял кто-то по ошибке чемодан учителя: «Спокойно, Ипполит!»
Ипполит Львович был заядлым курильщиком и почти не вынимал из зубов сигарету, то и дело выходя в тамбур. От смеси запахов немытых солдат и курева Ипполита Маргарите стало дурно. Она даже прилегла на нижней полке. Так началось наше новогоднее путешествие, о котором мы все так долго мечтали.
Баку встретил нас дождем вперемешку со снегом. Это было удивительно, потому что я нарисовал себе в голове картинку из яркого солнца и синего неба. Гостиница в центре города оказалась интернатом для слепоглухонемых детей где-то на окраине. Детей на каникулы отправили по домам, а нас быстро и технично заселили на их место. Прямо напротив входа, на стене интерната висел большой стенд «Ими гордится школа» с фотографиями несчастных детей-инвалидов. Со словами «Спокойно, Ипполит!», мы начали заселяться.
Нас распределили по комнатам и уложили в кровати с сетками почти до пола. Особенно страдал Шурик Базаров, имеющий большие габариты и соответствующий вес. Его кровать напоминала гамак, в котором Шурик мог только висеть в скрюченном состоянии. Из-за стенки периодически раздавался хохот девчонок. Ухов неловко развернулся и плюхнулся на стул, который еле-еле держался на своих трех ногах. Стул не выдержал, и Вовик уже под наш смех оказался на полу все с теми же словами «Спокойно, Ипполит!»
«От Махачкалы до Баку волны катятся на боку…» – затянули за стенкой девчонки. Похоже, что песня эта стала отрядной на период наших Бакинских каникул. Слышимость между комнатами была отличная, как будто перегородки вовсе не было.
Вечером по плану был большой новогодний бал, куда мы с удовольствием и отправились. К этому времени дождь прошел, солнце стало проглядывать сквозь тучи, ну а настроение у нас и не портилось. Большой Дворец пионеров был украшен по-новогоднему. В вестибюле толпилось много наших ровесников, приехавших, как и мы, из разных уголков страны. Было очень оживленно. Все знакомились и обменивались впечатлениями. Работал буфет с пирожными и газировкой. В центре светилась разноцветными огнями большая красавица-елка, вся в блестках, хлопушках и игрушках.
Начиналась дискотека. По периметру большого зала стояли ряды стульев и небольшие столики. Я по привычке начал искать глазами Арину. Она заняла столик недалеко от окна и ждала Рыбкину, которая стояла в буфетной очереди. К Арине подсел невысокий русоволосый парень и о чем-то с ней разговаривал. Я неторопливо подошел поближе и присел неподалеку. Их беседа была по большому счету ни о чем. Парень оказался местным и интересовался, откуда мы приехали, и нравится ли Арине Баку. Птичкина что-то отвечала, посматривая на Рыбкину в медленно продвигающейся очереди. Парень мне откровенно не нравился. Он казался слишком назойливым и даже нагловатым со своими бесконечными вопросами. Дискотека играла огнями светомузыки, все наши высыпали танцевать около елки.
Иру Фаманевич без конца приглашал на медленный танец высокий здоровенный парень с суровым и сосредоточенным выражением лица, светлыми вьющимися волосами, напоминающий скандинава. Он оказался десятиклассником из Ярославля. Парень не отходил от Фаманевич и все время ей о чем-то рассказывал. Ира смущенно улыбалась и опускала глаза.
Жизнь вокруг кипела. Подошли наши девчонки с пирожными из буфета, рядом толпились ребята из других городов. Все перемешались, перезнакомились, и от этого вечер стал еще интереснее. Кругом царила атмосфера открытости, доброжелательности и школьного братства. Ко всему этому добавлялось волшебство Нового года и радость долгожданных каникул. Музыка играла, все танцевали, смеялись, перебрасывались остроумными фразами и наслаждались обстановкой. Ди-джей призывал включить режим ожидания чуда. Он говорил, что чудо обязательно случится с каждым из нас, если в него верить, и явится новогодним подарочком под нашу волшебную елочку.
Я танцевал с Ирой Фаманевич и без задней мысли, исключительно для поддержания разговора, поинтересовался, какой чудесный подарок получила в этом году она под елочку.
– Я получила зимние сапоги, – грустно улыбнулась Ира. – А в прошлый Новый год – шапку, а в позапрошлый – перчатки. Никаких чудес. Кому-то родители просто так одежду покупают, потому что холодно и нужно что-то носить. А мне исключительно к Новому году. А всегда так хочется просто подарок с конфетами и мандаринками, чтобы он был в бумажном пакете с изображением Деда Мороза на санках. Я этого каждый год жду и каждый год напрасно.
– Так ты бы им намекнула, родителям своим! – искренне удивился я.
– Но тогда это будет уже не чудо! – развела руками Ира.
Праздник закончился, мы, довольные и усталые, неторопливо шли в сторону интерната. Краем глаза я заметил идущего за нами чуть поодаль парня, напоминающего того местного, что околачивался весь вечер вокруг Птичкиной. А может мне это просто показалось.
 Утро началось с автобусной обзорной экскурсии по достопримечательностям города. Программа отдыха была у всех школьников примерно одинаковая, и мы постоянно встречали кого-то из наших вчерашних знакомых. Наш автобус парковался недалеко от площади «Двадцати шести бакинских комиссаров». Я посмотрел в окно и увидел вчерашнего ярославского Викинга, улыбающегося в окне соседнего автобуса и машущего рукой Ире Фаманевич. Солнце светило совсем не по-январски. Погода располагала к длительным прогулкам, что мы с радостью и делали. Свободное время каждый проводил так, как хочет или может. Девчонки отправились по магазинам и накупили себе одинаковых кроссовок. Каково же было их удивление, когда они увидели, что мужская часть класса отоварилась такой же обувью, только большего размера. Это было весело. Похоже, что теперь принадлежность к 10«А» можно будет определить по башмакам.
Вернувшись на базу в интернат, мы с удивлением обнаружили уютно расположившихся в холле на креслах местных парней во главе с тем самым худеньким русоволосым со вчерашнего праздника. Я понял, что не ошибся накануне, – это действительно он тащился за нами вслед. Только мы вошли в двери, как все эти джигиты повскакивали с мест и хором позвали Арину. Птичкина даже в лице изменилась от всего происходящего. Маргарита подтолкнула ее к лестнице, ведущей на второй этаж, где располагались наши комнаты. Местные бросились туда же, но дежурная по интернату – бдительная тетенька – их затормозила.
– Я знать их не знаю! – объясняла Птичкина Маргарите и Ипполиту Львовичу за стенкой. – Он вчера задавал мне какие-то общие, ничего не значащие вопросы, я ответила. Я с ним даже не танцевала. В чем моя вина? Не понимаю, чего они сюда приперлись.
А дальше началась осада нашего общежития. Внизу в холле постоянно находилось человек пять-шесть местных, которые никуда не уходили и караулили Птичкину. Все они были черноволосые, бровастые, с накаченными мышцами и беспрекословно подчинявшиеся худенькому русоволосому пареньку с внешностью подростка.
«Спокойно, Ипполит!» – сказала Марго, когда учитель математики отправился к ним на разговор. «Спокойно, Ипполит!» – повторила она, когда пошла беседовать с ними сама. Но никакие уговоры не действовали. Парни из южного города Баку сказали, что ничего плохого не делают, просто поддерживают влюбленного друга. На второй день они принесли в холл телевизор, разложили свою еду и обосновались там всерьез и надолго. Птичкина бесилась, но носа вниз не показывала и в одиночку никуда не ходила.
Парни по указанию своего влюбленного предводителя периодически передавали через дежурную тетеньку наверх для Арины Птичкиной то роскошные свежайшие фрукты, то дефицитную пепси-колу. Все это очень напоминало «Кавказскую пленницу», но почему-то было не до смеха. Арина, увидев дары в руках вахтерши, начинала махать руками и кричать, чтобы срочно уносила все назад. Девчонки с воплями, что от такой вкусноты глупо отказываться, хватали фрукты и с удовольствием начинали угощаться.
Чистова с Фараоновой, прогуливаясь по близлежащим окрестностям, обнаружили недалеко от нашего жилища симпатичную лавку с восточными сладостями. Чего только там не было: и азербайджанская пахлава, пропитанная медом, и небольшие пирожки с орехами, напоминающие полумесяцы, с романтичным названием шакер-бура, и нежное хрустящее печенье шекер-чурек с ароматом топленого молока, и много-много чего еще, с невероятным вкусом и запахом. Усидеть на месте и не скупить все эти сладости, было просто невозможно. Мы ели их от души и покупали в подарок для домашних. Никак не могла добраться до магазинчика только Птичкина по известным причинам. В один из дней, спускаясь в столовую на завтрак, мы увидели, что азербайджанской охраны в холле нет и путь свободен.
 – Интересно, они сегодня проспали или бросили нас насовсем? – задумчиво произнесла Марго.
Птичкина с Рыбкиной, недолго думая, тут же бросились в лавку, которая находилась на соседней улице. Не обнаружив девчонок на завтраке, Маргарита не на шутку перепугалась и вышла в холл. Оккупанты были уже на месте. Они чувствовали себя как дома, развалившись на мягком диване и включив портативный магнитофон с национальными песнями. Именно в этот момент уличная дверь открылась, и появились довольные Птичкина и Рыбкина, увешанные красивыми коробками с восточными сладостями. Вся джигитская ватага медленно встала и замерла в ожидании команды русоволосого. Девчонки тоже остановились и молча переглянулись. Маргарита вся подобралась, как будто приготовилась к прыжку. Я, наблюдая происходящее, то сжимал, то разжимал кулаки в нервном предчувствии.
И надо же такому счастью случиться, что следом за девчонками в дверях появился Викинг Иры Фаманевич, который ничего не понял, но оказался в нужное время в нужном месте вместе со своей сосредоточенностью, суровостью и кулаками, размером с детскую голову. Последовали секунды замешательства в стане противника. И этого было достаточно, чтобы уберечь Птичкину от их дальнейших решительных действий. Из столовой выскочили ДК с Уховым, подошел Ипполит Львович и высоченный Димка Квадратов. Завершил процессию Шурик Базаров с фигурой лесоруба. Джигиты неловко опустились на свои насиженные места, а их русоволосый предводитель нежно и скромно пожелал Арине доброго утра. Маргарита так переволновалась от всей этой ситуации, что побледнела и тоже присела на край кресла.
Дни нашего бакинского путешествия подходили к концу. К местным парням, ежедневно сидящим в холле у телевизора, уже все привыкли и даже стали их различать. Они тоже привыкли к нам и к правилам нашего общежития. Азербайджанцы прописались в нашем холле, но пройти через кордон, тщательно охраняемый тетенькой-вахтером, уже не пытались. Русоволосый, которого, как оказалось, звали Олегом, теперь по утрам здоровался с нами за руку.
В последний вечер перед отъездом мы устроили дискотеку в спортивном зале интерната на нашем втором этаже. Пришли ребята из других городов, с которыми мы успели подружиться, в том числе и влюбленный в Иру Фаманевич Викинг по имени Витя. Наши «добрые» девчонки уловили в его внешности какое-то отдаленное сходство с Серегой Охримеевым и тут же стали называть его между собой «Ахрима штрих», неожиданно вспомнив математику.
Это была последняя встреча перед расставанием. Звучали итальянцы, сопровождавшие нас везде. Было грустно, но все понимали, что пора домой. Между танцующими парочками важно расхаживала Зойка Чумнова и отдавала какие-то распоряжения. Я предавался размышлениям, стоит ли мне пригласить на танец Арину, когда Зойка вдруг возникла прямо передо мной. Я даже вздрогнул от такой неожиданности. Потом меня посетила мысль, что Чумнова хочет пригласить меня на танец, и я непроизвольно съежился. Но она просто хотела поговорить. В последнее время я стал замечать, что она почти все время находится недалеко от меня. Если что-то говорит, то всегда смотрит на мою реакцию. И еще, она постоянно критикует Птичкину, причем делает это довольно-таки жестко.
– Вот смотрю я и лишний раз убеждаюсь: все-таки правильная мысль, что красота и ум – несовместимые вещи! –  начала свои рассуждения Чумнова. – Вот зачем Птичкиной нужно было знакомиться на новогоднем вечере с местными парнями? Теперь мы получили настоящую азербайджанскую осаду, которая всех напрягает. Все это точно не от большого ума. – Зоя активно пыталась втянуть меня в разговор и привлечь на свою сторону. Я смотрел на нее и понимал, что, наверное, все некрасивые женщины любят это известное высказывание про то, что красивые всегда глупые. Может быть, это служит им определенным утешением.
– Кончай меня грузить, Зоя, я же не грузовик! – прервал я Чумнову. – В твоих разговорах в последнее время слишком много места уделяется Арине. К чему бы это?
И тут меня пронзила странная догадка, настолько странная и настолько сильно пронзила, что я на секунду застыл и понял очевидную вещь. Зойка ко мне неровно дышит. Боженьки мои, этого мне только не хватало. В моей голове началась чехарда мыслей и каких-то воспоминаний, подтверждающих мое дерзкое предположение. И легче от этого совсем не становилось. Недовольная моим ответом Зойка резко отвернулась к окну и тут же издала такой свистяще-шипящий звук, что я за нее испугался. Я подошел поближе и проследил за ее взглядом. Прямо напротив нас, в единственном горящем окне соседнего крыла здания, стоял Серега Никандров и бесцеремонно с большим удовольствием целовался со Светкой Квасовой. Нас в темном помещении дискотеки они, естественно, не видели.
– Во дают! – сказал кто-то рядом мне в ухо.
Я оглянулся и увидел, что рядом со мной стоит уже целая толпа, и все, как в телевизор, смотрят в яркое пятно окна напротив. Первая очухалась Зойка Чумнова и быстрым шагом пошла в соседнее крыло, чтобы остановить, как она выразилась, эту излишнюю публичность. Через пять минут свет в ярком одиноком окне погас. Сеанс был окончен. Зрители с большой неохотой разошлись.
– Это был просто обмен мнениями! – не моргнув глазом, пояснил потом Никандров.
А вернувшаяся через несколько минут заинтригованная Чумнова доверительно сообщила мне, что хотела поделиться новостью с Марго и заглянула к ней в комнату. А там недомогающая Маргарита опять лежит в кровати, а седой Ипполит сидит рядом и держит ее за руку.
«Вот дела!» – подумал я, а в голове в очередной раз пронеслось уже привычное: «Спокойно, Ипполит!»
После дискотеки я с огромным наслаждением протянул уставшие ноги в своей кровати, стоявшей у стены. К растянутой железной сетке я привык и особого неудобства она мне не доставляла. Веки стали тяжелыми и сон очень быстро меня накрыл. Не знаю, сколько времени я спал и почему вдруг проснулся. За стенкой слышались слегка приглушенные голоса. Полежав немного с закрытыми глазами, я не заметил, как стал прислушиваться. Девчонки играли в десять минут честности. Это такая игра, когда можно задавать любые вопросы и получать честные ответы, когда можно высказывать все, что думаешь о человеке и узнавать много нового о себе. При этом никому нельзя обижаться.
Когда я окончательно включил свое восприятие, Горошина с Чумновой высказывали Ире Фаманевич, что она сильно изменилась в худшую сторону из-за общения с Птичкиной. Они говорили, что Ира копирует поведение Арины и совсем потеряла свою индивидуальность. А дальше разговор перекинулся на Викинга Витю. Бедный Витя, или как они его называли, «Ахрима-штрих». Все у него, оказывается, было не так, начиная с прически и заканчивая манерами. Короче, Витю раскатали, как катком по асфальту вместе с городом Ярославлем и скандинавским профилем. Голос Фаманевич за стенкой становился все тише и все печальнее.
«Неужели Ира не понимает, что это обычная зависть, просто у Чумновой нет ни с кем взаимной симпатии, вот она и бесится!» – подумал я и повернулся на другой бок. Вдруг за стенкой прозвучала моя фамилия, потом еще раз, потом кто-то задал вопрос Зойке про ее отношения со мной. Я снова вынырнул из забирающего меня сна. Чумнова охотно рассказывала девчонкам, что я ее парень, но по обоюдной договоренности мы наши отношения пока не афишируем. Я подскочил на кровати и даже попытался из нее выбраться, но запутался в одеяле и только раскачал скрипучую железную сетку. Девчонки за стенкой на минуту затихли. Похоже, что мы жили с Чумновой в разных реальностях. Хорошо, что Арина не слышала ее откровений. Сначала я хотел срочно бежать и опровергать. Но мое тело категорически противостояло вылезанию из теплой постели, а внутренний голос робко шепнул, что иногда полезно отдать себя в руки судьбы и отпустить ситуацию. И я плавно снова погрузился в сон, да в такой крепкий, что утром не совсем понял, были эти разговоры за стенкой на самом деле, или все это мне только приснилось.
День отъезда выдался суматошным. Русоволосый азербайджанец Олег забросал Птичкину передачками с цветами и подарками. Через девчонок он переправил ей письмо со своим адресом в надежде, что Арина переосмыслит свое поведение и изменит свое отношение к нему. Выходили мы из нашего жилища, окружив Птичкину в плотное кольцо, чтобы не получить напоследок неожиданных неприятностей от горячих азербайджанских парней. Маргарита приставила к Птичкиной Димку Квадратова и объявила, что пока мы не уедем из этой радушной союзной республики домой, для всех он будет ее парнем. У дверей интерната стояла довольная улыбающаяся вахтерша с большим букетом цветов, великодушно передаренным ей Ариной.
Нас погрузили в автобус и плотно закрыли двери. Вдруг кто-то снаружи начал громко стучать по автобусу. Я выглянул в окно и увидел сурового Викинга Витю из Ярославля. Он метался между дверью и водителем, но попасть внутрь никак не мог. Маргарита заранее оповестила всех, что двери открывать запрещено во избежание разных недоразумений и международных конфликтов.
– Этого можно пустить! – закричал ДК.
– Этого не пускать! – заголосил Ухов, увидев конкурента. Но было поздно, и водитель нажал на кнопку. Дверь открылась. Витя запрыгнул на подножку автобуса, нашел Иру глазами и помахал ей рукой. Потом он передал ей небольшой пакет, еще раз обернулся, и его суровое строгое лицо расплылось в мягкой добродушной улыбке. Викинг уверенно двинулся в сторону своего автобуса, который должен был увезти его в далекий город Ярославль. Ира быстро-быстро заморгала глазами и отвернулась. Глаза ее выглядели чуть припухшими, и я снова начал сомневаться в своих снах. Ира открыла пакет и достала оттуда новогодний подарок в яркой бумажной коробке с нарисованным краснощеким Дедом Морозом в санях, с конфетами, пастилой и мандаринками, все как полагается. В коробочку был вложен листочек с ярославским адресом. Фаманевич от неожиданности так растерялась, что отправила подарок по автобусу с предложением угощаться. Заставлять есть конфеты никого не пришлось. Все хором кричали «спасибо» и хватали сладости. Через несколько минут пустая коробка вернулась обратно. Ира положила ее на колени и задумчиво погладила. С картинки ей улыбался веселый Дед Мороз. Автобус медленно тронулся в сторону вокзала. Вслед за автобусом тронулась кавалькада из нескольких черных машин, провожающая Птичкину, а вместе с ней и всех остальных.
– Наверное, так генерального секретаря сопровождают! – засмеялся Ухов.
Как только подали поезд, первыми в купе засунули Арину с Квадратовым. Им велели закрыться изнутри и не высовываться. Маргарита все еще опасалась, что азербайджанские парни что-нибудь выкинут. Птичкина потом рассказывала, как, сидя в купе, ей захотелось напоследок посмотреть в окно. Делать это было строго-настрого запрещено. Арина очень медленно и осторожно стала отгибать нижний край занавески. И тут же наткнулась на приклеенную к стеклу с другой стороны круглую бровастую физиономию. Увидев нужный объект, да еще так близко, обладатель роскошных бровей не справился с эмоциями и начал двигать одновременно и носом, и глазами, и издавать звуки торжества. Арина вздрогнула и быстро, одернув занавеску назад одним движением, повернулась к Квадратову. А Димка вдруг решил, что обстановочка располагает и окончательно вошел в роль парня Птичкиной. Он прикрыл глаза, вытянул губы в трубочку и на авось потянулся к Арине. Остановила Квадратова твердая рука Птичкиной, крепко зажавшая между пальцами его нос. Как рассказывал потом, уже со смехом, Димка, вид у Арины был такой воинственный и отрезвляющий, что он сразу все понял.
Когда поезд тронулся, Птичкина и Квадратов все еще оставались вдвоем в купе при запертых дверях, неприятно мучая меня разными мыслями. Это продолжалось до следующей остановки, ровно столько, сколько ехал в тамбуре нашего вагона один из ярких представителей братского азербайджанского народа, обладатель горы мышц и мохнатых бровей.

