Тобиас Вулф - До крайности

[перевод с английского]

У него была назначена встреча в похоронном бюро, и ему не терпелось сбежать. Его мать умирала. Умирала так, как и хотела бы умереть: здесь, в собственной постели, и чтобы он был рядом. Он угощал ее леденцами с ксилитом. Это было единственным, что он еще мог для нее сделать. Она, похоже, снова уснула, но он заставил себя еще немного подождать, прежде чем уйти.

Он откинулся на диване, на котором теперь обитал, и продолжил листать один из ее фотоальбомов. Когда он был ребенком, этот альбом был его любимым, потому что в нем были фотографии мамы, когда она была еще девочкой. Это был запечатленный в сепии мир платьев-чарльстон, отделанных рюшами купальников и фаэтонов Франклин1. Вот она во время своего первого причастия, просто вылитая копия его собственной юной дочери. Сходство сразу вызвало в нем тоску по дому, таким оно было близким. Мама воздела очи к небесам с выражением набожности и благоговения, явно по наставлению своего отца, ибо ни набожность, ни благоговение не были присущи ее характеру. Ее всегда откровенно удивляли его приступы религиозности.

А вот она чуть постарше, на корме парохода, между своей хрупкой миловидной матерью и скрестившим руки на груди отцом, коротышкой в форме военного моряка. Вот же был болван. Неуемный педант, скряга, тиран. Когда умерла ее мать, он заставил ее бросить школу и превратил в домашнюю рабыню. В семнадцать она сбежала, после того как он выстрелил из револьвера в парня, притаившегося у них в саду и ждавшего, когда ей удастся улизнуть. Об отце она говорила редко, всегда при этом плотно сжимая губы. На его похоронах лицо ее было преисполнено исключительной несгибаемой холодности на грани ликования.  Зачем она вообще туда явилась? Чтобы убедиться?

О, а вот эта – лучшая. На ней мама стоит рядом с длинной доской для серфинга, воткнутой в песок пляжа Вайкики, где ее учил кататься на волнах сам Дьюк Каханамоку2. Она была стройная и прелестная и глядела в объектив так дерзко, что он глаз не мог от нее отвести. Это была его мама – великолепная подруга его юности.

На встречу он уже опаздывал. Была вторая половина пятницы, и если не уйти сейчас, то придется дожидаться понедельника. От мысли о том, что не сможет выйти на улицу, он ощутил легкую панику. Он наклонился над матерью и взглянул на ее тонкие, словно дымка над головой, седые волосы. Плечи ее вздымались и опадали под хрипловатое учащенное дыхание. Он шепотом позвал ее. Подождал, позвал снова. Нет ответа.

Выходя из здания, он зашел в комнату обслуживающего персонала и попросил Фелиз, дежурившую девушку, заглядывать периодически к его матери и дать ей немного леденцов с ксилитом, если та проснется до его возвращения. Она согласилась, но он почувствовал, насколько ей этого не хотелось. Она была новенькой, и исхудавшее тело его матери пугало ее, так же как оно пугало и его. Он заметил ее робость в то утро, когда они вдвоем обтирали его мать губкой, и, следовало полагать, она в свою очередь заметила в нем то же самое.

– Будьте добры, – попросил он. – Я ухожу ненадолго.

– Хорошо, – ответила она, стараясь не встретиться с ним взглядом.



Боже, как же было приятно выскочить оттуда, завести взятую напрокат конфетно-красную Мазду-Миату и газануть на ней с парковки, подставив лицо солнцу. Турагент, бронировавший его рейс в Майами, нашел ему прокатный седан Бьюик по низкой цене, но стоило ему шагнуть из терминала в теплые сумерки, как его захватила мысль о кабриолете, и когда он вернулся в пункт проката, и красавица латиноамериканка за стойкой сообщила, что у нее есть Миата, он согласился без раздумий, несмотря на то, что стоимость была бессовестно завышена, и что, принимая во внимание причину его приезда, выглядел автомобиль, возможно, чересчур празднично.

