Ваще, блин, крутой!

         Димка Антипенко был крут, но только в своём собственном понимании или представлении о крутости вообще.  И  вся его крутизна упиралась в Димона, хотя на самом деле он  всегда был просто Димка и просто Антипенко, чуть хромой, охромевший после того как его собственный пёс   вытащил за собой на поводке из подъезда,  предварительно заставив нерадивого хозяина  пересчитать носом все ступеньки, начиная с третьего этажа и заканчивая первым, а там,  уже на улице пропахать всей мордой целиком не ровно       заасфальтированный, весь в рытвинах тротуар, вот после этого-то Димон круто   и охромел. 

          Но  это было ещё  не всё,   не все недочёты в его внешности, в которых ему виделись одни достоинства.  Он был кособок.  Вернее одно его плечо было выше другого. Тут,  как он сам объяснял, это было следствием его участия в какой- то там войне в мирное время, в которую вечно умудрялась со своими миротворческими миссиями  ввязаться наша страна и Димон тоже… ввязался ! И  теперь выглядел,  как шут  при дворе его королевского величества, с трудом по утрам натягивая заскорузлый свитер темно - серого цвета на это самое плечо, которое было выше всего его остального маленького щуплого тельца,  и в таком виде, как горько плачущий паяц из оперы Верди “Риголетто”,   и  шёл на работу, где продолжал  круто оплакивать не свою обесчещенную и убитую  дочь Джильду, а свою похеренную и обесчещенную кем-то    жизнь.

              Он начинал свой рабочий  день с захода в кабинет к одному из   сотрудников   их огромного офиса,  предварительно   выбрав именно его в качестве жертвы для себя любимого, у которого,   он это точно знал,  всегда  есть то, что поможет ему, Димону,  хотя бы на время рабочего дня выйти из депрессии и подтереть сопли, вечно  льющиеся  рекой вместе с горькими  слезами,  он же был  страдающий Риголетто!         Но когда его товарищ, которого он сам только круто ненавидел, а тот его ещё  больше в силу вынужденного товарищеского подчинения, наливал ему третью или четвёртую  рюмку коньяка, припасённого специально для таких случаев,  для не случайных визитёров в лице Антипенко Димона, то  тот  по новой уже    не пил,  а только   плакал, рыдая словно на собственных похоронах, а на самом деле, лёжа на не кривом плече у бедолаги-  сослуживца,  и оплакивая уже не только свою жизнь,   но и изнасилованную и совращённую  Джильду,  ту, что была дочерью паяца- горбуна.  А  он же и был горбун и не важно,  что из  этой жизни,  а не из той, оперной, и потому на полных правах мог убиваться по убиенной любимой дочери. Что собственно,  он и делал или тем самым  оправдывал  плачущую  водку   или коньяк,  а то и  одно и другое вместе,  рекою  текущих   из его глаз.


         И это тоже было круто, когда он,  накатив с утра пораньше, только успев дохромать до работы и ввалиться в кабинет к  означенному коллеге, чтобы тот сыграл с ним в спасателя и спасённого,  и уже вальяжно  развалившись в мягком кожаном кресле кричал тому из своего угла, отдавая команды, как генерал солдатам  на плацу: 
    
     —    А ну, ка, налей Олежка,  мне  ещё,  вон,  из того графина.  Я  его вижу.

      Прищурив левый глаз,   уточнял пьяный уже  в  стельку   Антипенко, который  не только вот так всё  видел,   но и проходил сквозь стены в таких  состояниях.

        —    Я  её  вижу.   Она стоит у тебя в холодильнике на второй полке.

   Всё гипнотизировал пьяными остекленевшими  глазами Димон дверцу  холодильника.

        —  И  ей там,    сразу скажу  тебе,  очень и очень плохо.  Так же одиноко,  как и мне.

      Продолжал алкоголик,  которому всё было мало.


