Поле дураков

Наступила зима.
Наконец—то выпал по—настоящему тяжелый снег. Теперь каждое утро вместо зарядки солдаты выходили из казармы с лопатой и расчищали дороги. Делали кантик сугробам и играли в снежки. Из новых посылок запахло мандаринами. Подметая центральный проход, дневальные стали замечать в мусоре елочные иголки. По телевизору замелькали «Один дома», «Ёлки» и «Шрек».

Все взвода даже получили важное распоряжение. К нашему подошёл прапорщик Елифанов:

— Короче, парни, так, значит. Это,— сказал он быстро.— Подумайте и решите, чё вы хотите на Новый Год. Ну, то есть на новогодний стол. Сложитесь там, не знаю. Короче, соберите деньги, так да, составьте список, а мы с сержантом Крупицей всё это купим. Так, значит.

— Получается, — добавил сержант Крупица.

В нашем взводе, взводе управления третьего дивизиона, было восемь человек. Алим, в армии он видел себя вором—в—законе. Жека, при очень заметной сербской фамилии - Секрий, в армии он видел себя не только русским, но даже сверх-русским-националистом. Паша, в армии он видел себя московским оффником. Дима или Бобр, местный, и в армии он себя не видел, как и в жизни после; он только и делал, что рассказывал о своих любовных похождениях в Ахутбинске, в которых несколько раз даже участвовала его дальняя сестра. Ярик, в армии он продолжал видеть себя успешным авто—махинатором. Саша, в армии он видел себя уверенным солдатом контрактной службы, за что его постоянно осмеивали старшие звания; Саша всем своим видом напоминал маленького, выдохшегося старика, за что получил кличку «Старый». Лёша, в армии он видел себя…первые несколько месяцев Лёша толком не спал, поэтому видел он плохо, тем более себя, а дальнейшее развитие каких-либо событий казались ему чем-то вроде приближающегося сна. Он стал автоматизированным. И был я, который в армии видел себя творческой личностью. Несправедливо запертой в степи, далеко—далеко от какого—либо большого города. Надев военную форму, я ничего, кроме как формулировать предложения, не умел. Да и единственной своей способностью забыл как пользоваться, постоянно заикаясь и повторяясь. Молча.

Короче, мы не были дружны. Общение между нами образовывалось только по выгодным для каждого обстоятельствам. Никто никому не доверял. Паша избегал Алима, стараясь хранить вещи под матрасом. Жека не любил Пашу за то, что он москвич. Ярик воровал бритвы, за что его пару раз резали по рукам. Лёша забывал имена каждого, он проводил целые дни в запертой канцелярии. Алим пытался трясти с меня деньги, но потом понял, что легче с ними расстанется только Старый. Старый мечтал об уважении среди нерусских, за что его пинал Жека. Которого постоянно подмывал на драку Паша. Паша часто с кем пытался подраться. Однажды Алим не сдержался и ударил Пашу по лицу, попал в ухо. Через неделю за Алимом приехали из прокуратуры, заставили платить штраф. Чуть больше шестидесяти тысяч. Оказалось, что у Паши брат служит в прокуратуре. Лёша не спал несколько ночей, оформляя личные дела и разбирательства по этому происшествию. Поэтому идею складываться, то есть перевести сумму за новогодний стол кому—то одному на карту, мы даже не допускали. После распоряжения мы просто разошлись и забыли об этом.

А мне казалось…

— Снова снег!— закричал кто—то, пока мы строем спускались по лестнице из казармы.

— О, ну хоть кто—то ему рад,— сказал Карен. Утром ему исполнилось двадцать лет.

— С днём рождения, братан,— поддержал кто—то ещё.

— Нет у меня дня рождения!— заныл Карен,— Не сегодня. Не в этом месте,— кажется, первые полгода он только драматизировал— Мне всё также девятнадцать. И двадцать мне будет только, когда я вернусь домой. Где будет алкоголь, девочки и кальян. Да, брат…

А потом все стали падать. Вход в казарму покрылся коркой крепкого льда. Данилин ударился глазом о дверную ручку, Фрумузаки проехался на спине до курилки, там и остался. Только дежурный по части, капитан Арзамов, закричал что—то типа:

— Строем! Строем!

