Егорыч

   - Дедушка, картошку немного недоварили, ты уж прости, жестковатая получилась, - сказала Анюта.
   Она с подружками накрыла стол, чтобы покормить деда.
   Старик посмотрел своими подслеповатыми глазами на них и произнёс,
   - Ничего, девоньки, как-нибудь разжую.
   Зубов, как-раз, у деда не было уже давно, но своих помощниц он обижать не мог - просто не имел права.

   Жил он один в полуразрушенном доме. Сил,  что-то ремонтировать и строить, уже не было, а помогать соседи не торопились - после войны все жили, кто в развалинах, кто на пепелище.
   Жена деда умерла давно, ещё до войны, а в войну, одну за другой, он получил две похоронки на сыновей. Дочку, во время оккупации, угнали в Германию и она пропала безвести. Война уже закончилась, а она так и не появилась в деревне.
   Дед дряхлел с каждым месяцем всё больше и больше. Силы уходили.
   Один глаз закрыло бельмо, а второй - вроде как здоровый, видел мутно - постоянно слезился и угасал.
   Приготовить что-то путное он уже не мог. Растопить печь едва хватало сил и соседские девчонки, приходящие и готовившие ему еду, были подарком судьбы.
   Девочки были совсем маленькие: старшей едва исполнилось двенадцать, а остальные были и того меньше, но они, с хозяйской расторопностью, растопляли печь, чистили картошку и варили её. Это и была основная еда одинокого старика. Но он был счастлив и такой заботой и вниманием, а на то, что картошка была порой и недоварена - не ворчал и не злился.

   Вечером, перед сном, он вставал на колени перед старинной иконой, читал молитву и крестился двумя перстами - дед был старовером. Когда-то, очень давно, его предки приехали сюда, в Эстонское Причудье, и с этой, их новой родиной, была связана вся его сегодняшняя жизнь. Да видно теперь, этой цепочке трудностей и преодолений, суждено было оборваться - он был последний в роду. От этого деду было ещё тоскливее и больнее, особенно когда он просыпался по утрам и смотрел, своими подслеповатыми глазами на запущенный двор, ухоженного и зажиточного, некогда, дома.

   Каждый новый день был страшнее прежнего.
   Страшила ли его смерть? Нет, смерти он уже не боялся. Мучила неизвестность - что будет дальше?

   Осенью, когда надо было собирать урожай, силы окончательно покинули его. Он лежал не шевелясь и смотрел не мигая в потолок. Девочки-помощницы подумали сначала, что он умер и когда он пошевелился, страшно обрадовались и принялись хозяйничать в доме. Приготовили еду, накормили деда и ушли. Старик, после их ухода, почувствовал себя немного лучше: потихонечку встал, умылся, причесал, давно нестриженные волосы, надел чистое исподнее, помолился, лёг в кровать, закрыл глаза и умер.

   А в начале зимы в деревню приехала молодая женщина. Подошла к дому старика, отгребла снег от тяжёлой двери, с трудом открыла её, распухшую от сырости и зашла внутрь.  Разгнетила печку, ещё дедом заготовленными дровами, села на кровать, где недавно лежал её отец и заплакала горькими слезами,
   - Не успела, не успела, не успела, - повторяла она как мантру два, ненавистных теперь ей, слова.