О Булате Окуджава чуть помедленнее люди, чуть поме

 
О Булате Окуджава: чуть помедленнее люди, чуть помедленнее…


Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Вы тугую не слушайте плеть!
(В. Высоцкий)

Двурушник и приспособленец, предатель, медленно душивший Россию, мечтал отомстить своему народу, негодяй, мерзавец, провокатор, предал и, по сути, убил жену и сына.  Как вам такой, ещё и не полный наборчик выражений в Интернете и печати по отношению к знаменитому барду Булату Окуджава, на песнях которого воспитывалось не одно послевоенное поколение. [1,2,3,4,5.29,30,55] Признаться, был ошарашен, так как до этого многие годы не приходилось интересоваться его судьбой. Захотелось разобраться, хорошо бы совместно с читателями. Для облегчения задачи, все использованные источники привожу в конце статьи, а некоторые достаточно подробно цитирую, особенно биографию Окуджава, написанную Дмитрием Быковым (см. [12]). Без этого понять многие нюансы жизни Окуджава было бы невозможно.   

Выяснилось, что особо яростная критика барда началась после того как он в числе 42 деятелей культуры подписал письмо «Писатели требуют от правительства решительных действий», напечатанному в газете «Известия» 5 октября 1993 года. [6]  «Письмо 42-х» (так его стали называть) появилось на следующий день после расстрела Верховного Совета по приказу  президента  Ельцина. Это был заключительный акт резкого противостояния в стране между Верховным Советом и президентом после указа Ельцина № 1400 от 21 сентября 1993 года, согласно которому отменялась Конституция, распускался Верховный совет Российской Федерации. Действия президента были нарушением ст. 121-6 существующей Конституции и являлись незаконными, что и было подтверждено Конституционным судом РФ. 

Незаконность президентского указа № 1400 ещё за три дня до предыдущего письма  вызвала решительный протест 36 других российских деятелей культуры (Александр Проханов, Юрий Бондарев, Василий Белов, Валентин Распутин , Александр Куняев и др.), заявленный  в их публикации в газете «Правда».  Их сторонники из левых и националистических сил в Верховном Совете в ходе затянувшегося противостояния с президентом Ельциным слепо следовали известному принципу: «пусть погибнет мир, но свершится правосудие». Но при этом забывали, что именно их коммунистические предшественники первыми осуществили в стране не правовой, антиконституционный акт в виде августовского путча 1991 года, после которого сторонники Ельцина пришли к власти.  Ну что ж, нарушив Конституцию в этот раз сами, демократы Ельцина с коммунистами сквитались. Здесь хочется напомнить, что большинство революций и крупных социальных потрясений в мире происходило, когда текущее право (конституция, законы и т.п.) тормозило разрешение актуальных, назревших проблем общества. Поэтому приоритет права абсолютен до тех пор, пока в отношении его существует общественное согласие.
 Как бы там ни было противостояние президента и Верховного Совета стремительно катилось к полномасштабной гражданской войне, о чём ясно говорило и содержание  приводимого  нами резюме «Письма 42-х»:

1-«<…> армия и правоохранительные органы оказались с народом, не раскололись, не позволили перерасти кровавой авантюре в гибельную гражданскую войну. Мы «жалостливо» умоляли после августовского путча не «мстить», не «наказывать», не «запрещать», не «закрывать», не «заниматься поисками ведьм».  <…> И «ведьмы», а вернее — красно-коричневые оборотни, наглея от безнаказанности, оклеивали на глазах милиции стены своими ядовитыми листками, грязно оскорбляя народ, государство, его законных руководителей, сладострастно объясняя, как именно они будут всех нас вешать...»
2.  «Все виды коммунистических и националистических партий, фронтов и объединений должны быть распущены и запрещены указом президента. <…> Органы печати, изо дня в день возбуждавшие ненависть, призывавшие к насилию и являющиеся, на наш взгляд, одними из главных организаторов и виновников происшедшей трагедии (и потенциальными виновниками множества будущих), такие, как «День», «Правда», «Советская Россия») «Литературная Россия» (а также телепрограмма «600 секунд»), и ряд других должны быть впредь до судебного разбирательства закрыты».
3.  «Признать нелегитимными не только съезд народных депутатов, (Верховный Совет) но и все образованные ими органы (в том числе и Конституционный суд)».

Среди подписантов «письма 42-х» оказались наряду с Окуджава известные в стране люди: Артём Анфиногенов, Алесь Адамович, Анатолий Ананьев, Виктор Астафьев, Белла Ахмадулина, Григорий Бакланов, Василь Быков, Даниил Гранин, Римма Казакова, Дмитрий Лихачёв, Юрий Нагибин, Римма Казакова, Анатолий Приставкин и др. Любопытна статистика подписантов: 12 человек (28%) или их ближайшие родственники в своё время подвергались репрессиям властями СССР, 16 (38%) - являлись участниками Отечественной войны, 13 (31%) - состояли членами КПСС. Окуджава относился ко всем указанным группам.

О невероятной спешке сбора подписей под письмом вспоминает Валентин Оскоцкий, хорошо знавший Окуджава: «Булат – один из первых, кому я звонил. Отозвался незамедлительно – тоже не спал. По опыту прошлых его подписей под коллективными письмами, обращениями, заявлениями я знал, как ответственно он к ним относится: всегда просит прочесть текст, делает замечания, вносит поправки, чаще всего принимаемые. А тут единственный случай: «Не читай, суть перескажи». И минуту спустя: «Ставь подпись». Точь-в-точь так же поступил утром и Д. С. Лихачев, с трудом отысканный в Петербурге» [7].

А вот как описывает ситуацию с подписями Надежда Кондакова – один из рабочих секретарей демократического Союза российских писателей:
«Артём Анфиногенов, бывший в то время ответственным секретарём Содружества Союзов писателей, куда входил и наш Союз российских писателей. Сказал, что он всю ночь провёл у Моссовета, куда Гайдар призвал своих сторонников, а теперь собирает подписи под письмом Ельцину. Предполагается, что подпишут его 45 человек. Естественно, рассчитывает, что среди них – будут и все три рабочих секретаря демократического СРП.

Артёма Захаровича я уважала – и как настоящего фронтовика, горевшего в самолёте над Севастополем, и как открытого, честного человека, каких очень немного в нашем писательском сообществе, хоть «демократическом», хоть в «патриотическом». Но в то утро, подавленная стрельбой из танков в центре Москвы, транслируемой по всем каналам, сразу сказала: «Я письма Ельцину подписывать не буду. Думаю, что мои коллеги – Марина Кудимов и Александр Иванченко  – тоже, но всё же решать за них не могу, им Вы должны позвонить сами. «Понятно. Я так и думал», – мрачно сказал Артём и замолчал. «Но вы же не за Руцкого с Хасбулатовым?» – спросил он после изрядной паузы. «Конечно, нет! И не за Макашова с Анпиловым! Но палить из танков по своему парламенту, как по Рейхстагу – это помрачение ума… Кстати, о чём это письмо Ельцину, которое предлагается подписать? И кто конкретно его писал?» – тут уже во мне взыграло чистое любопытство.

 «Письмо писали сегодня ночью Оскоцкий и Черниченко, но окончательного текста ещё нет, хотя уже завтра это должно выйти в «Известиях», – ответил Артём. «Но как же за такой короткий срок вам удалось собрать 42 подписи? Неужели заочно, по телефону?» – удивилась я. И что, названные Вами писатели – Ахмадулина, Астафьев, Дмитрий Сергеевич Лихачёв или Борис Васильев – соглашаются подписывать текст, не читая? В это трудно поверить!» Артём на мой напор мрачнел ещё больше: «На звонках сидят несколько человек, говорим, что это письмо в поддержку Ельцина, просим закрыть издания, которые подстрекали к трагическим событиям, например, газету «День». Тут уже я взорвалась: «То есть демократы просят президента ввести цензуру и закрыть инакомыслящих журналистов? Я правильно Вас поняла?» Артём замолчал. «Но Вы же понимаете, если бы победили Руцкой с Хасбулатовым, – мы все уже сидели бы на нарах, а может, и на фонарях висели, как обещал Макашов. Кстати, все вы – «неподписанты» – тоже. Это – гражданская война». «Нет, я считаю, если Ельцин настоящий демократ, он должен был договариваться хоть с Хасбулатовым, хоть с самим дьяволом. Но сегодня он действовал, как истинный коммунист, как Троцкий, как Ленин: цель оправдывает средства! – ответила я. – И давайте лучше на этом закончим нашу дискуссию». [8]

Возмущение действиями власти захватило даже часть диссидентов и антисоветчиков. Так Владимир Максимов, Андрей Синявский и Петр Егидес в обращении к президенту Ельцину писали: «Несколькими днями раньше 42 известных литератора в "Известиях" заявили: "Хватит говорить... Пора научиться действовать. Эти тупые негодяи уважают только силу."<…>. К жестким мерам призвали самые достойные люди - сплошь демократы и гуманисты, духовные наследники великого поэта, который любезен нам помимо всего прочего тем, что "милость к падшим призывал". Обратите внимание - "к падшим", то есть к тупым негодяям и нераскаянным грешникам тоже» и в заключение отметили:  «В Вашем конфликте с Верховным Советом виноваты как минимум обе стороны и, может быть, больше виноват тот, у кого больше власти» и заключили: «Поэтому не перевыборы. Только отставка.  Монастырь. Грехи замаливать». [11]

А вот мнение оставшегося в стороне бывшего эмигранта, поэта, публициста Юрия Кублановского: «Не мог занять твердую позицию одной из сторон, и у тех и у других я видел большие изъяны. Но почти сразу в те дни написал стихотворение «Прямой наводкой» о событиях 4 октября, и оно было одновременно опубликовано в воинственно либеральной тогда «Литературной газете» и в прохановской «Завтра». <…> Это русская драма, которую переживает стихотворец, и только так, по-моему, и можно было тогда чувствовать. Требовать крови, кровищи, жесткости — никогда. Раздавить гадину, как тогда повторяли, — это мне было омерзительно.

Конечно, я досадовал на тех, кто поставил свои имена под «письмом сорока двух». С доэмигрантских еще времен я был знаком и с Булатом, и с Беллой Ахмадулиной. Да, это были мои друзья, и мне было больно, что мы с ними так разошлись. <…>  Честно сказать, я объясняю это недостаточной мировоззренческой глубиной. Всем надоел тогда ведь социализм, а деятельность Верховного Совета воспринималась как однозначно просоциалистическая. Хотя в самом Верховном Совете идеологически было все намного сложнее. А с Булатом мы говорили незадолго до его смерти. Помню его слова: «Юра, я тогда был идеалистом. Сейчас я разочарован в этом во всем». [22]

Поразмыслив, не удивляешься, что из всех подписантов «письма 42-х» больше всего негативных и грубых откликов за поддержку Ельцина достанется Окуджава. Ведь это он был кумиром значительной части образованных кругов и студенчества в послевоенные годы и в его песнях и стихах каждый слушатель мог «поместить себя и свою судьбу» [12] и принимал близко к сердцу воспеваемые им чистоту помыслов и «Совесть, Благородство и Достоинство».

Наиболее скандально это произойдёт в Минске, где известный актёр Владимир Гостюхин около здания филармонии разобьёт пластинку Окуджавы перед ногами идущих на выступление барда.  Далее он вспоминает: «А в зале к Окуджаве подошел человек с цветком, сломал его и бросил ему в лицо. Его потом посадили на 15 суток, а ко мне то и дело подбегали репортеры “Голоса Америки”, радио “Свобода”, говорили, что я так поступил по национальному признаку. Да я не знал, какой национальности Окуджава, и мне это было абсолютно все равно. Просто я думаю, что столь выдающийся гуманист не имеет права так поступать. Это непростительно. Но Булат Шалвович меня потом простил, хотя я до сих пор считаю, что сделал всё правильно».[9]

Надо отметить, что подлило масла в огонь  и интервью Окуджава газете «Подмосковные известия» от 11 декабря 1993 года:
«— Булат Шалвович, вы смотрели по телевизору, как 4 октября обстреливали Белый дом?
— И всю ночь смотрел.
— У вас, как у воевавшего человека, какое было ощущение, когда раздался первый залп? Вас не передернуло?
— Для меня это было, конечно, неожиданно, но такого не было. Я другое вам скажу. С возрастом я вдруг стал с интересом смотреть по телевизору всякие детективные фильмы. Хотя среди них много и пустых, и пошлых, но я смотрю. Для меня главное, как я тут понял: когда этого мерзавца в конце фильма прижучивают. И я наслаждаюсь этим. <…> И вдруг я поймал себя на том, что это же самое чувство во мне взыграло, когда я увидел, как Хасбулатова и Руцкова, и Макашова выводят под конвоем. Для меня это был финал детектива. Я наслаждался этим. Я терпеть не мог этих людей, и даже в таком положении никакой жалости у меня к ним не было. И может быть, когда первый выстрел прозвучал, я увидел, что это — заключительный акт. Поэтому на меня слишком удручающего впечатления это не произвело». [9]
Слишком удручающего впечатления не произвело, потому что для сторонников Ельцина первый выстрел, как вздох облегчения после многомесячного нервного противостояния конфликтующих сторон. А вот наслаждение участью трёх повергнутых лидеров оппозиции и отсутствие никакой жалости к ним, кажется, уже было за пределами человечности.

Известно, что многие россияне читали искажённую перепечатку вышеуказанного интервью в другой газете «Подмосковье», из которой можно было сделать вывод, что «наслаждение» Окуджава относилось ко всем участникам оппозиции, а не только к трём упомянутым её руководителям. Очевидно, осознав недоразумение и свою первую эмоциональную оценку, в новом интервью 11 февраля 1995 года Окуджава был вынужден дать разъяснение. На вопрос: «Не изменили ли вы точку зрения по поводу октябрьских событий у «Белого дома»? ответил:
«Нет, в принципе не изменил. Обо мне ходят разговоры – с целью провокации слухи запущены в прессу, - что я наслаждался, видя, как расстреливают людей в «Белом доме». Это – ложь. Но я всегда утверждал, что, когда рождается демократия, ее надо защищать. Способов для этого очень много. Совсем необязательно танки». [10].

Автор биографии барда писатель Дмитрий Быков по этому поводу заметил:
«Он всегда подчеркивал разницу между силой и насилием – и не считал правильным проигрывать ради сохранения белизны своих риз. Эта белизна его волновала меньше, чем верность долгу: долг власти был, по его убеждению, пресечь мятеж. Она это сделала – хотя сама до него довела; признавая трагичность этого выбора, он считал необходимым его поддержать. Не станем спорить о том, хорошо это или плохо: это честно». [12]
Согласимся, что это – честно по отношению к новой власти, которую Окуджава воспринимал как более достойную по сравнению с коммунистическим правлением в России. Но честно ли это по отношению к миллионам его поклонников, поверивших в белизну его риз и в его моральную триаду: «Совесть, Благородство и Достоинство»? Многие из них поведение Окуджава расценили как предательство, не догадываясь, что переворот в сознании барда в отношении советской власти складывался постепенно, в течение многих предшествующих лет.  И его поддержка в октябрьском конфликте 1993 года Ельцина было следствием давно сложившегося убеждения в неперспективности коммунистического пути развития России.

Рассмотрим основные факты жизни барда, определившие его мировоззрение и вышеупомянутую позицию в драматических событиях октября 1993 года.