Он никогда прежде не ездил на спортивной машине. Ему нравилось ощущение близости к дороге и вид открытого неба, нравилось, как его обдавало бархатным морским воздухом. Находясь часами в затемненной, пахнущей лавандой квартире, он помнил о стоявшей на улице машине, и мысль эта доставляла ему удовольствие.

Мало что здесь доставляло ему удовольствие, но меньше всего – долгие часы бесполезного наблюдения за тем, как умирает мать, без возможности пообщаться с ней, без понимания того, что делать и о чем говорить. Надеялся он совсем на другое: на то, что, пока растут тени, вдвоем они будут вспоминать прежние времена, восстанавливая близость, развеивая каким-то образом возникшую в их отношениях настороженность. Он пытался. С живостью рассказывал ей о жене и детях, прекрасно осознавая, что это не было ей ни сколь любопытно, даже если она и сумела бы понять, о чем он говорит. Он понимал, что делает это, чтобы заглушить шум ее затрудненного дыхания, наполнить собственную голову звуками обычной болтовни и отвлечься от того, с каким нетерпением он ожидает конца: ради нее же самой – пытался убедить он себя – ради того, чтобы ее отпустить.

Он почувствовал, что ему была отведена в этом какая-то подлая роль, когда обыскивал квартиру в поисках ее ювелирных украшений. Сделал он это после того, как директор одного из похоронных бюро сказал ему, что другие люди, имеющие доступ в квартиру – сиделки или обслуживающие дом работники – могут что-нибудь стянуть, если доберутся до этого раньше него. «Такое бывает сплошь и рядом», – с грустью сообщил он. Мерзкое это было дело – обшаривать каждый ящик и каждый сервант, пока его мать лежит свернувшись в своей постели. Она то и дело ворочалась, и тогда он застывал, словно вор, не дыша, с рукой в кармане пальто или под стопкой свитеров. Все было на месте, по крайней мере, все, что ему запомнилось, и никакая вещь не заслуживала того, чтобы быть украденной – они сгодились бы разве что его дочке, чтобы понарошку наряжаться. А он дал себе очередной повод почувствовать моральное превосходство над собой этих женщин, получающих недостаточно за свою работу, приходивших позаботиться о его матери, любивших ее и теперь искренне и беспомощно горюющих о ней.

До похоронного бюро оставалось всего несколько кварталов. Это было уже четвертое бюро ритуальных услуг, которое он посещал. Его интересовал самый базовый набор: кремация, помещение праха в простую урну, оформление свидетельства о смерти. Мать пожелала быть кремированной и уж точно одобрила бы то, что он ходит и сравнивает цены. Она сама отличалась каменным сердцем и неспособностью к благочестивому трауру. Спустя две недели после кончины ее последнего мужа она уже путешествовала на круизном лайнере по Эгейскому морю. Когда ее кокер-спаниеля Магси – которого она любила сильнее кого-либо из мужей – задавил грузовик, она приобрела памятник в натуральную величину для установки в своем саду на месте его упокоения, так вот памятник был эрдельтерьеру, и купила она его за бесценок после того, как заказавший памятник человек отказался его забирать.

Бюро ритуальных услуг «Гролье и сыновья» походило на приход испанских миссионеров, что сразу же его насторожило. Кто, как не скорбящие, оплатили и элегантную черепичную крышу, и имитирующую звонницу пристройку? В предыдущих местах ему уже насчитали за тот же набор базовых услуг от тысячи ста долларов до беззастенчивых тысячи восьмисот. На сколько хватит наглости у бюро «Гролье и сыновья»?

