Часть вторая Жажда Жизни

Часть вторая: Жажда Жизни.
Мы всегда ищем в других людях — то, чего нет в нас.
Осмысленно, или тянемся к новому и любопытному.
Будто индийскому зрителю, которому небезразличны до слёз судьбы киношных героев Болливуда.
Где, предположим, нищий бродяга становиться в счастливом финале богачом, или внебрачный сын махараджи, пройдя разные злоключения, возвращает принадлежащее себе по праву наследство.
Именно потому мы влюбляемся в девушек, общаемся со случайными собеседниками, дружим, вкалываем на работах, занимаемся творчеством, мечтаем о чём-то великом, по призванию играем в жизнь, ищем исконное счастье.
Наконец, обыкновенно живём как остальные люди.
Принуждаем себя жить через силу, поглядывая по сторонам, да надеясь что-нибудь изменить в рутине проживания.
Или боимся уйти из покорного существования.
Но возможно, что так суждено и ничего не исправить.
***
Реальность будто обливается сверху, наворачивается отвердевшими красками, будто выходишь из чрева матери.
Настоялось время, заждалось, дабы пояснить, о чём речь.
Если обычного человека подвести к краю пропасти, к обрыву водопада, или же он будет стоять на карнизе горы, то он вряд ли что ощутит. Кроме радости и других радостных чувств.
Но для пояснения следует обратиться к событиям назад.
Это как вернуться в прошлое, с потерей запаха и вкуса.
Черно-белой пленкой оно вернется, возможно.
Выложить карты и вывернуть душу наизнанку, чтобы попробовать выйти за рамки всех ограничений…
***
Любовь…
— Странное чувство, ты не находишь, Эм
когда ты отдаешься, ммм , всему разврату?
— И конечно нет,— вскричал Виктор, приподнимаясь с места.
Это были мои друзья. Я любил их всех, вместе и по одному.
Но так не бывает в нормальном обществе, чтобы кто-то любил всех, скажут все. И будут правы. Но я сумасшедший русский
***
Я люблю весь Мир.
В ответ он тоже, наверно, любит меня, хотя вряд ли об этом сам догадается.
Люблю Бога или создателя Мироздания.
К которой любви — он тоже не привык.
Любовь к близкому человеку, ведь они тоже не сроднились.
Хочется упасть ничком, забыться и больше не вспоминать о такой реальности.
И поэтому тянет спать, отдаваясь одинаковым снам долго и самозабвенно, каждый раз попадая в полуявь.
***
Во взлетающем самолёте, куда меня вежливо оттащили под руки охранники, а сначала волокли по высокому трапу, под действием седативных транквилизаторов в пассажирском кресле провалился в беспамятство действительности, где властвовали только видения.
Набирая высоту, натужно ревели высоким тоном турбины сигарообразного лайнера улетающего на незнакомый континент.
Но я спал и ничего не слышал, не чувствовал вибрирующей тряски, извне личного портала, предаваясь сладостной пытке временем.
… Я оказался в дикой реальности, в иллюзорном месте и пространстве. Незнакомый кот, — весь покрытый черным мехом от безусой морды до пят, — вместо стражей встретил меня возле арочного входа без дверей в прекрасный дворец.
Он неподвижно восседал на мраморной тумбе литым изваянием идола, будто взятым чистым слепком из шумерских барельефов.
Я потрогал его слегка, убедиться — он живой или нет.
Кот блеснул зеленью глазниц без век, глянул на меня искоса важно: что тревожишь мелкий человечек! — узким змеиным зрачком.
И снова остался в надменном покое, не шевелясь ни на йоту.
А я вошёл внутрь величавого здания, снял лёгкий плащ, перекинул его через руку, остался одетым в серый модельный костюм от кутюрье, и непринуждённо принялся бродить по обширной галерее, отделанной в стиле нью–фашион.
Среди центрального холла высилась небольшая круглая сцена, обитая красным бархатом, на ней играли артисты; чтецы декламировали стихи, показывали танцевальные па танцоры и фокусы циркачи. В перерывах между сменой выступавших людей, вещал прилизанный до кончиков волос конферансье у стойки с микрофоном. Как здесь оказался — меня не тревожило ничуть.
Видимо так должно быть.
Вокруг порхали дамы, блистающие в шелках и мехах, крутились перед ними с шиком разодетые щеголеватые франты, тоже в дорогих костюмах сшитыми под заказ.
Непрестанно сновали и подносили бокалы с напитками на подносах чопорные стюарды во фраках, на стенах развешаны известные картины, из ряда музейных выставок под стеклом.
Негромко лилась музыка классических композиторов.
