Уитмор Эдвард Иерихонская мозаика глава 35

Десять
 

Зиад был болезненно мрачен в ту последнюю зиму, зиму 1981-82-го, сорокового года с тех пор, как Анна бежала из Египта. Он так и служил курьером в отделе гашиша, старейший сотрудник как по возрасту, так и по годам службы, настоящий выживший, который сумел удержать свой потрёпанный портфель с фальшивым дном, когда его отдел переходил из агентства в агентство и регулярно подвергался рейдам и поглощался и перестраивался и реинтегрировался, в соответствии с переменами фортуны. Зиад успел послужить под началом многих разных людей. Начальник он всегда называл "мой капитан".

Первый его капитан давно попал под гребень вычёсывания рядов. Следующие исчезли в тюрьмах, а некоторые были переведены наверх, на Голанские высоты. Последний капитан перед нынешним однажды просто не явился на борт, став жертвой какой-то оставшейся нераскрытой интриги.

Отдел гашиша Зиада всегда подчинялся младшему брату диктатора, независимо от того, к какому ведомству относился в данный момент. Текучка капитанов была постоянной, потому что на такой должности слишком велик соблазн наживы. А все они были людьми жёсткими и честолюбивыми. Если они рисковали удачно, то за один раз сколачивали небольшое состояние. Контролировал их полковник Чади, и опасность предпринимать что-либо личное была чрезвычайно велика. Но потенциальная прибыль застила глаза одним, и манила следующих алчных.



И Зиад мог бы приподнять свой статус, если бы решил рискнуть. Но Халим постоянно предостерегал его, а Зиад был слишком робок для самостоятельного решения.

Зиад ненавидел ливанские горы - боялся маронитов, которые обращались с ним как с собакой. Перед отъездом из Дамаска он каждый раз бывал так подавлен, что едва мог говорить, а когда возвращался, то впадал в истерику, так что ему приходилось напиваться до безчуствия, чтобы пережив похмелье прийти в себя; словно каждая поездка была сошествием в Ад.

С Халимом в ту последнюю зиму он был болезненно расслаблен и маниакально перевозбуждён одновременно. Вечерами его чуйство юмора не знало границ. Он шутил, а в глазах набухали слёзы, он хохотал, а слёзы текли по лицу. Он вытирал их и смеялся над "своей чуйствительностью". Но слёзы-то всё равно продолжали литься. Ко времени отхода ко сну лицо его походило на яблоко, которое уже поздно есть.

Днём, когда они с Халимом прогуливались вдоль реки, он вдруг оглядывался и, убедившись что в слабых зимних солнечных лучах рядом никого нет, хватал Халима за руку, наклонялся к нему и, хихикая, шептал что-то вроде:

-А вы заметили, что эль-президенте растёт? Теперь газеты сравнивают его с прославленным Салах ад;дином, величайшим мусульманским воином, когда-либо жившим на земле. И, пока без пафоса, напоминают о том, что именно этот гений войны победил крестоносцев и окончательно изгнал чужих дьяволов с Ближнего Востока. Сначала я было подумал: о боже, неужели он действительно станет таким могущественным? Но потом я подумал ещё: о нет, беспокоиться не о чем, это просто обычный случай заражения неизлечимой манией величия. Все национальные лидеры находятся в группе риска. И это можно понять и простить. А вот когда они начинают равнять себя с Богом, определяя кто в рай, кто в ад - пора беспокоиться. Потому что тогда-то и начинается всякое, которое, тут и там нарастая и подтачивая, неизбежно приведёт к колоссального масштаба потрясениям...

А на веранде дома Халима, за посиделкой с бутылкой бренди на столике между троноподобными креслами, Зиад внезапно прерывал молчаливое пьянство очередным хихиканьем:

- В Ливане говорят, что сирийцы - самые жестокие пыточных дел мастера на всём Ближнем Востоке. Но как люди приходят к таким выводам? Есть ли способ сравнить такое? А как же наши братья иракцы под властью прогрессивной партии Баас? Их президент известен как "багдадский мясник"; прогресс проникает повсюду... Почему я так боюсь Наджи и маронитов? Неужели они хуже всех остальных? Это иррационально, я знаю, но страх - это такая пакость... Начинается с чего-то конкретного и постепенно становится всеобъемлющим. Именно таково мое душевное состояние - постоянно тревожное.
Когда израильтяне уже придут и заберут Ливан из наших рук? Или, может, не пора ли американцам вбомбить его в Каменный век? Неужели русские ни капельки не заинтересованы? Можно ли уговорить французов взять его обратно?
Неужели некому?..



