Лекция 4. Теория справедливой войны

Видео: https://youtu.be/ntFnIKL1jsY

Данная лекция будет посвящена теории справедливой войны. Что такое теория справедливой войны? Обычно эту теорию делят на три части.
Первая часть касается принципов справедливого развязывания войны, то есть вопроса о том, в каких случаях начать войну будет справедливо. Эту первую часть теории справедливой войны называют «Jus ad bellum», то есть «право на войну».
Вторую часть теории справедливой войны называют «Jus in bello», то есть «право на войне». Она отвечает на вопрос: «Какими средствами справедливо вести войну, какие методы ведения войны справедливы?».
И, наконец, третья часть теории справедливой войны. Её далеко не все авторы выделяют, но, тем не менее, мы её в данной лекции выделим. Это часть, которая называется «Jus post bellum», то есть «право после войны». Эта часть теории справедливой войны отвечает на совокупность вопросов. У разных авторов, как правило, это разные вопросы, но все они поднимают эти вопросы именно под рубрикой «Jus post bellum». Одни авторы пытаются ответить на вопрос: «При каких условиях следует завершить войну?», другие авторы рассуждают об ответственности солдат, политиков, командиров, которые развязали войну или нарушали правила ведения войны, а третьи авторы говорят о том, каким должен быть послевоенный миропорядок для того, чтобы не допустить будущие войны, и какие действия нужно предпринять для того, чтобы восстановить экономику воевавших стран, то есть, иными словами, как должна проводиться послевоенная реконструкция. Все эти вопросы так или иначе касаются «Jus post bellum», то есть «права после войны».
Таким образом, теория справедливой войны состоит из трёх частей. Ее главные вопросы: «Что есть справедливая война?» и «Что есть справедливые методы ведения войны?». Эти, а также некоторые другие вопросы мы и рассмотрим.
Начнем с первой части, которая называется «Jus ad bellum», то есть право на войну.
В каких случаях развязывание войны будет справедливым? Обычно теоретики справедливой войны называют три случая.
Первый случай – самооборона.
Второй случай - коллективная оборона. Например, несколько государств заключили союз, в котором обязались помогать друг другу в случае нападения на одно из этих государств. Начало ведения боевых действий будет оправдано, когда есть агрессор, который напал либо на тебя, либо на твоего союзника, с которым у тебя есть обязательства по обороне.
Третий случай - гуманитарная интервенция. Речь идет вот о чем. В действующем Уставе ООН предусматривается такой международный орган, как Совет безопасности ООН. Данный орган ответственен за поддержание мира и безопасности на планете. В случаях каких-то существенных угроз миру и безопасности, Совет безопасности ООН имеет право осуществить определённые действия, в том числе и вооруженные действия на территории отдельных государств. Совет безопасности состоит из 15-ти государств-членов. Пять государств-членов являются постоянными членами данного Совета безопасности ООН. Это Россия, США, Франция, Великобритания и Китай. Они имеют «право вето», то есть они могут заблокировать любое решение Совета безопасности ООН. Но, тем не менее, если решение Совета безопасности принято, и никто не наложил вето, тогда этим решением может быть санкционировано вмешательство в дела одного из государств, то есть нарушение территориальной целостности, суверенитета и независимости данного государства по тем или иным причинам (для поддержания мира и безопасности).
Далее мы подробно рассмотрим условия, при которых самооборона, коллективная оборона и гуманитарная интервенция будут допустимы. Но для начала хотелось бы отметить, что сейчас есть определенный тренд понимания условий справедливого развязывания войны. Дело в том, что в Уставе ООН говорится об угрозе миру, безопасности и об актах агрессии, которые являются основаниями для вмешательства в дела других государств. Здесь на первый план выступает ценность мира и ценность безопасности, но многие западные ученые сейчас оспаривают эту базовую установку. Они говорят о том, что в основу теории справедливой войны должны быть положены права человека, то есть право на развязывание войны предоставляется не тогда, когда нарушен мир и безопасность, а тогда, когда нарушены права человека. Я думаю, что во многих случаях это все взаимосвязано, то есть в тех случаях, когда нарушается мир и безопасность, нарушаются и права человека. Но все-таки есть определенные различия, и на теоретическом уровне мы должны понять, какая точка зрения является правильной. Например, западный философ Дэвид Любен исходит из концепции прав человека. Он говорит о том, что справедливой войной является война, которая ведется в защиту прав человека. Война, которая нарушает права человека, является несправедливой. С данной концепцией можно согласиться, можно и не согласиться, но я думаю, что, как минимум, один момент можно отметить: права человека чётко зафиксированы в международных актах, но данные акты могут меняться. Нам же нужно выявить ту ценность, которая лежит в основе всех прав человека и, возможно, правильнее было бы говорить о том, что справедливая война - это война которая ведется в защиту справедливого мироустройства и справедливого правопорядка, а несправедливая посягает на этот правопорядок. Конечно, это утверждение отчасти тавтологично, но по сути и то определение, которое говорит, что справедливая война - это война в защиту прав человека, это тоже скрытая тавтология, а мы просто делаем её явной. Почему такой подход имеет преимущества? Почему мы должны говорить о том, что справедливая война ведется не просто в защиту мира и безопасности, а в защиту справедливости и прав человека? Во-первых, мир и безопасность для чего-то существует. Мирный правопорядок нужен для определенных целей, и он представляет ценность постольку, поскольку лица, которые живут условиях этого правопорядка, могут реализовать свои жизненные стратегии, могут жить спокойной нормальной жизнью, то есть жить в справедливом правопорядке. А вот если имеется несправедливой правопорядок, но, тем не менее, там, с помощью каких-то репрессивных мер, поддерживается устойчивость этого правопорядка, обеспечивается подавление оппозиции или инакомыслия, то внешне мы можем говорить, что в таком государстве наблюдаются мирная жизнь, обеспечивается безопасность, но всё-таки это жизнь в несправедливом правопорядке. В этом случае мы должны что-то с этим правопорядком сделать. Мир и безопасность аполитичных граждан (т.е. граждан, которые просто боятся высказывать свою истинную точку зрения) сами по себе сомнительны. Концепция, которая говорит о том, что справедливая война - это война в защиту мира и безопасности, не учитывает данную ситуацию. Отчасти конечно это лишь нюансы формулировок. На самом деле, когда в какой-либо стране происходят массовые и серьёзные нарушения прав человека, в этих случаях Совет безопасности ООН говорит о нарушении мира и безопасности. То есть массовые и серьезные нарушения прав человека, которые не выходят за пределы отдельной страны, с точки зрения Совета безопасности ООН уже представляют собой угрозу международному миру и безопасности, и уже являются основанием для принятия определённых мер. Поэтому этнические чистки, геноцид какой-либо части населения рассматриваются как угроза миру и безопасности. Но с точки зрения теории концепция, согласно которой справедливые войны ведутся в защиту прав человека, всё же несколько адекватнее выражает суть теории справедливой войны, чем термины «мир» и «безопасность». Ведь по сути на практике мы имеем ситуацию, когда фактически нет никакой войны между государствами, а есть лишь крайне несправедливая политика какого-либо государства по отношению к собственному народу, но мы пытаемся обосновать воспрепятствование такой политике с помощью терминов «мир» и «безопасность», что не совсем корректно. Таковы некоторые теоретические проблемы, касающиеся ценности, которая лежит в основе принципов развязывания справедливой войны.