В дверях его встретила высокая женщина в черном костюме. У нее были коротко стриженные черные волосы с проседью на одном виске, на губах темно-красная помада. Она так пристально на него смотрела, пока он представлялся, что он споткнулся, произнося собственное имя, и абсолютно не запомнил, как зовут ее. «Проходите», – сказала она, и он пошел за ней по коридору в облаке аромата ее духов, смешанного с легким запахом пота. В здании было прохладно и тихо, безмолвно. Женщина объяснила, что все остальные сейчас на службе. Сегодня после обеда у них были две церемонии погребения, и с одной из них она ушла пораньше, чтобы встретиться с ним. Если ему показалось, что она, «как это говорят? – не в духе, да, не в духе», это потому, что она попала в пробку и приехала только несколько минут назад, опоздав на их встречу. Она решила, что уже его не застала. Крайне непрофессионально! Но, похоже, он тоже опоздал, не так ли? Так что они квиты. «Квиты-шмиты».

Женщина проводила его в небольшой кабинет и выслушала его короткий рассказ о состоянии матери и о том, что ему требовалось. Пока он говорил, она, не отрываясь, смотрела на него. И опять прямота ее взгляда заставила его почувствовать себя неловко.

– Это самое тяжелое, – произнесла она. – Мой старенький папа умер в прошлом году, и я знаю, как это нелегко. Вы были близки с матерью, да?

– Мы были близки.

– Это видно, – заметила она.

Он спросил, во сколько обойдутся нужные ему услуги в бюро «Гролье и сыновья».

– Итак, – сказала она. – К делу.

Несколькими отработанными движениями она стянула черные перчатки, затем скинула пиджак и взяла со стоявшего на столе лотка для бумаг распечатку, на которой начала выделять маркером какие-то строки. Пальцы у нее были пухлые, без колец. Понятное дело – перчатки же. Пока он ждал, откуда-то всплыло ее имя. Элфи. Оно ей не подходило. В ней не было ничего эльфийского, никакой легкости или эфемерности. В этой маленькой комнате он явственно ощущал пробивавшийся через духи ее собственный запах, скорее солоноватый, чем кислый. Ее грудь натягивала ткань блузки без рукавов, руки были тяжелые и округлившиеся, не пухлые, а отличавшиеся той полнотой сорока пяти – пятидесяти лет. Рот у нее был большой, почти до неприличия. Поджав губы, она подсчитала сумму, затем придвинула бумагу к нему и откинулась в кресле.

– Вы можете найти и подешевле, – сказала она. – Я могу порекомендовать другие, более подходящие для вас бюро.

Взгляд его сразу спустился к нижней части листа. Две тысячи триста. Он сделал над собой усилие, чтобы не выдать своей реакции на эту почти фантастическую сумму.

– Я подумаю, – вымолвил он.

– Бюро ритуальных услуг «Гролье и сыновья» предоставляет полный спектр услуг, – произнесла она. – Все по высшему разряду. Вы хотите похоронить дедушку прямо в драккаре3, как викинга – вы обращаетесь в Бюро ритуальных услуг «Гролье и сыновья». Не смейтесь. Историй у меня предостаточно. Ой, что же это я? Простите меня, у вас наверно в горле пересохло, мы тут с вами уже столько времени сидим, а я вам даже ничего не предложила. Апельсиновый сок? «Эвиан»?

Он уже было собрался отказаться, но было бы неплохо выпить апельсинового сока, что он и сказал.

– А, может, пива? У меня есть пиво.

Он замялся.

– Хорошо, – сказала она. – Я с вами выпью.

Она подкатилась в кресле к стоявшему в углу маленькому холодильнику.

– Вода, – произнесла она, перебирая содержимое. – Вода, вода, вода.

– Вода подойдет.

– Нет, поздно. Идемте.

Она провела его дальше по коридору в большой кабинет, отделанный панелями из темного дерева и обставленный как джентльменский клуб. Восточные ковры, красный кожаный диван и такие же кресла, на полках книги в кожаных переплетах. Элфи жестом предложила ему сесть в кресло. Из скрытого за деревянными панелями холодильника она достала бутылку и два бокала. С некоторой осторожностью разлила пиво по бокалам и протянула один ему, после чего заняла место за массивным столом, заставленным фотографиями в серебряных рамках.