Прежде всего, это - противозаконный арест и расстрел отца Шалва Окуджава в 1937 году, бывшего первым секретарём горкома компартии Нижнего Тагила, а в марте 1939 года арест и матери, Ашхен Окуджава (в девичестве Налбандян), просидевшей два срока в сталинских лагерях и ссылках около 13 лет. Окуджава был тогда ещё подростком и удар оказался особенно болезненным после достаточно благополучной жизни в семье партийного чиновника.   И хотя оба родителя были реабилитированы, от последствий этой трагедии он никогда не избавится.  Осмыслив произошедшее, Окуджава позже в стихотворениях, посвящённым своим родителях, потрясающе сопоставит ощущения жертв и палачей: 

Убили моего отца
ни за понюшку табака.
Всего лишь капелька свинца -
зато как рана глубока!

Он не успел, не закричал,
лишь выстрел треснул в тишине.
Давно тот выстрел отзвучал,
но рана та еще во мне.

Как эстафету прежних дней,
сквозь эти дни ее несу.
Наверно, и подохну с ней,
как с трехлинейкой на весу.

А тот, что выстрелил в него,
готовый заново пальнуть,
он из подвала своего
домой поехал отдохнуть.

И он вошел к себе домой
пить водку и ласкать детей,
он - соотечественник мой
и брат по племени людей.

И уж который год подряд,
презревши боль былых утрат,
друг друга братьями зовем
и с ним в обнимку мы живем.


Письмо к маме

Ты сидишь на нарах посреди Москвы.
Голова кружится от слепой тоски.
На окне - намордник, воля - за стеной,
ниточка порвалась меж тобой и мной.

За железной дверью топчется солдат...
Прости его, мама: он не виноват,
он себе на душу греха не берет -
он не за себя ведь - он за весь народ.

Следователь юный машет кулаком.
Ему так привычно звать тебя врагом.
За свою работу рад он попотеть...
Или ему тоже в камере сидеть!

В голове убогой - трехэтажный мат...
Прости его, мама: он не виноват,
он себе на душу греха не берет -
он не за себя ведь - он за весь народ.

Чуть за Красноярском - твой лесоповал.
Конвоир на фронте сроду не бывал.
Он тебя прикладом, он тебя пинком,
чтоб тебе не думать больше ни о ком.

Тулуп на нем жарок, да холоден взгляд...
Прости его, мама: он не виноват,
он себе на душу греха не берет -
он не за себя ведь - он за весь народ.

Вождь укрылся в башне у Москвы-реки.
У него от страха паралич руки.
Он не доверяет больше никому,
словно сам построил для себя тюрьму.

Все ему подвластно, да опять не рад...
Прости его, мама: он не виноват,
он себе на душу греха не берет -
он не за себя ведь - он за весь народ.

«Утрата отца – утрата не только личная: это разрыв связей с миром, потеря своего места в нем, крах мировоззрения, но еще не распад самой личности, – а утрату матери он воспринял именно так». [12] Как дальше складывалась его жизнь после трагедии с родителями, узнаем из беседы Окуджава с журналистом Юрием Ростом:
«Я остался с бабушкой. В это время был уже брат. Он родился в 34-м году. Жили мы впроголодь. Страшно совершенно. Учился я плохо. Курить начал, пить, девки появились. Московский двор, матери нет, одна бабушка в отчаянии. Я стал дома деньги поворовывать на папиросы. Связался с темными ребятами. Как я помню, у меня образцом молодого человека был московско-арбатский жулик, блатной. Сапоги в гармошку, тельняшка, пиджачок, фуражечка, челочка и фикса золотая. Потом, в конце 40-го года, тетка решила меня отсюда взять. Потому что я совсем отбился от рук, учиться не хотел, работать не хотел». [16] 

Стоит ли сомневаться, что именно с этой вопиющей расправы над родителями, истинная суть которой скрывалась от их сына родственниками ещё много лет, и начнётся психологический стресс, сопровождавший  Окуджава до конца жизни. Не это ли преступление следует расценивать как предательство властью и государством своих соратников и членов своей правящей политической партии, что фактически удостоверится последующим актом реабилитации родителей Окуджава.

Живя с 1940 года в Тбилиси у тётки Сильвии – родной сестры матери, Окуджава до войны успевает закончить девятый класс. «Нам почти ничего не известно о том, как встретил Окуджава войну: он не сомневался в ее неизбежности, все поколение росло в повышенной мобилизационной готовности, войной заранее оправдывались жестокость режима и скудость жизни, – но 22 июня оказалось шоком для всех, и прежде всего для власти. Окуджава во всех интервью на военную тему упоминал о своем стремлении на фронт, объяснявшемся, надо полагать, не столько жаждой подвига, сколько свойственной многим детям репрессированных родителей безумной надеждой: может быть, они хоть так спасут своих. Окуджава не знал, жив ли отец (видимо, иллюзий не питал), но получал письма от матери и знал, что она в Казахстане. Возможно, ему казалось, что реабилитация фамилии зависит от него». [12]   

 «В августе 1942 года Булат Окуджава, добивавшийся досрочного призыва в армию,  после достижения восемнадцатилетнего возраста был  направлен в  миномётный дивизион.  После двух месяцев подготовки Булат Окуджава в качестве миномётчика 254-го гвардейского кавалерийского полка  находится на Северо-Кавказском фронте под Моздоком, где  16 декабря  1942 года был ранен в ногу и отправлен в госпиталь.
После госпиталя Окуджава в действующую армию не вернулся. С января 1943 года служил в 124-м стрелковом запасном полку в Батуми, затем в 126-й артиллерийской бригаде, где он сочинил свою первую песню – «Нам в холодных теплушках не спалось», от которой только эта строка и сохранилась ». [12]

После демобилизации по состоянию здоровья в марте 1944 года возвращается в Тбилиси, живёт у тётки Сильвии, получает аттестат о среднем образовании и поступает на филологический факультет Тбилисского университета. До этого успел опубликовать своё стихотворение «Девушке-солдату» впервые под собственной фамилией в газете Закавказского военного округа «Боец РККА».

Несмотря на первые жизненные успехи, от ощущения сиротства избавиться было нелегко. «В интервью Илье Мильштейну «О любви и смерти» (Огонек, № 2–3, 1991) он вспоминал, что вскоре после поступления [в университет – А.Г.]  ушел из дома: «Есть поступки в моей жизни, о которых я и теперь, спустя много лет, вспоминаю, краснея. Вот, например… Это было в Тбилиси, сразу после войны. Я ушел из дома… и меня приютил мой товарищ по институту. Он был из провинции, снимал комнатку, и мы жили вдвоем. Весело жили. и голодно. Однажды он уехал к своим родственникам. Оставшись один, я залез к нему в чемодан и вытащил оттуда отрез. Понес его на рынок и продал. И быстро истратил эти деньги.
– Это произошло из-за голода?
– Из-за голода и из-за подлости моей в основном. Приятель вернулся, обнаружил пропажу. Я ему ничего не сказал. Он мне тоже. Вскоре мы расстались. Встречаться стали пореже. Потом я и вовсе потерял его. Теперь даже имени не помню. А что украл – помню до сих пор. <…> Я не помню, чем оправдывал себя».
«Вспоминаю, как были потрясены «огоньковцы», когда Окуджава сделал это признание в разговоре у себя на даче. И не возражал против его публикации». [12] 

«Окуджава недолго снимал комнату вместе с другом – денег не было, он  вернулся к тетке, на улицу Грибоедова, 11. Отдельная комната была напротив, в здании консерватории, в полуподвале. Как вспоминает друг Окуджавы Зураб Казбек-Казиев, Булата больше всего раздражала необходимость готовить самому: «покушать бегал напротив», то есть к Сильвии. Независимость продолжалась полгода. Из всей обстановки той консерваторской комнаты его друзьям запомнилась большая соломенная лампа, стоявшая на столе. Эта лампа и дала название литературному кружку, который Окуджава собрал сразу после поступления в университет: большую часть кружка составляли участники литобъединения при «Заре Востока», заглядывали и однокурсники». [12]   Члены кружка по чьей-то наводке были арестованы летом и осенью 1948 года и отправлены в лагеря, а самому Окуджаве пришлось на несколько месяцев срочно уехать в Москву, чтобы избежать подобной участи.

«Первые надежды – конец войны, всеобщий вздох облегчения после нечеловеческого напряжения, вера в благие перемены и обновление страны; все это очень быстро закончилось, но Окуджава успел написать первые песни. Это «Неистов и упрям», которую немедленно подхватили его друзья-студенты, и – предположительно – «Эта женщина – увижу и немею», адресованная, по воспоминаниям свояченицы, первой жене. После того как студенческий кружок Окуджавы оказался в поле зрения органов, а самому ему пришлось на полгода уехать из Тбилиси к московской тетке, он от иллюзий избавился и с песнями временно расстался. А в сорок девятом опять взяли его мать, и тут уж стало совсем не до надежд». [12]

С 1954 по 1962 годы Окуджава работает журналистом в газетах – сначала в калужских, затем в Москве. В это время он начинает получать широкую популярность сначала в кругах московской интеллигенции, а постепенно и в стране, как автор текстов и музыки собственных песен, хотя ряд известных деятелей культуры и некоторые композиторы не признают его поэтического и музыкального талантов.
Вот как вспоминает об этом времени Евгений Евтушенко: «Молодёжь припала к песням Окуджавы, как очистительному роднику надежды. Эти песни распространялись с быстротой молнии по стране, несмотря на то, что ни разу не исполнялись не на радио и по телевидению. Они звучали на магнитофонных лентах, в квартирах рабочих, инженеров, физиков и лириков, их пели под гитару настройках, в поездах». [12]

Дополняет это воспоминание мнение Александра Городницкого: «Именно благодаря «камерным» произведениям Булата Окуджавы впервые после долгих лет маршевых и лирических песен казарменного «социализма» в песенной (и не в песенной) поэзии появился «отдельно взятый» человек, личность, «московский муравей», заявивший о себе, единственное и неповторимое «я». Так началась революционная эпоха авторской песни, в которой снова обрела свой голос молчавшая много лет в беспросветных потемках сталинских и после сталинских времен российская интеллигенция». [44]

 «Одновременно с полулегальной всероссийской славой, которую принесли Окуджаве в начале пятидесятых его песни, началась травля в прессе, не прекращавшаяся в разных формах до самой смерти поэта. Волна откровенно пасквильных статей поднялась в 1961 году, после публикации в альманахе «Тарусские страницы» военной автобиографической повести «Будь здоров, школяр!» Окуджаву щедро обвешали ярлыками, в полном соответствии с его «Песенкой про дураков»: на этот раз сын врага народа попал в пацифисты и абстрактные гуманисты». [12]
Тема войны займёт одно из важных мест в его творчестве. Испытав на себе её тяготы и мерзости, он выработал свой личный взгляд на её сущность и место в жизни человека, что нередко вызывало протесты и недоумение не только со стороны партийных идеологов, но и среди фронтовиков. Дадим слово самому барду.

В  интервью, взятым у него журналистами газеты «Эпоха» Марком Эпельзафтом и Аркадием Мазиным 5-7 мая 1995 г. в гостинице LAROM (Иерусалим) на вопрос:
«… Вы рассказали на первом концерте в Иерусалиме о своей переоценке событий Второй мировой, в частности, об изменении вашего отношения к той форме воспевания победы СССР над Германией, которая пока имеет место быть. Многим ветеранам, и не только им, это пришлось не по душе, хотя точка зрения такая существует давно борьба двух зол, - высказана крупными мыслителями, историками, писателями Бродский, Зиновьев и многие другие. Можно поподробнее об этом?»
Окуджава ответил: «Я могу сказать вот что: я ничего дурного в адрес ветеранов не хочу сказать. Сам ветеран. Честно воевал. Был ранен. Пролил кровь. Поэтому к ветеранам у меня самое возвышенное отношение. Но в данном случае я не о ветеранах говорю, а о войне. Война- это грязь, война - это мерзость. Какая бы она ни была. Приходится иногда брать в руки оружие и защищаться от нашествия. Это необходимо, но я не воспеваю войну. Это во-первых. Во-вторых, как я теперь понимаю, это было столкновение двух тоталитарных режимов, выяснение отношений». [13] Напомним, что «Тоталитарный режим – это концепция управления государством, которая характеризуется тотальным контролем за абсолютно всеми происходящими процессами в стране».[27]

В другом интервью [45] Окуджава разъясняет:
«Считалось, что мы полная противоположность тому страшномy явлению; которое именовалось фашизмом. А по сути, мы ведь тоже подавляли личность, миллионы уничтожив в застенках; тоже бредили распространением нашего (красного) цвета на весь мир, готовя к этому армию, создавая за рубежом компартии за наши деньги, поощряя их террористическую деятельность. [Имеется в виду деятельность Коминтерна – международной организации, действующей под руководством СССР,  как «союз рабочих всего мира, стремящихся к установлению Советской власти во всех странах». [48] – А.Г.] И я не вижу серьезной разницы между красным и коричневым цветом. Но осознание этого в массе пришло потом, потом... Да и то, к сожалению, не до конца. Я думаю даже, что столкновение в 41-м было на почве конкуренции двух тоталитарных систем, жаждавших власти над миром. Гитлер действовал под лозунгом «освободить человечество от коммунизма», а мы – «освободить человечество от фашизма». [45]

А вот фрагмент из другого интервью с ним на радио «Свобода» в августе 1995 года:
- В фильме "Белорусский вокзал" звучит ваша песня с такой строчкой: "Мы за ценой не постоим"... <…> Как вы относитесь к этой войне и к цене за нее?
-Да, за ценой не стояли, действительно. Это не мои слова и не моя точка зрения. <…> А вообще, если отбросить слово “фашизм”, то это были две одинаковые системы, которые вели между собой конкурентный спор. <…> Я стал это понимать, конечно, после войны, значительно позже. Поэтому я считаю, что великой войной эту бойню называть нельзя, это неприлично. Бойня не бывает великой. Если отнести слово великая к размерам, то это другое дело».

Здесь Окуджава выражается более осторожно, чем в предыдущем интервью, где он отмечал, что не видит «серьезной разницы между красным и коричневым цветом» и не использует понятие “фашизм”, как общий признак двух сравниваемых систем. Действительно, гитлеровский и сталинский режимы были тоталитарными, но фашистским именоваться мог только первый. Ведь германский фашизм – это оголтелый националистический шовинизм, проповедовавший превосходство и чистоту немецкой расы и настроенный на порабощение или уничтожение других, прежде всего, славянских народов, еврейского населения, цыган, коммунистов, психически больных, гомосексуалистов и других «неполноценных» людей. Ничего подобного в нашей стране не могло быть, так как СССР был задуман как братский равноправный союз самых разных наций, что нашло отражение в Конституции 1936 года, где пропаганда войны в отношении других стран и народов была запрещена. Но в ходе реализации  идей  социализма в нашей стране, происходившей  в условиях крайне враждебного капиталистического окружения и ожесточённой политической борьбы,  всё же были допущены массовые репрессии населения страны по политическим мотивам и отдельных народностей страны из-за преувеличенных и искажённых данных об их сотрудничестве с врагом в период  Отечественной войны.

В дальнейшем эти репрессии в СССР были признаны в большей части ошибочными и была осуществлена реабилитация невинно пострадавших. Но они оставили слишком болезненный след в жизни населения страны и вызывали невольную ассоциацию с преступлениями фашистов, хотя их природа была совершенно различна. Фашисты действовали в соответствии с их идеологией превосходства, ненависти и вражды к другим народам и нациям, а в нашей стране имевшие место преступления полностью противоречили сущности социалистического государства и были вызваны ошибками управления, когда неограниченная власть досталась одному человеку т.е. диктатору. И как показывает история, мало кто из них достойно заканчивал свою жизнь.
Называя войну 1941-1945 гг. конкурентной бойней двух систем, Окуджава не осознавал до конца их природу и общеизвестные факты. Ведь не СССР, а фашистская Германия вероломно развязала войну и официально ставила целью захват чужих земель.

