Полувзвод б б

И почему же, спрашивал теперь Дёмка тётю Стефу, почему такая несправедливость и в самой судьбе? Ведь есть же люди, которым так и выстилает гладенько всю жизнь, а другим — всё перекромсано. И говорят — от человека самого зависит его судьба. Ничего не от него. — От Бога зависит, — знала тётя Стефа, — Богу всё видно. Надо покориться, Дёмуша. — Так тем более, если от Бога, если ему всё видно — зачем же тогда на одного валить? Ведь надо ж распределять как-то…
А.И. Солженицын «Раковый корпус»


Глава 1
В начале июля 44-го фронт ушёл на запад, унеся за собой шум канонады, рёв танковых моторов и дым, застилающий небо.
Грохочущая лавина наступления Красной армии в ходе операции «Багратион» прокатилась по этой многострадальной земле и продолжила сминать и крушить противника в направлении заходящего солнца. К этому времени уже был освобождён Крым и почти полностью очищена Украина. Германские войска были отброшены далеко от Ленинграда. Красная армия вышла на границу с Румынией.
Наконец-то и здесь, в белорусской глубинке, дожили до нашего, такого долгожданного наступления. Дожили и дождались далеко не все. Да и какого нечеловеческого терпения это стоило выжившим здесь после трёх лет ада на земле!
Сгоревшие дотла деревни, сотни виселиц, братские могилы тысяч расстрелянных, землянки с голодными и оборванными женщинами и детьми!
У наших бойцов, вернувшихся сюда на броне танков и видевших это, ком подступал к горлу, а иногда и слёзы неудержимо катились по щекам. Не в силах были они, эти суровые бойцы, сполна хлебнувшие фронтового лиха, без какого-то чувства вины смотреть в глаза этим детям и женщинам. Видели в них немой укор и вопрос: «Почему, по какой такой причине вас так долго не было здесь?»
И хотя все, казалось бы, знали ответ, но как они могли оправдаться, глядя прямо в испуганно-затравленные, но такие благодарные глаза? Глаза тех, для кого смерть, голод и муки стали обыденностью за все эти три года оккупации. Это заставляло сжиматься сердца бойцов и ещё больше вызывало ненависть к захватчикам. Вот и гнали, гнали эту нечисть на запад. Не останавливаясь и не жалея своих жизней!
Железная и непобедимая, как казалось раньше, машина вермахта трещала по швам по всем фронтам. Красная армия гнала ее и выходила к рубежам государственной границы.
Наступление на врага продолжали бойцы Красной армии, кому повезло остаться в живых и здоровых. Погибших хоронили наскоро. Раненых отправляли в медсанбаты. Те, кто после лечения мог продолжить службу, догоняли стремительно уходящий на запад фронт и продолжали воевать с врагом в составе своих полков и дивизий.
У некоторых их война закончилась в медсанбатах и госпиталях. Тысячи бойцов с обожжённой кожей, ампутированными конечностями, сильной контузией были комиссованы по ранению и отправлялись в тыл. Туда, где приходилось учиться заново привыкать к мирной жизни. Это было совсем не просто, учитывая полученные на фронте увечья. Кому-то это удавалось, кому-то — нет! Тем не менее они остались живы и возвращались домой. Подчас без рук, без ног, без слуха или зрения, но все-таки домой, к своим родным и близким!
Но находились и те, зависшие между жизнью и смертью, кому путь на родину уже стал бессмысленным и иногда непосильным. Конечно, их было не так много по сравнению с сотнями тысяч тех бойцов, которые после ранений отправлялись домой или обратно на фронт после выздоровления. Эти составляли меньшинство, даже, правильнее сказать, их были десятки, ну, может сотни. Но всё-таки они были! В каждой армии и на каждом фронте!
Вроде руки и ноги у них остались на месте. И видели, и слышали некоторые из них пока хорошо. Но никто уже не ждал их на фронте, а иногда даже и дома. Судьбы этих бойцов безвозвратно изменили не вражеские пули и снаряды, а безжалостный вердикт врачей со страшными словами — «онкология на последних стадиях»! Комиссованные по смертельной болезни, доживающие последние месяцы, а кто и дни,  бойцы, которым некуда, да и незачем было уезжать в тыл.
Об этой категории бывших фронтовиков, незаслуженно наказанных болезнью, от которой нет спасения, не принято было говорить. Поначалу они, отмучившись и покинув этот свет, попадали в сводки сухой военной статистики как «естественная убыль солдат и офицеров на фронте». В первый год войны, по большому счёту, до них не было никакого дела. У страны, оборонявшейся из последних сил и терявшей многие тысячи и миллионы своих здоровых защитников, находились трудности и поважнее заботы о сотнях, заболевших раком на фронте.
Кто-то из них умирал в военных, прифронтовых госпиталях. Кого-то отправляли доживать последние дни в тыловых больницах, но общего порядка, что с ними делать, конечно же, тогда еще не существовало.
И только потом, когда уже погнали врага к государственным границам, когда освободили Ленинград, когда случился Курск и Сталинград, только тогда у командования дошли руки до этих несчастных бывших фронтовиков, нуждающихся сейчас в медицине и заботе.
Раковый эвакогоспиталь был размещён в двухэтажном каменном здании бывшей помещичьей усадьбы, чудом уцелевшей после авианалётов и артобстрелов. Крепкое строение с облупившейся штукатуркой бледно-жёлтого цвета и многочисленными выбоинами от осколков.
Оно было сложено ещё пару веков назад и стояло на лесистом берегу длинного большого торфяного озера с водой светло-бурого оттенка. В оккупацию здесь находился медицинский пансионат для офицеров вермахта. При отступлении немцы оставили его практически без боя, спешно унося ноги из-за угрозы окружения.
Наши, придя сюда, решили не менять профиль хорошо оборудованного медицинского учреждения. Поначалу здесь на короткое время разместился фронтовой госпиталь, куда доставляли раненых.
Но сама линия фронта неумолимо двигалась в сторону государственной границы, уходя всё дальше на запад.  Госпиталь остался теперь уже в глубоком тылу, переоборудованный по приказу командования из фронтового в лечебное заведение специального профиля — противораковой службы.
Этот эвакогоспиталь, ничем особенно не отличался от обычного ракового отделения какой-нибудь большой городской или районной больницы. За тем исключением, что пациенты здесь были сплошь фронтовиками. Они, закалённые в боях и привычные к ранениям, пытались дольше терпеть боль и не жаловаться на судьбу.
Многое здесь, конечно, изменилось с уходом фронта на запад. Сюда перестали поступать тяжело раненные бойцы, которым требовались срочные операции. Почти все хирурги, от чьих опытных рук зависели жизни рядовых и офицеров, были откомандированы в полевые госпитали.
Сестрички-санитарки и санинструкторы также последовали за фронтом. Они, совсем ещё юные девчонки, но уже успевшие вынести с поля боя многих раненых, никогда не хвастались этим и считали свою смертельно опасную службу работой. Ужасно тяжёлой, неимоверно рискованной, но такой нужной работой, которая оставляла раненым бойцам шансы на жизнь.
Задорный смех юных спасительниц, быстро повзрослевших на фронте, но не переставших быть при этом обычными девчонками, перестал раздаваться в стенах госпиталя. Такого девичьего смеха стало тут сильно не хватать. Это поняли как пациенты эвакогоспиталя, так и немногочисленные служащие тут медики. Этот звонкий безоблачный смех раньше заставлял раненых бойцов улыбаться через боль и отвлекал врачей от запаха смерти и крови.
Из медицинского персонала сюда и отправили-то всего несколько человек. Заведующим и одновременно главврачом госпиталя был назначен хирург Пётр Аркадьевич Смирнов — сорокалетний майор медицинской службы. Он получил тяжёлую контузию на фронте во время авианалёта. Но, немного оклемавшись, упросил всё-таки командование оставить его в строю, хоть и в тыловом госпитале. Было очевидно, что он не сможет больше оперировать раненых на фронте из-за сильно дрожащих вследствие контузии рук. Но, видимо, в Управлении медицинской службы посчитали, что его хирургических способностей вполне хватит для больных раком, безнадёжных пациентов.
В помощь главврачу сюда прибыла пара юных врачей-онкологов в званиях лейтенантов медицинской службы — недавних выпускников Самаркандской военно-медицинской академии. Они выглядели похожими друг на друга, как близнецы. Оба веснушчатых, русых, обмундированных в новенькие лейтенантские формы. Их можно было легко перепутать, если бы не круглые очки, надетые на глаза лейтенанта Антона Ведерникова. Да, и лейтенант Александр Воронин был, пожалуй, немного повыше ростом и похудее своего коллеги.
Врачом-рентгенологом сюда назначили Александру Фёдоровну, миловидную и совсем не старую женщину с копной рыжих и густых волос на голове. Её привезли в госпиталь вместе с лучевой установкой откуда-то из тыла. Она была немножко странная, и как говориться слегка не от мира сего. Это выражалось в её вечной рассеянности и полной наивности. Но тем не менее специалистом она слыла хорошим и опытным.
Старожилами эвакогоспиталя стали медсестра Мария Васильевна, сухая и угловатая женщина средних лет, и старшина Семёныч, хромой усатый дядька лет пятидесяти с густыми седыми усами и морщинистым лицом. Он давно был комиссован с фронта по ранению в ногу, но сам попросился в госпиталь на должность повара и завхоза, поскольку сам из этих мест. Да ещё три пожилые вольнонаёмные санитарки, оставленные здесь ввиду своего возраста. Они, привыкшие ко всему, иногда брюзжали на пациентов, но в душе, несомненно, жалели их и добросовестно ухаживали за ними.
После канонад, утихших здесь всего неделю назад, как-то разом наступила тишина. Мирная тишина, лишённая ежеминутной и каждодневной тревоги. К ней надо было ещё привыкнуть, что стало совсем не просто, особенно тем пациентам госпиталя, которые и не помнили уже такой мирной жизни. Они, бывшие бойцы, варились в адском котле, приправленном лишениями, болью, страхом и кровью, неимоверно долгие годы войны.
Пришедшая внезапно тишина была звенящей и какой-то пугающей. Сознание пока не свыклось с ней и не позволяло чувствовать себя в полной безопасности. Души бойцов, искорёженные войной, не научились ещё верить в нее и принимать мирную жизнь как должное.
Такое настораживающее безмолвие накрыло госпитальные коридоры и повисло в ближайшей округе. Не пели даже птицы в лесу! Те немногие пернатые, оставшиеся здесь и, по-видимому, напуганные недавними громкими разрывами снарядов и мин, также не успели ещё привыкнуть к своему мирному птичьему существованию. Многие гнёзда с едва оперившимся молодняком были снесены с деревьев взрывной волной, и лесные птицы, оказавшиеся в одночасье бездетными и бездомными, пока ещё беззвучно прятались в кронах.
Июльская жара и полное безветрие дополняли картину. Широкая гладь озера, не потревоженная даже рябью, напоминала огромное зеркало без трещин и сколов. В этом зеркале отражались золотом яркие солнечные лучи. Зелёные побеги тростника с кисточками бежевого цвета, растущие по берегам, стояли ровной, не колыхающейся стеной, без малейшего намёка на дуновение ветра.
Редкие тонкоствольные сосны, окружающие госпиталь и доходящие почти до самого озёрного уреза, смотрели вертикально ввысь. Их кроны были безмолвны и бестрепетны.
Жаркий и мирный летний день в белорусской глубинке, погрузившейся в тишину после долгожданного освобождения.


Глава 2
Гвардии капитан Егор Фролов, бывший командир отряда полковой разведки, высокий, широкоплечий и светловолосый мужчина, стоял и смотрел в открытое настежь окно госпитальной палаты. Он был одет в больничную хлопковую пижаму белого цвета, совсем не привычную для него после долгих лет ношения военной формы.
Ровная гладь озера слепила ему глаза яркими солнечными бликами. Он жмурился, но не отводил взгляда от прекрасного мирного ландшафта за окном. Из-за застывшего в полном безветрии леса и озера ему казалось, что окружающий вид похож скорее на какую-то яркую картину, нарисованную потрясающим художником-пейзажистом, чем на реальную природу.
Да и вообще всё, что сопутствовало его жизни в последнюю неделю, больше походило на какую-то чудовищную ирреальность! Даже вернее на галлюцинацию, в которую невозможно было поверить, и которую он никак не мог понять и принять.
Всё его сознание сопротивлялось этой жуткой и несправедливой объективности — вердикту врачей, поставивших ему диагноз «быстропрогрессирующая саркома». Как это возможно? Ну никак не могла у него, кадрового военного, начавшего войну с первого её дня, появиться эта ужасная болезнь, не оставляющая ему никаких шансов на жизнь!
Он на фронте давно был знаком со смертью. Ходил с ней бок о бок и привык к мысли о возможной гибели в бою. Но тихо и безропотно умирать здесь, на койке в белоснежной палате, он был не согласен! Ни за какие коврижки! Хотя кто его слушал и у кого он мог выторговать такую возможность погибнуть в бою?! Он не верил ни в Бога, ни в чёрта! А других инстанций, у кого могли быть ключи от его жизни и дальнейшей судьбы, гвардии капитан-разведчик Фролов не знал.
Чёртово колено начало болеть у него месяца четыре назад. Егор в первое время вроде бы свыкся уже с этой тупой болью, мучившей его. Научился умело скрывать её и жить с ней. Даже усиливающаяся хромота несильно мешала ему ходить в разведку за линию фронта. С началом наступления он по-прежнему добывал разведданные и приводил языков с вражеской территории. Правда, со временем опухшее колено всё более нещадно ныло и не давало уснуть.
Егор не мог определить причину боли. Он предполагал, что повредил колено в одном из походов на вражескую территорию. Но где, когда и как, вспомнить не мог. Надеялся, что со временем боль пройдёт и нога восстановится. Поэтому-то поначалу и не обращался к медикам за помощью. Он опасался, и не без основания, что эскулапы отправят его на лечение в тыловой госпиталь. Как он, командир отряда разведчиков, мог пропустить такое долгожданное фронтовое наступление?!
Дни и недели шли, и его самочувствие становилось только хуже. Наступать на ноющую ногу становилось всё тяжелее и невыносимее. Скрывать хромоту от командиров тоже уже стало непросто. Знакомая сестричка из медсанбата дала Егору какое-то обезболивающее средство, но оно почти не помогало. Точнее сказать, немного снимало боль сначала, а потом и вовсе стало бесполезным.
Как-то во время построения части для награждения бойцов Егора вызвали из строя, чтобы вручить ему орден Отечественной войны первой степени, в дополнение к уже имеющемуся у него ордену второй степени.
Награда была заслуженной и выстраданной. Получил её гвардии капитан Фролов за взятие языка, за которым охотился во вражеском тылу три дня.
Сложность заключалась в том, что обычный окопный солдат вермахта не подходил на эту роль. Нужен был пленный специфический, из сапёрных частей и желательно офицер.
Немцы установили мины на обходных полях и засекретили места их расположения. Знали об этих заминированных участках фланга только высшие командиры и те сапёрные части, которые сами это исполнили. В какой-то момент процесс установки мин был замечен с воздуха нашим самолётом-разведчиком, но подробности его были не ясны и, конечно, требовали взятия языка.
Вот и пришлось капитану Фролову с отрядом других разведчиков перемещаться ночами по фашистским тылам, хоронясь по лесам в дневное время. Они искали расположение сапёрной части фрицев.
В то время больное колено ещё не особенно мучило Егора, и он справился с задачей, хоть для этого пришлось несколько раз вступать в короткие бои и уходить от гитлеровцев, преследовавших их отряд по пятам.
Живёхонький и почти невредимый обер-лейтенант немецкой сапёрной роты был доставлен через линию фронта и передан в руки командования.
И вот примерно через месяц после этого рейда по вражеским тылам командир дивизии полковник Саблин, держа в руке отрытую коробку с орденом, вызвал Егора из строя.
Гвардии капитан Фролов вышел к нему строевым шагом, который давался уже очень нелегко. Как ни старался Егор скрыть боль от окружающих, опытный боевой полковник заметил это. Он сам подошёл к Фролову после построения и поначалу задал всего один вопрос:
— Ранен?
— Никак нет, товарищ полковник!
— Что же тогда с ногой, капитан?
— Повредил где-то. Ударился коленом. Ничего страшного. Скоро пройдёт.
Егор отвечал искренне, поскольку и сам верил в это, считая, что нога скоро восстановится.
Полковник, оказавшийся прозорливым человеком, покачал тогда головой и сказал на прощание:
— Ты бы, капитан, врачам в медсанбате показался. Мы ведь на фронте привыкли ко всяким ранениям. А на свете существует ещё великое множество других болячек, отравляющих жизнь.
Это был не приказ, а совет старшего товарища, который гвардии капитан Фролов проигнорировал, будучи уверенным в несерьёзности проблемы с коленом.
Справляться с болью в первое время ему помог случай. В одном из очередных походов на ту сторону капитан Фролов вместе со своим взводом разведчиков натолкнулся на штаб немецкой полевой жандармерии. Он оказался размещённым в отдельно стоящей избе на окраине деревни. Или, скорее, того, что осталось от этой деревни, поскольку все ближайшие хаты сгорели дотла.
До линии фронта было довольно далеко, и находящиеся в штабе сонные и мордастые фашисты не ожидали нападения. Часового сняли ножом тихо, и сам бой был коротким. Жандармов забросали ручными гранатами прямо в избе и незаметно скрылись в лесу, куда каратели не совались, опасаясь партизан.
Но перед отходом отряд успел обыскать всё то, что осталось от штаба. В металлическом ящике тёмно-зелёного цвета с чёрным фашистским орлом на крышке капитан Фролов обнаружил папку с документами на немецком языке и пару коробок с таблетками. На упаковках значилась надпись Pervitin.
Разведчики слышали об этих немецких чудо-таблетках. Им рассказывали о них пленные эсэсовцы. Наши бойцы поначалу не слишком верили в эти россказни, но со временем убедились в их правдивости. Им пришлось повстречаться в бою с совершенно бесстрашными с виду и не чувствовавшими боли фашистами, которые, как оказалось, принимали первитин.
Капитан Фролов, уходя из разгромленного штаба, прихватил вместе с документами и эти коробки с немецким средством. Оно на самом деле прекрасно снимало боль, особенно в первое время. Эти чудо-таблетки позволяли не думать о беспокоящем колене, придавали сил и приносили хорошее настроение.
Со временем, правда, Егор стал чувствовать раздражительность и даже некоторую злость. Ему стало требоваться всё большее количество таблеток, чтобы унять тупую, ноющую боль в ноге, которая всё никак не проходила. Откуда ему было знать, что первитин был настоящим наркотическим средством — метамфетамином, и немецкие фармацевты разработали его специально для вермахта!
Егор не догадывался об этом и какое-то время протянул на чудо-таблетках, умудряясь скрывать от отцов-командиров свои проблемы с коленом. Но всё-таки наступил момент, когда разом открылась жестокая правда.
Во время недолгой передышки, наступившей на фронте, отряд разведчиков занимался очередной тренировкой по рукопашной борьбе. Гвардии капитан Фролов показывал технику приёмов молодому пополнению. Он, неожиданно оступившись, неловко упал на колено и потерял сознание от боли. Очнулся только в полевом медсанбате, куда его на руках доставили товарищи.
Егор, лёжа в госпитальной койке, открыл свои глаза и встретился с усталыми глазами немолодого усатого военврача, в которых явственно читалась тревога. Тот, увидев, что разведчик очнулся и слышит его, произнёс взволнованным голосом:
— Очнулись, голубчик? Это хорошо, но я должен вас расстроить. У вас перелом надколенника, то есть коленной чашечки, чтобы было понятнее. Мы наложили гипс. Но это не главное! К моему сожалению, мы вынуждены отправить вас в тыловой госпиталь, где есть лучевая рентгеновская установка.
Егор ещё не предполагал, насколько всё серьёзно, и бодро спросил:
— Товарищ подполковник медицинской службы, надолго это? Когда я смогу вернуться в строй?
Военврач отвёл глаза и негромко сказал, как будто обращаясь к какому-то другому, невидимому собеседнику:
— Капитан, я диву даюсь, каким образом вы умудрились воевать с таким коленом? Это совершенно невозможно! Вы знаете, я не являюсь специалистом в этой области, но очень похоже, что ваш перелом стал следствием другого, гораздо более тяжёлого заболевания. Я практически уверен, что рентген подтвердит это!
Как тридцатилетний кадровый капитан-разведчик должен был отнестись к словам этого интеллигентного подполковника? Разве мог он, гвардеец и орденоносец, воспринимать эти слова всерьёз? Вот и спросил опять прямо:
— И всё-таки, как вы считаете, насколько это может всё затянуться?
Не дождавшись быстрого ответа, добавил:
— Нельзя мне по госпиталям валяться! Наступление через несколько дней продолжится. А к нам в отряд прибыло пополнение. Необученные ещё ребята. Как они без меня? Сколько их погибнет по неопытности, пока я не вернусь?
Военврач опять повернул голову к Егору и устало сказал:
— Вы, молодой человек, по-видимому, не восприняли мои слова серьёзно! Да поймите же вы, наконец! Я считаю, что ваша война закончена! Совсем закончена!
Эти слова прозвучали с неотвратимостью последнего приговора! Они все-таки дошли до сознания Егора, всё ещё никак не желающего поверить в них. Он был поражён этим вердиктом военврача и остался молча лежать на кровати, пытаясь переварить сказанное.
Подполковник перед уходом положил руку на плечо Егора и сказал мягко, по-отечески:
— Держитесь, голубчик! Вы же разведчик! Многое видели, многое пережили. Даст бог, и мои худшие подозрения не подтвердятся! Тем не менее вы должны быть готовы ко всему! Не теряйте надежду! На Бога, на чудо! Да на свой молодой организм хотя бы! Всё будет хорошо!
Военврач ушёл, оставив Егора совершенно подавленным. Он не думал о неутихающей боли, о том, какое лечение его ждёт впереди. Все его мысли и сознание сосредоточились сейчас на страшных словах врача о том, что он, гвардии капитан Фролов, никогда уже не вернётся на фронт!


