Вселенское одиночество

Я не люблю зиму с раннего детства. Холодно. Неудобно. Заставляют гулять и кататься с ледяных горок. А ещё мама водит на каток, где огорчается моей бестолковости и даже немного меня стесняется: ведь я так и не освоила катание задним ходом и ласточку, да и вперед-то качусь кое-как. И вообще неуклюжа и бесталанна. Не то что мой младший двоюродный брат Сережка, который с рождения встал на коньки и на лыжи. Я же в реальном мире бестолкова, а в своём воображаемом прекрасно катаюсь на коньках и вообще практически фигуристка, тем более, что отлично знаю все элементы: их названия, последовательность, сложность композиции и систему оценок. Я - типичный теоретик,  диванный эксперт, как сказали бы сегодня. Практически никогда не ошибаюсь в предвидении оценок любимым фигуристам строгими судьями. За технику исполнения и за артистизм.
 
Зимой плохо. И невозможно одеться красиво. Нет, бабушка пытается защитить и оградить мое эстетство. Мне пошили простой овчинный тулуп, так бабушка разрешила носить его только во двор, с горки кататься, потому что девочка не должна одеваться как извозчик. Откуда у моей деревенской, в общем-то, бабушки такое представление о прекрасном и о должном для барышни? Неужто кровь и гордые  шляхетские корни? Что-то загадочное было в тех потомках ссыльных польских дворян,  попавших в Сибирь за воинственность, за свободолюбие и за не очень умный авантюризм.
 
В наших сибирских краях роскошно выглядели гранд дамами все женщины в шубах, в пальто с шикарными меховыми воротниками и в соответственных шапках, а то и в шляпах из чернобурки, песца, норки или соболя. Комбинация воротника и шапки из одинакового меха называлась словом "гарнитур". Гарнитурном же назывался и вожделенный набор мебели, и ювелирный сет, состоящий из серёжек, колье, возможно, браслета и перстня. Гарнитуры были недоступны большинству жителей нашего города, а владение хоть каким-то из них автоматически вводило обладательницу в негласный клуб сильных мира сего. По крайней мере, в воображении обладательницы гарнитура.
Меня вся эта тонкая социальная градация мало интересовала. Мне просто не нравилось ходить в толстой мутоновой шубе, подвязанной ремнём, в дурацкой шапочке с "ушами", в варежках на веревочках, в рейтузах, которые вечно спадали, а потому их приходилось натягивать через дополнительную резинку на талии, и в многочисленных кофтах. Больше всего я ненавидела валенки, благо, мне не приходилось их носить слишком часто или долго. Зимой я ощущала себя жалким персонажем спектакля, что мы ставили во втором классе, роль которого играл тощий и вечно несчастный Игорек Семёнов, который декламировал: "Посмотрите: я-качан. Я - качан капусты". И все громко смеялись.
 
С тех пор, как мы переехали в исторический центр города, на улицу Смолина, раз в неделю мы ходили в баню, которая располагалась недалеко от Театра оперы и балета. Баню я ненавидела за обилие голых толстых тёток, за "шайки", как назывались тяжелые оцинкованные тазы, в которых воду надо было периодически менять и из которых всегда неожиданно окатывали водой, пытаясь смыть мыло с волос и тела,  и за то, что волосы после мытья не желали расчесываться. А театр обожала. Я в нем практически выросла.
 
Оперный в Улан -Удэ - это произведение пластического искусства, привет из древней Греции, из иного, идеально-прекрасного мира, в котором страдала в египетском рабстве красавица Аида, бились силы добра и зла в виде одинаково восхитительных Одетты и Одиллии, порхала по сцене легконогая Жизель и пели с немножко смешным бурятским акцентом Онегин и Ленский. Когда наш восьмой "В" привели в Оперный на Онегина, одноклассники мои потешались над пузатеньким Онегиным и над монументальной Татьяной, а мне было за них обидно и практически все равно, как они выглядели, потому что в очередной раз меня очаровывала великая музыка Петра Ильича. "Я люблю Вас. Я люблю Вас, Ольга", - звенела ария Ленского, и я таяла, хоть и поддерживала злым остроумием шутки одноклассников по поводу внешнего вида исполнителей.
 
Зима становилась с годами терпимее, может, потому что со временем стало немного проще с одеждой, можно было форсить в появившихся к тому времени шерстяных колготках без рейтуз, хотя в сорокоградусный мороз становилось не до форса: уж очень быстро вымерзало все, что не было прикрыто мехом или многослойными одеждами.
 
Театр оставался тем убежищем, которое никогда не предавало. Которое не требовало компании. На то оно и убежище. Место, где абсолютно интимно переживаешь самые сильные чувства, несмотря на присутствие полного зала.  Храм безусловной красоты и неприкосновенности. Прибежище вселенского одиночества.