И не СССР, а фашистская Германия создала концлагеря, где было замучено и уничтожено несколько миллионов человек, включая и гражданских лиц. Вот это и была преступная бойня. А Отечественной войну 1941-1945 гг. называли «Великой» только в нашей стране, потому что для защиты её потребовались неимоверные усилия всего отечества, почти небывалые до этого. И не СССР, а фашистскую Германию обвинили в бесчисленных преступлениях, зафиксированных в документах международного Нюрнбергского процесса, о котором Окуджава не мог не знать.

Наконец, ещё одно высказывание Окуджава, на этот раз, в беседе с военным журналистом Михаилом Захарчуком также вызывает, мягко говоря, недоумение.
«Вообще же, я с годами войну и Победу переосмыслил весьма основательно. Считаю, что мы слишком много говорим о своей победе. Кричим, кричим, кричим. А это вещь такая, как любовь к Родине. О ней тихо говорить надо. Если в мой дом приходит грабитель, я беру палку и сопротивляюсь, и защищаюсь. Это правильно. Но потом на каждом перекрестке я не кричу, что я победил и ударил палкой человека и я замечательный, а он такой мерзавец. То есть дом защищать надо, но не возводить это в гордость, не упиваться победой. Мы чересчур ее эксплуатируем. У меня такое впечатление, что мы на сегодняшний день по этой причине самое милитаризованное государство. Я много поездил по миру, бывал в разных странах, но такого увлечения военным нигде не наблюдал». [19]

Возразим: в СССР не упивались и не наслаждались победой в Отечественной войне. Для нас праздник Победы - "радость со слезами на глазах». А вот гордиться – почему же нет? Ведь спасли, потеряв миллионы своих лучших сынов и дочерей, не только свою страну, но и соседние народы от порабощения. И считать СССР самой милитаризованная страной? Ну, обратил бы внимание Окуджава на несопоставимые военные затраты  США и СССР в любой послевоенный год. И разве  не знал о бесчисленных авантюрах и войнах США после 1945  года (подготовка ядерной бомбардировки СССР после атомной атаки Японии, войны в Греции, Филиппинах, Иране, Корее, Гватемале, Вьетнаме  и т.д. – см. https://www.kp.ru/daily/26819.7/3856458). И далеко не все из них имели отношение к политическому противостоянию СССР и США. Наконец, ведь западные страны первыми создали военный блок НАТО в 1954 году, направленный против СССР и социалистических стран, вынудив последние образовать в мае 1955 года оборонный Варшавский договор.

Однобокая антимилитаристская позиция Окуджава прозвучала и в его стихотворении «Оловянный солдатик моего сына».

Земля гудит под соловьями,
под майским нежится дождем,
а вот солдатик оловянный
на вечный подвиг осужден.

Его, наверно, грустный мастер
пустил по свету, невзлюбя.
Спроси солдатика: "Ты счастлив?"
И он прицелится в тебя.

И в смене праздников и буден,
в нестройном шествии веков
смеются люди, плачут люди,
а он все ждет своих врагов.

Он ждет упрямо и пристрастно,
когда накинутся, трубя...
Спроси его: "Тебе не страшно?"
И он прицелится в тебя.

Живет солдатик оловянный
предвестником больших разлук,
и автоматик окаянный
боится выпустить из рук.

Живет защитник мой, невольно
сигнал к сраженью торопя.
Спроси его: "Тебе не больно?"
И он прицелится в тебя.

Это стихотворение, написанное в 1964 году, на международных Стружских вечерах поэзии в Югославии в августе 1967 году получает высшую премию – «Золотой венец».
Антивоенная тема стихотворения оказалось особенно актуальной в это время, так как за первое полугодие 1967 года в мире произошёл существенный рост военного напряжения: фашистский переворот «чёрных полковников» в Греции, шестидневная война 5-10 июня на Ближнем Востоке между Израилем и арабскими странами, бомбардировка авиацией США главных промышленных объектов Северного Вьетнама.

На родине это стихотворение «впервые будет опубликовано через двадцать лет в газете «Московский комсомолец», за что главный редактор газеты Павел Гусев будет наказан». [7] В стихотворении недвусмысленно намекалось на излишнюю, по мнению Окуджава, милитаризацию СССР. Ведь мгновенная готовность оловянного солдатика (читай - защитника родины) к сраженью не допускала любые расхолаживающие вопросы к нему типа: счастлив ли ?, страшно ли ?, больно ли ?  А тот, кто посмеет их задать, от солдатика же и получит отпор. 

В литературе имеется и другое толкование этого стихотворения. Чижевская В.А.: «Мне кажется, что "оловянный солдатик" - это сам Игорь [старший сын Окуджава –  А.Г.]  и те "игры", в которые он "играл" в детстве, защищая себя от "обидчиков". Разве не о сыне строка из этого стиха: "Его, наверно, грустный мастер / пустил по свету невзлюбя?" Причём тут вся страна?! Дружбы между отцом и сыном не было (хотя они и виделись изредка)». <…>  Разве спрашивают у несчастливого ребёнка: "Ты счастлив?" или "Тебе не страшно?". Его нужно утешать и жалеть без вопросов. А спрОсите, он в вас и "прицелится" (надерзит, нагрубит), чтобы не бередили душу». [48]
Если, по мнению Чижевской В.А., оловянный солдатик – это сам Игорь, то сообщать ему и всем, что "Его, наверно, грустный мастер / пустил по свету невзлюбя» более чем странно для переживавшего за него отца, который его рождение встретил стихотворением, начало и конец которого выражалось следующими строками: 
«Здравствуй, маленький, здравствуй, счастливый сынишка мой,
в бумазейной рубашке, в штанишках коротких
и с глазами — двумя озорными синичками,
с развеселою ямочкой на подбородке».
Заведомо предвзятое отношение барда к оборонным усилиям СССР не удивляет после анализа стихотворения «Бумажный солдатик», написанного им за пять лет до этого:
Один солдат на свете жил,
красивый и отважный,
но он игрушкой детской был,
ведь был солдат бумажный.

Он переделать мир хотел,
чтоб был счастливым каждый,
а сам на ниточке висел:
ведь был солдат бумажный

Он был бы рад в огонь и в дым
за вас погибнуть дважды,
но потешались вы над ним,
ведь был солдат бумажный.

Не доверяли вы ему
своих секретов важных,
а почему? А потому,
что был солдат бумажный.

А он, судьбу свою кляня,
не тихой жизни жаждал,
и все просил: "Огня! Огня!"
Забыв, что он бумажный.

В огонь? Ну что ж, иди! Идешь?
И он шагнул однажды,
и там сгорел он ни за грош:
ведь был солдат бумажный.

Вот отклик одного из критиков Окуджавы Валерия Рокотова: «Вслушайтесь в песню «Бумажный солдат». Это смех над хилиазмом, над идеей служения, защиты, противоборства. И это очевидное торжество того, кто ни сражаться, ни гореть не собирается». [2] Что ж – возразить нечего.
Хилиазм был «выражением мечты широких масс о земной справедливости и устранении социального зла». [40] А бумажный солдатик и был борцом за земную справедливость: «Он переделать мир хотел, чтоб был счастливым каждый». И Окуджава своим стихотворением без оглядки утверждает о бесполезности геройства бумажного солдатика. По сути, оно было первым по-настоящему антисоветским по сравнению со всеми   предыдущими, написанными им. В этом смысле оно является знаковым, так как означало наступившее расхождение барда с советской властью. Интересно, что это произошло всего через пять лет после его вступления в члены партии в 1956 году, куда его рекомендовал его друг Николай Панченко, главный редактор калужской газеты «Молодой ленинец».
«Окуджава вступал туда по искреннему, наивному заблуждению, оказавшемуся, однако, всеобщим, – «Больше так нельзя! Больше так не будет!». <…> он непременно желал быть в рядах той партии, в поклонении которой его воспитали отец и мать. Наконец-то она очистится, вернется к нормам, и мир посмотрит на нее с надеждой». [12]
 
Окуджава высказывал свой взгляд и на Чеченскую войну, что нашло отражение в воспоминаниях Дмитрия Быкова: «Марк Дейч, Марина Тимашева и автор этих строк. Разговор зашел о Шамиле Басаеве, который в мае 1995 года захватил больницу в Буденновске и держал в заложниках беременных женщин и медперсонал, пока не получил гарантий прекращения войны в Чечне.
– На ваш взгляд, кто такой Шамиль Басаев: новый Робин Гуд или террорист-убийца? – спрашивает Дейч.
– То, что он совершил, конечно, печально и трагично. Но я думаю, что когда-нибудь ему поставят большой памятник. Потому что он единственный, кто смог остановить бойню.
– Но погибли в больнице мирные люди.
– Но перед этим погибли пятьдесят тысяч мирных людей.
– Но ведь всем известно, что Шамиль Басаев стоял за многими террористическими акциями.
– Вы судите Шамиля Басаева или говорите об этом конкретном поступке? Если говорить о Шамиле Басаеве вообще, я не юрист, я недостаточно информирован. Если говорить о том, что случилось в Буденновске, – это печально и трагично, но война трагичнее, чем этот поступок. И поэтому я думаю, что когда-нибудь ему памятник поставят. <…>  Мне трудно выступать в роли политолога. Например, я, бывает, обольщаюсь в отношении человека, а потом приходит разочарование. Мне говорят, что Ельцину пока нет альтернативы при всех его недостатках. Я был согласен и его очень активно поддерживал. Но, когда увидел на экране чеченских и русских детей без ног и без рук, для меня все кончилось». [10]

Как видим, Окуджава, всё же чувствуя уязвимость своей позиции, признаётся в своей недостаточной информированности о Басаеве. Тем не менее упорствует, считая, что памятник   Басаеву всё же поставят, так как «он единственный, кто смог остановить бойню».  Позиция Окуджава в этом случае вписывается в формулу: «Мы исправляем порочность средств чистою цели», которой французский философ Блез Паскаль в своё время приводил в качестве примера казуистику иезуитов». [33] В итоге, как известно, чеченский народ поддержал Ахмада Кадырова, а потом и его сына Рамзана Кадырова, выступивших против развития своей страны под знаменем террористического течения ислама–ваххабизма, которое разделял Басаев и его соратники. В интервью "Комсомольской правде" Рамзан Кадыров, сравнивая свое отношение к гибели двух чеченских авторитетов Масхадова и Басаева сказал: «Масхадов был бедолага. А этот мучил и убивал людей, делал плохо для ислама, насаждал ваххабизм». С этим утверждением в Чечне, пожалуй, согласятся все». [54]
Вспоминаются последние кадры фильма «Ахмад Кадыров: Последний парад победителя» и его пророческие слова: «Я встал на путь счастья своего народа. И не сомневаюсь: победа будет за нами. Пусть даже меня не станет». [51]

В общем, вышеизложенные взгляды Окуджава сложились не сразу и не случайно. Среди них, прежде всего – неприятие им советской власти, постепенно нараставшее после расправы с родителями. Сыграли свою роль и нередкие выезды барда в зарубежные страны, где велась беспрерывная антисоветская пропаганда и где уже давно, пытаясь принизить роль СССР в победе над фашистской Германией, докатились до полного сходства гитлеровского и сталинского режимов.  Конечно же, тесное общение с фрондирующей частью отечественной интеллигенции, как в стране, так и за границей, и регулярное прослушивание зарубежных «голосов», также не подвигало к другим точкам зрения. Вода и камень точит.  В итоге в подсознании Окуджава сформировалась прочная антисоветская психологическая установка (своеобразный фильтр), не позволявшая ему более объективно оценивать события, происходившие в стране и мире.

Всё же первые военные стихи и песни Окуджава с позиций патриотичности в целом не вызывали вопросов: них звучали грустные нотки об уходящих на фронт, расставаниях с близкими, усталости от войны. Но стоило только в одной из них прозвучать теме женской неверности в период войны («песенка о солдатских сапогах»), как крик «пошлость» и шум в зале вынудили Окуджава моментально остановить её исполнение. Это произошло 4 марта 1960 года на вечере отдыха в московском Доме кино.
В это время в зале находились его мать и сын Игорь. Потрясение барда было настолько значительным, что, как вспоминает писатель Юрий Нагибин: «. <…>  он плакал в коридоре Дома кино после провала своего первого публичного выступления. Тогда я пригрел его, устроил ему прекрасный дружеский вечер с шампанским и коньяком». [41]   

14 ноября 1961 года Окуджава выступает в ленинградском Дворце работников искусств им. Станиславского. На этот раз выступление было более чем успешным, так что небывалый наплыв зрителей пришлось сдерживать конной милиции. Власти отреагировали без промедления. Уже 29 ноября в ленинградской молодёжной газете «Смена» появилась статья Игоря Лисочкина «О цене шумного успеха». Ровесник Окуджава и сам журналист, он со знанием дела, так как знал и любил его поэзию, писал: «Дело тут не в одной пестроте, царящей в творческой лаборатории Окуджавы. Есть беда более злая. Это его стремление и, пожалуй, умение бередить раны и ранки человеческой души, выискивать в ней крупицы ущербного, слабого, неудовлетворенного». Поистине, враг иногда зорче друга. Поражает лишь вывод Лисочкина из этой вполне здравой констатации: «Что ж, жизнь прожить – не поле перейти», у многих из нас лежат на сердце зарубки. Позволительно ли Окуджаве сегодня спекулировать на этом? Думается, нет!» Это так глупо, что кажется редакционной вставкой. Или любое прикосновение к душевным ранам карается обвинением в спекуляции»? [12]

 «26 декабря 1961 года случилось нормальное чудо, одно из многих в истории русской литературы. На секции поэтов Союза писателей СССР, в переполненной комнате № 8 дома на улице Воровского, прошло обсуждение песен Окуджавы. Ему готовился разгром. Собрание было следствием статьи Лисочкина, а главное – результатом слишком громкой и стремительно растущей окуджавовской славы. Он официально вступил в Союз всего за месяц до этого сборища (хотя секцию прошел еще в апреле) и легко мог вылететь оттуда, если бы в его сочинениях обнаружили крамолу; волна реакции уже поднималась, и осуществлял ее покамест отнюдь не Хрущев, а коллеги, завидовавшие новым героям дня.

