О мечтах и планах

В пять лет я мечтала стать депутатом Верховного Совета СССР. Точнее, я знала, что я им буду. По дороге в детский сад было два, как сказали бы сейчас, бильборда, возле каждого из которых я обязательно останавливалась и вслух зачитывала заголовки, гордясь практически идеальным произношением звука Р-р: "Пер-редовики пр-роизводства" и "Политбюр-ро ЦК КПСС".
 
Произношением буквы Р я научилась гордиться из-за того, что моя закадычная подружка-соседка Танька Здорикова очень привлекательно и мягко картавила. Мне ее мягкая картавость очень, практически до зависти нравилась, и я ее, говоря современным языком, зеркалила: попросту копировала. Мой папа, профессиональный газетчик, журналист, отличавшийся остроумием и идеальным знанием и произношением русского языка, жестко и хлёстко меня высмеивал за малейшие отклонения от норм русского литературного, но больше всего за неумное подражательство. От нарочитой картавости отучили меня быстро, без раздумий и вполне непедагогично включив в дело мою гордыню за то, что было мне просто и без усилий с моей стороны дано природой: за четкую дикцию.
 
Любуясь своей дикцией, я каждое утро с удовольствием и с гордостью читала вслух все плакаты, газетные заголовки и, конечно же, заглавия вдохновлявших меня "Досок Почета". Читала книжки другим детям в своей группе в детском саду. Наверно, потому же до сих пор люблю читать вслух, и в нашей семье это очень приветствуется. С пониманием содержания прочитанного проблем у меня тоже не было: я быстро сообразила, что там, где Доска Почета, Политбюро и Верховный Совет - там  слава и власть. И мне это тогда казалось привлекательным.
 
Читать я научилась очень рано. По крайней мере, ко дню рождения, когда мне исполнилось три года, я получила в подарок чудесный том Корнея Чуковского, в котором были страшный Мойдодыр, Федорино горе, которому я сопереживала, и глубоко и сразу полюбившийся мне Бибигон, то есть к трём годам читала я уже очень прилично. Все подряд. Все, что видела, включая надписи на заборах, благо, что в гарнизоне неприличного на заборах практически не публиковали.
 
В пригарнизонном квартале жизнь была проста и била ключом. Все друг друга знали. Зимой заливали ледяные горки, с которых все скатывались на ногах, кто-то на корточках, а я - на попе. В конце весны зацветала черемуха, что красотой своей и ароматом очаровывала и одурманивала даже самых толстокожих циников. Самой распространённой детской болезнью у нас на улице была пробитая голова. Не избежала заразы и я, хотя и совершенно в иных обстоятельствах. В гости к дворовым мальчишкам и девчонкам иногда приезжали старшие братья, недавно вышедшие из зоны. Один из них приехал на новеньком велосипеде, на котором катал всю малышню. Прокатил и меня. Будучи девочкой читающей, но совершенно бесталанной в смысле физкультуры, я, конечно же, умудрилась засунуть ногу  в спицы, и велосипед вместе со мной и с недавно-освободившимся чьим-то старшим братом грохнулся об асфальт. "Дурочкой, конечно, ваша девочка не станет, но головные боли себе до конца дней обеспечила", - обрадовал родителей добрый доктор в больнице, куда привезли меня с сотрясением мозга.  В чем-то он не ошибся.
 
Короче, Зона и ГарниЗон вполне себе рифмовались, и никого это не напрягало. Даже меня. Я жила в полу-выдуманном прекрасном мире, в котором сражался с Брундуляком храбрый Бибигон, в котором ослепительно-красивая мама привозила из Болгарии изящные платья, в котором меня вывозили летом на море, и где была прекрасная и такая родная Москва, в которой жил любимый дедушка Вася. Меня физически передергивало от грубоватых слов, а грубоватые действия окружающих людей меня практически не задевали: они не вписывались в мой мир, а потому не имели значения. Что мешает плохому танцору, я узнала лет пятнадцать назад, к великому веселью моего мужа. Бабушка говорила:"Плохому танцору всегда что-то мешает", а я воспринимала эту поговорку как подтверждение того, что нечего искать оправдания, если ты плохо танцуешь. Надо либо учиться танцевать, либо перестать смешить людей.
 
Танцевала я и вправду так себе, довольно неуклюже, хотя балет и фигурное катание обожала, а вот петь любила. И когда в нашу квартиру привезли массивный чёрный Инструмент - пианино забыла какой фабрики, жизнь моя кардинально изменилась: я стала заниматься музыкой. Поступать на подготовительное отделение музыкальной школы я ходила с бабушкой. На собеседовании спросили, что я умею, и я сказала было, что танцевать, но быстро опомнилась и гордо сообщила, что отлично пою. И спела. Громко, с чувством и с отчаянной жестикуляцией: "об этом, товарищ, не помнить нельзя. В одной эскадрильи служили друзья". Четко произнося своё коронное Р, я дошла до кульминации: "Огр-ромное небо, огр-ромное небо, огр-ромное небо одно на двоих".
 
Огромное небо открыло для меня новый прекрасный и сложный мир , в котором власть и слава принадлежали совсем другим людям - небожителям, которые играли на рояле и скрипках, пели со сцены чудесные арии, говорили Форте, Пианиссимо, Престо, Крещендо, Диминуэндо и прочие веселые и значительные итальянские слова и умели читать ноты. Этот мир сразу вытеснил из моей картины мира передовиков производства и членов Политбюро. Сначала испарилась за ненадобностью мечта о депутатстве в Верховном Совете, а за нею, много лет спустя, и сам СССР. Туда ему и дорога.