Итак, в уставе ООН сказано и про самооборону, и про коллективную оборону, и про гуманитарную интервенцию. Теперь подробно рассмотрим эти основания и начнем с индивидуальной и коллективной обороны.
В каких случаях самооборона допустима, а в каких случаях недопустима? Я думаю, чтобы ответить на этот вопрос, нужно провести аналогию с внутригосударственным законодательством. Например, с уголовным законодательством, а именно статьей 37 Уголовного кодекса РФ («Необходимая оборона»). Сегодня российские юристы руководствуются разъяснением Верховного Суда РФ, которое касается данной статьи. Верховный суд разъясняет, в каких случаях необходимая оборона является допустимой, а в каких случаях она недопустима.
В частности Верховный суд разъясняет, что согласно статьей 37 УК РФ, во-первых, в порядке самообороны вред может быть причинен только посягающему лицу. Иными словами, мы не вправе причинять вред какому-то третьему лицу, которое на нас не посягает.
Второе условие таково: вред который причиняется посягающему лицу, может быть больше, чем вред предотвращенный посредством необходимой самообороны, но при этом не должно быть явного превышения пределов необходимой обороны. Вот из этого исходит наш российский законодатель. Я думаю, что это вполне адекватная позиция, потому что когда мы прибегаем к необходимой оборону, мы находимся в такой ситуации, где достаточно сложно рассчитать, какой вред мы можем причинить, и какой вред может быть причинен нам. Поэтому здесь законодатель не ставит четких границ. Законодатель не говорит, что вред предотвращённый с помощью необходимой обороны, должен быть в любом случае больше, чем вред, который мы нанесли в порядке необходимой обороны. Такого требования нет. Но и явного превышения пределов необходимой обороны тоже не должно быть. Я думаю, что и на международном уровне может быть проведена та же самая логика. Кстати, в теории справедливой войны ученые выделяют критерий соразмерности, который те же самые мысли и выражает.
Помимо сказанного, Верховный суд Российской Федерации, применительно к нашему законодательству, говорит о том, что вред, который предотвращается, должен быть реальным, а не мнимым, то есть нам не просто должно казаться, что нам может быть причинен вред, но у нас должны быть реальные объективные основания считать, что данный вред будет причинен, если мы не предпримем каких-либо действий.
Наконец, закон требует, чтобы посягательство было «наличным», то есть либо оно должно иметь место в данный момент, когда мы обороняемся, либо должны иметь место непосредственная угроза посягательства (то есть должно быть налицо, что оно вот-вот начнется). Верховный суд говорит о реальной угрозе посягательства. Сама статья 37 уголовного кодекса говорит о непосредственной угрозе насилия. В крайнем случае, оправданием может быть то, что нам непонятен момент завершения посягательства, то есть оно уже не является «наличным», но нам кажется, что оно продолжается.
Мы сейчас погрузились в действующее российское уголовное законодательство для того, чтобы почерпнуть из него морально значимые критерии. На самом деле те же самые критерии можно экстраполировать на сферу международного права, международных правоотношений и порассуждать о том, в каких случаях государство может предпринять вооруженные действия в рамках самообороны.
Среди западных философов дискуссия в области самообороны идет в основном в отношении двух понятий: первое – упреждающие (preemptive) удары; второе - превентивные (preventive) удары. Под упреждающим ударом имеется в виду ситуация, когда есть непосредственная угроза, и если мы не предпримем этот упреждающий удар, то потерпим существенный вред. Превентивный удар - это когда никакой непосредственной угрозы нет, но, тем не менее, мы говорим о том, что в будущем эта угроза вероятна, и чтобы минимизировать наши риски, мы можем нанести удар по нашему предполагаемому врагу, чтобы он ничего не смог сделать. Так вот среди западных философов упреждающие удары всецело поддерживаются, а превентивные удары не поддерживаются. Мы видим, что примерно та же самая логика действует и на международном уровне, а не только на уровне внутригосударственного законодательства. Доктрину превентивных ударов предложил Джордж Буш, и эта западная дискуссия как раз связана с критикой позиции Джорджа Буша. Но западные философы не всегда чётко придерживаются этого различия. Всё-таки можно иногда встретить в западной литературе точки зрения, которые как будто бы оправдывают превентивный удар. Например, одни ученые говорят: «Знаете, есть группы бандформирований, террористические формирования или повстанцы, которые не ведут постоянную боевую деятельность как государство, но они действуют точечно. Сегодня они совершили вылазку или террористический акт, а потом замолкают и уходят в тень. Так вот в этом случае мы можем говорить о том, что посягательства фактически продолжаются, и, поэтому мы вправе нанести удар по таким группам». То есть здесь очень тонкая грань между превентивным ударом и упреждающим ударом. Та же самая логика иногда распространяется на государства-изгои, которые характеризуются тоталитарным строем, отсутствием демократии, нарушением прав человека, которые при этом проявляют признаки того, что они могут вести агрессивную внешнюю политику. В этом случае американские учёные тоже зачастую говорят, что в целях их безопасности по таким государствам можно нанести превентивный удар. Но на мой взгляд это уже своего рода перегибание палки. Я думаю, что в таких случаях всегда нужно руководствоваться объективными данными: какие именно у нас есть основания полагать, что конкретное государство или конкретная вооруженная группировка может нанести удар. Грубо говоря, нужно понять, существует ли непосредственная угроза, о которой обычно говорят юристы в тех случаях, когда рассуждают о допустимости необходимой обороны применительно к уголовному праву. Тут очень важно не допустить злоупотребления, потому что все-таки теория справедливой войны — это теория, которая имеет дело с человеческими жертвами, с массовыми преступлениями. Поэтому малейшие теоретические просчеты и вероятностные выводы могут стоить многих жизней.