Ахрима Сиракуза

Через год после смерти Брежнева умер избранный на его место Юрий Владимирович Андропов. Моя бабушка уже не плакала, а увидев еле-еле стоящего на ногах нового преемника, даже засмеялась, сказав, что похороны Генеральных секретарей скоро войдут в привычку. В школе снова выставили портрет с черной ленточкой. И все. Траурных линеек не проводилось, никакой напряженности не чувствовалось. Душан по этому поводу даже не отменил контрольную работу. Мы шли по рекреации третьего этажа, когда из кабинета истории нам навстречу высыпали «бэшки». Произошел наш обычный обмен информацией. На самом деле, всех интересовали только два вопроса: пишем или не пишем и какое настроение сегодня у Душана. Оля Куропаткина, которая шла прямо на меня, сдвинув брови, бросила на ходу два слова:
– Писали, настроение ужасное.
От таких слов легче точно не стало. Мы расселись по местам. Звонок объявил о начале урока, но Михаил Борисович не торопился раздавать вопросы. Он задумчиво встал у доски, слегка оттопырив свою нижнюю губу и спросил:
 – Кто не доволен системой моего контроля в виде письменных работ?
Вопрос был неожиданным, и стало сразу понятно, что произошло нечто, из-за чего Душан теперь сильно не в духе. Все молчали.
– Вы действительно думаете, что таких нет? А вот Охримееву, оказывается, не нравится изучать предмет по конспектам наших занятий, ему учебник нужен с параграфами. И выучивание терминов, оказывается, – бесполезное занятие, отнимающее кучу времени. Все это его папа выложил сегодня нашему директору. Поэтому «писать» мы не будем. По просьбе семьи Охримеевых отныне мы переходим на устный опрос!
Душан начал жестко гонять нас по тетрадке терминов, которые, по его глубокому убеждению, мы должны знать наизусть, потому что это всегда спасет нас на экзамене, даже если мы ничего не будем знать по билету.
– Окатова, определение общественно-экономической формации!
– Карл Маркс в работе «К критике политэкономии» дал определение общественно-экономической формации, – запинаясь, начала Юля. – Это общество, взятое в совокупности всех его сторон, то есть, со свойственным ему базисом и надстройкой.
– Труд? Ивушкин, – Душан ткнул пальцем в комсорга.
– Труд есть целенаправленное воздействие человека на природу для получения материальных благ.
– Марксизм-ленинизм? – Душан огляделся и посмотрел на Квадратова.
Димка завис в неторопливой задумчивости и тут же получил двойку в дневник, который прилетел к нему в буквальном смысле через весь класс.
– Марксизм-ленинизм? Ефремов!
ДК пожал плечами и сказал, что запамятовал. Дневник с поставленной двойкой полетел к нему как летающая тарелка, сделав в воздухе несколько поворотов вокруг своей оси, после чего Душан резко обернулся к Охримееву.
– Марксизм-ленинизм? Охримеев!
Щеки Ахримы сразу стали пунцовыми. Он проблеял что-то невразумительное, и дневник с двойкой Душан отдал ему лично в руки.
– Птичкина!
– Марксизм-ленинизм – это учение Маркса, Энгельса, Ленина, стройная научная теория о наиболее общих путях развития природы, общества, мышления, о победе социалистической революции и путях построения коммунистической общественно-экономической формации, – в последней строчке Арина слегка запнулась.
– Что??? – Душан резко повысил голос.
Арина скороговоркой проговорила определение еще раз от начала и до конца, а потом добавила от себя:
 – Я сейчас умру от страха, Михаил Борисович! Или заикой стану.
Душан поднял еще пару человек и остановил опрос. В конце урока все получили обычное домашнее задание по записям в тетради, а Серега Охримеев параграф в учебнике.
– Ахрима Сиракуза, тебе чего не живется спокойно? – спросил Ивушкин Охримеева.
Потом свое недовольство высказали получившие двойки Квадратов и Евфремов ДК, потом кто-то из девчонок. Охримеев промямлил что-то невразумительное про отца и про свои хронические тройки по предмету.
– Ты что, не понимаешь, что весь класс подставил? – подошла к Ахриме Рыбкина.
– Теперь, благодаря твоему недовольству, всем страдать? – вступила в разговор Окатова. Охримеев продолжал что-то мямлить про свои тройки.
– Ты, как финский лесоруб, честное слово, все про лес и про лес. Сколько должно пройти времени, чтобы ты понял, во что сам вляпался и нас втянул? – сказал резко Ивушкин, всем своим видом показывая, что разговор окончен.
Все свои следующие уроки Душан начинал с устного опроса Охримеева у доски. Серега, безусловно, учил заданный ему параграф. Но написан учебник по обществоведению был настолько сложно и недоступно для понимания обычного школьника, что Ахрима начинал путаться, а Душан с огромным удовольствием продолжал его путать. После этого дневник пополнялся очередной двойкой, а Михаил Борисович с невозмутимым видом информировал, что учитель всегда прав, даже если он дуб. Через неделю все привыкли к шоу с Ахримой на уроках Душана. Мне кажется, что и Серега к этому привык, хоть смотреть на него было грустно. Никак не мог привыкнуть к такому положению вещей только его папа, и через пару недель он возник на пороге класса вместе с Ахримой. Папа был очень похож на сына, вернее, сын на папу. Оба плотные, коренастые и румяные. И еще, оба упертые и негнущиеся ни в какую сторону. Речь у папы была отрывистая, рваная, даже рубленная. Он как будто выплевывал низким голосом короткие фразы. Если не вслушиваться в слова, а немного отключиться от ситуации, как я обычно и делал, разговор его напоминал собачий лай. Папа работал водителем троллейбуса и откровенно не понимал, кому в обычной средней школе нужны такие глубокие знания про «развитие общества, которое есть естественно-исторический процесс развития и смены общественно-экономической формации».
Душан вызвал Охримеева к доске и уже при папе повторил свою обычную экзекуцию с выявлением отсутствия знаний по изучаемому предмету. Процедура прошла с подавляющим преимуществом Михаила Борисовича. Папа Ахримы, похоже, так и не понял, о чем была речь и откуда нужно брать ответы на все эти сложные вопросы, которых нет в учебнике.
Урок закончился, а я все никак не мог найти упавшую на пол и закатившуюся куда-то ручку. Рыбкина с Птичкиной задержались в классе и шептались о чем-то с Олей Каровой. Когда все покинули класс, они втроем подошли к Душану.
– Михаил Борисович, можно поговорить с вами? – улыбаясь спросила Оля. Душан расплылся в улыбке и ущипнул ее за розовую щечку.
– Мы про Охримеева хотим… – начала Карова, и с лица Душана сразу слетела улыбка.
– Михаил Борисович, ну вы же видите, что он тупой! – продолжила Рыбкина.
– Откровенно тупой, а еще прямой и негнущийся, как палка, как дубина стоеросовая, без изгибов и извилин! – вступила в разговор Птичкина. – Таким людям невозможно ничего доказать, они просто не могут ничего воспринимать в силу своих ограниченных умственных способностей. Это другой уровень сознания, понимаете, более низкий и параллельный!
– Оставьте вы его в покое. Он уже сам себе не рад, – Оля взмахнула длинными ресницами и посмотрела на учителя.
Душан сначала задумался, потом улыбнулся.
– Трясина в контрольных выстрелах, наверное, не нуждବется! – задумчиво произнес историк и хитро прищурился. – Идите на уроки, заступницы! Посмотрим! – Душан легко подтолкнул их к выходу. А я в этот момент наконец-то увидел ручку, закатившуюся под шкаф.
Больше Ахриму к доске не вызывали. Душан просто перестал его замечать. Совсем перестал.

Страсти-мордасти

Конец нашего десятого школьного года приближался огромными темпами. Шла последняя, самая короткая, четвертая четверть. Все бегали, как сумасшедшие и занимались исправлением оценок. Одной ногой мы уже стояли на выходе, но для того, чтобы оторвать свою вторую ногу, нужно было приложить ряд усилий. Впереди маячили экзамены, наводящие ужас. Учителя говорили только об этом, и на душе становилось все тревожнее.
После урока математики девчонки сгрудились вокруг сидящей за своим столом Маргариты. Они смотрели свои оценки в журнале, что-то пересдавали, в общем, обычная шебутня в конце года, если не считать, что год последний. Маргарита проверяла тетрадь Мягковой с заданиями и поправляла красной ручкой недочеты. Ксюша пыталась ей что-то объяснить по решению примера. Как гром среди ясного неба, в дверях возникла физичка Сифонова и одним только своим появлением вызвала всеобщий паралич. Я не знаю, почему на нее каждый раз возникала такая реакция. Вроде бы она не делала ничего плохого, была справедлива и честна. В последнее время я получал на ее уроках все чаще хорошие оценки. Но каждое ее появление без предупреждения непроизвольно ввергало меня в адский стресс. Все привычно замерли. Валентина Ивановна своим густым басом сообщила, что ищет своих должников, а больше всех ей нужна Мягкова. Физичка стала пристально осматривать всех присутствующих. Я на автомате повернул голову в то место, где только что стояла Ксюша. Маргарита Венедиктовна сделала тоже самое. Мягковой на месте не было. Я посмотрел на Маргариту, Маргарита на меня. Не увидев Мягкову, мы дружно повернулись к физичке и пожали плечами. Марго невозмутимо сделала то же самое, сжимая в руках Ксюшину тетрадку. Потоптавшись еще какое-то время на месте, физичка ушла, забрав с собой Инну Хрисьман. Ксюша с покрасневшими щеками и виноватой улыбкой вылезла из-под парты. Марго снова подвинула поближе к себе ее тетрадь и, как ни в чем не бывало, стала продолжать начатую проверку.
После уроков во дворе школы, прямо напротив дверей, стояла Зойка Чумнова и смотрела на всех входящих и выходящих. Что-то мне подсказывало, что поджидает она именно меня. Я пытался гнать эти мысли прочь, но они никак не уходили. Увидев меня, Зойка двинулась в мою сторону, подтвердив все мои догадки. Я сделал вид, что ее не вижу и направился в сторону своего дома, но Чумнова догнала меня и пристроилась рядом.
– Марго беременная, ты в курсе? – она начала меня бомбить новостями. Я даже остановился от неожиданности.
– Как это? – пролепетал я совсем по-детски.
– Так это! – ответила Чумнова голосом женщины, умудренной опытом. – Выпустит наш класс в свободное плавание и отправится в декрет ребенка рожать. А Квасова с Никандровым сегодня вывернули наизнанку куртку Хрисьман в раздевалке, – не унималась Чумнова. – Так она там до сих пор и висит, Инкина одинокая куртка. Физичка до сих пор Хрисьман мучает, уже часа два не выпускает. Повезло сегодня Мягковой. Вовремя сообразила, что нужно спрятаться от физички. А мама ее снова активизировалась. Опять с пакетами бегает. Но физичку этим не проймешь! – не унималась Чумнова и продолжала тараторить на одном дыхании. – Ксюшке привезли столько красивых вещей, что даже не знаю, кто теперь будет с ней дружить. Ее так красиво одели, что даже рядом стоять неловко. А Фара каждый день около школы своего прошлогоднего десятиклассника караулит. Помнишь, светленький из 10 «Б». Он из школы домой возвращается, а она тут как тут. А недавно я его видела с интересной незнакомкой. Вот поэтому Фара грустная ходит, но все равно на посту стоит каждый день, в одно и то же время.
Я стоял рядом с ней и понимал, что кто-то думает, что мы пара, особенно после Зойкиных ночных откровений. Известно ведь, что даже самые безумные выдумки становятся правдой, если их часто повторять. Зато никто не подозревает, о ком на самом деле я постоянно думаю. А это значит, что не будет насмешек и поддевок, которые могут меня действительно задеть. Я смотрел на Чумнову и понимал, что у меня нет никакого желания что-то с ней обсуждать или вступать с ней в глупые диалоги с выяснением отношений. Хочется просто уйти, желательно подальше и навсегда. От потока Зойкиной информации меня даже слегка замутило. Слушать ее сплетни я тоже больше не мог, поэтому резко остановился и, сказав, что забыл учебник, двинулся опять в сторону школы.
Во дворе стояла Фараонова и всматривалась вдаль, улыбаясь своим мыслям. Из школы вышла озверевшая от физики Хрисьман в вывернутой наизнанку куртке. Она не остановилась ни на минуту и большими решительными шагами двинулась в сторону своего дома. Я подошел к Фаре одновременно с Ивушкиным. Вдруг Фараонова как-то напряглась и резко повернулась к Валерику с просьбой ее проводить. Не дожидаясь ответа, она быстро подхватила его под руку и потащила за собой. Вдалеке я узнал прошлогоднего десятиклассника, который небрежной походкой двигался им навстречу. Я вздохнул поглубже, посмотрел на яркое весеннее солнце и снова побрел в сторону дома, только другим, дальним путем. Чумнову я заметил издалека. Она сидела на лавочке перед моим подъездом и покачивала ногами сорок третьего размера.
«Ну, это уже слишком! – меня захлестнуло от негодования – Нужно немедленно все расставить по своим местам. Все точки над «i». Здесь и сейчас. Пусть катится куда подальше и оставит меня в покое!»
Я сделал еще несколько шагов в сторону своего подъезда. Потом в сердцах плюнул на свежую зеленую травку, решительно развернулся и пошел к Ивушкину, который жил ближе всех. Валерик не открывал подозрительно долго, потом замок щелкнул. Вид у комсорга был расстроенный, просто вселенская печаль. Валерка рассказал, как, мило чирикая с Фарой, они гордо прошли под руку мимо предмета ее глубокой симпатии. А после этого навстречу им прямо из-за угла соседнего дома вырулила Аня Сельдина собственной персоной вместе с Ариной Птичкиной. И случилось это как раз в тот момент, когда вошедшая в роль Фара, нежно положила свою голову Валерке на плечо, а рукой накрыла его руку. Аня остановилась в большом удивлении, но быстро взяла себя в руки и ласковым голосом, не предвещающим ничего хорошего, произнесла: «Ну надо же, какая встреча! Какой трепет и нежность одновременно. А тут вдруг мы. Вот так неожиданность. Как хорошо, что мы с Ариной решили прогуляться до вашего веселого микрорайона и узнать, что новенького тут творится. И действительно творится! Раз! – и все сразу встало на свои места. Я даже этому рада. Хорошего вам вечера, ну и счастья, конечно!»
Девчонки, не прибавляя скорости и не оглядываясь, пошли дальше. Валерик рассказывал мне все это монотонным убитым голосом. Мы сидели на его маленькой кухне и пили чай. Вернее, чай пил я, а Валерка на автомате мне его постоянно подливал.
– Представляешь, Аня уходила, а я стоял, застыв как полный идиот! Мне хотелось броситься ей вслед, хотелось все объяснить, но я, как дурак, продолжал стоять. А Фара еще и улыбалась, как ни в чем не бывало. Представляешь, после всего этого нелепого кошмара она улыбалась! Это нормально? Но ларчик просто открывался! В нашу сторону шел ее прошлогодний мачо, и она быстро покинула меня, решив с ним поговорить. Представляешь, она даже не заметила всего ужаса ситуации, в которую я попал из-за нее!
 Не знаю, сколько времени мы просидели у Валерки за обсуждением случившегося. Я обещал выступить в роли свидетеля.  В конце концов, вся ситуация разворачивалась на моих глазах. Ивушкин заметно повеселел и даже начал шутить. Вернулись с работы его родители, и я отправился домой. У подъезда никого не было, путь был свободен. Я с радостью взлетел на свой этаж и нажал на звонок. Дверь открыла веселая мама:
– Наконец-то ты пришел, а то мы с Зоенькой тебя уже заждались!
Я бросил быстрый взгляд в сторону кухни. Во главе стола с моей кружкой в руке сидела Чумнова, улыбалась и что-то жевала.

Последний звонок

Никто не подумал, что на последний звонок полагается приглашать свою первую школьную учительницу. Нам казалось совершенно естественным, что на такой праздник учителя должны приходить сами. Если честно, то про существование Веры Николаевны мы вообще давно забыли. Наверное, сработал защитный механизм, перекрывший ту часть памяти, от которой хотелось скорее избавиться. Марго всплеснула руками и, не увидев Веры Николаевны среди пришедших на праздник учителей, тут же отправила к ней на пятый этаж делегацию в составе Чумновой и Горошиной. Все остальные идти вежливо отказались и толпились вокруг Бабы Клавы, притягивающей своей доброжелательностью и умиротворенностью. Она рассказывала что-то интересное, а я стоял рядом и думал, как же все мы соскучились по ее совершенно необъяснимому очарованию и магнетизму, покоряющему всех, кто находится рядом.
Играла музыка, сопровождавшая нас все десять школьных лет. Банты, шары, цветы и белые фартуки подчеркивали торжественность момента. Нонна Андреевна в безукоризненной белоснежной блузке смешалась с выпускницами и производила впечатление одной из них. Праздник никак не начинали. Все ждали Веру Николаевну. Делегация вернулась без первой учительницы, передав ее слова, что приглашать на такие мероприятия следует заранее, и если все хотят ее видеть на празднике, то пусть придут не двое просителей, а весь класс. Юля Окатова тихо, но твердо сказала, что не пойдет ни за что и отвернулась. Рыбкина и Птичкина сообщили, что неплохо проживут и без первой учительницы. Маргарита посмотрела на остальных. Желающих идти к Вере Николаевне не было. Все молчали. Мне в голову пришла нелепая, на первый взгляд, аналогия с пружиной, такой большой и толстой пружиной, которую долгое время держали в сжатом состоянии, а потом она вырвалась из-под гнета и расправилась. Сначала сильно качалась из стороны в сторону, как безумная, а потом остановилась, оставшись при этом навсегда распрямленной. И никакой силы теперь не хватит, чтобы ее снова согнуть и вернуть назад.
Между тем, Марго махнула рукой и открыла праздник нашего Последнего звонка.

«В спящем городе ветер кружится,
Свет в окошке давно погас,
Побеседуй со мной по-дружески,
Дай мне руку, десятый класс.
Здесь, влюбленные, до рассвета мы
Не смыкали счастливых глаз,
Мы делились с тобой секретами,
Наш товарищ десятый класс!»

Девчонки пели сегодня как-то особенно пронзительно, даже отчаянно, пробирая до мурашек. Я смотрел на Нонну Андреевну, на ее выразительные руки, идеальную прическу и понимал, что заканчивается очень важный период моей жизни. И никогда больше он не повторится. Заканчивается защищенность и уют родной школы с утренними приветствиями Директора, для меня заканчивается. В школе все останется по-прежнему: и хор, и шумовой оркестр, и конкурсы чтецов, и «А ну-ка, девушки!», и трудовой лагерь, и история с нулевыми уроками. Только без меня.

«Мы не скоро поймем, как следует,
Чем на свете ты был для нас.
Верить в дружбу и спорить с бедами
Ты учил нас десятый класс.
Я принес тебе цвет черемухи
В этот грустный прощальный час.
Все ошибки и наши промахи
Ты прощал нам десятый класс».

От грустных мыслей меня отвлекли многочисленные выступления учителей с напутствиями и очередная пробежка Димочкина с колокольчиком в руках и первоклашкой на плечах, изображающая преемственность поколений и наш последний школьный звонок. Потом были стихи, фотографирование, наши слова благодарности, слезы родителей, не ожидавших, что их дети так быстро вырастут.
Среди одноклассников пронесся шепоток, что вечером все идем к Квасовой отмечать сегодняшнее торжественное событие, которое чудесным образом совпало со Светкиным днем рождения. Оказалось, что Никандров заранее подсуетился и купил имениннице от всех велосипед. Мы сложились на подарок и в назначенный час собрались около Светкиного подъезда. Было необыкновенно жарко. Кто-то даже предложил забрать именинницу и двинуть на озера купаться.
Дверь открыла сама виновница торжества. Мне бросилась в глаза совершенно несвойственная ее румяным щекам бледность. Мы заорали поздравления. Светка улыбнулась. Мы расступились и пропустили вперед довольного Серегу с великом.
– Ну, ничего себе! Вот это да! Вот это подарок! – позади именинницы появилась ее мама с огромным тортом в руках.
Все захлопали в ладоши, а Светка повернула голову и почти воткнулась носом в торт. Она сделала глубокий вдох, и лицо ее неприятно исказилось, будто это был и не торт вовсе, а помойное ведро. Светка резко отшвырнула маму вместе с подносом и ринулась в туалет. Мама сильно покачнулась, сделала какое-то противоестественное движение, чтобы удержать равновесие и не упасть. И ей это удалось. А торту нет. Он вылетел с подноса, сделал в воздухе плавный кувырок и большой лепешкой приземлился на пол под общий дружный возглас удивления и разочарования одновременно. Светкина мама всплеснула руками:
– Не понимаю, что со Светочкой случилось! Отравилась чем-то, хоть вроде ничего и не ела! Целый день жалуется, что все вокруг нее воняет, как будто весь мир воняет! Вот взял и разом завонял. Надо же такому случиться и прямо в день рождения! И торт, который я полдня делала, погиб, так бездарно погиб! Жалость-то какая!
– Не переживайте! – сказала Алена Рыбкина. – Торт не пропадет. Видимо, сегодня мы с него нашу трапезу и начнем.
– Давайте ложки! – вступила в разговор Птичкина. – Не дадим пропасть такой красоте. Праздничный ужин сегодня начнем с торта! Нам не привыкать.
 Уже минут через пять большинство из нас сидели на полу, удобно расположившись вокруг торта, и аккуратно черпали его сверху ложками. Торт действительно был необыкновенный, источавший приятный запах ванили. Совершенно непонятно, чем он так не понравился имениннице. Отведав тортика, я перекочевал за накрытый в комнате стол. Через какое-то время ко мне присоединились все остальные, и появилась Светка Квасова. Она была немного сконфужена произошедшим и о чем-то долго шепталась с Никандровым. Как ни странно, но отравление и осунувшееся бледное новое Светкино лицо ей очень шло. Она как-то разом похудела и похорошела. Я поймал ее грустный взгляд, брошенный на велосипед. Велик стоял в коридоре, такой новенький, чистенький, красивенький, с яркими блестящими наклейками. Где только Серега его урвал? Какой же он молодец, что такой хороший подарок нашел. Я сразу представил Квасову, накручивающую педали и что-то весело кричащую.
Вечер все-таки закончился купанием в озере. Квасовой стало гораздо лучше, и все решили, что она просто перегрелась и переволновалась. Светка прыгала в воде, раздавая окружающим кучу брызг и привычно для всех называла Серегу светом в окошке, затянутом бычьим пузырем. А это означало, что жизнь снова вошла в свою привычную колею. Мы ныряли, плавали друг за другом и веселились как в последний раз в жизни. Впереди были экзамены.