<…> Окуджаву – а с ним и Вознесенского, и Ахмадулину, и Евтушенко, и – в меньшей степени – Рождественского, и Новеллу Матвееву, и Юнну Мориц, хотя она стояла особняком и не знала эстрадной славы, – ревновали к раннему и бурному успеху. Им не прощали молодости и радикальности. Они обозначили новый этап оттепели, связанный уже не с ХХ, а с XXII съездом, на котором курс на десталинизацию был подтвержден. Считалось, что новая генерация эстрадников проституирует поэзию, выводя ее на стадионы. Главное же – у молодых не было долгого советского опыта приспособленчества, трудного выживания, компромиссов с собой: им не прощали того, что им все можно. Так, во всяком случае, казалось. За границу – свободно. Читать крамольные стихи на стадионе или площади – запросто. Запад любит, молодежь на руках носит. Окуджава вообще себе позволяет петь под гитару, мещанский, блатной инструмент, и песни явно несоветские, – на каком основании?! Его не желали идентифицировать как фронтовика и принимать за своего – в том числе и потому, что он почти не эксплуатировал фронтовой опыт, а войну его лирический герой называл не великой, а подлой. Кроме того, Окуджаву роднила с молодыми – с теми, чье детство пришлось на войну, а молодость на второй этап оттепели, – принципиальная неготовность к деланию советской литературной карьеры: карьера делалась сама, песни расходились по стране кругами, достигая дальних окраин в считанные дни. И потому люди его поколения – или старше его тремя-пятью годами – относились к нему подозрительно, ставили под сомнение его военный опыт (впрочем, даже друзья – например Лазарь Лазарев – отмечали отсутствие в нем «следов фронтовой бывалости»). Скрытую ревность – Окуджава, мол, выступал с успехом, но это и понятно, гитара, скандальная слава, – можно найти даже в дневниках людей, относившихся к нему с неизменным доброжелательством, у Самойлова в частности. Его записи пересыпаны констатациями: Окуджава неумен, стихи его плохи… Обаяние песен берет свое – о них ни одного худого слова, но вообще сверстники Окуджавы его не жаловали: не только за гитару и славу, но и за принадлежность к другой обойме». [12]
Подробный отчет об этом вечере оставил в дневнике Александр Гладков: «И постепенно произошло чудо: талант поэта-исполнителя, обаяние его и ответные токи от большинства слушавших, которое было настроено вроде меня, т. е. заранее настроено дружески и знало эти песни, сделали свое дело – атмосфера как-то удивительно переменилась, и к началу обсуждения стало ясно: „прорабатывать“ Окуджаву не удастся. [12]

Но прошло всего полтора года и С. Павлов, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, под влиянием речи Хрущёва 25 апреля 1963 года на заседании Президиума ЦК КПСС, выступил на Четвертом Всесоюзном совещании молодых писателей, в частности, с нападками на Окуджаву: «Что касается Булата Окуджавы и иже с ним, то уж таким сподручнее делить свои лавры с такими специалистами будуарного жанра, как Лещенко». 8 августа – книга стихов Окуджавы «Веселый барабанщик» была изъята из плана изданий на 1963 год, как не соответствующая новым идеологическим требованиям. Вышла она уже в конце 1964 года и только помощь грузинских друзей, устроивших ему аванс за книгу переводов грузинской лирики «По дороге к Тинатин» – спасла его от жизни впроголодь.

Перед тем как продолжить описание трудностей, испытываемых Окуджава в начале его творческого пути, сделаем отступление и обратимся к его личной жизни, которая к этому времени приобрела драматический характер.
В феврале 1946 года Окуджава знакомится с сестрами: семнадцатилетней Ира и девятнадцатилетней Галей, дочерьми подполковника артиллерии Василия Смольянинова, переведенного по службе в Тбилиси. Все трое были студентами филологического факультета Тбилисского университета.
«Роман Булата с Галиной Смольяниновой развивался стремительно: ее сестра Ирина вспоминает, что учеба ее в то время совсем не интересовала – она была всецело сосредоточена на Булате. В феврале 1947 года Окуджава сделал ей предложение, и они поженились. Он сразу переехал к жене – сначала на Каспийскую, а потом, когда подполковника Смольянинова назначили начальником строительной части, его семья получила квартиру в самом центре, на улице Бараташвили. В обеих квартирах было по две комнаты – правда, в центре комнаты были больше и светлей, да и дом роскошней». [12]

Настроение Окуджава в это время выражено в небольшом стихотворении:

Эта женщина! Увижу и немею.
Потому-то, понимаешь, не гляжу.
Ни кукушкам, ни ромашкам я не верю
и к цыганкам, понимаешь, не хожу.
Напророчат: не люби ее такую,
набормочут: до рассвета заживет,
наколдуют, нагадают, накукуют…
А она на нашей улице живет!

В 1951-1954 годах Окуджава с женой после окончания университета работают учителями в школах Калужской области. В этот период умирает их первый ребёнок и рождается второй и молодой семье, не имея своего хозяйства, пришлось бы совсем туго в голодной послевоенной стране без помощи родственников жены. 
Всё же совместная жизнь не складывалась. Мало, но кое-что объясняют признания Окуджава: «В ранней молодости я был поразительно влюбчив. Нет-нет, это была не похотливость, не склонность к разврату, не холодная расчетливость самца. Это был жаркий огонь, умопомрачение, платоническое безумие. Я влюблялся. И когда смотрел на предмет своей влюбленности, у меня вырастали крылья, и я понимал, что отныне это навсегда. Конечно, некоторое легкомыслие, свойственное возрасту, определяло степень этого пожара, но я был абсолютно порядочен, верен, щедр, склонен к самопожертвованию и счастлив. И все это до той поры, пока не возникала другая». [26]

В апреле 1962 года Окуджава знакомится с Ольгой Арцимович, будущей второй женой.   Встреча состоялась на московской квартире известного советского физика Льва Арцимовича, внучкой которого Ольга Арцимович являлась. Сама она в этом же году заканчивала физфак ЛГУ. Исполнение Окуджава собственных песен на этом вечере произвело на неё особенное впечатление. После трёхчасовой встречи с ним на следующий день в ресторане ЦДЛ, она, почувствовав абсолютное родство душ и на вопрос Окуджава: «Вы выйдете за меня замуж?», ответила «Да». Окуджава переезжает к ней в Ленинград, оставив полученную в Москве квартиру первой жене. «Красавица блондинка, волевая, властная, ей посвящены «Путешествие дилетантов», «Вилковские фантазии», «Прогулки фраеров», «Стихи без названия». Она была самым строгим критиком Окуджавы: в интервью как-то заявила, что от всего его наследия оставила бы стихов тридцать. Это ей посвящено «Строгая женщина в строгих очках мне рассказывает о сверчках…» [12] Вскоре у Ольги родился от Булата сын Булат. Через полтора месяца после его рождения Окуджава развёлся с Галиной. Она и сын Игорь восприняли его уход очень болезненно. Игорь так и не простил его, не общался с ним, не признавал в нём отца. Галина тяжело переживала их разрыв и через год скончалась от сердечного приступа в подъезде своего дома. Ей было всего тридцать девять. Сына Игоря родственники первой жены решают оставить у себя.

 «Окуджава редко рассказывал о первой жене, тяготился виной перед ней и о семейной жизни в Тбилиси почти не упоминал. Почему он женился так рано, на втором курсе, понять легко: ему нужна была семья, он надеялся найти у Смольяниновых второй дом, но никогда не переставал чувствовать себя в этом доме чужим. Все без исключения, кто пишет о его первом браке, подчеркивают, что замполиту части [отец первой жены – А.Г.] не так-то легко было в сорок седьмом одобрить выбор дочери: ввести в семью сына врага народа, чья мать только что вернулась из лагеря, – решение мужественное. Между тем Василий Смольянинов никогда ни словом не попрекнул зятя и вообще старался с ним ладить, хотя и не относился всерьез к его занятиям («Мужчина не прокормит семью стихами»). Иногда утверждается, что именно тесть научил Окуджаву играть на гитаре – вся семья была музыкальная, любили петь, подполковник играл на мандолине. Окуджава впоследствии выдвигал другую версию: «Друг показал мне три аккорда на гитаре, теперь я знаю пять (семь)».

О том, как он чувствовал себя в этой семье, мы знаем только со слов Ирины Живописцевой, младшей сестры Галины Смольяниновой, да из рассказов Окуджавы второй жене. Нет сомнений, что это была простая, добрая и очень русская семья и что Окуджава, возможно, пытался в ней обрести новую идентичность, но так с этой задачей и не справился. Аристократизм не вытравлялся, простота не прививалась – новые родственники запомнили его замкнутым, скупым на шутки, ревниво оберегающим свои занятия от чужого взгляда. В квартире Смольяниновых шла тесная, шумная и людная жизнь – вшестером в двух комнатах (многим и такого не доставалось – ютились по четверо в одной). Любил ли он первую жену или весь его первый брак был попыткой встроиться в жизнь, найти опору? Брак начал разваливаться задолго до того, как они с Галиной развелись официально. Все, кто видел Окуджаву с женой в конце пятидесятых, отмечают их взаимную отчужденность. Не подлежит сомнению одно: Галина Смольянинова была хорошим человеком, искренним и простым, и мужа любила безоглядно. Она собирала его стихи, восхищалась ими, ни в чем ему не перечила, в начале пятидесятых в Калуге спасла ему жизнь <…>. Словом, ему было, за что благодарить ее. Он долго не решался на развод. Именно эта коллизия отражена в его ранней песне, которую он после смерти жены никогда не исполнял:
Ты в чем виновата? Ты в том виновата, что зоркости было в тебе маловато: красивой слыла, да слепою была. А в чем ты повинна? А в том и повинна, что рада была любви половинной: любимой слыла ,да ненужной была. А кто в том виною? А ты и виною: все тенью была у него за спиною, все тенью была — никуда не звала.

Эту песню он потом сурово осудил – в частности, в цитированном интервью Илье Мильштейну «О любви и смерти»: «Я не люблю эти стихи… Я написал их сгоряча… и очень несправедливо было то, что я написал. Я обидел замечательную женщину, которая меня любила. Совершил дурной поступок. А самое подлое, что я начал эту песню исполнять в том кругу, в котором мы оба вращались. И то, что она „любимой слыла, да ненужной была“, стало достоянием нашего круга. Я тут же пожалел об этом, но было поздно. Песня „пошла по рукам“… Я ее больше не исполнял никогда. Для меня этих стихов не существует.

Трудно сказать, Галина Смольянинова здесь имеется в виду или кто-то другой (слышится в этой песне что-то мстительное, непривычно резкое для него – мог послужить поводом и один из многочисленных московских романов 1956–1960 годов), но многие, в том числе Ирина Живописцева, относят эти стихи на счет первой жены и сурово их осуждают. Действительно, здесь Окуджава жесток, мы его таким не знаем. Однако это – косвенное свидетельство накопившейся многолетней усталости от чужой, насильственной жизни, которую он вел». [12]
Жизненная мудрость гласит: от любви до ненависти – один шаг. Вероятно, этой пословицей и объясняется поведение Окуджава. Драма расставания бывших влюблённых, удивительно передана в одной старинной русской фольклорной песне:

«Постригись, моя немилая,
Посхимися, моя постылая!
На постриженье дамъ сто рублевъ,
На посхименье дамъ тысячу!

Поставлю келейку во Суздал;, красномъ город;,
Тонешеньку, малешеньку!»....
Князья и бояре съ;зжалися
И той келейк; дивовалися:

«И что это за келейка,
И тонешенька, и малешенька?
И что это за старица,
Что пострижена молодешенька?»... [49]

«Булат ещё долго колебался, прежде чем уйти из семьи. Но, получив резкую отповедь от Галины, решился: взыграла армяно-грузинская кровь.

Глаза, словно неба осеннего свод,
и нет в этом небе огня.
И давит меня это небо и гнёт —
вот так она любит меня.

Прощай. Расстаёмся. Пощады не жди!
Всё явственней день ото дня,
что пусто в груди, что темно впереди —
вот так она любит меня.

Ах, мне бы уйти на дорогу свою,
достоинство молча храня,
но, старый солдат, я стою, как в строю…
Вот так она любит меня». [12]

«Булат не хотел идти на похороны. Он боялся, что если на них явится, все будут осуждающе глядеть на него как на главного виновника случившейся трагедии и перешёптываться: вот ведь, мол, хватило наглости, явился как ни в чём не бывало, да что, ему всё как с гуся вода… Писательница Зоя Крахмальникова, друг Окуджавы, уговорила его всё-таки прийти на них. И в продолжении всей этой долгой душераздирающей кладбищенской процедуры она стояла рядом с еле держащимся на ногах Булатом, изо всех сил сжимая его ладонь. Потом он посвятит ей стихотворение «Прощание с новогодней ёлкой», где будут такие строки:

Ель моя, ель, уходящий олень,
зря ты, наверно, старалась:
женщины той осторожная тень
в хвое твоей затерялась!

Ель моя, ель, словно Спас на Крови,
твой силуэт отдалённый,
будто бы свет удивлённой любви,
вспыхнувшей, неутолённой.

Боль от этой нелепой трагической смерти, в которой косвенно был повинен он сам, сопровождала его всю жизнь. К ней примешивалась и неизбывная боль о сыне, который после смерти матери, остававшийся на попечении престарелой бабушки, по сути оказался предоставленным самому себе. Сдружившись с компанией юных наркоманов, он стал принимать наркотики, попал в тюрьму, отсидел срок. Окуджава пытался спасти Игоря от тюрьмы, но ничего не вышло. Всё это очень мучило его. Из этого душевного штопора он так и не выбрался, о чём можно судить по многим стихам». [12]

Вернёмся к событиям творческой жизни Окуджава
 
15 февраля 1967 года в отдел культуры ЦК КПСС отправился донос:
«О гастрольных выступлениях Б. Окуджавы, М. Соболя и других в г. Ульяновске»,
в котором отмечалось: «Так, в одной из реплик он заявил, что стихи по заказу не пишутся, это не ширпотреб и писать о всякой целине и прочем он не станет. Тогда в ответ на эту реплику из зала пришла записка, в которой говорилось, что даже Маяковский писал стихи для рекламы советской торговли. На это Окуджава ответил, что он-де не Маяковский и Маяковского не следует обожествлять.
В одном из ответов на записку из зала он заявил, что книгу «Доктор Живаго» Пастернака он бы издал у нас в СССР, что в ней ничего такого нет, что он не согласен с тем, что Даниэля и Синявского привлекли к уголовной ответственности, поэтому подписался под письмом в ЦК КПСС «вместе с другими видными деятелями литературы и искусства», где был выражен протест против их ареста. Но ни словом не осудил их поступка».

 «Сам Окуджава, комментируя эту прелестную переписку по просьбе «Труда», опубликовавшего ее 30 января 1993 года, рассказывал Надежде Надеждиной: «По тем временам мы в Ульяновске „остро“ выступали. Сейчас это даже смешно, но тогда казалось, что смело. Ну, допустим, сказал я, что советская власть – не идеальна, у нее тоже бывают ошибки. А тогда, после Ульяновска, вызвали в ЦК для проработки. Говорил со мной Беляев (Альберт Беляев – тогдашний заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС. – Д. Б.). Показал письмо. Вот, смотрите, читатели возмущены, что вы Маяковского охаиваете. Да не охаиваю. Но что делать, отвечаю, если я не люблю Маяковского и не пишу стихов по заказу. Как же так, говорит, все любят, а вы нет? Что делать – не люблю.» [12]

26 июля 1970 года Окуджава адресовал в партком Московской писательской организации  письмо, в котором требовал открытости и определённости в отношении себя, так как его не печатали, пластинки не выпускали,  а вход на радио и телевидение был запрещён. Пришлось заботиться о заработке. «Окуджава берется за любые заказы – сочиняет песни к фильмам, переводит; небольшие деньги продолжал приносить спектакль 1969 года «Вкус черешни», поставленный Ефремовым в «Современнике». [12]

Самые интересные события развернулись в 1972 году. В феврале 1972 года в Москву приехал прославленный немецкий писатель Генрих Бёлль. В квартире Льва Копелева, где он остановился, прошёл диспут о свободе печати в СССР и за рубежом, в котором приняли участие и ряд литераторов, в том числе Окуджава и Фазиль Искандер. Несмотря на то, что Бёлль утверждал: «У нас по-настоящему свободные журналисты остались едва ли только на телевидении. Те, что в газетах, зависят от издателей, от редакторов, от их партийных покровителей…», Окуджава весьма активно по–своему стремился объяснить разницу между советской несвободой и ограниченной немецкой свободой. «Будто разговор глухонемых», – заключила Орлова, жена Копелева.

Показателен в этом смысле и отказ Окуджава встречаться с американским бардом Дин Ридом, гастролировавшим в Москве с 12 по 28 февраля 1972 года, который 27 января 1971 года – опубликовавший «Открытое письмо Солженицыну»: «Вы говорите, что свобода слова, настоящая и честная свобода слова является первым признаком здоровья любого общества, в том числе и нашего. Попробуйте рассказать об этом людям, вынужденным бороться за свое существование и страдающим под гнетом тирании диктаторов, которые удерживаются у власти только благодаря помощи США. Принципы, на которых строится ваше общество, – здоровые, ясные и честные, в то время как принципы моего общества – жестокие, эгоистичные и лживые». Не удивляет, что Окуджава не уловил в критических словах этих двух известных зарубежных деятелей культуры более объективной картины демократических свобод в ведущих капиталистических странах: в нём окончательно окрепла к этому времени   антисоветская психологическая установка.