Строй вылетал по одному из казармы. Потом вышел дневальный первого этажа Арханов с ломом в руке.

— Опоздал…

Дневальный первого этажа Арханов стал бить по порогу. И материться. Кажется, даже не на русском. Куски льда разлетались в стороны. На него сразу же залаяли собаки. Местные. Они спали под лестницей первого этажа. Прикормленные ещё НачПродом, уволенным ещё в октябре за растрату.

Прапорщик Елифанов смотрел на падающих и дерущихся солдат и курил. Курил он нервно. Быстрыми и легкими затяжками. Что даже не было видно дыма. Началось дивизионное построение. Срочники разбрелись по взводам. Кто—то побежал за взводным планшетом с документами, кто—то добриваться. Кто—то надеялся покурить «ещё по одной».

Прапорщик Елифанов ходил от взвода к взводу, от сержанта к капитану, подходил к каждому и говорил:

— Слышал? Сегодня утром какая—то девчонка выпрыгнула из окна. У нас, на Садовой.

— Неразделённая любовь,— прохрипел с тоской сержант Кемиров.

— Ну, черт, фиг его знает. Молоденькая. Лет пятнадцать, у меня старшей четырнадцать. Вроде даже знали друг друга. А я то, главное же… кофе только…О,— он увидел старшего сержанта Токарева и начал сначала,— Здорова! Ты слышал? Сегодня утром…

Я никогда ещё не видел, чтобы прапорщик Елифанов говорил так много.

— Раньше было легче, — сказал Лёша Толстов,— Раньше: встаёшь утром, потом завтракаешь, потом занимаешься строевой. И так до вечера.

— А теперь, после присяги,— продолжил я,— не поймёшь, что будет дальше. Стоишь утром на плаце. Без каких—либо перспектив. Остается только думать о снеге и ждать отбоя.

— Ага…— и Лёша сдался.— Как же мне хреново. Я точно заболел. Вчера майор Похоронов сказал, что 13 градусов — это первый шаг к менингиту. А у нас в кубрике 9! Думаю, класс, пронесло… Мне ещё столько бумажек заполнять.

— Так иди в медпункт. Здоровье…

— Загасись!!!— ворвался Беликов.

Точно. Беликов! Нас всё-таки было 9, 9 человек во взводе управления. С нами был Беликов. В армии он видел себя самым лучшим, и поэтому был самым злым. Он служил призраком в штабе нашего третьего дивизиона у майора Самсонкина. Мы не редко его видели, чаще всего на построениях или в столовой. И все его ненавидели. Всё время он занимался чем-то никому неизвестным в кабинете штаба, печатал какие-то бумажки. Однажды, он разбудил весь наш взвод, чтобы каждый из нас нарисовал по детскому рисунку для конкурса. Каждый рисунок мы подписывали фамилиями капитанов и сержантов, чьи дети участвовали в этом самом конкурсе. Наш дивизион занял тогда второе место. Забыв рисунки в кабинете, Беликову пришлось возвращаться, а потом снова бежать в отделение РЛС, где первое место вручали первому дивизиону. Их канцеляр пришел раньше.

— Загасись!!!— закричал Беликов.— Это, говорят, классно. Лежишь в госпитале, ничего не делаешь. Только ешь и спишь. А в некоторых отделениях и телевизор смотришь. Например, в пульмонологии. Ещё хирургии. А, и ещё, кажется, в кож-вене. Но там надо либо ноги-в-кровь, либо чтобы с присоски капало.

— Может, правда сходить?— спросил Лёша.

— Только попробуй, — снова сказал Беликов. Мне же тогда некого будет на тумбу ставить! Тогда ведь,— он переложил на меня руку,— кто—то не будет слезать с неё несколько дней.

— Может, и схожу…— сказал Лёша.