Ещё можно сказать о таком понятии в международном праве, как «вооруженные репрессалии». Вооруженные репрессалии - это наказание за военные преступления, осуществляемые с помощью вооруженных сил. Так вот вооруженные репрессалии международным правом запрещены, то есть если какое-либо государство совершило акт агрессии, то мы не можем наказывать его с помощью вооруженных действий. Мы можем применять вооруженную силу лишь для принуждения этого государства к миру, но не для осуществления возмездия. Термин «вооружённые репрессалии» показывает, чем отличается война от наказания. Если мы говорим о войне, то здесь можно провести аналогию с институтом  необходимой обороны, который имеется во внутригосударственных правопорядках. Когда мы обороняемся от преступника, мы не наказываем его, мы всего лишь пытаемся его остановить, и пытаемся не допустить причинение вреда данным преступником. Но наказание должно следовать уже от правоохранительных органов, от специальных институтов, которые для этого и созданы. Поэтому когда государство обороняется, его целью тоже должно быть остановить агрессора, но не наказать его. И вот это различие очень важно, потому что многие западные философы, когда говорят о том, что можно совершить определённые вооружённые действия против государств, которые ранее проявляли агрессию, они так имплицитно пытаются провести точку зрения, согласно которой вооружённые репрессалии разрешены. Если государство-агрессор раннее совершило агрессию, и теперь мы на этом основании против него что-то предпринимаем, то мы, по сути, его наказываем. Но это международным правом запрещено. Я думаю, что вполне разумно запрещено, потому что если мы хотим привлечь агрессора к ответственности, то мы должны, в первую очередь, иметь ввиду, что никто не может быть судьей в своем собственном деле. Другими словами, потерпевший не может наказывать преступника, потому что это будет просто необъективный суд. Во-вторых, мы должны иметь ввиду, что в таком случае наказание будет осуществляться по принципу кровной мести, то есть главным мотивом потерпевшего будет отомстить преступнику, а цель наказания состоит совсем не в этом. Цель наказания состоит в предотвращении новых преступлений, а не в том, чтобы отомстить, совершить какое-то воздаяние, кару. Поэтому, если мы разрешаем вооруженные репрессалии, мы тем самым не только путаем теорию справедливой войны и теорию справедливого наказания, но мы ещё извращаем сам смысл наказания. Поэтому те авторы, которые говорят о том, что возможны какие-то вооружённые действия против государства, которое недавно совершило агрессию под тем предлогом, что оно и сейчас может совершить агрессию, что посягательство продолжается, я думаю, перегибают палку. Всегда нужно учитывать объективные факторы, которые бы подтвердили, что посягательство действительно не закончилось, или есть объективная угроза посягательства. В частности, если политические лидеры какого-либо государства делают милитаристские высказывания, то это еще ни о чем не говорит. И если какое-то государство боится нападения своего врага, то само по себе это субъективное ощущение страха еще ни о чем не говорит. Всегда должны быть объективные данные, которые говорят о наличном посягательстве.
Ещё один момент, который можно отметить, что во внутригосударственном законодательстве обычно о необходимой обороне идет речь, когда есть какое-то противоправное посягательство, а я против этого противоправного посягательства защищаюсь. Но если я сам поступаю противоправно, если я сам совершаю преступление, а меня хотят остановить сотрудники полиции, то мои действия по самозащите от стражей правопорядка не могут быть расценены как необходимая оборона. В этом случае я продолжаю нарушать закон, сопротивляясь сотрудникам полиции. И то же самое можно экстраполировать на международный уровень. Государство-агрессор, которое несправедливо начало войну, оно не может считаться обороняющимся, даже если против него потом начались какие-то вооруженные действия. Оно уже переступило закон, и потому должно подчиниться действиям международного сообщества, которое направлено на нейтрализацию этого преступления, которое государство совершило. И, в этом случае, мы, как минимум, в большинстве случаев, не можем говорить о том, что государство-агрессор имеет право на самооборону.
Таковы основные теоретические наработки, которые имеются в западной литературе относительно того, в каких случаях самооборона допустима. Тут основная мысль состоит в том, что мы можем ориентироваться на внутригосударственный институт необходимой обороны и в рамках разумного проводить аналогию с международным правом.
Второй момент — это коллективная оборона. Вот тут опять же американские ученые настаивают на том, что любое государство может помочь жертве агрессора. То есть если мы видим, что какое-то государство является агрессором, например оно напало на другое государство, то мы этому другому государству можем помочь. Именно такой логикой руководствовались Соединенные Штаты. Но в деле Никарагуа против Соединенных Штатов, которое рассмотрел Международный суд ООН в 1986 году, Международный суд ООН сформулировал другую позицию. Он сказал, что, во-первых, если какое-то государство-жертва действительно подверглось нападению, то в первую очередь это государство должно официально заявить, что оно стало жертвой агрессора. И во-вторых: государство должно попросить других государств оказать ему помощь. Оба эти условия должны быть соблюдены, в противном случае нельзя говорить о том, что имеет место коллективная оборона. В деле, которое рассматривалось Международным судом ООН, было установлено что со стороны Соединённых Штатов эти условия не были соблюдены. И современные американские ученые тоже забывают об этом деле и пытаются обосновать позицию, согласно которой одно государство при любых условиях может защищать другое государство от актов агрессии. Такая позиция чревата злоупотреблениями. По сути мы сами объявляем какое-то государство жертвой, еще какое-то государство агрессором, и начинаем вооружённые действия против государства-агрессора. Конечно, не должно быть такого самосуда, должны быть объективные данные и, в первую очередь, это заявление потерпевшей стороны. Если же, по каким-либо причинам, законная власть в государстве-жертве уже свергнута, то я думаю, что мы можем исходить из того, какое бы решение приняла эта власть, если бы она еще сохранялась. То есть мы не можем просто сказать: «Знаете, законные власти уже свергнуты, и мы не можем их спросить, хотят они нашего вмешательства или нет». Я думаю, что мы можем только предположить, хотели бы легитимные власти нашего вмешательства, если бы они не были свергнуты. Здесь идет речь о том, что иногда государство, которое якобы приходит на помощь государству-жертве, не пользуются никаким авторитетом среди местного населения, и поэтому местное население не воспринимает действия этого государства как действительную помощь. Оно воспринимает эти действия как действия второго агрессора, который воспользовался ситуацией. Поэтому очень важным является согласие государства-жертвы на то, что кто-то в порядке коллективной обороны ему помогает. А вот если заключены какие-то международные договоры, которые обязывают государства помогать друг другу, тогда мы можем говорить о том, что здесь уже имеет место не право другого государства, а именно обязанность другого государства помочь своим «контрагентам». Тогда все регламентируется теми договоренностями, которые были ранее достигнуты между этими двумя государствами. Здесь все гораздо проще: если есть договор о коллективной обороне, то нужно этим договором руководствоваться. Тогда уже налицо не право помочь другому государству, а именно обязанность.
Теперь перейдем к более животрепещущей теме. Она называется «Гуманитарные интервенции». Гуманитарные интервенции - это вооруженное вмешательство в дела другого государства, которое не проявляет агрессии на международной арене, но совершает такие действия, которые, с точки зрения международного сообщества, являются угрозой миру и безопасности. Здесь говорится про этнические чистки, геноцид, массовые грубые нарушения прав человека внутри данного государства. Все это свидетельствует о нарушении мира и безопасности. В таких случаях только разрешению мандата Совета Безопасности ООН  возможно вмешательство в дела другого государства и совершение каких-либо действий, которые будут направлены на восстановление мира и безопасности. Тут есть три важных вопроса:
во-первых, в каких случаях допустимо вмешательство в виде гуманитарной интервенции;
во-вторых, кто должен или вправе вмешиваться;
в-третьих, какие обязательства берет на себя интервент.
Начнём с третьего вопроса. Здесь речь идет о том, что когда какое-то государство вмешивается в дела другого государства, чтобы помочь местному населению и предотвратить какие-то массовые нарушения прав человека, то после этих действий, даже когда действительно удается предотвратить существующие нарушения прав человека, государство, в которые произошло вмешательство, оказывается в полной разрухе, вся военная и гражданская инфраструктура у него разрушена, есть множество человеческих жертв, есть разрушенная экономика. Когда государство-интервент уходит, то, возможно, оно оставит жителей, которых оно совсем недавно защищало, еще в более худшем состоянии: в состоянии, которые чревато новыми нарушениями прав человека, новыми смутами, преступлениями и т. д. Поэтому международное и научное сообщества сегодня исходят из того, что государство-интервент должно на себя взять обязательство по некоей послевоенной реконструкции государства, в которое оно вмешалось. Если ты вмешиваешься в дела другого государства, совершаешь определённые действия, после которых возникают ситуации причинения вреда, то ты должен этот вред возместить. Таков ответ на вопрос: «Какие обстоятельства берет на себя интервент?»