Глава 3
Капитана Фролова отвезли в раковый эвакогоспиталь на трясущейся по лесным ухабистым дорогам полуторке. Ехали они полдня и по дороге заезжали в другие медсанбаты. К лежащему в кузове Егору добавились ещё несколько бедолаг-бойцов, судьба которых была предрешена подозрениями на ужасный диагноз.
Кто-то из них смог самостоятельно забраться в машину. А кому-то помогли санитары. Но все они, эти бывшие бравые солдаты и офицеры, проведшие на фронте не один год, были сейчас в совершенно подавленном состоянии.
Ехали молча, без разговоров. Каждый был погружён в собственные горькие мысли. Никто из них до сих пор не мог поверить в случившееся. Все надеялись, что это какая-то чудовищная ошибка врачей, которая быстро будет исправлена при осмотре в эвакогоспитале.
Но чуда не произошло! Всем без исключения вынесли страшный вердикт после обследования на рентгеновской установке и осмотра врачами-онкологами. Поняли они, что надо учиться жить с этим. Осознали наконец, что, скорее всего, проведут свои последние дни в этом госпитале. Приняли эту свою жизненную трагедию со стойкостью и смелостью бойцов.
Почти никто не просился в тыл. Не хотели они стать обузой своим родным и близким в последние свои дни на этом свете. Домой отправляли только тех «счастливчиков», кому врачи обещали ещё несколько месяцев жизни. Ну а тех, у которых, как у гвардии капитана Фролова, определяли запущенные формы быстро прогрессирующего рака, оставляли здесь. Обследовали, поддерживали жизнь, давали обезболивающие. Кому-то пока слабые, ну а кому-то уже и морфин.
Поговаривали, что вскоре в эвакогоспиталь начнут свозить онкобольных с двух других, соседних фронтов. Благо что палат тут хватало. Но пока пациентов здесь было всего человек двадцать пять, включая лежачих.
Одним словом, почти полноценный стрелковый взвод Красной армии по количеству бойцов. Хотя и бойцами их считать-то уже было никак невозможно. Тем более что только меньшая часть из них могла ещё пока передвигаться на своих ногах. Причём главным определением здесь были слова ещё пока!
Да и двигались кто как. Кто-то ещё достаточно твёрдо, ну а кто-то уже еле волочил ноги. Знали, конечно, что все без исключения вскоре пополнят часть своих лежачих товарищей. Раньше или позже, но неизбежно!
Десяток бывших фронтовиков, которых временно называли в госпитале ходячими. Такой вот специфический полувзвод Б/Б. Эта аббревиатура стояла у каждого бойца в медицинских карточках. Б/Б — безнадёжные больные! Этими двумя буквами, в общем-то, было сказано всё!
Их свозили со всего 3-го Белорусского фронта в этот эвакогоспиталь, расположенный в первом эшелоне тыла. В основном все пациенты находились на крайних стадиях рака, и это место было их последней остановкой перед уходом в вечность.
Все они без исключения терпели до конца, находясь во фронтовых ротах и батальонах. Пытались скрыть наступающую слабость и дикие боли от врачей и своих товарищей. Воевали до последнего! Воевали как могли из всех своих быстро уходящих сил! До того момента, когда уже теряли сознание от боли или падали от бессилия. Только после этого, когда уже поздно было что-то исправить, их отправляли сюда, сразу в результате беглого осмотра в медсанбатах. Отправляли в последний путь.
В раковом госпитале за ними хорошо присматривали, их усиленно кормили и даже пытались лечить. Но, по большому счёту, все врачи и медсёстры госпиталя понимали, что это уже не люди, а тени, задержавшиеся на этом свете. Их, конечно, жалели, улыбались им и подбадривали. Но больные раком бойцы уже остро чувствовали, что улыбки медиков скорее от жалости к ним. Это не имело ничего общего с радостью, предназначенной только живым.
Гвардии капитан Фролов, как и почти все остальные лежачие и пока ещё ходячие пациенты эвакогоспиталя, пытался изо всех сил не пасть духом. Главное было научиться преодолеть жалость к себе. Жалость, которая наворачивала нежеланные слёзы и заставляла чувствовать себя ужасно одиноким, никому не нужным и незаслуженно понёсшим эту божью кару. Нестерпимо было осознавать себя списанным в покойники, невзирая на то, что ты ещё жив и мысли твои по-прежнему ясны и очевидны.
«Мыслю, значит, существую», — так говорили древние римляне. В этом своём новом обличии живого мертвеца бывший гвардии капитан Фролов понимал, как они были не правы, эти древнеримские философы. Существовал ведь он, как и его соседи по палате, только во временных списках эвакогоспиталя. В общем-то, на них был поставлен жирный крест, и все ждали их затянувшегося конца, чтобы из этих списков вскоре вычеркнуть.
Находились, конечно, и такие, кто после услышанного врачебного приговора замыкались в себе, становились раздражительными, винили всех вокруг и наполнялись нелюбовью ко всем здоровым окружающим их людям. Они, как правило, страдальчески молчали, кляня в душе злую судьбу, переживали в одиночку и грызли себя, тем самым помогая раку быстрей закончить своё дело. Поэтому в основном и уходили раньше других. Но таких больных в эвакогоспитале было значительное меньшинство! Врачи и остальные пациенты понимали их и старались не лезть им в душу, хотя и делали попытки подбодрить.
Большинство же было настоящими бойцами. От первого дня на фронте до последнего дня на госпитальной койке. С той разницей, что на фронте надо было сражаться с вполне осязаемым врагом, которого нужно и можно было победить. А этот невидимый враг засел внутри своего же организма и медленно убивал, оставаясь непобеждённым. Но они продолжали бороться, стараясь не показывать своей слабости товарищам. Настолько, насколько хватало сил, конечно.
Было ещё кое-что, что не давало покоя этим живым мертвецам. Ехать им в таком состоянии было некуда, а они, как им казалось, неоправданно занимали в госпитале места тех раненых бойцов, которых можно было ещё подлатать и снова вернуть в строй. Ведь как сам этот госпиталь, так и врачи, оставленные в нём, были так нужны фронту и стране!
Раковые пациенты в душе чувствовали себя виноватыми за это. Они понимали, что нарушили негласный закон природы — на войне не болеют! Если сказать точнее, не болеют смертельно. Всякие там многочисленные простуды, расстройства желудка, почечные колики и ревматизмы были не в счёт. С ними сжились и научились не обращать на них никакого внимания. Обычно не дёргали военврачей по таким пустякам.
Эти мысли мучили этих несчастных людей в те моменты, когда боли отступали. До того неизбежного времени, когда они окончательно сваливались в койку, не в силах больше сопротивляться болезни, погружаясь при этом в бессознательный сон, где не было дикой боли только после укола морфином.
И всё же те, кто ещё оставался на ногах, находили в себе силы ценить это последнее, оставшееся им время жизни. Они подбадривали друг друга. Старались сами не впасть в уныние и поддержать своих товарищей. Шутили и смеялись иногда. Даже анекдоты рассказывали. Только вот темы этих анекдотов были в основном про врачей, болезни и пациентов. Такая вот жестокая правда жизни, к которой пациенты эвакогоспиталя пытались привыкнуть.
Гвардии капитан Фролов, стоя у окна госпитальной палаты, слышал, как старшина Семёныч, зашедший сюда полчаса назад, травил анекдоты. В их большой и светлой палате на пять человек собрались сейчас все ходячие пациенты госпиталя. Бледные, осунувшиеся, хромающие, облысевшие, кашляющие бывшие фронтовики, которые очень хотели жить и хоть какое-то время оставаться бойцами.
Анекдоты балагура Семёныча, иногда совсем неприличные, по-своему продлевали им жизнь. Заставляли смеяться и позволяли отвлечься от мыслей о смерти. Хотя бы на какое-то время!
Старшина, сидящий на стуле, говорил неторопливо, с немного смешным белорусским «дзеканьем» и звонкими согласными в словах. Это привносило некий народный колорит в его речь. Его говор заставлял улыбаться, даже если сами анекдоты были не очень смешными. Семёныч по обычной своей привычке рассказывал, адресуясь только к одному, выбранному им самим собеседнику. При этом он как бы не обращал внимания на всех остальных присутствующих в палате. В этот раз его благодарным слушателем был капитан-артиллерист Вадик Ткачёв, неимоверно похудевший из-за рака печени, но всё ещё остающийся жизнерадостным:
— Ну так вот, слушай меня, артиллерия! Главное в лечении — ни чем лечиться, а как!
Семёныч назидательно посмотрел на Вадика. В его произношении слово артиллерия слышалось как «алцылерия». Только одно это заставило его госпитальную аудиторию улыбнуться.
Старшина выдержал артистическую паузу и продолжил:
— Как-то лежат в палате трое. У одного — ангина, у второго — чирей на заднице, а у третьего — геморрой. В палату заходит главврач, совершающий утренний обход. Обращается к больному с чирьем: «Чем вас лечат?» Тот отвечает: «Глицерином на палочке мажут!» Врач задаёт вопрос: «Жалобы есть?». «Нет» — говорит пациент — «Всё в порядке!». Обращается ко второму с геморроем: «Чем вас лечат?» — «Глицерином на палочке мажут!». «Жалобы есть?». «Нет, всё хорошо!». Дошла очередь до третьего с ангиной. Главврач задаёт тот же вопрос, как и первым двум больным: «Как вас лечат?».  Тот отвечает:  «Глицерином на палочке мажут!». Врач задаёт обычный вопрос: «Жалобы, просьбы есть?».  Тот отвечает: «Жалоб нет, просьба одна есть! А можно меня первого этой палочкой мазать?»
Слушавшие его загоготали. Капитан Фролов тоже улыбнулся. Он уже успел закрыть окно и сесть на свою кровать, поскольку колено, закованное в гипс, нестерпимо ныло. А стоять на одной ноге, опираясь на костыль, было неудобно и тяжело.
Капитан Вадик Ткачёв, закончив смеяться, мечтательно произнёс то, о чём думали и остальные:
— Я бы согласился с такой палочки по несколько раз в день принимать лекарство, которое дало бы мне возможность повоевать ещё! Желательно до победы!
Его голова с редким остатком волос, выпавших от ударных доз облучения, повернулась в сторону закивавших ему пациентов.
Сорокалетний связист, сержант Прохоров, еле справляющийся с мучительным кашлем, донимающим его из-за запущенного рака лёгких, перебил его, убрав на время ото рта кусок бинта:
— Теперь уж другие повоюют. А мы должны принимать судьбу такой, какая уж нам выпала. Я вот сам и так задержался на этом свете. Все мои предки по мужской линии помирали, не дожив и до тридцати лет. Кто на войнах, кто от болезней.
Сержант был фаталистом. Он уходил на фронт добровольцем и был уверен, что не вернётся с него, повторив судьбу своих предков. Он, говоря это, хотел таким странным способом поддержать товарищей. Но находящиеся в палате пациенты не согласились с ним, а замкнулись, опять уйдя в свои грустные мысли. В палате ненадолго воцарилась тишина.


Глава 4
Несмотря на стремительное наступление Красной армии почти по всей линии фронта, в начале июля 1944-го года небольшая часть Белоруссии по-прежнему оставалась оккупированной гитлеровцами. На выступе, который занимала немецкая группа армий «Центр», продолжались тяжёлые бои.
Немецкая 3-я танковая дивизия СС «Мёртвая голова», получив пополнение, была переброшена в район восточнее Гродно, но вынуждена была с боями отойти, чтобы не попасть в клещи Красной армии.
При любом отступлении всегда бывает момент неразберихи и несогласованности. Такое часто случалось даже у педантичных и аккуратных немцев, особенно ближе к концу войны. Штаб дивизии, давший команду на отход, временно потерял связь с некоторыми полками и батальонами.
Одному из взводов 3-го разведывательного батальона СС, подкреплённого двумя танками «Пантера», был дан приказ держать мост через речку, по которому части Красной армии могли проникнуть в тыл немецким войскам и взять их в кольцо. Приказ был получен ещё до отступления и никем не отменён после отхода основных сил. Оказалось, что охраняемый взводом мост остался в стороне от стремительно несущихся на запад советских танков Т-34.
Здесь, в забытом богом медвежьем углу западной Белоруссии, по-прежнему было тихо. Никто не собирался отбивать этот мост, находящийся уже в глубоком тылу Красной армии.
Связь со штабом была восстановлена только несколько часов назад, и командир взвода гауптштурмфюрер СС Рихард Граубе наконец-то получил внятный приказ выбираться из окружения.
Радисту удалось всё-таки связаться со штабом дивизии по усиленной дальнобойной рации, специально установленной на его танке ещё перед заданием. Гауптштурмфюрер через шумы и скрипы, заполнившие эфир, смог разобрать указание незаметно обогнуть небольшой близлежащий городок и следовать по просёлочной дороге, идущей между болотом и озером, прямиком в сторону линии фронта.
Был, конечно, риск нарваться на противотанковую засаду на зажатом участке этой дороги, но полученные из штаба разведданные успокаивали. По всему выходило, что эта дорога свободна от советских войск до самых прифронтовых лесов в районе Гродно. И даже партизаны, пролившие тут немало немецкой крови за время оккупации, ушли сейчас отсюда вместе с Красной армией.
Сам гауптштурмфюрер Рихард Граубе происходил из семьи судетских немцев. То есть был урождённым фольксдойче, что не совсем отвечало требованию командования войск СС к чистоте арийской крови. Этот факт его рождения и не позволил танкисту Граубе дослужиться до более высокого звания. Поэтому Рихард носил скромные эсэсовские погоны гауптштурмфюрера, что соответствовало званию гауптмана, то есть капитана вермахта, несмотря на то что он был гитлеровским офицером до мозга костей и начал воевать на восточном фронте сразу после окончания танкового училища, почти с первых дней русской кампании.
Он командовал штурмовым танковым взводом разведывательного батальона моторизованной дивизии СС «Мёртвая голова» уже довольно давно, ещё с Ленинградского фронта. Сам был участником тех боёв, когда его дивизию разделили пополам и взяли в плотное кольцо окружения. Он выходил из котла вместе с остатками дивизии.
Вообще, танковая дивизия СС «Мёртвая голова», в которой воевал Рихард, была почти полностью разбита несколько раз за эти три года войны. Но после очередного пополнения опять возвращалась на фронт, восстающая словно птица феникс из пепла.
Гауптштурмфюрер СС Рихард Граубе часто вспоминал райские четыре месяца в начале 43-го года, когда дивизию после очередного разгрома перебросили во Францию для переформирования. Их везли туда на железнодорожном эшелоне, а офицеры дивизии пытались понять, зачем и кому это было нужно. В какие умные головы генерального штаба танковых войск пришла мысль прокатить их через всю Европу?
Сами они этого не понимали, но очень надеялись, что останутся дослуживать в благодатной и неопасной Франции до окончания восточной кампании, куда возвращаться совсем не хотелось.
Но не успели они толком попить хорошее французское вино и пощупать знойных аквитанских фермерш, как через три месяца дивизию опять отправили на восточный фронт. И снова всё завертелось в привычной обстановке. Бои, короткие наступления, длинные отходы. Теснота, духота, гарь выхлопных и пороховых газов внутри танка. Огонь, кровь и пот, ранения и смерть товарищей.
После возвращения из Франции дивизия успела повоевать на Украине, пока их не перебросили сюда, на границу центральной и западной Белоруссии, и включили в группу армий «Центр».
Вот здесь-то и был дано разведывательному взводу, которым командовал гауптштурмфюрер Граубе, дурацкое указание охранять никому не нужный мост. Приказ, после которого о них забыли на неделю, а вспомнив, потребовали выходить из окружения и рассчитывать только на свои силы.
После полученного наконец последнего указания,  взвод покинул место дислокации у реки. Произошло это ещё ночью. Быстро прогрев танковые и мотоциклетные двигатели, двинулись в путь.
На марше впереди колонны ехали три мотоцикла BMW R-12 с колясками и установленными на них пулемётами MG-34. Шесть унтер-офицеров, сидевших в мотоциклах, были самыми опытными и обстрелянными разведчиками. Остальные солдаты сидели на броне двух «Пантер», идущих в арьергарде колонны.
Сам гауптштурмфюрер Граубе занял привычное для него командирское место в открытом цилиндрическом люке на башне головного танка. Он уже успел свериться с картой в свете карманного фонарика и сообщил направление движения обершарфюреру Веберу, сидящему в коляске первого мотоцикла. Тот иногда посматривал на свою карту и вёл колонну точно по заданному маршруту.
Они успели затемно и незаметно обогнуть маленький городок, оставив его слева от пути, и к утру подъехали к длинному озеру, открывшемуся справа.
Просёлочная, грунтовая дорога вела дальше вдоль озера и исчезала вдалеке, укрытая за деревьями. Обширные незасеянные и заросшие высокой травой поля, стоящие по левую сторону от грунтовки, закончились и упёрлись в редкий лиственный лес, переходящий в такой же редкий, но сосновый, по мере движения колонны.
Вдоль дороги, по одной её стороне, стояли покосившиеся местами столбы с натянутыми между ними проводами. Рихард дал команду водителю своего танка остановиться и солдатам спрыгнуть с брони. Затем «Пантера» съехала на обочину, подмяв под себя пару столбов. Гусеницами перемолотила десяток метров проводов и вернулась на дорогу.
Гауптштурмфюрер сделал это специально. На его карте были отмечены медицинский пансионат и пара деревень, расположенных впереди на дороге. Оставив их без связи, он лишал местное население любой возможности сообщить в город о проходящей колонне немцев.
Утро выдалось безветренное и тихое. Солнце уже встало и начинало усиленно припекать. Гауптштурмфюрер понимал, что перед последним многокилометровым броском через линию фронта лучше было бы охладить танковые двигатели. Кроме того, им не нужны были лишние глаза, которые могли заранее обнаружить колонну на дневном марше. Как с земли, так и с воздуха.
Поэтому он принял решение остановиться на привал в безлюдном месте у берега озера, скрытого от дороги деревьями и густыми кустарниками. Загнали танки и мотоциклы в орешник, которым плотно зарос берег, и наскоро натянули маскировочные сетки. Выставив часового, дозаправили технику из резервных канистр. Затем позавтракали ржаным хлебом с маргарином и тёплым желудёвым кофе, налитым в кружки из термосов.
Только после этого командир взвода разрешил солдатам попеременно поспать.
Сам же Рихард расстелил свой чёрный кожаный плащ на сухом пригорке. Снял свой летний китель бежевого цвета с нарукавным ромбом и петлицами, на которых серебряными нитками были вышиты зловещие эмблемы танковой дивизии «Totenkopf» — мёртвой головы. Аккуратно свернул его и положил на плащ в виде головной подушки. Стянул с себя чёрную пилотку и пристроил рядом. Оставшись в майке, сам растянулся и быстро уснул.
Гауптштурмфюреру снилась его родная Моравия. Невысокие ярко-зелёные горы и холмы в Судетах, пересечённые пронзительно прозрачными реками. Этот благодатный край был аннексирован Германией в 38-ом, и Рихард, будучи немцем по рождению и по убеждению, покинул его, поступив в Вюнсдорфское танковое училище. С тех пор он ни разу не возвращался в родные ему Судеты. Не видел отцовского дома уже долгих шесть лет. Но эти места временами снились ему, причём всегда в цвете. Он видел их во сне столь же часто, как и лицо своей невесты.
Семьёй Рихард так и не успел обзавестись. Откладывал это на потом. Был уверен, что свадьбу вполне можно сыграть после окончания войны с большевистской Россией. Ему не было ещё и тридцати, поэтому он и не торопился со столь серьёзным шагом в жизни. Но, конечно, был благодарен судьбе за то, что успел познакомиться со своей будущей невестой.
Его в августе 43-го года, после ранения, полученного во время сражения на Курской дуге, отправили в виде поощрения подлечиться в Германию. Госпиталь находился в сельской местности, недалеко от Дрездена.
Там Рихарду торжественно вручили Рыцарский крест с дубовыми листьями и дали десять дней отпуска после выписки из госпиталя. Он намеревался съездить в родную Моравию и повидаться с родителями, но случилось то, что изменило его первоначальные планы и заставило остаться в фатерланде до самой отправки обратно на восточный фронт.
В один из сентябрьских дней, во время подготовки госпиталя к празднованию годовщины Имперского съезда нацистской партии, сюда было привезено много немецких девушек. Они были дочерями фермеров из окрестных хозяйств. Девушки помогали по праздничному убранству и готовили танцевальную программу, чтобы выступить перед выздоравливающими солдатами и офицерами.
Урсула Хартманн, белокурая розовощёкая девушка с округлыми формами, была одной из трёх дочерей зажиточного землевладельца, председателя местной ячейки нацистской партии. Когда-то у неё были ещё два старших брата, но они оба успели сложить голову на восточном фронте.
Рихард сразу приметил Урсулу и познакомился с ней. Ему запали в душу её природная жизнерадостность и весёлый нрав. Он стал ухаживать за ней, и девушка ответила взаимностью. Она стала приезжать в госпиталь и после праздника. Они гуляли вместе по липовой аллее, ведущей к госпиталю, и целовались, укрывшись от посторонних взглядов. Урсула упросила отца, и он разрешил Рихарду после выписки из госпиталя погостить в их усадьбе.
Перед самым отъездом Рихард успел рассказать отцу Урсулы о своих серьёзных планах в отношении его дочери. Тот, хоть и не совсем довольный неарийским происхождением Рихарда, всё-таки согласился выдать дочку за него замуж после войны.
Толстый, невысокий, чистокровный представитель нации, с большой лысиной на голове, показательно поправил нацистский партийный значок, приколотый к воротнику рубашки, и высокомерно сказал Рихарду:
— Ну что ж, молодой человек! Благодаря моей Урсуле, у вас будут дети с настоящей немецкой кровью!
Особенного выбора у её отца и не было. Количество берёзовых крестов на обширных территориях России всё увеличивалось, и в Германии явно стало не хватать женихов.
Они обручились с Урсулой, и гауптштурмфюрер Граубе сообщил в письме родителям, что собирается жениться сразу после окончания войны. Только вот эта проклятая война всё никак не заканчивалась! Более того, наступающая Красная армия заставляла уже задуматься об её итогах. Опытный и здравомыслящий офицер-танкист начинал уже предполагать, что война может закончиться вовсе не победой Германии!
Он старался гнать от себя эти тревожные мысли, не показывал их своим подчинённым. Но злость с каждым днём увеличивалась. Злость на себя, что бездумно поверил фюреру. Злость на всю верхушку Рейха и на немецкое военное командование, которое допустило столько просчётов в отношении большевиков. А ещё большая злость у него появилась в отношении этих самых большевиков, которые не рассыпались сразу от ударов победоносной германской армии! Сдюжили, стерпели и повернули вспять лавину вермахта. А теперь уже и гнали её всё дальше на запад.
И не сказать, что гауптштурмфюрер Граубе считал себя сверх меры жестоким человеком. Он в душе даже любил детей. Правда, только немецких детей! Но его сознание, одурманенное фашистской пропагандой, не позволяло ему считать русских, белорусов и украинцев полноценными людьми. Все славяне были для него Untermensch — недочеловеками, которых надо было уничтожать и давить, как вшей. Что он и делал со всей добросовестностью исполнительного гитлеровского вояки.
Поэтому во сне он обычно видел только родные ему Судеты и лицо своей Урсулы. Никогда не снились ему сожжённые большевистские танки, взорванные и расстрелянные им красноармейцы. Не видел их глаз во сне и не чувствовал никакого угрызения совести за их жизни, перемолотые гусеницами его танка.