1 июня 1972 года партком Союза писателей исключил Окуджаву из партии.

«Сам Окуджава в интервью Льву Сидоровскому (Смена, 10 марта, 1992) описывал свое исключение так: «К тому времени, к началу этой истории, у меня вышло книг сорок или пятьдесят (речь о заграничных переизданиях. – Д. В.), и никто ко мне особенно уже не придирался. Но тут в Московском горкоме партии появляется новый секретарь, некто Ягодкин, и ему срочно понадобилось какое-нибудь громкое «дело», для чего уж – не знаю. Помощники подсказали, что шум можно устроить вокруг Окуджавы. Вызвали в горком: «Булат Шалвович, несколько лет назад в западном издательстве 'Посев' вышла ваша книга с предисловием, которое нам не нравится. Автора этого предисловия вы в прессе срочно должны заклеймить». Я удивился: «Книга давняя, зачем к ней сейчас возвращаться?» – «Нужно! И немедленно!» – «Никого я клеймить не буду»…». Впоследствии, пересказывая Надежде Надеждиной для «Труда» эту историю, он расскажет о самом крамольном своем вопросе: «А у нас что, это предисловие будет опубликовано?» – «Нет». – «Тогда зачем отвечать – люди не узнают, на что?»
«Через пару дней, – рассказывал он далее Сидоровскому, – приглашают в партком московской писательской организации, и там Сергей Смирнов, Виктор Тельпугов, Лазарь Карелин и другие (всего их было пятнадцать) устраивают мне форменный погром. („Шесть часов шел партком“, – уточняет он „Труду“.) Каждый кричит о моей „политической неблагонадежности“, каждый требует, чтобы заклеймил автора „враждебного“ предисловия. Но во мне уже взыграло упрямство: „Не буду!“ – „Ах, не будешь? Кто за то, чтобы исключить Окуджаву из партии? Единогласно!“ <…> В общем, вышибли меня, ну и одновременно, в соответствии с тогдашними традициями, куска хлеба лишили тоже, потому что печатать меня – „нельзя“! Нигде!.. Прошел трудный год… Как-то в редакции „Литературки“ сталкиваюсь с Чаковским. Он радушно приглашает в свой кабинет и заводит разговор: „Вот вы, интеллигенция, сейчас все ругаете Сталина.“ Я: „Да, ругаем“. Он: „Ну хорошо, давайте рассуждать таким образом. Вы – за Советскую власть?“ Я: „Да“. (Попробуй тогда скажи иначе.) Он: „Я – тоже за Советскую власть, но, посмотрите, что получается: сегодня мы разоблачаем Сталина, но раз сказали 'а', надо сказать и 'б'. Значит, доберемся и до Ленина. А, разоблачив Ленина, тем самым скажем, что Советская власть плохая“. Мне этот провокационный монолог был тошен, но завершил его Чаковский вдруг такими словами: „По поводу вашего 'дела'. Умоляю, напишите крохотное покаянное письмо, хоть пять строк, мы его наберем самым мелким шрифтом – и все, и от вас отвяжутся, и дальше можно будет печататься дальше.“ Придя домой, позвонил Максимову, рассказал об этом разговоре. Володя говорит: „Действительно, надо что-то написать“. Я: „Не представляю, как это все изобразить. Сочини за меня“. И Максимов сочинил несколько строк, где не было никаких конкретных адресов, где я никого ни в чем не обвинял, просто было сказано, что иногда моими произведениями пользуются в неблаговидных целях. Заметку напечатали (по-моему, в одном номере с подобным же „покаянием“ Гладилина). А тут как раз в ЦК приехала делегация французской компартии, и в разговоре с одним из наших главных „идеологов“ кто-то из французов спросил: „А что с Окуджавой? Почему ему запрещают печататься?“ Идеолог: „Да никто не запрещает!“ – „Так его же исключили из партии“. – „Нет, это у вас ложные известия“. И буквально назавтра меня приглашают в тот же партком, там сидят те же люди, но какие дифирамбы теперь они поют в мою честь, как „неблагонадежного“ превозносят! От стыда за них готов был провалиться сквозь землю. В общем, торжественно вернули партбилет. Вот такая была эпопея.» [12]

«В 1972 году, заполняя анкету КСП, Окуджава написал в графе «Хобби»: «Мытье посуды». Однако в действительности хобби у него было другое, куда более увлекательное. Он любил заниматься тайной, застенчивой благотворительностью – и знаем мы о ней ничтожно мало. Однако достаточно, чтобы догадаться об истинном масштабе.

Вспоминает Владимир Войнович: «Меня в тот день (20 февраля 1974 года) исключали из Союза писателей, а сам я лежал дома с воспалением легких. Вдруг позвонил Булат, спросил, как дела, и пообещал забежать по дороге. Через полчаса он явился, имея при себе коробку с, как оказалось, медицинскими банками, которые больному были тут же профессионально поставлены. Надо ли объяснять, что в ту минуту моему организму были, может быть, не столь дороги сами банки, сколь этот необычный дружеский жест».

Таких жестов было множество: Константин Ваншенкин вспоминает, как однажды – уже в конце восьмидесятых или начале девяностых – Окуджава позвонил ему уточнить телефон какого-то старого, давно всеми забытого московского писателя. «Зачем тебе?» – «Ни за чем, просто он сейчас один, никто ему не звонит». И он звонил – просто спросить, как дела. Таких историй было много – о его неоднократной и всегда своевременной помощи вспоминали Карякин, Владимов, Ахмадулина, Искандер, Аксенов. Она бывала денежной, а иногда – чисто словесной, но неизменной оставалась застенчивость – так герой «Путешествия дилетантов» Мятлев предлагал деньги».
 «С 1973 года жизнь его входит в колею; отныне основные события в ней – окончание новой книги, выход ее из печати, выступления (редкие в семидесятые, более частые в первой половине восьмидесятых), поездки по стране и за границу, новые песни – все реже, но и все лучше. В том же году он переехал с Речного вокзала в Безбожный переулок, и эта квартира в доме 16 стала его последней. Дачи не было – снимали летом дом в Салослове. Часть лета он привык проводить на Гауе – реке в Латвии, на турбазе московского Дома ученых, куда он ездил с женой, Булатом-младшим и пуделем Тяпой пятнадцать лет подряд. Его заманили туда Никитины и активистка Дома ученых Эмма Диннерштейн. Туда же съезжались в августе режиссер Валерий Фокин, старый приятель Окуджавы Зиновий Гердт, Александр Ширвиндт, звукоархивист и филолог Лев Шилов. Отношение к Окуджаве было благоговейное – даже Гердта назначали иногда дежурить в столовой (где был, однако, профессиональный повар), но о том, чтобы припахать Окуджаву, не могли и помыслить. По вечерам интеллигенция заслушивала сообщения – ученые рассказывали о столь модных тогда паранауках: в семидесятые вся интеллигенция поголовно смотрела «Очевидное-невероятное», обсуждала телекинез, НЛО и йогу, и больше всего это было похоже на возрождение религиозного чувства – но возрождение половинчатое, ущербное; однако разговаривали, спорили, и Окуджава с удовольствием слушал. Иногда, ближе к разъезду, его уговаривали спеть. Сохранились идиллические шиловские фотографии – на них Окуджава добродушен и счастлив. Это была его среда, все понимавшая, уважительная без навязчивости.

Новый год они с женой любили отмечать в Дубултах, в Доме творчества, и тоже в неизменной компании: Натан Эйдельман, Станислав Рассадин. И тоже – разговоры, рассказы Эйдельмана о пушкинских временах и песни, песни.
В 1973 году Окуджава выучился водить машину – это были «жигули»; с тех пор он дважды ее обновлял, но оставался верен этой марке. Водил он, по воспоминаниям друзей, уверенно, быстро, но аккуратно; как устроен автомобиль, понятия не имел. «Булат увлечен автомобилизмом, – записывает Самойлов в дневнике 6 января 1974 года. – Мил, серьезен. Стихов, говорит, не пишет».

Писать он их, разумеется, писал, но либо не заканчивал, либо не печатал, ожидая нового рывка: самоповторы его не устраивали. Он в это время сосредоточился на прозе, надеясь дать в ней ответы на главные вопросы. В семидесятые вырабатывается его особый статус в советском обществе – не побоюсь этого слова, уникальный. Борцы боролись, садились, спивались; конформисты прикармливались. Он же отвоевал себе единственную в своем роде нишу неучастника, современника, дистанцировавшегося от современности; он не бежит от вопросов, отвечает на них кратко и прямо, и то, что он пишет, касается самой что ни на есть реальности; но говорить прямо ему незачем, поскольку он воюет не только с современностью, а со всем русским имперским архетипом, во все времена бессмысленно и беспощадно давившим живого человека. Можно сказать, что Окуджава был одним из немногих, кому удалось осуществить призыв Солженицына «Жить не по лжи». <…>

Понятно, почему в 1973 году в интервью агентству «Ассошиэйтед Пресс» и газете «Монд» Солженицын назвал Окуджаву в составе «ядра современной русской прозы» (наряду с перечисленными в алфавитном порядке Астафьевым, Беловым, Быковым, Владимовым, Войновичем, Максимовым, Можаевым, Носовым, Солоухиным, Тендряковым, Трифоновым, Шукшиным)». [12]
«В Окуджаве <…> бросалось в глаза это сочетание крайнего демократизма, самоиронии на грани самоуничижения – с аристократической замкнутостью, изяществом манер, франтоватостью. Он не одобрял чужих откровенностей и никого не обременял собственными». [12]

«Он элегантно отделен от толпы, он всем своим видом демонстрирует принадлежность к аристократической традиции XIX века, когда и сопротивлялись посмелей, и душили поблагородней. К нему прилипает ярлык эталонного интеллигента, поскольку именно по нему интеллигенция сверяла свои часы, как в Кенигсберге когда-то проверяли их по Канту. Окуджава сказал – значит, точно. Он законодатель литературной и даже костюмной моды: тысячи сотрудников НИИ с его подачи носят кожаные пиджаки, водолазки, кепки». [12]
«И здесь всплывает еще одно – может быть, самое существенное – различие между интеллигенцией и аристократией. Интеллигент – о чем часто и настойчиво говорил Окуджава – стремится к просвещению и ненавидит насилие; аристократ, пожалуй, ненавидит его не меньше… и все-таки готов к сражению». [12]

А вот более полная характеристика интеллигентности, данная Булатом  Окуджава  в феврале 1992 года в беседе с Ириной Ришиной :
«Интеллигентность, я думаю, — это прежде всего способность мыслить самостоятельно и независимо, это жажда знаний и потребность приносить эти знания, как говорится, на алтарь отечества. Вот уже что-то вырисовывается, но этого, конечно, мало. Ведь интеллигентность, кроме того, в моем понимании, — это состояние души. Важны нравственные критерии: уважение к личности, больная совесть, терпимость к инакомыслию, способность сомневаться в собственной правоте и отсюда склонность к самоиронии и, наконец, что крайне важно, неприятие насилия. Что-то, видимо, я упустил и не сомневаюсь, что кому-то эти качества покажутся и не полными, и не достаточными, а кого-то мое мнение, может быть, и покоробит. Я вовсе не претендую на окончательное определение, просто размышляю. Я никогда не утверждал, что я интеллигент. Но мне всегда хотелось быть интеллигентом. Хотя у меня масса недостатков, пороков, но освобождение от них, наверное, и сеть приближение к интеллигентности». [44]

Всё же в одном отношении он и не пытался походить на основную массу интеллигентов: « <…> его волнует не то, что о нем подумают, но то, что сам он подумает о себе. Как замечательно ответил он на просьбу выступить с самоосуждением: для вас это – одно выступление, а мне потом с этим жить, каждое утро в зеркало смотреться. Свое мнение о себе он уважал по-настоящему и делал все возможное, чтобы не испортить этой внутренней репутации; чужое ставил невысоко:

Я не прощенья прошу у людей:
что в их прощении? Вспыхнет и сгинет». [12]

Справедливости ради следует и упомянуть другое представление об аристократичности Окуджава. Так, автор Александрович в публикации "Об Окуджаве и аристократии" [30] пишет: «Если спросить среднего советского интеллигента какие ассоциации вызывает у него Окуджава, то он бы сказал: "аристократ, дворянин, дореволюционный интеллигент". Самое смешное здесь то, что Окуджава был советским до мозга костей. Выходец из семьи высокопоставленных большевиков, задвинутых в годы сталинских чисток, многолетний член КПСС, он был типичным представителем советской культурной элиты, возникновение которой было бы абсолютно невозможно без октябрьской революции. Да и все его почитатели были такими же: советская статусная интеллигенция - занятный гибрид, выведенный в 20-е годы путем скрещивания еврейской местечковой шпаны с русскими люмпенами. И вот этим людям стало мало их комиссарских предков, захотелось почувствовать себя какими-то дворянами-аристократами, которых их же отцы и деды безжалостно уничтожили. И эту тенденцию прекрасно выразил Окуджава, который начал с "комиссаров в пыльных шлемах", а затем все больше пел про юнкеров, кавалергардов и флигель-адъютантов. Конечно, вся эта игра в аристократов была довольно смешна. Например, лучше всех про Окуджаву сказал покойный Владимир Максимов:" ...сочинитель гитарных романсов, почему-то считающий себя великим аристократом. Господи, и откуда же такая спесь у потомка тифлисских лавочников?" Сам я, достаточно пожив на Западе, заметил, что такая окуджавско-лихачевская манера себя держать свойственна пожилым официантам дорогих западноевропейских ресторанов с претензиями на стиль и традиции».

Оставим на совести Максимова (и согласного с ним Александровича) эти рассуждения. Возможно, они не знали следующих слов Окуджава (уже цитированных нами выше): «Я никогда не утверждал, что я интеллигент. Хотя у меня масса недостатков, пороков, но освобождение от них, наверное, и сеть приближение к интеллигентности». [44]   Замечаемая и отмечаемая современниками сдержанность, замкнутость, изящество манер и франтоватость Окуджава свидетельствовали об уважении его к таким признакам аристократизма и стремлении им соответствовать. И что зазорного в желании «потомка тифлисских лавочников» стать культурнее? А слова Максимова (и согласного с ним Александровича) о Лихачёве вообще не нуждаются в комментарии.


3 апреля 1981 года Окуджава знакомится с филологом и певицей Натальей Горленко. Выше уже упоминалось признание Окуджава в том, что в ранней молодости он был «поразительно влюбчив». Жизнь показала – не только в молодости.

«Был ли у него поздний роман в первой половине восьмидесятых? Был. Окуджава тщательно скрывал свою личную жизнь и пресекал любые разговоры о ней. Историю их знакомства сама Наталья Горленко – испанистка, музыкант, автор нескольких книг стихов и прозы – изложила сама, как считала нужным, в повести «Письма к Айседоре». Из этой книги и ее интервью известно то немногое, что нужно знать и нам: они познакомились 3 апреля 1981 года, когда Окуджаву пригласили выступить в Институте советского законодательства, где двадцатишестилетняя Горленко работала после окончания МГИМО. После первой встречи обменялись телефонами, но не виделись год. За этот год Наталья Горленко успела родить и почти сразу потерять ребенка и пережить пятимесячную депрессию. Решилась позвонить Окуджаве и встретилась с ним. Сидели в ресторане ЦДЛ, который он любил. Просила написать для нее три песни – «почему-то, помню, я говорила именно о трех». Он ответил, что давно не пишет песен, да и стихи почти не появляются, «а если пишутся, то очень личные. о смерти.». «Напишите мне о смерти, я тоже все время о ней думаю». «Нет, нельзя, нужно же какое-то соответствие возрасту. облику.» С декабря начались тайные встречи. Окуджава не звонил ей из дома, выходил гулять с собакой и заходил в будку автомата. В 1984–1985 годах он много ездил, выступал вместе с Горленко, репетировал песни на два голоса, сделал диалогический вариант «Дерзости» – Горленко пела за лейтенанта, он – за генерала.