Смирно. Вольно. Смирно. Вольно. В походную колонну. Отставить. В походную, сука, колонну!

Майор Самсонкин приказал:

— На плац. Шагом—марш! Левое плечо вперёд!

Сам майор Самсонкин, седой мужчина с зелеными раздраженными глазами, достал белый тюбик из кармана. Похожий на гигиеническую помаду. Открыл его и высыпал оттуда порошок себе на большой палец. Провёл носом, шмыгнул, зажмурился, взбодрился и пошёл за строем. Как—то косо. Срезая по снегу.

Я принял присягу две недели назад. Это было несложно. От ежедневного повторения, мы выучили её наизусть. Мы ходили нога—в—ногу. Мы громко пели песни, правильно держали автомат и гордились собой.

Но прошло две недели после того, как мой призыв принял присягу. С каждым днём наши ноги стали теряться чаще, мы постоянно выбивались из строя. Наши песни стали тише. Некоторые из нас заправлялись только в столовой, пряча свой небрежный внешний вид под зимним кителем.

А мне казалось…

— Колосов, на флаг,— шёпотом сказал прапорщик Елифанов.

Это мне. Я молча, легким бегом, добрался до флагштока. Здесь, снизу, висит флаг моей страны. Он развивается от декабрьского ветра, покрывает мои плечи и иногда закрывает лицо. Нежно, но всегда неожиданно. Я стою смирно и не могу его контролировать.


На плац выходит командир бригады. Из колонок трещат приветственные фанфары.

— Здравствуйте, товарищи!

— ЗДРАВИЯ—ЯЖЛАЮ,ТВАРИЩГВРДИИИПОКО—ОНИК!— закричали все.

Объявили день водителя. Полковник сказал:

— Обязательно провести учения на каждом виде авто—транспорта, закрепленным за взводом.

Ещё три недели назад я числился во взводе Транспортировки и Перераспределения, сокращённо— ОТиП, и некоторые говорили о нём так:

— ОТиП? Это же отдел Тупых и При****нутых.

Лёша Набоков, занимавший должность водителя—механика в ОТиП, постоянно исправлял:

— Нет, это Отряд Творческих и Перспективных.

Набоков Леша не знал о существовании литературы Набокова Владимира. Но когда я рассказал ему о нём, он возгордился и признался, что пишет стихи. То есть рэп. В армии он видел себя не только поэтом, но и настоящим защитником. Каждый день он придумывал аббревиатуре своего взвода новые, больше не обидные расшифровки. Но на прошлой неделе Набокова вывели из штата, честь ОТиП—а в его мыслях была забыта. Лешу готовили к командировке заграницу. Перед отъездом он забрал из библиотеки книгу Булгакова и Глуховского, украл мою банковскую карту и исчез.

А меня готовили стать канцеляром. Витя Абдурахманов долго рассказывал обо мне капитану Денисову, начальнику ОТиП—а, и тот даже стал угадывать во мне знакомого. Пусть и без имени. Однажды Витя, передав мне все документы, попрощался.

— Удачи! Я обо всём договорился,— и ушёл. Был день его демобилизации. А через двадцать минут нас перераспределили. Я оказался во взводе Управления. Над «ВУД» никто не шутил. У них был свой канцеляр— Лёша Толстов. А мне досталось— поднимать флаг по утрам.

Штат ВУД был полон. Были механики, был канцеляр, был даже штабник— Беликов. Взводу не хватало только двух, самых ключевых фигур, командира и водителя.

Прапорщик Елифанов, замещающий на должности командира взвода, решил, что я, никогда не интересовавшийся машинами, заменю водителя.

А я думал…

Меня отправили к старшине. Первое время я даже не знал, кто это такой и чем он должен заниматься. А когда мы познакомились, то есть, когда я его услышал, ничего не изменилось. Говорили, что он дагестанец, никто ему не указ, что он даже разбил какому—то майору, которого никто не видел, нос. Ногой. Но нас он не трогал. Нас, по его мнению, он должен был защищать. Или что—то там ещё. Короче, никто не понимал, что он говорит.