Ходил и смотрел, любуясь шедеврами, под зеленоватым освещением искусственного света, с которым отлично гармонировали стены с малахитовым мрамором.
Потом донесся до слуха протяжный звук гонга, усиленный в стократ звуком микрофона со сцены.
Он призывал на важную церемонию, самый значимый в жизни.
— Иди. Это призывают тебя, избранного. Ты избранный, Избранный…
Гласом толпы звучало из всех углов огромного холла галереи.
Послушно иду на строгое обращение, остальные посетители, наверно уже посвящённые в таинство, с завистью провожали меня взглядами, где на дверях стоит охрана, висит золотая табличка «для вип–клиентов».
Там проходит странный обряд закрытого клуба.
Нас, избранных, заставляют пить поочередно, странную гадость из железной бутыли, похожую на стальной термос, прямо из горлышка.
Избранных было пять человек — это сначала.
Было, потому что с каждым подходом к термосу, жидкость убавлялась в нём, и так же уменьшалась очередь к нему.
Поэтому Избранных стало четверо.
Смысл? Да нет никакого смысла. Пока нет.
Подходили и пили горькую жидкость, сравнимую с горечью настойкой грибов мухоморов, или айяуваской, магическим зельем перуанских шаманов, а потом закусывали таким склизким и сладким.
После горечи — ведь сладкое самое то.
Странная жидкость ударила в голову наркотическим удовольствием.
После этого Избранные общались — нет, не разговаривали, а именно общались. Сложно объяснить словами.
В четверке избранных остался я, молодой парень с повадками пресыщенного мажора из золотой молодёжи, девушка, невысокий юноша. На девушке видимо стоит остановиться. Я так и сделал, там.
Яркая, просто ослепительная блондинка, с модельной внешностью, с завитками локонов до плечиков, немного смахивающая на Лию.
Я пригубил после неё, когда нас было пятеро, из горлышка бутыли, и неосознанно вытер следы розовой помады от её губ.
Странно, она улыбалась мне.
Прочла мои грязные мысли?— хотя, что тут чудного, ведь мы общались без слов. Как принято здесь у избранных.
И снова продолжение мистического действа.
Пьёт мажор, после него я.
Тоже делаю глоток наркотика, или амброзии, коим угостил Адам Еву в Эдеме. На этот раз блондинка пьёт после меня.
Смотрю на неё, и она, не отрываясь от процесса питья, томно смотрит на меня. Между нами происходит нечто, проскальзывает искра желания; хотение секса, страсти, любви, или всё вместе взятое. Обряд продолжается.
Выходим в галерею, гуляем по красной дорожке, принимая поклоны, лесть и поздравления.
Потом возвращаемся в комнату «вип».
Мажора больше не стало, он испарился.
Нас стало трое: я, блондинка, и робкий подросток низкого роста, с горящим взором. Термос тоже полегчал изрядно.
Теперь юноша похожий на юного Пушкина, пьёт вслед за девушкой и мной. А это и оказывается сам Пушкин: с баками, обезьяньей порослью на щеках. И что же он хочет?
Он также выпивает за нами прямо из горла, и совсем не брезгливо.
Тоже закусывает дрянью.
После садится на сиденье, с восхищением смотрит на девушку с солнечными волосами.
Он вожделеет её — всем сердцем, но она явно отдаёт предпочтение мне, наверно не желая связываться с коротышкой.
Пушкин это понимает, и после последнего прохода пития зелья, по окончанию обряда, он отходит в сторонку и начинает ожесточённо бормотать себе под нос свои, теперь уже знаменитые, вирши.
Питьё заканчивается, наступает полное просветление.
Я знаю, что будет дальше, как умирать теперь.
Сначала будет больно. Потом пройдёт.
И вроде кайф от всего, как у человека достигшего нирваны.
— Теперь ты знаешь…
— Знаю? А кто это сказал? Бог, или мне кажется продолжение сна про галерею…
— Знаешь, что не чудится, — упрямо повторил непонятный голос.
— Кто я — неважно. Сейчас значимо то, как ты поступишь дальше с собой и другими живущими людьми.
Голос продолжил:
— Ты умираешь из-за болезни, и эта железная штука, в которой находиться твоя телесная оболочка, — тоже.
Штука, как вы называете самолёт, должна скоро, по вашему времяисчислению ровно через восемь минут, при посадке на дозаправку, упасть и разбиться.
— Ну и что из того? Пускай падает, да хоть прямиком в тартарары! Да мне какое дело до других и до самолёта?! Мне всё равно умирать: днём раньше, днём позже, — какая разница…
Не поддаваясь на уловки голоса Некто, так я его стал называть, спорил и отстаивал суждение о непредвзятом выборе.