Глава 5
В госпитальной палате, где собрались все ходячие пациенты, появился один из врачей-онкологов, лейтенант медицинской службы Антон Ведерников. Зашёл он как-то совсем тихо и незаметно для всех. Даже дверь не скрипнула. Молча постоял несколько минут у стены, окрашенной белой масляной краской, и только после этого, решившись наконец, произнёс еле слышно:
— Товарищи! Прошу вас, не опаздывайте на процедуры и перевязки, кому это положено. Не затягивайте до ужина. Вы ведь взрослые люди! А за вами приходится бегать как за малыми детьми!
Юный лейтенант был очень стеснительным человеком. Он никогда не повышал голоса и не ругал непослушных пациентов. Старался достучаться до их совести.
Все повернули головы к нему. А лейтенант, поняв, что привлёк внимание полтора десятка пар глаз, стал неловко переминаться с ноги на ногу.
Бывший сапёр, старшина Цоков ответил ему:
— Лейтенант, да на хера нам эти твои процедуры? Можно подумать, они нам жизнь продлят?
В голосе старшины сквозила вовсе не злость, а, скорее, равнодушие. У него была лейкемия, рак крови. Время жизни, отпущенное ему врачами, давно вышло. А он, поди ж ты, всё ещё продолжал жить и даже мог самостоятельно передвигаться, хотя, конечно, был очень слаб. Всё его высохшее лицо, похожее на череп, обтянутый кожей, было в маленьких красно-фиолетовых пятнах, а на голове не было ни волоска.
Он понял, что, скорее всего, обидел неопытного и стеснительного молодого врача, и добавил примирительным голосом:
— Ладно, ладно, лейтенант! Не переживай, те, кому надо, придут вовремя.
Антон поправил круглые очки на своих близоруких глазах и всё так же тихо произнёс:
— Товарищи, я понимаю, что процедуры вызывают дополнительную боль. Но нельзя же так наплевательски относиться к своему здоровью и заранее опускать руки. Нельзя! Многим наше лечение всё-таки может облегчить состояние. Не сдавайтесь, товарищи!
Лейтенант виновато улыбнулся им, как будто это он был причиной их бед, и, попятившись, вышел, так же тихо закрыв за собой дверь.
Сразу после ухода лейтенанта в палату заглянула медсестра Мария Васильевна. Она обвела строгим взглядом всех присутствующих и произнесла сухим голосом:
— Вот где вы все собрались! Нарушаете, товарищи бойцы, установленный в госпитале порядок! Это не дело! Вы своим гоготом мешаете лежачим больным.
 Старшина Семёныч попробовал возразить ей и заступиться за пациентов:
— Васильевна, не шуми! Дай ты ребяткам возможность пообщаться. Эта палата для них как клуб в военной части. Сюда все приходят, разговаривают, шутят. А хорошая шутка жизнь продлевает!
Старшина посмотрел на пациентов и продолжил рассказывать, выговаривая слова со своим специфическим, белорусским акцентом:
— Вот у нас в деревне был один дед, переживший всю свою родню. А почему? Да потому что всю свою жизнь шутил и не унывал! Он был плотником и работал в столярке. Письма своим родственникам писал исключительно на обратной стороне отработанной наждачной бумаги. Когда его спрашивали, зачем он это делает, отвечал всегда так: — Зато я уверен, что моими письмами после прочтения никто не сможет подтереться!
В палате опять раздался смех. Правда, сейчас, в присутствии медсестры, пациенты старались смеяться негромко. Кому-то это удавалось, кому-то нет.
Сама Мария Васильевна, даже не улыбнувшись, посмотрела на старшину грозным взглядом и сказала:
— А ты, Семёныч, вместо того чтобы байки тут травить, лучше бы заполнил и принёс мне ведомость о расходе питания. Лежачие ведь не едят совсем, а нормы отпуска остались теми же. Непорядок! Я вынуждена буду доложить обо всём главврачу!
Она развернулась и выскочила из палаты, оставив старшину в некоторой растерянности. Откуда ей было знать, что тот подкармливает ходячих пациентов, отдавая им излишки.
Капитан-артиллерист Вадик Ткачёв дал ей определение, после того как за медсестрой захлопнулась дверь:
— Ох, и злющая же баба! Мужика бы ей. Враз подобреет!
Затем Вадик решил поддержать старшину и сказал ему успокаивающем тоном:
— Семёныч, не переживай! Если эта Церберша пожалуется на тебя майору, мы все подтвердим, что ты даёшь добавку нам, а не хрюшку какую-нибудь завёл.
Старшина благодарно взглянул на Вадика и бесхитростно ответил:
— Да я бы, ребятки, и завёл бы хряка с удовольствием. Остатки от харчей, и правда, остаются. Каша в основном. Куды её девать-то? А свежая свинина пригодится и больным, и персоналу. Но боюсь даже заикаться об этом главврачу. Больно уж он строг! Чего доброго, доложит особистам! А те-то уж раскрутят на полную катушку, как это я посмел отдавать хряку жратву, которая положена больным бойцам! Никто не будет разбираться в том, что эта каша не съедается.
Семёныч сделал паузу, а потом добавил:
— Вы, ребятки, не обращайте внимания на Васильевну. Она не злая вовсе. Просто порядок любит. А характер тяжёлый это потому, что и мужа, и обоих братьев на фронте потеряла. Мужа-то, вообще, в первые дни войны. Он из окружения так и не вышел живым!
Вадик Ткачёв потупился и протянул голосом, в котором сквозило сожаление:
— Ну-у! Я честно не знал ничего про Марию Васильевну! Беру свои слова обратно. Прости, Семёныч, был не прав!
Неожиданно за окном госпитальной палаты послышалось конское ржание и стук деревянных колёс быстро подъехавшей к госпиталю подводы. Старшина Семёныч кряхтя поднялся со стула и пошёл к дверям палаты, бросив на ходу всем присутствующим:
— Это снабжение и почта приехали, хлопцы! Васька молодец, быстро обернулся! Не расходитесь, сейчас письма принесу, кому прислали!
Васькой звали местного паренька лет пятнадцати, худющего и нескладного. Он был назначен в госпиталь городской комендатурой на должность ездового за право столоваться тут. Мальчишка сильно голодал во время оккупации и был несказанно доволен подвернувшейся возможностью сытно поесть.
Послышался радостный гвалт всех пришедших в палату пациентов. Настроение у всех поднялось. Большинство из них не сообщали близким о своих болезнях. Не хотели их заранее расстраивать. Писали, как правило, что временно находятся сейчас в госпитале из-за несерьёзных ранений и вскоре вернутся на фронт. Так всем было легче. Знали, что после их ухода в мир иной близкие получат сообщение об их смерти в привычном треугольном извещении. А там будет написана стандартная фраза: боец такой-то погиб от ран во фронтовом госпитале таком-то и похоронен там-то. Достойная и обычная гибель бойца на фронте, по их мнению.
Была ещё одна причина, почему пациенты не хотели писать правду родным. Многим из них в душе было даже стыдно за такую правду. Будто бы они были сами виноваты в том, что заболели смертельной болезнью. Какими словами они могли написать родным, что их отец, муж или сын помирает сейчас от болячек в уютной белой палате госпиталя, вместо того чтобы воевать вместе с товарищами на фронте?! Не могли они найти таких слов. Не знали их, решив оставить родных в неведении до тех пор, пока те не получат треугольную похоронку.
Все знали, что домой уже не вернутся, а помрут наверняка здесь. Их, конечно, комиссовали из своих частей по болезни, но не демобилизовали вконец из армии, оставив в этом эвакогоспитале, приписанном к 3-му Белорусскому фронту. А вот это обстоятельство было очень важно для умирающих здесь пациентов! Благодаря этому родные будут получать их денежное довольствие и продуктовые карточки до самого последнего их вздоха.
Гвардии капитан Фролов старался не слушать радостные реплики пациентов, ожидавших писем из дома. Он сам почту не ждал. Некому было писать ему. В этом теперешнем его положении это было скорее даже благом. Не надо было выдумывать и что-то врать в ответных письмах.
Капитан так и не удосужился обзавестись семьёй. Сразу после окончания военного училища его направили служить на пограничную заставу в Латвию для охраны западной границы советской Прибалтики. Это произошло всего за год до начала войны. Погранзастава, расположенная в безлюдном месте на берегу моря, не была лучшим местом для знакомства с девушками. В ближайшей округе из всего женского пола здесь и были только полусумасшедшая латышская бабка-рыбачка, в одиночку выходящая в море на ловлю трески, да пара пограничных овчарок с кличками Берта и Регина.
Сам Егор был детдомовским воспитанником, как и многие тысячи бывших беспризорников, потерявших своих родных в Гражданскую. Его, полуголодного восьмилетнего малыша, одетого в лохмотья, подобрал на вокзале один из отрядов ЧК, специально сформированных «железным Феликсом» для борьбы с беспризорностью. Отряд доставил мальчишку в ближайший детский дом, где он жил и учился до самого поступления в военное училище пограничных войск Красной армии. Поэтому он не ждал писем и от своих давным-давно потерянных родителей, которых толком и не помнил.
Ему, конечно, не хватало на фронте писем из дома. Он белой завистью завидовал своим бойцам-разведчикам, которым посчастливилось получить их. Видел, как они уединялись и внимательно вникали в написанное от первой до последней буквы, перечитывая письма по несколько раз. Улыбались, даже плакали от счастья иногда. Бережно хранили эти сложенные в несколько раз весточки из дома, держа их вместе со своими документами.
Из всех близких ему людей, оставшихся в тылу, были детдомовские воспитатели и учителя. К некоторым из них Егор привязался как к настоящим родителям, чувствуя ответную теплоту и любовь.
Особенно близка ему была Маргарита Константиновна, воспитатель отряда и учительница математики. Она заменила Егору маму, любя и переживая за него. Он переписывались с ней во время учёбы и предвоенной службы на пограничной заставе. Но его бывший Гатчинский детский дом в первые месяцы наступления немцев на Ленинград был эвакуирован вместе со всеми детьми и воспитателями куда-то в Приуралье. Маргарита Константиновна уехала вместе со всеми. Нового адреса её Егор не знал. Как, впрочем, и ей был неизвестен его номер воинской части.
У остальных пациентов, битком набившихся сейчас в палату, ситуация была, по-видимому, другая. Письма, полученные из дома, позволяли им ненадолго почувствовать себя полноценными людьми, которых ждут, и о которых беспокоятся. Они тихо переговаривались, терпеливо ожидая старшину Семёныча, обещавшего вернуться сюда с долгожданной почтой.
Эти разговоры пациентов, с радостью ожидавших весточек из дома, наполнили Егора печальными воспоминаниями о той любимой девушке, которую он неожиданно нашёл и очень быстро потерял на фронте. О той, от кого бы хотел бы получить сейчас письмо. Желал больше всего на свете, хотя и понимал несбыточность этого.


Глава 6
Егор Фролов, тогда ещё лейтенант-пограничник, встретил первый день войны на своей заставе. Конечно, её тревожное предчувствие уже давно витало в воздухе, но все пытались гнать эти мысли и надеялись на лучшее. Но всё-таки пограничники, знавшие больше других, в общем-то, были уже готовы встретить врага.
Сначала весь погранотряд услышал в воздухе гул многочисленных моторов, доносящихся с юго-запада. А затем в рассветном небе воскресного июньского утра появились неисчислимые эскадрильи тяжёлых бомбардировщиков с немецкими крестами на крыльях и фюзеляжах. Они, гружённые авиабомбами, летели к своим целям на северо-восток, не отвлекаясь на маленькую приморскую погранзаставу.
Но уже к обеду этого же дня в безоблачном небе появились более мелкие хищники. Несколько штурмовиков «Юнкерс» налетели неожиданно, с характерным воем спикировали и сбросили бомбы прямо на белое одноэтажное здание казармы. Покружили в воздухе какое-то и время и, не найдя других целей, убрались восвояси.
Слава богу, в этот момент в казарме уже никого не было. Командир заставы, капитан Быков, ещё утром связался со штабом и узнал о вероломном нападении гитлеровцев. Он увёл оттуда весь отряд и приказал занять оборону южнее приграничной дороги. Бойцы успели выкопать окопы и встретили первый удар немецкой мотопехоты. Стояли насмерть на своём участке обороны, сдерживая лавину вермахта.
Их и было-то всего несколько десятков бойцов-пограничников, вооружённых карабинами, гранатами и парой пулемётов. Противостояли они хорошо вооружённым, в том числе артиллерией, фашистам, которых была тьма тьмущая. Когда появились немецкие танки, в живых из всей заставы осталось только человек пятнадцать. Чем они могли остановить гитлеровские бронемашины? У них и гранаты-то все закончились. Поэтому этот маленький отряд выживших и раненых пограничников вынужден был отступить вместе со всеми остальными частями Красной армии, пятившимися на восток.
Застава стояла до последнего, сдерживая немцев несколько дней. Не отступали, пока ещё были патроны и гранаты, и не дали гитлеровцем окружить себя. В этом им помогло побережье моря, ставшее естественной преградой для врага с одного фланга.
Капитан Быков был убит осколками снаряда, и лейтенант Фролов взял командование на себя. Он вывел оставшихся в живых бойцов из надвигающегося окружения только после получения приказа. Им не за что было корить себя. Пограничники стояли насмерть, воевали до последнего вздоха.
Это уже потом, только через полгода, Егор узнал цифры печальной статистики. Ему их рассказали на одном их фронтовых политзанятий. Как оказалось, их погранотряд был далеко не единственным, который стоял до последнего. Из всех 485 атакованных фашистами погранзастав в первый день войны ни одна не отошла без приказа! Из общего числа двадцати тысяч пограничников в живых осталось только четыре тысячи!
Удивительно, но лейтенант Фролов не был даже ранен в той страшной мясорубке первых дней войны. Бог уберёг, хотя Егор в него и не верил. Избежал он серьёзных ранений также и на фронте, воюя все эти три года, несмотря на то что служил в полковой разведке и почти ежедневно рисковал жизнью, отправляясь в тыл врага.
Егор много размышлял в последнее время, после того как узнал о своём страшном диагнозе. Пришёл к выводу, что это судьба послала ему такую смертельную болезнь взамен трёх лет жизни на фронте без ранений и увечий.
Такие лёгкие неприятности, как глубокие порезы от минных осколков на теле и сквозного пулевого ранения предплечья, он и за раны то не считал.
Летом 43-го пуля немецкого снайпера прошила его левую руку, когда гвардии капитан Фролов ночью возвращался с отрядом разведчиков с той стороны. Они выполнили задание и нанесли на карту координаты минных полей в прифронтовом расположении гитлеровцев. Передвигались по-пластунски к своим и уже почти пересекли проволочные заграждения, когда резкая боль пронзила его тело.
Снайпер стрелял наугад, по едва видневшимся в темноте целям, иногда подсвечиваемым лучом полевого прожектора. Капитан сам перетянул руку ремнём и крикнул товарищам, морщась от боли:
— Не задерживаться! Ползти в паузах между лучами! Нельзя дать ему пристреляться. Я догоню!
И он, на самом деле, догнал остальных, но уже на нашей территории. Дополз и свалился в окоп, где его ждали встревоженные разведчики.
В медсанбат дошёл своими ногами, после того как отдал карту командованию. И вот там, в палаточном госпитале, случайно увидел эти глаза. Такие прекрасные и ослепительно-лазурные глаза, цвета горного озера, отражающего в воде ярко-зелёную растительность по берегам. Изображение такого озера с необычной водой Егор видел ещё на довоенном плакате с большой надписью «Посетите горные курорты Кавказа!».
Обладательница этих удивительных глаз, младший лейтенант медицинской службы Виктория Белова, была санинструктором полкового медсанбата. Лёгкая, непоседливая, улыбчивая девчонка была похожа на солнечный зайчик, неожиданно заглянувший в тёмные отсеки госпиталя, укрытого от света брезентовыми стенами и потолком. При её появлении улыбались даже тяжелораненые бойцы. Санинструктор для каждого из них находила тёплое слово, неосознанно заставляя их не падать духом и цепляться за жизнь.
Виктория успела закончить только два курса мединститута, когда началась война. И эта невысокая, хрупкая девушка ушла на фронт добровольцем, чтобы выносить раненых бойцов с поля боя на своих нежных, как представлялось, руках.
Но фронтовая жизнь показала, что руки у этой девчонки были крепкими. Такой крепости мог бы позавидовать сам борец Иван Поддубный, разгибающий подковы в цирке. Гвардии капитан Фролов понял это, увидев орден Красной Звезды на гимнастёрке у Виктории. Он знал, что такую награду дают санитарам и санинструкторам за вынос с поля боя не менее двадцати пяти раненых бойцов с их личным оружием. И совсем не факт, что силач Поддубный смог бы повторить то же самое под градом пуль и дождём осколков!
Егор познакомился с Викторией как-то быстро. Это вышло очень естественно и по-простому. После осмотра сквозной раны на руке разведчика хирург передал пациента Виктории, добавив, что несколько дней ему придётся провести в медсанбате под наблюдением врачей. Санинструктор обработала место ранения и перевязала его.
А вечером Виктория сама подошла к Егору, лежавшему на койке в отделении для выздоравливающих. Сняла пилотку, и он увидел, как её длинные светло-каштановые волосы с золотым отливом скатились по плечам. Сказала без тени смущения:
— Товарищ гвардии капитан, вы не хотели бы прогуляться вокруг медсанбата? Вам будет полезно свежим воздухом подышать. А здесь очень душно!
Егор вскочил, забыв даже о раненой руке. Он сжал зубы и не показал боли, когда та полоснула по нему. Он ведь и сам очень хотел познакомиться с этой красивой девушкой — младшим лейтенантом медицинской службы, но не знал, каким образом это сделать. Не было у гвардии капитана разведки никакого опыта общения с женским полом.
Вскочив с койки, ответил смущённо и несвязно:
— Да, да, конечно! Я бы и сам! Точнее, я бы хотел!..
Они гуляли по тропинкам летнего леса, окружающего медсанбат, и не могли наговориться.
Вика рассказывала ему своим звонким и жизнерадостным голосом:
— У нас полкурса на фронт из института решили уйти. Я тоже не была исключением. Но в первый призыв не пошла. Маму было жалко. Она была категорически против. Но её вместе с конструкторским отделом завода, где она работала, отправили из Москвы в эвакуацию. Вот тогда я и отправилась в военкомат. Написала маме, успокоила её и пообещала, что после победы мы обязательно встретимся, а я продолжу учёбу в мединституте!
Вика была абсолютной оптимисткой от природы. По её искренним словам было понятно, что она безоговорочно верила в нашу скорую победу даже когда враг стоял ещё на подступах к столице и чаша военных весов клонилась явно в сторону победы вермахта.
Да и вообще, эта невысокая, милая и жизнерадостная девчонка обладала свойством заряжать жизнелюбием и оптимизмом всех окружающих. Егор не стал исключением. Он отвечал ей, улыбаясь и не отрывая от неё взгляда:
— А меня наверняка отправят погранзаставой командовать после войны. Я ведь кадровый пограничник. Надеюсь, что хоть отпуск дадут после победы!
Они гуляли по лесным тропинкам до самой темноты. Рассказывали друг другу о себе, о доме, о мирном времени, оставляя военные темы где-то далеко и больше совсем не касаясь их. Чувствовали, что сейчас есть что-то поважнее войны. У обоих было ощущение, что они знакомы давным-давно.
Если бы не их офицерская форма, Виктория и Егор были сейчас похожи на обычных молодых людей, гуляющих по мирному, довоенному лесопарку где-нибудь в московском Ясенево. Там, где начинающему разгораться у них огоньку взаимных чувств не могли помешать ни артиллерийский обстрел, ни налёт вражеских штурмовиков.
Перед самым возвращением в медсанбат Вика спросила Егора, остановившись и заглядывая ему прямо в глаза:
— Скажи, а ты веришь в судьбу?
Они уже успели по просьбе Вики перейти на «ты». Это ещё больше сблизило их и позволило капитану наконец-то побороть свою робость перед этой прекрасной девушкой. Несомненно, самой восхитительной из всех, кого он знал раньше.
Егор точно не знал, как ответить на этот вопрос. До этого дня в его характере не замечалось романтизма и возвышенной эмоциональности. Он, воспитанник детского дома, надевший военные сапоги сразу после выпуска, никогда ещё в своей жизни не рассуждал о судьбе. Но в этот вечер что-то необъяснимое перевернуло его душу. Что-то очень тёплое и хорошее, что дало ему возможность ответить ей утвердительно:
— Да, наверняка да! Верю уже!
Вика искренне улыбнулась ему и произнесла со свойственным ей оптимизмом и жизнерадостностью:
— Вот и я, Егор, верю! Верю, что мы встретились не просто так, чтобы только встретившись, сразу расстаться. Это судьба, Егор! Надо быть благодарной ей за это. А я уверена, что всё у нас будет хорошо! Замечательно всё будет!
Три таких коротких месяца им посчастливилось быть рядом и видеться при первой выдавшейся возможности. Медсанбат следовал за полком, где служил гвардии капитан, и он был благодарен судьбе за это. Оба поняли, что любят друг друга. Не скрывали этого, понимая, что такое выпавшее им счастье встречаться с любимым на войне бывает очень недолгим.
Во время октябрьского переформирования фронта, перед очередным наступлением, полк гвардии капитана Фролова был переброшен южнее и передан другому соединению. За день до расставания Вика и Егор, знающие уже об этом, простились и поклялись найти друг друга после войны во что бы то ни стало! Ждать и любить. Любить и ждать!
Часто ли сбываются эти клятвы, данные на войне?! Могут ли они сбыться, когда не зависят от людей, давших их?! Людей, которые ходят на фронте рука об руку со смертью и горем.
Знал ведь Егор также и о такой военной статистике, которую бойцы передавали на фронте из уст в уста: смертность девчонок-санитарок, выносивших раненых с поля боя, была на втором месте после гибели бойцов стрелковых подразделений во время сражений!
Кто-то даже подсчитал такие страшные цифры, в которые невозможно было поверить: средняя продолжительность жизни санинструктора на передовой в 41-м году составляла всего 40 секунд!
И хотя тогда шёл уже 43-й, а наступление немцев было остановлено, свинцовый дождь из пуль и град от осколков продолжал накрывать бойцов и девушек-санитарок, спасающих раненых из самого пекла.
Егор узнал о гибели Виктории из короткого письма её подруги. Девушка написала всего несколько строк, сообщив без особых подробностей, что Вика вместе с ранеными, которых она выносила с поля боя, попала под миномётный огонь немцев. Подруга в конце добавила, что никто не смог выйти из того боя живым! Стало быть, и точного места гибели бойцов и санинструктора никто не знал.
У Егора всё оборвалось внутри, когда он читал эти строки. Не мог он поверить, что больше не увидит её глаз цвета воды горного озера и не услышит её заливистого смеха. Как он мог в это поверить? Вика, его живая Вика стояла у него перед взором даже сейчас, спустя год после расставания с ней!
Он не поверил сразу в её гибель, надеясь на какое-то чудо в первое время. Но чудес на войне не бывает! Он понял это уже очень хорошо, оказавшись в раковом эвакогоспитале. Поэтому и старался не слушать сейчас разговоры пациентов, ожидающих писем от близких. В отличие от них, некому было писать Егору. Совсем некому!


Глава 7
Госпитальный ездовой Васька скрываться от фашистов умел. Три года оккупации научили его это делать получше некоторых фронтовых разведчиков и снайперов. От способности вовремя и надёжно укрыться часто зависела его жизнь.
Он сумел уйти незамеченным, уползая по высокой траве, даже когда фашисты пришли сжигать их одинокий хутор, стоящий на поле, в отдалении от леса. Слава богу, что Васькина мать и маленькая сестрёнка успели уже к тому времени покинуть хату. Они ушли к его отцу в партизанский отряд, опасаясь расправы карателей с бандеровским трезубцем на кокардах, вконец озверевших после начавшегося отступления немцев.
Сам Васька вернулся на хутор, чтобы забрать оставленную тут второпях одежду сестрёнки, но вовремя заметил разворачивающуюся цепь карателей. Ловкий и смелый не по годам мальчишка не только сумел уйти от украинских шуцманов, но и оставил им «подарок». Натянул обрывок верёвки в проёме двери в тёмных сенях хаты и привязал её к кольцу «лимонки» — гранаты Ф-1, которую стащил в партизанском отряде.
Он уже уполз по траве на приличное расстояние, когда услышал глухой звук взрыва. Там сразу же застрекотали автоматы. Это каратели, потерявшие несколько своих бойцов, стали палить по окрестностям больше от испуга, чем от злости.
Вернувшись в отряд, Васька рассказал обо всём командиру. Тот похвалил его. Но у Васькиного отца было другое мнение. Батя отвесил ему подзатыльник за неоправданный риск и украденную у него гранату, назидательно сказав при этом:
— Ты, Васёк, уже не маленький и должен понимать! Твои основные обязанности сейчас — это забота о мамке и Катьке. Наши уже близко, и я с отрядом вскоре уйду, чтобы продолжить бить врага на фронте. Кто тогда позаботится о них, если ты голову сложишь? Что будет с ними? Мы ведь так долго ждали освобождения! А я на фронте должен быть уверен, что мой мужичок сможет приглядеть за мамкой и сестрёнкой в тылу!
Васька понимал отца, но всё равно был ужасно горд тем, что сумел отправить на тот свет несколько мучителей и убийц, от которых они вдоволь натерпелись во время оккупации.
Батя вскоре, как и говорил, последовал с отрядом вслед за наступающей Красной армией. Партизан переформировали и включили в состав одного из пехотных соединений фронта. А женщин и детей, которых в отряде было немало, отправили в город и разместили кое-как. Их деревни и хутора были сожжены фашистами, и жить, в общем-то, стало негде. Женщинам дали работу, в основном по восстановлению разрушенных немцами зданий.
А Васька, перевезённый туда вместе с матерью и сестрёнкой, остался без дела. Выгляди он постарше, наверняка смог бы уйти на фронт, приписав себе возраст. Никто не смог бы проверить год его рождения в только-только освобождённом от немцев городе. И всё-таки он сделал попытку записаться в добровольцы, придя в городскую комендатуру. Но из-за своей худобы и истощённости выглядел Васька даже младше своих лет, поэтому из комендатуры его выгнали, даже не обнадёжив. Вот он и сидел первые дни без дела, в основном присматривая за маленькой сестрой, когда мать была на работе.
Продовольствия им не хватало. Паёк, получаемый матерью, съедался весь без остатка. Вещей, которые можно было выменять на еду, у них тоже не было. Всё осталось на хуторе, сожжённом карателями. Васька совсем не знал, как помочь маме. Не мог найти никакой подработки в разрушенном немцами городе и переживал, что является лишним голодным ртом в семье. Он подумывал было просто сбежать на фронт, но помнил о данном отцу обещании заботиться о близких.
Васька совсем было уже приуныл, но неожиданно в его жизни произошли перемены к лучшему. Когда он, не надеясь ни на что, опять пришёл в комендатуру, мальчишку пожалели и предложили должность ездового в военном госпитале, недавно отбитом у немцев и оборудованном под специальные цели.
Это был подарок судьбы! Лучшего предложения работы и получить было невозможно! Ему объяснили обязанности, в которые входили ежедневные поездки на подводе в город за снабжением и уход за лошадьми. Это было совсем не сложно для Васьки, родившегося на хуторе и умеющего обращаться с гужевым транспортом. Но самое главное — его поставили на довольствие в госпитале и стали выдавать карточки на продпаёк, которые он все отдавал маме. О чём ещё можно было мечтать в военную разруху на недавно освобождённой от врага земле?
Васька рьяно взялся за работу. Он сам починил разболтанные телеги, выпросив у прижимистого завхоза, старшины Семёныча, доски и гвозди. Вычистил лошадок и заново подковал их. Каждый вечер водил Машку и Красаву купать и причёсывать на озеро. Давал им сочный и душистый клевер, который сам косил на лугу. Обе старушки ожили, стали исправно тянуть подводы. Васька старался не мучить и не загонять их. Чередовал, давая одной из них отдохнуть, когда запрягал каждое утро перед поездкой в город.
Да и сам Васька стал даже потихоньку поправляться на сытных госпитальных харчах. Хитрый старшина Семёныч обязал его ещё и колоть дрова для кухни, давая Ваське добавку. Завхоз, глядя, как костлявый паренёк рубит дрова, поучал его:
— Ты, Васька, маши топором шибче! Это для тебя физкультура. Она на пользу. Ты меня держись. При кухне всегда жизнь краше! На хороших харчах и мясо на костях быстро нарастёт.
Мальчишка и не возражал. Он отвозил несъеденную добавку в город и отдавал маленькой сестре, которая каждый день ждала его у складов.
Жизнь у Васьки, в общем-то, налаживалась, и он был рад тому, что исполняет данное отцу слово, став надёжным кормильцем в семье.
Паренёк, по обычаю, уезжал на подводе в город с рассветом. Четыре часа пути туда, час на получение снабжения, и пять часов обратно с гружёной телегой. Возвращался в госпиталь часам к четырём-пяти вечера.
Вот и сегодня поутру Васька запряг Красаву и покатил в город. Всё поначалу было как всегда. Ему на складе погрузили кое-какие продукты и медицинское снабжение. Затем он заехал в комендатуру и забрал почту, предназначенную для госпиталя.
Возвращался по дороге, сидя на подводе, и мечтал. Сегодня была суббота, и Васька с радостью думал об единственном завтрашнем выходном дне, на который у него были большие планы. Они со старшиной Семёнычем уже несколько дней по вечерам плели из лозы раколовки. Последние были закончены вчера, и Васька собирался по приезду сходить на болото за лягушками. Он намеревался поставить ловушки с этой приманкой на озере, в котором водились крупные усатые раки с большими клешнями. Очень уж хотел угостить вкуснятиной всех пациентов и персонал эвакогоспиталя.
Красава исправно тащила подводу по дороге, а толком не высыпающийся Васька боролся со сном, утомлённый жарким июльским солнцем. Спасибо умной и чуткой лошадке! Васька успел заметить через слипающиеся глаза, как Красава подняла морду от дороги, встревоженная чем-то или кем-то. Он остановил подводу перед плавным поворотом дороги и, спрыгнув с неё, решил пройтись вперёд на разведку.
Васька сразу заметил следы танковых гусениц на пыльной дороге, и это насторожило его. Он был опытным следопытом, этот мальчишка, уже больше года помогавший партизанам во время оккупации. И вроде бы сейчас в глубоком тылу уже не было нужды в таких его действиях, но партизанская интуиция не подвела его.
Васька шёл крадучись в десятке метров от дороги, прячась за кустарником. Немецкого часового, одетого в эсэсовский пятнистый камуфляжный комбинезон и пилотку, он заметил издалека. Тот стоял у обочины и справлял малую нужду. Его автомат висел на плечевом ремне и был сдвинут на спину. К поясу были пристёгнуты стальной шлем в маскировочном чехле, подсумок с запасными рожками к автомату и две гранаты-колотушки. Часовой вовсе не прятался, по-видимому, будучи уверенным, что все окрестности безлюдны и безопасны. Он стоял, широко расставив ноги, и весело напевал по-немецки:
— Suse, liebe Suse, was raschelt im Stroh?
Die G;nse gehen barfu; und haben kein’ Schuh.
«Сузи, милая Сузи, что шелестит в соломе?
Это маленькие гусята, топающие босиком, у которых нет башмаков».
Справив нужду, фриц огляделся и пошёл в сторону озера, поблёскивающего в сотне метров от дороги. Васька последовал за ним, прячась за тонкими деревьями и держась от часового на приличном расстоянии. Увидел, как тот подошёл к другому немецкому солдату и стал о чём-то тихо с ним разговаривать. Зорким взглядом партизана Васька умудрился заметить мотоциклы и различить силуэты двух танков, укрытых маскировочными сетками. Попытался издалека пересчитать спавших немцев, лежащих на сухой возвышенности, но это не совсем получилось. Приближаться ближе было опасно. Васька, сообразив, что часовой вернулся для смены караула, понял, что сейчас это единственный шанс проскочить. Он стремглав побежал обратно к оставленной за поворотом подводе. Взял Красаву под уздцы и быстро повёл лошадь по дороге мимо немецкого привала.
Настоящие стальные нервы были у этого паренька-ездового, не раздумывающего сейчас о смертельной угрозе! Таща за уздцы Красаву, он старался гнать мысли о том, что лошадь может заржать и выдать его. О том, что сменившийся часовой выйдет на дорогу и полоснёт по нему из автомата. Единственной целью сейчас у Васьки была необходимость предупредить госпиталь о немецкой колонне.
Смышлёный паренёк заметил заваленные столбы с порванными проводами и ясно осознал, что госпиталь, оставшийся без связи, не сможет никого предупредить об опасности. А главное — не успеет попросить помощь, оставаясь лёгкой и безответной мишенью для фашистов.
Васька не знал времени, конечно, когда колонна продолжит движение, но предполагал, что это должно произойти вскоре, ещё до наступления вечера. Поэтому и тащил лошадь как можно быстрее, изо всех своих сил.
Ваське удалось всё-таки проскочить незамеченным! Тонкоствольные деревья и кустарники смогли укрыть подводу от внимания немцев. Этот десяток смертельно опасных минут на дороге, когда его могли обнаружить и пристрелить, тянулись мучительно медленно. Но, добравшись до поворота дороги, Васька вскочил на подводу и стеганул Красаву что было мочи. Лошадь как будто и сама поняла, что сейчас надо торопиться, и бежала, резво перебирая ногами.
Подвода подкатила к госпиталю менее чем через час быстрой гонки по лесной дороге. Старушка Красава тяжело дышала, высунув язык. Её бока ходили, словно кузнечные меха, а глаза были широко открыты. Васька соскочил с подводы и, быстро поставив перед лошадью ведро с водой, вбежал в здание госпиталя, чуть не сбив с ног санитарку. Та бросила ему вслед:
— Куда несёшься как оглушённый?!
Васька ничего ей не ответил и поскакал по лестнице на второй этаж, прямиком в кабинет главврача. Там и доложил ему всё увиденное взволнованным звонким мальчишеским голосом.
Майор Смирнов, выслушав ездового, попробовал набрать телефон городской комендатуры, но понял, что госпиталь остался без связи. Медлить было нельзя, и главврач приказал Ваське передать всему персоналу срочно собраться в его кабинете. Исполнительный мальчишка бросился в коридор со всех ног, и вскоре кабинет заполнился людьми.