В первый и последний раз он отправился в долгое всероссийское бардовское путешествие 1986 года «Авторская песня на марше мира», организованное Виктором Берковским; тогда бардовские концерты еще нуждались в правоверно-газетных девизах, хотя никакого отношения к маршу мира этот тур, естественно, не имел. Он начался в Москве концертом в Лужниках с участием Окуджавы, Суханова, Митяева, Кукина, Клячкина, Долиной, Горленко – и покатился сначала в Поволжье, а потом дальше на восток. Особенно успешными были выступления в Челябинске 25 и 26 сентября – там зал местной филармонии оказался мал, и Окуджаве пришлось дополнительно выступать в областном театре кукол. Несмотря на теплый прием и встречу с явно «своей» публикой, он выглядел нервным и раздраженным; когда две любительницы автографов протиснулись поближе к сцене во время выступления – оборвал песню: «Как можно во время пения ходить по залу, особенно если поет непрофессионал?!» – и не сразу смог продолжить концерт.

Двойная эта жизнь его весьма тяготила. Его письма того периода фрагментарно опубликованы: в них он шутя называл Наталью Горленко «господин Птичкин», что заставляет вспомнить о «господине ван Шонховене». Большинство писем стилизованы под любимый старинный слог, и лишь изредка в них проглядывает не просто боль, а страх перед резким сломом жизни:
«Пытаюсь работать, а в голове – ты. Работа кажется пустой и напрасной. Нет, я, видимо, сильно сдал. Я был сильным человеком. Что-то меня надломило. Какая-то потребность исповедоваться перед тобой, хотя это напрасно: и тебя вгоняю в меланхолию, ты человечек нестойкий. Вот сейчас встану, встряхнусь, вызову на поверхность грузинские бодрые силы и пойду звонить тебе и опускать письмо. С любовью, как выясняется, шутить нельзя. Да я и не шучу, и, может быть, слишком не шучу».

Не выдержав сплетен, Ольга потребовала от него оставить семью. О том, насколько его все это мучило, свидетельствует большинство стихотворений первой половины восьмидесятых – мрачных, тревожных – и письмо Аусме Яуронзите, одной из немногих корреспонденток, с которыми он бывал откровенен. Первое письмо она написала ему еще в 1982 году, стилизовав его под любимые им письма XIX века; он отозвался в том же духе, они часто прибегали к этим ироническим обращениям – «милостивый государь», «милостивая государыня». Аусма страдала рассеянным склерозом, болезнь ее прогрессировала, сначала она могла писать сама, последние годы прожила в полной неподвижности и письма Окуджаве диктовала. Но сознание ее оставалось ясным, дух – несломленным; Окуджава с женой присылали ей лекарства, друзья Ольги покупали за границей дефицитный лиоресал, присылали в Литву. В этих письмах Окуджава проговаривался о том, о чем молчал даже с друзьями:
«Я редко отвечаю на письма, так как моя жизнь последнее время складывается очень несуразно, моя личная жизнь. А это, представьте, имеет отношение и ко всему остальному и дурно влияет на работу.
Один мой замечательный товарищ убеждает меня, что в подобных ситуациях единственное спасение – перо и бумага, и я хватаюсь за перо, но оно отказывается служить мне. Есть обстоятельства, в которых бессильны даже самые искренние советы даже самых замечательных друзей.
Уповаю на время, терпение и здравый смысл, которые, может быть, вернут меня к нормальной деятельности. Может быть, тогда смогу посвятить и Вас в то, что вынужден переживать в одиночку».
Стихи еще откровеннее. Вот одно, написанное в Иркутске во время гастролей, в 1985 году:

Мне не в радость этот номер,
телевизор и уют.
Видно, надо, чтоб я помер -
все проблемы отпадут.

Ведь они мои, и только.
Что до них еще кому?
Для чего мне эта койка -
на прощание пойму.

Но когда за грань покоя
преступлю я налегке,
крикни что-нибудь такое
на грузинском языке.

Крикни громче, сделай милость,
чтоб на миг поверил я,
будто это лишь приснилось:
смерть моя и жизнь моя.

С 1982 по 1986 год Окуджава написал полтора десятка новых песен – такой продуктивности не бывало давно. О том, что вызвало эту вспышку, можно спорить: обычно поэт – особенно такой чуткий к воздуху времени, как Окуджава, – ощущает тектонические сдвиги загодя и отвечает на них качественным скачком, а новое увлечение играет тут роль вспомогательную, и в этом нет ничего уничижительного. Ситуация отразилась в нескольких стихотворениях 1986 года, весьма откровенных: за тридцать лет до того он дружески иронизировал над драмой Александра Аронова, [А. Аронов – поэт, вероятный герой стихотворения «Песенка о Ваньке Морозове – А.Г.]   а сейчас сам попал в эту же ситуацию – и она оказалась тем горше, чем отчетливей резонировала с общественным раздраем, ломкой устоев и всеобщей неопределенностью.

«Две женщины плакали горько, а Ванька ну просто рыдал. О Господи, что за несчастье, такого и свет не видал! Циркачка была безутешна, Маруся дышала едва. И тут бесполезны усилья и вовсе напрасны слова. Классический тот треугольник, дарованный черной судьбой! Он выглядит странно и дерзко — навечно сведенный с тобой. Простерши железные грани, что так холодны и грубы, среди легиона счастливцев, не знающих этой судьбы. И Ванька, наверное, рад бы великую тайну решить. Но кто в этом мире способен их слезы навек осушить? Кто тот треугольник разрушит? Кто узел судьбы разорвет?.. И слезы любви он глотает, и воздух разлуки он пьет.» [12] 

Что можно к этому добавить? Пожалуй, одно: любовная страсть, влюбчивость Окуджава стала одним из самых тяжких испытаний чистоты его риз и верности провозглашаемым моральным принципам.  «Он был влюбчив и шёл в своих порывах до конца – даже если потом приходилось жалеть», так об этом пишет его первый биограф. [12] Эти «порывы до конца» были своеобразным компенсаторным механизмом, позволявшим Окуджава в минуты психологического дискомфорта или усталости пусть на время  обретать жизненную устойчивость. Подтверждение этому видится в одном из поздних стихотворений Окуджава, которое позволяет говорить об исключительной роли любви к женщине в его судьбе:

Держава! Родина! Страна! Отечество и государство!
Не это в душах мы лелеем и в гроб с собою унесём,
а нежный взгляд, а поцелуй — любови сладкое коварство,
Кривоарбатский переулок и тихий трёп о том, о сём.

В связи с этим, мне почему-то вспоминается эпизод из фильма о жизни Ельцина, когда на вопрос режиссёра Эльдара Рязанова о том, что значит для него счастье, он ответил: «Для меня, пусть семья не обижается — удовлетворение, что бывает редко, на работе.  <…>  А это и есть счастье. Оно настолько редко, оно как счастье». [37] Интересно, что приходит в голову человеку такого типа, покидая этот мир. 

 Один из яростных критиков Окуджава драматург Валерий Рокотов даёт собственную оценку его любовным отношениям: «Ты понимаешь цену строкам, предназначенным для женского слуха. Ты видишь личную технологию соблазнения — напеть даме, уставшей от грубой реальности, нечто для неё удивительное и тем покорить. Ведь не трепетные песни про «Ваше Величество» отражают истинное отношение барда к женщине, а шлягер «Старый пиджак», который мог состряпать только насытившийся «победами» хам. [2]
Ну, тут уж – явный перебор. Оценим оба стихотворения.

ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО, ЖЕНЩИНА
Г.Венгеровой

Тьмою здесь все занавешено
и тишина, как на дне...
Ваше Величество, Женщина,
да неужели - ко мне?

Тусклое здесь электричество,
с крыши сочится вода,
Женщина, Ваше Величество,
как Вы решились сюда?

О, Ваш приход - как пожарище,
дымно и трудно дышать.
Ну, заходите, пожалуйста,
что ж на пороге стоять.

Кто Вы такая? Откуда Вы?
Ах, я смешной человек.
Просто Вы дверь перепутали,
улицу, город и век.

Такое трепетное отношение к женщине, как в этом стихотворении, ещё надо поискать в поэзии. Но неверующему Валерию Рокотову для признания этого ещё чего-то не хватает.
И с какого бодуна критик усмотрел нечто аморальное в следующем стихотворении:

СТАРЫЙ ПИДЖАК
Ж. Болотовой

Я много лет пиджак ношу.
Давно потерся и не нов он.
И я зову к себе портного
и перешить пиджак прошу.

Я говорю ему шутя:
"Перекроите все иначе.
Сулит мне новые удачи
искусство кройки и шитья".

Я пошутил. А он пиджак
серьезно так перешивает,
а сам-то все переживает:
вдруг что не так. Такой чудак.

Одна забота наяву
В его усердье молчаливом:
чтобы я выглядел счастливым
в том пиджаке. Пока живу.

Он представляет это так:
лишь только я пиджак примерю -
опять в твою любовь поверю...
Как бы не так. Такой чудак.

Ведь в этом стихотворении ничего кроме лёгкого флирта нет. Если Валерия Рокотова так сокрушает «насытившийся победами» Окуджава, то, какими же эпитетами он, в таком случае, готов наградить других любвеобильных русских поэтов, включая «солнце нашей поэзии»?
 
5 июля 1983 года умерла от инфаркта мать Окуджав – Ашхен Налбандян.
 «Незадолго до ее смерти Окуджава успел снять ее на видеокамеру, привезенную из Парижа в 1982 году, и единственная эта съемка сохранилась. Там Ашхен с сыном горячо обсуждают, когда лучше всего берутся «голоса»: у вас когда глушат? У нас в пять утра нормально слышно… Окуджава в кадре демонстрирует матери, как развернуть приемник, чтобы лучше ловилось. На той же съемке Ашхен вспоминает, как приехала к сыну в Тбилиси в сорок седьмом [после первого ареста – А.Г.], они уточняют даты. «Ты был вылитый Шалико. Я смотрела – у стола сидит Шалико». [12]

После первого ареста Ашхен Налбандян, забрав Виктора [младшего брата Окуджава – А.Г.]  « <…> уехала в Армению – Сильвия нашла ей работу в Кировакане. Но когда она приехала – ей немедленно отказали в трудоустройстве; после полугодовых мытарств она в отчаянии написала письмо в НКВД с требованием посадить ее снова, иначе она попросту умрет с голоду. После этого ей дали место бухгалтера на трикотажной фабрике, а сына устроили в восьмой класс. Ашхен выкраивала из зарплаты крошечные суммы и посылала Булату на улицу Бараташвили. [12]

Но свобода длилась недолго: через два года в феврале 1949 года она была вновь арестована и отправлена в ссылку. После неё Ашхен Налбандян возвращается в Москву только в августе 1954 года. «Окуджава опоздал к «пятьсот веселому», хотя бегал на вокзал трижды. Побежал домой – но мама туда еще не дошла. Кинулся обратно на вокзал – и только тут «на ближайшем углу увидел маму!.. Она медленно подходила к дому. В руке у нее был фанерный сундучок. Все та же, высокая и стройная, в сером ситцевом платьице, помятом и нелепом. Сильная, загорелая, молодая. Помню, как я был счастлив, видя ее такой, а не сгорбленной и старой. <…>

И вот я заглянул в ее глаза. Они были сухими и отрешенными, она смотрела на меня, но меня не видела, лицо застыло, окаменело, губы слегка приоткрылись, сильные загорелые руки безвольно лежали на коленях.  Она ничего не говорила, лишь изредка поддакивала моей утешительной болтовне, пустым разглагольствованиям о чем угодно, лишь бы не о том, что было написано на ее лице… „Уж лучше бы она рыдала“, – подумал я. Она закурила дешевую папиросу. Провела ладонью по моей голове.
Ашхен Налбандян в самом деле вернулась из Караганды неузнаваемо изменившейся – и никогда уже не стала прежней. Многие поклонники Окуджавы общались с ней в семидесятые, обращались за сведениями о ее муже, о нижнетагильской жизни, о сыне – она всем отвечала, аккуратно и подробно, принимала в квартире на Краснопресненской набережной [Квартира была получена после реабилитации Ашхен Налбандян в период работы в Комиссии партийного контроля –  А.Г.], угощала чаем, и всем запомнилась немногословной, как бы выцветшей. Ни возвращение в Москву, ни реабилитация, ни слава сына ее не утешили и не отогрели: катастрофа оказалась бесповоротной. Спорить о главных вопросах – о советской власти, о собственных былых убеждениях и заблуждениях – она избегала. Только раз, в 1983 году, незадолго до смерти, сказала: «Что же мы наделали!» И замолчала снова». [12]

«Родители Окуджавы пытались изменить сам вектор истории, переломить ее доминанту, но история на этот раз оказалась сильней. <…> Проще всего сказать, что в перерождении революции виновато насилие, которое ничего, кроме ответного насилия, породить не в состоянии. Труднее смириться с другим: неужели человечество обречено отказаться от мечты о справедливом мире – потому что эта мечта неизбежно приводит в казарму? Может, стоит предположить, что неудачей оказалась только первая попытка? Ведь человечество, отказавшееся от идеалов, – это, пожалуй, похуже, чем казарма». [12]

В 1984 году Окуджава исполнялось 60 лет. 
К этому времени в «Советском писателе» предложили составить избранное – книгу стихов на двадцать листов и пожаловали орден «Знак Почета».
«Окуджаве позвонили из Союза писателей и предложили заполнить бумаги – союз, мол, выдвигает его на орден. Он ответил резко: это ваше дело, мне ничего не надо, заполнять я ничего не буду. Белла Ахмадулина вспоминала, как 9 мая 1984 года он позвонил ей и спросил: «Не могут же они мне орден насильно дать?» Она его успокоила: без анкеты – не могут.

Слух об отказе Окуджавы от ордена широко распространился по Москве. Олег Хлебников написал эпиграмму: «Каждый, кто писать рожден, Костей жирно награжден [Константин Черненко – Генеральный секретарь ЦК КПСС – А.Г.]. Только Белла и Булат костей этих не едят». Орден Окуджаве все равно дали, уже без всяких бумаг, по списку – правда, рангом ниже: «Дружбу народов» к пятидесятилетию Союза писателей. Ради этого награждения ничего заполнять не пришлось, специально отказываться он не стал – все по той же нелюбви к демонстрациям, – но и на церемонию награждения не явился.