Экзамены или проверка на прочность

Ночь накануне сочинения обещала быть бессонной. Девчонки каким-то кривым способом собирались узнать возможные темы сочинений по литературе, которые, оказывается, всегда совпадали с экзаменационными темами во Владивостоке, только десятиклассники далекого города начинали писать свой первый экзамен на семь часов раньше наших. Это давало нам то самое преимущество, называемое волшебным шансом. Телефон, по которому можно было узнать эту важную информацию, ежегодно перекочевывал из рук уже сдавших экзамены в руки будущих выпускников. На город обычно приходило двенадцать тем, и их можно было узнать. А уж что попадет именно в твою школу – неизвестно. Тут как повезет. Мы прикинули, что восемь утра во Владивостоке – это час ночи у нас. Если все получится, то около половины второго двенадцать заветных тем будут у нас. А дальше – готовьтесь, кто как сможет. Чтобы не тратить драгоценное время на оповещение, мы создали цепочку, по которой будем передавать информацию. Все просто. Рыбкина звонит Ивушкину, Ивушкин мне, я Ухову, ну и так далее. Один звонок принял, один звонок сделал. Все. Те, у кого нет телефонов, присоединялись к телефонизированным одноклассникам.
В два часа ночи Ивушкин сообщил мне двенадцать названий, которые были разделены на четыре группы, по три темы в каждой. Я, отправив информацию Ухову, тут же принялся за работу и вытащил все, что у меня было подготовлено заранее. Я выискивал, систематизировал и выписывал то, что могло мне понадобиться утром. Часам к пяти я уже валился с ног, но, в принципе, был готов. У меня не было материала только по трем темам, но шансы, что именно они придут к нам в школу, были ничтожны, тем более, что в переданном списке стояли они все в разных группах. Я разложил весь подготовленный материал по тайным карманам и завалился спать с чувством выполненного долга.
Утро выдалось туманным. И вид у одноклассников был соответствующим. По слегка помятым и не выспавшимся лицам было понятно, что ночью все трудились. Квасова со смехом рассказывала, как ночью ходила узнавать темы к Оле Каровой, вооружившись на всякий случай кухонным ножом. А у Костика Решетова вся семья ночью была посажена за написание шпаргалок, включая бабушку и дедушку.
В класс уверенной походкой вошла Гулевская с конвертом в руках. Во всем ее виде сквозила торжественность и неприступность, очень соответствующая моменту. Все разговоры сразу прекратились. Вигуля была худенькой и невысокой, а шаги у нее были непомерно большими. Просто огромные шаги, совершенно не соответствующие ее хрупкому стройному телу. Почему я раньше этого не замечал? И только теперь это так бросилось в глаза? Наверное, в такой ответственный момент, у меня обострились все органы чувств, как у зверя перед ответственным прыжком или охотой. Я усилием воли запретил заходить в мою голову дурацким мыслям, не относящимся к сочинению по литературе и заставил себя вернуться в реальную действительность. Между тем, Гулевская на глазах всех присутствующих разорвала конверт и достала листок с темами сочинений. Тишина в классе стала звенящей. Пик напряжения достиг своей наивысшей точки. Я даже перестал дышать.
– А темы-то и нет! – вдруг неожиданно пошутила Арина Птичкина, даже не улыбнувшись. Вигуля бросила на нее строгий взгляд и начала зачитывать.
Первой темы у меня не было, но я продолжал сохранять спокойствие. После объявления второй темы я начал слегка волноваться. В голове побежали мысли про то, что несколько снарядов не могут попасть в одну воронку и прочая подобная глупость. Третьей темы у меня тоже не оказалось. Это ж надо такому случиться, что в конверте лежали те самые три темы, отсутствующие у меня. Внутренний голос обреченно вздохнул, сообщив мне, что я попал. Потом в голове пронеслось известное выражение, что паника хуже пожара. Я по привычке посмотрел на Арину и столкнулся с ней взглядом. Она не отвела глаз. Взгляд ее был остановившимся и абсолютно отсутствующим. Такое полное отсутствие всякого присутствия. Через несколько минут я понял, что Птичкина просто смотрит в одну точку, и эта точка находится в проекции моего местонахождения. Потом Арина вздрогнула и как будто проснулась, наконец-то увидев меня. Я вопросительно кивнул. Она развела руками, потом соединила большой палец руки с указательным, получив своеобразный нолик, поднесла ко рту и дунула. Все сразу стало понятно. Птичкина в той же ситуации, что и я.
 Я огляделся по сторонам. Все возились, потроша карманы. Гулевская на доске красивым подчерком писала темы сочинений. Потом она повернулась к нам, призвала всех успокоиться и  взять себя в руки. Она сообщила, что времени у нас предостаточно, и ушла к своим «бэшкам». С нами осталась Марго. Я смотрел на темы и выбирал. Третью тему я отмел сразу и выбирал из первых двух, что писать. Пушкина или Маяковского? Я лихорадочно вспоминал, есть ли у меня в запасниках хоть что-нибудь про них вообще. Арина сообщила, что будет писать Маяковского. Я тут же выгреб из карманов все, что хоть как-то касалось его творчества, и отправил ей. Мне остался Пушкин. Мой верный дружище Пушкин. В конце концов, столько цитат, сколько я знал у моего великого тезки, я не знал больше ни у кого из известных мне поэтов. Ну что ж, мой выбор был очевиден и предрешен. Буду писать Пушкина. Арина благодарно улыбнулась, но в ответ ничего не прислала. Рыбкина, сидящая рядом с ней, как и я выбрала тему Пушкина. Все, что могло достаться мне, досталось, естественно, ей.
Маргарита ходила между рядами и помечала, кто какую тему выбрал. Эту информацию очень ждали наши мамы. За столом сидела учительница литературы, преподающая предмет в других классах, и никому не мешала. Обстановка была очень рабочая, никто не зверствовал, не искал шпаргалки. Все трудились над своими сочинениями. Костик Решетов весело объявил, что его бабушка большая молодец и попала в тему. Что-то мурлыкала себе под нос Оля Карова, и по всему было видно, что у нее тоже все в порядке. Блино¬хватова активно строчила прямо в чистовик. Ивушкин нервно возился на стуле. Хрисьман грызла ногти. Ухов завис над пустым листком, высунув кончик языка. Почему-то вспомнились слова кого-то из великих, что «заслуга великого поэта (Пушкина) в том, что через него умнеет все, что может поумнеть». Это то, что мне сейчас было нужно. И никакой паники. Ни в коем случае. Я постарался сконцентрироваться и погрузился в мир Александра Сергеевича.
Марго, с уже заметно выпирающим животиком, находилась в постоянном движении. Она то приходила, то уходила. Я краем глаза видел, как Маргарита периодически наклонялась к кому-то из одноклассников и что-то передавала. Алене Рыбкиной она положила на парту книгу, как раз по нашей с ней теме. Ее передала Алене сообразительная мама, быстро сбегавшая в близлежащую библиотеку. Я вспомнил свою маму. Утром она с улыбкой потрепала меня по плечу и сказала, что любое сочинение я способен написать сам и что она в меня верит. И ушла на работу. Значит, действительно способен, ведь мама меня знает лучше всех. Пожалуй, даже лучше меня самого. Это придало мне силы, тем более, что большую половину работы я уже сделал.
Вдруг Костик Решетов начал громко ерзать на месте, вздыхать и ругать бабушку. Оказалось, что шпаргалки на вторую часть сочинения у него нет. Виновата в этом, конечно, бабушка, кто ж еще? Костик заметно нервничал, времени оставалось не так много. Он продолжал ковыряться в карманах, жестикулировать и разговаривать сам с собой. Принесенные через пару часов на общий перекус сосиски с мягкими булочками его не успокоили.
Все остальные с удовольствием начали жевать и восстанавливать силы, рассуждая между собой, что готовы хоть каждый день писать сочинения, лишь бы еще раз отведать такую вкуснотищу. Сосиски на столе были большой редкостью. Обычно их вместе с сырами и колбасой возили из Москвы поездом, который благоухал всевозможными изысками мясной и молочной продукции. Этот поезд так и называли – колбасный. Даже шутка-загадка такая была: «Длинный, зеленый, колбасой пахнет». Уж не знаю, кто из родителей, проявив чудеса предприимчивости, достал для нас этот дефицит и принес на экзамен.
– Ого! – воскликнул красный от напряжения Решетов. – Нашел, но это другая тема и почерк дедушкин. Но подходит.
 Он посмотрел на часы, решительно отодвинул свой черновик и начал перекатывать прямо начисто дедушкин опус, в одночасье поменяв тему сочинения.
В класс периодически заходила Гулевская и шла прямой наводкой к Димочкину. Все знали, что он идет на медаль и требования к сочинениям медалистов очень высокие. Вигуля, склонившись над его работой, внимательно все перечитывала, меняла местами абзацы, исправляла ошибки. Арина, сидящая на соседней парте, что-то спросила у Гулевской, но учительница даже не повернула в ее сторону головы. Птичкина негромко повторила свой вопрос.
– Арина, ты все можешь, и прекрасно справишься сама. А бросить Димочкина я не могу, он идет на медаль. Ты же все понимаешь. А в соседнем классе у меня еще три медалиста.
Арина молча кивнула и снова погрузилась в свою работу. Димочкин был математиком, физиком, химиком, в общем, без сомнений, он был умным парнем, заслуживающим золотую медаль. Но к литературе Алеша особых талантов не имел и был середнячком. Сам он вряд ли справился бы с сочинением, которое должно быть безупречным по всем параметрам. Все это знали, понимали и не возражали. К нему хорошо относились, и он реально был лучшим из нас. К тому же, Димочкин никогда не был вредным и всегда делился своими знаниями с окружающими. Должен же быть в нашем классе хоть один медалист.
Я в последний раз проверил свою работу, положил ее на учительский стол и вышел. На улице в ожидании толпились родители. Бросилось в глаза напряженное лицо мамы Оли Каровой, выглядывающей дочь. Оля появилась в дверях, улыбнулась и со словами, что она все написала и сто раз проверила, быстро сбежала со ступенек. Лицо Олиной мамы сразу успокоилось, расправилось и буквально на глазах помолодело. Все толкались, смеялись и вспоминали наш первый нервный экзамен. Со стороны остановки в нашу сторону не спеша шла Ксения Мягкова. В отличие от нас, взбудораженных только что пережитыми непростыми часами и говорящих без умолку, Ксюша выглядела совершенно спокойной и отдохнувшей. Она как будто жила совсем в другом параллельном мире. Я, как всегда, что-то пропустил.
– От репетитора идет, к поступлению в институт готовится, – шепнул мне на ухо вездесущий Ухов. – Не дает ей мама ненужными предметами голову забивать.
– Не имей сто рублей, а имей сто друзей! – громко продекламировала Птичкина, доставая из кармана мои шпоры по Маяковскому.
– Не имей сто друзей, а имей сто рублей и суперактивную маму в придачу! – полушепотом вставила мне в другое ухо Чумнова. – У Мягковой врожденная катаракта. Это такое маленькое пятнышко на хрусталике глаза. Она с ним родилась, с ним и помрет. О его наличии можно даже и не подозревать, если не обследоваться с пристрастием. Как же она теперь экзамены в институт будет сдавать, бедная? А потом еще шесть лет учиться от сессии до сессии?
Ивушкин предложил немедленно смыть стресс сочинения в озере. Погода была прекрасной. Валеркино предложение все дружно поддержали.
Утром на дверях школы были вывешены предварительные оценки за сочинение. Напротив моей фамилии стояло 5/5. Я быстро нашел фамилию Птичкиной, тоже 5/5.
– Представляешь, Карова и Блинохватова написали одно и тоже сочинение! – позади меня неожиданно возникла всезнающая Зойка Чумнова. – Одинаковые слово в слово, со всеми знаками препинания и выводами. Что же теперь будет, а?
Я нашел в списке их фамилии, оценки им выставлены не были.
Сразу после последнего звонка мы подошли к Марго и откровенно попросили ее о помощи на экзаменах. Нам нужны были листочки с печатями школы, которые выдавались для написания черновиков. Нам нужно было много таких листочков, чтобы по любым предметам, на любые экзаменационные билеты была возможность написать домашние заготовки. Тогда можно будет в нужный момент отсчитать в заранее пришитом кармане нужный номер билета и достать нужный листочек с печатью и заранее написанными ответами. Такая писанина, конечно, огромный труд. Но тут уж каждый определяет для себя сам: писать или не писать, писать все или только самое сложное, что выучиванию не поддается никаким образом. Пожалуй, только к Марго мы могли обратиться с такой нестандартной просьбой, не боясь разоблачений и последствий.
Маргарита, своя в доску, не подвела и нравоучений читать о том, что есть хорошо, а что плохо, не стала. Она сразу поняла свою задачу и уже на следующий день начала пропечатывать в приемной Директора принесенные ей тетрадки в клетку и в линейку. Это обычная процедура перед экзаменами, и Марго ни у кого особых подозрений не вызывала. Но она пропечатывала тетрадки несколько дней подряд, пока секретарь Директора уже не начала активно удивляться ее постоянному присутствию в своем кабинете. Благодаря Марго к экзаменам мы подошли в полной боевой готовности.
Понятно, что одному человеку написать все ответы на все билеты по всем предметам просто невозможно. Я писал только то, что выучить для меня было совсем нереально. Химию и физику мы разделили пополам с Ивушкиным. Птичкина и Рыбкина объединились с Олей Куропаткиной и мамой двоечника Девяткина из 10«Б», которая отрабатывала за сына наравне с остальными выпускниками. Это было удобно, так как «бэшки» сдавали экзамены на следующий день после нас. Квадратов не делал ничего и сильно не усложнял свою жизнь написанием заготовок, в надежде, что пойдет отвечать последним и кто-нибудь чего-нибудь ему к этому времени обязательно отдаст из своих запасов.
После сочинения мы сдавали литературу. Я не сильно волновался по этому поводу и пришел на экзамен одним из первых. К нам в вестибюль спустилась слегка напряженная Гулевская, пробежала взглядом по всем присутствующим и остановилась на Арине.
– Пойдем, Птичкина, надо создать хороший задел и темп на экзамене, – она посмотрела вокруг, дотронулась до моего плеча, забрала с собой еще Наташу Горошину и Ухова. Билет мне достался несложный. Я быстро подготовился и стал ждать своей очереди. В комиссии рядом с Гулевской сидела незнакомая учительница с мрачным и недовольным выражением лица. У нас она никогда ничего не вела. От Чумновой я знал, что ее фамилия Елкина, и она тоже преподаватель русского языка и литературы. Вот, пожалуй, и все. Я не волновался ни капельки. Билет знал. Рядом с незнакомой учительницей сидела Вигуля, всегда имеющая свое мнение и смело его высказывающая, учительница, которая нас учила и знала, как облупленных. Это всем добавляло уверенности.
Арина вдохновенно отвечала билет. Ей досталась поэма Твардовского «За далью даль». Надо же было такому случиться, что поэму эту из всего класса, похоже, одна Арина и читала. Проходили мы эту тему уже в конце года, книжку эту я тогда, как и многие другие, найти не смог. А Арина честно прочитала, да еще сделала кучу пометок карандашом. Прямо перед уроком литературы, на большой перемене, она зачитывала куски, рассказывала содержание и говорила, на что надо обратить особое внимание. У меня эта тема так и осела в голове исключительно с ее слов.
Арина рассказывала, не заглядывая в черновик. Гулевская довольно улыбалась и кивала. Елкина сидела как изваяние, и ни один мускул на ее лице не подавал признаков жизни. Я не понимал, слушает она ответ или нет. Но как только Птичкина закончила, Елкина встрепенулась и начала задавать вопросы.
– «В нем все слилось – ни дать, ни взять: и удаль русская мирская, и в нем повадка заводская, и строя воинского стать», – зачитала она без эмоций отрывок, глядя перед собой и спросила: – О чем это? – впервые удостоив Арину своим взглядом.
– Здесь речь идет о едином порыве души многих людей, которые отличаются национальностью, внешностью, которые прибыли на стройку из разных мест. Кто-то раньше был военным, кто-то работал на заводе. Но теперь они тут, теперь они все вместе и делают общее дело! – Вигуля продолжала кивать в такт Арининому ответу.
– Неправильно! – безапелляционно заявила Елкина. – Она не понимает, о чем говорит. Здесь речь идет о борьбе человека и реки.
– Почему это я не понимаю? – Арина вся подобралась и судя по всему совсем не собиралась сдаваться. – Вся глава посвящена борьбе человека с Ангарой, но об этом речь идет позже. А в этих строках именно о том, о чем я вам только что сказала.
Я посмотрел на Гулевскую. Арина тоже повернулась к ней в ожидании поддержки. Вигуля молчала.
Елкина нахмурилась, сдвинула свои кустистые брови и из нее как из рога изобилия посыпались вопросы. Арина отвечала неплохо, в какой-то момент слегка притормозила от такого потока запрашиваемой информации, но, в принципе, плохого впечатления не производила. Гулевская вопросов не задавала. Она просто слушала и молчала.
Через какое-то время Птичкину отпустили. Ее место заняла Горошина с лирикой Есенина. Потом Ухов страдал, пытаясь пролить свет на образ Пьера Безухова, вытаскивая из себя слишком глубоко спрятанные знания. Опять кругом курьез. Ухову досталось рассказывать про Безухова. Гулевская его поправляла и направляла. Вдруг, прямо во время его ответа, Елкина повернулась к Вигуле и что-то шепотом спросила про Птичкину. Внутри меня конкретно екнуло. Я понял, что она до сих пор не отпустила ситуацию с Ариной, которая посмела ей возразить. Когда подошла моя очередь, я рассказал все, что знал, и этого оказалось вполне достаточно. Вопросов ко мне не было совсем.
В холле вывесили два листа с оценками за устный и письменный экзамен по литературе. Я пробежал глазами, везде себя нашел и убедился, что получил пятерки. Напротив фамилии Птичкина за экзамен по литературе стояла жирная тройка. Я посмотрел на всякий случай ее оценки за сочинение. Ее предварительные 5/5 фантастическим образом превратились в 4/4.
Все вокруг веселились и решали, куда пойти, в кафе или снова на озеро. Вовик Ухов, все-таки сумевший на экзамене выкарабкаться на четверку, громко возмущался решением Льва Николаевича Толстого дать главному герою фамилию Безухов.
– Неужели, нельзя было назвать Пьера просто Уховым и не портить приличную фамилию дурацкими приставками.
Валерик Ивушкин лениво жмурился на солнце и улыбался. Потом он достал небольшой кулечек с сушеным сыром и угостил меня. Судя по сыру и настроению, я понял, что Валерик прощен и восстановлен в правах. Среди одноклассников не было только Арины Птичкиной. Да она, честно говоря, совсем не вписывалась во всеобщее веселье. Она куда-то тихо исчезла.
 Утром я проснулся по привычке рано. Через два дня предстояло писать математику, но готовиться к ней я не собирался. Все мысли были о физике, которая шла следом. Это не литература, тут все конкретно. И я намеревался вместе с Ивушкиным написать за это время все 24 билета на листочках с печатями. Мы договорились начать работать вместе, а дальше, как получится. Я быстро позавтракал и отправился к Ивушкину. Проходя мимо школы, я заметил знакомую легкую фигурку в летящем светлом платье, уверенно двигающуюся в мою сторону. Я остановился и стал ждать, когда Арина подойдет поближе. Она была преисполнена решимостью и уверенностью в своей правоте. В руках у нее была та самая книжка Твардовского «За далью даль», по которой она нам когда-то докладывала ее краткое содержание. Арина остановилась рядом со мной и открыла книжку.
– Помнишь, какие вопросы мне задавала Елкина?
– Конечно, помню.
– Вот, смотри, где это четверостишие. А про конкретную борьбу человека с рекой гораздо дальше, – перелистнув несколько страниц, Арина продолжила: – То же самое и с остальными вопросами. Я все перечитала несколько раз. Все правильно я говорила и явно не на тройку. Наверное, эта Елкина очень давно читала Твардовского. Но почему молчала Вигуля? Почему она молчала? Она же мне все время кивала, что я говорю правильно.
– Ты туда? – я махнул головой в сторону школы. – Там сейчас экзамен идет, «бэшки» сдают. Хочешь, я с тобой пойду. Ведь все у меня на глазах было, я свидетель.
Дальше мы пошли вместе. Арина вызвала Гулевскую с экзамена, показала книжку, сказала все, что хотела сказать.
– Возможно, в чем-то ты и права, – Гулевская облокотилась на подоконник в рекреации. – Но ничего уже нельзя сделать. Все ведомости сданы. Поздно.
– Ну раз вы знаете, что я права, тогда почему все так? – по щеке Арины медленно потекла крупная слеза. – Вы же учили меня столько лет и кому, как ни вам известно, что я знаю литературу на пять. Почему вы не заступились? Почему не сказали ни слова в мою защиту? Я же правильно отвечала.
Гулевская внимательно слушала, не перебивала, но все время повторяла только одну фразу,
– Уже поздно, Арина. Ничего нельзя сделать, к сожалению.
– Еще один вопрос, последний, Виолетта Васильевна! – Птичкина вытерла слезы и взяла себя в руки. – Почему мои две пятерки за сочинение вдруг стали четверками?
– А зачем ставить лишние пятерки, если они для тебя ничего не решают. В твой аттестат в любом случае, после тройки на экзамене, пойдет только четверка.
– У вас что, разнарядка на пятерки? Лимит? – спросила Арина почти шепотом, как будто у нее перехватило горло.
– Ну да! – как-то совсем буднично произнесла Вигуля. – Пятерок не должно быть много, иначе эти сочинения начнут в РОНО перепроверять. Извини, но я должна идти на экзамен. Сегодня мой класс сдает литературу, а я не могу их бросить или подвести, сама понимаешь, – Гулевская повернулась и быстро пошла назад к своим «бэшкам» и к Елкиной, которая сидела в кресле экзаменатора в неожиданно расслабленной позе и даже иногда улыбалась, заметно подобрев со вчерашнего дня.
Мы вышли из школы молча. Говорить не хотелось. Из глаз Птичкиной потоком текли слезы. Она не рыдала, даже не всхлипывала, а слезы катились, не останавливаясь, как будто сами по себе из оставленного открытым специального крана. Я никогда не видел плачущую Птичкину. Если честно, то даже и не подозревал, что она на это способна.
– Ты чего так переживаешь? Боишься за свой аттестат? – Мне хотелось вытереть ей слезы, но я как назло не взял чистого носового платка.
– Ничего я не боюсь, кроме равнодушия! – Арина сама вытерла лицо рукавом платья, как будто услышала мои мысли. И слезы, как по команде, прекратились.
– Помнишь, первый урок литературы у Гулевской? «Не бойтесь предательства, бойтесь равнодушия». Какой был замечательный урок, просто до сердца достал. Я ей тогда поверила и приняла полностью, раз и навсегда, – Арина говорила монотонно, уже без всяких эмоций. – Она же смелая, всегда отстаивающая собственное мнение, для нее не существует авторитетов. Как она дерзко умеет разговаривать, даже Директора не боится. Помнишь, как она как-то сказала: «Осторожно на поворотах, мы с детскими душами работаем», и про инвалидность души, которая никому не видна, она тоже тогда здорово гово¬ рила. Гулевская была моим кумиром. До сегодняшнего дня. А что может быть хуже равнодушия людей, которых любишь?
Я стоял рядом и молчал. Я не знал, что нужно сказать в такой ситуации. В голову пришли строчки Андрея Дементьева, которые я даже выписал в свое время в блокнот из журнала «Юность». И я их негромко прочитал:

Когда душа твоя устанет быть душой,
Став безразличной к горести чужой,
И майский лес с его теплом и сыростью
Уже не поразит своей неповторимостью.
Когда к тому ж тебя покинет юмор,
А стыд и гордость стерпят чью-то ложь, –
То это означает, что ты умер…
Хотя ты будешь думать, что живешь.