Глава 8
Рихарда Граубе, безмятежно спавшего на пригорке озёрного берега, разбудил обершарфюрер Вебер, который аккуратно потряс его за плечо и сказал:
— Господин гауптштурмфюрер! Вы просили разбудить вас. Уже время!
Рихард сел, протёр глаза и посмотрел на свои наградные офицерские часы Record с маркировкой D.H. (Deutsches Heer — сухопутные войска). Стрелки показывали пять часов вечера. Пора было готовиться к длинному последнему броску через линию фронта. Но до неё было очень далеко. Поэтому начинать движение колонны надо было уже сейчас, несмотря на светлое время, чтобы доехать до фронта к темноте.
Рихард взглянул на обершарфюрера, стоящего в ожидании его приказа, и произнёс:
— Отто, передай всем, что у них есть тридцать минут на обед. Пусть хорошенько подкрепятся, потому что ехать нам без остановки до линии фронта несколько часов. А там сразу будем прорываться с боем по темноте. Я не имею никакого представления, когда сможем нормально поесть в следующий раз!
Исполнительный унтер-офицер быстро ответил:
— Будет сделано, господин гауптштурмфюрер!
Он развернулся на каблуках сапог и быстро пошёл передавать приказ всем остальным.
Колонна обедала солёными галетами и тушёнкой из конины. Они оставили свою Gulaschkanone (нем. походная кухня) ещё у моста. Поэтому приходилось довольствоваться сейчас скудным походным рационом.
Танкисты ловко орудовали ложками, сидя на броне танков поверх маскировочных сеток. Остальные солдаты расположились на полянке, спускающейся к краю воды. По мокрым взъерошенным волосам некоторых из них было видно, что они недавно купались в озере.
Командир второго танка, унтерштурмфюрер Мартин Циммерман, тихо подошёл к Рихарду и уселся рядом, прямо на траву. У него в руках были банка с мясными консервами и ложка, которой он периодически зачерпывал содержимое и отправлял в рот.
Мартин Циммерман был совсем ещё молодым парнем, но воевавшим уже более года. Воевавшим смело, несмотря на юный возраст. Он был баварским немцем и прошёл школу гитлерюгенда до того, как ускоренно закончил танковое училище и отправился на восточный фронт. Успел получить там ранение средней тяжести и даже горел в танке. Вследствие этого у Мартина на одной стороне лица остался обширный след от ожога, делавший его правый профиль по-стариковски морщинистым и потемневшим.
Он вернулся в дивизию сразу после госпиталя и продолжил достойно воевать. У Рихарда сложились с ним дружеские отношения, и они частенько делились друг с другом новостями из дома.
Мартин повернулся к командиру своей обожжённой стороной лица и тихо спросил с набитым ртом:
— Рихард, как ты считаешь, у нас есть шансы выбраться?
 Гауптштурмфюрер ответил со всей решительностью:
— Даже не сомневайся! Нам определённо везёт! Русские со своей обычной безалаберностью оставили всю эту длинную тыловую дорогу без охраны. Нас никто не ждёт с этого направления!
Мартин, прожевав очередную порцию тушёнки, опять задал вопрос:
— Сколько нам ещё по этой чёртовой жаре пылить?
Рихард уверенно произнёс:
— Ночью постараемся проскочить линию фронта через лес. Фактор неожиданности играет за нас. Очень надеюсь, что к утру будем у своих.
Мартин посмотрел на Рихарда своими глазами василькового цвета и мечтательно произнёс:
— Да, неплохо бы, конечно! У меня завтра день рождения, и я хотел бы отметить его с тобой парой рюмок хорошего шнапса! Двадцать лет — это ведь круглая дата!
Он улыбнулся, вспомнив что-то очень тёплое и близкое его сердцу. Затем сразу продолжил:
— Моя мамочка наверняка прислала к этой дате мне посылку из Аугсбурга. И пришла эта посылка в дивизию. Ждёт меня, когда я вернусь. Мамочка никогда не забывала присылать угощения к праздникам!
Мартин недобро взглянул на банку с остатками порядком надоевших консервов из конины, которую держал в руке, и воодушевлённо добавил:
— Представляешь, Рихард, что может быть в посылке? И вяленая свиная колбаса, и бельгийский шоколад! И, конечно же, бутылка со старым добрым баварским шнапсом Underberg! Неужели ты, Рихард, откажешься отпраздновать со мной день рождения, когда на столе будет такое угощение?!
— Обязательно, Мартин, обязательно отпразднуем! Кто же откажется от настоящей баварской Obstwasser — фруктовой водички?!
Рихард, заверив товарища, встал и стал готовиться к продолжению пути. Он не стал посвящать Мартина в свои сомнения о том, что запаса топлива для танков может не хватить для пересечения линии фронта. Тем более, если придётся прорываться с боем на большой скорости. Не захотел его заранее расстраивать, узнав, что у молодого офицера завтра должен быть день рождения.
А сам Мартин, доев, запустил пустую консервную банку в тихую гладь озера и пошёл к своему танку, чтобы помочь экипажу снять маскировочную сетку.
Все солдаты тоже успели отобедать и уже занимали места, кто по мотоциклам, кто взбираясь на броню танков.
Мотоциклисты завели свои трёхколёсные BMW. «Пантеры» тоже взревели моторами, выпустив густые клубы дыма из выхлопных труб.
Гауптштурмфюрер Граубе обошёл и осмотрел всю колонну. Недолго посовещался громким голосом с обершарфюрером Вебером, сидевшим уже в коляске головного мотоцикла, стараясь перекричать треск работающего мотора. Похлопал того по плечу, бросив перед уходом:
— Будь крайне внимательным, Отто! Дорога впереди проходит между болотом и озером. Нам некуда свернуть в случае опасности.
Обершарфюрер понятливо кивнул, и Рихард вернулся к своему танку. Быстро запрыгнул на броню, воспользовавшись помощью устроившихся там солдат, которые протянули ему руки.
Затем гауптштурмфюрер, наполовину высунувшийся из верхнего танкового люка, поправил свою чёрную пилотку и махнул вперёд рукой. Команда была принята, и колонна продолжила движение по пыльной дороге.
Кругом было совершенно безлюдно. Часть местного населения практически полностью уничтожили каратели за связь с партизанами. А те, кому посчастливилось уцелеть, покинули свои сгоревшие деревни и перебрались в город. По дороге, на полянах между деревьями, иногда встречались головешки брёвен, оставшихся от спалённых хуторов, с одиноко торчавшими ввысь остатками печных труб.
По мере продвижения колонны лес редел. Чувствовалось близкое расположение длинного и топкого болота, начинающегося невдалеке, по левой стороне от дороги. Это болото значилось на карте гауптштурмфюрера как непроходимое. Это немного беспокоило его. Дорога, зажатая между болотом и озером, не давала возможности полноценного манёвра.
Но, с другой стороны, эти естественные природные барьеры не позволяли никому атаковать колонну с флангов. Немецкому отряду, выбирающемуся сейчас из окружения к своим, предстояло проехать по этому узкому участку километров двадцать до того, как болото закончится. И только после этого у колонны появится возможность свернуть в лесное укрытие, если это понадобится.
Эта пыльная просёлочная дорога осталась в стороне от больших боёв. Подбитой и сгоревшей военной техники по обочинам видно не было. Не встречались даже глубокие воронки от снарядов. Да и следы от танковых траков или прочих тяжёлых военных машин не отпечатались в грунтовом покрытии. По-видимому, советское наступление разворачивалось по другим дорогам и по другим направлениям, оставив эту в глубоком тылу.
Это было на руку немецкому танковому разведывательному взводу, стремящемуся добраться до линии фронта, оставаясь незамеченным для противника. Колонна шла не останавливаясь плавным и небыстрым ходом, чтобы сэкономить топливо, которого было в обрез.
Бензиновые майбаховские двигатели «Пантер» сжирали его слишком стремительно, и гауптштурмфюрер Граубе очень надеялся дотянуть на оставшемся запасе до фронтовых лесов. До военного госпиталя, указанного на карте, оставалось километров десять. А там, вероятно, можно будет найти бензин, такой необходимый для танков и мотоциклов. Командир колонны, по крайней мере, очень надеялся на это.
Он, сидя на внутренней платформе открытого башенного люка, настороженно и нетерпеливо смотрел вперёд, в спины своих мотоциклистов, которые катили друг за другом, держа ровную дистанцию между собой.
Солнце, начинающее уже клониться к закату, всё равно пекло нещадно. Его жар, усиленный адской духотой, поступающей из чрева танка, заставлял пот катиться ручьями по спине Рихарда. Его летний китель бежевого цвета был насквозь мокрым, хоть выжимай. Но он терпел всё это, зная прекрасно, каково сейчас приходиться остальному экипажу танка, сидящему внутри раскалённой бронемашины. Несмотря на то что все люки были открыты нараспашку, внутри «Пантеры» было настоящее пекло.
Помимо командира танка, гауптштурмфюрера Граубе, в составе экипажа были ещё механик-водитель, наводчик, заряжающий и радист. Все они терпели сейчас эту невыносимую жару, но продолжали стойко выполнять свои обязанности.
Мотоциклистам, по-видимому, было немногим лучше, но тоже приходилось несладко. Они, одетые в камуфлированные плащи и железные шлемы, с мотоциклетными очками на лицах и перчатками на руках, тоже наверняка страдали от жары.
В выигрышном положении были сейчас только солдаты-разведчики, пристроившиеся на платформах танков. Им, одетым в летние камуфлированные комбинезоны и пилотки, не было так жарко, как остальным. Но густые клубы дыма из танковых выхлопных труб щипали глаза. А дорожная пыль, поднятая мотоциклами и бронемашинами, забивала рот и нос, мешая нормальному дыханию.
Весь личный состав танкового разведывательного взвода мечтал побыстрее добраться до линии фронта и сделать попытку прорыва к своим в спасительной темноте.
Колонна продолжала движение, до сих пор никем не атакованная и не остановленная.


Глава 9
Совещание в кабинете главврача длилось недолго. Майор Смирнов всё разъяснил быстро и чётко. Санитарки запричитали было, но майор цыкнул на них и обратился к Семёнычу:
— Старшина, вы местный и наверняка знаете, куда мы можем больных отвезти и спрятать?
Тот с сомнением покачал головой:
— От взвода эсэсовцев на мотоциклетках и танках?
Главврач зло посмотрел на него:
— Что вы предлагаете? Сидеть и ждать, когда немцы приедут сюда и всех перестреляют?!
Старшина, втянув голову в плечи, стал объяснять растерянным голосом:
— У нас всего две подводы. Трофейный «Опель» не на ходу. А больных в госпитале, не считая персонала, тридцать человек. До ближайшего густого леса за болотом, в котором можно укрыться, километров десять. Даже если всех лежачих положить на подводы, а медперсоналу идти пёхом, куда мы денем ходячих? Мы же ходячими их называем так только, для слова. Большинство из них доходяги! И сами не выдюжат дороги, и нас тормозить будут! Этак мы с ними будем часа четыре шлёпать до леса. Фрицы обязательно нас догонят!
Семёныч говорил эти страшные слова, отбирающие надежду на спасение, прислонившись к косяку двери спиной и нервно теребя вылинявшую пилотку.
Неожиданно подала голос врач-рентгенолог Александра Фёдоровна. Она взмахнула копной своих рыжих волос и произнесла с некоторой патетикой:
— Товарищи, здесь же раковый госпиталь и люди, больные онкологией! Неужели немцы такие людоеды, что обязательно уничтожат безнадёжных пациентов, которые уже и солдатами считаться не могут? И нас, медицинский персонал, ухаживающий за больными? Я считаю, что нас никто не тронет и разумнее будет всем остаться в госпитале!
Майор Смирнов махнул рукой и в сердцах грубо ответил наивной врачихе:
— Александра Фёдоровна, вы говорите полный вздор! Вы как будто с Луны свалились и не слышали никогда, что творят эти нелюди с ранеными и больными?!
Главврач повернулся к молодым врачам-лейтенантам и приказал:
— Антон, Саша! Срочно готовить больных к эвакуации!
Затем он дал распоряжение ездовому готовить подводы, а медсестре — собрать все необходимые медикаменты. Махнул рукой старшине, зовя его за собой, и быстрым шагом пошёл по госпитальному коридору.
Главврач, подойдя к палате, где собрались все ходячие пациенты в ожидании почты, распахнул белую, пахнущую свежей краской дверь и вошёл внутрь. За ним семенил хромой старшина Семёныч. Лица у обоих были белее снега, а в глазах застыла тревога. Главврач был немногословным. Сделав всего пару шагов, он произнёс всего одно слово, которое заставило всех пациентов вскочить, кто как смог:
— Немцы!
Смысл этого слова сразу дошёл до всех. Недаром они были опытными бойцами, закалёнными и обстрелянными. Несмотря даже на то что их всех уже списали подчистую. Они ждали от главврача разъяснений. У всех в глазах читался только один вопрос — откуда здесь, в первом эшелоне тыла, могли взяться немцы?
Майор Смирнов, однако, не стал ничего объяснять. У него были другие срочные дела. Он должен был успеть подготовить к эвакуации остальных пациентов. Тех, которые уже не могли самостоятельно передвигаться и лежали сейчас по койкам в соседних палатах. Торопливо уходя, майор коротко бросил Семёнычу:
— Старшина, давайте вы! И не тяните тут! Времени в обрез!
Главврач быстро вышел из палаты. В коридоре уже слышался топот ног медперсонала и глухие причитания санитарок. А старшина Семёныч, переминаясь с ноги на ногу, всё никак не мог начать говорить.
Капитан Вадик Ткачёв, вспомнив о своём некогда громком голосе командира артиллерийской батареи, рявкнул на него:
— Семёныч, очнись! Расскажи, что происходит?
Старшина, наконец-то, взял себя в руки и стал торопливо объяснять:
— Беда, хлопцы, беда! Васька на телеге прикатил как ошпаренный и сказал, что еле успел от немцев за деревьями укрыться. Он вовремя заметил, что их отряд расположился на привале у дороги за озером. Но уверен, что они скоро двинутся в нашем направлении. Скорей всего, через несколько часов будут здесь. Малец насчитал человек двадцать недобитых эсэсовцев на мотоциклетках и на броне двух танков. Чёрт их знает, откуда они здесь взялись? Но мимо нас никак не пройдут! Тут и дорога-то всего одна, и идёт она мимо госпиталя в сторону гродненских лесов. А вдоль дороги с одной стороны — большое болото, а с другой стороны — озеро. Ну, никак они мимо нас не пройдут!
Старшина обречённо повторил эту фразу дважды. По всему было видно, что он растерян и не знает, что предпринять дальше. Бывшему повару полковой полевой кухни явно не приходилось раньше принимать таких сложных решений.
Капитан Фролов, выслушав всё, что рассказал старшина, деловито спросил его:
— Старшина, надо немедленно сообщить об этом в городскую комендатуру. Они обязательно отправят сюда комендантский взвод. А затем и другое подкрепление подтянется!
Семёныч глубоко вздохнул и ответил печальным голосом, в котором не осталось и следа от его обычного тона балагура и весельчака:
— Не будет никакого подкрепления! Майор Смирнов пробовал дозвониться до города, но связи нет! И электричества нет! Скорей всего, фрицы перебили провода. Опытные гады!
— Как далеко до города?
— До ближайшего — километров двадцать пять, но это в обратном направлении. До самого города никаких населённых пунктов нет, кроме деревни и пары хуторов, сожжённых дотла. Но туда всё равно нельзя, там немцы! А если в другую сторону по лесной дороге, то там только далёкие посёлки, в которых и войск-то наших нет. Все на запад ушли. Аж до самого Гродно. Это очень далеко! Не успеем от немецких танков и мотоциклеток уйти. У нас и из транспорта-то остались всего две телеги да две старые клячи! А у нашего санитарного трофейного «Опеля» мотор накрылся. Как назло!
Это известие озадачило всех, но не испугало. Скорее, наоборот. Они уже понимали, что другого выхода, как дать последний бой, у них нет. Капитан Фролов видел, какими решительными стали у всех лица. Заметил, с каким странным энтузиазмом, непонятном здоровым людям, загорелись у всех глаза.
Понять это могли только такие же, как он, капитан Фролов, безнадёжно больные люди. Этот энтузиазм и рвение сражаться были у них совсем другими, чем у обычных, здоровых бойцов, желающих дожить до Победы. Эти знали, что им уже не доведётся услышать долгожданное объявление Левитана о капитуляции фашистской Германии. Понимали они, что сейчас им выпал шанс продолжить воевать и сложить голову в бою, а не на больничной койке в состояния овоща, всеми забытого и кричащего от нечеловеческой боли. Сейчас у них появился выбор, которого они были лишены кто неделю, а кто уже и больше.
Но они знали, что сейчас самое главное — это спасти медперсонал и своих лежачих товарищей. Медлить было нельзя. Надо было срочно погрузить всех полуживых пациентов на телеги и укрыть их в лесу. А для этого сейчас очень были нужны трясущиеся и слабеющие руки ходячих больных.
Капитана Фролова негласно признали командиром, не выбирая и не советуясь. Несмотря на то что в числе ходячих пациентов была ещё пара офицеров в звании капитанов и даже один штабной майор, все понимали, что опыт разведчика есть только у него. Уверены были, что этот бывший командир взвода полковой разведки поможет им достойно встретить врага, даже со своим загипсованным коленом.
Старшина Семёныч открыл им дверь каптёрки, и бойцы быстро накинули на себя свои оставленные здесь когда-то гимнастёрки, прямо поверх госпитальных пижам.
По дороге к палатам с лежачими больными они успели заглянуть в оружейную.
То, что они увидели там, явно придало им решимости воевать. Дотошные и практичные немцы до верху укомплектовали комнату своим оружием. Спешно покидая здание офицерского пансионата при отступлении, они по каким-то причинам не успели всё забрать с собой.
Наши тоже не тронули госпитальную оружейную. В июле 44-го в войсках уже не было такой нехватки, как это было в первые годы войны. Тыл исправно поставлял наступающим войскам на фронт всё, что было необходимо. Вот и оставили здесь всё это трофейное оружие, отложив его списание до лучших времён.
В небольшой комнате без окон в открытом шкафу вертикально стояло с десяток карабинов «Mаузер К-98» ещё в заводской смазке. На стеллажах вдоль стены лежали несколько чёрных потёртых автоматов MP-38 с запасными рожками в зелёных брезентовых сумках и нетронутые коробки с патронами для карабинов. На одной стене комнаты, на крючках висели комплекты с новёхонькими немецкими противогазами. А на досочном полу стоял большой ящик, придвинутый прямо к стеллажам. Капитан Фролов открыл его и увидел, что тот был полон так называемыми «колотушками» — ручными противопехотными гранатами М-24, аккуратно проложенными между собой парафинированной бумагой. Их полированные деревянные ручки жёлтого цвета блестели тусклым цветом в плохо освещаемой оружейной комнате.
Егор оглянулся. Посмотрел на остальных бойцов, оставшихся в дверях, и, улыбнувшись с грустью в глазах, сказал:
— Ещё повоюем, ребята!
Лица у всех посветлели. Оказалось, что невидимый Бог войны явно был расположен к ним и давал сейчас возможность встретить врага с оружием в руках. Они не стали пока разбирать карабины и автоматы. Последовали вслед за персоналом помогать лежачим больным.
Стонущих и бессознательных выносили из палат на носилках. Таскали из последних своих сил и укладывали на подводы. Кто как мог. Основными носильщиками были, конечно, молодые лейтенанты-онкологи. Они споро перекладывали больных из кроватей на носилки и передавали их ходячим пациентам в коридоре. Главврач, старшина Семёныч, медсестра и санитарки принимали носилки на улице.
Уложились за полчаса. Мест на подводах явно не хватало, и больных пришлось класть поперёк, со свисающими вниз ногами.
Капитан Фролов переговорил с главврачом, сообщив, что все ходячие твёрдо решили остаться здесь и дать бой отряду немцев. Он, не принимая эмоциональных возражений главврача, объяснил:
— Майор, поймите! Вам, как никому другому, известны наши диагнозы. Вы прекрасно знаете, что жить нам осталось всего ничего. Вот и дайте нам шанс помереть достойно! Даст бог, и мы сможем выиграть хоть какое-то время, чтобы вы с больными и женщинами смогли укрыться в лесу.
Майор медицинской службы Смирнов был старым фронтовиком и неглупым человеком. Всё он, конечно, понимал. Знал прекрасно, что оставляет своих подопечных на верную смерть. Но признавал, что это их осознанный выбор, которого он не мог лишить этих людей. По-человечески не имел права! Тем более, что если сейчас не задержать немцев, подводы с больными не успеют доехать до ближайшего леса, где можно будет укрыться.
Главврач вздохнул, согласившись с капитаном, и отдал ему коробку со шприцами и ампулами морфина. Тихо сказал:
— Спасибо тебе, капитан! Тебе и всем вам! Это, если совсем боль прижмёт.
Он кивнул головой на коробку с обезболивающими. Спросил напоследок:
— Может быть, тебе лейтенантов или старшину оставить?
Егор отрицательно повертел головой. Ответил решительно:
— Лейтенанты не обстрелянные совсем. Молодые! Им ещё жить да жить! Живыми больше пользы принесут. А старшина местный, все тропинки здесь знает. Вам без него не укрыться. Только Ваську нам оставьте. Отправлю его пёхом в город за подмогой. Он парень смышлёный, сможет в канаве спрятаться от немчуры. На него только и надежда!
Егор улыбнулся и быстро добавил:
— Вы бы, майор, трогались бы уже. Кто знает, когда немцы покажутся. А нам надо ещё успеть подготовить им достойную встречу!
Главврач обвёл взглядом весь этот странный отряд из бойцов, решивших остаться здесь, и крикнул:
— Прощайте, ребятки! Даст бог, свидимся ещё!
Подводы медленно тронулись в путь. Лошадёнки тянули их с натугой, тяжело переставляя ноги. Личный состав эвакогоспиталя шёл по обеим сторонам от подвод. Кое-кто иногда оглядывался и бросал прощальный взгляд на людей, от которых сейчас зависела их жизнь. Вскоре подводы скрылись за поворотом дороги. И только поднятая ими пыль ещё некоторое время висела плотным покрывалом в жарком мареве июльского дня.