— Знаю, — ответил Некто. — Тебе недолго осталось быть живым.
А ты сделай шаг к иному пути. Поменяй реальность, свою и постороннюю. Ты же не хочешь, чтобы это стало последней каплей истории в прошлом, где все погибли в тривиальной катастрофе.
— Допустим, ну что ж, может убедил, попробую. А что потребуется отдать взамен? Душу дьяволу с распиской кровью или как?
— Ничего, почти ничего. Зато будешь живым не месяц, а больше на порядок, и другие люди возможно тоже...
— А что будет дальше со мной?! Говори!!
Но Голос оборвался на половине мысленной фразы таинственного чужака в голове, и я очнулся.
«Просыпайся, просыпайся…», — отголоском донеслось из гнетущего сна, когда на мозг давят события из видений.
Поднял затуманенную спросонья голову, и огляделся.
Внутри борта «Аирбаса» стояла гробовая тишина.
Вечерняя полутьма затворила круглые окна, так как солнце над облаками на высоте не прощаясь, стыдливо уходило от нас на другой конец света.
Освещение выключено, лишь мигает табло на конце прохода возле кабины пилотов, синеватыми огоньками горит аварийная подсветка, подсвечивая напряжённые лица людей.
Нет, приглушенный шум был от турбин и от сдувающих вихрей воздуха за бортом, и разный гул от механизмов самолёта.
Но поддатые мужчины не переговаривались о работе и бизнесе, не судачили о шмотках и о предстоящем пляжном отдыхе женщины, смолкли капризные детишки, никто не разгуливал по проходу самолёта разминая ноги.
Все как один сидели в креслах, наглухо пристёгнутыми ремнями безопасности, словно приговорённые к смертной казни на электрических стульях.
Лайнер качнул крыльями, накренился в бок, заложил крутой вираж, пытаясь выправить крен.
Наверно не получилось у пилотов совладать с управлением, и самолёт стал заваливаться вниз носом, наращивая оглушительную скорость, звенящую до крови в ушах, постепенно уходя в крутое пикирование, как я понял, на тот самый аэропорт.
Может перегруз случился, — самолёт был полностью забит пассажирами и багажом, может погодные условия повлияли, — я не знаю.
Неуправляемый лайнер, стремится вниз сброшенным камнем с небес, увлекая наши жизни однодневных мотыльков куда-то за собой, в предрешённое прошлое, к которому ведёт роковая судьба.
Я сижу с краю, напротив от меня, через тесный проход по авиасалону, сидит семья летевшая видимо в долгожданный отпуск; папаша молодой парень, сын школьник, и девушка с годовалым малышом. Может правильно; гробануться — так дружной семьёй, под самый корень.
Чтобы дети потом не мыкались без родителей по бабушкам, если они есть, и по детдомам, если нет никого.
Как можно верить в то, чего нет на свете, но оно всё же есть и незримо присутствует, те целые вселенные порождённые разумом миллиардов людей, когда-либо живущих на планете, точно ожившее «Выколотое» пространство из всего общего Мира.
Зло с большой буквы, но неизбежное, очень неизбежное, где нельзя отклониться от пущенной стрелы в мишень.
Так происходит, когда очень сильный человек ведет за собой группу людей вместе с участком мира и реальностью, а потом оставляет их на произвол судьбы, — говоря вы мне не нужны больше, — тем большим боссам наверху.
Просто предаёт, по большому счёту.
А судьба такого пространства незавидна, оно гаснет за ненадобностью, вместе с его населением, малым или большим.
Может мне надо спасти их, то есть пассажиров, и участок приграничной действительности самолета от уничтожения.
Неблагодарная миссия, что ни говори: ни почета, ни славы.
Мир, на 90 процентов состоящий из ****ей и убийц.
Я?!— этот Мир, эту реальность должен спасти, точно?
Вы не ошиблись часом на секунду, Там наверху?!
Попробовать можно, но зачем идти напролом сметая всё на пути, лучше Мир изменить внутри самой Системы.
Дальнейшие события, что было дальше — помнил смутно.
Только врезались осколками в память отдельные моменты;
тряска самолёта, дикая вибрация кресла, женщины в стрессе прижимают к себе детей, всеобщий страх, никто не кричит, никто не молится, раздаются сухие инструкции, из громкоговорителя говорившие монотонным голосом как действовать при пожаре и чрезвычайных происшествиях, наверно включился автоответчик, а стюардессы пропали, наверно забились где-то в укромные уголки багажных отсеков.