– Дементьев? – спросила Арина.
Я кивнул.
– Я больше не приемлю людей с безразличным сердцем. Для меня это мертвые люди. Понимаешь, меня сегодня как будто выбросили с девятого этажа, но я выжила и даже еще ползаю. Все, что нас не убивает, делает сильнее. И я сегодня стала сильнее. Просто мой мир перевернулся, понимаешь? Как будто меня неожиданно расстреляли, и я стала вся в мелкую дырку. Сколько теперь нужно времени, чтобы эти дырки залатать? – Арина повернулась ко мне, и лицо ее стало очень серьезным. – Кажется, сегодня закончилось мое детство. Все, я выросла.
 Во дворе школы появился Алеша Димочкин. Он шел пружинистой, даже какой-то пританцовывающей походкой. Увидев нас, он улыбнулся и без зазрения совести сообщил, что Гулевская вызвала его сочинение переписывать, так как он все-таки насажал в нем ошибок. А сочинение медалиста должно быть безукоризненным.
– Не говори ничего больше, не нужно, просто иди и переписывай! – улыбнулась Арина Димочкину и запрокинула голову вверх.
 – Когда тебе плохо, ты подними голову и увидишь солнце! Не помнишь, кто из умных это сказал? – Арина повернула голову ко мне, потом задумалась на мгновение. – Если я умудрилась схлопотать трояк по литературе, то чего же ждать на физике? Смерти с расчленением? Я в сторону физички смотреть-то боюсь, а тут еще и отвечать придется.
Мимо нас пробежали друг за другом Блинохватова и Оля Карова. Все знали, что они написали одинаковые сочинения на экзамене, вернее, списали с одинаковых шпор, даже не попытались изменить ни одного слова, не добавив ни одной своей мысли. Но двух одинаковых сочинений в одном классе быть не может. Честь школы не должна пострадать. Все должно быть правильно. Виолетта Васильевна за этим внимательно следила. Девчонки исчезли в дверях школы, чтобы написать новые сочинения, за которые они скоро получат свои четверки, точно так же выглядевшие на бумаге, как и оценка Птичкиной.
Арина грустно посмотрела им вслед и сказала:
 – Хороший урок я сегодня получила, на всю жизнь запомню. Только боюсь, а вдруг и моя собственная душа атрофируется после всего этого, как ненужный орган.
– Следующая – физика. Нужно переключиться и сосредоточиться на ней. В некоторых вопросах я стал реально разбираться, могу объяснить, если хочешь! – предложил я свою помощь. – В конце концов, за каждой ночью следует день. Будет и на нашей улице праздник, когда-нибудь точно будет.
– А за каждым закатом следует рассвет! – подхватила Птичкина. – А что, мне терять нечего. Давай попробуем, может хоть ты до меня достучишься. «О, физика, как ненавижу я тебя»! – Арина громко процитировала строчку из моего стихотворения, набравшего в свое время большую популярность в классе.
Мы расположились на зеленом склоне в теньке под большой березой, недалеко от школы. Я бросил на землю свою куртку, достал приготовленные для похода к Ивушкину учебник и тетрадки, открыл список вопросов и подвинул его Арине. Она выбрала четыре самых провальных на ее взгляд билета. Из них я выбрал два, в которых чувствовал себя уверенно и начал объяснять. Два билета, второй и семнадцатый, по три вопроса в каждом. В своем старании я превзошел всех учителей физики, вместе взятых. Я был виртуозным мастером сравнений и аллегорий. Я объяснял буквально на пальцах сложные вещи, раскладывая их по полочкам. Если бы со стороны на нас смотрел какой-нибудь Ивушкин, то обязательно бы съехидничал, прокомментировав, что я просто выпрыгиваю из штанов в своей попытке доходчиво донести материал. И я бы не обиделся. Я действительно выпрыгивал и не только из штанов, я из себя выпрыгивал. Арина слушала очень внимательно, что-то за мной повторяла, что-то записывала. Я готов был сидеть под этой березой все дни и ночи, что остались до экзамена, рассказывать, показывать, лишь бы Арина сидела рядом. Но, увы, я знал далеко не все. Да и выучить всю физику за оставшиеся дни было совершенно нереально.
– Ты классно объяснил, спасибо тебе большое, я абсолютно все поняла. Может тебе в учителя пойти, у тебя точно есть к этому талант! – Птичкина посмотрела на часы и присвистнула. – Неужели три часа прошло, я и не заметила.
Я тоже не заметил. Часы пролетели секундами. Арина успокоилась, порозовела. Физика впервые явно пошла ей на пользу.
 Экзаменационная контрольная по математике прошла без эксцессов и неприятных неожиданностей. Утром в квартире Квасовой, выходящей окнами прямо на кабинет математики, расположились Димочкин, Никандров и Димка Квадратов, принесший для такого важного случая супермощный военный бинокль своего отца. Метод был опробованный и уже испытанный. Ничего не подозревающая Марго в кабинете математики аккуратно писала на доске экзаменационные задания. Никандров с Квасовой переносили их на бумагу, а Димочкин решал. Квадратов просто сидел рядом и никому не мешал. Свою лепту в процесс он уже внес вовремя доставленным биноклем. Перед входом на экзамен у каждого в руках уже был свой вариант решения от Димочкина. Мне его дал переписать Ивушкин, я поделился с Уховым. Отработанная цепочка передачи информации работала без сбоя, исключая толпу и панику. К удивлению Маргариты работы мы сдали уже через час. Оценки, уже к нашему удивлению, были почему-то разными. Каждый получил то, на что учился. Впрочем, это всех устраивало.
Физика приближалась медленно и неотступно. Все 24 билета были мной и Ивушкиным заранее написаны и лежали в большом кармане, заранее пришитом мамой к внутренней стороне моего школьного пиджака. Самой популярной шуткой в это волнительное экзаменационное время неожиданно стала вспомнившаяся фраза про карман из далекой начальной школы, когда нужно было придумать вопросительное предложение.
– А у тебя есть карман? – без конца спрашивали мы друг друга. И тут же в ответ с хохотом начинали себя хлопать по самым неожиданным тайным местам, куда эти карманы были пришиты.
 Как-то ко мне домой заявился Вовик Ухов и с порога заорал  вопрос про любимый карман, предложив его срочно найти. Я начал Вовку со всех сторон ощупывать и обстукивать, но кармана обнаружить никак не мог. Вовик громко повизгивал, но не сознавался, куда его пришил. За этой веселой возней нас и застал папа, зашедший на обед. Он молча внимательно посмотрел сначала на Ухова, потом на меня. Когда Вовка ушел, довольный тем, что кармана я у него так и не смог найти, папа выглянул из своей комнаты и задумчиво произнес:
– Я еще могу понять, что у тебя есть придурковатые друзья с рядом очевидных поведенческих проблем, но для меня большой вопрос, почему тебе в их компании так комфортно? Наверное, я что-то упустил в твоем воспитании.
Итак, впереди была физика. Мы договорились с Ивушкиным, что я пойду отвечать первым, а потом отдам все содержимое своего кармана ему. Я подошел к школе почти одновременно с Птичкиной. На ее лице читалась полная безнадега. Она грустно улыбнулась и похлопала себя по тайному карману, пришитому к юбке школьного платья.
– Здесь живут все мои глубокие знания по физике. Как ты думаешь, пригодятся они мне в жизни, хотя бы разочек? – Арина убрала рукой длинную челку, которая упрямо лезла в глаза. – Я пойду сдавать экзамен сразу. Перед смертью все равно не надышишься, да после меня еще Рыбкина должна «отстреляться» с этим же багажом.
Мы вместе вошли в вестибюль школы как раз в тот момент, когда Марго скомандовала, что на экзамен могут пройти следующие двое. Арина сразу решительно подняла руку и двинулась мимо Маргариты по лестнице в сторону кабинета физики. А я, только поднявшись на второй этаж, осознал, что иду следом за ней. В кабинете было тихо и прохладно. Несколько человек сидели за партами и готовились. Фаманевич и Квасова стояли в разных концах класса, где расположились две большие доски и что-то дописывали мелом. В центре стояли несколько сдвинутых между собой столов с всевозможными приборами из разных разделов физики. Глаза разбегались от их изобилия. Среди всего этого разнообразия нужно было обязательно найти то, что подходило именно тебе по доставшейся в билете теме и использовать в ответе.
Арина абсолютно обреченно подошла к экзаменационному столу и без каких-либо эмоций взяла билет, поднесла его к глазам и так сильно дернулась, что физичка Валентина Ивановна, стоявшая тут же рядом, громким шепотом спросила:
– Что, совсем ничего не знаешь?
Арина не реагировала, как будто буквы в слова у нее никак не складывались, и прочитать билет никак не получалось. А может просто написанное там не доходило до ее сознания. Она медленно поднесла руку ко лбу, потом провела ей по волосам и, наконец, посмотрела на Сифонову каким-то потусторонним взглядом. Физичка чуть тише повторила вопрос.
– Все нормально. Знаю. Я все знаю, – чуть слышно, почти по слогам произнесла Арина и взяла себя в руки.
Мне показалось, что к ней вернулось самообладание, а безнадежность, сопровождавшая ее в кабинет физики, немного отступила. Сидящая в комиссии вторая учительница спросила номер билета.
– Билет номер два, – Арина обернулась ко мне, бросив выразительный взгляд с хитринкой.
«Вот так Птичкина, вот так молодец, вытащила то, что надо. Вот повезло, так повезло. Надеюсь, справится и все ответит!» – с этими мыслями я вытащил билет с номером 17. От такой неожиданности меня парализовало примерно так же, как и Птичкину три минуты назад. Ну надо же такому случиться. Как будто надо мной разразились одновременно гром и молния, хотя по законам физики – это, конечно, невозможно. Я замер и вышел из этого состояния тоже не сразу, а только услышав знакомый басок, интересующийся, все ли у меня в порядке. У меня все было в полном порядке. Билет я знал от зубов. Я даже не стал писать его на штампованном листочке, а сразу взялся за дополнительную задачу и все силы бросил на ее решение. Арина тоже начала с задачи, и решение пришло к ней гораздо быстрее. Уже через несколько минут она ходила и выбирала себе демонстрационные приборы для ответа.
Ответ Арины Птичкиной на экзамене по физике нужно было видеть. Вернее, нужно было видеть лицо учительницы физики Сифоновой. По-видимому, она готовилась к самому худшему, с учетом того, что ни разу за последние два года ничего вразумительного от Арины не слышала. Птичкина стабильно болталась между двойкой и тройкой. Арина уже успела успокоиться, написала все необходимое на доске, выбрала нужные приборы и вернула себе уверенный независимый вид. Она отвечала не глядя в свой листочек, очень бодро, убедительно и, главное, абсолютно правильно. Физичка пыталась задавать разные вопросы, но Арина чувствовала себя как рыба в воде и отвечала точно и незамедлительно. Валентина Ивановна выглядела потрясенной. Она подошла поближе к обозначенной на доске схеме постоянного тока и спросила, можно ли прямую линию нарисовать как-то по-другому или она должна следовать только прямо. Я понял, что все серьезные вопросы были уже исчерпаны и Валентина Ивановна из последних сил пытается пробить Арину на элементарное понимание. Арина, поймавшая кураж в роли знатока физики, развернулась к Сифоновой всем корпусом и с каким-то подростковым нахальством, как будто поменялась с ней на время местами, заявила:
– Ну какая разница, Валентина Ивановна? Это же просто схема. Главное, чтобы линия не прерывалась!
Арина стерла прямую линию, изображающую движение тока и увела ее перпендикулярно вправо, потом вверх, потом перпендикулярно влево и снова продолжила вверх.
– Если так больше нравится, то можно и так. Даже веселее!
Сифонова в ответ только руками развела. Когда минутой позже выяснилось, что Птичкина и задачу решила правильно, Валентина Ивановна сделала неловкий шаг назад, покачнулась, как будто оступилась, на мгновение потеряла равновесие и вынуждена была опереться на стоящий рядом стул. Лицо ее в изумлении вытянулось, крупные и грубые черты приобрели детскую незащищенность. Она выставила вперед согнутую в локте руку, помотала перед лицом Арины крупной красной ладонью, сложенной лодочкой, приговаривая своим баском:
– И ты надо мной столько времени издевалась? Скрывала свою светлую голову. Или я уже совсем перестала разбираться в людях? Если бы я только могла об этом догадаться, я бы с тебя не слезла. А ответ приличный, ну просто очень приличный. – Из уст физички все это звучало наивысшей похвалой.
Я отвечал следующим. Вопросов ко мне было значительно меньше. Я немного напутал с задачей и получил твердую четверку. Первым человеком, который бросился ко мне после экзамена, была Арина Птичкина.
– Ты приносишь мне счастье, Шурик! У меня пять по физике за экзамен и четыре в аттестат! Фантастика!
– Ай да Пушкин, ай да сукин сын! – привычно вставил Ивушкин, лихорадочно засовывая заготовки в свой потайной карман.
– Я же говорил, что все наладится, что за ночью всегда следует день, а за закатом рассвет, – начал было я.
– А в природе, несмотря ни на что, всегда присутствует гармония и равновесие! – продолжила Арина. – На литературе убыло, на физике прибыло. Если по справедливости, то должно было быть наоборот, но так даже лучше. Представляешь, я теперь без троек в аттестате. И какая Сифонова молодец, для нее существует только «приличный ответ» здесь и сейчас и больше ничего другого. Подумать только, пять поставила! И кому? Мне! С ума сойти! И еще, Шурик, я теперь только вместе с тобой буду ходить на экзамены. Ты мой талисман удачи!
 Димка Квадратов тоже заметил, что я хожу на экзамены одним из первых и попросил меня нарисовать на пальце жирную точку, чтобы именно этим пальцем брать билет, оставляя на нем жирную метку. Потом он обежал всех остальных с предупреждением не брать билетов с отпечатком точки и таким образом нашел свой вариант спасения.
Марго исправно следила, чтобы на экзаменационных столах всегда присутствовали листочки с печатями и в клетку, и в линейку, предупреждая казус, когда черновик вдруг окажется в линеечку, а на учительском столе все листочки исключительно в клеточку.
Наши молодые организмы достаточно быстро адаптировались, вработались и приспособились к новым экстремальным условиям жизни. Конечно, был недосыпный недосыпище, особенно накануне экзамена. Я учил, писал заготовки и опять учил. В какой-то момент силы мои заканчивались, я вставал на стул и орал изо всех сил, выпуская энергию, накопленную постоянным сидением за столом, во Вселенную. Отец, устав слышать ежевечерний ор своего отпрыска, принес боксерскую грушу и предложил ее мне как альтернативу. После этого с нечеловеческими криками я закончил и стал периодически неистово дубасить грушу. Каждое экзаменационное утро меня встречал у школы Квадратов и с особым усердием рисовал жирную точку у меня на пальце. Вся моя белая рубашка к концу дня становилась изляпанной чернилами, потому что я напрочь забывал о своем изрисованном пальце. Каждый раз мама, разглядывая темно-фиолетовые горошки на белом фоне, говорила одну и ту же фразу о том, что мне нужно срочно поменять ручку. Потом история снова повторялась.
На экзамене по химии я конкретно завис с опытом с белками, который мне нужно было провести. Я сидел на первом столе перед множеством разных пробирок, банок и склянок со всевозможными веществами. У меня при себе был четкий алгоритм действий, что с чем нужно смешивать, написанный Ивушкиным, и я неукоснительно ему следовал. Я отмеривал, взвешивал, наливал, потом показывал свою мензурку Химозе, но она отрицательно мотала головой.
– Неправильно, нужно получить синий цвет. Что-то не так делаешь.
Я повторял опыт во второй, в третий, в четвертый раз. Синего цвета не было. Паника медленно заползала ко мне в душу и удавом сжимала мою грудную клетку. Мне становилось труднее дышать. Я заметно нервничал и понимал, что Ивушкин, который писал этот билет вчера в ночи, видимо, пропустил какой-то из этапов химической реакции. У стола Химозы отвечала Птичкина, громко читая свой листок с домашней заготовкой. Вопросов к ней не было. Да и какие могут быть вопросы, если Тереза Дмитриевна целый год занималась с Ариной навязчивым репетиторством, о котором все знали. Арина без особых усилий получила свою пятерку. Химоза склонилась над ведомостью, проставляя оценку. Птичкина, давно наблюдавшая за моей непростой ситуацией, проходя мимо меня, одним быстрым движением схватила пузырек с синькой и плеснула из него в мою мензурку. Все содержимое стало медленно окрашиваться в нужный цвет, демонстрируя всю прелесть явления диффузии.
– Ну, наконец-то, нужный цвет! – услышал я за спиной голос Химозы. – Можешь же, когда захочешь.
На всякий случай я побултыхал еще раз свой сосуд с белками и синькой и высоко поднял его над головой. Так, совместными усилиями, была взята химия. После этого экзамена у меня начал предательски дергаться глаз, и мама сказала, что пора начинать пить валерьянку. Она достала нужный пузырек, накапала из него темной сильно пахнущей жидкости в стакан, разбавила водой, ненадолго задумалась и почему-то выпила сама.
Только перестал дергаться глаз, как пришло время экзамена по истории. Самое страшное для меня было подвести Душана. Мне хотелось повторить сложные вопросы утром в день экзамена. На этот раз Квадратов нарисовал жирную точку на пальце Ивушкина. Валерик на автомате поправил мне чернильной рукой загнувшийся воротник только что отстиранной и накрахмаленной белоснежной рубашки и оставил там очередной фиолетовый след. Душан на экзамене имел серьезный, даже грозный вид. Вначале он спрашивал много и подробно, но потом подустал. Он, в принципе, не очень любил выслушивать долгие устные ответы. К нашей второй смене ему хотелось шутить и разговаривать на темы, отдаленные от истории и обществоведения, но рамки экзамена его сдерживали.
На первой парте прямо перед его носом сидела Оля Карова и по-хозяйски шуровала в стопке с черновиками-листочками, уже сдавших экзамен. Душан не обращал на это никакого внимания. Птичкина начала ответ своего билета с определения общественно-экономической формации, потом, глядя прямо в глаза учителю, перешла ко всем известным ей определениям, относящимся к теме билета. Все, как учил Михаил Борисович.
– Ты все вопросы билета знаешь? – перебил он ее, покручивая в руках ручку.
– Конечно, все! – ответила Арина, не задумываясь.
– И «О национальной гордости великороссов» в последнем вопросе расскажешь?
– Естественно, только не перебивайте, – Арина уверенно продолжала свой ответ, периодически подглядывая одним глазом в заготовку, написанную Олей Куропаткиной из «Б» класса.
Конечно, здорово, когда тебе доставался билет, который у тебя лежал в тайном кармане, да еще и написанный твоей рукой. Отвечать по такому билету – половина дела. Сам читал, сам писал, половину точно запомнил. Когда чужой почерк – все сложнее, особенно если человек не умеет извлекать из длинного абзаца только самое важное. Так мама двоечника Девяткина тщательно переписывала по всем предметам чуть ли не целые параграфы. Рыбкина имела неосторожность вытащить такой билет на химии, где в заготовке все формулы были написаны словами. Мама изо всех старалась для сына. А сын научился за десять лет школы, увы, только читать.
– Ты точно все знаешь? – Душан в очередной раз задал вопрос Арине.
– Ну конечно! – Арина на секунду прервалась и улыбнулась.
– А я и не сомневаюсь. Иди, пять.
Я ответил следующим и тоже получил то, на что учился. Оля Карова, которая сидела на первой парте еще до нашего прихода на экзамен, так и осталась там сидеть. Но я почему-то за нее совсем не волновался.
Арина дождалась меня в холле школы. В руках у нее был черновик, который она унесла с собой.
– Представляешь, в Олиной заготовке нет ни одного слова про статью «О национальной гордости великороссов»! А я и не знала! – Птичкина крутила в руках свою заготовку от Куропаткиной. – Как хорошо, что я этого не знала, а Душан меня до конца не дослушал.
– Наглость – второе счастье! – констатировал Ухов, подойдя к нам поближе и расстегнув длинную потайную молнию, спрятанную в боковом шве школьных брюк. Потом он посмотрел на меня, подмигнул и визгливым голосом смешно проблеял: – А у вас есть карман?
Весь год Димка Квадратов прогуливал уроки немецкого просто безбожно. И так в программе десятого класса был всего какой-то несчастный час иностранного языка в неделю, но даже его Квадратов умудрялся пропускать. Фрау Мюллер, она же учительница немецкого языка Ирина Михайловна Рублева, из себя выходила, отмечая в журнале его очередное отсутствие на уроке. Если Димка на немецком вдруг появлялся, то его обязательно спрашивали и ставили двойку, потому что он абсолютно ничего не знал и не учил. Каждый раз немка говорила, что экзамен он не сдаст и аттестат не получит. Квадратов ее слушал, побаивался, но продолжал свое активное игнорирование предмета. Уж не знаю, каким образом, но Димка до экзамена все-таки дожил и даже был допущен. Сдавать немецкий нам предстояло в последнюю очередь, и все надежды Квадратова были на то, что его просто пожалеют и не лишат аттестата из-за одного, как ему казалось, не самого важного предмета. За все остальное в ведомостях уже красовались непосильным трудом добытые тройки. Я последнего экзамена не боялся совсем.
Билет не вызвал у меня никаких потрясений, и я достаточно быстро подготовился. Квадратов сидел на первой парте, прямо перед учительским столом, с абсолютно чистым листком. Судя по выражению лица, в голове его тоже было абсолютно стерильно. Излишняя бледность и обреченность во взгляде выдавали волнение. Недалеко от него старательно писала свой ответ Арина Птичкина. Она несколько раз бросала взгляд на Квадратова, и он на пальцах украдкой смог показать ей номер своего билета. Я сидел сзади и видел, как Арина полезла в свой тайный карман под фартуком, отсчитала нужный номер и достала заготовку для Димки. Но фрау Мюллер никуда не уходила и ни на что не отвлекалась. Она сидела прямо напротив Димки и смотрела на него. Квад¬ратов сидел вразвалочку, рисовал на листочке что-то незатейливое и потихоньку сползал по стулу вниз. Время его подготовки подходило к концу. Было понятно, что он медленно и верно тонет.
Я поднял руку, даже еще толком не придумав своего вопроса. Учительница медленно поднялась и подошла ко мне. Этой секунды хватило Арине, чтобы передать Квадратову листок с написанным билетом. Как же хорошо, что в нашей группе читать по-немецки умеют абсолютно все, даже Квадратов. Димка быстро выпрямил спину, сконцентрировался и погрузился в изучение написанного. Я, недолго думая, сообщил подошедшей ко мне фрау Мюллер, что готов отвечать.
– Нет, сейчас не твоя очередь! – ответила фрау Мюллер с улыбкой своего однофамильца из фильма про Штирлица. – Сейчас очередь Квадратова. Пора, твой выход, Дмитрий!
Я не знаю, успел ли Димка прочитать до конца то, что было написано на листочке, но начал он очень спокойно, неторопливо, уверенно и даже попытался изобразить какое-то подобие правильного немецкого произношения. Мюллер замерла, пытаясь понять, не ослышалась ли она. Точно ли это тот самый обнаглевший прогульщик Квадратов и не обман ли это зрения? Немка выглядела несколько обескураженной. А брат-Квадрат, который так долго сидел с пустым листком, создавая полное впечатление утонувшего и достигшего уже самого дна, как будто вдруг сильно от этого дна оттолкнулся, взмыл вверх и начал свой путь к спасению. Квадратов прочитал с выражением все содержимое листочка, кроме последних двух предложений. Фрау Мюллер в изумлении всплеснула руками:
– Ты что, готовился? Просто открытие дня!
– Да, я в последнее время увлекся языком! – ответил Димка, не моргнув глазом и глубоко спрятав огрызки своей совести.
 Немка, хорошо проговаривая каждое слово, задала ему дополнительный вопрос. Димка внимательно посмотрел в свой листочек, увидел в одном из оставшихся предложений похожие слова и просто тупо это предложение прочитал. И попал. В точку. И снова выплыл.
– Я горжусь тобой, Дима! – дрогнувшим голосом сказала фрау Мюллер. – Ты был недооценен мной. В таких вопросах ответственность всегда на плечах старших. Мне не хватило педагогического опыта в отношении тебя. Я буду об этом думать.
И немка действительно стала об этом думать. Незамедлительно, прямо сразу после Димкиного ухода. Я видел и чувствовал, как крутятся шестеренки в ее голове. Она практически не слушала мой ответ, только автоматически кивала головой, находясь в прострации, летая мыслями где-то далеко за пределами кабинета немецкого языка.
Около школы было оживленно. Одноклассники рассказывали разные смешные истории, случившиеся с ними во время экзаменов, и сами же над ними громче всех смеялись. Я бы назвал это состояние безобразно хорошим. И оно потихоньку стало захватывать всех присутствующих.
– Похоже, что мы закончили среднюю школу! – закричал Костик Решетов и метнул свой портфель в воздух.
Бишуков с криком «ура!» начал щекотать Таню Блино¬хватову. Таня начала истошно хохотать. ДК тут же вдохновился общим настроем, приобнял Светку Квасову, ожидавшую у выхода Никандрова и стал нашептывать ей на ухо, что верность нельзя хранить слишком долго, потому что она может испортиться. Светка выглядела сильно осунувшейся и похудевшей. Похоже, что немецкий отнял у нее последние силы.
– Не оставляют Светку проблемы с желудком! – рядом со мной раздался голос Чумновой с доверительными интонациями и легким придыханием. – Совсем исхудала, бедняжка. А это ей так не идет. Женщина должна быть в теле. Говорят, что она к экзаменам в туалете готовилась. Обследоваться ей срочно надо и лечиться.
Я не знаю, существуют ли на этом свете проблемы, о которых Зоя Чумнова была бы не в курсе. Наверное, существуют, но где-то очень далеко, на другом материке или в другой галактике. Зойка знала все и имела по любому поводу свое непререкаемое мнение, казавшееся ей единственно правильным. Свои умозаключения она не оставляла при себе, а всеми силами старалась донести именно до меня. Куда бы я не оглянулся, кругом была Чумнова, заполонившая собой все свободное пространство. Вся моя сущность этому активно сопротивлялась. Но Чумнова выбрала меня. Из всех окружающих она остановила свой выбор на мне. И я ничего не мог с этим поделать. Я только спрашивал себя: «За что мне это?» Но ответы в голову не приходили.
Чуть в отдалении в компании девчонок стоял Димка Квадратов. Он что-то рассказывал им вполголоса. В руках у него был маленький букетик из ярко-желтых одуванчиков. В дверях появилась веселая Птичкина, показавшая всем пятерню с растопыренными пальцами. Алена Рыбкина бросилась ее обнимать. Квадратов тоже подошел к Арине и вручил ей свой букетик.
– А знаешь, почему мы не одуванчики? – воскликнула Арина, подняла руку с цветами вверх и посмотрела на Рыбкину.
– Да потому что нас не сдуешь! – закричали они уже хором и высоко подпрыгнули, взявшись за руки.
 Я смотрел на девчонок и понимал, что их хрупкий вид очень обманчив. У них, как у одуванчиков, нежный облик и сильные корни. И вырвать их очень сложно, практически невозможно.
– Ура! – подхватили все и стали кидать в небо всё, что было под рукой.
Решетов предложил срочно организовать и провести до выпускного вечера Дни деградации – с ничегонеделанием, купанием в озере, шашлыками и костром. Все были согласны, орали и скакали, как безумные.
Мимо школы неторопливо шла Ксения Мягкова. Увидев нас, она подошла поближе. Ксюша была как будто совсем из другого мира – спокойная и умиротворенная. Нервотрепка экзаменов незаметно прошла мимо нее, совсем не коснувшись. Она безмятежно улыбалась и чуть щурилась на солнце. Приятный золотистый загар ей необыкновенно шел и особенно был заметен на фоне бледной издерганной Квасовой. Голову Мягковой прикрывала широкая шляпа цвета морской лазури, под мышкой торчал клетчатый плед, в сумке лежал учебник биологии. Ксюша готовилась к поступлению в медицинский и между посещениями репетиторов по нужным ей предметам загорала недалеко от школы на зеленой травке, изучая биологию. Ксения попыталась несколько раз безрезультатно спросить, почему все смеются, но народ настолько был захвачен постэкзаменационным неистовством, что не обратил на нее абсолютно никакого внимания. Ксюша постояла немного с нами и тихо ушла.