Халим не часто видел Зиада в ту последнюю зиму. Они редко пересекались в Дамаске. Зато однажды пересеклись в Ливане.

Это было в горах к северу от Бейрута. Халим отправился туда, чтобы встретиться с маронитским вождём второго плана, который был недругом Наджи. Этот человек имел дела с сирийцами, и Халим был там под прикрытием от полковника Чади, как инспектирующий деятельность и самодеятельность одного сирийского разведчика. Когда Халима сопроводили в большой - больше Халимова, не только с садом, но и с бассейном - дом, который, если его владельцу удастся пробиться на самый верх, станут называть "летний дворец". На скамейке в передней Халим увидел нескольких ожидающих своей очереди, каждый сидел с портфелем. Одним из них был Зиад. Зиад только глянул и быстро опустил взгляд к полу. Его лицо блестело от пота. В своём старом костюме он походил на деревенского жителя, какого-нибудь фермера-арендатора, который надел лучшую одежду на-выход и приполз вымолить у хозяина часть урожая.

Халим прошёл мимо не подавая виду. Его провели в библиотеку, укутанную в драгоценные ковры и уставленную дорогущей мебелью, где прошла встреча с хозяином. Его просили остаться на обед, но обед в Ливане занимает три-четыре часа, и Халим отговорился занятостью.



При встрече в Дамаске Зияд рассказал Халиму:

Я тогда сильно вспотел, потому что был в тёплом нижнем белье. Зимой в горах холодно, и пришлось тепло одеться, чтобы дорогой не дать дуба. А в доме, естественно, было жарко. Властители богаты, и дома их хорошо отапливаются.
Иногда мне приходится так ждать часами, и от меня начинает вонять. По крайней мере, сам я это чуствую. Мой костюм и без того пропитан запахами тысячи одиноких ночей в закоулках Дамаска и Бейрута и горных деревень, всех тех мест, где я провёл последние десять лет своей жизни... наблюдая за чужой жизнью со стороны. Потому что именно это я и делал, не так ли? Я всегда смотрел на жизнь со стороны и никогда не был её частью. Я только заглядывал в неё и мечтал оказаться там; я! пазл от другой картинки. Верно, не так ли? Целое десятилетие своей жизни, пребывая в страхе и чуствуя отвращение, езжу я в Ливан. Сжимаясь и прячась внутри себя и там тихонечко желая чего-то лучшего, проклиная всех, потому что нахожусь в ловушке, ужасаясь, когда кто-нибудь взглянет, или заговорит со мной и спросит, кто я...
А кто я? Я - Зиад, недошпион из Дамаска. До этого я был анонимной недошлюхой - журналистом вне штата, а до этого - неужели! - пацаном, мечтающим увидеть мир, мечтающим кем-то стать, когда вырастет. Но из этого ничего не вышло, я так и не стал "кем-то", а значит меня можно запросто пристрелить. Вот кто я такой...
Так вот, после того как я прождал и вспотел и ещё немного подождал, вошёл какой-то отморозок и так на меня уставился... Молодой, примерно вдвое меня моложе. Потом засмеялся нехорошо, поискал в кармане, достал однофунтовую ливанскую купюру, подошёл и пришлёпнул мне на лоб. И тут меня вызвали. К главному. Я встал, чувствуя себя разбитым, и пошёл, думая: "Это я, а это моя жизнь". Очень блевануть хотелось. Пот - холодный - аж струился по рукам и ногам, туфли хлюпали. И что с купюрой делать? Отлепить и вернуть головорезу, или это будет оскорблением? Возможно, это входной билет и я должен в таком именно виде предстать перед главным бандитом. Этакая кокарда как знак: я не девственница и, чтобы выжить в этом мире, продаю себя.
Когда входишь к таким, надо съёжиться и выглядеть испуганным, но это-то было легко. Именно так я себя и чувствовал. Но вот насчёт остального... Разные атаманы любят разные выражения почтения. Как вести себя с этим? Приплясывать? как мальчик, который вот-вот описается. Ухмыльнуться и пошутить, что от меня пахнет, как от мокрого барана? Или похвалить хозяина за его французский одеколон и отменный вкус по части ковров? Нет, можно ведь и не угадать, а значит - не угодить. Лучше вспомнить основы поведения при встрече с ближневосточным сановником. Смотришь смиренно и опасаясь и надеясь - как на великий свет, бормоча снова и снова: Хвала Господу, хвала Господу...