Тем не менее, к юбилею Окуджавы страна готовилась серьезно. Все знали о его неприязни к шумным торжествам, знали и о том, что собственный возраст давно его пугает, а не радует, – однако не отметить праздник не могли: он превращался в еще одну манифестацию независимости, в демонстрацию неотменимых критериев. Интеллигенция нуждалась в них острей, чем в семьдесят четвертом, когда повод был «календарнее»: шестидесятилетие Окуджавы парадоксально получилось громче полувекового юбилея. Руководство КСП посоветовалось с Ольгой Окуджава: что подарить? Есть возможность купить итальянскую гитару. Ольга ответила, что гитара не так уж нужна – а вот если бы собрание сочинений… Пусть муляж, пусть ксерокс уже изданных книг – но собрание. Ведь тогда казалось, что увидеть свой многотомник при жизни Окуджаве не суждено. <…>

Современному читателю трудно представить себе масштаб этих приготовлений. Над собранием сочинений, изготовленным в единственном экземпляре (том песен, правда, был размножен до сотни, том стихов – до десятка), день и ночь работал коллектив из полусотни энтузиастов. Один из виднейших российских филологов Николай Богомолов был редактором-составителем песенного тома; старательно скрывая от юбиляра истинную цель расспросов, Андрей Крылов и Михаил Баранов выверяли датировки.  <…>

Одиннадцать томов были старательно переплетены, обернуты в серые дешевые суперобложки с факсимиле Окуджавы и торжественно преподнесены юбиляру на концерте в ДК имени Горбунова 15 июня. Вечер состоялся бы и раньше, но несколько раз переносился из-за болезни Окуджавы: он был сильно простужен и с годами выкарабкивался из этих простуд все трудней. Не выздоровел он и к середине июня – явился в «Горбушку» с температурой под 38, но держался безупречно. Вечер этот, проходивший в переполненном зале, рассчитанном на 1 300 мест, запомнился всем его участникам как праздник любви и солидарности. <…>

В финале вечера весь зал пел «Возьмемся за руки, друзья». Окуджава стоял на сцене, держа за руки устроителей концерта. На него водрузили венок из натурального лавра благородного, доставленный каэспэшниками Керчи. <…> В конце вечера Окуджава предложил тост за КСП, сказав, что ни от писателей, ни от кинематографистов никогда не дождался бы такого вечера. Недоброжелатели, столь долго раздувавшие миф о враждебности мастера и вдохновленного им движения, были посрамлены, а устроители, зрители и гости – совершенно счастливы. Это была высшая точка карьеры Окуджавы – последовавшее за ней государственное признание уже ничего не прибавило: в юбилейный год он услышал благодарность сформированного им поколения». [12]

Почти сразу после шестидесятилетнего юбилея здоровье Окуджава заметно стало ухудшаться. В августе 1985 года открылась язва двенадцатиперстной кишки, месяц в больнице. В марте 1988 года при обострении болезни, ещё один месяц в больнице. В мае 1991 года во время поездки в США произошло новое резкое ухудшение самочувствия. Пришлось делать операцию на сердце в Лос-Анджелесе, деньги на которую собирали его друзья и почитатели, так как собственных средств у Окуджава явно не хватало.

 «У него была страховка, покрывавшая 10 тысяч долларов из стоимости предполагаемой операции, – но оставалось раздобыть еще 40 тысяч, а таких денег не было. Стали обзванивать русскую диаспору в Америке. Первым помощь предложил Евтушенко, готовый немедленно выслать 10 тысяч долларов. Ольга отказалась: ситуация в России была крайне тяжелой, и брать у поэта такую сумму казалось грабежом. Эрнст Неизвестный изъявил готовность заложить дом, корреспондент «Известий» в США Владимир Надеин обещал немедленно связаться с редакцией и собрать хотя бы первый взнос, Илья Суслов (создатель «Клуба ДС» при «Литгазете», эмигрировавший в середине семидесятых) готов был перевести несколько тысяч, в Нью-Йорке сбором денег озаботился художник Михаил Шемякин – но все эти сборы требовали времени. <…> С финансовой помощью раньше других успел Лев Копелев. Немецкий медиаконцерн «Бертельсман» прислал в госпиталь телеграмму с гарантией выплаты: там должна была выйти книга Окуджавы, и Копелев уговорил издателей предоставить автору двадцатитысячный кредит. Еще 20 тысяч собрали эмигранты – Половец [Журналист, в доме которого остановился Окуджава с семьёй – А.Г.]в мемуарном очерке свидетельствует, что получил несколько сот чеков на 10 и 50 долларов. Год спустя, после долгих разбирательств, оставшуюся часть долга погасило американское правительство.

О том, что ни копейки не было получено из России, писали разные авторы – упоминает об этом и сам Половец, – но в действительности такой сбор шел, и занималась им Ирина Алексеева, директор московского ЦАПа (Центра авторской песни). Переправить собранные деньги в США элементарно не успели – операцию Окуджаве уже сделали в последних числах мая и выпустили из госпиталя на пятый день. Средства, собранные в России, были частично возвращены». [12]

 «В середине 1980-х годов – Окуджава крайне популярен, он выпускает сборники стихов и песен. Окуджава входит в Комиссию о помиловании при президенте. Он много ездит с выступлениями по стране и за рубежом. В том числе выступает с младшим сыном, музыкантом и композитором. В 1984 году – Окуджава становится кавалером ордена Дружбы народов.  В 1985 году – на фестивале в Сан-Ремо Окуджава получает приз «Золотая гитара».  В 1990 году – один из университетов (США) присваивает русскому поэту почетную степень Доктора гуманитарных наук.  В 1991 году – Булату Окуджаве присуждается Государственная премия СССР. В этом же году он получает премию » им. А.Д. Сахарова  «За мужество в литературе от независимой писательской ассоциации «Апрель». В 1994 году – за биографический роман «Упраздненный театр», написанный годом ранее, Булат Шалвович получает Букеровскую премию в номинации «Лучший роман года на русском языке». В этом же году Окуджава входит в Комиссию по Государственным премиям РФ». [12]
«Восьмидесятые были наполнены тревогами и неустройством – но песни появлялись одна за другой: «Римская империя», «Примета», «Дерзость, или Разговор перед боем», «Парижские фантазии», «Надпись на камне». Выступлений было много: за один 1985 год – Харьков, Иркутск, Ленинград… В октябре восемьдесят пятого он выступал в Италии, в Сан-Ремо, в театре «Аристон», где был удостоен премии «Золотая гитара». На московских выступлениях осенью того же года на вопрос об этой премии он неизменно отвечал, что порадовался ей, но – «я тридцать лет пишу свои песенки в России и о России, а премию мне дали в Италии». [12]

В 1988 году Окуджава напишет небольшой стих, ставший квинтэссенцией его жизненных взглядов, его моральной триадой.

СВЯТОЕ ВОИНСТВО

Совесть, Благородство и Достоинство -
вот оно, святое наше воинство.
Протяни ему свою ладонь,
за него не страшно и в огонь.
Лик его высок и удивителен.
Посвяти ему свой краткий век.
Может, и не станешь победителем,
но зато умрешь, как человек.

Нельзя не заметить, что в нём как бы раскрывается мысль, рефреном звучащая в написанной им ещё в 1964 году «Песне»: «О, были б помыслы чисты, а остальное все приложится!». Не являясь сторонником какой-либо религиозной конфессии, Окуджава, формируя своё духовное кредо, стремился найти его обобщённое выражение. Раздумья заняли немало времени и только в 60-е годы свой жизни он выразил его в упомянутом стихотворении «Святое воинство».

Обратим внимание на то, что время написания стихотворения совпало с начавшейся среди интеллигенции России моды по изучению своих генеалогических корней. Одни хотели открыть новые генеалогические факты, другие занимались поисками дворянского или аристократического следов в своём происхождении. Вероятно, это сыграло определённую роль в повышенном интересе Окуджава в то время к волновшим его всегда понятиям «интеллигентность», «благородство», «достоинство» и др.

  Через год в стихотворном посвящении Белле Ахмадулиной Окуджава пытается раскрыть, дать своё понимание сущности одного из элементов триады – достоинства:

Чувство собственного достоинства - вот загадочная стезя,
на которой разбиться запросто, но обратно свернуть нельзя,
потому что без промедления, вдохновенный, чистый, живой,
растворится, в пыль превратится человеческий образ твой.
Чувство собственного достоинства - это просто портрет любви.
Я люблю вас, мои товарищи - боль и нежность в моей крови.
Что б там тьма и зло ни пророчили, кроме этого ничего
не придумало человечество для спасения своего.
Так не траться, брат, не сворачивай, плюнь на вздорную суету -
потеряешь свой лик божественный, первозданную красоту.
Ну зачем рисковать так попусту? Разве мало других забот?
Поднимайся, иди, служивый, лишь прямехонько, лишь вперед.

Понимая невозможность адекватного стихотворного описания сложных понятий, составляющих его моральную триаду, Окуджава не делал никаких дальнейших попыток в этом плане, рассчитывая на интуитивное единое понимание людьми их сущности. В целом, его духовное кредо, раскрытое в лучших песнях и стихах, было воспринято многими его последователями, как правила жизни порядочного человека и не только из интеллигентной среды.

Появление этих стихов было своевременным. Уровень гражданского ожесточения в России с начала горбачёвской перестройки тем временем заметно нарастал. Это Окуджава ощутил и на себе «в 1990 году, когда на одно из заседаний «Апреля», традиционно собиравшегося в ЦДЛ, 18 января ворвались активисты общества «Память» во главе с Константином Смирновым-Осташвили. Началась драка, Окуджаве выворачивали руку – впрочем, он довольно успешно отбивался, ибо дворовый навык не забывается. Дальнейшая судьба Смирнова – Осташвили была таинственна: осужденный на два года и ожидавший освобождения по УДО, он повесился (или был повешен) в бараке под Тверью в апреле 1991 года. О погроме в ЦДЛ существует много версий – согласно одной, это была масштабная провокация, призванная отвратить общественное мнение от национал-патриотов, а по другой – Осташвили просто был шизофреником». [12]

В «Послании литераторам» в 1990 году Окуджава ещё пытается вразумить участников разных литературных групп в СССР, схлестнувшихся между собой в стране:

Проклятья, и злоба, и месть, и бои.
Вповалку лежат те и эти...
Когда ж осознаем, что все мы — свои,
что мы лишь и есть на свете?

Зачем искушать нам фортуну свою?
Пусть Бог нам труды подытожит.
Ну ладно, допустим, врага я свалю —
ведь это писать не поможет.

А нужно всего-то того не забыть,
что короток миг этот пестрый,
друг друга жалеть, ну, пускай, не любить...
Подумайте, братья и сестры!

Мог ли он представить себе тогда, что через три года в 1993 году ему самому придётся принять участие в общественной чехарде в стране, поддержав сторонников Ельцина. Это наряду со стихотворениями последнего периода его жизни вызовут непонимание и жёсткое неприятие даже среди части его поклонников.
Подобные настроения отразились в ряде публикаций. Так, Валерий Розанов, опираясь на слова Ахматовой «Когда б вы знали, из какого сора, растут стихи, не ведая стыда», лихо заключает: «Вот Окуджава и был этот сор, из которого росли стихи. Так бывает, причуда природы, талант попал в гнусного человечка. Это гений и злодейство – несовместимы, а талант бывает и у негодяев».  [1]
Ему достойно ответила в своём комментарии к этой публикации Светлана Крымская:
«Полный идиотизм! Ахматова всего лишь своими словами пересказала вечную мысль, повторяемую в своё время Пушкиным "Пока не требует Поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружён. Молчит его святая лира, душа вкушает хладный сон и средь детей ничтожных мира, быть может ВСЕХ НИЧТОЖНЕЙ ОН... Но лишь БОЖЕСТВЕННЫЙ ГЛАГОЛ до слуха чуткого коснётся, душа Поэта встрепенётся, как пробудивший орёл...» Так вот, у Окуджавы душа пробуждалась как орёл, а у автора сей гнусной статейки, как у всех опарышей, душа просто отсутствует. Потому он не только не поэт, но и слухо-глухонемой». [1]
Можно только добавить, что «сор» в стихотворении Ахматовой означает окружающий предметный мир с его разнообразными не всегда располагающими запахами, красками, звуками.

Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.

Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене…
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне.

Самая жёсткая критика Окуджава прозвучала в статье драматурга Валерия Рокотова «Оправдание предательства песней, или Ницше для муравьёв» от 12 июня 2017:
«Поэты плачут, нация жива!» — пел бард в эпоху, когда страна поднималась. А когда она катилась в пропасть, демонстративно уставился в телевизор. В 1982 году на убийство комара Окуджава откликнулся проникновенным стихотворением. <…> Это событие он пережил тяжелее, чем отчаяние и гибель миллионов людей в девяностые, когда многие задавались вопросом: ну и где твои слёзы, поэт? Может, ты поплачешь немного, чтобы нация не умерла»? [2] Приведём полный текст упомянутого стихотворения:

Мы убили комара. Не в бою, не на охоте,
а в домашней обстановке, в будний вечер. Видит бог,
мы не крадучись его, а когда он был в полете...
Мы его предупреждали - он советом пренебрег.

Незадолго перед тем дождь пошел осенний, мелкий.
За стеной сосед бранился. Почему-то свет мигал.
Дребезжал трамвай. В шкафу глухо звякали тарелки.
Диктор телевизионный катастрофами пугал.

Расхотелось говорить. Что-то вспомнилось дурное,
так, какая-то нелепость, горечи давнишней след...
В довершенье ко всему меж окошком и стеною
вдруг возник как дуновенье комариный силуэт.

Мы убили комара. Кто-то крикнул: "Нет покоя!
Неужели эта мерзость залетела со двора!..
Здесь село или Москва?.." И несметною толпою
навалились, смяли... В общем, мы убили комара.

Мы убили комара. Он погиб в неравной схватке -
корень наших злоключений, наш нарушивший покой...
На ладони у меня он лежал, поджавши лапки,
по одежке - деревенский, по повадкам - городской.

Мы убили комара. За окошком колкий, мелкий,
долгий дождичек осенний затянуться обещал.
Дребезжал трамвай. В шкафу глухо звякали тарелки.
Диктор телевизионный что-то мрачное вещал.

Только буддист мог бы так печаловаться по убитому комару, но к этой вере Окуджава отношения не имел. Ясно, что в этом стихотворении беспомощность комара ассоциируется с ощущением простого жителя страны, часто зависимого от настроения и непредсказуемого поведения внешней силы (власти). И поэт не может не сочувствовать такому человеку, находящемуся в положении комара. А  укорять барда за то, что он в 90-е годы на слёзы людей не откликнулся в своём творчестве странно. Ведь Валерий Рокотов не мог не знать, что задолго до 90-х Окуджава был уже сложившимся противником советской власти. Даже при сочувствии к бедствующим людям, переметнуться в 90-е годы на другую сторону он не мог в силу хотя бы своей порядочности. Это неминуемо привело бы к психологическому разрушению его личности, аналогично тому как это происходит в технике при знакопеременных нагрузках, приводящих к поломке деталей.

 Обратимся ещё к одному пассажу Валерия Рокотова:

 «А жизнь для Окуджавы состоит из мгновений плотского и душевного наслаждения. Пришла женщина, собрались друзья, наполнилась рюмочка — в такие минуты душа оживает. Ловить «мгновения» и означает для него — жить. «За мгновения!» — любимый тост барда». [2] Несколько лет назад Юрий Чайка, украинский автор трёх поэтических сборников, в своей статье [18] в ответ на подобные высказывания Рокотова не удержался и иронично воскликнул «Какой оригинал»!  Порадуемся и мы за Валерия Рокотова, который в жизни обходится без мгновений плотского и душевного наслаждения.
Не хочется приводить другие плоды чёрного вдохновения Рокотова в отношении Окуджава. Всё же приведу его ещё одно высказывание: «Какая-то великая ирония судьбы заключена в том, что поэт уходит из жизни не с именем Пушкина или пронзительным откровением на последних листах, а с именем Чубайса и жадным описанием кайфа в Париже. Вот уж действительно — каждому своё». [2]
Позавидуем уверенности критика в том, как должен уходить из жизни поэт. Да, в последний день своего рождения 9 мая 1997 года Окуджава написал посвящённое Чубайсу стихотворение:

Надо помнить: день рожденья это вовсе не венец,
годовой итог горенья...
Всем известно, наконец,
что в правительственных сферах
полагается при том
как бы спрятанный в портьерах
холостых салютов гром,
ну и прочие примеры
с орденами всех мастей...