Рассмотрим два других вопроса: «В каких случаях допустима гуманитарная интервенция?» и «Кто в праве или обязан вмешиваться?».
Как правило, учеными рассматривается лишь вопрос о том, в каких случаях допустима гуманитарная интервенция. И вот здесь авторы предлагают разные точки зрения. Например, Майкл Уолцер (это автор, с которого началась современная теория справедливой войны, так как его работа 1977 года «Справедливые и несправедливые войны» положила начало современным дискуссиям по теории справедливой войны). Он говорит о том, что суверенитет и территориальная целостность государства могут быть нарушены в тех случаях, когда нарушается то, ради чего эта территориальная целостность и суверенитет существуют, а именно право народа на самоопределение. Отсюда он выводит случаи, когда возможно вмешательство в дела другого государства.
Во-первых, когда есть какое-то национально-освободительное движение, которое зарекомендовало себя в качестве представительного, то есть лидер этого движения представляет значительную массу людей. В международном праве, к слову, есть такой субъект международного права как нации борющиеся за независимость. Майкл Уолцер говорит, что мы можем вмешаться в дела другого государства, если это государство препятствует реализации права на самоопределение какой-то значительной группы лиц, то есть мы можем помочь национально-освободительному движению, если оно действительно является таковым.
Второй случай, который называет Майкл Уолцер, - это случай, когда в дела другого государства уже вмешалось какое-то государство, и мы должны вмешаться для того, чтобы восстановить тот баланс сил, который существовал до первоначального вмешательства. Это такая определенная софистика, потому что не очень понятно, как теперь восстановить первоначальный баланс сил, каким он был, каким он мог бы быть. Поэтому позиция Уолцера мне кажется спорной. Кроме того, получается, что Уолцер говорит о том, что у нас нет оснований поддерживать революции, совершающиеся в других странах, но если какое-то государство уже вмешалось в эту революцию, то для того, чтобы восстановить баланс сил, мы тоже можем вмешаться. И вот тут не очень понятно. Если Уолцер говорит о том, что мы можем поддержать национально-освободительное движение, почему мы тогда не можем поддерживать революции в других государствах, почему не можем вмешаться в них? Почему мы должны ждать, когда какое-то другое государство вмешается, и только под этим предлогом самим вмешиваться? Тут Уолцер не поясняет, в чем сущность разницы между национально-освободительным движением и революциями, и почему мы вообще должны такое разграничение проводить.
Третий случай по Уолцеру – это серьезные массовые нарушения прав человека, которые свидетельствуют о том, что действующая власть в государстве уже не может рассматриваться, как власть, которая выражает интересы народа. В этих случаях мы тоже можем вмешаться в дела этого государства для того, чтобы предотвратить эти массовые группы нарушений прав человека, потому что действующая власть уже не является продуктом самоопределения народа.
Такова позиция Уолцера. Он исходит из ключевого права наций на самоопределение и рассматривает государство как самоопределение определенной группы лиц. Если этого самоопределения нет, или если ему кто-то препятствует, то мы можем вмешаться.
Но, возможно, самоопределение не является высшей ценностью, возможно самоопределение тоже существует для чего-то! Например, для торжества справедливости. Возможно, самоопределение является лишь формой, которая позволяет реализовывать справедливые нормы, справедливые устои и т. д. И в этом случае мы можем обратиться непосредственно к идеалу справедливости, что и делают другие авторы. Например, классик теории справедливой войны Брайан Оренд, который говорит о том, что государство обладает суверенитетом, территориальной целостностью и независимостью только в тех случаях, когда оно удовлетворяет требованиям минимальной справедливости. Что такое минимальная справедливость? По Брайану Оренду, это ситуации, когда государство обеспечивает  эффективный правопорядок, обеспечивает соблюдение прав человека, то есть доступ к объектам прав человека, обеспечивает защиту своего населения от внешних угроз и ведет себя на международной арене минимально справедливым образом, то есть не совершает актов агрессии. Это требования минимальной справедливости, которые предъявляются государству. Если государство этим требованиям  не удовлетворяет, значит оно не имеет права на территориальную целостность, на политическую независимость, и, значит другие государства могут в него вмешаться, потому что это уже не та структура, которая действительно выражает требования справедливости. Это позиция Брайна Оренда. То есть он уже из другого исходит. И, возможно, эта позиция ближе к истине, потому что она подводит нас ближе к главному идеалу справедливости, которому самоопределение народов только служит.
И ещё один момент можно отметить: некоторые авторы говорят о том, что допустимо вмешательство в том случае, когда на территории какого-либо государства идет гражданская война, и эта гражданская война достаточно длительная, приводит к многочисленным жертвам, вследствие чего очевидно, что без постороннего вмешательства она вряд ли будет прекращена. В этом случае, по мнению многих авторов, допустимо вмешательство других государств для того, чтобы эту гражданскую войну приостановить, то есть приостановить массовые жертвы. Это тоже очень интересный момент, потому что, допустим, если мы исходим из критериев, которые предлагает Майкл Уолцер (он говорит о том, что мы можем вмешиваться в дела другого государства, только если другие государства уже вмешались), то мы можем вмешиваться в чужие гражданские войны только для того, чтобы восстановить баланс сил. Но ведь это фактически означает, что мы вмешиваемся, чтобы сделать гражданскую войну непрекращающейся! Другие авторы говорят о том, что сложившийся баланс сил влечет какие-то перманентные нарушения прав человека, и мы должны вмешаться именно для того, чтобы этот баланс сил нарушить, нарушить его таким образом, чтобы наконец-то прекратить гражданскую войну. Пожалуй, позиция, которая исходит из приоритета справедливости, как раз допускает и вмешательства в гражданские войны, но я думаю, что здесь нужно еще иметь в виду, что гражданская война - это все-таки особый случай. Фактически мы имеем определенную группу людей, которые характеризуются каким-то единством, общей идеологией, общим пониманием того, как они дальше хотят жить. И есть другая группа людей, которые тоже характеризуются общей идеологией, единством, общим пониманием как дальше жить. Но эти идеологии крайне противоположны. Это означает, что на территории одного государства сложились два политических сообщества, которые еще не обрели статус государств, но, тем не менее, это полноценные политические сообщества, признающие над собой разную публичную власть. Получается, что гражданскую войну в этом плане можно рассматривать, как обычную войну между двумя государствами, так как государство тоже является политическим сообществом. И мы ведь не вмешиваемся в войну сторонних  государств, если мы не понимаем кто из них агрессор, а кто жертва! Понятно, если мы определили агрессора и жертву, мы вмешиваемся для того, чтобы помочь жертве. Но если этого не известно, как мы можем вмешаться в войну двух государств? На основании того, что нарушаются права человека? Ну они в принципе всегда нарушаются. Само состояние войны это обуславливает. Вот это проблема гражданских войн. Тут если и вмешиваться, то лишь для того, чтобы прекратить войну. Но как именно? Прекратить войну можно по-разному. Можно прекратить ее, фактически лишив кого-то право на самоопределение.
