Побег

            Михаил, рассматривал лицо старика-охотника, встретившегося ему в зимовье, в котором он оказался случайно, решив до наступления осенней слякоти и непогоды несколько дней побыть в одиночестве в тайге. 
            Написав жене записку, чтоб она не беспокоилась, выключив телефон, он через сутки оказался здесь – на берегу реки, которая через сотню метров переходила в широкий плёс, который по низкой воде делал реку непроходимой практически для всех лодок идущих снизу.
            Возраст старика было определить трудно, но сильные руки с узловатыми пальцами, загоревшими, видимо за лето, говорили о том, что ему было меньше семидесяти.
            Охотник смотрел на Михаила и молчал, изредка бросая взгляд в открытую дверь, за которой мелко моросил дождь, то прекращаясь, то начинаясь опять, словно что-то забыв, но, вспомнив, вернувшегося к начатому делу. Глаза его были живы, но цвет было определить сложно, тем более, что они прятались под широкими, чуть нависшими бровями.
            – «Пожалуй, старик будет постарше…» – подумал Михаил.
            …– Оно так! – сказал старик, словно отвечая его мыслям или подводя итог, сказанному им ранее. – Только вот… – он сделал паузу, –  всё так… и не так!
            …Каждый, видит жизнь такой, какой он сам, в каком мире рос и вырос. Как в той притче о слепцах, которые рассказывали зрячему, ощупывая слона, какой он – слон. А тот видел и знал, что все они неправы. Что слон не такой, каким его представляют слепые. Хотя… и он был, наверное, неправ, поскольку слон, скорее всего, – что-то другое, чем видит его человек.
            Старик вышел на улицу и вскоре вернулся.
            – Морось, к вечеру закончится.  Собаки пошли к берегу. Одна Тунгуска осталась. Она старая – умная. А этим дуракам всё побегать хочется. Силу да удаль показать. Кому? Наверное, себе… Мы-то знаем: молодые – глупые. А без молодости и старости не быть.
            Вот человек… Рулят им до его лет пятидесяти – шестидесяти инстинкты.  Хочется прыгнуть дальше всех, пробежать быстрее всех… дети рождаются, а потом, вступает в силу голова.
            У кого голова не вступила в работу, тех земля… а может и космос, убирает и умирают они, дав место другим. А у кого вступила, те переходят в другую категорию – познания и осознания мира… Не описательскому осознанию, а глубинному. Начинает он, поучив ранее опыт осознавать его. Отвечать на вопросы, которые он ему задал…
            …В наше время был анекдот.
            Выбросило в шторм корабль с моряками на необитаемый остров.  Шторм затих. Солнышко вышло. Взяли подзорные трубы, стали морскую гладь оглядывать. Видят: на соседнем острове… одни женщины. Про шторм, что их чуть не погубил, забыли. Те, что помоложе, в воду бросились  и к тому острову поплыли. Те, что постарше – из обломков своего корабля плотики сделали и вслед за ними. А те, кто старше, на берегу. Кто одежду сушит,  кто табак на ветерке пересыпает, чтоб не на жаре сушить, курить-то хочется.
            Молодняк им: – Поплыли! Сидайте к нам!
            А старички им: –  А на хрена?!.. Девки от вас узнают, что мы есть, на вас, дураков, посмотрят – сами приплывут к нам.
            … Вот!.. Это я к тому, что всему – своё время в жизни человека.
            Только… законы сии нам не известны.
            И пирамиды под воду уходили, и потопы были, только жив человек и живо человечество.
            Земля и человек вместе живут.
            …А вот нужно ли земле, чтоб столько народа её топтало? 
            …А сколько надо людей на земле, чтоб жить в гармонии с ней?
            …А может этот Ковид не так почистит людей, как мы думаем?
            …А может он и прививки против него так почистят человечество, что не родят они… Не смогут родить больше одного!
            Лет сто пройдёт и почище на земле будет. И не надо будет нового потопа. Достаточно будет этой напасти.
            …Передается ли он половым путём?
            …О!
            …Вот ты говоришь, что не знаешь, что за зык такой тебя сюда забросил. Раз забросил – так судьбе и ему надо. Богу так надо!
            … Бог – это художник пишущий полотно. Он пробует образы. Краски, рассматривает своё творение и если ему не нравится в нём что-то, то исправляет, корректирует, а если ему не нравится всё… то берёт грунт и грунтует по-новому холст. Пряча предыдущую попытку под слоем старых красок и грунта.