А он говорил:

— Тээк, нэхйблее—ад. Счас ть—ы бьеёшь эту фохгхму. Та—ак. Уо кутка,ши—тны. И ти—ы мнэ их вьи—нёшь! Понял?

— Так точно.

— Не то,— а дальше он то ли заматерился, то ли благословил меня. Я не понял.

У выхода из казармы меня уже ждали. Прапорщик Елифанов и ещё какой—то. Внешность у второго была, как у Пыр-Пыра дачных сериалов. Я видел такие, их показывают в автобусах на маршруте «Москва— Пенза».

Прозвище у второго было «Пыр-Пыр». Об этом мне рассказал Лёша Толстов. Во-первых, потому что Пыр-Пыр был старшим в автомобильном парке. Во-вторых, Пыр-Пыр заикался.

— Поживее,— сказал Пыр-Пыр.— И на, вот, возьми её,— он показал на большую пятилитровую бутылку с чем—то зелёным. Цвета тархуна или абсента.

— Пошли к машине.

Я сделал всё, как они сказали.

— Так,— заговорил Пыр-Пыр.— Ты только иди вот так, по прямой,— слева собрались какие—то офицеры,— И держи ровно. Вот, да. Аккуратнее. А то лишних вопросов нам не хватало.

Мы вышли за КПП. Я поставил бутылку в багажник, затолкал форму на заднее сиденье. Сел следом и закрыл дверь.

— Вот,— сказал Пыр-Пыр.— Я же говорил, Вить, ещё пятнадцать минут и можно фотографировать. Уже горят фонари.

— Поскорее бы всё это закончилось…

За окном серого автомобиля потянулся белый бетонный забор. Колючая проволока на нём покрылась изморозью, так что это вполне сойдёт за предновогоднее украшение. В марках машин я никогда не разбирался и, кажется, запоминал их только по внешним признакам. Эта была ни о чём, самая простая. На заднем сидении мой дутый зимний бушлат раздуло так, что воротник закрыл мой нос.

— Давно на обычной машине не гонял?— спросил меня Пыр-Пыр.

— Даже не вспомню,— ответил я, а потом добавил,— Товарищ Прапорщик.

А он продолжил. Но не со мной, а так. Вслух.

— Да,— протянул он,— Как же мне это надоело…

Он снова выдержал паузу. Снова тяжело вздохнул. Снова сказал что—то. Так делают люди, которые всё хотят поговорить, а никто им не отвечает. Прапорщик Елифанов снова молчал.

— Говорят, Вить, пятнашку сделают…

— Да нет. Ты где слышал?

— У Круханова.

— Бред какой—то,— а потом поддержал,— Да как же это всё достало!

— Ага!— начал Пыр-Пыр.— Недавно подвозил одну медичку, а она говорит, типа, о, а я то слышала, что вы, говорит, военные, меньше 70 тысяч не получаете. Представляешь?? Тогда я говорю ей, ну не прямо так, сдержанно, глаза опустил и говорю ей, типа, это, может так, только в Москве где—нибудь. Но не здесь. А у нас то. У нас бы получить половину от ваших слов, уже радость.

— Что там…что тут…Одно и тоже.

Все замолкли. За окном машины потянулись городские улицы. Я не видел их ничего подобного уже несколько месяцев и с жадностью разглядывал свет в окнах жилых домов. Как кто—то выгуливал собак. Или как парень провожает девушку. Машина остановилась на светофоре. Перед капотом прошла девочка с рюкзаком. Школьница. Из—под её пуховика выбивалась клетчатая юбка. Она смотрела на небо, а с неба на неё падали снежинки.

— Девчонку жалко,— заговорил Елифанов.

— Так это у тебя рядом же было?

— Да. В пять где—то, сегодня. Я только проснулся, кофе на кухне завариваю, в окно смотрю, а там, у подъезда, лежит что—то. Я сонный был, а ещё снегом подмело... Я и не стал присматриваться. А потом говорят в подъезде: «Выкинулась»

— Слышал я про такое. Ты, Колосов, тоже же слышал?