     —  А ну, доставай Олег,  не жмись. Кто тут, ваще, блин, крутой?  А?

       И Антипенко круто, как ему самому казалось,  пожимал тем  своим плечом, которое было выше всего его остального хиловатого,  не крутого тельца.
 
        И так происходило изо дня в день, из года в год, один и тот же маршрут, преодолеваемый плачущим паяцем, безутешным отцом-горбуном от дома и до работы, которая в общем -то, не успев начаться,   почти всегда  заканчивалась в том кабинете и в мягком кресле у Олежека.  Но давно уже Димон  не работал,   давно был просто Димкой и  просто Антипенко, продолжая мнить себя крутым, и  мог при этом  теперь только круто круглые сутки напролёт спать и смотреть сны про то, как по прежнему крут.

        И  он смотрел, потому что больше ничего ему не оставалось, вся прежняя жизнь с жертвами и без них, с выпивкой нахаляву и с пинками своих коллег, вынужденных ему подчиняться,  давно осталась в прошлом.

            А  в настоящем, снится как-то Димке Антипенко сон про то, как звонит ему бывшая его сослуживица, он её не пинал тогда, но мог бы и попытки такие были, а тут, ну, надо же, что называется, на ловца и зверь-то  сам бежит в лице той самой   коллеги с той самой  работы, которой давно нет.

     Звонит она, значит,   и спрашивает у него,  у Димки, будто он ещё работает и ещё   крутой, совет ей какой-то там  дать.  Ну-ууу тут он,  во сне  конечно же, где часто всё, как в реальности происходит, но порою и наоборот бывает, а тут,  всё произошло,  как часто бывает, что значит,  Димон  весь надулся, округлился   от значимости  и чтобы весу себе придать побольше, совет же спрашивают, вот он его сейчас и даст, как того пинка Олежке и не только ему, заранее обрадовался давно  не крутой Димон.


        Ну,  а  сослуживица, выслушав целый   ряд нотаций от него  на тему,  как он крут и про  то, что не просили, возьми и напиши ему вслед сообщение  о том, кто он есть на самом деле, и о том, что  она  это просто позабыла, а вот в свой, гляди-ка,  день рождения, вот  же,  возьми и вспомни, кто он есть, что значит поумнела, повзрослев всего  на год.

      Но он-то,   Димка, даже как оказалось и   во сне-то  не поумнел и потому стал в том же сне   названивать той, что сочла себя столь   умной, а умным -то ведь был только он,  это непререкаемо.

      И  тут всё  произошло, в том его   сне так,  когда порою случается наоборот.

    Что значит, на очередной его звонок, видно на том конце устали уже   от того, что он провода обрывает, набирая бывшую коллегу по  десятому  или 20- му  разу, и потому наконец,  ответили.   Но голос, который он услышал в трубке,  был  не совсем  тот, которому  он так усиленно названивал с целью разобраться, как всегда и как раньше   “Кто  тут ваще, блин,   крутой? А?”

        От такой наглости, произошедшей с ним во сне, Димка в реальности даже весь дернулся, лежа на кровати, где спал уже какой день подряд.   Потом ещё  раз   дёрнулся, это уже передёрнулся,   и продолжил спать и смотреть сон про себя дальше, в котором он позвонил,  а ему ответили, нагло так. Нагло,  потому что ответил  не тот, кому он названивал. На что   совсем не сонным голосом, но   в том  своём   сне,   Димка, который там же,  во сне,   уже почувствовал себя Димоном,  спросил:

       —    А это кто? 


    А это оказалось,  была мать той, что на каком-то своём году жизни  вдруг поумнела,  и которую-то, ту,  поумневшую,   он и позвал к телефону,  рявкнув, как на работе Олежеку,  в трубку:

 
        — Позовите!

       — Здесь нет никакого Александра Македонского.

     Неожиданно для себя и даже для происходящего во сне, а не наяву,  на свой отданный  приказ услышал   Димон.