Выпускной

Выпускной. Как же его все ждали, сколько о нем говорили, каких только планов не строили! И вот этот день наступил, но почему-то той радости, о которой думалось и мечталось, он не принес, как будто основные силы были растрачены где-то по пути. Играла громкая музыка, со всех сторон к школе тянулись неузнаваемые и резко повзрослевшие выпускники с родителями. Мы вышли из дома вместе с мамой и мне сразу вспомнился далекий день 1 сентября, когда мы также вместе с ней шли в первый раз в мой первый класс. Мы посмотрели друг на друга и поняли, что подумали об одном и том же.
В актовом зале было полно народу. Вместо бантов и белых фартуков пестрило такое разноцветье платьев, что я почувствовал себя попавшим в цветочную клумбу. Недалеко от входа восседала важная дама с высокой объемной прической в платье ядовито-желтого цвета. Наверное, именно этот цвет и называется индийским-желтым. Я где-то читал, что в древности его получали из мочи коров, которых кормили исключительно листьями манго. От такой кормежки коровы быстро истощались и умирали. Бедные коровы!
– Чего это ты на Чумнову засмотрелся? – рядом со мной ухмылялся Вовик Ухов.
Я на секунду опешил. Тетка аккуратно повернула к нам свою голову с огромной прической, напоминающей египетскую пирамиду и оказалась Зойкой Чумновой.
– Заценили мой прикид? «Бурда моден» не подводит! Правда, цвет козырный? Считается, что он возбуждает аппетит! – Зойка довольно улыбнулась и недвусмысленно подмигнула мне одним глазом.
– Да уж! – заметил Ухов. – Захочешь, не оторвешься! Только есть почему-то не хочется.
На сцене на длинном столе, покрытом такой знакомой красной бархатной скатертью, были разложены все наши аттестаты, свидетельствующие об окончании средней школы. Кругом стояли цветы, сновали учителя, суетились родители. У входа маячил Ефремов ДК и Охримеев с папиным рюкзаком. Они помахали мне рукой и позвали срочно с собой на какое-то важное дело. Судя по всему, это дело должно было происходить в туалете, потому что именно туда они меня и привели. Ахрима снял рюкзак и стал доставать оттуда бутылки ркацители.
– Выпускной без алкоголя – напрасно потраченное время! – деловито сообщил ДК. – Как девушка без гордости или цветок без запаха.
– Или как история без Душана! – с пониманием добавил Ахрима.
– Марго сказала, что по расчётам родителей нам положено по фужеру шампанского на брата. А это неправильно. – ДК неторопливо открыл бачок унитаза и стал складывать туда бутылки.
После того, как в руках Ахримы осталась одна последняя бутылка, он со знанием дела ее быстро откупорил и предложил мне. Я сделал чисто символический глоток и передал ДК. ДК отпил немного и отдал Охримееву. Ахрима припал к горлышку с совсем недетским удовольствием и начал делать большие редкие глотки, как будто он в пустыне измучен жаждой.
«Какие мы все-таки все разные, – подумал я. – Ахрима явно любит пить, Оля Карова – петь, Пермякова – зубрить, Пыжова, ох уж эта Пыжова, как она любит всех заводить… Ухов любит болтать, Ивушкин – руководить, ДК любит любить… А что люблю я?»
– Ты идешь или мечтаешь дальше? – крикнул мне прямо в ухо ДК, и мы бросились назад в актовый зал.
На начало торжественной части мы все-таки опоздали. Директор уже успел сказать свои слова напутствия и только покачал в наш адрес головой. На сцене стояла худенькая Марго с выпирающим круглым животиком-мячиком и с легкой дрожью в голосе говорила:
– Сложите наши походы, победы на соревнованиях и конкурсах, веселье на сборе металлолома и макулатуры, наши незабываемые «голубые огоньки» и дискотеки. Вычтите все то, что считаете грустным. Умножьте на сто процентов отличного настроения и разделите на всех. А потом заберите с собой эту порцию добра из вашего детства и постарайтесь пронести через всю жизнь! Вы научились дружить, и это главное. И пусть именно дружба спасет вас в самые сложные времена.
Химоза, сидящая недалеко от нас, традиционно лила слезы. Душан, оттопыривая нижнюю губу, думал о чем-то своем. Нонна Андреевна в красивом брючном костюме цвета топленого молока тихо говорила что-то на ухо Оле Каровой, отдавая последние распоряжения перед началом концерта. В зале не было нашей первой учительницы Веры Николаевны. Если пригласить ее на последний звонок мы просто забыли, то на выпускной вечер не стали звать осознано. Марго убеждала нас, что это не по-людски и что так делать нельзя. Ивушкин предложил решить вопрос по-честному, путем голосования. И вопрос был быстро решен и снят с повестки дня.
Началось торжественное вручение аттестатов. Под дружные аплодисменты вышел за золотой медалью наш Димочкин. Он застенчиво улыбался и смущался от такого внимания, к которому явно не был готов. После Димочкина на сцену вызвали Мягкову. Директор объявил, что у нее второй аттестат в классе с единственной четверкой по физике. От неожиданности я посмотрел на Ухова, а Ухов в этот момент уже смотрел на меня.
– Физичка не сдалась! – прошептал сзади Ивушкин.
– У нее же четверка по русскому языку за восьмой класс, а потом никакого русского языка у нас уже и не было! – удивилась Птичкина.
– Уже пятерка. Вот такое волшебное превращение, – прокомментировала Мила Чистова.
– «Кипит мой разум возмущенный!» – очень в тему продемонстрировал знание «Интернационала» Ухов.
– А разве так бывает? – прошептала Арина.
– Не нужно расстраиваться, нужно просто изменить свое мнение! – сказал я.
– А я уже изменила, если ты заметил. Все, проехали. Без комментариев. Давайте не будем портить наш последний школьный вечер ни к чему не приводящими разговорами! – улыбнулась Арина и пошла получать свой первый важный документ из рук Директора.
Потом был концерт с песнями о школе, веселое застолье в школьной столовой с обещанным фужером шампанского, дискотека до упада в рекреации первого этажа с периодической беготней к бачкам мужского туалета за грузинским вином. Звучали, ставшие уже такими близкими, итальянцы. Я выглядывал Арину и все никак не мог найти.
– Белый танец! Дамы приглашают кавалеров! – объявил в микрофон диджей и, вопреки своим словам, пошел приглашать на танец Мягкову.
А я почувствовал легкое постукивание по плечу. Мое сердце на миг замерло, и я радостно оглянулся. Передо мной стояла вызывающе желтая Чумнова. Ее прическа делала ее еще выше и больше, добавляя года, но Зойка об этом не догадывалась и пребывала в замечательном настроении. Мне кажется, что я еще пошевелиться не успел, а мы уже с Чумновой соединились в танце. Не обращая внимания на мое замешательство, Зоя сделала все сама, решительно прижав меня к себе. Я чувствовал, как с каждой минутой она поглощает меня все больше, и я становлюсь все меньше и меньше. В танце вела, естественно, тоже она. Зойка сделала решительный поворот, и я понял, что меня со стороны уже как будто и не видно. Наш танец явно добавлял веселья окружающим, загибающимся от хохота. Я тоскливо подумал, что в горе ближнего почему-то всегда есть что-то веселящее.
– Меня дома все зовут Зая! – издалека начала Чумнова, покачивая меня в медленном танце. – Мне это очень нравится. Я была бы не против, если бы ты тоже меня так называл.
Я молчал и думал, когда же, наконец, закончится музыка, и я смогу вырваться на свободу.
– Как насчет уединиться? Может сбежим от всех? – воодушевленно прошептала Чумнова мне на ухо.
– Да, я очень хочу уединиться, больше, чем когда-либо! Но ты меня все время находишь. Что ты нашла во мне, зачем я тебе нужен? За что, за какие непонятные заслуги ты так ко мне прониклась? Ты что, не видишь, что мы совсем друг другу не подходим? – не сдержался я.
– Это тебе сейчас так кажется! Просто ты еще многого не понимаешь. «Любят не за, любят вопреки», почитай Цветаеву, знаток литературы! Я твердо уверена, что часто замок открывает самый последний ключ в связке, и я его обязательно подберу, вот увидишь. Решительность и настойчивость правят миром. Для того, чтобы найти свое счастье или просто состояться в жизни, вовсе не нужно быть ослепительной красавицей или гением. Включи мозг, вокруг полно талантливых неудачников, а красота, как ты понимаешь, со временем проходит у всех без исключения. Думаешь, Птичкина тебе подходит? – она мотнула головой в сторону, и я наконец-то увидел Арину, в белом нежном платье с кружевом. Она стояла рядом с Димочкиным и о чем-то с ним мило беседовала. – А ты ей подходишь? Не думал поинтересоваться?
– Обязательно поинтересуюсь, не переживай так сильно! – ответил я и подумал, почему бы мне действительно не поинтересоваться. Почему бы мне уже не обозначить себя в этой системе координат. Почему бы не взять пример с той же Чумновой и не начать жить, ориентируясь на собственные желания. Более удачного момента, чем выпускной вечер, точно не будет. Музыка закончилась, и я с радостью выскользнул из плотных влажноватых объятий.
 – «Темницы рухнут, и свобода нас встретит радостно у входа!» – Вовик Ухов демонстративно распростер свои руки, встречая меня. Потом с сочувствием похлопал меня по плечу, многозначительно улыбнулся и предложил срочно посетить туалет.
В туалете Димка Квадратов уверенно разливал вино в столовские граненые стаканы. Я вдруг почувствовал, что это то самое, что необходимо мне сейчас, как лекарство, для восстановления моего внутреннего состояния. Я незамедлительно протянул свой стакан Квадратову.
– Ты хочешь вина? А мы думали, что тебе теперь нужен только оранж джус! – блеснул познаниями в английском ДК.
Все присутствующие захохотали, а Ухов пояснил, что благодаря желтому платью Чумнову сегодня все называют только так. Ни присутствия Чумновой в моей жизни, ни апельсинового сока, я совсем не хотел. Я хотел вина. После третьего стакана у меня выросли крылья и пришло ощущение храбрости и необузданного веселья.
– Пускай лучше мне будет стыдно утром, чем скучно вечером! – объявил я и под общий смех опрокинул очередной стакан.
Я почувствовал себя абсолютно готовым, чтобы объясниться с Ариной. Меня потянуло ставить вопрос ребром и стучать кулаком по столу. Мне хотелось быть прямым и конкретным, как траектория теннисного мяча, неожиданно получившего мощный удар ракетки. Я решительно направился в зал, где только-только начинала звучать медленная композиция, и пригласил Арину на танец, уведя ее прямо из-под носа Димочкина. Нет, я даже не пригласил ее на танец. Я просто взял ее за руку и увел. Все-таки общение с Чумновой принесло свои плоды.
– Я должен сказать тебе что-то очень важное для меня! – уверенно начал я.
Арина посмотрела на меня и даже остановилась. Я набрал побольше воздуха в легкие, на секунду зажмурился и очень медленно произнес:
 – Я очень люблю…
– Нет, нет, только не это! – затараторила Арина. – Ты же мой друг! Настоящий верный друг. Мы с тобой так сблизились в последнее время. Сейчас ты можешь все испортить навсегда.
– Я люблю… Блинохватову! – выпалил я первое, что пришло на ум. Арина вскинула удивленные глаза, и в них как будто промелькнуло разочарование.
 Мы продолжили танцевать дальше. Я молчал и проклинал себя. Моя необыкновенная смелость, которая пришла, откуда не ждали, проворно скрылась, непонятно куда. А Арина начала размышлять вслух, как же можно мне помочь и что нужно теперь делать.
– Ты только не переживай. В страданиях ты не продуктивен. Мы вместе обязательно что-нибудь придумаем!
Комичность ситуации зашкаливала. Мне пришли в голову папины слова о том, что надо не только уметь планировать, нужно всегда быть готовым изменить план. Я так и сделал. По крайней мере, у меня теперь появилась еще одна общая с Ариной тема – моя безответная любовь к Блино¬хватовой. А это значит, что мы остаемся рядом и будем продолжать общаться. И мне совершенно наплевать, какой для этого будет предлог.
– Только не нужно комплексовать и замыкаться в себе. Поверь мне, это ни к чему хорошему не приведет! – продолжала Арина, и я снова включился в разговор.
– Ты-то что можешь в этом понимать? Тебе всегда море по колено. Что ты можешь знать про комплексы?
– Знаешь, я очень долго думала, что я тупая, потому что не понимаю физику, что я бездарная, потому что особых талантов я у себя не нахожу. Мне долгое время казалось, что я лучшая на уроках литературы, и вот тебе, пожалуйста, – провезли мордой об асфальт. Больше так не думаю. У меня периодически высыпают прыщи, ноги с намеком на икс. Я их все время контролирую и правильно ставлю, чтобы не бросалось в глаза. Еще на животе сплошной жир, с которым я постоянно борюсь и ограничиваю себя в еде. Я долго верила, что у меня нет слуха и чувства ритма. Я чувствовала себя изгоем в музыкальном классе. Я пела и танцевала везде, кроме школы. Может не лучше, но точно не хуже остальных и, главное, без страхов быть раскритикованной. Но как только я попадаю в атмосферу нашего школьного хора с Олей Каровой у моего уха, с жесткими комментариями Чумновой по поводу и без, с подколками Ухова на весь класс и с вечным: «Птичкина молчит, остальные поют» от Хоркевич, во мне что-то ломается. Я бы никогда не попала участвовать в оперу про козлят, если бы тогда не надела на голову маску, потому что у меня, как клеймо на лбу, как будто гвоздями приколочена надпись про отсутствие слуха. Я сразу становлюсь не самой собой и каждый раз у меня мороз по шкуре, когда нужно выходить вместе со всеми и петь. Я ведь в хоре этом не пою никогда, только рот открываю. И до сих пор не могу понять, почему я должна туда ходить. Происходит нелепое пожирание моего времени. И я с этим ничего не могу поделать. Папа сказал, что должно пройти время, мне нужно многое перепробовать, потыкаться в разные границы, прежде чем я пойму, что эти комплексы ко мне никакого отношения не имеют. Но пока они все со мной. И я это знаю. Я просто научилась с ними жить и хорошо скрывать.
Мы уже танцевали третий или четвертый танец подряд и не обращали внимания, что он был быстрым. Рядом с нами завис Бишуков, сжимая в объятьях Таню Хватову. Ивушкин ритмично и весело выплясывал с Аней Сельдиной. Я даже не заметил, когда она появилась на празднике. Ефремов ДК накручивал круги возле Алены Рыбкиной. Инна Хрисьман, почти не дыша, замирала рядом с Ваней Павликовым из «Б» класса. Светка Квасова, стоя сзади Никандрова, привычно стучала кулаком по его голове. В какой-то момент Серега неожиданно дернулся и затылком, нечаянно, заехал Светке в глаз. Квасова громко ойкнула, провела рукой по больному месту и размазала по лицу кровь. При ближайшем рассмотрении была обнаружена рассеченная бровь. Кто-то сунул Светке носовой платок, и она прижала его к ранке. Праздник в школе уже заканчивался, и все собирались идти встречать рассвет. Кабинет врача в этот день не работал. Кровь Светке остановили, а бровь залепили изолентой, стянув края рассечения.
– Теперь ты, как порядочный человек, обязан на мне жениться, – кричала Светка Сереге.
Никандров не возражал. Он клялся на Светкиной крови и предлагал жениться немедленно. А Ухов трещал без остановки:
– Что это за выпускной, если не пролито ни одной капли крови! Это точно не про нас!
Марго из-за своего деликатного состояния гулять с нами по ночному городу отказалась и уехала с Веней домой. Всходило солнце, яркое, как огненный шар. Мы стояли в центре города на высокой набережной реки, обнявшись и замкнув большой круг. Все понимали, что это последняя такая встреча перед нашим расставанием, но грустно совсем не было. Впереди было громадье планов, поступление в институт и самая настоящая взрослая жизнь.
– Все, школа закончилась. В детство мы теперь сможем только впасть, но никак не вернуться! – глубокомысленно выдала Инна Хрисьман.
– Жаль, что нельзя остаться всем классом на второй год! – печально добавила Юля Окатова.
– Неужели мы сейчас расстанемся и все? – Оля Чистова вглядывалась в лица одноклассников.
– Интересно, а мы еще когда-нибудь встретимся? – задумчиво улыбнулась Ира Фаманевич.
– Да мы и не расстанемся! – твердо сказал наш комсорг Валерик Ивушкин. – Мы на это не имеем права. Мы будем вместе по жизни. Кто за?
Все, конечно, дружно подняли руки. Последнее наше совместное классное решение было принято единогласно.
Утром я проснулся гораздо раньше, чем открыл глаза. По радиопередаче «В рабочий полдень» я понял, что утро уже давно никакое не утро. Страшно хотелось пить, слегка даже подташнивало, и болела голова. Если накануне я чувствовал себя личностью, то теперь я был просто организмом. Лежа с закрытыми глазами и прислушиваясь к себе, я пытался определить, что у меня за последние сутки вышло из строя. Очень хотелось привести в порядок голову, чтобы восстановить хронологию прошедшего вечера. Мысли разбегались в разные стороны и категорически не хотели мне подчиняться. Я четко помнил, что домой мы возвращались вчетвером: я, Димочкин, Птичкина и Таня Блинохватова. Откуда там взялась Блинохватова? Ее, кажется, позвала с собой Арина, чтобы сделать мне приятное. Да, точно, так и было. Мы шли впереди втроем, а позади плелась неприкаянная Блинохватова, абсолютно не понимая, что она в этой компании делает. Мы с Димочкиным соревновались в остроумии, а Арина хохотала и все время подталкивала меня поближе к Тане. По пути нас неожиданно накрыл сильный ливень. Мы с визгом добежали до детской песочницы и спрятались под грибком. Димочкин достал бутылку с остатками какого-то вина, и мы ее допили, делая глотки по кругу. Где-то в глубине души шевельнулся мой внутренний голос и робко заметил, что не пора ли остановиться, но был послан мною подальше. Ведь даже, когда догадываешься, что поступаешь плохо, но тебе от этого хорошо, остановиться просто невозможно, особенно в свой последний школьный день.
Мимо нас, прямо босиком по лужам, держа в руках босоножки, большими тяжелыми шагами шла вымокшая до нитки Зойка Чумнова в своем нереальном желтом платье. Ее расклеившаяся прическа больше не напоминала фундаментальную пирамиду Хеопса. Скорее, это была Пизанская башня, все больше клонящаяся в сторону земли.
– Здравствуй, солнце! – закричала Арина желтому платью и помахала рукой в сторону Чумновой.
– Зойка! Счастья тебе в новой жизни! – подхватил Димочкин.
– Пусть тебе обязательно встретится молодой, умный, красивый и богатый! – громко присоединился я к пожеланиям.
– Это ты о четырех разных людях говоришь? – Чумнова остановилась и тоскливо посмотрела на нас, прыгающих под грибком.
– Нет, это он о себе! – съехидничал Димочкин.
– Я выбросил последний ключ, Зойка! И ты его никогда, слышишь, никогда больше не найдешь! – заорал я в непонятном исступлении.
– Никогда не говори никогда! – неуверенно пробормотала Чумнова и медленно потащилась в сторону своего дома.
– Похоже, мы чего-то не знаем! – заметил Димочкин и заговорщицки подмигнул Арине.
– Просто я не могу себя заставить соответствовать ее ожиданиям. Это ее, наверное, обижает! – пытался я что-то объяснить.
– Если у тебя не получается любить людей, то старайся их не замечать, так проще для всех, – задумчиво произнесла Арина.
– Смотрите, Алена Рыбкина и ДК! – увидел Димочкин вдалеке две знакомые фигуры, идущие за руку.
Потом мимо нас прошли вымокшие до нитки, но веселые и довольные Квасова с Никандровым и Карова с Базаровым. Вовик Ухов тоже шел в нашу сторону, провожая домой Иру Фаманевич. Увидев нас, он резко поменял курс и сделал вид, что не заметил. Мы всем кричали приветствия и махали руками. Молчавшую до этого Таню Блинохватову мы проводили домой первой. Потом вместе с Димочкиным пошли провожать Арину через мостик в ее соседний микрорайон. Дождь закончился и над мостом перекинулась разноцветная радуга. Дул легкий приятный ветерок. Арина распахнула свои руки, спрятанные в широкие рукава из тончайшей белоснежной материи. Рукава вмиг надулись и полетели, напоминая паруса.
– «Я как корабль под парусами, все мчусь неведомо куда!» Продолжай, Пушкин, если ты, конечно Пушкин!
– «И тихо шепчут вслед устами твои года, твои года!» – подхватил я.
– «На мой корабль ты входишь твердо, любви и счастия ища», – Арина повернулась ко мне.
– «Иду по палубе я гордо, пред бурею не трепеща», – добавил я.
– «Ты от ненастья защищаешь, в жару спасаешь, в холода», – Арина с прищуром посмотрела на меня.
– «Как кошка с мышкою играю и исчезаю навсегда». Теперь меняемся, и ты ищешь рифму! – улыбнулся я и произнес: – «Корабль плывет по морю вновь, вот новый порт и новый берег».
– «Вот новый капитан – любовь, в которую я снова верю!» – последнюю фразу Арина произнесла очень серьезно.
Далее последовали громкие аплодисменты искренне восхищенного Димочкина. Его математический мозг к написанию стихов был абсолютно не способен.
Мы не заметили, как добрались до дома Птичкиной. Уже уходя в подъезд после долгих прощаний, Арина вдруг остановилась и обернулась:
– Спасибо за стихи, Шурик!
– И тебе спасибо! У нас здорово получилось, отличный экспромт! – весело ответил я.
– Я про другие стихи. Про те, которые ты присылал мне раньше, помнишь? Твои и твоего тезки – великого Александра Сергеевича.
Я вмиг онемел от неожиданности, – оказывается, все мои тайны давно раскрыты. Я застыл с дурацкой улыбкой, не понимая, что говорить и делать дальше.
– На одном из писем отпечатались твои имя и фамилия. Видимо, ты слишком старательно и с хорошим нажимом их выводил, когда тетрадь подписывал. Спасибо, Шурик, хорошие стихи. Тебе надо развиваться в этом направлении. Подумай об этом.
Арина давно ушла, а я все стоял в раздумьях, пока Алеша Димочкин деликатно не постучал мне по плечу. Мы двинулись обратно и по пути встретили Ивушкина с сушеным сыром. Он возвращался, проводив домой Аню Сельдину. Мы ели этот сыр и, кажется, снова что-то пили. Только подойдя к своему подъезду, я впервые в жизни почувствовал себя конкретно пьяным. Дома меня встречали мама и бабушка, специально приехавшая поздравить внука с торжественным событием его жизни. По квартире разливался запах свежеприготовленной любимой шарлотки, вызвавший у меня тошнотворный эффект.
– Шурик, как же так? – бабушка от моего внешнего вида только всплеснула руками.
– Равняяясь, старухи! – выдал я, показавшись себе очень остроумным. – И лучше не говорите мне сегодня ничего. Я совершенно не готов парировать ваши интеллектуальные атаки.
– Похоже, сегодня в бой идут одни сопляки! – в проеме двери показался улыбающийся папа. – И поэтому санитарных потерь избежать не удалось.
– Мама, у меня, кажется, серьезные проблемы с желудком, – выдавил я, никак не попадая в тапок ногой.
– Это у желудка проблемы с тобой, Шурик.
Я лежал с закрытыми глазами, хоть уже давно проснулся. Сухость во рту была невероятная. Я пошарил рукой по тумбочке и обнаружил стакан с водой и таблетку аспирина, заботливо приготовленные мамой.
Все события вчерашнего дня встали на свои места. Выпускной вечер удался и стал последним сильным заверша¬ющим аккордом моего прекрасного детства.
– «Ты уже не мальчик, юный барабанщик!» – как будто подслушав мои мысли, в комнату вошла мама. Мне хотелось срочно снова закрыть глаза и спрятаться под подушку от своих вчерашних выступлений, но мама не дала.
– Твои старухи накрыли вкусный завтрак, который, если ты прямо сейчас не поднимешься, запросто может стать обедом или невкусным холодным ужином.
Встать после выпускного стало моей маленькой победой. Предупредив все неприятные разговоры, я сразу объявил домашним, что мне все равно, как я выгляжу в зеркале общественного мнения. Чрезмерное чувство стыда за вполне объяснимые проступки – это саморазрушение, которого я тоже не мог допустить. Я сообщил, что с радостью бы стал лучше, только со вчерашнего дня она куда-то внезапно потерялась, эта моя радость. Бабушка не ругалась, но в ответ на все мои многочисленные высказывания, заметила, что Пушкин Александр Сергеевич впервые попробовал водочку из рук двоюродного деда Петра Абрамовича Ганнибала. Но поэту она совсем не зашла, потому что по сути это был самогон – немодный напиток простолюдинов. Обычно Пушкины заказывали к столу легкое сухое вино, 2 рубля 50 копеек за бутылку. Корова, к примеру, в то время стоила около 7 рублей, а ведро водки – пятачок. Бабушка изо всех сил пыталась привить мне хоть какие-то эстетические правила пития алкоголя.
– А любимое французское шампанское по 9–12 рублей в семье писателя пили не чаще 2-3 раз в год! – вступил в разговор папа и понимающе мне подмигнул. Потом повернулся к бабушке. – Ты мне все это когда-то рассказывала, не после ли моего выпускного?
 Я сразу понял, куда дует ветер и успокоил бабушку, сообщив, что во всем полностью согласен с поэтом и вкусовые предпочтения у нас тоже совпадают. Бабушка продолжала что-то еще вдохновенно рассказывать про Пушкина, а я неторопливо ковырял салат «Мимоза» с ярким от яичных желтков верхом, и почему-то, как наваждение, в голову лезла обиженная на меня Зойка Чумнова в своем ярком нелепом платье. В голове то и дело проносились чьи-то слова, взгляды, жесты, в памяти всплывали подробности вчерашнего дня. И вдруг на фоне всех этих картинок, как яркая вспышка, явилось очередное воспоминание нашей памятной ночи. Я даже не донес вилку с салатом до рта и застыл. Я публично обещал всем написать летопись нашего класса. Не просто обещал, я кричал об этом на каждом углу. Я клялся в этом и говорил, что обязательно сделаю, что это дело чести, или я не Александр Сергеевич Пушкин.