— Что слышал?

— Ну как что, про «Китов»!

— Про китов?

— Да, про «Китов».

— Кажется, я понял.

— Что за «Киты»?— спросил прапорщик Елифанов.

— Ну, это что—то типа секты. В интернете. Пишут всяким подросткам, даже самым юным. Зовут в игру, а потом того.

— Чего?

— Ну того, гипнотизируют и приказывают прыгать с крыш. Кончать жизнь самоубийством.

— Дерьмо,— сказал прапорщик Елифанов,— Вот и защищай потом всех. Сколько не защищай, так они сами себя начнут резать и убивать…

Остальную дорогу до парка мы молчали. Слушали радио. Что—то из «свежей волны». Этих песен я уже не знал.

Я этого ждал.

Машина свернула. Дальше начались деревенские улицы, замерзшая грязевая дорога, мутные взгляды местных стариков. Идти до парка пришлось пешком.

— Иначе мы потом будем толкать,— сказал прапорщик Елифанов.

Я достал из машины форму, взял пятилитровку из багажника. Грязь смешивалась со снегом и липла к ногам. Пачкала. Чистить берцы после такой дороги казалось бессмысленным, хоть меня и заставили.

В автопарке, куда мы приехали, уже были некоторые из моего отряда. Сержант Косоухин забрал Пашу и Бобра чистить территорию от снега.

— Побудь пока с ними,— сказал прапорщик Елифанов,— Я вернусь за тобой, как стемнеет.

— Так это наши машины?—спросил я Пашу,— Впервые их вижу.

— Да, их тут у нас три. И ни у кого нет водителя.

— Одна из них числится на мне.

— Да тут всем пофиг,— сказал он и передал лопату.— Сплошное ****ство.

Подошёл рядовой Усманов. Из соседнего взвода. Ему казалось, что мы с ним дружили, поэтому он встал рядом и стал рассказывать о себе. О том, как играл ещё ребёнком в поле с друзьями, как они катались на лошадях в степях. Или как он ходил в школу. Или как учился в колледже.

— На кого?— спросил я.

— На машиниста сельскохозяйственного производства.

— А это кто?

— Тракторист.

— Клёво.

Рядовой Усманов, многие его называли просто по имени— Ерлан, забрался на крышу машины, возле которой я чистил дорожку и стал наблюдать за закатом. Паша и Борбровский ушли греться в котельную, а я залез следом за Ерланом. Горячее, но очень далёкое розовое солнце растворялось в снежном горизонте. Я скучал. Подступил ком в горле. Стало тяжело дышать. Я скучал, но не по дому. То есть и по дому тоже. Но в тот момент я хотел лишь следовать за солнцем. Я мечтал оказаться там, где оно только—только встаёт. И почему—то мне представлялся ещё сонный пляж с разбросанными серф—досками. Скоро откроется бар с холодными напитками и мороженым. Бродячий продавцы будут предлагать шаурму или чурчхелу. Не знаю, о каком месте я мечтал, знаю только, что всего этого никогда не будет там, где был я тогда оказался. Ерлан сказал:

— Эх, а у меня дома ужин. Мама раскладывает тарелки на столе. Папа делает телевизор тише. Брат запирает ворота в дом. А на ужин у них сегодня кролик.

Я вздохнул. А потом разозлился.

— Откуда ты знаешь, что кролик?

— Да вон же мой дом,— и показал пальцем.

Это был большой красный дом с железной крышей. Со своей конюшней, загоном для скота и небольшим огородом. В окне горел свет. Дом Ерлана стоял сразу за забором нашего автопарка. Говорят, он иногда сбегал к ним и ел домашнюю еду.

Стемнело. Прапорщик Елифанов вернулся. С собой он привёл ещё двоих, рядового Мусаева и Малова.