Глава 10
Немецкая колонна двигалась к намеченной цели, разрывая окружающую тишину треском мотоциклетных двигателей, заглушаемых гулом танковых моторов.
Никто из мотоциклистов и солдат, сидящих на броне, не заметил худенькой, костлявой фигуры мальчишки, прятавшегося за тонкоствольными деревьями, метрах в двадцати от обочины дороги. Васька получил такой приказ от капитана Фролова, напутствовавшего его перед выполнением:
— Васёк, на тебя вся надежда! Ты должен пройти по дороге вперёд, как можно дальше от госпиталя. Услышишь моторы, спрячься и незаметно пропусти фашистов. Потом беги со всех ног в город, в комендатуру. Надо сообщить им о немцах, появившихся в тылу и двигающихся в сторону фронта. Много они вреда принесут нашим бойцам, неожиданно зайдя с тыла и пробиваясь к своим.
— Хорошо, товарищ командир! А карабин дадите или гранату хотя бы?
Васька с надеждой заглянул в глаза капитану. Но тот отрицательно покрутил головой и ответил:
— Боец, я же тебе сказал — незаметно пропустить колонну! Без выстрелов и взрывов. Тем более, что тяжёлое оружие не позволит тебе быстро добраться до города. До туда и так очень далеко. А тебе надо попасть в комендатуру как можно быстрее! От тебя сейчас зависит жизнь врачей и больных.
Васька подчинился приказу и, лёжа в траве за деревьями, наблюдал, как фашистская колонна проезжает мимо него.
Первыми прокатили три мотоцикла с колясками. Сидящие в них немцы походили на каких-то нереальных и фантастических инопланетян из немого фильма «Аэлита», который Васька смотрел когда-то в городском кинотеатре, ещё до войны. Они были, несмотря на жару, одеты в длинные пятнистые плащи, с надвинутыми на лоб стальными шлемами в камуфляжных чехлах и мотоциклетных очках, закрывающих пол-лица. Чёрные пулемёты, установленные на колясках, дополняли фантастическую картину и были похожи на антенны маленьких киношных космических кораблей.
Вслед за мотоциклами проехали два танка «Пантера», громко лязгая гусеницами по щебёнке и выпуская клубы белого дыма из своих выхлопных труб.
«Пантеры», на первый взгляд, были очень похожи по внешнему виду на советские танки Т-34. Только ствол 75-миллиметрового орудия «Пантер» был подлиннее и заканчивался эжектором — утолщением для продувки пороховых газов, чего не было у тридцать четвёрок.
Васька вспомнил, как командир партизанского отряда рассказывал бойцам о классификации немецких бронемашин на одном из инструктажей посреди лесной делянки. Ваську никто не гнал с этих уроков военного дела, и он, пристроившись за спинами остальных партизан, внимательно слушал командира.
А тот объяснял, что средний танк «Пантера» был выпущен германскими заводами как ответ на появление и очевидное превосходство на фронтах советского танка Т-34. Немецкие инженеры тщательно изучили новый танк русских и слизали с него все удачные конструкторские решения. В итоге выпустили несколько модификаций «Пантер», установив на них более мощные пушки, чем это было принято на других немецких танках, кроме тяжёлого «Тигра», разумеется. Эти изменения калибра орудия были вызваны острой необходимостью, поскольку даже 37-миллиметровые противотанковые пушки немцев не приносили советскому Т-34 почти никакого вреда. Для того чтобы подбить стремительно несущуюся тридцати тонную советскую бронемашину, необходимо было попасть ей в борт, что было совсем не просто. А вот 75-миллиметровое орудие, установленное на новых «Пантерах», могло уничтожить Т-34 даже на приличном расстоянии.
Васька смотрел на проезжающие мимо него грозные «Пантеры», раскрашенные жёлто-зелёно-коричневыми разводами камуфляжной краски и чёрно-белыми немецкими крестами на броне. В этот момент он остро переживал за судьбу оставшихся в госпитале пациентов, которые решились дать бой этим монстрам.
На задних платформах двух немецких танков сидела дюжина вооружённых до зубов эсэсовцев, одетых в летние камуфлированные комбинезоны и пилотки. Они не были похожи на тех смеющихся, улыбающихся и поющих фрицев, которые проезжали здесь на своих танках в 41-ом. Васька помнил их сытые самодовольные лица, высокомерно глядящие на местное население как на бездомных собак, а не на людей.
Лица же этих были сейчас напряжены. Эсэсовцы с тревогой всматривались в направлении безлюдной дороги, уходящей вдаль, за поворот озёрного берега.
— Явно опасаются засады и за шкуры свои боятся, гниды! — зло подумал Васька, глядя на этих бывших «покорителей Европы», стремящихся сейчас выбраться из советского окружения.
Наконец-то колонна проехала, оставив на дороге хвост плотной пыли, которая висела в воздухе ещё очень долго, скрывая всё вокруг.
Васька не стал ждать, когда пыль осядет. Он выбрался из укрытия, дошёл до дороги по высокой траве и побежал в направлении, обратном движению немецкой колонны.
Марафонцем он не был. Голодные годы оккупации отразились на пареньке. Костлявый, худющий и только-только начинающий восстанавливаться на госпитальных харчах Васька долго и быстро бежать не мог. Он, запыхавшись, часто останавливался посреди дороги. Согнувшись, упирался руками в колени и старался продышаться. Так и отдыхал часто, но коротко. Поначалу во время бега у него кололо в правом боку, но потом ничего, притерпелся, и боль прошла. Сознание того, что от него зависели сейчас жизни врачей и пациентов, гнало Ваську вперёд, заставляя удлинять отрезки бега и укорачивать время на отдых.
Васька убегал от эвакогоспиталя всё дальше. Лесистая местность закончилась. Берег озера тоже давно скрылся позади. По обеим сторонам просёлочной дороги простирались необъятные поля, оставшиеся незасеянными и нескошенными. Высокая сухая трава покрывала их до самого горизонта.
Вдалеке от дороги, в стороне, куда уже начинало клонится солнце, виднелась сожжённая немцами деревня. Точнее сказать, чёрные обугленные останки от того, что было когда-то деревней. В ней не осталось ни одного целого дома. Только пепелище, окружённое полусгоревшими и погибшими от огня яблонями.
Васька старался не смотреть в ту сторону, чтобы не расплакаться. Он знал, что его дед и бабка были заживо сожжены здесь карателями. Маленьким он часто гостил у них. Ездил с дедом на рыбалку на озеро и с удовольствием уплетал бабкины блины с самым вкусным на свете её земляничным вареньем. Поэтому и бежал мимо, не глядя в сторону пепелища.
Васька добежал уже до дорожной развилки и по следам танковых гусениц увидел, что немецкая колонна завернула сюда с левого ответвления. Борозды на нём, вспаханные стальными траками тяжёлых бронемашин, уходили далеко-далеко, куда-то в сторону леса, видневшегося на приличном расстоянии от этого места. Васька не был точно уверен в том, что находится за лесом. Но он знал наверняка, что в левом направлении от развилки, за много километров отсюда, должна быть река.
Дорога в город уходила вправо. Ваське во что бы то ни стало надо было попасть именно туда. Он пробежал пару сотен метров, когда услышал, как ему показалось, звуки далёких взрывов, следовавших один за одним. Он остановился и прислушался. Сердце мальчишки сжалось в тревожном предчувствии.
Васька постоял несколько минут и, ничего больше не услышав, продолжил бег.
По обочинам дороги уже стала встречаться разбитая и брошенная немцами техника. Васька пробежал мимо развороченного советской авиабомбой Боргварда, трёхтонного грузовика с сгоревшим дотла деревянным кузовом. Грузовик стоял в кювете, уткнувшись бампером в земляную насыпь от воронки. За ним, метрах в двухстах, виднелись перекорёженные останки двух противотанковых крупнокалиберных пушек, длинные стволы которых торчали из разрушенных лафетов, словно шеи каких-то диковинных животных.
Встретилась Ваське и подбитая обгоревшая советская тридцать четвёрка. Её башня была сорвана напрочь и лежала на обочине, в нескольких метрах от корпуса, оставшегося на краю дороги.
Всё это Васька видел уже не раз, ежедневно проезжая этим маршрутом в обоих направлениях. Он даже как-то, во время очередной поездки в город, остановил здесь лошадь и соскочил с телеги. Обследовал место прошедшего боя и тщательно обыскал подбитую технику. Ничего интересного для себя не нашёл, к великому своему сожалению. Очень уж хотелось ему отыскать здесь трофейное оружие, чтобы почувствовать себя настоящим вооружённым бойцом, выполняющим ответственное задание по снабжению госпиталя.
Уставший и уже еле переставлявший ноги Васька решил немного отдохнуть. Силёнок явно не хватало на долгий и изнурительный бег. Во рту пересохло, и очень хотелось пить. Мальчишка жалел сейчас, что в суете эвакуации госпиталя он не додумался взять с собой фляжку с водой. Не до этого ему было. А попить из колодца в сожжённой деревне, мимо которой он пробегал, тоже было нельзя. Васька прекрасно знал, что все колодцы в округе были отравлены карателями во время отступления.
Но выбора не было, и Васька, слегка отдохнув, продолжил бег. Он то бежал, то переходил на быструю ходьбу, чтобы сберечь силы, но километры дороги тянулись очень медленно. А до города всё ещё было очень далеко.
Запыхавшийся Васька, у которого от усталости стучало в ушах, не заметил приближающегося сзади велосипеда. Обернулся только после того, как услышал звякнувший колокольчик.
Высокая худенькая как тростинка девчонка, по виду Васькина ровесница, догнала его и ловко соскочила с большого трофейного немецкого велосипеда «Диамант», с деревянными ручками и кожаным сиденьем. Она была одета в линялое ситцевое розовое платье в синий цветочек и потёртые коричневые босоножки, явно не по её размеру. Поверх её веснушчатого скуластого лица была повязана косынка белого цвета, скрывающая светлые короткостриженые волосы.
Васька не был знаком с ней. Он, не отрывая взгляда, смотрел сейчас на корзинку, стоящую на багажнике велосипеда и привязанную к нему тесьмой. В этой корзинке виднелся небольшой, слегка помятый алюминиевый бидон с закрытой крышкой. Бидон был обложен для устойчивости пучками соломы. Васька показал на него рукой и спросил у девчонки:
— У тебя там вода?
Велосипедистка фыркнула и ответила тонким голоском:
— А здороваться тебя никто не учил? Смотри-ка, невежливый какой!
— Здравствуй! Извини! Помираю от жажды!
Васька не намерен был сейчас вступать в перепалку с этой незнакомой девочкой. Не было у него времени для этого. Просто он спешил и очень хотел пить.
А девочка, по-видимому, никуда не торопилась. Она, одной рукой держа раму велосипеда, подбоченилась другой и надменно произнесла:
— Воспитанный мужчина должен сначала представиться женщине, а потом уже что-то просить у неё! Но, скорей всего, в твоей деревенской школе такого не преподавали.
Васька хотел было обидеться и послать куда подальше эту занозу, но вовремя спохватился и сказал нешуточным тоном:
— Некогда мне с тобой болтать! Очень спешу! Я задание важное выполняю. Там за озером, у госпиталя, наши бойцы сейчас с фашистской колонной бой ведут. Погибнут все, если я вовремя помощь не приведу. Мне срочно надо в город, в комендатуру! Говори, дашь мне попить или нет?!
Весь её надменный вид как ветром сдуло. Лицо девочки вмиг стало серьёзным. Она одной рукой вытащила из корзины бидон и протянула его Ваське, поспешно говоря при этом:
— Конечно, конечно, мальчик! Пей на здоровье! Это молоко только из-под козы!
И пока Васька, открывший крышку бидона, пил маленькими глотками белое жирное козье молоко, вкус которого успел уже позабыть, девчонка успела всё рассказать о себе.
Звали её Зоя Карпович, и она была дочкой учительницы, преподававшей русский язык в городской школе. Ехала сейчас на велосипеде от бабушки, жившей на лесном хуторе, неподалёку от этих мест. Каратели, к счастью, обошли бабушкин хутор стороной, и у неё даже чудом сохранилась коза, которая исправно давала молоко. Вот его то Зоя и везла в город, чтобы выменять на хлеб для голодавшей семьи.
Васька чуть не поперхнулся, услышав это. Он отстранил бидон от своего рта и протянул его девочке, виновато сказав:
— Я совсем немножко выпил. Честно!
Зоя улыбнулась и успокаивающе произнесла:
— Ничего страшного. Тебе сейчас молоко нужнее!
Она поставила бидон на землю и решительно проговорила, показав головой на велосипед:
— Бери его! Так быстрее в одиночку до комендатуры доберёшься. А я потихоньку пойду пешком в сторону города. Если потом разминёмся, велосипед привези, пожалуйста, по адресу: улица Урицкого, 8. Велосипед не наш, соседский. Обязательно надо его вернуть.
Васька с теплотой посмотрел на Зою, оказавшуюся на самом деле такой доброй и всё понимающей девочкой. Оседлал большой велосипед и бросил на прощание:
— Спасибо тебе, Зоя! Меня Васькой зовут, если что. Я обязательно верну велосипед. Честное слово!
Он не оглядываясь быстро покатил в нужную сторону, объезжая ямы и рытвины. Крутил педали без передыха. Ветер свистел в его ушах, а трофейный велосипед стремительно, но мягко нёсся по ухабистой дороге на своих резиновых шинах.
Примерно через час быстрой езды вдалеке показались первые одноэтажные деревянные дома, стоящие на краю города. Там, куда так надо было попасть Ваське!


Глава 11
Две подводы с лежащими на них поперёк смертельно больными и уже неходячими людьми медленно тащились по пыльной дороге, оставляя на ней глубокие следы от деревянных колёс, подбитых железными обручами. Покрытие просёлочной дороги состояло из высохшей глины, песка, мелких камней и пыли. Металлические окантовки колёс двух тяжелогружёных подвод выдавливали на таком грунте четыре параллельные полосы, которые невозможно было скрыть.
Эти следы тревожили майора медицинской службы Смирнова, шедшего рядом с первой подводой. Он всё время оборачивался, смотрел назад и недовольно крутил головой. Свои опасения передал старшине Семёнычу, который шёл, хромая, по другой стороне от первой подводы, с вожжами в руках:
— По этим следам нас эсэсовцы обязательно найдут! Не надо быть следопытами, чтобы понять, кто и когда тут проехал!
Семёныч не успокоил его, а только добавил тревоги, показав головой на жидкие деревья, стоящие вдоль дороги, и сказав при этом:
— Да уж! Худосочный болотный лес. Он просматривается от озера до самого края болота. Сейчас, даже если съехать с дороги на мох, укрыться тут негде. До более-менее путёвого леса ещё километров восемь. А таким ходом это часа три. Успеть бы!
Старшина помолчал какое-то время и потом добавил:
— И подстегнуть лошадей нельзя. И так еле тянут. Васька, стервец, совсем Красаву загнал! Боюсь, как бы не свалилась! Да и Машка немногим лучше. Вон пыхтит как! Старые клячи, одним словом!
Майор возразил ему, строго сказав с укором:
— Если бы не мальчишка, стервец, как ты говоришь, и не его старушка Красава, мы бы с тобой, старшина, смотрели бы сейчас в дула эсэсовских автоматов! Взяли бы нас они тёпленькими и ничего не подозревающими!
Семёныч забормотал, оправдываясь:
— Да я чё! Я ничё! Просто за лошадей беспокоюсь. Им ведь долго ещё тянуть подводы. Сдюжат ли?
— Должны, старшина, должны! Выбора-то другого нет! У нас больше дюжины смертельно больных людей и женский медперсонал, за которых мы несём ответственность!
Майор замолчал, задумавшись о чём-то своём, но потом продолжил говорить:
— Я ведь до войны был простым полостным хирургом. Оперировал травмы органов и стенок брюшной полости в обычной больнице обычного провинциального города. Мои пациенты да и коллеги считали меня очень хорошим врачом. И я для себя придерживался только одного правила: ко мне попадают больные, а выписываются здоровые люди! Исключений из этого правила и быть не могло. Если вдруг на операционном столе оказывались пациенты с запущенными формами, которым я уже не мог ничем помочь, стало быть, их смерть не была моей виной. Конечно, мне было тяжело и горько после того, когда пациент умирал. Но я не чувствовал в этом своей вины, зная, что сделал всё возможное, чтобы спасти его. В принципе, то же было и на фронте! Там вообще был конвейер. На столе оказывались сотни раненых, один за одним, днём и ночью. Кого-то я спасал, кого-то — нет. Но и там, на фронте, я не чувствовал вины за то, что не смог спасти всех. Знал чётко, что сделал всё, что было в моих силах для этого.
Майор сглотнул комок, подступивший к горлу, и добавил:
— А здесь, в раковом госпитале, всё не так! Здесь я столкнулся с тем, что вообще никому уже ничем помочь не могу! Всем сердцем желаю, но не могу! Не в моих это силах! И дело даже не в моих дрожащих после контузии руках. Просто этим несчастным людям никто и ничем больше помочь не может. А я вдруг осознал здесь и долю своей вины в этом. Не могу объяснить почему. Нет у меня ответа. Такая вот, наверное, печальная специфика этого учреждения. Вот поэтому я обязан сделать сейчас всё возможное, чтобы уберечь этих людей от эсэсовцев, даже если и жить им остались считаные дни или недели. Не знаю, старшина, понял ли ты меня, но я обязан спасти их от немцев! Любой ценой!
Этот длинный монолог, непривычный для майора Смирнова, сильно подействовал на Семёныча. Глубоко запал в его сердце. Никогда раньше главврач, обычно молчаливый, не говорил с ним по душам и не делился сокровенными мыслями. Он всегда держал старшину на достаточном расстоянии от себя и общался с ним исключительно по службе.
Задумавшийся Семёныч непроизвольно оглянулся и посмотрел на вторую подводу, которая медленно катила вслед за первой. Окинул взглядом двух юных лейтенантов, идущих рядом с ней, и женщин, тяжело бредущих в хвосте. Старшина помолчал какое-то время, не решавшись сказать майору мысль, которая вдруг появилась у него в голове.
Для Семёныча война давно уже закончилась, и он надеялся, что больше никогда в жизни не услышит звуки выстрелов, артобстрелов и авианалётов. Уверен был в этом. А поди ж ты, так случилось сейчас, что проклятая война опять вернулась в его жизнь. Старшина не был трусом, но очень хотел пожить ещё как можно дольше, если уж повезло уцелеть на фронте.
Но слова главврача сильно подействовали на него, и он, наконец-то решившись, сказал:
— Товарищ майор, я вот что подумал! Примерно через полкилометра будет съезд к болоту. Он почти незаметен, травой зарос. Конечно, до самого болота вся местность просматривается. И болото топкое, непроходимое. С подводами не пройдём, засосёт. Но есть там проход незаметный до болотного островка. Я до войны там на уток охотился ещё со своим батькой, покойником. Брод этот плохо помню, но попробовать можно. Больных придётся туда на руках переносить. Авось не потонем?!
Старшина выговорил всё это с большим сомнением в голосе. Но майор Смирнов, внимательно выслушав его, подхватился и крикнул:
— Что же ты раньше молчал?! Это же настоящий шанс!
Семёныч пожал плечами и пробурчал в ответ:
— Дак, опасно же! Запросто потонуть можем!
— Ну, значит, судьба такая!
Явно повеселевший майор ответил старшине голосом, в котором уже слышалась какая-то надежда. Он остановился у обочины, дождался, когда вторая подвода сравняется с ним, и рассказал лейтенантам, что будут уходить болотом. Приказал передать эту новость женщинам, идущим позади.
Съезда с дороги, и вправду, почти не было видно. Высокая, местами пожелтевшая от жары трава скрывала его. Это даже был и не съезд, а просто еле видимый проход, ведущий к болоту между редкими тонкоствольными деревьями и кустарниками. Заметил его только старшина Семёныч, остановивший подводу и шагнувший на обочину. Он потянул на себя вожжи, и лошадь последовала за ним, повернув подводу на бездорожье.
Лейтенант Саша Воронин, управляющий второй подводой, повторил их манёвр. Женщины, подойдя к съезду через пару минут, молча и понуро последовали за ним.
Подводы приближались к краю болота, заросшего корявыми, одинокими, еле живыми стволами осинок и берёзок. Колёса уже ехали по мягкому мху и кочкам, с растущими на них жиденькими веточками голубики.
Лошадкам, беззвучно ступающим по зелёно-седому ковру, становилось всё тяжелее тащить подводы. Кочки, встречающиеся на пути, всё чаще приходилось уже преодолевать со второго, а то и с третьего раза. Подводы остановили, когда почувствовали под ногами зыбкий дёрн, гуляющий и ненадёжный. При каждом шаге над ним стала появлялась вода торфяного, тёмно-коричневого цвета.
Поверхность болота, местами затянутая зелёной ряской, поблёскивала в лучах солнца метрах в тридцати от места, где были остановлены подводы. Берег плотно окаймлял камыш, и только через маленькую прогалинку можно было увидеть небольшой островок, возвышающийся над болотом. Он находился метрах в двухстах от камышовой стены и почти весь зарос ольховым кустарником, оставив чистым только короткий отрезок на краю.
Старшина Семёныч взял топор, лежащий на подводе, и вырубил несколько длинных шестов из молодых тонких берёзок. Схватив один из них обеими руками, сделал несколько шагов в сторону прогалины в камышах и, обернувшись к майору, сказал:
— Ну что ж! Прощевайте на всякий случай, если потопну. Попробую брод найти. Эх, всегда на остров по пятам за батькой ходил. А сейчас вот, самому надо!
Он обречённо вздохнул, но после этого добавил более твёрдым голосом:
— А вы пока хоть хлипенький плот сделайте. Вот топор, а гвозди в ящике на подводе лежат. Если брод найду, плот пригодится для переправки больных. Можете доски от телег оторвать. Всё равно не понадобятся уже.
Старшина постоял у прогалины пару минут, что-то высматривая впереди. После чего снял пилотку, заткнул её за ремень, перекрестился правой рукой и медленно ступил в болотную жижу.
Он шёл по пояс в болотной воде, прощупывая шестом вокруг себя. Причём двигался не прямиком в сторону островка, а забрал круто вправо, держась стены камыша. Майор Смирнов внимательно наблюдал за ним, зная, что помочь старшине ничем не сможет. А лейтенанты тем временем аккуратно сгрузили больных с одной подводы прямо на мох и принялись рубить тонкие деревья. Женщины же, чтобы не терять время, стали отрывать доски от телег и складывать их в одно место.
Майор присоединился к ним, поскольку уже не мог видеть Семёныча, скрытого плотными зарослями камыша. Постройка плота двигалась полным ходом, и само плавсредство выходило хоть и неказистым, но, по всему видно, способным держать на плаву пятерых-шестерых лежачих больных.
Старшина шёл медленно, пытаясь нащупать твёрдую почву под ногами. Несколько раз он уходил в воду почти с головой, но, прощаясь уже с жизнью, выползал всё-таки, опираясь на шест. Выискивал и запоминал ориентиры, о которых когда-то рассказывал ему отец, и двигался, двигался к островку.
Когда до него оставались каких-то метров двадцать вонючей, затянутой ряской болотной воды, где-то вдалеке за спиной раздались отголоски нескольких взрывов. Потом, через короткое время, еле ухнуло ещё несколько раз. Для звуков автоматных и оружейных выстрелов было слишком далеко, и их слышно не было. Но старшина прекрасно понял, что где-то там, рядом с госпиталем, шёл бой.
Медперсонал, занимающийся постройкой плота на берегу, тоже услышал эти далёкие звуки боя. Они прекратили работу на какое-то время и повернули головы в сторону раздавшихся взрывов. На глазах всех женщин выступили слёзы, а на скулах майора Смирнова заходили желваки. Он повернулся ко всем и сказал твёрдым голосом:
— Не отвлекаться! Мы им уже ничем не поможем! Немцы скоро могут быть здесь, и нам срочно надо переправить больных на остров.
Опять раздался звук топора, загоняющего гвозди в доски плота. Он был уже почти готов, когда из камыша неожиданно показалась мокрая фигура старшины Семёныча. Он был весь в ряске, но лицо его, перепачканное болотной жижей, выглядело явно довольным. Он победоносно улыбнулся и сказал:
— Нашёл, товарищи, нашёл я проход до острова! Чуть не потоп, но нашёл!
Майор Смирнов с чувством обнял его за плечи, поблагодарил и громко отдал остальным команду:
— Быстро плот на воду! Срочно грузить на него первых больных и идти до острова след в след за старшиной. Придётся сделать две-три ходки, поэтому у нас времени в обрез.
Майор взялся за один угол плота. Два других ухватили лейтенанты, а четвёртый остался за женщинами — врачом-рентгенологом и медсестрой.
Они медленно потащили плот к воде и выпустили из рук, только зайдя в болото по пояс. Санитарки уже подтаскивали сюда больных, кряхтя и тяжело дыша.
Лейтенанты быстро подошли к майору. Саша Воронин взялся говорить первым. Он посмотрел главврачу прямо в глаза и произнёс:
— Товарищ майор! Разрешите нам вернуться к госпиталю и помочь нашим, после того как только мы погрузим на плот последних больных! На болотном острове вы будете в безопасности, и наша помощь уже не будет так нужна.
Майор медицинской службы Смирнов умел разбираться в людях и, по правде говоря, давно ждал этой просьбы от лейтенантов. Он понимал их желание вернуться на помощь, но знал также, что должен обязательно сберечь их молодые жизни. Страна их выучила такой нужной и редкой профессии, которая обязательно будет необходима и сейчас, и после войны. Поэтому, тяжело вздохнув, майор громко ответил, не отводя глаз:
— Нет, сынки! Поверьте, мне и самому сейчас очень тяжело слышать и осознавать, что там идёт бой. Но давайте прямо скажем себе, не кривя душой. Есть хоть один шанс из тысячи, что оставшийся там десяток бойцов, которых и полноценными бойцами-то назвать нельзя, смогут остановить немецкую колонну с мотоциклами да танками? Да ещё и выжить при этом?! Нет, конечно, нет никаких шансов! Ни одного!
Он сделал паузу, отвёл глаза и сказал уже более тихим голосом:
— Не разрешу я вам, ребятки, вернуться туда на верную смерть! Живите и помните о тех, кто остался там и своими жизнями заплатил за нашу возможность спастись!