– Салют, – сказала она.

– Салют.

Она сделала большой глоток, и провела языком по губам. Вдруг она резко подалась вперед и повернула одну из фотографий изображением вниз.

– Хорошее пиво, – произнес он.

– Чешский пильзнер. Лучшее.

– Вы чешка?

– А если бы я вам «Асахи» предложила, вы бы заключили, что я – японка? Нет. Я из Вин. Бывали?

– Дважды. Красивейший город.

Он был доволен тем, что узнал немецкое название Вены.

– Вы, наверно, ради оперы ездили.

Он испытал искушение соврать, но решил этого не делать.

– Нет, – ответил он. – Я не люблю оперу.

– Я тоже. Я считаю, что она лишена естественности.

Она протянула руку и повернула изображением вниз еще одну фотографию.

– А как вы здесь оказались? – спросил он.

– В Майями, в США? Или в бюро ритуальных услуг «Гролье и сыновья»?

– Допустим, я имел в виду и то, и другое.

– Долго рассказывать.

– Старая уловка Французского легиона.

Она склонила набок голову, ожидая продолжения.

– Когда просишь легионера рассказать о себе, ответ всегда один и тот же: «Долго рассказывать». Как правило, их рассказы на поверку оказываются выдумкой.

– У каждого из нас есть такие рассказы.

– У каждого, – согласился он, не испытывая неудовольствия от того, что и его записали в ряды тех, у кого могла быть припасена подобная история.

– Вы служили в Легионе?

– Я? Нет.

– Но вы были военным. Это видно.

– Много лет назад.

– О, много лет назад! Вы такой старенький.

– Тридцать лет назад.

– Это не проходит бесследно, – сказала она. – Всегда видно.

– Серьезно?

– Всегда.

Они продолжали беседовать, и все это время ему казалось, что между ними шел еще один разговор. В этом параллельном разговоре он говорил: «Мне нравится тебя слушать», а она отвечала: «Я знаю, что тебе это нравится. А что еще тебе нравится?», и он говорил: «Мне нравятся твои губы, и то, как ты смотришь на меня поверх бокала, когда отпиваешь пиво», и она отвечала: «У меня бывают мимолетные слабости, и сейчас мне кажется, что ты – одна из таких слабостей, и что?»

Ему и прежде случалось почувствовать подобное духовное общение. Время от времени, когда он был моложе, оно не всегда оказывалось односторонним. В последнее время он ощущал его все реже и реже, и когда такое происходило, он списывал все на то, что выдает желаемое за действительное. Уже довольно скоро он посмеется над собой из-за того, что вообразил себя объектом желаний этой женщины, которая вообще-то просто расслаблялась после длинного жаркого дня и получала удовольствие – естественно, без всякой задней мысли – от проявляемого с его стороны интереса, скрыть которого он не мог.

Такой он увидит эту ситуацию позже, при этом, конечно же, оставляя за собой право немного помечтать. Но в тот момент он не сомневался, что действительно был ее мимолетной слабостью, и что если бы он встал и снял очки, она бы улыбнулась ему и произнесла: «Ну, и что?» Он не сомневался, что если бы он обошел стол, она бы встала и встретила его своими полуоткрытыми губами, после чего повалилась бы вместе с ним на пол, на этот прекрасный бухарский ковер, положив руку ему ремень, дыша ему в ухо: «О, мой легионер!»

А почему бы и нет! Они оба были реалисты, оба терпеть не могли оперу, оба понимали, что их ждет через двадцать, тридцать лет, а, может, уже и завтра. Что мешало им сбросить одежду, приблизиться друг к другу и заняться любовью, нет, не заняться любовью, а трахнуться! Трахнуться победоносно под оком небесным и земным, просто потому что им этого хотелось, без всякой мысли в головах, а просто «да, да, да!»