С Мусаевым мы были знакомы наглядно и дружили заочно. Ещё когда наш «московский» призыв прибыл в часть, на следующий день приехало трое из Грозного. Они хотели власти, а мы спокойствия. Однажды, кто—то с ними даже подрался, но всё сошло на нет. Мы держались кучно, пока все не передружились. А потом забыли друг о друге, и только изредка встречались потом глазами.

Я и Ерлан слезли с крыши. Отчистили стекла нашего ЗИЛа от льда. Мне приказали переодеваться. Автомобильную форму я натянул на свою обычную, стал напоминать себе испачканный символ компании «Мишлен».

— У тебя права же есть?— спросил меня Пыр-Пыр.

— Нет. Никогда не было,— ответил я.

— Витёк, а почему у него прав нет? Нафига он тогда переодевался?

— Ой,— сморщился Елифанов.— Забей. Я сфотографирую его за рулём. Малов проедет пару препятствий, а на финише мы снова посадим его в машину и попросим осторожно нажать на газ. Я Малого в прошлый раз фотографировал. Повторяться нельзя.

— Ты думаешь, не заметят?

— Да всем пофигу!

Мусаев и Малов. Здоровенный грозный дагестанец и маленький русский мальчик, ещё и заика.

— Нас шманали,— сказал Мусаев. Тут подошли Паша и Бобр,— Ничего не осталось.

— Шманали?— спросил Паша.— Мою тумбочку всю вывернули?

— Не знаю. Там столько вещей было. Они раскидали мои письма по всей комнате. А ещё мёд и орехи,— сказал Мусаев.— Я весь день пью глицин, чтобы не наброситься на старшину… Кстати, у кого—то нашли целый пакет таблеток.

— Это мои,— сказал Паша. Он этим гордился.

В такие моменты он едва улыбался, но глаза его блестели. В такие моменты он казался мне добрым человеком. Не продающего дешевые «улеты» солдатам и не избивающим остальных за долги. Я верил, что за этими стенами, у себя в Орле, он ещё лучше. Лучше и сильнее. Но не здесь. Здесь это всё не выгодно, если не запрещено.

— Их все сложили в пакет и выкинули.

— Сплошное ****ство, —сказал Паша.

Говорил он это часто, и всегда вовремя. Наверное, время здесь такое. Всегда «тот самый момент».

— Теперь нам нужно выгнать машину,— сказал прапорщик Елифанов.— Откройте ворота.

Но ворота примерзли. Пришлось идти за скребком. Пошёл я один, по дороге встретил ефрейтора Серебрякова. Он спросил, слышал ли я про самоубийство девочки.

— Да,— сказал я.— Прапорщик рассказывал сегодня.

— Ей было всего тринадцать лет.

— Говорят, что виновата какая—то московская секта,— сказал Борбровский.

— Нет—нет, это всё из—за неразделённой любви. Кажется, он уже учится в институте. В Волгограде.

— ****ство!

Я промолчал.

— Это было прямо в моём доме,— сказал Серебряков.— Потом фотографии покажу.

Мы расчистили дорогу. Раздолбили лёд палками от лопат. Рядовой Усманов принёс топор. Он замахнулся, обух вылетел и исчез в ночи.

— Однажды, мне приходилось топить лёд паяльником,— сказал прапорщик Елифанов,— Я тогда только пришёл на службу. В часть должен был приехать командир полка и, чтобы он не поскользнулся, нам дали приказ— растопить весь лед перед штабом. А это был не такой маленький штаб, как у нас, это был настоящий, блин, штаб. Дорога там была длинная, метров триста— пятьсот. Ну и, короче, мы растянули переходники, блин, и топили лёд паяльниками.

— Мощно,— сказал я.

— Да. Так что всё, чем мы тут сейчас занимаемся— это детский сад! Раньше было всё куда намного строже. И условия лучше.

— Встретимся на Поле Дураков!— крикнул Пыр-Пыр.