Так прошёл день Зиада на хорошо охраняемой вилле в горах, где Халима пригласили отобедать, что наверняка включало и "дегустировать изысканные французские вина на застеклённой террасе с видом на сад и бассейн". Зиад закончил своё описание предупреждением Халиму об этом конкретном маронитском вожде. До Зиада дошли слухи, что этому человеку нельзя доверять. Что он заключает какую-то сделку с Наджи; возможно, хочет продать своих сирийских друзей и перейти на сторону Наджи и израильтян.

Халим печально и молча выслушал это предупреждение. Конечно, он знал об этом вожде всё. Это была его работа. И на самом деле этот человек собирался заключить сделку с Наджи, и для Зиада было бы лучше держаться подальше от той деревни. Для любого сирийца было бы опасно находиться в пределах досягаемости этого человека, когда сделка будет заключена и для закрепления понадобится жертва.

Халим знал об этом всё. И полковник Чади всё это знал, естественно. Обычная работа.

Профессионалов. Но сказать Зиаду Халим ничего не мог. А даже если бы и мог? Зиад не решал куда и когда отправиться в Ливан. Решал "мой капитан". Возможно, даже лучше, что бедный Зиад ничего не знал о грядущих неприятностях. Того, чего он не знал, он мог не бояться.
И находясь в таком безвыходном положении, Зиад преданно пытался помочь Халиму, пытался предупредить своего друга.
Мысль об этом глубоко ранила Халима, и он снова почувствовал себя бесполезным. Он подвёл Зиада, возможно, смертельно. Но он ничего не мог с этим поделать.



***

В их последний совместный вечер не было сказано ничего особенного. Конечно, они не знали, что это был их последний вечер, так что не было никаких причин, чтобы он отличался от любого другого. Они должны были встретиться в центре и поужинать. Халим только что вернулся из поездки в Бейрут и ещё нужно было поработать в офисе, поэтому было решено, что Зиад будет ждать его в баре отеля на верхнем этаже административного здания.

Зиад давно сюда заходил. Бар был всё тот же, с деревянными панелями и растениями в горшках и потолочным вентилятором, который теперь не вращался, и мисками с арахисом, которые подавали к дринкам. Однако Зиаду он показался гораздо более убогим, чем он помнил по тем временам, когда сидел здесь и ждал когда его друг-гаучо, восторженный молодой идеалист из Аргентины - закончит свои бумажные дела. Да, это было очень давно, больше двадцати лет назад. Как и тогда, Зиад сидел у окна, наблюдая за пылинками в лучах заходящего солнца. Когда Халим наконец появился, Зиад читал свежий номер "Le Monde", держа пустой стакан и хрумкая арахисом.
Ностальгические воспоминания согрели. Зиад немного расслабился. Он приветственно поднял миску с арахисом:

- Ты видишь человека на седьмом небе. Двадцать лет назад я сидел в этом месте и не знал, как мне повезло. Тебе не понять, что я чуствовал тогда, вкушая настоящий скотч и бесплатный арахис! Длящийся оргазм, и даже больше. Ты показал мне мир. Просто наблюдать за тобой и видеть твою уверенность было для меня чудом. О да, хорошие дни, мой друг. Самое лучшее, что может предложить жизнь...