     — Позовите!

     Продолжал настаивать он, делая ударение на последней   букве “у”, уточняя кого позвать.

      Его прекрасно слышали, но продолжали отвечать,  что Александра  Македонского тут нет.

    Тогда разозлившись, а такое ему привычно было даже во сне,  он на вопрос,  а кто вы и что хотите, нагло так заявил, что он Дмитрий такой-то,  подразумевая, что Димон, конечно же.


        Но  ему  и  тут ответили, что не знают никакого ни  Донского,   ни Витебского,  и вообще не знают  никакого Дмитрия,   а вообще,   всё, что ему надо, он может сказать в эти уши, в  те,  к которым приложили сейчас  взятую трубку.

    Не найдясь от такой новой наглости,   это же было всё во сне, в реальной жизни-то  он нашёлся бы, это точно, он сходу грубо, как привык, в предложенные уши заявил:

   — А  вы дерзкая!


     На что узнал, что дерзкий он,  по отношению к тому, кто является матерью его сослуживицы — раз. 

    "Бывает же такое, матери у его коллег, хоть и бывших, хорошо, что не отец тогда." —   Успело только   пронестись в голове у крутого.
 
    К  её возрасту —   два, последовало продолжение перечисления его дерзости,  и к тому, что она  незнакомый ему  человек  —    три.

     Хорошо, что он всё же спит и всё это  ему   снится, дёрнулся опять в реальности Димка и продолжил таки  спать.

    —  А зачем телефон берете?

       Снова во сне, опешив от того, что дерзкий это  он, продолжил   свои расспросы тот, кого даже за Дмитрия Витебского не имели, не то, чтобы за  Донского.

      — А я что, ваш телефон взяла? Вашу вещь тронула?

     Услышал логичный и нелогичный одновременно для себя   ответ Димка в том  телефоне, который взял не тот, кто ему был нужен.

      — Ну?

     Только  и смог уже как-то не очень  грозно  промямлить Антипенко,  успев стать за эти минуты   не крутым Димоном.

      — Не нукайте, лошадей ещё  не запрягли, да их и не видно поблизости.

        Прозвучало как в песне,  но не со  сцене,  а в  конюшне,   и   тут, как ему показалось благо,   он проснулся, даже не успев дёрнуться по  третьему разу.   А  лучше бы всё же он   спал дальше.

       Потому что оказалось, что он сидит в какой-то незнакомой ему чужой хате, совсем не на своём диване, на котором теперь почти вечно лежал, оставшись без работы, а над ним не просто с вопросом  в глазах навис здоровенный мужик -амбал, и грубо так  и дерзко, как та, что во  сне только что  вопрошала,   спрашивает и видно уже не в  первый раз:

      —  Ты чего тут расселся?  А?   Это не твой диван и не твоя хата, а ты ведёшь себя так, будто    всё  это  тебе принадлежит.  Но ты же  даже не Дмитрий Витебский, потому пошёл- ка ты  вон отсюда, братан!

            И  тут же, уже без лишних дополнительных слов,  грубо схватив Димона за шиворот, этот  амбал из реальности, в которой Димка Антипенко,  привычно  напившись, хоть и не нахаляву,  каким -то образом оказался у незнакомца  в гостях,  но вот повёл себя, как в том сне, дерзко и нагло,  и за это вылетел вон  не только из своего сна, но и из той хаты, оказавшись на пороге незнакомого ему  дома, с ушибленными коленками и знакомо разбитой мордой,  почти как тогда, когда его собственный  пёс  выволок его  на поводке  с третьего этажа на улицу, заставив пересчитать все до единой   ступеньки.  И это было реальнее всякого сна, в котором он кого-то назвал дерзким, и  в котором ему пояснили, кто тут кто,  круто и грубо ткнув  кулаком в саднящее сейчас  лицо.

30.11.2021г
Марина Леванте