Еще один случай, в рамках которого говорят о допустимости гуманитарных интервенций – это крупные катастрофы природного или техногенного характера, которые влекут массовый голод, массовую смерть населения, и которые требуют от правительства принятия каких-то важных неотложных мер. В тех случаях, когда правительство их не предпринимает по своей собственной неквалифицированности или неспособности принять эти меры в отсутствие необходимых знаний, необходимых ресурсов для принятия мер, возможно, нам тоже следует допустить вмешательство других государств, хотя здесь может и не быть злого умысла правительства той стороны, которое не может справиться с последствиями катастрофы. Здесь нет умышленных преступлений правительства против своих граждан. Но может быть, в этих случаях мы тоже имеем право вмешаться. Правда я думаю, что большинство мыслителей тут скажут, что если правительство не предпринимает никаких мер или не может принять эффективные меры, то возможно все-таки тут есть какой-то умысел со стороны правительства. Но предположим гипотетическую ситуацию, что правительство хочет, но не может справиться с какой-то проблемой, с массовым бедствием. Но при этом оно почему-то добровольно не приглашает международное сообщество оказать помощь. Может быть, в этих случаях тоже допустимо вмешательство. И вот этот случай показывает, что, может быть, не всегда массовые нарушения прав человека, санкционирующие вмешательства в дела другого государства, должны быть связаны с чьим-то умыслом.
Отметим также несколько моментов, которые касаются проблемы легитимности. Многие авторы говорят о том, что для того, чтобы гуманитарная интервенция была справедливой, должно быть согласие народа того государства, в которое осуществляется вмешательство. В этом тоже есть определенная логика. Другие авторы говорят о том, что должно быть согласие народа государства-интервента. То есть, если какое-то государство хочет вмешаться в события, которые происходят за пределами границ, то оно должно действовать с согласия своего собственного народа. Но это спорные моменты. Дело в том, что не всегда, когда предпринимаются какие-либо военные действия, есть возможность спросить мнение своего собственного населения. Возможно, достаточно просто легальности этой процедуры, когда решение о вооруженных мерах принимает тот орган, который уполномочен конституцией на принятие таких решений.
И последний вопрос, который мы рассмотрим, это вопрос, который касается того, кто имеет право вмешиваться. Этот вопрос гораздо в меньшей степени рассматривается ученым сообществом. Тут нет сложившихся точек зрения – предлагаются самые разные точки зрения. Одни авторы предлагают подход с точки зрения эффективности, то есть то государство, которое эффективнее всего сможет предотвратить нарушение прав человека, обязано вмешаться и предотвратить его. Но, может быть, мы здесь не должны все сводить к утилитаристским принципам. Мы должны, все-таки, исходить не только из утилитаристской, но и из деонтологической этики, которая говорит, что отдельные действия в любом случае будут несправедливы, а другие действия будут в любом случае справедливы.
Представляется важным, чтобы в дела другого государства вмешивалось именно то государство, которое не просто может сделать это эффективнее других, но и будет следовать определённым требованиям справедливости. В этом отношении обычно называется критерий легитимности, под которым понимается, что вмешательство лучше производить многосторонне, то есть когда несколько государств договорились провести определённые действия. Когда действия совершаются многими государствами по согласованию друг с другом, эти действия с меньшей степенью вероятности можно будет расценить как произвол. Помимо того, что должна быть договорённость этих государств, сами действия тоже должны быть коллективными, чтобы государства, вмешивающиеся для предотвращения нарушений прав человека, могли друг друга контролировать.
Наконец, обычно отмечают значимость авторитета вмешивающихся государств. Если государство пытается помочь местному населению, вмешиваясь в его дела, то оно должно понимать, насколько оно авторитетно среди этого местного населения, и не получится ли так, что само это местное население будет противиться помощи данного государства. Это к вопросу о том, что некоторые государства уже давно взяли на себя роль мировых жандармов.
Кроме того, возможно, что государство, которое изначально вызывает сомнение в легитимности своих действий - например государство, которое недавно совершало акт агрессии - и не имеет права вмешиваться, или имеет, но в меньшей степени.
Таким образом, вопрос о том, кто имеет право вмешиваться, решается в научной литературе неоднозначно. Но надо сказать, что здесь и не может быть однозначного ответа. Должна быть определенная легитимность вмешательства, а не только эффективность. Государство, которое может наиболее эффективно решить вопрос прекращения массовых нарушений прав человека, имеет большую обязанность вмешаться. Государство, которое обладает большим авторитетом среди местного населения, скорее всего, будет более эффективно выполнять свои функции защитника прав человека, и потому, возможно, тоже имеет большее право на вмешательство. Но это только некоторые критерии, которые здесь можно назвать. Я думаю, что приоритет нужно дать деонтологической этике, которая говорит, что если государство не может быть названо справедливым интервентом, оно и не может вообще вмешиваться. Поэтому легитимность не всегда вытекает из эффективности, по крайней мере напрямую.
Кроме того, при рассмотрении вопроса о том, кто обязан вмешиваться, часто упоминается о том, что государства, которые являются соседними по отношению к государству, в котором происходит нарушение прав человека, имеют особые обязательства, например они должны предоставить свою территорию для размещения вооруженных сил интервентов, для размещения беженцев и т. д. Члены Совета Безопасности ООН имеют свои особые обязательства, например не злоупотреблять правом вето. Короче говоря, вопрос тут непростой, и не всегда сводится к эффективности.
Мы рассмотрели случаи, при которых допустимо развязывание войны: самооборона, коллективная оборона и гуманитарная интервенция. Но когда мы говорим о принципах справедливого развязывания войны, мы говорим не только о том, что поводы для развязывания войны должны быть справедливыми, но мы говорим еще и о других принципах справедливости, которые должны быть здесь соблюдены. Обычно теоретики справедливой войны выделяют шесть принципов «Jus ad bellum», то есть шесть принципов справедливого развязывания войны:
принцип правого дела или принцип достаточного основания;
принцип крайней необходимости;
принцип соразмерности;
принцип доброй воли;
принцип легальности или принцип легитимности;
принцип вероятности успеха.
Так вот, говоря о тех случаях, когда война допустима, мы в основном говорим лишь о принципе достаточного основания. Это только один из принципов, который должен быть соблюден. Поэтому мы сейчас перейдем к рассмотрению остальных принципов.
Сразу скажу, что несмотря на то, что теоретики справедливой войны выделяют целых шесть принципов «Jus ad bellum», по моему мнению правильнее говорить об обоснованности только трех из этих принципов.
Один из этих принципов мы уже разобрали, это принцип достаточного основания. То есть все, что мы говорили о самообороне, гуманитарной интервенции, это все касается, в основном, принципа достаточного основания. Этот принцип подразумевает, что мы должны выработать критерии самообороны, критерии допустимости гуманитарной интервенции и т.д.