Вместо эпилога

    Я уже больше трёх часов сидел на чердаке своего дачного домика, держа в руках свою толстую зеленую тетрадку. За дачу уже был получен задаток, и я на всякий случай забрался сюда, чтобы в последний раз посмотреть, не осталось ли чего ценного. В первой же коробке, стоящей среди старых детских игрушек, я и обнаружил эту потрепанную знакомую тетрадь. Я вспомнил, как покупал ее для подготовки к экзамену по химии, но заполненной так и осталась только одна страница с первым билетом. Тогда, после экзаменов, на выпускном, я обещал всем, что обязательно напишу летопись нашего 10 «А» класса. Все смеялись, а я свято верил, что обязательно сделаю это. На следующий день я сел за работу. Я считал, что самое главное – накидать факты, которые нельзя забыть, свои ощущения от событий и учителей, начиная с самого начала, с самого первого класса. Я свято верил, что потом, когда-нибудь, на основе написанного я обязательно сделаю ту самую обещанную летопись. Я и не заметил, как работа меня увлекла. Уж и не помню, сколько я писал свою зеленую тетрадку. Я уезжал, приезжал, учился, терял ее, потом находил, чего-то дописывал, потом опять терял…
   И вот снова нашел… Я присел на краешек старой ширмы, открыл тетрадь и погрузился в мир своего детства, в такие далекие и дорогие моему сердцу восьмидесятые годы, когда сгущенку варили в кастрюле, гудрон жевали вместо жвачки, а кисель грызли в сухом виде. В магазинах невозможно было купить сосисок и шоколадных конфет, но колбаса делалась из мяса и мы не подозревали, что может быть молоко, которое месяцами не киснет. Мы выстаивали очереди почти за всем: за маслом, за билетами, за книгами. Вся жизнь проходила в очередях, но медицина и образование были бесплатными и считались лучшими в мире. Мы ходили на субботники и воскресники, бесплатно работали на полях совхозов и колхозов. Квартиры, сейчас поверить в это сложно, давали тоже бесплатно. Налоговой в то время не было, поэтому, соответственно, налогов за дачи, землю и машины не платили. На пенсию можно было жить. Наука была одной из самых передовых на планете. Тогда все свое свободное время мы проводили на улице, занимались в разных кружках и секциях, не тратя на это ни копейки. Мы запоем читали книги о героизме, росли под пионерские горны, переписывали от руки стихи. Школа, безоговорочно, была центром нашей вселенной. Это было счастливое безмятежное детство, когда самыми большими проблемами были неподдающаяся пониманию физика, несправедливая оценка на экзамене и первая безответная любовь.
   
    За окном незаметно стемнело. Я закрыл тетрадь, поднялся и размял ноги. В этом году будет 35 лет с того дня, как мы окончили школу. Мы по-прежнему все вместе и до сих пор ощущаем плечо друг друга, как когда-то давно, на первом смотре строя и песни. Мы все получились сильными и с крепкими корнями. Нас невозможно ни выдернуть, ни сковырнуть. Многие из нас прошли через тяжелые удары судьбы, предательство близких, боль, личный ад, но никто не сломался, потому что внутри каждого есть стержень, который удержал и помог сберечь чувство собственного достоинства, веру в себя. Мы сохранили обостренное чувство несправедливости, именно несправедливости, потому что справедливость мы до сих пор считаем нормой и, как в детстве, продолжаем за нее бороться. И мы не сдаемся. Нас научили думать, и я в последнее время все больше задумываюсь, в этом наше счастье или наша трагедия. И еще мы помогаем друг другу. И это не обсуждается. Это свято.

    Мы встречаемся каждый год на дне рождения нашей Маргоши. И это обязательно. И еще встречаемся по разным другим поводам. И очень часто. Так часто, что многие вокруг удивляются и считают это странным. Но это совсем не странно. Все мы родом из детства, и наши встречи даны нам для того, чтобы туда возвращаться. Прошли те времена, когда хотелось что-то доказать друг другу, показать, кто чего добился в этой жизни. Мы встречаемся не за этим. Попадая в наш круг одноклассников, сразу становится понятно, что детство не прошло, а только спряталось. Мы в одно мгновение снова становимся мальчишками и девчонками, скидываем с плеч годы и общаемся на только нам понятном птичьем языке 10 «А» класса.
– Усохни, перхоть! – говорим мы при встрече и расставании.
   До сих пор, в самые ответственные моменты жизни, рука ищет спасительное левое ухо, за которое хочется срочно зацепиться, и это, видимо, уже навсегда. Все мы родом из детства. Оттуда багаж, который мы тащим за собой всю жизнь, оттуда сила и прочность, характер и терпение, то самое обостренное чувство несправедливости тоже оттуда. В формировании наших характеров есть вклад наших учителей. Каждый из них, даже не понимая этого, своими такими разными, далеко не всегда правильными, поступками, учил нас жизни. И мы запомнили эти уроки. Возможно, если бы мы не прошли жесткую закалку начальной школы, не смогли бы мы в полной мере оценить нашу Маргариту и не стали бы такими, какими смогли стать. Мы научились держать удар, дружить и любить. Мы привыкли к ощущению собственной честности и считаем это нормой. Мы навсегда запомнили ту комфортную школьную атмосферу, где нам было очень хорошо всем вместе.
   
     Марго, наша классная и самая прекрасная руководительница – Маргарита Венедиктовна Банчутина. Она по-прежнему преподает математику. После нашего выпуска Маргарита еще пару раз брала классное руководство, но такого совпадения, как с нами, больше ни с одним классом не случилось. Марго долгое время работала завучем. Когда она говорит, что «мои придут», всем понятно, что речь идет о нас и ни о ком другом. В школе до сих пор традиционно проводятся вечера выпускников. И единственный класс, который приходит всегда и почти полным составом, – наш. Разница в возрасте между нами и Маргаритой уже почти стерлась. Нити, которые держат нас вместе очень давно и крепко, за долгие годы превратились сначала в веревки, а потом в канаты. И разорвать их уже невозможно. Маргоша навсегда стала для всех нас неотъемлемой частью и близким родственником.
 
     Директор Яков Владимирович прожил долгую и хорошую жизнь. После ухода с работы он присутствовал на всех наших юбилейных встречах и вечерах выпускников. Он хорошо помнил, кого как зовут, и кто в каком классе учился. Он поседел, ходил с палочкой, но выглядел очень достойно. Его всегда можно было узнать по прямой спине и лучистым улыбающимся глазам. Директор всегда был доступен для общения. На одном из вечеров мы разговорились и оказалось, что наши дачи находятся в километре друг от друга. Яков Владимирович сказал, что в свой день рождения он всегда там и приглашал меня в гости. Я записал себе напоминание, но сильно не обещал. Так случилось, что в тот летний день я оказался в деревне. Судьба подарила мне еще одну, как потом оказалось последнюю, встречу с этим замечательным человеком. Мы сидели в его беседке, заросшей диким виноградом, пили чай и вспоминали. Вернее, он рассказывал, а я в основном слушал и получал удовольствие от приятного солнечного дня, от обстановки старой дачи, где каждая вещь дышала историей, от полного погружения в далекие годы моей юности. А еще меня, как в детстве, распирало от гордости, что я вот так запросто могу разговаривать с самим Директором школы. К себе домой после этой встречи я возвращался каким-то наполненным и счастливым. Пройдя уже довольно прилично, я оглянулся и увидел вдали продолжающую стоять у калитки одинокую прямую фигуру. Что-то щелкнуло у меня внутри, и я подумал, что больше его не увижу. Так и случилось.
 
     Михаил Борисович Душан директором школы, как все ему предрекали, не стал. Он ушел из школы в начале перестройки. Был депутатом, известным политологом, потом вице-губернатором региона. Душан для меня – личность многоплановая, одним своим существованием бросающая вызов посредственности, скуке, унынию, эмоциональной затхлости и душевной черствости. Он не потерял доброжелательность и легкость в общении со своими учениками. Его ироничное немногословие, мужская харизма и эксклюзивность, всегда решительные и результативные действия, напоминающие звонкий удар теннисной ракетки, всю жизнь сопровождают меня как образец для подражания. До сих пор, когда бывает сложно, заставляю себя посмотреть на ситуацию глазами Душана и пытаюсь включить его интуицию. Помогает. Практически от каждой из наших девчонок я слышал примерно одну и ту же историю про встречу с Душаном на улице, в ресторане, в Гербовом зале Нижегородской ярмарки, да где угодно. Он улыбался, дергал за нос, щипал за щеки и целовал. Спрашивал, все ли нормально и снова щипал за щеки. Фигурой он был известной и очень узнаваемой. Все вокруг смотрели с удивлением и неподдельным интересом. Такие тесные объятья с вице-губернатором рождали много разных домыслов. И вопрос после такой сцены задавался девчонкам всегда один и тот же:
– Он тебе кто?
– Это мой школьный учитель истории! – примерно одинаковый ответ шокировал и добавлял ситуации еще больше изюма.
Я виделся с Душаном после его ухода из руководства области и в шутливой форме предложил вернуться в школу.
– Да ты что, сейчас же совсем другие дети! – засмеялся он. – Они же меня на телефон снимут и в Ютуб выложат, потом до конца жизни не отмоюсь.
Душан ушел из жизни почти сразу после ухода на пенсию. Я общался с ним до последних дней. Мог позвонить ему в любое время и с любой просьбой, а иногда просто для того, чтобы посоветоваться или услышать до боли знакомый с детства голос. Мы оба ценили это. Его давно нет, а я все еще не могу стереть его номер из записной книжки своего телефона. Директором нашей школы, последние лет пятнадцать, успешно работает его дочь Лена, Елена Михайловна Душан. Про нее говорят – новатор и бессребреник. И еще, у нее лицо Михаила Борисовича. Громом среди ясного неба стала новость об отстранении ее от руководства школы без объяснения причин. Через пару дней причины были все-таки найдены и опубликованы в прессе. Директор была уволена после отказа выдавать районной администрации имена учеников, принимавших участие в протестных митингах. На ее защиту поднялись учителя, дети, их родители и еще полгорода. Дело приобрело политическую окраску. Елена Михайловна планировала бороться и восстанавливать справедливость через суд. Через какое-то время мне позвонила Марго и попросила представлять ее интересы в суде. Что я думаю по этому поводу? Думаю, что Елена – настоящая дочь своего отца, и он мог бы смело ей гордиться. Еще думаю, что у нас с ней хорошие шансы на победу.
 
    Нонна Андреевна Хоркевич – учитель музыки. Раньше, в далеких восьмидесятых, я бы сказал про нее: одухотворенная, творческая, с хорошим вкусом и очень целеустремленная. Сегодня, когда мы живем уже в другом веке, мне больше нравится: стильная, креативная, всегда нацеленная на результат и добивающаяся его. Она могла быть очень жесткой, если вопрос касался таланта, вернее его отсутствия. Я достаточно тяжело и с переживаниями прошел жернова хора и своей певческой несостоятельности, ощущая себя почти убогим калекой. Но, несмотря на это, для меня в школе она всегда была олицетворением творческих побед и красоты. Она притягивала взгляд и восхищала.  Я, будучи еще совсем ребенком, мог искренне любоваться ею, долго рассматривая детали одежды или прически. Она уволилась из школы сразу после ухода на пенсию Директора. Думаю, что никакой другой руководитель не смог бы позволить ей такой творческой свободы, какую она имела. В тот же год она потеряла мужа, сына и стала инвалидом после тяжелейшей аварии. Ее тонкие и выразительные руки дирижера бездействовали почти год. Потом сложнейшее восстановление и полное одиночество. Есть внучка, которая живет в Париже. Но внучке не нужна Нонна Андреевна, а Нонне Андреевне не нужен Париж. Она всегда приезжает к нам на праздники, выстраивает остатки своего хора и вместе с нами погружается в прекрасную атмосферу воспоминаний. Обязательно звучат «Сенокосные ромашки», ну как без этого.
 
    Клавдия Петровна Чехова, мудрая и человечная наша баба Клава, настоящая царица русского языка. Она ушла на пенсию в пятьдесят пять лет. Нам тогда она казалась глубокой старушкой, а ведь ей было по сегодняшним меркам не так много. Ушла, как отрезала, раз и навсегда. Больше в школу она не возвращалась. Единственный раз, когда Клавдия Петровна сделала исключение и пришла, – наш последний звонок. Больше я ее никогда не видел, но до сих пор в нужное время всплывают в голове ее цитаты и мудрые мысли. Она учила нас не только русскому языку и литературе. Она учила нас быть людьми, а это сейчас такая редкость.
Виолетта Васильевна Гулевская до сих пор преподает русский язык и литературу в нашей школе и ставит великолепные спектакли. После ухода из школы Хоркевич творческих конкурентов у нее нет. Она умеет красиво рассуждать о детской душе и прекрасно ведет свои уроки. Она очень хороший учитель и это действительно так. Особенно ей удается тема про равнодушие.
 