            И всё начинается опять. Он делает мазок, а краска… то она не ложится, то ложится как-то не так, то скатывается на пол, марая руки и пол. Он её материт, уговаривает, а она, как непослушный ребёнок, противится, упирается, не слушается ни автора, ни кисти.
            Он лишает человека привычных тому условий – секса, алкоголя, жажды денег, тем самым давая ему возможность быть соавтором – творить. Человек его не понимает! Не понимает и иногда воет: зачем я живу. Не понимает того, что он живёт для того, чтоб жить и устраивать эту жизнь лучшей, чем она было до него.
            Своим творениям он уже давал и 200, и 300, и 500 лет жизни. Творите! Делайте как я! Созидайте! А тем… как об стенку горох. Смоет он все краски и начинает опять.
            «Лукавите, братцы!» – думает он, глядя на дворцы и храмы. – «Не понимаете вы меня! …Ничего-то вы не понимает. Говорите: после меня хоть потоп. Оно так. А если при вас?
            Расскажи да расскажи! Научи да научи! Как можно научить вас?!.. Если вы не хотите? Как?
            Содом и Гоморра – огонь… уже было.
            Вода – уже была! Всё ждете, что раздастся голос медных труб?
            Имел бы я руки, надрал бы вам уши и в угол поставил! Неслухов!
            Храмы мне строите… А мне это надо?  Мне, ведь, надо чтоб вы жили по людски – по божески. Бестолочи!
            Старик замолчал.
            С улицы донеслось ворчание Тунгуски.
            – Старая стала. Глотку зазря рвать не хочет. А своё отношение высказать считает своим долгом, – сказал старик и встал, чтоб выйти и посмотреть, что да как там – у избушки.
            В дверях стояла Машка.
            – Слава Богу! Нашла!
            …Не даром говорят, что тот кто бабу обманёт – тот и дня не проживёт.
            Сейчас отдышусь – есть захочу… Сырыми все есть хотят.
            Я – Маша, жена  вашего постояльца, –  сказала она охотнику. – Ну, не сырая насквозь, но… – она опять засмеялась, – сырая, как дура! И голодная. Через полчаса – час есть захочу…
            Надо бы успеть, что-нибудь сготовить.
            У меня всё есть! Могу и за водой сама сходить… но… с этой-то собакой я познакомилась, а вдруг там ещё кто есть?.. А?..
            Охотник взял ведро и пошёл к воде.
            – Ты это… Как нашла-то меня, – удивлению Михаила не было предела.
            – Вы, мужики, тупы-ы-ы-е… Когда всё поняла – открыла твой компьютер, посмотрела, что смотрел, что скачивал, что распечатал… Ты хочешь сказать, что женился бы на дуре?!..
            Распечатала то же, что и ты… Подумала, что мне тут, дома, делать? Дойду до крестика и буду там выть как белуга: – Люди добрые, найдите дурака моего-о-о-о..
            Дошла. Об избу вот эту запнулась…
            …Миш… а чё её на карте-то нет? Снимок-то спутниковый… Изба-то не новодел! Чистит кто спутниковые снимки-то? А?.. А если и чисти – то правильно! Нечего из тайги бродвеи устраивать…
            Охотник зашёл и поставил ведро у входа: – Я Тунгуску заберу. И этих дураков молодях с собой. Завтра приду. Ружьё в углу. Если что – стреляйте. Я собак пришлю да сам подойду следом.
            Охотник с Тунгуской ушли.
            Машка притихла.
            – Я боюсь! – тихо сказала она.
            – Да, тут никого нет. Да и хозяин, слышала, что сказал, – Михаил сел рядом.
            – Дурак… – грустно скала она.  – Впрочем, у дуры,  может быть мужем только дурак…
            …Я про то, что ты прав: нужен нам ребёнок! Для троих-то жить интереснее, чем для двоих! А?
            – Лучше для четверых! – засмеялся Михаил.
            – Эко тебя раскатило! ...Не было ни гроша да вдруг алтын!.. Да?..
            – Ты хотела что-то там сготовить? Голодная же!
            – Ты хочешь есть?!.. Ты… хочешь есть… сейчас… – засмеялась Маша. – Куда сырую куртку и штаны  повесить?