Второй принцип - это принцип крайнего средства. Принцип крайнего средства означает, что мы можем предпринять определённые вооруженные действия лишь в том случае, если все остальные действия, менее разрушительные, с очень большой долей вероятности не приведут к успеху. То есть здесь речь идёт не о том, что мы должны перепробовать абсолютно все средства, прежде чем начать войну, потому что перечень мирных средств неисчерпаем. Но мы должны исходить из разумных вероятностей, из разумных ожиданий того, к каким последствиям могут привести те или иные действия. Если мы видим, что кроме вооруженного вмешательства никакие другие действия, скорее всего, не приведут к положительному результату, то, в этом случае, мы можем прибегнуть к вооруженным действиям, и принцип крайнего средства будет соблюдён.
Здесь нужно иметь ввиду, что далеко не всегда мирные средства действительно менее разрушительны по сравнению с военными действиями. Например, когда мы говорим об экономических санкциях, которые можно применить к государству-агрессору или государству с тоталитарным строем, нарушающим права человека, то мы всегда должны иметь ввиду, что эти экономические санкции, в первую очередь, скажутся на населении данного государства, которое, может быть, ни в чем не виновато. Есть такой доклад, который называется "Обязанность защищать" ("Responsibility to protect"). Это доклад, который был сделан в 2001 году специальной международной комиссией, которая была создана под эгидой ООН. Там говорится о том, что экономические санкции должны быть избирательными, они не должны быть направлены на всё население, а должны быть направлены только на конкретных лиц, которые могут принимать властные решения. Но события, которые происходят на международной арене, в том числе с участием России, позволяют сделать вывод о том, что даже если те или иные санкции направлены исключительно против руководства страны, которое совершает акты агрессии, в конечном счете они могут вредить и простому населению, потому что руководство страны, распоряжающееся бюджетом и определяющее политику государства, запросто может принять такие законы и проводить такую политику, которые перекладывают все негативные последствия санкций на простое население. Поэтому экономические санкции - это всегда то, что имеет неизбирательный характер, и, как правило, причиняет вред простому населению. Когда мы говорим об экономических санкциях, мы говорим о каких-то экономических расчетах, но, в конечном итоге, мы не замечаем, что под этой фразой подразумеваются жертвы среди людей, которые не смогли справиться с новыми экономическими условиями.
Еще раз отметим, что «крайнее средство» должно рассматриваться в «систематическом» плане, а не в «хронологическом», то есть мы не должны перепробовать абсолютно все средства, прежде чем прибегнуть к вооруженным действиям.
Следующий принцип - принцип вероятности успеха. Здесь имеется в виду, что государство не должно совершать вооруженных действий, если оно не уверено, что эти действия приведут к положительным результатам. Но, возможно, этот принцип является излишним, потому что государство, которое предпринимает действия, нарушающие этот принцип, не сможет соблюсти другой принцип справедливого начала войны, а именно принцип соразмерности. Если я начинаю боевые действия и заранее знаю, что они не приведут к результату, то, скорее всего, те жертвы, которые я спровоцирую, будут не соразмерны тем положительным эффектам, которые я предполагаю достичь. Поэтому здесь будет нарушен другой принцип, а именно принцип соразмерности. В этом случае можно сомневаться в том, что принцип вероятности успеха является самостоятельным.
Теперь перейдем к принципу соразмерности, который мы уже охарактеризовали. Здесь речь идет о том, что когда я предпринимаю определённые военные действия, я однозначно буду совершать действия, которые приведут к причинению вреда. Этот причиненный вред должен быть меньше, чем тот вред, который я пытаюсь предотвратить (то есть не тот вред, который мне уже причинён, а тот, который будет причинён, если я не предприму определённых вооруженных действий). Тут нужно учитывать чисто военные потери, а также потери среди гражданского населения и потери среди объектов мирной инфраструктуры. Здесь нужно учитывать явные потери и неявные, связанные с отвлечением ресурсов из мирных отраслей экономики. Мы должны все это сопоставить ,и начинать войну только в тех случаях, когда мы можем быть уверены в том, что наши действия приведут к меньшему вреду, чем тот, который будет предотвращен. В конечном итоге очень сложно всё это рассчитать, но, по крайней мере, должны быть разумные основания, что действительно оправдано начинать войну против агрессора.
Перейдем к рассмотрению принципа добрых намерений. Одна из проблем с этим принципов том, что не очень понятно, как измерять намерения государства. Намерения  государства - это намерения Президента, Правительства, Государственной думы или Совета федерации? Или полевых командиров? Что если субъективные цели различных представителей государства также различны? Но главная проблема даже не в этом .Принцип добрых намерений  не имеет существенного значения потому, что в конечном счете, можно задаться вопросом: какая нам разница, каких намерений придерживались те или иные государственные деятели, если то, что они сделали, формально попадает под критерии самообороны или гуманитарной интервенции, и при этом вред, который они причинили, меньше того вреда, который был предотвращен? Действительно ли у них должны быть еще какие-то добрые намерения, чтобы их действия были оправданы? Почему отсутствие добрых намерений должно сразу делать вооруженные действия несправедливыми? С учетом этих вопросов я сомневаюсь, что этот принцип добрых намерений действительно имеет значение для теории справедливой войны.
Следующий принцип - принцип легитимности власти. Тут обычно говорят, что войну должен начинать тот орган, который уполномочен действующим законодательством на объявление такой войны. И вновь не очень понятно, какое значение этот принцип имеет для теории справедливой войны. Ведь теория справедливой войны сама должна показать справедлив или несправедлив тот или иной закон. Если же мы говорим, что справедливо соблюдать закон, то мы просто занимаемся тавтологией, и теория справедливой войны не выполняет критической функции. Поэтому на самом деле не так важно, какой именно орган принял решение о начале военных действий, если эти действия удовлетворяют другим критериям справедливой войны.
В итоге получается, что из всех шести принципов, которые мы назвали, наиболее обоснованными можно назвать только три:
принцип правого дела;
принцип крайнего средства;
принцип соразмерности.
Таковы принципы справедливого развязывания войны.
Еще один момент, который можно отметить, это проблема «неполитических» сообществ, то есть проблема определённых террористических группировок, которые находятся на территории другого государства и которые создают опасность для нас, для прав наших граждан. Действительно-ли мы можем нарушить территориальную целостность другого государства, которое само не может или не хочет бороться с этими преступными группировками для того, чтобы обеспечить безопасность наших граждан? В качестве примера Майкл Уолцер приводит израильский рейд на аэропорт в Бейруте. Речь идет о том, что на территории другого государства существуют определённые преступные группы, которые могут нести угрозу для граждан нашего государства, но это другое государство не предпринимает надлежащих мер для предотвращения этих угроз. Можем ли мы нарушить территориальную целостность и суверенитет другого государства, которое само с этими преступными группами не борется? Тут, опять же, очень важно различать теорию справедливой войны и теорию наказания. Мы не можем выступать палачами для другого государства, мы не имеем право наказывать другое государство, потому что тогда мы являемся судьёй в своем собственном деле. То есть любые действия на территории другого государства должны быть не против этого государства, как политического сообщества, а против конкретных преступных групп, которые нам мешают. Здесь мы ни в коем случае не можем говорить о наказании. Кроме того, если даже мы говорим о том, что мы подразумеваем действия только в отношении преступных групп, а не самого государства, то я думаю, что должны быть соблюдены все классические принципы теории справедливой войны, которые мы назвали, а именно принцип правого дела, принцип крайнего средства и принцип соразмерности. Другими словами, действия конкретных преступных групп должны иметь признаки агрессии, чтобы мы действительно были уверены, что если мы сейчас не предпримем определённых мер, то в будущем это может повлечь несоразмерное причинение вреда нашим гражданам. Здесь действуют все те же самые принципы справедливой войны и, в принципе, ситуация не отличается от войны между двумя государствами.