А у нас иные сферы день приязни и гостей.
Ну, и чтоб жила легенда
о событъе круглый год,
рюмочка интеллигентно
применение найдет.
Как нам жить - узнаем сами.
Мир по-прежнему велик.
Пусть останется меж нами
добрых Жаворонков крик. [12]

[Жаворонки — дачный поселок в подмосковье, где у А. Чубайса и Б. Окуджавы по соседству были дачи — А.Г.]
Представляю, как некоторые читатели, мягко говоря, не симпатизирующие Чубайсу, в этот момент почувствуют и явное нерасположение к Окуджава, помня поговорку: «С кем поведёшься, от того и наберёшься». Всё же выслушаем мнение самого Окуджава:

«— Не знаю, почему меня постоянно спрашивают о моем отношении к политике в целом и к отдельным политикам в частности. Я давно уже никуда не хожу и не интересуюсь грязью. Нет, я не аполитичен, я самый нормальный обыватель. Голосую невпопад, симпатизирую тоже. Голосовал за "Выбор России", хотя прекрасно понимал, что шансов у Гайдара нет. Симпатизирую Чубайсу, но не как политику, а как человеку.
Мое отношение имеет к нему давние корни. Наши семьи дружили, и мы часто встречали вместе Старый Новый год. Беседовали часто и долго, но больше о жизни и культуре, чем о политике. Мне всегда казалось, что мы с Толей понимаем друг друга. Я говорил Чубайсу, что его сделают "козлом отпущения", а потом "кинут". По-моему, он не очень возражал». [50]

Можно по-разному относиться к дружбе Окуджава с Чубайсом. Но нельзя не признать, что она по-человечески понятна. А к неприятию советской власти каждый из них пришёл своим путём независимо друг от друга и дружба здесь ни причём.

Среди творений Окуджава последних лет есть такое, которое при всём осознании его антисоветских взглядов, вызывает вопросы. Речь идёт о стихотворении «Гоп со смыком»:

Вот какая странная пора:
митинги с утра и до утра.
Гитлеровские обноски
примеряет хам московский,
а толпа орет ему «ура!»

Я прошу, конечно, извинить,
только как всё это расценить:
русские фашистов били,
но об этом что, забыли?
И готовы свастику носить?

Ну, а может, это только сброд?
Просто сброд хмельной раззявил рот?
Жаждет он как прежде скопом
в услуженье быть холопом?..
Ну а сброд — конечно, не народ...

Впрочем, утешенье лишь на час:
зря я обольщался в смысле масс.
Что-то слишком много сброда —
не видать за ним народа...
И у нас в подъезде свет погас.

Как говорится — «из песни слов не выкинешь».  Окуджава выплеснул в этом стихотворении всю накопившуюся горечь от гражданского противостояния с не предсказуемым результатом. Встревоженный бард в силу своей давно сформировавшейся психологической установки, не увидел, к сожалению, среди протестующего народа никого кроме красно-коричневых фашистов,  к которым демократы Ельцина причисляли коммунистов  и националистов. Но ведь кроме них по воспоминаниям одного из очевидцев событий октября 1993 года «Были, наконец, просто недовольные высокими ценами, ростом преступности, порнографией, обилием спекулянтов и грязью на улицах. Этих с некоторой натяжкой тоже можно причислить к красным, ведь, по их мнению, раньше (при коммунистах) жилось лучше. Но никак не назовешь красными монархистов разных толков, христианских демократов и казаков. Это белые. И были просто граждане России, возмущенные попранием конституции и разгоном плохих или хороших, но избранных народом депутатов. Таких людей, пришедших сюда не по вызову политической партии, а по велению гражданского долга, тоже было немало» [60].
Трудно сказать, отказался бы Окуджава от крайностей этого стиха, доживи до нашего времени. Всё же хочется верить, что он поправил бы себя, судя по следующему его стихотворению, написанному в 1989 году:

Пишу роман. Тетрадка в клеточку.
Пишу роман. Страницы рву.
Февраль к стеклу подставил веточку,
чтоб так я жил, пока живу.

Шуршат, шуршат листы тетрадные,
чисты, как аиста крыло,
а я ищу слова нескладные
о том, что было и прошло

А вам как бы с полета птичьего
мерещится всегда одно —
лишь то, что было возвеличено,
лишь то, что в прах обращено.

Но вам сквозь ту бумагу белую
не разглядеть, что слезы лью,
что я люблю отчизну бедную,
как маму бедную мою.

 К этому можно припомнить слова, сказанные им в беседе с Дмитрием Быковым в 1992 году «Я считаю себя более русским, чем те, кто этим нынче так гордится, но говорить об этом не хочу. Россия где-то здесь, внутри меня». [61] Окуджава не был сторонником советской власти, но он оставался патриотом России и, переживая за её не демократическое прошлое, говорил:
 «Патриот — это тот, кто любит свою родину. Но кошка тоже любит свою родину. И мышка любит. Значит, этого мало. Любить свое место под солнцем — мало! Нужно человеку всегда и во всем мыслить самостоятельно, независимо, творчески. Нужно учиться быть сыном, гражданином Отечества. И это уже очень много. Очень серьезно. Воспитывать это нужно не лекциями, не юбилейными речами, не газетными заголовками, а жизнью. Общей нашей жизнью». [62]
 
  Нетрудно заметить перекличку этих слов Окуджава со стихотворением М. Лермонтова "Родина" ("Люблю  отчизну я, но странною любовью"), где поэт переживает несовпадение врождённой любви к родине и её природе с негативными ощущениями от её истории:

Люблю отчизну я, но странною любовью!
     Не победит ее рассудок мой.
          Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья...

А разве не об этом же в своё время  писал и П.Чаадаев: "Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной".[63]

 Завершая статью, в которой главным камнем преткновения многих современников  в отношении  Окуджава показан его антисоветизм и неприятие социалистического пути развития страны, позволю высказать и собственное мнение. Я — противник современного капитализма в России. И не разделял действий Ельцина и его сторонников. Уверен, что будущее за общественным строем, в котором будут присутствовать наиболее приспособленные к современной жизни в мире элементы и социализма и капитализма. Иногда этот процесс называют конвергенцией (сближением). Ещё проще выразил эту мысль Уинстон Черчилль: «Во взаимной адаптации идей коллективизма и индивидуализма находится будущее решение мировых проблем». [57]
  Жизнь постепенно всё поставит на свои места, но при одном условии: противники и сторонники разных общественных взглядов обязаны не только слушать, но и слышать друг друга. Иначе, случится то, что произошло с двумя упрямыми козлами, выяснявшими отношения на тропинке над пропастью. Господи, вразуми неразумных!

  Надеюсь, что большинство читателей верно оценят изложенные в данной статье факты жизни барда и степень их соответствия его этическим принципам. Пытаясь их придерживаться, он не боялся позже признаваться в своих разочарованиях и ошибках. 

К старости косточки стали болеть,
старая рана нет-нет и заноет.
Стоило ли воскресать и гореть?
Все, что исхожено, что оно стоит?
…………………<…>…………..
Все, что мерещилось, в прах сожжено.
Так, лишь какая-то малость в остатке.
Вот, мой любезный, какое кино
я посмотрел на седьмом-то десятке!

"Так тебе, праведник!" - крикнет злодей.
"Вот тебе, грешничек!" - праведник кинет...
Я не прощенья прошу у людей:
что их прощение? Вспыхнет и сгинет.

Так и качаюсь на самом краю
и на свечу несгоревшую дую...
Скоро увижу я маму свою,
стройную, гордую и молодую.

 В заключение, любитель поэзии не может не задать себе последний вопрос: как же быть с творчеством Булата Окуджава? А вот и простой ответ: «Читайте его стихи, слушайте песни, но отделяйте творчество от личности человека. Потому что котлеты – отдельно, а мухи – отдельно». [5] Не считаю правильным абсолютизировать этот ответ, зная, что не прост человек, ох, как не прост и каждый осуществит свой выбор. Пожелаю только сделать это вдумчиво, не спеша, чуть помедленнее…


Использованные источники:
1. Валерий Розанов. Булат Окуджава- предатель, медленно душивший Россию.
2. https://yandex.ru/turbo/regnum.ru/s/news/2284689.html
Валерий Рокотов. Оправдание предательства песней, или Ницше для муравьёв
3. https://sell-off.livejournal.com/30121160.html
 Окуджава предал и по сути убил жену и сына
4. http://www.pravda.info/kompromat/157031.html
Роман Лукьянов Как Окуджава предсмертно Чубайса поздравлял и мечтал поставить памятник Басаеву
5. http://albertmaximov.keyforum.ru/viewtopic.php?f=5&t=215
Альберт Максимов Котлеты и мухи. Булат Окуджава
6. http://www.zrd.spb.ru/news/2013-03/news-1027.htm
«Письмо сорока двух» в поддержку Ельцина, опубликованное 5 октября  1993 г. Кто-то покаялся?
7. http://vivovoco.astronet.ru/vv/ng/addon.htm
Обращение собрания демократической общественности Москвы к президенту России Б.Н. Ельцину
8. https://litrossia.ru/item/6717-oldarchive/  Надежда Кондакова Неподписанты
9.https://writers.fandom.com/ru/wiki/
Булат Шалвович Окуджава (краткая биография)
10. https://k-markarian.livejournal.com/66454.html
Карен Маркарян:   Интервью с  Булатом  Окуджава
11. https://www.ng.ru/specfile/2000-10-27/15_zakon.html
12. Быков, Дмитрий Львович. Булат Окуджава [Текст] : [16+]
/ Дмитрий Быков. - 4-е изд. - Москва : Молодая гвардия, 2018.   
13. https://www.krugozormagazine.com/show/bulat.3031.html
14. https://svpressa.ru/society/article/75138/
Виктория Шохина Кровь на кончике пера. Октябрь 93: литераторы как провокаторы
15. http://www.yeltsinmedia.com/events/oct-1-1993/ В «Правде» опубликовано письмо 36 писателей против Бориса Ельцина и обращение деятелей культуры к Патриарху Алексию II
16. http://bard.ru.com/article/3/print_art.php?id=3.23
 Юрий Рост «Война булата»
17. https://christ-kommuna.livejournal.com/213645.html
Диакон Владимир Василик  Письмо 42-х, или о  «мастерах культуры»
18. Голос надежды : новое о Булате Окуджаве / [сост. А. Е. Крылов]. - М. : Булат, 2004- (ОАО Яросл. полигр. комб.). - 22 cм.
Вып. 9 / [сост. А. Е. Крылов]. - 2012. - 588 с. : ил., портр., факс.; ISBN 978-5-91457-016-0 
19. https://nashamoskovia.ru/news-14115.html
Михаил Захарчук. Булат Шалвович Окуджава : фронтовик, поэт, бард, кумир
20. Булат Окуджава Я никому ничего не навязывал. - Москва :  1997. – 288 с.
21. http://proza.ru/2011/06/01/1194
22.https://vazart.livejournal.com/1735504.html
23. https://ru-bykov.livejournal.com/3533084.html
24. http://www.svoboda.mobi/a/1730213.html
25. http://bard.ru.com/article/3/print_art.php?id=3.23
Окуджава  Автобиографические анекдоты
27. https://chto-takoe.net/chto-takoe-totalitarnyj-rezhim/
28. https://karel500.livejournal.com/56099.html
29. http://samlib.ru/b/burxjak_a_w/okudzhava.shtml
Александр Бурьяк  Шибко социализированный Булат Окуджава
30. http://samlib.ru/a/aleksandrowich/bghyu.shtml
 Александрович: "Об Окуджаве и аристократии"
31. https://biography.wikireading.ru/1813
Наталия Кравченко   Скелеты в шкафу От  прошло спасенья нет
33. https://theocrat.ru/idioms/content-25078/
34. https://www.liveinternet.ru/users/4514961/post219255102/
Всё глуше музыка души...
35. https://www.kommersant.ru/doc/174349
36. Мужской разговор с Эльдаром Рязановым
38. Михаил Копелиович  Групповой портрет с Окуджавой (Опубликовано в журнале Континент, номер 99, 1999)
39. Владимир Буковский. «И возвращается ветер…» Письма русского путешественника. М., «Дем. Россия», 1990. С. 109.
40. Христианство: Словарь. / Под ред. Л. Н. Митрохина. — М: Республика, 1994. — сс. 277, 278.
41. Нагибин, Юрий Маркович (1920-1994).
Дневник / Юрий Нагибин. - Москва : РИПОЛ классик, 2009. - 605, [1] с., [8] л. ил., портр.; 22 см.; ISBN 978-5-386-01640-1 (в пер.)
41. https://poisk-ru.ru/s9605t17.html
42. http://pereplet.ru/text/okudgava.html
Юрий Карякин Лицей Булата Окуджава
43. http://moloko.ruspole.info/node/5674
Валерий Рокотов. Общество мёртвых бардов
Александр Городницкий  И жить еще надежде…
45. Булат Окуджава  Беседа с Ириной Ришиной
46. Гройсман  Я.  Корнилова Г. Встречи в зале заседания. - М.: Деком-2004.-288 с.
Чижевская Вера Августовна: Рецензия на книгу Дмитрия Быкова "Булат Окуджава". - М.: Молодая гвардия, 2009. - 777 с.)
48.https://ru.wikipedia.org/wiki/#cite_ref-1
Коммунистический интернационал
49. http://feb-web.ru/feb/byliny/texts/so1/so133912.htm
Изъ сл;дственнаго д;ла 1729 г. Заря 1870 г., № 9. — Записки Академіи Наукъ, томъ V, стр. 205.
50. https://www.kommersant.ru/doc/174349
Булат Окуджава, поэт: симпатизирую Чубайсу, но не как политику, а как человеку
51. https://www.youtube.com/watch?v=hiUw95lHZbI&ab_channel=
Ахмад Кадыров. Последний парад победителя
52. Что такое толерантность простыми словами?
53. https://stihi.ru/diary/polyakova1/2015-06-02
Дмитрий Быков о Булате Окуджава
54. https://www.kommersant.ru/doc/690480
От героя до изгоя (Журнал "Коммерсантъ Власть" №28 от 17.07.2006).
55. https://www.ng.ru/kafedra/2009-10-08/4_okurok.html
Ефим Лямпорт. СТАРЫЙ ОКУРОК: Булат Окуджава как религиозное явление времен развитого социализма
56.
https://ru.wikipedia.org/wiki/
 События сентября — октября 1993 года в Москве
57. У. Черчилль. Афоризмы.- [?]: Фолио, 2009
58. Расстрел "Белого дома" [Текст] : черный октябрь, 1993 год / Александр Островский. - 2-е изд., испр. и доп. - Москва : Книжный мир, 2014. - 639 с. : табл.; 21 см.; ISBN 978-5-8041-0637-0
59. Островский, Александр Владимирович.
Кто поставил Горбачева? [Текст] / Александр Островский. - Москва : Эксмо : Алгоритм, 2010. - 541, [2] с. : табл.; 21 см. - (Суд истории).; ISBN 978-5-699-40627-2
       60. Залесский А. Конец Дома Советов (воспоминания очевидца) // Наш современник. 2003. №.9. С 211–212.
61.[Беседовал] Дмитрий БЫКОВ Собеседник. 1992. Янв. (№ 2). С. 3
62. Беседу ведет Михаил ПОЗДНЯЕВ Мы. 1990. № 2. С.4–14
63.Чаадаев, Петр Яковлевич (1794-1856).
Апология сумасшедшего [Текст] : избранные сочинения : письма : воспоминания современников / Петр Чаадаев ; [сост. и вступ. ст. Кузнецов, П. В.]. - Санкт-Петербург : Лениздат, 2014. - 285 с.; 18 см.


МОИ ПЕСНИ: в Яндексе или Гугле введите Громов Мещерский