    Тереза Дмитриевна Бачкова, или, как мы ее называли, Химоза, уволилась из школы по семейным обстоятельствам через год после нашего выпуска. Обстоятельства быстро рассосались, но назад в школу ее уже не взяли. В лихие девяностые я встретил ее, сидящую за кассой магазина «Продукты», и почувствовал себя от этого не очень уютно. Но это было очень давно. Больше ее никто из наших не видел и не слышал.

    Валентина Ивановна Сифонова, физичка. До сих пор не понимаю, почему я так безумно боялся эту душевную и справедливую женщину. Уже после нашего выпуска ее как-то пригласили принимать экзамены в университете и принесли листочек с фамилиями людей, которые должны получить пятерки. Нужно ли объяснять, что каждый из них получил ровно столько, сколько заслуживал. Больше принимать экзамены в высших учебных заведениях ее не приглашали никогда. Помню, на одной из встреч мы разговорились с ней.
– Да кому нужна в жизни эта моя физика? Тебе пригодилась хоть раз?.. Вот в этом-то и дело!
    Я был тогда потрясен такой неожиданной откровенностью. Так случилось, что она иногда обращалась ко мне с просьбами о помощи. Я помогал, только не ей и не по здоровью. Она неохотно рассказывала про свои болячки и недомогания, но постоянно пыталась помочь своим близким и родственникам. Так все время до своего последнего дня и провела в постоянных заботах о них.
Фрау Мюллер и Горилловна, так мы звали наших таких разных учительниц немецкого и английского языка Ирину Михайловну и Инну Гавриловну. Они никогда не дружили и даже мало разговаривали друг с другом, хоть всю жизнь проработали через стенку в соседних кабинетах. Они вместе ушли на пенсию, чтобы воспитывать внуков. А недавно я узнал, что волею судьбы живут теперь в соседних квартирах на одной площадке. Иногда их можно встретить гуляющих вместе.
 
    Марья Ивановна, учительница физкультуры, всегда пребывавшая в полной уверенности, что ее предмет самый важный и нужный. Она нагружала нас так, как будто готовила к полетам в космос или к Олимпийским играм. Как-то, уже в зрелом возрасте, оказавшись в одной компании с бывшими выпускниками нашего педагогического института, я погрузился в свои воспоминания и в лицах, очень эмоционально рассказывал всем про наши школьные уроки физкультуры, про канат и про кувырки девчонок на бревне. Сначала я уловил нотки недоверия, потом меня стали называть сказочником, а потом, на мое счастье, один из присутствующих совершенно серьезно и без намека на какой-то смех сказал, что подобное было возможно только в одной школе нашего города у учительницы Марьи Ивановны, и назвал номер моей школы. Он проходил там практику как раз в то самое наше время.
Марья Ивановна работала очень долго и уволилась из школы перед своим девяностолетием. Нужно сказать, что за все эти годы она мало изменилась. Получив непривычную свободу, Марья Ивановна не знала, как распорядиться свалившимся на нее огромным количеством свободного времени и вступила во все мыслимые и немыслимые пирамиды, которые тогда процветали. Ее ободрали по полной программе. Она осталась без денег и без квартиры, бомжевала, пока бывший знаменосец Эдик не устроил ее в свой дом престарелых. Там она и живет до сих пор, ходит в красном спортивном костюме, который так же, как и его хозяйка, сохранил свою форму.

    Вера Николаевна, учительница первая моя, умерла в полном одиночестве. Единственный ее родственник – племянник – не нашел возможным сообщить в школу о ее смерти. Похорон, как таковых, и не было. Просто увезли и закопали. Я видел ее незадолго до этого на рынке. Между прилавков еле-еле ходила старая и больная одинокая женщина, опирающаяся на посох. Причем, это была не трость, не специальная палка, а просто толстая ветка дерева. Вера Николаевна была в своем темно-синем плаще, который болтался на ней мешком. По этому плащу я ее и узнал. Я куда-то сильно спешил, покупал зелень и помидоры к шашлыкам, когда Вера Николаевна прошла мимо меня. Я сделал шаг назад и замер, как в детстве, как будто сквозь меня пропустили разряд электрического тока. Я не мог двинуться с места, как будто меня держала неведомая сила. Потом я много раз вспоминал этот момент, думал, что, наверное, надо было ее окликнуть, помочь, что-нибудь купить. Почему я этого не сделал? Потому что сильно торопился? Я в который раз прокручивал ситуацию и понимал, что нет, не поэтому.

    Валера Ивушкин, наш комсорг и организатор. Обожаю, когда он звонит со словами:
 – Ну, что, раритет, не слишком ли ты засиделся дома? Не пора ли нам чем-нибудь тряхнуть?
– Я за любой кипиш, кроме кладбища и валидола! – обычно стандартно отвечаю я, а в груди разливается тепло, в голове тут же начинают стучать молоточки, запуская обратный отсчет до запланированного дня.
После школы Валера сделал две важные вещи. Он поступил в военное училище в далекий от нас южный город и женился на Ане Сельдиной. Это была очень яркая, красивая и веселая свадьба. Глядя на молодых, которые крепко держались за руки и просто светились от счастья, хотелось ими любоваться, не отрывая глаз. Присутствовал весь класс, кроме Лены Фараоновой. Так Аня и не смогла простить Фаре ее сияющую улыбку, показавшуюся ей вызывающей и даже победной, во время их случайной встречи в нашем микрорайоне. Помните ту ситуацию, когда Валерик шел с Фараоновой под руку. Аня приняла улыбку на свой счет и не простила. Она не знала, что Фара улыбается чаще, чем кто-либо другой. Валера уехал на учебу и поручил приглядывать за молодой женой своему другу красавчику Андрею Котихину. Андрей дал обещание.
В один из свободных вечеров Валерик примчался на почту в пункт связи, заказал разговор с любимой женой и случайно встрял в ее разговор с Котихиным. Это было нежное воркование двух влюбленных, обсуждающих планы на совместное будущее. Валерик прямо в этой переговорной будке так и съехал по стенке, как подкошенный. Потом набрался сил, снова набрал известный номер и опять попал в тот же самый разговор. Слушать все это Валерик больше не мог, и подал голос. Уж не знаю, что он там сказал, но на другом конце провода воцарилась тишина. Потом обе трубки одновременно повесились, извещая Валерика об этом частыми короткими гудками. Как мне рассказывал Ивушкин, эти громкие короткие гудки вместе с обрывками фраз близкого друга и любимой жены, звучали в его голове потом очень долго. Валерик среди учебного года выпросил увольнительный отпуск по семейным обстоятельствам и сорвался спасать свой брак. Он готов был все простить, бросить училище и карьеру военного. Но Аня и Котихин объявили всем о своей любви и не дали Валерке шанса. Разошлись они тихо и быстро.
   Я провожал его на поезд после всех перипетий того срочного отпуска. Мы стояли на перроне. Валерик был рядом, говорил даже какие-то слова и смотрел, запрокинув голову и не мигая, на яркое и дерзкое весеннее солнце. Но я чувствовал, что его как будто нет тут рядом со мной на перроне. Он существовал в другом своем мире, где все еще пытался что-то выяснять и искать правду со справедливостью. Я смотрел на него и понимал, что того Валерика с душой нараспашку, которого я так хорошо знал с первого класса, больше нет. Передо мной стоял как будто его фантом, что-то не совсем в тему говорящий и натянуто улыбающийся. Мне очень хотелось помочь, но я не знал, что могу для него сделать. Валерка во всем винил себя и военное училище. Я видел, что он тонул, захлебывался, но даже не пытался освободиться от этой чудовищной ситуации, которую проживал мысленно в очередной раз. Я боялся, что все произошедшее сломает его окончательно, положив на обе лопатки.
   Не знаю, как он выкарабкивался из этого кошмара. До сих пор эта тема, пусть не часто, но всплывает в наших разговорах с ним. И если это случается, то он не может остановиться, рассказывая одно и тоже в сотый раз. Тяжелый рубец от первой любви остался с ним навсегда. Прошлое его так и не отпустило. Но мне кажется, что со временем Валерик научился превращать раны в мудрость и наслаждаться жизнью. Через какое-то время он все-таки женился, потом снова развелся. О своей второй жене говорит редко. Всю боль и эмоции забрал первый брак. Дети Валерки живут вместе с ним. Ряды военных он, в итоге, все-таки покинул.
Жизнь кидала его в разные стороны. Он торговал то трубами, то линолеумом, то гербалайфом, то консервами для собак. Все это время Валерка активно занимался своим телом и из худенького паренька достаточно быстро превратился в мощного Шварценеггера с горой мышц. Хобби постепенно стало смыслом жизни, а потом профессией. Так, в результате очередного кульбита судьбы и к всеобщему удивлению, Валерка Ивушкин стал фитнес-тренером. Он поделился со мной, что наконец-то занимается тем, что делает его счастливым. Он перестал думать о статусе и деньгах, наличие которых принято считать успехом. В качестве аргумента Валера обычно приводит слова Конфуция: «Занимайся любимым делом, и ты никогда не будешь работать».

    Аня Сельдина, красотка Анна, яркая и неповторимая подружка Птичкиной ещё с бальных танцев, бывшая жена двух моих одноклассников, посеявшая между ними вечную вражду. Да, пословица, что «на чужом несчастье счастья не построить» сработала на сто процентов и бумеранг прилетел к Котихину. С красавчиком Андреем счастья тоже не получилось. Почему? Не знаю, честно. Арина знает, но не говорит. По ее мнению, на это была одна и очень веская причина. Я могу только предполагать и догадываться, какая же причина в браке считается веской. Аня с Ариной до сих пор поддерживают отношения, хоть Сельдина уже много лет живет за океаном. Да и не Сельдина она давно, в фамилиях ее я уже успел запутаться. Выглядит неплохо, задор во взгляде прежний, рядом всегда молодой муж. Когда-то мы ходили с ней в одну группу детского сада, потом вместе занимались танцами, учились в соседних школах, но были все время в одной компании. Подписался на нее в «Фейсбуке». До сих пор не понимаю, почему ей тридцать пять лет, а мне пятьдесят два.

    Андрей Котихин работает охранником на стоянке машин последние лет двадцать пять. В свободное от работы время пьет. Это его два основных состояния – охранять и пить. Уже давно не красавец. С бывшей женой не общается. Новую не приобрел, так как в два его основных занятия никакая жена не вписывается. Из клуба одноклассников исключен комсоргом на всю оставшуюся жизнь.

    Света Квасова и Сергей Никандров поженились сразу после школы, а еще через пару месяцев родили сына. Ох уж эта первая любовь! Ох уж эти ранние свадьбы! Как показывает жизнь, мало хорошего из этого получается. Развелись они так же быстро, как и поженились. В детстве, помню, мы шутили и веселились, представляя, какими будем в старости. Старого Серегу никто изобразить не смог. «Наверное, я никогда не буду старым!» – немного грустно воскликнул он тогда. Сергей первым женился, первым родил ребенка и первым и ушел из жизни. Он погиб в горах, упав с большой высоты. Никто не знает, как это случилось и при каких обстоятельствах. Никто не видел его мертвым. Как-то в супермаркете я лоб в лоб столкнулся с парнем, как две капли воды похожим на Серегу. Я даже вздрогнул от неожиданности и уже хотел броситься к нему обниматься. Но парень никак не прореагировал на меня. И был он точно таким, каким я видел Никандрова в последний раз много-много лет назад. Без сомнений, это был его сын.
   Света Квасова долгое время возглавляла медицинскую часть нашего следственного изолятора. Сейчас она занимает важный пост в Министерстве здравоохранения, иногда мелькает по телевизору с серьезным видом. Но ее озорной взгляд никуда не делся. Он остается прежним, каким был тогда, в далеких восьмидесятых, ночью и с зубной пастой в руках.

     Наташа Горошина – постоянно куда-то ездила и чего-то чистила, то карму, то организм, то чьи-то мозги. Потом увлеклась домашними родами в воду, чуть не потеряла роженицу и в один день закончила со всем этим. Много лет она успешно продавала колеса, в том числе мне и моим друзьям. Потом пропала из поля зрения на несколько лет. Как-то я привел младшего ребенка на консультацию к самому известному в городе логопеду. Пробрался по знакомству, ждал достаточно долго свою очередь. Жена заранее написала мне на листочке большую шпаргалку с вопросами для специалиста. Зашли в кабинет, и вдруг авторитетная дама бросилась мне на шею с визгом, тем самым обескуражив меня и напугав ребенка. «Бог мой, Горошина!» – заорал я. И мы начали вспоминать школу, учителей, одноклассников, все победы и проблемы, всё, кроме логопедии и моего ребенка, не выговаривающего половину алфавита. О том, что в руке у меня листок с важными вопросами специалисту, я вспомнил только дома.
 
    Санек Базаров, наш человек-глыба, человек-железобетон, большой, медленный, молчаливый и долго думающий. «Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе!» – обычно кричал Вовик Ухов и сам подскакивал к Базарову. Саня долгое время был на секретной работе. Что это за работа и в каком качестве он там присутствовал, никому не известно. Он ходил на наши вечера с удовольствием, потом мог надолго пропасть, потом снова появлялся, как ни в чем не бывало. Он занимал свое место в углу и говорил, что наконец-то он дома. Старый холостяк, ни жены, ни детей. Когда он пропал из поля зрения в очередной раз, никто особо не удивился, все к этому давно привыкли. Лет через пять комсорг забеспокоился, обозначил проблему и предложил поискать Шурика. А буквально через неделю я обнаружил его в церкви, куда мы всей семьей пришли крестить внука. К нам вышел строгий и очень крупный священник в черной рясе. Семья притихла, а священник широко улыбнулся и направился прямо ко мне. Уже через минуту я буквально утонул в запахе ладана и его объятиях. Кто бы мог подумать, что мой одноклассник Шурик Базаров будет проводить таинство крещения моего внука и собственноручно опускать его в святую купель. После этого случая моя жена спросила: «А есть в этом мире места, где нет твоих одноклассников?» После той встречи Шурик Базаров снова стал появляться на наших школьных сборищах, если они, конечно, не совпадали с постами и церковными запретами.

    Костик Решетов – наш генерал на пенсии и по совместительству главный конструктор крупного военного завода. У него много жен и много детей. Ходят слухи, что даже не со всеми женами он смог развестись, так как жил и служил раньше в Украине. Потом вернулся на родину, потерял паспорт, сделал новый и снова женился. Честь советского офицера Костик хранил свято. Ни одна любимая, даже очень короткое время, женщина не осталась без штампа в паспорте и обручального кольца. Все дети, как две капли воды, похожи на него.

    Лариса Пермякова. Почти отличница. Человек, который при отсутствии каких-либо талантов, всегда меня потрясал своей настойчивостью и умением проводить огромное количество времени за добросовестной зубрежкой. Неожиданно для всех она запуталась на вступительном экзамене в трех законах Ньютона и в медицинский провалилась. Поступила только на следующий год. Врачом работать не смогла, так как невозможно вызубрить все ситуации, которые могут случиться в жизни медика. Она учится всю жизнь и всем об этом рассказывает. Чему учится – не знаю. Но вижу, что получает огромное удовольствие от этого процесса.

    Миша Бишуков сразу после школы женился на Хватовой. Он очень близко к сердцу принял личную трагедию Ивушкина, сильно переживал по этому поводу, негодовал, пытался разбираться и с Сельдиной, и с Котихиным. А потом, через несколько лет, сам оставил жену и ребенка ради новой любви. К всеобщему удивлению, его новой любовью оказалась Таня Блинова, вернувшаяся после развода в наш город. Сейчас у них небольшой крепкий семейный бизнес. Миша тоже стал крепким, даже чересчур. В нем уже сложно узнать того стройного и легкого летающего лыжника. А недавно я случайно встретил Бишукова с Таней Блинохватовой в мясном отделе супермаркета. Они покупали мясо для пикника и жутко смутились, увидев меня.
Я иногда встречаю этих девчонок, трех Тань: Хватову, Блинову и Блинохватову. В их мужьях и детях сложно разобраться, но у каждой есть ребенок, чем-то очень напоминающий Мишу Бишукова. Девчонки улыбчивы, довольны жизнью и по-прежнему дружат. Их дети тоже.

    Таня Пыжова. Она приходила всего один раз на встречу одноклассников. Узнать ее было невозможно. Красивая, хорошо одетая, уверенная в себе и очень спокойная. Она работала директором новой, только что открывшейся бани и держала марку неприступности и важности. Мы смеялись, пытались ее потрогать, спрашивали, она ли это или ее двойник. Строгая Пыжова отвечала, тщательно подбирая слова. После первых двух рюмок началась трансформация директора Пыжовой в ту Таньку, которую мы все знали с детства. Сначала она отодвинула подальше стул у вставшего говорить тост Димки Батикова и он, выпив рюмку, плюхнулся прямо на пол под такой знакомый пыжовский смех. Потом она кого-то щипала, спрятала в туалете чьи-то сапоги… Больше мы ее никогда не видели. Танька трагически погибла при странных обстоятельствах буквально через несколько дней после нашей той встречи. Ее нашли в собственной квартире, лежащую у батареи с разбитой головой. Посчитали, что это был несчастный случай. Дело заводить не стали. Что случилось на самом деле, так никто и не знает. Ей было тридцать лет. Шли лихие девяностые. Такие же лихие, как и Танька Пыжова.

    Димка Батиков. До сих пор со смехом вспоминаем, как он водил мальчишек в секретное место под лестницей, где, подняв глаза вверх, можно было заглянуть под юбки девчонкам всей школы. Димка был сообразительным, но учился из ряда вон плохо. Он работает в маленьком, но собственном киоске и чинит все, что ему несут, – от гаражных замков до убитой обуви. Делает он это гениально. Я знаю, что если с починкой не справится Батиков, то этого не сделает никто. Весь его киоск увешан фотографиями котов бенгальской породы, которых он разводит. У Батикова два ребенка. Оба закончили МГУ с красными дипломами.

    Юля Окатова – полковник полиции. Это форма, погоны, официально-статичное выражение лица, правильная, хорошо отредактированная речь. Последние лет двадцать она является лицом областного Министерства внутренних дел. Я регулярно вижу ее по телевизору, докладывающую сводки по области или комментирующую то или иное происшествие. Надо отдать должное, делает она это очень уверенно и профессионально. Глядя на Юлю, сложно представить, что у нее когда-то присутствовали проблемы с ответами на уроке. Да и вообще сложно поверить в наличие у нее каких-то проблем. Про ее такое хрупкое, нежное и даже иногда страдающее содержание догадаться невозможно. Об этом знаем только мы. Наверное, это и есть жизнь – в таком единстве противоположностей. В этом вся Юля Окатова – моя одноклассница, девочка с глазами олененка.

    Вовка Ухов в лихие девяностые перевозил деньги в канистрах из-под бензина из Питера в наш город и обратно. Я никогда не вдавался в подробности, чьи это были деньги. По Вовкиным рассказам я понимал, что дело это было очень опасное. Вовка так и остался жить в Питере. Он очень небедный, нежадный и отзывчивый. Ухов ни к чему не имел особых способностей, но умел окружать себя правильными и нужными людьми. Именно в этом его талант. Так уж получилось, что все, кто работает на Вовика, в основном бывшие отличники, привыкшие хорошо и вовремя делать свою работу на пять. Они во много раз умнее, трудоспособнее и одареннее Вовки. Но во главе этого немалого концерна по-прежнему стоит ленивый и ушлый троечник Ухов и каким-то непостижимым способом командует лучшими мозгами страны и заставляет работать эту гигантскую машину, организовав рабочий процесс так, чтобы самому трудиться как можно меньше. Я пару раз был у него в гостях. Он принимал меня как самого близкого человека. Ни в одном месте Вовик не позволил мне за себя заплатить, хоть я активно пытался это сделать. Он приезжает на каждый наш совместный праздник и всегда всех приглашает к себе в гости. После одного из таких вечеров Вовке позвонил парень из соседнего класса со словами: «Ты приглашал, вот я и приехал!» Вовка этого парня знать не знал и в глаза не видел, но в гостиницу поселил, по Питеру прокатил, обедом накормил. В этом весь Вовка.

    Галя Фадеева. Легко поступила в институт иностранных языков, потом закончила аспирантуру и осталась работать на одной из кафедр. На ее место появился претендент с отсутствием опыта и знаний, но с большой финансовой поддержкой и хорошими связями в городской администрации. Гале предложили перейти на другую, более престижную должность на соседней кафедре. Для этого нужно было на одном месте уволиться, а на другом устроиться. Галя так и сделала. Но то ли случилась какая-то несостыковка, то ли обидная случайность, то ли хорошо продуманная интрига. Галю уволили, а на ее место тут же взяли нужного человека. На следующий день Фадеева пришла, как ей велели, чтобы устраиваться на новое место. А место оказалось занятым. Галя бросилась назад, но было уже поздно. Так она осталась без работы и с маленьким ребенком на руках. Кроме преподавания английского языка она ничего не умела. Галя смогла устроиться работать только продавцом газет в маленький магазинчик продуктов. В углу магазина стоял ее низенький столик с газетами и журналами. Рядом, на раскладном стульчике сидела Галя Фадеева, закутанная в теплую вязанную бабушкину шаль мышиного цвета, и в перерывах между покупателями читала Гамлета в подлиннике. Это были непростые для нее годы. Я не знаю, что больше помогло Гале тогда выжить – работа или Гамлет. Сейчас Галя Фадеева снова работает все в том же институте и заведует той самой кафедрой, с которой ее когда-то так безжалостно убрали. Вот такие неожиданные и непредсказуемые повороты у судьбы-злодейки.

    Ксения Мягкова – милая, улыбчивая, доброжелательная и открытая, все такая же, как в нашем далеком детстве. Она работает врачом на корабле. Ксюша вышла замуж за капитана и полностью повторила судьбу своей мамы. Она большую часть своей жизни находится вместе с мужем в рейсе, выполняя функции бортового медика. Дети, как и она сама когда-то, растут с бабушкой.

    Таня Парамонова школу так и не окончила. Она просто прекратила туда ходить и все. Кто-то говорил, что у нее тяжело заболела мама, кто-то утверждал, что проблемы со здоровьем существуют у самой Тани. Спустя несколько лет, проходя цикл психиатрии в центральной клинике города по этому профилю, я буквально наткнулся на Парамонову. Она стояла в коридоре у окна и не мигая смотрела на меня своим неповторимым тяжелым взглядом, идущим как будто из глубины потемневших глаз. Она неплохо выглядела и мало изменилась внешне. Одета Таня была в больничную одежду. Я поздоровался, она не ответила.