Все, что ему надо было сделать, это снять очки и встать.

Почему же он этого не сделал? По разным причинам, без сомнения: из-за давней привычки хранить верность, а, может быть, из-за истинной добропорядочности; из-за абсолютного доверия со стороны детей; возможно, даже из-за ребяческой мысли о том, что за ним следит Господь, в которого он не очень рьяно и верил. Любая из этих причин могла действовать в его подсознании. А вот что он осознал, причем сразу, так это раздражение от того, что оказался героем неприятной ему пьесы – пьесы, поставленной Фрейдом. Фрейд! Ну, с какой стати он должен был взять и подумать о нем? Он живо представил себе этого венского умника, поглаживающего бороду с самодовольным выражением узнавшего, кого он тут изображает: человека, предавшегося Эросу, чтобы заглушить в себе страх смерти. Великий мастер объяснений насобирал бы целую коллекцию примеров: его похоть в похоронном бюро, глубочайшее наслаждение от бокала вина на пляже в лучах солнечного света под звуки накатывающихся волн, бегство из квартиры матери поздними вечерами, чтобы прокатиться в красной спортивной машине по Коллинз авеню и поглазеть на девушек в обтягивающих платьях и на высоченных каблуках, перемещающихся, покачиваясь и пошатываясь, из одного клуба в другой.

Он увидел себя, так сказать, воплощающим самые избитые и унизительные клише. Это его оскорбило. Это его охладило. Он допил пиво, поблагодарил женщину за уделенное ему время и пожал ее мягкую руку на выходе из кабинета. Он попросил его не провожать, чтобы не чувствовать спиной, как она смотрит ему вслед, идущему по пустой парковке к сверкающей, неуместной Миате.



Подходя к квартире матери, он услышал возбужденные голоса говоривших по-испански. Дверь была открыта. «Нет, – подумал он, – Нет, только бы не пока его не было». Но он застал ее еще живой; она скончалась позже, тем же вечером, пока он ходил в ближайшую закусочную съесть тарелку жареных бананов. А в тот момент она извивалась в слабых судорогах между холодно посмотревшей на него Фелиз и другой женщиной постарше, которую звали Роза. Мать выкрикивала единственное слово: «Папа! Папа!» Глаза ее были широко открыты, но взгляд был невидящим. Роза тихо напевала ей какую-то иностранную песенку, в то время как Фелиз пыталась удержать ее руки.

– Папа!

– Здесь он, – произнесла Роза. – Здесь твой папа.

– Папа!

Роза подняла на него умоляющий взгляд.

– Я здесь, – сказал он, и тогда мать откинулась на спину и посмотрела на него. Он встал на место Фелиз рядом с кроватью и погладил ее по руке. Она была худа до крайности.

– Папа?

– Все хорошо. Я здесь.

– Где ты был?

– На работе.

В комнате царил полумрак. За его спиной две женщины двигались, словно тени. Он услышал щелчок закрывшейся двери.

– Я была одна.

– Я знаю. Но сейчас все хорошо.

Ее пальцы сжали его пальцы.

Он уже не знал, как быть сыном, но еще знал, как быть отцом. Он взял ее руку в обе ладони.

– Все хорошо, любовь моя. Все будет хорошо. Ты моя сладкая, моя горошинка, моя милая девочка.

– Папа, – прошептала она. – Ты здесь.

------------
Примечания:

1 - Франклин – американская марка автомобилей. Фирма обанкротилась в 1934 г.

2. Дьюк Каханамоку (1890-1968) – американский пловец гавайского происхождения, олимпийский чемпион, активный пропагандист серфинга – традиционного гавайского вида спорта. Вайкики – один из самых известных гавайских пляжей.

3. Драккар – весельная лодка викингов.