Перейдем теперь к принципам справедливого ведения войны, то есть к принципам «Jus in bello». Обычно здесь называют всего два принципа: принцип соразмерности и принцип различия. То есть если «Jus ad bellum» включает 6 принципов, то тут всего два принципа. Но мне кажется, что это не очень правильно. Я предлагаю различать, ну как минимум, три принципа, а может даже и четыре. Помимо принципа соразмерности и принципа различия, можно ещё выделить принцип военной необходимости, принцип приоритета мирного населения и мирной инфраструктуры перед вооружёнными комбатантами, солдатами и объектами военной инфраструктуры.
Рассмотрим все эти принципы, но сначала снова поразмышляем о принципах «Jus in bello» в целом.
Дело в том, что Майкл Уолцер - родоначальник современной теории справедливой войны, выделял особый вид ситуации, которую называл «Supreme emergency», в которой, по его мнению, принципы справедливого ведения войны могут быть нарушены. Здесь речь идет о том, что если какая-нибудь военная угроза представляет собой угрозу для существования всей нации, то эта нация может не соблюдать принципы справедливого ведения войны и предпринять любые меры для самосохранения. Это очень спорная позиция. Ведь если кто-то по отношению к нам поступает несправедливо, то это еще не значит, что мы тоже можем поступить несправедливо. Сам Уолцер приводил пример из Второй Мировой войны с участием Великобритании и Германии. По его мнению, в определенный момент Великобритания могла нарушить принципы ведения справедливой войны с учётом того, что существовала угроза для Великобритании как государства. Но если мы нарушаем принципы справедливого ведения войны и применяем определённые вооруженные меры против мирного населения Германии, то встаёт следующий вопрос: сохранение нации - разумная причина для принятия серьезных мер, но почему должно страдать мирное население Германии, которое не несёт ответственности за действия своего руководства? Иными словами, потому что одна нация хочет спастись за счет уничтожения другой нации, такой же невиновной, как и первая? Почему мы должны одного невиновного человека спасать за счет другого невиновного человека? Короче говоря, мы не можем лишить одного человека жизни для того, чтобы спасти другого человека, потому что это будет просто убийство. Поэтому те доводы, которые приводит Майкл Уолцер, не очень убедительны.
Еще один автор, тоже достаточно авторитетный среди теоретиков справедливой войны Джефф МакМахан, говорит о том, что государство-агрессор в принциее не может соблюсти принципы справедливого ведения войны, потому что государство-агрессор уже начало войну несправедливо, и поэтому что бы государство-агрессор ни делало, оно уже поступает несправедливо. Но я думаю, что тут тоже эта позиция не вполне обоснована, потому что разграничение принципов «Jus ad bellum» и  «Jus in bello» возникло не случайно. Одно дело - справедливо ли мы начали войну, а другое дело - справедливо ли мы ее ведём. Государство-агрессор может несправедливо начать войну, но, даже несмотря на то, что война начата несправедливо, государство-агрессор может применять ядерное, биологическое и химическое оружие, а может его не применять, может убивать мирное население противника, а может не убивать. То есть государство-агрессор, хотя оно в любом случае действует несправедливо, может действовать более справедливо или менее справедливо. Поэтому позиция Джеффа МакМахана тоже не обоснована. По аналогии можем заметить, что если человек нарушает одну статью уголовного кодекса, то это не значит, что он нарушает сразу и другую.
Теперь рассмотрим содержание принципов «Jus in bello». Итак, традиционно выделяется всего два принципа: принцип соразмерности и принцип различия.
Принцип соразмерности состоит в следующем. Существует ряд определённых боевых операций, которые необходимо совершить для того, чтобы достигнуть конечной цели войны, которую мы ставим перед собой. И есть определенная совокупность издержек, которые связаны с этими операциями. Так вот цели войны, которые мы пытаемся достичь с помощью конкретной боевой операции, не должны приводить к тому, что издержки перевесят позитивные достижение этих боевых операций. Этот принцип может быть применен и к государству-агрессору. Даже если цель государства-агрессора несправедлива, то все равно эта цель есть, и есть совокупность боевых операций, которые ведут к этой цели. Если государство-агрессор предпринимает определённые действия, которые заведомо приведут к огромному числу издержек, то его действия будут еще более несправедливы, потому что они не будут отвечать принципу соразмерности.
Но некоторые авторы, которые обсуждают принцип соразмерности, имеют в виду немного другое. Они имеют в виду, что масштаб военных действий, интенсивность, их продолжительность должны быть минимально необходимыми для того, чтобы достичь определённой цели. И вот тут речь идет о другом принципе, который можно было бы назвать принципом военной необходимости, но это уже совершенно другой принцип. Здесь речь идет о том, что мы должны вести боевые действия при минимально допустимых потерях среди гражданского населения. То есть мы не должны действовать согласно таким стратегиям, которые ведут к большим издержкам. Наоборот, мы должны всегда выбирать стратегии, которые предполагают меньшее количество издержек. Вот здесь уже есть смысл говорить о другом принципе, а именно о принципе военной необходимости.
Далее рассмотрим принцип различия или принцип дифференциации. Здесь речь идет о том, что мы должны разграничивать солдат, генералов и офицеров с одной стороны, и мирное население с другой стороны. В теории справедливой войны обычно говорят о комбатантах и некомбатантах. В международном праве, на самом деле, есть свои специфические понятия, и там выделяются не только комбатанты и некомбатанты, но и множество других групп. Однако здесь мы немного упрощаем, выделяя только две категории субъектов: те, кто воюет и те, кто не воюет. Принцип различия говорит о том, что нельзя умышленно причинять вред мирному населению и объектам мирной инфраструктуры. Можно причинять вред только объектам военной инфраструктуры и воюющим солдатам и офицерам. Таков принцип различия. Правда здесь некоторые авторы говорят о том, что, иногда условный некомбатант, то есть мирный житель, может оказывать большее влияние на ведение войны, чем отдельные солдаты или офицеры. Например, если этот мирный житель является главой корпорации или просто влиятельным человеком в государстве. Поэтому мы не должны разграничивать комбатантов и не комбатантов просто по наличию или отсутствию военной формы. На самом деле мы всегда должны иметь в виду то, какой вклад то или иное лицо делает в продолжение ведения боевых действий. И поэтому, может быть, правильней сформулировать принцип различия как принцип ответственности, то есть мы можем применять вооруженную силу только против тех лиц, которые ответственны за развязывание и ведение агрессивной войны, за нарушения прав человека.