Они отправились в один из маленьких ресторанчиков (который теперь принадлежал Халиму). Потом прогулялись вдоль реки, остановились выпить ещё кофе, и расстались. Халим взял такси.
Просто встреча друзей. Обычный вечер. Вечер в конце зимы.



***

Об убийстве ему рассказал полковник Чади.
Однажды дождливым зимним утром, возвращаясь из Бейрута, Халим обнаружил, что на пограничном переходе его поджидает человек полковника. Это было неожиданно, поскольку встреча не намечалась. Халим сел в авто с занавесками на пассажирских местах, и его повезли по холмам.

Дождь лил с рассвета и грозился затянуться на весь день. Лил ливнем. В колеях горной дороги образовались глубокие лужи, а на поворотах дорогу размыло. Сидящий за рулём майор был новым человеком в аппарате полковника. Ехал он медленно и осторожно. Под выступами скал у дороги сквозь елозящие дворники изредка видны были укрывающиеся от сырости пастухи. Земля была безвидна и пуста. Наконец машина въехала во двор каменного фермерского дома. Халим поднял воротник пальто, глубоко вдохнул и бросился к двери.

Полковник ждал его в главной комнате, стоя спиной к потрескивающему камину. Должно быть, он только что вернулся с прогулки по холмам, потому что от его брюк парило, а сапоги были заляпаны ещё не высохшей грязью. Комнату заполнял запах мокрой шерсти и сладковатый аромат от горящих веток горного кустарника. Халим поздоровался с полковником и присоседился погреться у костра. Он заметил, что на столе стоит бутылка бренди, что было необычно. Полковник налил два бокала и протянул один Халиму.

Полковник Чади пил редко и никогда до захода солнца. Халим понял, что бренди предназначено ему, а полковник присоединился только из вежливости; потому что не подобает человеку пить в одиночку. Полковник серьёзно посмотрел на Халима:
- У меня плохие новости. Твой друг Зиад мёртв.

Естественно, полковник знал о Зиаде всё, и ему эта дружба казалась странной, потому что эти двое были совершенно не ровня.



Рассказ полковника был скуп.
Один маронитский вождь развернулся от сирийцев к Наджи. Зиад имел несчастье заночевать в маронитской деревне. Его вытащили из постели и увели, не дав одеться. Всего сирийцев в ту ночь пропало пятеро, все - второстепенные фигуры вроде Зиада. На следующее утро всех их нашли повешенными голышом на центральной площади деревни. До повешения их изувечили. На груди у каждого были глубоко вырезаны кресты.

- Была ли эта резьба по человеку сделана до или после смерти?

- Какое это имеет значение? Страдания твоего друга закончились, и он отдыхает, его боль ушла. Наши ушедшие остаются с нами, но мы должны заботиться о живых...

Полковник что-то ещё говорил, но Халим его больше не слышал. Он вышел из дома, и майор отвёз его обратно к пограничному переходу, откуда Халим отправился в Дамаск. Когда он вернулся домой, дождь продолжал лить, всё тот же дождь. Было холодно, и он не снял пальто. Он был слишком возбуждён, чтобы сесть в кресло у камина, поэтому налил себе бренди и со стаканом в руке бродил по дому туда-сюда, прислушиваясь к эху своих шагов.

Миндальное дерево за окном стояло в полном цвету, его белые и розовые цветы смело выделялись на фоне серых скелетов других деревьев сада. Первое дерево, распустившееся задолго до того, как другие деревья робко дадут хотя бы завязь. Маленькие и нежные лепестки казались невероятно неуместными среди голой и серой зимней пустоты. Они успели уже миновать пик цветения и опадали под тяжестью капель.

Дождь барабанил и барабанил по крыше. Пришла темнота, но Халим не стал зажигать лампу.

К вечеру посыпался град, а потом город и небо закоротило - гром и молнии. Сад вспыхивал под ярко-белым - 6500 Кельвинов - светом и резко темнел, оставляя флюоресцировать только цветы миндаля. В свете одной из вспышек Халим за серыми стволами деревьев мельком увидел разбитую статую, полголовы, один глаз.

Халим был рад буре. Где-то наверху боги делили небо, и раскаты этой битвы аккордами долбили прямо в душу.