Глава 12
Гауптштурмфюрер Рихард Граубе многое пережил за годы войны на восточном фронте. Считал, что повидал в жизни всё. Искренне был уверен, что ничем его нельзя было больше удивить.
Он помнил, как нёсся на своём танке по колосящимся пшеницей полям этой варварской огромной страны летом 41-го. Нёсся и давил гусеницами русских солдат, в панике выбегающих из окопов. Они, оставшиеся без боеприпасов, тысячами попадали тогда в окружение.
Рихард сминал на ходу их пушки, оставшиеся без живых расчётов. Поджигал фугасно-бронебойными снарядами их танки, которые пытались оказывать сопротивление победоносной германской армии.
Танковые катки наматывали сотни километров русских дорог, стремясь в кратчайшие сроки завершить блицкриг — молниеносную войну.
Он сам, Рихард Граубе, командир танкового разведывательного взвода, уходил в прорывы, глубоко в тыл Красной армии, и помогал дивизии замыкать кольца окружений многочисленных соединений большевиков.
Он стремительно катил на своём танке на восток и равнодушно смотрел на тысячи пленных русских бойцов, стоящих с поднятыми руками вдоль дорог. Но лица-то их он видел! Не мог не видеть! Испуганные, растерянные глаза людей, потерявших всякое стремление к сопротивлению и ожидавших смерти. Впрочем, он и за людей-то их не считал. Скорее, за скот, безропотно идущий на убой и потерявший всякий человеческий облик.
Но это было в 41-ом, ну, и ещё, пожалуй, частично в 42-ом! А потом вдруг что-то произошло, и безжалостный, изменчивый Молох — бог войны, всё изменил на полях сражений. Теперь он указал свои молотом на запад, и стальная лавина вермахта стала пятиться и отступать под усиливающимися ударами Красной армии. И это обратное движение уже никто был не в силах остановить!
Ещё продолжались бои с переменным успехом на этих бескрайних просторах. Иногда танки дивизии «Мёртвая голова» опять шли в наступление, но общая картина войны уже рисовалась чёрными красками и не предвещала для Рихарда Граубе ничего хорошего.
Пленных бойцов Красной армии по-прежнему хватало. Их не было в таком количестве, как в первый год войны, но всё же они были. Они также стояли с поднятыми вверх руками и растерянными лицами, но что-то изменилось в их глазах. В них появились еле скрываемые злость, ненависть и даже какая-то вера в свою победу, до которой им, вероятно, дожить не придётся. Не было у пленных русских таких глаз раньше! Рихард Граубе был уверен в этом.
Его удивляло умение большевиков быстро учиться на ошибках первого года. Сейчас они воевали уже умело, ни в чём не уступая немцам, а со временем и превосходя их. И с каждым последующим месяцем вера в своё превосходство у гауптштурмфюрера падала.
Да и военная Фортуна стала отворачиваться от вермахта! Эта строптивая древнеримская богиня удачи была очень избирательна. Помогала только тем, кто сегодня был сильнее, умнее и выносливее.
Для танкиста Рихарда Граубе окончательное переосмысление пришло во время грандиозной Курской битвы. Победа русских в том сражении была неоднозначной. Они потеряли сотни танков и десятки тысяч жизней своих бойцов. Но тридцать разгромленных немецких дивизий, в том числе и семь танковых, внесли несомненный перелом в войне.
Такой же перелом случился и в сознании гауптштурмфюрера, который видел, как горят сотни «Пантер» и даже непобедимых «Тигров». Русский бронебойный снаряд угодил по касательной в гусеницы его танка и на время обездвижил тяжёлую машину. Пришлось производить ремонт прямо во время боя, на поле, застилаемом дымом и копотью, но открытом для огня противника. Осколок снаряда, разорвавшегося неподалёку, ударил Рихарду в спину, чуть выше правой лопатки.
Кто-то из его экипажа наскоро перевязал командира и погрузил обратно в танк. Опытный водитель удачно вывел бронемашину из-под огня и вернул в первую линию фронтового расположения дивизии. Рихарду посчастливилось выжить и даже не попасть в кольцо окружения. Но те несколько июльских дней танкового сражения на поле под Прохоровкой в 43-м году изменили его. Уверенность в победе Германии стала таять в нём словно одинокий, оставшийся на обочине сугроб под весенним солнцем.
Он не знал, как и когда приходило переосмысление у немецких солдат других родов войск. Но сам Рихард ещё за несколько дней до разгрома под Прохоровкой был уверен в победе своих совершенных бронемашин, выпущенных недавно германскими заводами.
Танкистам дивизии «Мёртвая голова», которая была включена во 2-ой танковый корпус СС, зачитали перед боем обращение фюрера. Рихард Граубе, воодушевлённый и верящий тогда ещё в победу, помнил каждое его слово:
«Солдаты!
Сегодня вы начинаете великое наступательное сражение, которое может оказать решающее влияние на исход войны в целом.
С вашей победой сильнее, чем прежде, укрепится убеждение о тщетности любого сопротивления немецким вооружённым силам. Кроме того, новое жестокое поражение русских ещё более поколеблет веру в возможность успеха большевизма, уже пошатнувшуюся во многих соединениях Советских Вооружённых Сил…
Русские добивались того или иного успеха в первую очередь с помощью своих танков.
Мои солдаты! Теперь, наконец, у вас лучшие танки, чем у русских.
Их, казалось бы, неистощимые людские массы так поредели в двухлетней борьбе, что они вынуждены призывать самых юных и стариков. Наша пехота, как всегда, в такой же мере превосходит русскую, как наша артиллерия, наши истребители танков, наши танкисты, наши сапёры и, конечно, наша авиация.
Могучий удар, который настигнет сегодняшним утром советские армии, должен потрясти их до основания.
И вы должны знать, что от исхода этой битвы может зависеть всё.
Я как солдат ясно понимаю, чего требую от вас. В конечном счёте мы добьёмся победы, каким бы жестоким и тяжёлым не был тот или иной отдельный бой…!»
Однако после Прохоровки наступили какие-то отчаяние и разочарование. Гауптштурмфюрер Рихард Граубе уже не был тем винтиком германской военной машины, бездумно верящим в слова фюрера и других руководителей рейха.
Рихарду тогда повезло, и их дивизию вывели из состава группы армий «Юг», продолжающих сражаться на Курской дуге, выполняя несбыточную операцию немецкого командования под названием «Цитадель». Остатки дивизии вывели и тем самым спасли, приказав отступить.
С отчаянием он справился и после лечения в госпитале продолжал честно воевать, исполняя приказы командиров, но делал уже это без надежды на победу. Воевал смело и безжалостно, потому что считал себя хорошим солдатом, исполняющим свой долг до конца.
Вот и сейчас он, сидя на платформе командирского люка своей «Пантеры», вёл колонну на прорыв из окружения, что требовал от него долг немецкого офицера-танкиста. Его задачей было вывести танковый разведывательный взвод к своим любой ценой. До линии фронта, отодвигающейся с каждым днём всё дальше, было уже, наверное, под сотню километров. А топлива в танковых и мотоциклетных баках было в обрез.
Командир колонны очень надеялся на бензин, который, возможно, мог быть в запасе у военно-медицинского учреждения, нанесённого на его карту. Он ничего не знал про его специфический профиль, но был уверен, что русские оставили бывший немецкий пансионат действующим. А стало быть, там вполне могло быть топливо, требующееся для заправки техники.
Всем была хороша «Пантера» — детище германских инженеров, создавших машину, которая собрала в себя все лучшие разработки и идеи того времени, включая конструкторские решения русских. Толщина и наклон брони, обводы башни, комфорт экипажа и семидесяти пяти миллиметровое орудие, наводившее ужас на противника! Всё это было прекрасно в новом немецком среднем танке. Но запас хода «Пантеры» оставался слабой стороной. Он на одной полной заправке составлял только около ста семидесяти километров по ровной дороге. А уж по бездорожью и вовсе ограничивался сотней километров.
Весь неприкасаемый запас из резервных канистр уже был полностью вылит в танковые баки, а да линии фронта было очень и очень далеко. Гауптштурмфюрер Граубе надеялся дотянуть туда на остатке топлива, но он был уверен, что прорываться придётся через лесистую и труднопроходимую местность. А это, несомненно, приведёт к повышенному расходу горючего. Вот поэтому ему очень нужен был дополнительный бензин. Позарез как был нужен!
Рихард понимал, что перед прорывом мотоциклы придётся бросить. Не пройдут они по фронтовому лесному бездорожью. Он не переживал за это, поскольку знал заранее, что даст команду мотоциклистам переместиться на броню танков. Но сами «Пантеры» были их единственным спасением для выхода к своим. И не хотелось даже думать, что произойдёт, если вдруг танки заглохнут во время прорыва.
За несколько километров до госпиталя у ног Рихарда, сидящего на люковой платформе, показалась голова шарфюрера Генриха Шлихта. Из-под его чёрной пилотки с эмблемой черепа с перекрещенными костями и одетыми на неё наушниками градом валил пот. Танковый радист обратился к командиру, старясь перекричать оглушительный шум мотора:
— Господин гауптштурмфюрер! Время связи со штабом дивизии! А рация не держит частоту на ходу. Прикажите остановиться на некоторое время!
Рихард кивнул и надел на голову снятую из-за жары радиогарнитуру. Коротко передал приказ обершарфюреру Веберу, едущему на мотоцикле в голове колонны.
Тот, расслышав указание командира, полученное по ранцевому приёмнику «Берта», поднял вверх руку, одетую в кожаную перчатку, и колонна встала, не глуша моторов.
Через четверть часа радист передал гауптштурмфюреру координаты точки прорыва через фронтовые позиции русских, которые получил из штаба дивизии по рации.
Рихард расстелил небольшую карту прямо на крышке башенного люка и прикинул все детали, высчитывая расстояние до линии фронта. По радиогарнитуре приказал явится командиру второго танка и головному мотоциклисту.
Оба подчинённых быстро подбежали и забрались на броню, вцепившись в руки солдат, сидящих там. Они внимательно выслушали всё, что говорил им гауптштурмфюрер. Понятливо кивали и, глядя на карту, запоминая его указания.
Унтерштурмфюрер Мартин Циммерман, командир второго танка, спросил с надеждой в голосе:
— Надеюсь, что горючего хватит?
Рихард поморщился, словно от зубной боли, и ответил Мартину тоном, в котором еле сквозило сомнение:
— Через несколько километров по дороге будет бывший военный пансионат. Русские наверняка его в госпиталь переоборудовали или в штаб какой-нибудь. А там, надеюсь, будет запас бензина. Дозаправимся и дотянем до наших!
Обершарфюрер Вебер, командир мотоциклистов, зная, что ему первому въезжать на территорию бывшего пансионата, задал чёткий вопрос:
— Господин гауптштурмфюрер! Если там русский штаб, у меня вопросов по дальнейшим действиям нет! Всё понятно. Какое будет ваше указание относительно персонала и больных, если там и на самом деле работающий госпиталь?
— Как всегда, Отто! Как всегда! И персонал, и больные — это все враги, ненавидящие нас и готовые пустить нам пулю в спину, если мы позволим им выжить. Тем более, что эти большевистские свиньи найдут возможность сообщить о нашей колонне своему командованию. А вот этого никак допустить нельзя! Наш козырь — это внезапность!
Гауптштурмфюрер сказал это решительно и убеждённо. Затем громко добавил, стараясь перекричать шум работающего танкового мотора:
— Не церемонься с ними, Отто! Уничтожь их и ищи бензин!
— Будет сделано, господин гауптштурмфюрер!
Отто Вебер был опытным солдатом, воевавшим на восточном фронте все три года. Ему не надо было разжёвывать все детали. Он прекрасно знал, как атаковать и полностью зачистить госпиталь. Делал это уже не раз. Он считал такие зачистки обычной грязной солдатской работой, которая никак не противоречит его воинскому долгу. Обершарфюреру уже приходилось уничтожать весь персонал и всех раненых во фронтовых госпиталях во время окружения русских под Вязьмой. Поэтому, получив понятный ему приказ командира колонны, он не стал задавать лишних вопросов, а, коротко подтвердив его исполнение, быстро спрыгнул с танка.
Рихард понаблюдал некоторое время, как Мартин и Отто разбегаются в разные стороны и занимают свои штатные места. После этого сложил карту вчетверо и убрал в кожаный планшет. Поднял руку и махнул ею вперёд, представив при этом на мгновение, что так делали гроссмейстеры рыцарского ордена, дающие приказ закованным в латы германским рыцарям пойти в атаку.
Моторы мотоциклов и танков взревели, и колонна опять продолжила движение в направлении госпиталя, до которого оставалось всего ничего — лишь пара-тройка километров.


Глава 13
Жара не проходила, несмотря на то что солнце уже начало клониться к западу. У тонких стволов редких сосен, окружающих госпиталь, начали появляться короткие тени. Кругом было всё так же безветренно и тихо.
Гвардии капитан Фролов, проводив уехавшие подводы с лежачими пациентами, принялся со своим оставшимся здесь полувзводом б/б — безнадёжных больных, готовиться к бою с эсэсовцами.
Копать противотанковые рвы на дороге сил не было ни у кого. Да, пожалуй, и поздно. Немецкая колонна могла появиться в любую минуту.
Капитан послал младшего лейтенанта авиации Георгия Кавтарадзе за полкилометра вперёд, за поворот дороги, чтобы тот, услышав приближающиеся танки, смог вовремя предупредить остальных. У младшего лейтенанта совсем недавно выявили быстро прогрессирующее белокровие, которое не успело ещё скрутить и обездвижить молодого грузина. Лейкоз начал уже, конечно, неотвратимо и верно продвигать его к могиле. Но лётчик пока был на ногах и даже мог ещё быстро передвигаться.
Георгию вручили автомат. А капитан дал ему чёткий приказ — не вступать в одиночку в бой, а, услышав звуки моторов, вернуться обратно как можно быстрее.
От госпиталя до поворота дороги было метров триста, и Егор был уверен, что полувзвод успеет занять там оборону, как только младший лейтенант предупредит их. А вот встретить колонну надо было именно на повороте, чтобы попробовать разделить её и рассеять огонь гитлеровцев.
Оружие, оставшееся в госпитале от немцев, было разобрано. Его хватило на всех десять бойцов, бледных, сильно похудевших, кашляющих и хромых. Кто-то взял автомат, кто-то вооружился карабином.
Бывший командир мотопехотной роты, капитан Калиненко, сидя на коленях, обматывал кусками бечёвки немецкие «колотушки» — ручные противопехотные гранаты М-24, по три штуки в связку. Ему нелегко было это делать. Капитан, внешне имевший здоровый вид, на самом деле был очень слаб. Проклятый рак почек при движении руками причинял ему жуткую боль в подреберье. Он старался терпеть её, не прерывая своего занятия, и объяснял остальным, тоже не сидевшим сейчас без дела:
— «Пантеру» вполне можно угробить связкой «колотушек», если в нужное место попасть. Если связка гранат взорвётся на решётках или жалюзи воздухозаборника и вентиляторов, то обязательно подожжёшь танк. Тот же эффект получишь, если гранатами или бутылкой с зажигательной смесью попасть в заднюю крышку бензобака. Ещё, конечно, можно связкой гранат повредить катки гусениц. Танк тогда потеряет ход, но экипаж останется живым и продолжит вести огонь.
Капитан замолчал, чтобы затянуть зубами узел на бечёвке, поморщился от боли и, отложив в сторону готовую связку, добавил:
— Ну, а уж если в открытый люк попадёшь, то тогда всему экипажу кранты. Но это сложно. «Коза» очень тяжёлая даже для здоровых бойцов. Трудно далеко бросать. А уж нам-то и подавно!
Калиненко криво усмехнулся через боль, с явной грустью в глазах.
«Козой» в пехоте называли связку из трёх гранат, где рукоятки двух смотрели в одну сторону, а третья — в противоположную. Это название прижилось, потому что такая форма напоминала козью морду с рогами.
Бывший сапёр, старшина Цоков, сидел рядом и помогал капитану. Его лысая голова с каплями стекающего пота блестела на солнце, словно хорошо начищенный медный тазик.
Он, выслушав капитана, протянул, с сожалением в голосе:
— Эх, нам бы сейчас несколько противотанковых мин! Как бы пригодились сейчас наши ТМ-ки или немецкие теллеры! Мы бы враз «Пантеры» захреначили!
— Куда хватил! Мечтатель! А ещё бы тогда 76-миллиметровую Зосю с пятком бронебойных и пятком осколочных снарядов для комплекта!
Это капитан-артиллерист Вадик Ткачёв подначил старшину, упомянув советскую пушку ЗИС-3, ласково именуемую нашими женским именем Зося.
Вадик расположился неподалёку и разливал по бутылкам зажигательную смесь вместе с остальными бойцами.
Капитан Фролов сам придумал подготовить зажигалки, считая, что они совсем не будут лишними в бою против немецких танков. Бензин они слили с бака трофейного «Опеля Блиц», одиноко и безжизненно стоявшего во дворе госпиталя. Его мотор заклинило после перегрева, но бак, к счастью, был полон. Денатурата, как одного из компонентов зажигательной смеси, в госпитальном процедурном кабинете было в избытке. А дёготь, необходимый, чтобы смесь прилипала к броне, они нашли в каптёрке завхоза. Старшина Семёныч использовал его для смазки колёс на подводах, часто приговаривая при этом:
— Оттого телега запела, что давно дёгтя не ела!
Бойцы развели смесь в оцинкованном ведре и переливали густую жидкость в пустые пол-литровые бутылки из-под лекарств, которые прихватили в операционной.
Пехотный капитан Калиненко, не раз встречавшийся в бою с немецкими «Пантерами», пояснил бойцам, увидев, что дело идёт к концу:
— У зажигалки против танка есть две цели. Первая — это закоптить триплексы дымом и ослепить водителя. А вторая и самая смертельная для танка — это попасть ею на моторный воздухозаборник. Пламя затянется внутрь и обязательно подожжёт двигатель. А там уже коси из автомата червей, которые поползут из «Пантеры», как из гнилого яблока!
Калиненко уже успел подготовить связки гранат и раскладывал их возле самых крепких, как ему казалось, бойцов. Тех, которым оставшиеся у них силы позволят добросить тяжёлую «козу» до немецких бронемашин.
Надо признать, что странная и необъяснимая метаморфоза произошла со всеми этими людьми, пациентами ракового эвакогоспиталя. Большинство из них, ещё какой-то час назад еле волочивших ноги и задыхающихся при каждом шаге, вдруг разом преобразились. Они снова были в строю и опять почувствовали себя бойцами. Осознание этого придало им силы. Какие-то внутренние неизвестные свойства организма этих бывших фронтовиков заставили даже немного отступить болям, давно мучившим их.
Лица у всех просветлели, а глаза опять стали гореть живым огнём, как раньше, в предчувствии скорого боя. У них появился нежданный уже шанс не просто умереть на госпитальной койке, а сложить голову в сражении, уничтожив ещё при этом как можно больше гитлеровцев!
Капитан Фролов предложил всем шприцы с морфином, оставленные майором Смирновым. Положил металлическую коробку прямо на вытоптанную траву рядом с сидящими бойцами и сказал:
— Ребята, возьмите, кто нуждается в этом. Раствор несильный, но боль приглушит.
Удивительно, но даже те из них, которые раньше выпрашивали обезболивающее у врача, сейчас напрочь отказались от него. Знали наверняка, что даже слабый раствор этого наркотика затуманит мозг и не позволит полноценно сражаться.
Капитан Фролов осмотрел место предполагаемого боя и остался доволен. Он, еле ходивший до этого со своим загипсованным коленом, сейчас пытался не обращать внимания на боль. Старался передвигаться быстро, опираясь на костыль, который увязал в высокой траве на обочинах.
То место дороги, где он задумал встретить немцев, имело довольно крутой изгиб. Грунтовка с ямами и ухабами поворачивала влево и заросла по обеим сторонам кустарником. Сама дорога находилась как бы в низине, зажатая между двумя пологими холмами, и хорошо простреливалась сверху.
Капитан Фролов понял, что лучшего места для боя сложно было найти. Он стал давать указания бойцам, где и кому расположиться.
Разбив полувзвод на две части, капитан приказал залечь на холмах по обеим сторонам от дороги. Он назначил пехотного капитана Калиненко командиром одной половины солдат, а вторую — возглавил сам. Успел детально обговорить с капитаном «царицы полей» детали предстоящего боя.
Они оба были опытными фронтовиками. Понимали друг друга с полуслова. Решили так: сначала колонну мотоциклистов возьмут на себя бойцы капитана Фролова, а уж танки достанутся отряду капитана Калиненко, у которого в этом был богатый боевой опыт.
Для того чтобы получить возможность одновременно атаковать всю немецкую колонну с обеих сторон, отряд капитана Калиненко занял оборону на противоположном холме метрах в пятидесяти дальше.
Егор лежал в траве, укрываясь за стволом молодой сосенки, остро пахнущей смолой. Он постарался пристроить свою загипсованную ногу как можно удобнее, положив её на мягкую кочку. Костыль бросил рядом.
Сейчас в его голове уже не было горестных мыслей о том, что ногу, сжираемую саркомой, непременно ампутируют, дав при этом мизерные шансы на выздоровление. Так говорил ему главврач, майор Смирнов, прямо и честно, не особенно обнадёживая. Капитан понимал, что болезнь уже запущена и ампутация ноги только принесёт нечеловеческую боль, но никак не продлит ему жизнь. Чудес не бывает! Точнее сказать, гвардии капитан Фролов не верил в чудеса.
В этот момент голова Егора была занята совсем другими мыслями. Он уже жил предстоящим боем. Предчувствовал его и ждал с нетерпением. Вот это и было настоящим чудом, в которое он раньше не верил! Всё-таки кто-то сверху, невидимый и неосязаемый, но имевший все полномочия распоряжаться его, Егора, жизнью, предоставил ему этот последний шанс, о котором он мечтал все последние дни. Ну, разве это не чудо?! Самое настоящее, но вполне объяснимое!
Примерно такие же мысли были и в головах у остальных бойцов, занявших оборону с двух сторон дороги. Они держали в слабых, но решительных руках автоматы и карабины, положив рядом гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Лежали и ждали немецкую колонну с полной готовностью пожертвовать собой и благодарили судьбу за эту подаренную им возможность.
Вадик Ткачёв, укрывшийся за соседней с Егором сосной, сказал ему с иронией:
— Как думаешь? Остановим немцев, может, ещё успеют меня орденом Отечественной войны первой степени наградить? Это, конечно, если обе «Пантеры» уничтожим! А то вторая степень у меня уже есть, а до первой — совсем немного не хватило! Обидно, однако!
В голосе капитана-артиллериста совсем не было напускной бравады. Он произнёс эти слова хоть и с иронией, но как-то очень искренне и без тени сомнения, что фашистская колонна будет непременно остановлена. Да и никакого страха не было в его голосе. Еле ощутимая тревога была, но страха не было точно!
Егор решил поддержать его несерьёзный тон, который отвлекал от собственных тревожных мыслей о предстоящем бое:
— Само собой наградят! Первую степень дают за два тяжёлых танка. Это как минимум Отечественная война первой степени! А тебе-то зачем?
— Да звучит красиво! Кавалер обеих степеней ордена Отечественной войны! Сила! У меня же два пацана дома остались. Одному — девять, другому — пять. Младший перед самой войной родился. Сейчас где-то в эвакуации с женой. Надеюсь, что все живы. Вот и будут после войны гордиться батей — полным кавалером!
— Вадик, они будут тобой гордиться и без полученных орденов! Хотя бы только за то, что ты фронт прошёл.
— Ну нет! Фронтовиков сейчас миллионы. А орденоносцев куда как меньше. Орден — это как бы оценка твоего личного вклада в победу! Мне так помирать легче, зная, что мои пацаны будут хвастаться отцовскими орденами!
Голос Ткачёва с последними словами стал серьёзным и грустным. Он замолчал. Егор понял, что у Вадика непроизвольно выступили слёзы при упоминании о своих сыновьях, которых он не видел уже более трёх лет, ничего не зная об их судьбе.
Капитан Ткачёв быстро справился с накатившей на него грустью. Он явно не хотел лежать и ждать немецкую колонну в тишине, наедине с собой. И он, и капитан Фролов знали, что остальные бойцы пишут сейчас короткие прощальные письма своим близким и прячут их в нагрудные карманы гимнастёрок. Егору же писать было некому, а Вадику некуда. Его семья так и не подала ни одной весточки ему на фронт, оставляя только зыбкую надежду на их спасение во время эвакуации в тыл из пылающего Пскова.
Капитан Ткачёв продолжил разговор и спросил дружеским тоном:
— Ну, Егор, неужели ты не хотел бы получить ещё какой-нибудь орденок?
Сам же и ответил за него:
— Хотя, конечно, разведка! И так вся грудь блестит!
Егор думал сейчас уже о другом и нехотя произнёс:
— Да некому моими наградами гордиться. Ни жены, ни детей. Как-то не довелось семьёй обзавестись. Других родственников тоже нет. Детдомовский я.
Он помолчал немного, но понял, что Вадику этот, скорей всего, последний в жизни разговор очень нужен сейчас. Поэтому, чтобы просто поддержать его, добавил то, что сейчас уже было совсем не важно:
— Перед самой отправкой в госпиталь мне сказали, что мои майорские погоны уже в штабе лежат. Так и не получилось в майорах походить. А сейчас-то что уже? Чего жалеть? Слава богу, что войну закончу фронтовым капитаном, а не овощем на койке!
Не получилось у него завершить разговор радостно и обнадёживающе. Не было для этого никаких моральных сил. Ответил как мог и своими словами подвёл финальную черту.
Оба окончательно замолчали, каждый уйдя в свои мысли. Капитан Ткачёв старался напоследок вспомнить лица своих мальчишек, которые порядком подзабыл. А в памяти Егора возникли глаза цвета горного озера и раздался заливистый смех его Вики, которые он отчётливо помнил, будто бы потерял её только вчера.
От этих воспоминаний их отвлёк появившийся из-за поворота и бежавший к ним по дороге младший лейтенант авиации Кавтарадзе. Он бежал быстро и в полный рост, держа в одной руке автомат.
Пробегая мимо передового отряда, остановился от окрика капитана Калиненко. Что-то второпях объяснил ему и продолжил бег в направлении, которое показал ему пехотный капитан. Быстро преодолел короткий участок дороги и, взбежав на пологий холм, растянулся в траве неподалёку от Егора. Доложил запыхавшимся голосом с лёгким грузинским акцентом в словах:
— Товарищ капитан! Танки и мотоциклы услышал, да! Километрах в трёх отсюда. Они приближались сначала, но потом зачем-то остановились, похоже. Но моторы не глушили. Я побежал к вам, пока они ещё стояли.
Егор тоже не догадывался о причинах остановки немецкой колонны, но понимал, что она неизбежно продолжит путь и вскоре должна появиться из-за поворота. Он протянул одну гранату младшему лейтенанту и приказал:
— Георгий, возьми «колотушку» и укройся метрах в пятнадцати дальше, вниз по склону. Наша цель — мотоциклисты. Ты сейчас покрепче остальных, поэтому должен накрыть головного!
Лётчик понятливо кивнул и, схватив гранату, в несколько прыжков достиг кустарника, растущего ближе к обочине дороги. Залёг за ним, укрывшись за зелёными густыми листьями, и стал ждать.
Капитан Фролов сжал в руках автомат, внимательно вслушиваясь в окружающую их тишину. И примерно через четверть часа в безмолвии летнего вечера послышался далёкий рокот танковых моторов, через который проступал треск мотоциклетных двигателей. Эти звуки приближались, и вскоре к ним добавился ещё и леденящий душу лязг железных гусениц, неумолимо усиливающийся и несущий тревогу.