Принцип приоритета мирной инфраструктуры и мирного населения является продолжением принципа различия, и он говорит о том, что в тех случаях, когда вред причиняется неумышленно, то мы должны отдавать приоритет мирному населению и мирной инфраструктуре. Ключевым здесь является положение, согласно которому риски несет сторона, которая их создала. Если солдат создает риск, значит он и должен принимать на себя этот риск, то есть он должен предпринимать такие способы ведения войны, которые с меньшей степенью вероятности причиняют вред мирному населению. Применительно к данному принципу учеными дебатируется использование авиации, которая сбрасывает бомбы не избирательно. Эти бомбы могут причинить вред как объектам военной инфраструктуры, так и мирному населению, которое находится в этой же зоне. То есть конкретный пилот, который сбрасывает бомбу с очень большой высоты так, чтобы вражеское ПВО его не увидело и не смогло сбить, из-за большой высоты не может точно прицелиться. Если же он будет летать слишком низко, тогда он создает риски для себя самого, а именно риск того, что его может сбить вражеское ПВО. Обычно теоретики справедливой войны исходят из того, что риск должен лежать на солдатах. Но тут можно еще задаться вопросом о том, что не создает ли государство - агрессор риск для своих собственных жителей, не разграничивая объекты военной инфраструктуры и гражданской инфраструктуры, и позволяя мирному населению жить в тех же местах, где локализуются военные объекты. Возможно, тут уже должен быть риск не на солдатах, которые сбрасывают бомбы, а на государстве, против которого они воюют.
Таковы принципы «Jus in bello». Здесь можем назвать принцип соразмерности, принцип военной необходимости, принцип различия и принцип приоритета объектов мирной инфраструктуры и мирных жителей. Опять же я подчеркиваю, что эта классификация не классическая, потому что обычно выделяют только два принципа: принцип соразмерности и принцип различия.
Перейдём к принципам «Jus post bellum». Это сфера, которая является самой неразвитой в теории справедливой войны. Поэтому здесь авторы не всегда говорят об одном и том же. Здесь мы просто разграничиваем три дискурса, которые ведутся в категориях «Jus post bellum».
Первая группа философов размышляют о том, в каких случаях войну вообще нужно прекращать. Я думаю, что ответ на этот вопрос очень простой. Войну нужно прекращать в тех случаях, когда перестают удовлетворяться принципы «Jus ad bellum», то есть принципы справедливого развязывания войны. Если в определённый момент мы уже превышаем пределы необходимой обороны; если мы видим, что наши действия дальше не будут соразмерны и приведут к общей несоразмерности; если мы видим, что, на данный момент, вооруженные действия не являются последним средством крайней необходимости (last resort), то мы должны военные действия прекратить. Это очень простая логика. Но на практике философы высказывают самые разные точки зрения. Мы приведем только одну точку зрения, которую высказывает Брайан Оренд. Он говорит, что существует, по его мнению, три условия справедливого прекращения войны. Во-первых, нарушения прав человека (вызванные агрессией и т.п.) должны быть прекращены, а все полученные за счет несправедливой войны преимущества должны быть устранены. Во-вторых, военные преступления, связанные с нарушениями как с jus ad bellum, так и с jus in bello, должны повлечь ответственность в виде не только судебных процессов над конкретными лицами, но и в виде выплаты разумных репараций жертвам войны. В-третьих, необходимо предпринять меры, направленные на предотвращение войны в будущем (демилитаризация, смена режима, изменение границ и т.п. Обратим внимание на первое условие - прекращение нарушений прав человека. Дело в том, что война не всегда может привести к полному восстановлению прав человека. Возможно, в определённый момент военные действия уже повлекут больше вреда, чем они могут предотвратить, и мы просто должны смириться с тем, что некоторые права человека будут все равно нарушаться, а мы должны решать эту проблему не военными средствами. Поэтому этот критерий Брайана Оренда не самый убедительный.
Второй вопрос, который обычно поднимается в рамках проблематики «Jus post bellum» - это вопрос привлечения к ответственности лиц, ответственных за развязывание войны. Здесь, в первую очередь, мыслители проводят различия между солдатами, офицерами, политиками, которые несут разную ответственность. Политики, как правило, ответственны за развязывание войны, они несут ответственность за нарушение принципов «Jus ad bellum». Конкретные офицеры и их подчиненные солдаты несут ответственность за нарушение принципов «Jus in bello». То есть когда они видят, что их действия направлены против мирного населения, но  продолжают убивать, они должны понести за это ответственность. Если офицер видит, что его солдаты нарушают принципы справедливого ведения войны и ничего не делает, то он тоже должен понести ответственность, как любой начальник, который несет ответственность за действия своего подчиненного. Но ученые говорят о том, что солдаты и офицеры, которые ведут войну, не должны нести ответственность за само развязывание войны. Только в крайних случаях, когда уже любому солдату должно быть очевидно, что война, развязанная его правительством, является несправедливой, солдаты должны отказаться от участия в этой войне, иначе они виновны и в развязывании войны. Ну и наконец, мирное население. Вопрос заключается в следующем: «Должно ли мирное население нести ответственность за развязывание войны государством, в котором оно живет?». Обычно мыслители высказываются в том русле, что чем более демократическим является государство, тем больше у населения возможностей повлиять на это государство. А если они могут повлиять, то значит они в какой-то мере ответственны за развязывание войны своим правительством. Правда, есть такой стереотип, согласно которому демократии друг с другом не воюют. Предполагается, что демократическое правительство, в принципе, не может развязать войну. Тогда получается, что мирное население вообще не несет никакой ответственности, потому что население в государстве-агрессоре, которое не является демократическим, никак повлиять на власть не может, а демократические государства вряд ли будут государствами-агрессорами. Но это конечно только предположение. Здесь могут быть и другие точки зрения. Допустим, демократии не воюют друг с другом. Но что насчет войны демократического государства с недемократическим? Как нам расценить вторжения США во Вьетнам или Ирак? Ещё один момент заключается в том, что, когда мы говорим о юридической, в частности уголовной ответственности, мы исходим из определённого среднестатистического понимания человеческой воли: что обычный человек может сделать по собственной воле, и что не может сделать. Если мы говорим о том, что всё население государства виновно в развязывании войны, то мы не понимаем сути юридической ответственности, потому что, если всё население государства не смогло различить добро и зло, то, возможно, такую обязанность вообще не следует вменять людям.
Наконец, третья группа вопросов, которые связаны с вопросами «Jus post bellum», сводится к проблемам послевоенной реконструкции. Здесь обычно отмечается, что тяжесть восстановления экономики государства-агрессора не должно лежать только на населении данного государства-агрессора. С другой стороны помощь, которая оказывается данному населению, не должна иметь постоянный характер; она должна быть только временной. Это помощь, которая направлена на то, чтобы дать возможность населению самому в будущем строить свою экономику; она не должна приводить к культивации патернализма. Другой момент связан с тем, что нужно реконструировать политическую систему государства-агрессора, например суды и правоохранительные органы, заново строить систему власти. И это тоже не должно быть в форме постоянного контроля, потому что, в конечном счете, нужно дать возможность населению самому в будущем решать все свои внутриполитические вопросы.