    Мила Чистова работает в нашей школе учителем истории, в том самом «углу» Душана, в его бывшем кабинете. Говорит, что получает от работы удовольствие. Дети ее любят, а она любит их. Благодаря Миле мы в курсе всех школьных событий.

    Алеша Димочкин, наш отличник и единственный медалист, имевший самые высокие стартовые возможности. Я, честно, не знаю, чем он занимается. Это тайна, покрытая мраком. Он ходит на все наши праздники, сидит всегда рядом с Птичкиной, нашептывает ей на ухо разные приятности, гладит руки, дает массу обещаний, а потом забывает поздравить с днем рождения и пропадает до следующей встречи. Это происходит из года в год. К этому все привыкли, включая Димочкина и Птичкину.

    Оля Карова – лучший голос нашего хора, любимица Душана. Она провалилась на первом же экзамене в институт, сдавая историю. Потом путь ее получения образования был долгим и сложным, через рабочие факультеты и вечернее отделение. Она стала историком и ни одного дня не работала по специальности. Оля сразу ушла в бизнес и оказалась очень удачливой на этом поприще, в очередной раз доказывая, что из троечников получаются самые успешные люди. Жесткая и конкретная, она монополист в городе по профессиональному клинингу и владелица сети модных французских кофеен. Лучшие няни и уборщицы – тоже у нее, проверено лично мной на моих детях.

   Сергей Охримеев или Ахрима Сиракуза водит свой троллейбус по той же ветке, что когда-то водил его отец. Гены пальцем не сотрешь. Когда выпьет, цитирует определения из толстой тетрадки по обществоведению, которые, благодаря стараниям Душана, знает наизусть. Неподготовленные уши людей, непосвященных в таинство наших уроков, просто задыхаются от восторга, когда слышат россыпь умных слов, гармонично сплетающихся между собой. Так Серега нашел себе жену, которую в свое время потряс до глубины души цитатой Карла Маркса про общественно-экономическую формацию.

   Ира Фаманевич. Ее улыбка глазами, тихая скромность и невозмутимость, загадочная и холодноватая нежность, всегда наводили меня на мысли о Моне Лизе. Глядя на нее, мне всегда хотелось добавить ей капельку беспечного веселья и легкости бытия. После окончания университета в начале девяностых, Ира пополнила когорту безработных. Чтобы выкарабкаться в это сложное время, она начала ездить челноком в Польшу и перетаскивала в своих худеньких ручках огромные сумки с секаторами, вилками и ложками. Продав на рынке все это железо, Ира покупала там же дефицитные вещи и уже дома сдавала их в комиссионку. В этих поездках она познакомилась с будущим мужем, сменила фамилию на Иванову, чему была бесконечно рада. После челночной эпопеи она с большим трудом устроилась в трамвайно-троллейбусное депо расчетчицей. С этого момента и началась ее бухгалтерская карьера. Каждое новое место работы Иры Фаманевич было лучше предыдущего. Светлая голова, внешнее спокойствие и умение нравиться сделали свое дело. Много лет она работает главным бухгалтером большой строительной компании. На одной из встреч, украдкой наблюдая за Ирой, я вдруг понял, что пропустил момент, когда она перестала быть тихой, стеснительной и, главное, совсем перестала краснеть. Только улыбка ее по-прежнему осталась таинственной улыбкой Моны Лизы.
   
    Похоже, что бухгалтер – распространенная профессия в нашем классе. В девяностые годы, когда в каждом ларьке начал развиваться свой бизнес, в эту сферу рванули все. И совсем неважно, кем ты был по своей первой специальности: кораблестроителем, учителем математики или детским врачом. Нужно было как-то справляться с жизненными трудностями. Так и Лена Фараонова, наша Фара, пополнила славные ряды бухгалтеров. Профессия ее не поменяла. Она продолжает по-прежнему загадочно улыбаться себе, всем нам, бухгалтерским отчетам и окружающему миру.

    Инна Хрисьман – искренняя, веселая, отзывчивая, бесхитростная и совсем не жадная. Ее можно было уговорить на любые поступки, часто в ущерб ей же самой. К ней можно было толпой ходить в гости, чтобы поесть недоступные вкусняшки. В девяностые Инна вместе с мужем и детьми уехала в Америку, как политический эмигрант. Она живет там уже более двадцати пяти лет. Все ее сегодняшние публикации в социальных сетях рассказывают о самом сложном и тяжелом периоде ее жизни – о геноциде и ее голодном детстве в Советском Союзе.

    Ефремов Д.К. – красавчик ДК, элегантный, как рояль. Он поступил в летное училище, пройдя серьезный конкурсный отбор. Димка приехал на каникулы в родной город и ввязался в драку, защищая случайного знакомого. Он провел десять лет в тюрьме за непреднамеренное убийство. До сих пор непонятно, чей удар был решающим. Судья решил, что это был удар ДК. Просидел от звонка до звонка. Погиб через месяц после выхода из тюрьмы за рулем машины. Подвозил симпатичную девушку и на нее загляделся. Отвлекся от дороги и врезался в дерево.
Я не знаю, кем и где работают однофамильцы ДК, братья Ефремовы, но в курсе, чем они занимаются вне рабочего времени. Они поют в народном хоре, оправдав все самые лучшие ожидания Нонны Андреевны Хоркевич и получают от этого истинную радость. Традиционно в день рождения каждого из нас раздается телефонный звонок и звучит «Чарочка» в их профессиональном исполнении. К этому все привыкли и день рождения без этой застольной поздравительной песни вроде, как и не день рождения. Помню, мой младший ребенок участвовал в городском конкурсе видеороликов. Я призывал голосовать за него всех неравнодушных. Победа пришла после подключения к процессу братьев Ефремовых и их народного хора.

    Квадратов Дмитрий работает завхозом в нашей школе и чувствует себя полным хозяином жизни и школы. Квадратов часто рассказывает свои школьные истории. Ему есть, что рассказать, и он делает это с хорошим чувством юмора. Жаль только, что участие Птичкиной в его экзамене по немецкому он начисто забыл и красиво описывает, как сам вытащил билет, который отлично знал, а потом ответил на все дополнительные вопросы, чем до глубины души потряс не готовую к этому учительницу. Возможно, что от этого его история выигрывает и звучит забавнее. А может просто сам Квадратов при таком раскладе себе больше нравится. Я, конечно, всегда за справедливость. Приятнее, когда помогающие не помнят, а получающие не забывают. Хотел с ним даже на эту тему поговорить. А потом подумал – да пусть рассказывает, как хочет. Ведь главное, что он не забыл про наш класс и про наше общее веселое советское детство.

    Илья Рюриков – российский анархист, политический заключенный, который большую половину жизни провел в тюрьмах и психиатрических больницах. Он участвовал в сухих голодовках, вскрывал себе вены. Во время совершения очередного террористического акта взрывное устройство сработало в его руках и оторвало ему кисть. Илья – автор очерков мемуарного характера о местах заключения и литературы экстремистского содержания. В настоящее время он продолжает находиться в местах заключения. Все это я взял из интернета. Рюрикова я с восьмого класса ни разу не видел. Мне жаль, что разрушительная сила Ильи взяла верх над его созидательной и творческой составляющей. Художника из него не получилось. Говорят, что Илья судьбой своей доволен и полностью реализовался в своей странной неистовой борьбе, где главное для него не победа, а сам процесс и участие.

    Олег Парашин. Я не видел его с момента ухода из школы после восьмого класса. Лет пять назад, на день рождения младшего ребенка, жена пригласила популярного в нашем городе клоуна. Помню, мы даже праздник переносили на день, подстраиваясь под его график. Пришел смешной дядька с красным носом и в ярком колпаке. Он развлекал нас весь вечер своими шуточками-прибауточками. Все были довольны: и взрослые, и дети. Что-то в голосе этого дядьки мне было до боли знакомо, но понять, что именно, я никак не мог. Потом на кухне в конце праздника, наливая ему рюмку водки, я спросил, не могли ли мы встречаться раньше. Клоун вскинул на меня хитрый глаз и прошептал со знакомой хрипотцой: «Усохни, перхоть!»

    Алена Рыбкина – юный задор, острые комментарии на любую тему, жар вечно молодой души и очарование теперь уже зрелой женственности. Как и все мы, Алена хотела чего-то добиться в жизни. Она начинала с психолога, работала в детских центрах, пыталась стать предпринимателем. Денег катастрофически не хватало. Алене удалось устроиться гувернанткой в семью высокопоставленного чиновника. За годы работы Алена смогла стать незаменимой. Дети выросли, а Рыбкина осталась. И не просто осталась, а стала первым заместителем своего работодателя. А потом начались какие-то необъяснимые вещи. Чиновник не сошелся во мнении с подобным ему по уровню другим должностным лицом. Нашла коса на камень. Началась война выяснений отношений, мелких гадостей и грубых подстав, под одну из которых и попала Рыбкина.
    В день, когда ее арестовали, по иронии судьбы у нас была встреча класса, посвященная дню рождения кого-то из наших. Мы собрались тогда спонтанно, в будний день, усеченным составом. В чате скинули название ресторана, приехали, кто смог. Новость привезла потрясенная Птичкина. Потом приехала Юля Окатова и сообщила, что прямо сейчас идет судебное заседание по мере пресечения, а она ждет его результата, чтобы выдать сводку по городу, и это ее непосредственная работа. Ивушкин организовал срочный сбор денег. Светка Квасова в то время еще пребывала в статусе начальника медицинской части СИЗО и размышляла вслух, что можно сделать. По крайней мере, место в медицинском изоляторе и своевременная передача нужных лекарств для Алены были обеспечены. Сама Рыбкина не унывала. Уже через неделю нам сообщили, что камера в следственном изоляторе, где находилась Алена, стала в полном составе заниматься фитнесом и играть в шахматы. Я был ее адвокатом и делал все, что мог. Мы прошли вместе все тяготы процесса, с самого начала обреченного стать, увы, показательным. Алена была осуждена, а чиновники через какое-то время помирились и до сих пор работают вместе в одном ведомстве.
Вышедшую по УДО Рыбкину встречали примерно так же, как в свое время Квасову с первенцем из роддома, – с песнями и плясками. Алена появилась похудевшая, посвежевшая и очень веселая. На наши возгласы о том, как здорово она выглядит, Алена не задумываясь сообщила, что знает хороший рецепт, а потом, улыбнувшись, объявила свой необычный квест законченным. Она мечтала о том, чтобы ее перышки срочно вычистили, отполировали, и только после этого выставили на витрину для всеобщего обозрения. Птичкина, не раздумывая, предложила срочную реанимацию со СПА, массажем, маникюром, педикюром и услугами парикмахера. Рыбкина заорала: «Да!», и мы поняли, что она действительно вернулась и что сегодня вечером будет настоящий праздник для всех. Так и случилось.

   Зою Чумнову после окончания школы я больше никогда не видел. На встречу класса она никогда не приходила.

   Наверное, нужно написать пару-тройку строк и о себе. Думаю, что уже понятно, что я работаю адвокатом. Но тогда, в далеком восемьдесят четвертом году, после школы, я потащился вслед за Птичкиной в медицинский. Учился вместе с ней в одной группе и был близким другом, соратником во всех ее делах, утешителем и лучшей жилеткой для слез. Я слишком долго и слишком много был рядом. Она не воспринимала меня всерьез. А мне казалось, что я самое большое ее везение в жизни и она в конце концов обязательно это поймет. Но не случилось. Я был готов подарить ей свое сердце, делиться с ней миром, иногда, если нужно, просто подавать платок. Но проблема была в том, что все это ей было не нужно. На третьем курсе она вышла замуж. Я был в теме ее романа и пережил его практически вместе с ней. Я был уверен, что это совсем не тот человек, который ей нужен, что развод с ним неизбежен и это только дело времени. Сердце мое рвалось на части, но этого никто не видел.
   На свадьбе я сделал предложение свидетельнице, громко утверждая всем вокруг, что это любовь с первого взгляда. На самом деле это был жест отчаяния и, как мне тогда казалось, ответный удар. Только этого никто не понял и удар никаких целей не достиг. Меня штормило всю свадьбу, даже не знаю, как я ее пережил, продолжая всем вокруг демонстрировать свое нечеловеческое веселье, бьющее через край. На улице шел дождь, и я периодически выходил туда. Под дождем никто не видел моих слез. Через месяц я женился на свидетельнице. Это был поступок из серии «в омут головой». Но, как ни странно, мне впервые в жизни крупно повезло. Получилось, что я ткнул пальцем в небо и попал в звезду. Чем дольше мы с женой вместе, тем больше я это понимаю. Вся моя дальнейшая жизнь связана только с ней. Я уверен, что судьба очень вовремя приводит к нам тех людей, которые в этот момент просто жизненно необходимы, либо тех, кому необходимы мы. И это случается на любом этапе жизни, при разных невероятных ситуациях. Ну а дальше все зависит от нас, от нашего выбора, от нашей интуиции и от нашей способности чувствовать. Так я был спасен. Из неудачника, который привык, что мало кому интересен, в одно мгновение я был превращен в умного, красивого, самодостаточного, харизматичного и очень нужного человека. И я понял, что наконец-то оказался в том месте, где меня ценят и где мне очень хорошо. И там остался. Навсегда.

    Арина Птичкина вопреки моим прогнозам с мужем не развелась ни через год, ни через тридцать лет. Она по-прежнему в медицине и очень продвинулась, открывая по городу свои клиники. Она работает там сама и сотрудничает с лучшими специалистами в городе. Каждый раз, собираясь на встречу со своими, я понимаю, что безумно соскучился по Аринке, очень хочу ее увидеть, обнять и поговорить. Я сажусь всегда рядом и весь вечер пытаюсь отогнать от нее Димочкина, который упрямо выбирает место с другой от нее стороны. Для меня она, как легкий бриз после периодически нависающих туч моей непростой жизни, как одно из самых теплых воспоминаний моей юности. И все. Только это. Остальное прошло. Но во время наших встреч всякий раз ловлю себя на мысли, что смотрю только в ее сторону и слушаю в основном тоже только ее. Наверное, это привычка, воспитанная с детства, бороться с которой я давно перестал.
    После окончания медицинского судьба закинула меня в ряды травматологов. Благородство профессии и призвание спасать людей во что бы то ни стало быстро улетучились при столкновении с действительностью. Настроение пациентов целиком и полностью зависело от бесконечных экономических кризисов и их материального состояния, оставляющего желать лучшего. В рутине работы я стал забывать о том, что «врач» действительно звучит гордо. Работа травматолога меня не зацепила и казалась скучной. Романтика врачебной профессии была окончательно убита скудной зарплатой, которую в то время с большим трудом выплачивали раз в три месяца. Нужно было кормить семью и я, собрав волю в кулак, отправился получать второе образование – высшее юридическое. Так я стал адвокатом. Хоть моя жена часто шутит, что я лучший врач среди юристов и лучший юрист среди врачей, в своем деле я профессионал, от работы получаю удовольствие. Я помогаю людям. Это у меня получается и, наверное, делает счастливым.
Обещанную летопись я так и не написал. Но мне почему-то захотелось просто опубликовать свою старую зеленую тетрадь, которая неожиданно оказалась правдивым дневником моей школьной жизни. Может быть не самым умным, пусть где-то дурацким и не всегда смешным. Это воспоминания про то далекое время, когда писали письма от руки на тетрадных листочках, печатали фотографии и подписывали их на обороте, про мою школу и моих одноклассников, таких родных и близких, в любую минуту готовых броситься на помощь. Я уверен, что таких больше нет в природе. Это штучные экземпляры. И мне безумно повезло попасть именно в этот класс.
Учась на первом курсе института, я делился с однокурсниками разными историями про свою школу, рассказывал про наши прогулы уроков, про оценки, которые мы себе рисовали в журнале, наладив процесс, к которому было трудно подкопаться. Мне никто не верил. Когда я рассказывал, как мы делали домашние заготовки для сдачи экзаменов на проштампованных заранее нашим классным руководителем листочках, разводили руками и даже смеялись. Это продолжалось до тех пор, пока Птичкина не подтвердила каждое мое слово. Сейчас, когда я рассказываю про своих одноклассников из моего родного 10 «А», с которыми продолжаю рядом жить, дружить, встречаться по поводу и без повода, справлять дни рождения и помогать, на меня опять смотрят с явным недоверием, потом начинают удивляться, что такое вообще возможно, и даже завидуют. Потому что такого класса и таких прочных, долгих и надежных отношений ни у кого больше нет.
Наблюдая за своими детьми, я с грустью понимаю, что время, когда в школе учили жизни, учили быть человеком, умению общаться, отличать плохое от хорошего и самостоятельно мыслить, где увлекали и заинтересовывали, безвозвратно ушло. Учителя теперь предоставляют исключительно услуги в области образования и редко, кто обращает внимание на самого ребенка. На смену старой советской школе пришли новые цифровые прогрессивные технологии вместе с дистанционным образованием, приковывающие детей к экрану компьютера и лишающие элементарного живого общения. Они дружат теперь в основном виртуально: в «Инстаграме», «Фейсбуке», «ВКонтакте»... Мир технично начинает делиться на умных и глупых. А может его начинают делить? Ведь чем больше зависимость от гаджетов и искусственного разума, тем меньше напрягается собственный мозг. Ряды, не умеющих думать, стабильно пополняются.
    Мир стал гибридным, смешав реальность и виртуальность. Сложно теперь понять, где правда, где ложь. Человек, не владеющий компьютером, выпадает из жизни. Не знаю, имеет ли смысл оценивать плохо это или хорошо, но для меня это мир сбитых ориентиров. «Куда же катится этот мир?» – в последнее время слышу я все чаще, а в голове рождается другой вопрос: «Кто катит это мир и зачем?» Что будет дальше, не знаю, но чувствую, как эпоха компьютеров и социальных сетей уничтожает самое важное, что нас держало и связывало в детстве – человеческое общение с настоящей дружбой, с гитарами и романтикой походного костра, с шалостями и здоровой, даже иногда полезной дурью.
    Глядя на все происходящее, мне все больше хочется вспоминать то удивительное советское время, которое сегодня почему-то принято ругать. Тогда все было проще, спокойнее и стабильнее. И жизненные ценности были правильными и понятными. Никто не переживал о завтрашнем дне, никто не боялся остаться без работы. Думаю, что именно оттуда взялась атмосфера сплоченности и товарищества, которая сопровождает нас всю жизнь.
Не скрою, что до сих пор люблю на Новый год пить сладкое шампанское под нестареющих итальянцев. Я ем салат оливье, шпроты, холодец и тонко нарезанную колбасу, выслушивая ироничные комментарии своих детей. А иногда мне очень хочется заснуть и проснуться в далеком 1984 году, когда еще все живы. Так здорово было бы сходить на нулевой урок к Душану, радостно ответить на утреннее приветствие Директора, пройтись по узкому коридору, не боясь встретить физичку, послушать эмоциональную речь Гулевской, постоять в хоре, открывая рот и любуясь Хоркевич. В завершении можно было бы и кувыркнуться на бревне у Марьи Ивановны. Скажете, что это ностальгия по времени, когда деревья были большими, цены маленькими, а мы, еще не знающие вкус пальмового масла, были молодыми, здоровыми и полными надежд? Возможно.
   Мои дети называют это нытьем уходящей натуры. И я на них не обижаюсь. Ну, а как еще можно называть человека, который мечтает о будущем, похожем на прошлое. Пусть говорят, что угодно. И дай бог, чтобы им тоже повезло со своими одноклассниками, и чтобы в любое время и в любом возрасте после волшебного звонка на мобильник или после призывного сообщения в группе класса, они могли вскочить, встряхнуться, сбросить все нажитое и пережитое и с пионерским задором броситься на встречу со своими.
С возрастом я понял, что это и есть наш маленький уголок рая, куда хочется заглядывать как можно чаще. И ничего с этим уже поделать нельзя. И это навсегда. И точка.
   Жизнь продолжается и теперь мне очень интересно, справится ли наше поколение, выросшее под звуки пионерских горнов, прошедшее испытание голодными девяностыми, с ковидным нашествием и трансформациями нового времени.
Я закончил читать свою старую зеленую тетрадь и еще сидел какое-то время в задумчивости. Почему-то очень захотелось поделиться своими воспоминаниями, своими эмоциями и переживаниями тех далеких школьных лет и написать книгу. Кому это будет интересно читать? Не знаю. Современным детям, живущим в виртуальном мире интернета? – вряд ли. Моим одноклассникам? – надеюсь. Ребята, я сделаю это для вас!

P. S. Усохни, перхоть! Я это сделал!

Бонус от автора : https://www.youtube.com/watch?v=cY4GIzoAQmo

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть первая
Мучительница первая моя

Первый раз в первый класс
Зайцы и детская комната милиции
Мелкие пакости и большие мечты
«Звездочки»
Суд над Пушкиным
Хоркевич и ее хор
Девочка из Африки
Смотр строя и песни
Девочка с глазами олененка
День пионерии
Приговоренные


Часть вторая
Классная-¬прекрасная

Огурец
Леденцы и вдохновение
Баба Клава и школьные будни
Шаляпин
Знаменосец
Металлолом
Маленькие хитрости и большое разоблачение
Парашин и вареная сгущенка
Ветрянка, бананы и космические майки
«Волк и семеро козлят»
Новенькие
«Огонек»
Макулатура
Бальные танцы
Искорка
Про еду и не только
Про порядочность и профессионализм
Школьные забавы


Часть третья
Старшеклассники

Любовь¬-морковь и все такое
Ориентирование и честь школы
Кастинг
Про кино, грусть и радость
Химоза
Комсомольцы
Отсев
9 «А» и новые лица
Физичка
Душан и «гора мартышек»
Поход, итальянцы и магия утра
Операция «Справка»
Про домашние заготовки, кресты и двойки
Проза школьной жизни
Про поэзию, протест и прогул
«О, физика, как ненавижу я тебя!»
«А ну-¬ка, девушки!»
Последнее письмо и новости из школьной жизни
Школьные дискотеки
День рождения Птичкиной
Трудовой лагерь
Здравствуй, десятый
Бакинские каникулы
Ахрима Сиракуза
Страсти¬мордасти
Последний звонок
Экзамены или проверка на прочность
Выпускной
Вместо эпилога