Глава 14
Небеса отмеривают каждому свой отрезок жизни, предоставляя возможность самому менять её и наполнять всеми деяниями, на которые этот человек способен. Кто-то успевает изменить её, творя благие дела, и подходит к последней своей черте с лёгкой душой.
Кто-то мечется, осознавая, что живёт как-то неправильно, но откладывает изменения на потом, не успевая сделать этого, как правило.
Ну, а кого-то и так всё устраивает в этой неправедной жизни. Они ничего не собираются менять в ней, не веря, что с них спросится рано или поздно.
Почти никто и почти никогда не знает, когда придёт его конец. Скорей всего, это даже можно назвать благом! Незачем человеку знать о точной дате своей смерти, преждевременно заполнив душу скорбью и унынием.
Эти же бойцы полувзвода безнадёжных больных, укрывшиеся сейчас по обе стороны дороги, были лишены такого блага! Они-то почти точно знали о времени своего завершения жизненного пути. Точнее сказать, ещё два часа назад они знали о примерной дате своей смерти. Плюс-минус пара месяцев. Но сейчас, в это самое время, они все были уверены, что дожить до завтрашнего дня им уже не придётся. Знали наверняка и были благодарны судьбе за это! Такое вот чувство благодарности, не понятное и сложно объяснимое для здоровых людей!
И не сказать, что они желали скорой смерти. Конечно, этим людям очень хотелось жить, но, видя, как уходят их товарищи по несчастью, они понимали, что надежды нет никакой. Всех их страшила такая последняя участь — превратиться в беспомощного, лежащего, стонущего от постоянной боли и ходящего под себя больного, доживающего последние дни.
Вот поэтому они сейчас были готовы погибнуть в последнем своём бою, дарованном им судьбой. Но с одним условием! Свои жизни они, подобно японским камикадзе, готовы были обменять в сражении на вражеские.
Погибнуть, но остановить немецкую колонну ценой своих последних дней или недель на этом свете. Выполнить свой воинский долг до конца так, как это прописано в присяге, которую они все когда-то давали:
«…Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик, и как воин Вооружённых Сил я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами…»
Первым из-за поворота показался головной мотоцикл, в котором сидели два немецких солдата. Водитель, вцепившись в руль руками, одетыми в кожаные краги, внимательно смотрел на дорогу через мотоциклетные очки, объезжая ухабы и рытвины. Второй фриц сидел в коляске, положив руки на чёрный пулемёт MG-34, глядящий своим дулом вперёд. За спиной этого солдата виднелась антенна рации, выглядывающая из ранца и покачивающаяся в такт движению мотоцикла.
Этот немец вовсе не был расслабленным и отвлечённым. Он напряжённо оглядывал обе стороны дороги, поворачивая голову то влево, то вправо. Одновременно с его головой, одетой в железную каску с камуфлированным чехлом, поворачивалось и дуло пулемёта, словно длинная шея какого-то животного, вынюхивающего всё вокруг.
Головной мотоцикл уже проехал изгиб дороги, как метрах в двадцати за ним показался второй. Мотоциклы двигались не быстро, держа ровную дистанцию между собой.
Капитан Фролов, лёжа в укрытии, внимательно наблюдал за ними. К его горлу подступил комок, а сердце сжалось в предчувствии неизбежного и, по всей видимости, последнего для него боя.
— «Началось!» — подумал Егор и на мгновение взглянул на небо, сознавая, что видит его, скорей всего, в последний раз. Очень уж он хотел запомнить напоследок эту голубую безграничную ширь. И большой солнечный диск ослепительно золотого цвета, который уже начал движение к горизонту. На небе не было ни облачка. Огромный безбрежный холст глубокого василькового цвета, который растянул над головами какой-то неведомый декоратор.
А там, в безоблачном светлом просторе, парил аист, широко расправив свои крылья. Большая мирная птица была хорошо видна в лучах начинающего клониться к закату солнца. Она висела в воздухе, лишь изредка взмахивая крыльями, и не обращала никакого внимания на то, что происходит внизу.
Егор перевёл взгляд на капитана Ткачёва, укрывшегося невдалеке, и увидел, что тот тоже смотрит в небо и ещё улыбается при этом. Улыбка, правда, была у него довольно странная. В ней были и грусть, и теплота одновременно. Егор понял, что Вадим прощается сейчас со своими сыновьями, с этим безоблачным чистым небом и со всем, что связывало его с жизнью.
Неожиданно Вадим запел. Голос его был тихим и проникновенным, но поначалу отчётливо слышимым для Егора, пока его не заглушил громкий треск мотоциклов. Пел он колыбельную, предназначенную, скорей всего, для своих сыновей. По-видимому, эту песню он пел им, когда держал на руках и укачивал своих мальчиков в совсем другой, довоенной жизни:

— Баю-баю-баюшки,
Нету дома татушки,
На чужой сторонушке.
Татушка домой придёт
И гостинца принесёт:
С Ладоги яблоки,
С Питера конфетики.

Капитан Фролов не стал отвлекать его, а взглянул на кустарник у обочины дороги, где прятался Георгий Кавтарадзе. Его голова с короткостриженым бобриком чёрных волос была еле заметна через зелёную листву. Глаза лётчика внимательно смотрели на Егора в ожидании команды о начале атаки.
Егор заметил через густые ветки кустарника, как Георгий трижды перекрестился и стал что-то шептать. Капитан понял, что тот читает какую-то молитву. Она не была длинной, и лётчик быстро и тихо успел произнести её своими губами. Затем он подхватил в правую ладонь и сжал полированную деревянную ручку немецкой противопехотной гранаты. А вытащенное уже оттуда фарфоровое кольцо взрывателя надел на указательный палец своей левой руки.
Гвардии капитан Фролов молиться не умел. Всю свою недолгую тридцатилетнюю жизнь он был безбожником, как, впрочем, и все другие воспитанники многочисленных детских домов Советской страны. Им вдалбливали в головы, что Бога не существует, и учили их презрительно относиться к священникам и верующим.
Но Егор сейчас, в этот самый момент, предшествующий последнему бою, остро почувствовал, что знай он хоть какую-нибудь молитву, обязательно прочитал бы её так же, как и молодой лётчик-грузин. Молитву не во спасение, а прощальную и благодарственную.
Егор обвёл взглядом остальных ребят своего полувзвода, которые лежали на холме по эту сторону дороги, и убедился, что они все готовы вступить в бой по его команде. Их лица были сосредоточены и решительны, а в глазах снова пылал тот огонёк, который зажигается у опытных фронтовиков перед боем, который, казалось бы, уже давно погас у них.
Бойцы той части отряда, которые ждали немецкую колонну на другой стороне дороги, капитану Фролову были не видны. Но он был уверен, что и пехотный капитан Калиненко, и все другие его бойцы тоже ждали команды и готовы были атаковать танки.
Головной мотоцикл немецкой колонны почти доехал до того места, где на холме укрывался капитан Фролов. До засады оставалось ещё каких-нибудь метров сорок, но эсэсовец, сидевший в коляске, неожиданно поднял вверх руку, и трёхколёсная, громко тарахтящая машина встала. За ним остановился и второй мотоцикл. То же сделал и третий, выскочивший было из-за поворота, но резко осадивший, подняв при торможении высокий столб пыли.
Там, сразу за изгибом дороги, был слышен громкий рёв танковых моторов, но сами они так и не показались, тоже, по-видимому, остановившись, не глуша двигателей.
Егор вжался в землю и краем глаза заметил, как остальные бойцы сделали так же. Младший лейтенант Кавтарадзе, начинающий уже было вставать в кустах в полный рост для атаки, опять присел и затих. Вадик Ткачёв тоже перестал петь и замер, вглядываясь в происходящее внизу, на дороге.
Что-то пошло не так, как задумывал капитан Фролов. Для броска гранаты по головному мотоциклу отсюда было далеко даже для здоровых бойцов. А уж им то тем более никак было не добросить. Начать стрельбу по эсэсовцам из автоматов и карабинов тоже не имело большого смысла. Если сразу не уничтожить всех трёх пулемётчиков в мотоциклах, они в момент скосят весь отряд ответным огнём из крупнокалиберных стволов.
А главное — танки! «Пантеры» прятались за поворотом и были недосягаемы отряду капитана Калиненко. Как только танкисты услышат первые звуки атаки, сразу примут все меры предосторожности. Наверняка пошлют сюда пеших солдат, которые едут на броне. В итоге спланированная атака из засады превратится в оборонительный бой, результат которого будет очевиден и печален.
В таком случае весь полувзвод геройски поляжет тут, но немецкая колонна остановлена не будет. А этого никак нельзя было допустить!
Капитан Фролов лихорадочно думал о причинах, которые заставили колонну остановиться. Что насторожило эсэсовца, сидящего в коляске передового мотоцикла? Ну, не мог он заметить бойцов, укрывавшихся на холме подле дороги. Никак не мог, а то сразу же полоснул бы по ним из своего MG-34.
«А ведь не стреляет, чёрт! Сидит, зыркает по сторонам, что-то по рации говорит», — думал Егор, непонимающе глядя на пулемётчика в мотоцикле.
Сейчас его мысли были о капитане Калиненко и его отряде: «Лишь бы не поторопились и сгоряча не начали атаку на третий мотоцикл! Их задача — танки, которые надо было остановить любой ценой! А ещё, по возможности, и солдат, сидящих на броне, чтобы не дать им растянуться цепью и обойти атакующих», — размышлял Егор с тревогой, как бы желая передать свои мысли бойцам, укрывшимся на другой стороне дороги.
Прошло несколько минут тревожного ожидания, и, слава богу, отряд капитана Калиненко не открыл огонь, тем самым выдав себя. Они этого не сделали, поскольку опыта у боевого пехотного капитана было хоть отбавляй.
По-прежнему вечернюю тишину лесистой дороги, зажатой между болотом и озером, нарушали только громкие звуки работающих моторов мотоциклов и танков, остановившихся на пути.
Бойцы полувзвода безнадёжных больных выжидали время атаки, которую они должны были начать после автоматной очереди капитана Фролова, как обговорили это раньше.


Глава 15
Гауптштурмфюрер СС дивизии «Мёртвая голова», танкист Рихард Граубе, награждённый Железным крестом первого класса и Рыцарским крестом с дубовыми листьями, заблуждался в том, что успел повидать на восточном фронте всё. Как он был не прав, полагая, что его уже ничем нельзя было больше удивить!
Командир разведывательного моторизированного взвода сидел в башенном люке своей «Пантеры» и наблюдал, как головной мотоцикл колонны подъезжает к плавному повороту дороги. От него до госпиталя оставалось несколько сотен метров, и гауптштурмфюрер Граубе надеялся, что там найдёт бензин для танковых моторов.
Мотоциклы уже успели скрыться за дорожным изгибом, как в радиогарнитуре раздался встревоженный голос обершарфюрера Вебера. Отто докладывал по своей заплечной рации:
— Господин гауптштурмфюрер! Прикажите танкам остановиться! Мне не нравится, что за поворотом дорога проходит между двумя холмами. Это единственное место на подъезде к бывшему пансионату, которое отлично подходит для засады, и оно прекрасно простреливается с обеих сторон.
После короткой паузы он добавил:
— Вполне возможно, что для паники нет причин, но было бы лучше, если солдаты пройдут вперёд, ища мины. Это на тот случай, если партизаны заминировали дорогу.
Гауптштурмфюрер согласился с ним и ответил:
— Отто, всё правильно! Перестраховаться будет не лишним. Мы не знаем, во что русские переоборудовали пансионат. Не исключено, что там сейчас какой-нибудь тыловой штаб с личным составом. А если предположить, что до них дошла информация о колонне, то дорога наверняка будет заминирована.
Обершарфюрер Отто Вебер был опытным воякой. Он служил в разведывательном взводе уже давно, и Рихард знал, что тот обладает чертовской проницательностью и собачьим чутьём. Поэтому командир колонны нисколько не засомневался в опасениях передового мотоциклиста. Он передал приказ остановиться своему водителю и командиру второго танка.
Обе «Пантеры» встали, не глуша моторы и не доехав до поворота буквально десяток метров.
По указанию гауптштурмфюрера солдаты спрыгнули с брони обоих танков и, разделившись на два отряда, пошли вдоль противоположных обочин, скрывшись вскоре за изгибом дороги.
Капитан Фролов видел из своего укрытия, как из-за поворота неожиданно показалась дюжина пеших эсэсовцев, одетых в камуфлированные комбинезоны, и держащих в руках чёрные автоматы MP-40. Они шли по обочинам дороги, разделившись на две группы, и озирались по сторонам.
Дойдя до головного мотоцикла, не остановились, а проследовали дальше. У двоих солдат, идущих впереди и ближе к центру дороги, автоматы висели на шее, а в руках были длинные металлические щупы, которыми они тыкали в засохшую глину и песок.
Через несколько минут Отто Вебер доложил своему командиру:
— Господин гауптштурмфюрер! Всё в порядке! Можем двигаться дальше. Солдаты впереди колонны проверяют дорогу. Придорожные холмы заканчиваются метрах в ста отсюда, и там виднеется ровная местность, не представляющая опасности.
Рихард коротко бросил ему:
— Ясно, Отто! Начинаем движение.
После того как последние солдаты передового отряда отошли метров на десять от первого мотоцикла, эсэсовец, сидящий в коляске, опять поднял руку и махнул ею вперёд. Мотоциклы затарахтели и начали движение вслед пешему авангарду.
Почти сразу же за изгибом дороги было слышно, как взревели танковые двигатели, и через несколько секунд показалась первая «Пантера». Она неуклюже выползла из-за поворота, сотрясая землю тяжёлыми гусеницами, с высоко задранным наверх стволом длинной пушки с утолщением на конце.
Егор заметил, что в открытом башенном люке танка сидел его командир, наполовину высунувшийся оттуда. Поверх его чёрной пилотки была одета радиогарнитура. А он сам неотрывно смотрел вперёд, что-то говоря при этом.
Вторая «Пантера» тоже не заставила себя ждать. Её очертания, скрытые в шлейфе густой дорожной пыли, поднятой головным танком, появились метрах в двадцати за ним.
Обе бронемашины были ещё на дорожном изгибе, и капитану Фролову стало ясно, что вот это и было подходящим временем для начала атаки.
Егор сжал в руках автомат и прицелился в спины пеших эсэсовцев. Дождался, когда головной мотоцикл сравняется с кустом, где укрылся Георгий, и, выдохнув, дал первую очередь.
Капитан Ткачёв, лежащий рядом, сделал то же самое почти одновременно, громко крикнув самому себе при этом:
— Вперёд, артиллерия! На миру и смерть красна!
Плотная пыль, поднятая колонной, успела частично осесть за время остановки, и гауптштурмфюрер Граубе смог различить с высоты танковой башни то, что скрывалось за поворотом. Вернее сказать, то, что он успел увидеть после того, как водитель второй «Пантеры» отключил фрикцион и развернул танк, чтобы вписаться в дорожный изгиб.
Как только грохочущая бронемашина, замыкающая колонну, показалась из-за поворота, произошло то, с чем гауптштурмфюрер никогда не встречался за все три года войны на восточном фронте!
Он был участником множества боёв и сражений. Как крупных, влияющих на ход войны, так и мелких, казалось бы, незначительных, но тем не менее меняющих общее положение на фронте. Военный опыт и везение позволили ему дожить до этого дня. Но всегда ему противостояли здоровые бойцы Красной армии, отважно сражающиеся и гибнущие от пуль и снарядов! Всегда, но сейчас…
Командир моторизованного разведывательного взвода дивизии СС «Мёртвая голова» даже предположить не мог, кто решился атаковать и остановить его колонну на подъезде к эвакогоспиталю!
Бой был скоротечным и длился не более пятнадцати минут. Кому-то они показались мгновением, кому-то вечностью, а кто-то так и не успел ничего осознать, погибнув в первые секунды.
Каждый из участников этого боя видел его своими глазами и прочувствовал по-своему. Но это сражение по его отдельным эпизодам тянулось неимоверно долго в сознании двух командиров, воюющих на противоположных сторонах и одинаково ненавидящих друг друга. Только вот один воевал за правое дело и готов был пожертвовать собой, чтобы спасти обоз с больными и медиками. А другой, незвано явившийся сюда и уничтоживший немало советских бойцов, стремился вырваться из окружения, чтобы убивать их и дальше.
Рихард Граубе увидел, как сначала с холма по левую сторону от дороги в спины пеших немецких солдат полоснули две очереди из автоматов. Звуки выстрелов, даже заглушаемые рёвом танковых моторов, были чётко слышны.
Но командир немецкой колонны в первый момент не успел толком осмыслить происшедшее. Понял только тогда, когда увидел, что трое его разведчиков неловко осели и завалились лицом вниз, одинаково разбросав руки по высохшей дорожной глине.
Гауптштурмфюрер Граубе, укрывшись за крышкой люка, резко крикнул водителю танка остановиться, а наводчику — быстро повернуть башню с пушкой и спаренным с ней пулемётом в сторону стрелявших с холма.
Заработал гидропривод, и башня стала разворачиваться в нужном направлении.
Головной мотоцикл резко затормозил сразу после раздавшихся щелчков автоматов. Опытный обершарфюрер Вебер среагировал быстро и развернул ствол своего тяжёлого пулемёта в сторону стрелявших с холма. Он нажал на курок, но успел дать только короткую неприцельную очередь.
Из придорожного куста неожиданно поднялась какая-то странная фигура в гимнастёрке и белых пижамных штанах. Этот человек изо всех сил метнул гранату с длинной деревянной ручкой. «Колотушка» долетела и, ударившись о переднее колесо мотоцикла, упала рядом в дорожную пыль.
Отто Вебер резко дёрнул пулемёт в сторону бросавшего. Несколько крупнокалиберных пуль его MG-34 ударили в грудь этого не по форме одетого человека, оставшегося стоять в полный рост, и отбросили его на несколько метров.
Противопехотная граната взорвалась ровно через пять секунд. Она ухнула гулко, со звуком большого камня, брошенного в колодец, разбросав вокруг смертельные осколки.
Головной мотоцикл подбросило взрывом, и он завалился на бок, хотя мотор ещё продолжал работать какое-то время. Тела обоих мотоциклистов выбросило взрывной волной, и они  откинулись на край дороги неподвижными тюками.
Двух пеших солдат, не успевших уйти подальше, по-видимому, посекло осколками. Один упал ничком и затих, а второй, распластавшийся в пыли, извивался и истекал кровью.
Егор, стреляя вместе с Вадимом Ткачёвым по пешим эсэсовцам, видел, как погиб младший лейтенант Кавтарадзе.
Он понимал, что шансов выжить у Георгия не было никаких, ведь пули немецкого пулемёта MG-34 пробивают броневой пяти миллиметровый лист со ста метров. А тело отважного лётчика, поражённого лейкозом, они практически перерубили пополам. Но поставленную ему задачу младший лейтенант выполнил, заплатив за это своей жизнью. Он уничтожил головной мотоцикл и заставил всю колонну остановиться!
Несколько немецких солдат, оставшихся в живых, сначала быстро залегли у обочины и начали стрелять из автоматов в сторону вершины холма. Им через паузы отвечали ответные очереди из двух стволов. Затем эсэсовцы, оценив обстановку, стали по очереди и, пригнувшись, перемещаться за придорожный кустарник. Там начали перестраиваться в цепь и короткими перебежками двигаться с сторону Егора и Вадима.
Ответные очереди немецких автоматчиков и далёкая дистанция не позволяли Егору и Вадиму приподняться и бросить гранаты во второй и третий мотоциклы, пулемёты которых начинали уже громко лаять и изрыгать смертельный огонь из своих стволов. Их пули стали срезать верхушки молодняка и расщеплять кору сосен, за которыми укрылись оба капитана. Дорожная пыль, всё ещё висевшая в воздухе, мешала пулемётчикам прицелиться точно, но крупнокалиберные пули стали ложиться всё ближе.
Смертельный свинцовый дождь остановили остальные бойцы из отряда Егора, которые залегли ближе к повороту. Сержант Прохоров и рядовой Кривошеев бросили гранаты одновременно и успели сделать по выстрелу из карабинов по мотоциклистам. Но тех коротких секунд до взрыва «колотушек» хватило, чтобы пулемётные очереди скосили обоих бойцов, так и не увидевших, какой урон они нанесли немецкой колонне ценой своих жизней.
Одна из гранат, не долетев и половины дистанции, плюхнулась в траву и скатилась по склону к обочине. А вот вторая угодила прямо на дорогу, приземлившись ровно посередине между двумя тёмно-зелёными трёхколёсными машинами.
Оба взрыва раздались с промежутком в секунду, вздыбив два густых пыльных облака, перемешанных с дымом и кусками глины. Огонь пулемётов стих.
Водитель и стрелок одного мотоцикла были убиты наповал, но не вылетели со своих мест, а бездвижно завалились вперёд. Экипаж же второго мотоцикла остался жив, но, по-видимому, был сильно ранен, а их пулемёт заклинило.
Полу оглушённый и задетый осколками эсэсовец, сидевший за рулём, попытался соскочить с сиденья и отползти в сторону, но силы покинули его, и он скрючился в паре метров от обочины. Пулемётчик же, оставшийся в коляске, стал безуспешно трясти приклад своего чёрного MG-34, громко крича при этом от боли.
Успокоил его капитан Фролов, давший короткую автоматную очередь в его сторону. Тот взмахнул руками и, дёрнувшись всем телом, застыл в коляске, не подавая признаков жизни.
А Вадим Ткачёв, извернувшись из-за ствола сосны, умудрился бросить ручную гранату в сторону пеших немцев, растягивающихся в цепь. Он ещё успел и громко крикнуть при этом:
— Получите, гады, на ужин угощение!
«Колотушка» взорвалась на удивление быстро и подбросила в воздух двух эсэсовцев, не заметивших места её падения, оставив их лежать бездыханно.
Башня головной «Пантеры» неминуемо и грозно поворачивалась в направлении возвышения, где лежали Егор и Вадим.
Капитан Фролов понял, что оставалось буквально несколько секунд до того момента, когда наводчик нажмёт электроспуск главного орудия и осколочно-фугасный снаряд «Пантеры» разметёт тут всё вокруг.
Это сообразили и пешие эсэсовцы, видевшие, как длинный ствол бронемашины приближается к линии выстрела. Им совсем не хотелось попасть под пушечный выстрел из своего же танка. Поэтому они залегли в высокую траву, огрызаясь короткими очередями из автоматов.