Мне осталось только раздвинуть крепко сжатые губы в насмешливой улыбке перед ликом смерти.
Когда человек понимает, что сопротивление бессмысленно, — он поднимает руки вверх перед превосходящими силами обстоятельств или противника и остаётся лишь одна презрительная усмешка.
Только жаль необъяснимое словами, щемит грудь кислая грусть, кривится рот, дёргается щека в нервном тике, и на душе от этого становиться гадко, точно сделал пакость всем людям одновременно. Видно не оправдываю я ожиданий Некто.
— Нет!! оставь их в покое, и тщетную суету…— послышался блеющий голосок подленького бесьего искусителя.
— Там будет лучше для всех; тебе и всем остальным,— нашёптывал голосок. — Чуть обождать, потерпеть и даже не почувствуешь, что перешёл туда, в другое измерение…
Я не фанатик религий, даже не верующий в существование богов.
Потому классифицирую непонятные «голоса» так, чтобы было понятней для самого себя.
Или примерно как в «Истории мистера Джекилла и Хайда»: существует сначала хорошая грань личности, затем вылезает наружу плохая. Может оно право?
С той стороны, как мы говорим «плохой».
На всех людей не угодишь, не разорвёшься, как ни старайся и не бейся в лепёшку, да их много, а я один.
Да пусть потом говорят что нет совести у меня.
Пускай судачат, главное не воспринимать проклятья и угрозы всерьёз. Совесть есть, только своя, сугубо личная, и на всех её не разделишь никак.
Какая разница, в конце концов, кем ты сдохнешь по дороге «туда», откуда не возвращаются: с совестью, или без совести, то есть с каким клеймом, которым заклеймили окружающие люди тебя по жизни.
Я приоткрыл рот, но не в улыбке той презрительной, а чтобы стало легче голове от пронзительного свиста в ушах, который впивался в виски, прямо доставая до мозга.
Немного стало легче, но боль перешла в глаза и они адски заболели, будто их прижгли красноватыми углями из горевшего костра.
Откинул голову на подголовник и закрыл глаза.
А общий страх нарастал, он захватил всех в самолёте, и как зараза при эпидемии стал передаваться мне.
Действительно накатил ужас как никогда раньше, но он не сковывал инстинкты и разум.
Теперь вместе со всеми желал избежать стремительного падения с высоты.
Кожные рецепторы перестали чувствовать одежду, на теле появилось ощущение, точно нахожусь абсолютно голым среди одетых пассажиров.
Сознание невесомо раздвоилось, будто обретаюсь в одежде и кресле самолёта, но и поверх всего происходящего; не со мной это происходит, а смотрю такое кино, наблюдая со стороны ролевую сцену. Наблюдатель, блин, тут выругался про себя.
Во имя чего?!— здесь живу и существую?!
Надрывно билась в висках мысль, озарявшая голову ярким светом, а точнее проблеском маяка среди остального тумана.
Так не пойдёт никому на пользу.
Очертания салона терялись в красно-белом тумане, контура всех предметов раздваивались и размывались, будто надели на голову полиэтиленовый мешок, в котором можно только дышать и слушать, до потери ориентации в пространстве.
И слушать, только лишь слушать, голос самого себя, ещё один третий голос, мой собственный, наверно голос совести...
Голос совести, видно он всё же просыпается в таких случаях.
Ты не знаешь себя, не помнишь ничего, а голос совести диктует:
«Сделай то, сделай это. Так нужно. Так будет правильней…»
Видно сделал как надо, повинуясь этому голосу
Я не помнил дальше подробностей; что-то ментально делал, желал, повинуясь приказам из моего «Я», следую ориентирам на внутреннем компасе.
Наверно запомнилось отчетливо касание шасси об посадочную полосу аэродрома.
Пассажиры… а что они,— они буквально захлопали аплодисментами, рукоплесканиями тот экипаж, благодаря за умелое руководство и пилотировании.
Не хлопал в ладоши только один я, из всех пассажиров.
Мне было не до этого, я сидел как выжатый лимон, или точнее сказать как выжатый овощ: ничего не понимал и не соображал в этой свежей реальности.
«Перепил малость…»,— кто-то скажет мне потом под ухом.
Соседка по креслам. Ага. Перепил.
Странное чувство,— вроде живой, а вроде и нет; ощущение ходячего зомби из апокалипсиса.
Ведь мы мертвы, в другой реальности.
Из такого пике нет спасания.
— Ты прав, там вы разбились.
— Но, здесь я живой и другие тоже,— возразил.
— За всё нужно платить, и за место в раю тоже, к тому же туда не пускают без очереди.
