Ангелы мои...

В отличие от моего папы, который по железной дороге исколесил всю страну и вообще чувствовал себя в дальних поездках как рыба в воде, я поезда ненавидела. За грязь и запахи. За ужасные высокие ступеньки, по которым надо было забираться в вагон или спрыгивать на платформу. За тесноту и скученность. За мерзкие туалеты. За страшные, лязгающие переходы между вагонами, которые надо было преодолевать, если приходилось идти в вагон-ресторан. За вечно-грязные занавески и пыльные окна. За чай в подстаканниках. А больше всего за верхние полки, с которых я до отчаяния боялась упасть, а потому практически не спала, когда лежала наверху, вцепившись в поручень. Даже возможность читать, сколько влезет, и наблюдать мелькающие за окном пейзажи не скрашивали существования в поездах дальнего следования.

Исконно русская романтика дальней дороги, с задушевными разговорами в уюте интимно освещенного купе, с откровенностями, которые позволялись только потому, что попутчики были воистину случайными, с тёплыми человечными чеховскими или толстовскими разговорами и с жесткими дискуссиями с незнакомцами, в моей душе так и осталась книжной фантазией и отклика не находила.  Очароваться скромным  обаянием респектабельной обнажаемости души под перестук колёс так никогда и не довелось.

Наверно, все дело в том, что с раннего детства остался ужас, переходящий в ночные кошмары, от поездки в родовое гнездо моей бабушки - в деревню ссыльных поляков Ганзурино. Ехать туда из Улан-Удэ было недалеко: часа два, а то и меньше, на пригородной электричке, называемой почему-то Мотаней. Имя одновременно доброе, разухабистое, непутевое и жалкое.

В Мотаню мы взобрались довольно ловко - "ловкий" вообще было местным словечком, означающим удаль, поощрение, ладность и вообще все то, что в английском языке обозначается коротким и емким словом "fit". Дорога и не запомнилась бы, если бы не надо было спрыгивать с высокой ступени вагона на отлогую насыпь - платформы на станции Ганзурино отродясь не водилось. Мама и бабушка ловить меня не могли, потому что руки их были заняты сумками с гостинцами для деревенской родни. Приходилось прыгать в бездну самой. Бездна. Без-дна. Без-э-э-э...

Бэ-э-э. Кричала коза. Мычали коровы. Шумела протекающая вдоль единственной деревенской улицы река Селенга. На другом берегу Селенги возвышались прекрасные горы. Горы, которых многие годы не хватало в моей равнинной жизни. Которые обрамляли долину, где сливались красавица Селенга и Уда, и где был основан в давнем 1666-м году царскими казаками город-крепость Верхнеудинск, ставший в советское время Красной Удой, Улан-Удэ, столицей! Горы, которых мне так не хватало, пока не приехала впервые в Лас Вегас и не увидела привычное обрамление пейзажа из времён  моего детства. Невадские горы - голые, безлесые, но все равно такие родные.

Деревенский мир был полон чуждых звуков, противных деревенских детей, которые лезли со своими противными бестактными расспросами к городской барышне, многочисленных незнакомых родственников, на вопросы которых приходилось вежливо отвечать. И впечатлением от страшной и одновременно страшно доброй бабушкиной кузины бабы Мани, у которой во рту был единственный зуб, а вставная челюсть то ли терялась, то ли просто отсутствовала. Бабе Мане было далеко за восемьдесят, но все Рымашевские отличались склонностью к долгожительству, и баба Маня считалась ещё вполне себе молодой, работящей и бодрой. Ходили легенды про дедушку Семена, бабушкиного дядю, который в возрасте ста трёх лет покончил с жизнью, застрелившись из ружья, потому что,  упав с крыльца, поломав шейку бедра и став зависимым и немощным, не захотел такой себе доли и покончил с нею раз и навсегда. Кровь. Благородная польская кровь... Баба Маня, дед Семён, легендарные - выдуманные? реальные? - польские предки стали моими воображаемыми ангелами. А истинным ангелом-хранителем была и остаётся моя бабушка, чьей улыбкой с небес я защищена на веки вечные.

...Если бы не река... Если бы не река, красотой которой я пленилась с первого взгляда, деревенская жизнь так и осталась бы мимолётным дурным анекдотом. Уехав с облегчением из Ганзурино, я там больше так и не побывала. Зато доехала с подружками до станции Омулевка, неподалёку от Ганзурино, будучи уже вполне себе взрослой девицей, через год после окончания школы. Это было однодневное путешествие, под лозунгом и под очарованием песни "на дальней станции сойду, трава по пояс". Сойдя, точнее, отчаянно спрыгнув с высокой ступени на отлогую насыпь, мы с подружками ринулись к реке, где нашли прекрасный песчаный пляж, неземную красу окрестных гор, покой и возможность валяться на песке, глядя в высокое синее небо и наперегонки обсуждая своё будущее, свои мечты и чаяния. Не было страха, не было сомнений, было только безоблачное синее небо, синевато-зеленоватые горы на другом берегу Селенги и непробиваемая уверенность в том, что жизнь прекрасна, а будущее  принадлежит нам.

Будущее оказалось таким, как оказалось, а ушедшие детство и юность осветились ярким светом поэтических впечатлений, мимикрировавших под воспоминания, в которых могут быть перевраны имена, названия, события, места и времена, да это все и не важно. Впечатлений, из которых и сложилась судьба, осенённая крылами моих ангелов.

Только становится моих ангелов все больше и больше... Все чаще... Все ближе... А свет с небес освещает синевато-зеленоватые горы, покойно несущую свои воды красавицу Селенгу, блеснувшее в луче заходящего солнца железнодорожное полотно. Перестук колёс. Споры и задушевные разговоры случайных попутчиков, среди которых, как рыба в воде, до сих пор живет и беззвучно смеётся мой папа...