Глава 16
Надежда остановить немецкую колонну таяла. Егор не понимал, почему отряд капитана Калиненко не начинает атаку. Он громко крикнул Вадику Ткачёву, который менял рожок автомата, приподнявшись за стволом соседнего дерева, и не обращал внимания на поворачивающуюся башню танка:
— Ложись быстро! Сейчас снарядом накроют!
Крикнул и сам изо всех сил вжался в землю, не обращая внимания на муравьёв, заползших за шиворот и начинающих кусать его. Егору было сейчас совсем не до укусов этих тружеников леса. Он считал секунды до танкового выстрела и понимал, что снаряд, выпущенный со ста метров, не промахнётся. На ум почему-то пришли слова из детской считалочки, запомнившейся ещё в детском доме:

— Раз, два, три, четыре, пять,
Надо солнышку вставать.
Шесть, семь, восемь, девять, десять,
Солнце спит, на небе месяц…

Но неожиданно произошло то, чего так ждал Егор и заранее планировал с капитаном Калиненко. Это стало абсолютной неожиданностью для немецких танкистов.
С холма противоположной стороны дороги поднялись фигуры, одетые в гимнастёрки без знаков различия и белые хлопковые больничные штаны. Эти несколько бойцов были больше похожи на отряд, только что посетивший общественную баню, чем на боевое подразделение.
Они разом бросили в немецкие танки кто связку ручных гранат, кто бутылку с зажигательной смесью.
До танков долетела только одна «коза», которая, звякнув о железные катки второй «Пантеры», упала прямо под её гусеницы.
Командир танка, унтерштурмфюрер Циммерман, не слышал этого металлического звука, заглушённого гулом мотора. Не заметил он сразу из своего люка и этих странно одетых бойцов, поднявшихся в полный рост с придорожного холма. Он был занят тем же, чем и гауптштурмфюрер Граубе, разворачивая башню своего танка для выстрела по противоположному возвышению.
«Коза» из связанных вместе трёх гранат шарахнула под танком так громко, что своей взрывной волной разорвала левую гусеницу и смертельно контузила Мартина Циммермана, безвольно сползшего внутрь башни. Так и не дожил молодой немецкий танкист всего лишь одного дня до своего двадцатилетия!
Две другие связки оглушительно взорвались на склоне и обочине, разбросав вокруг куски земли и глины, но не принесли танкам никаких повреждений.
А вот обе бутылки с зажигательной смесью попали точнёхонько в цель. Первая, лопнувшая от удара в правую сторону башни замыкающего танка, подожгла её, окутав клубами чёрного дыма с проблесками горящего огня.
Вторая же разбилась на железной решётке воздухозаборника головного танка, и яркий столб вспыхнувшего на ней пламени стало неумолимо затягивать внутрь вентилятором мотора.
Гауптштурмфюрер Граубе, осознав это, заорал нечеловеческим голосом своему водителю:
— Глушить мотор! Быстро глушить!
Но пламя, едкий дым и копоть уже стали проникать внутрь, ведя к опасности возгорания бензопроводов и топливных баков. Башня встала, совсем немного не довернув ствол пушки в сторону Егора и Вадима, вжавшихся в землю. Командир танка вместе с экипажем попытались было сбить огонь, который на глазах распространялся в моторном отсеке. Но гауптштурмфюрер, поняв бессмысленность этого, дал чёткий приказ громким голосом:
— Всем покинуть танк и взять оружие!
Они быстро вылезли через задний люк, обжёгшись при этом языками пламени. Попытались добежать и укрыться в придорожной канаве, помня о том, что вскоре могут взорваться топливные баки. Но удалось это только командиру и радисту. Водитель, заряжающий и наводчик были расстреляны отрядом капитана Калиненко. Так и остались лежать на дороге, составив цепочку из тел от уничтоженного танка до дорожной обочины.
А вот вторая обездвиженная «Пантера» с горящей снаружи башней, оставшаяся без своего командира, всё ещё была боеспособна. Её наводчик сумел в считаные секунды полуразвернуть башню аварийным ручным приводом, и радист ударил по бойцам отряда капитана Калиненко из лобового пулемёта.
Пули как косой срезали молодые деревца и кустарники, растущие на холме, и, нащупав живые цели, поразили несколько бойцов отряда.
Первым погиб рядовой Мухин, коренастый и невысокий боец с большой опухолью на шее, которому пуля попала прямо в сердце. Он сразу упал в траву, не издав ни звука.
За ним последовал старшина Цоков, получивший сразу две пули — одну в живот, а вторую в лёгкое. Он успел коротко замычать от боли, сжав зубы, но опрокинулся навзничь и остался лежать лицом вверх с широко открытыми глазами.
Бывшему штабному майору Грицуку крупнокалиберная пулемётная пуля прошила голову, выбив глаз. Всё его лицо превратилось в страшную кровавую маску, а сам он был отброшен к стволу дерева, под которым и остался сидеть в неестественном положении.
Рядовой Старостин, сорокалетний боец мотопехотной роты, успел залечь благодаря опыту за сосной и продолжал стрелять по танку из карабина, целясь в амбразуру стрелка, закрытую толстым триплексом. Он был очень слаб, этот страдающий сильно запущенным раком желудка боец. Каждое движение карабином вызывало у него дикую боль, которую он сначала старался не замечать в пылу боя.
Приказ стрелять по танку ему дал капитан Калиненко, громко крикнувший при этом:
— Бей по триплексам, прикрой меня! Отвлекай внимание!
Он сам был ранен в левое плечо пулемётной пулей, прошедшей по касательной. Но, схватив «козу» в правую руку, отполз за невысокую насыпь на холме. После чего стал короткими перебежками спускаться вниз и приближаться к «Пантере», зайдя к ней сзади.
Танковый пулемёт продолжал ещё строчить короткими очередями, когда капитан Калиненко, собрав все невеликие оставшиеся у него силы, забрался с трудом на заднюю танковую платформу. Дёрнул за фарфоровое кольцо центральной в связке гранаты и бережно, как что-то очень ценное, опустил «козу» в открытый командирский люк.
Он знал, этот опытный пехотный капитан, что времени уйти у него не было. Он, полностью измождённый и теряющий кровь от ранения, понял, что сделать прыжок с танка уже не мог. Поэтому бессильно опустился на броню, держась подальше от жара языков пламени, и грустно улыбнулся.
Связка гранат взорвалась в чреве танка, заставив его содрогнуться всем корпусом. «Пантера» сильно дёрнулась, и её башню, сорванную с поворотного механизма, заклинило, а из её люка вылетел столб чёрно-белого дыма, перемешанного с кусками человеческой плоти и обрывками одежды. Пулемёт захлебнулся сразу и навсегда.
Взрывная волна отбросила покорёженное тело капитана Калиненко далеко от уничтоженного танка. Он упал метрах в десяти от противоположной обочины дороги, погибнув, но до конца исполнив свой воинский долг. Погиб как герой, оставаясь фронтовиком до самой своей последней секунды жизни!
Рядовой Старостин, слабеющий и дёргающийся от боли, делал последние выстрелы только лишь благодаря силе воли. Он, увидев, как его командир подорвал танк, выронил карабин из онемевших рук, которые уже не могли удержать его, и, широко хватая воздух ртом, забился в болевой предсмертной агонии. Через какое-то недолгое время его сердце остановилось, и солдат шагнул в вечность, так и не оставив свою боевую позицию.
Егор, увидев, что оба немецких танка уничтожены, осознал, что их последняя боевая задача выполнена и немецкая колонна остановлена! Оставшиеся в живых пятеро эсэсовских солдат и пара танкистов, залёгших в придорожной канаве, были уже не в счёт. Они уже никак не могли догнать обоз с больными, уходящий всё дальше от госпиталя.
И хоть из всего полувзвода б/б уцелели только он и капитан Ткачёв, отстреливающийся от немцев рядом с ним, Егор немного облегчённо вздохнул. Сильное напряжение, которое держало его до этого момента, несколько отступило, и капитан Фролов, поменяв рожок в автомате, стал спокойно и прицельно бить по ползущим к ним немцам короткими очередями.
Егор не мог бросить в них гранату. Загипсованное колено не позволяло приподняться от земли для дальнего броска, поэтому он решил пока обойтись огнём из автомата.
Место на возвышенности, занятое им и Вадимом, было очень удачным для ближнего боя. Склон, под которым укрылись эсэсовцы, был совершенно голым и отлично простреливался.
Двух из них Егор отправил на тот свет прицельными выстрелами. Остальные трое прекратили попытки ползти наверх и, по-видимому, решили обойти с фланга. Они стали по-пластунски перемещаться в сторону, один за одним, изредка отвечая короткими очередями.
Капитан Ткачёв уже успел расстрелять все запасные рожки. А своей единственной гранатой он уничтожил двух гитлеровцев. Поэтому лежал сейчас безоружный и безучастно ждал, что-то шепча сам себе. Не было у бывшего артиллериста опыта ближнего боя, вот и не рассчитал боезапаса.
Егор, увидев это, бросил ему одну из двух своих «колотушек», крикнув при этом:
— Вадим, держи! Ты ведь сможешь докинуть, а то зайдут в обход, сволочи!
Граната мягко упала в густую траву рядом с Вадимом, и тот быстро подхватил её, явно обрадовавшись этому.
Медлить было нельзя — эсэсовцы уползали всё дальше и вскоре могли стать недосягаемыми для броска. Но капитан Ткачёв, выдернув взрыватель, намеренно подождал три секунды, не бросая гранаты, а затем неожиданно встал в полный рост и метнул в них «колотушку», повернув после этого голову к Егору, громко воскликнув:
— Мы сделали это и остановили тварей…! Жизнь не зря прожита….
Последние свои слова Вадим прокричал с перекошенным от смертельного ранения ртом. Егор видел, как оседает его товарищ, пронзённый автоматной очередью. Но в его широко открытых глазах отражалось успокоение. Такое успокоение бойца, победившего в сражении и готового к смерти.
Егор понял, что Вадим осознанно встал в полный рост для дальнего броска гранаты. Знал ведь капитан Ткачёв, что будет отличной мишенью, но всё равно сделал это. Предпочёл быструю смерть на поле боя своей мучительной и долгой кончине на госпитальной койке.
Граната, брошенная Вадимом, попала в цель и сделала своё дело. Один эсэсовец, рядом с которым она приземлилась и сразу взорвалась, был разорван в клочья. Двух других убили раскалённые осколки.
Егор тяжело приподнялся, опираясь на взятый костыль. Гибель Вадима и всех остальных бойцов полувзвода сильно повлияла на него. Он, конечно, и раньше часто терял товарищей на войне. Но то было на фронте, и погибшие там соратники были фронтовиками, для которых гибель в бою была естественной, хоть и ужасно горькой. А эти несчастные люди с трагической судьбой, отвоевавшие уже своё и несправедливо заболевшие смертельной болезнью, не заслуживали такой участи! Дикая жалость к ним охватила сердце Егора и заставила глаза наполниться непроизвольными слезами.
Егор помнил об оставшихся в живых паре немецких танкистов. Надо было заканчивать бой и справиться с подступившим чувством жалости.
Он, приподнявшись и повесив автомат на шею, попытался рассмотреть дорогу, которую заволакивали густой дым и чёрная копоть от горевших танков. В этот совершенно безветренный вечер дым стелился по низине, зажатой между двумя холмами, скрывая всё находящееся там.
Был бы капитан Фролов способным быстро передвигаться, он, несомненно, поменял бы место своего укрытия, спрятавшись в клубах дыма и обойдя горевшие танки. Но с неимоверно болевшей ногой и загипсованным коленом он не мог сделать этого, оставшись на месте. Поэтому и не успел заметить танкистов, зашедших ему за спину.
Гауптштурмфюрер Рихард Граубе и радист его танка, шарфюрер Генрих Шлихт, укрывшиеся поначалу в дорожной канаве, сообразили, что никто больше не будет стрелять по ним с противоположного холма. Радист с автоматом МР-40 в руках первым перебежал дорогу и стал подниматься на возвышенность. Гауптштурмфюрер, вытащив из кобуры свой Вальтер, последовал за ним. Они двигались короткими перебежками на шум боя, прячась за кустарниками и молодыми деревцами, забирая по дуге вглубь холма.
Они бесшумно подкрались за спину капитана Фролова и, когда до него оставалось метров сорок, услышали последний взрыв гранаты, брошенной Вадимом. Затем шум боя утих, и танкисты поняли, что в живых остался только этот странного вида боец.
Он, одетый в гимнастёрку и белые пижамные брюки, с загипсованным коленом и костылём, на который опирался, вставая, вызвал огромное удивление у гауптштурмфюрера Граубе, считавшего, что всё успел повидать на войне до этого.
Он показал своему радисту глазами на автомат, и тот, кивнув, выпустил в сторону приподнявшегося Егора длинную очередь, которая ударила его в спину.
Гауптштурмфюрер увидел, как объект его удивления взмахнул руками и уронил костыль, завалившись сначала на бок, но сразу опрокинувшись на живот после этого.
Рихард подошёл к нему первым. Радист приблизился чуть позже, озираясь вокруг и держа автомат наизготовку.
Человек в странном одеянии лежал ничком, грудью на автомате, поджав под себя руки и неестественно вывернув ногу с загипсованным коленом. Лицо его уткнулось в высокую траву, а на спине гимнастёрки были видны две дыры от пуль, которые уже пропитались густой алой кровью.
Гауптштурмфюрер ткнул ему между лопаток стволом своего Люгера, но, увидев, что тот лежит без каких-либо признаков жизни, сказал радисту удивлённым голосом:
— Генрих, ты что-нибудь понимаешь? Кто они такие? Сумасшедшие смертники, сбежавшие из психушки?
Радист непонимающе пожал плечами и, повесив автомат на шею, взялся руками за плечо убитого русского. Он не сразу перевернул тело. Погибший солдат был широкоплечим и довольно тяжёлым. Но шарфюрер, провозившись немного, всё-таки перевернул его и сразу в ужасе отпрянул, оступившись и упав на спину!
Рихард в первые несколько секунд не понял сразу того, что так испугало его радиста. А, сообразив, ничего уже не смог сделать.
В поджатых под себя руках последнего русского бойца находилась противопехотная немецкая граната с выдернутым из длинной деревянной ручки шнуром взрывателя, намотанным своим концом в пару оборотов на ствол автомата.
Последнее, что успел увидеть гауптштурмфюрер, — это лицо погибшего. Оно было абсолютно спокойным и умиротворённым. Таким, как у человека, осознавшего, что он полностью выполнил на этом свете своё предназначение. Глаза его, открытые и немного удивлённые, смотрели в небо. В том направлении, куда отправилась его светлая душа и где никогда больше не будет болезни и боли.
А в этом безоблачном синем небе продолжал высоко парить аист, не улетевший отсюда в испуге от шума боя внизу и громкого хлопка последней гранаты, взорвавшейся в мёртвых руках гвардии капитана Фролова. Скорей всего, где-то рядом было его гнездо с недавно оперившимися птенцами, которых он никак не мог бросить.


Эпилог
Медперсонал и лежачие пациенты эвакогоспиталя, которых перевезли на болотный остров на плоту, провели здесь всю ночь. Она была по-летнему тёплой и немного душной.
Стонущих больных пришлось накрывать с головой одеялами, которые были взяты с собой. Неисчислимые стаи комаров, водившихся на болоте, донимали неимоверно и врачей, и пациентов. Стало полегче, когда старшина Семёныч после наступления темноты развёл костёр, бросив туда свежесрубленный лапник.
Всю ночь раздавался многоголосый хор лягушек, потревоженных нежданными гостями, явившимися в их болотное царство.
Под утро умерло два раковых больных. Один, молчавший и до этого, ушёл совсем тихо. Второй, помоложе, громко стонал, звал по обычаю маму и, дёрнувшись несколько раз, затих навечно.
Майор медицинской службы Смирнов подозвал к себе лейтенанта Воронина, когда вставшее солнце уже оторвалось от горизонта, осветив яркими лучами голубое небо. Сказал уставшим голосом:
— Саша, давай обратно на разведку. Подходи к госпиталю скрытно, со стороны болота. Понаблюдай немного, сразу туда не суйся.
Лейтенант Воронин понятливо кивнул и спросил:
— Товарищ майор, вы полагаете, что там немцы?
Главврач посмотрел ему в глаза и ответил:
— Мы бы услышали отсюда моторы мотоциклов и танков, двигающихся по дороге. А их не было! Стало быть, немцы вполне могут ещё находиться в госпитале. Спасибо ребятам, они всё-таки задержали колонну и дали нам уйти!
Майор с грустью посмотрел на восток. В ту сторону, где, по его понятию, должен был полностью погибнуть весь полувзвод, остановивший на какое-то время эсэсовцев.
Лейтенант Воронин собирался недолго. Проверил свой ТТ, положив его обратно в кобуру. Снял высохшие за ночь у костра сапоги, связав их тесьмой и повесив на шею. Отправился в путь, держа в руках длинный деревянный шест.
Двигался по болоту по вешкам, установленным старшиной Семёнычем, и вскоре был на берегу, где надел сапоги и пошагал в сторону эвакогоспиталя, держась параллельно дороге, на некотором удалении.
Александр прошёл несколько километров пути примерно за час и, подойдя ближе, понял, что во дворе медицинского спецучреждения что-то происходит. Он был полон солдат и какой-то техники.
Лейтенант предположил, что это немцы. Поэтому залёг в высокую траву и стал ползком, осторожно приближаться к дорожному повороту, откуда открывался хороший вид на госпитальный двор.
Чем ближе он подползал, тем отчётливее становилось ясно, что там находились наши. Уже хорошо просматривались силуэты двух советских полуторок, с тентовыми кузовами и пушками ЗИС3 на прицепе и одного ленд-лизовского Виллиса с одиноким водителем за рулём.
Форма этого водителя, как и формы солдат и офицеров, наводнивших госпитальный двор, была наша, советская. Убедившись в этом, лейтенант Воронин вскочил и побежал в их направлении.
Встретили его солдаты комендантской роты и сразу проводили к двум офицерам, занявшим кабинет главврача.
Немолодой, пятидесятилетний майор, с протезом вместо левой руки и седыми густыми усами ответил ему, после того как лейтенант Воронин представился и объяснил, откуда он держит путь:
— Ладно, сынок, всё понятно! Я военный комендант городка, майор Николишин. А это, — он кивнул на второго, более молодого офицера в фуражке с малиновым околышем, — лейтенант СМЕРШ Перевозчиков.
Продолжил без паузы:
— Ваш ездовой паренёк прибежал в комендатуру и доложил о немецкой колонне. Мы среагировали быстро, как могли. Доложили в штаб фронта и сразу выдвинулись сюда. Там, в прифронтовой полосе под Гродно, уже выставили противотанковую засаду. Немцы никак бы не прошли её, если бы прорвались через госпиталь…
Он затих и посмотрел на смершевца, который внимательно слушал до этого, но затем задал вопрос:
— Лейтенант, это правда, что сказал нам ваш ездовой? Маленький отряд раковых больных вступил в схватку с эсэсовской танковой колонной?
Александр громко произнес слова высоким голосом, перебив контрразведчика, поскольку это был главный вопрос, мучивший его:
— Да, десять человек на последних стадиях онкологии! Что с ними?
Ответил ему майор Николишин, отведя глаза куда-то в сторону:
— Мы прибыли сюда часа через три после того, когда бой закончился. Погибли все ваши! Героически погибли! Это невероятно, но десяток смертельно больных людей смогли остановить моторизированный танковый взвод вооружённых до зубов и опытных эсэсовцев! Невероятно!
Александр перебил и его, совсем не по уставу:
— Бойцов!
 Майор непонимающе посмотрел на него:
— Что ты сказал, сынок?
Лейтенант Воронин поправил его:
— Не людей, товарищ майор, а бойцов! Настоящих фронтовых бойцов Красной армии, оставшихся в строю до своего последнего конца!
Военный комендант подтвердил немного сконфуженно:
— Ну да, ну да, бойцов, конечно! Будем их всех к наградам представлять. Посмертно!
Он произнёс последнее слово совсем тихо и печально, но потом добавил:
— Они уничтожили оба танка, три мотоцикла и почти весь личный состав колонны. Осталась в живых только пара тяжелораненых эсэсовцев. Герои, настоящие герои!
Они втроём вышли на улицу, и комендант дал распоряжение отцепить пушки от грузовиков. Затем приказал нескольким солдатам отправиться за медперсоналом и больными в сопровождении лейтенанта Воронина, который должен показать дорогу до места укрытия обоза.
К Александру, стоящему на крыльце, неожиданно на шею бросился Васька, появившийся невесть откуда. Их Васька — госпитальный ездовой, который добрался таки до комендатуры и сообщил сведения о немецкой колонне.
Худое тело мальчишки сотрясали рыдания. Он висел на плечах лейтенанта, а по его щекам текли большие горькие слёзы. Александр различил его слова, которые тот выговаривал между спазмами:
— Они все там лежат… Мёртвые… А я не успел вовремя!.. Как ни старался, а не успел!..
Лейтенант Воронин прижал мальчишку к себе крепче и ответил:
— Васёк, ты ни в чём не виноват! Ты большой молодец и выполнил своё задание, которое дал тебе капитан Фролов! Выполнил как смог, до конца! А мы будем помнить наших ребят, оставшихся тут лежать навечно. Это война, Васёк!
Они стояли, обнявшись, до тех пор, пока полуторки не завели моторы и собрались отъезжать. Лейтенант Воронин пожал на прощание хрупкие плечи мальчика и запрыгнул в головной грузовик. Машины двинулись одна за одной.
Яркое встающее солнце слепило глаза. На безветренном небе не было ни облачка. Обычное летнее утро в белорусской глубинке, откуда фронт ушёл на запад ещё дней десять назад, оставив за собой тишину. Мирную тишину в тыловом госпитале, переоборудованном по приказу командования из фронтового в лечебное заведение специального профиля — противораковой службы.


Июль, 2021
г. Лиепая