— Не совсем понимаю; о чем ты, Некто?
— Как объяснить; с потерей чего-то, ты обретаешь Себя, а это главное...
Голос Некто снова пропал, оставляя после неосознанное желание жить, и умение управлять реальностью.
Оно ворочалось потаенно в задних отделах мозга здоровым мужиком, посапывало, потягивалось во весь рост, скидывало постель, кричало благим матом внутри меня.
В общем, вело себя неадекватно.
Ему хочется всех обнять, прижать без разбору и спасти от напасти, а мне нет.
Самолёт заправился, там снаружи починили ремонтники в жёлтых комбинезонах, и он снова поднялся в высоту, над всеми землями планеты, придерживаясь только ему понятного курса.
Снова провалился в беспорядочную дрёму.
Так шло время: сон, я, и живой самолет, на котором лечу сам и другие люди.
***
Океан, пасмурно шумел неясным рокотом, необъятно накатываясь волнистым прибоем на потемневший промокший песок от непогоды.
Шквалистый ветер гонял по не отрадному небу рваные облака.
Внизу у пологого берега уже копошились фигурки моих новых спутников.
Пора, — и я стал спускаться к ним по крутой каменистой тропинке склона возвышенности острова.
На всём его побережье, одинокое развесистое дерево с редкими листочками, стояло подтопленное по грудь ощутимым приливом.
Вокруг него колыхались на воде сбитые волнами в слипшиеся вороха водоросли и несколько пятен неопределённого цвета как надутые воздухом упавшие паруса.
Но что это?!
Пятна оказались со временем прополощенными морской водой мундирами от военной формы, и словно натянутые на вешалки–распорки, которые полоскались в прибое.
И под тряпками мундиров оказались скелеты людей, как стало понятно, подойдя ближе и по останкам сгнивших голов.
Не увидел я оскала с глазницами, они были намеренно обращены в океанскую даль и приподняты над водой.
Рукава, вытянутые вперёд, скрывающие обглоданные кости рук, мокрыми тряпками развевались с обшлагами мундиров, к которым привязаны конусные палки.
Из коротких штанин выступали отбеленные бедренные кости.
Если не знать что это скелеты мертвецов, то поодаль выглядело точно живые матросы дозорные в старых мундирах, непотопляемо лежат на волнах и вглядываются в далёкий горизонт в подзорные трубы.
Наверно это кряжистое дерево служит вроде оберегающего капища, наблюдательного пункта из другого мира, живых и мёртвых.
Не спрашивал что это такое и зачем они здесь, догадка пришла сама.
Двое спутников, из троицы унгуров, шестами споро наводили плавающие костяки скелетов, глазницами по направлению к смятенному океану.
Откуда, когда-то появился я, прорываясь сквозь дикую пляску огня и воды, через плёнку марева внеземного светопреставления.
Наблюдал за этим странным занятием, а потом захотелось зайти в манящие бескрайние воды.
Прикоснуться, приобщиться к чему-то необъяснимому, а может просто стоять надоело без дела.
Не раздеваясь, лишь быстро разулся, зашёл в пенистый прибой, брезгливо чуть отойдя от чудного дерева.
Тёмно–зелёная вода океана на удивление приятная и тёплая, приняла в свои ласковые объятия.
Взмахнул руками и бросился в набегающую высокую волну.
А взбалмошный океанский вал с шипящим урчанием, словно играя в догонялки, одним шлепком отбросил меня назад к дереву.
Толстый гребень волны подмял под собой, и увлёк на дно.
Когда стал искать точку опоры, нога упёрлась в очень твёрдое и холодное. Это каменное леденило ногу.
Наверно точно камень попался, оттолкнулся от него — пропади, да всё пропадом.
И поседевшая вода возле дерева вскипела, и восстала вверх тоннами бурлящей воды. Что такое за…? Что за матерь божья?!
Из пены отхлынувшей воды показалась полиаморфная морда великанского насекомого, величиной с приличного быка.
Вслед за ней на поверхность воды пробилось длинное туловище огромной сороконожки, которое, похоже, держалось на выпрямленных длинных осьминожьих ногах, и оно, зашагало упорно прямо на меня, стремясь задавить монолитной поступью.
Раз, и раз, — оно шагало на меня, вминая лапами в песок дна.
Что делать?!
Унгуры бесполезно тыкали в разбуженное чудище палками, стараясь отвлечь хранителя насекомое. Наверно исполинского мутанта.
Я ушёл на дно, бесполезно молотя в глуби вод океана руками.
За плечо кто-то схватил и потащил наверх, к свету…
***