Прапорщик кивнул. Залез в машину и завел мотор. Он прокашлялся и даже разговорился. Я тоже залез в кабину. На переднем сидении воротник автомобильной формы закрывал мне глаза. Прапорщик не замолкал:

— Или вот ещё. Не то чтобы я «за», но всё—таки иногда ударить— лучшее средство,— сказал он.— Кто—то покурил в туалете. Это было ещё когда я по срочной служил. Командир стал вызывать нас по одному. Взрослый такой мужик. Крепкий. С тяжелыми руками. И вот он спрашивает: «Кто в туалете курил?». И всё. Не отвечаешь— удар. Не отвечаешь ещё раз— ещё удар. Всем досталось. И когда я зашел, меня даже не спрашивали. Я сразу же влетел в шкаф.

Я промолчал.

— Ты, наверное, думаешь, что всё это было бессмысленно? Возможно. Но мы все его боялись. Все были послушны. А теперь как? Я вас вторую неделю прошу составить мне список еды на новогодний стол. А вы ничего с этим не делаете. Потом мне будут высказывать сверху, будут звонить ваши родители. Как же так, будут спрашивать они, как же так вы оставили наших детишек без еды? А я так им и скажу. Ваши дети, скажу я тогда, дебилы. И не могу организоваться даже для того, чтобы приготовить самим себе поесть.

Я промолчал.

Мы приехали. Вышли из машины.

— Ну что?— спросил меня Пыр-Пыр.— Ты бывал раньше на Поле Дураков?

— Никогда до этого.

— О, ну, добро пожаловать!

Это оказалось ездовое поле для военной техники. С кучей препятствий, горок и ям. Снег не успевал здесь превращаться в твердый лед, поэтому грязь пачкала берцы. Чистить их было бессмысленно. Уже наступил вечер. На небе, чистом и глубоком, блестели звёзды. Такого я ещё никогда не видел. Далёкие огоньки напоминали мне свет окон многоэтажек Москвы. Мною брошенной. Но о доме я так и не подумал. Не заскучал. Мне стало лень. это было приятно. И странно. Быть здесь, мечтать о чём—то далёком и так согреваться.

А я думал…

— Сейчас,— объявил прапорщик Елифанов.— Сейчас ты залезаешь внутрь. Мы тебя фотографируем, а потом ты будешь фотографировать нас. Разберешься.

Я полез в кабину, на водительское сиденье. Вспомнил, как когда—то мой дедушка учил меня вождению. Я сидел на его коленях, за рулём фольксваген-гольфа, и осторожно поворачивал руль, чтобы никуда не врезаться. Кроме фольксваген-гольфа больше машин я не знаю. Я уверенно взялся за руль, сделал печальное и бессмысленное лицо и включил фары.

Прапорщик Елифанов потянулся во внутренний карман своего бушлата и достал маленький розовый фотоаппарат, мыльницу. Он сделал несколько фотографий, а после с Пыр-Пыром поменялись. И я фотографировал, как он, став моим дублёром, поехал по горке, потом по ямам и вернулся назад.

— Вот. Если тебе интересно, то запомни этот момент,— сказал прапорщик Елифанов,— В такие дни ты видишь вещи такими, какие они есть, блин, на самом деле,— и не сразу дополнил.— Ох, вот в Сирии было отлично. В Сирии было классно! Но хер я теперь туда попаду.

Машина сделала ещё один круг. Я менял ракурсы и слушал разговор прапорщика.

— А что вы делали в Сирии, товарищ прапорщик?

— Что мы делали там? Что мы делали… В Сирии мы ебашили! Ебашили водку…

Я, Мусаев и Малов засмеялись, но не Елифанов. Он сказал:

— Скоро мы обо всём, что тут делается, будем отчитываться фотографиями. Будут нам звонить и говорить: «Вы точно стреляете? А пришлите селфи!» В сортире! Как же всё это надоело!— но он подавил все эмоции тоской.— У меня семья, ипотека, машина в кредит…

ЗИЛ остановился.

Пыр-Пыр вылез из кабины и махнул мне рукой. Пора было лезть в кабину. Всё сложное было позади, мне оставалось только финишировать.