«Род наш левитов» - говаривал мой отец, имея ввиду то, что основателем рода согласно фамильным преданиям был Вятский архиерей Владимир Галицкий, а также то, что все известные нам пращуры были православными священниками. Семейные хроники я, Пасынков Владимир Игоревич, решил составить из тех записок и воспоминаний, что остались от моих дедушек, бабушек, родителей и моих собственных воспоминаний о семье.
Записки Игоря Владимировича Пасынкова.
Род наш по преданиям семейным происходит из новгородских ушкуйников в четырнадцатом-пятнадцатом веке ушедших на восток на промысел. В восемнадцатом веке по имеющимся сведениям предки наши стали священнослужителями в Вятских землях.
Упоминался Мокий — дьякон церкви Вятской земли, сын его — отец Григорий, священник в Вятской земле, сын его отец Василий — священник в Вятской земле. Сын Василия — отец Николай — мой прадедушка, имел семь детей, среди которых отец Агафангел Николаевич — мой дедушка, священник села Филиппово Проскуринского района Вятской губернии. Другие сыновья и дочери отца Николая:
Николай Николаевич — хотел быть железнодорожником, учился в Санкт-Петербурге, институт не закончил и служил в Вятке и Перми.
Иван Николаевич — был офицером, погиб в 1915 году.
Еликонида Николаевна — врач-окулист, прожила всю жизнь в Екатеринбурге (Свердловск), была замужем за врачом терапевтом Владимиром Николаевичем Одинцовым, имевшем частную практику в Екатеринбурге.
Елизавета Николаевна — классная дама Вятского епархиального училища. Её жених погиб в 1914 году и она на всю жизнь осталась одинокой. Она была очень красивая и интересная по мнению папы. Я ее помню по нескольким посещениям — две ступеньки вниз — коридор — большая комната, посредине стол, над ним 11-и линейная лампа под зеленым абажуром. В углах — тьма. Нас маленьких (мы с Всеволодом и еще мальчик и девочка) усадили отдельно, из угощения помню молочные тянучки. Взрослые рассуждали о своем, в том числе о вреде вина и курения. Знакомые делились на пьющих и непьющих, грань неясна. Помню своё выступление — пьющий потому, пить хочется, а зачем курят — не знаю … (1928 год)
Екатерина Николаевна, женщина неясной мне судьбы, своя жизнь не получилась и по большей части жила с Еликонидой Николаевной.
Алексей Николаевич — сведений не имею.
Потомство Одинцовых. Юрий в малолетстве попал в какую-то аварию, повредил шейный позвонок. Другой сын (не помню имени) отрекся от «буржуазных родителей», работал на Уралмаше.
У Николая Николаевича было две дочки, Ника и Кира. Первая рано умерла, оставив дочку Таню, которую вырастила Кира. Сейчас Таня кандидат медицинских наук. Кира очень красивая женщина, тоже медик, защитила докторскую диссертацию, военврач 1-го ранга, воевала в Севастополе. Муж Киры также медик и у них остались две дочери, живут в Свердловске.
По материнской линии у папы в роду также были священники. По этой линии мой прадед отец Михаил служил в Вятской губернии, имел трех дочерей.
Любовь Михайловна вышла замуж за священника Агафангела Николаевича Пасынкова и имели они сына единственного Володю, моего папу. О нем позже. Любовь Михайловна умерла в 1916 году.
Александра Михайловна вышла замуж за псаломщика церкви села Филиппово Мирандова Петра Ильича, детей не имела, была очень привязана к племяннику. Кончила Вятское епархиальное училище и учительствовала в том же селе. Епархиальные училища организовывались при епархиях для обучения дочерей священников и подготовки из них учительниц для церковно-приходских школ. Александра Михайловна прожила долгую жизнь во всеобщем уважении.
Петр Ильич веселый человек, любил выпить, устраивал иногда туры в Вятку — нанимал проституток и кутил в гостинице, после чего замаливал грехи. Не раз благочинный хотел лишить его сана, да бог миловал. Дожили они до 86 лет, осталась в наследство подписка на брачную газету за 1912 год.
Пока жили в Вятке, каждое лето проводили в Филиппове, ловили рыбу в Филипповке, ходили в лес, ловили крыс в ШКМ (бывшей церковно-приходской), при ней жили и учились сироты. Община выделяла им муку, за которой крысы и охотились. Земская больница до сих пор действует в двухэтажном здании красного кирпича.
Ольга Михайловна — третья сестра, также окончила сперва епархиальное училище и вышла замуж за отца Ивана (Иван Ильич), служившего священником в селе Ошоты («ошотский дедушка»). Говорят я его видел, но не помню. Может быть один раз в Филиппове, когда съехались вся родня по какому-то поводу. Отец Иван был болезненный, все время лечился новейшими средствами более полувека. Последние десять лет все они жили в Филиппове и умерли в течение четырех лет (1960 — 1964 гг.) в возрасте 82 — 92 лет. Дольше всех жил отец Иван.
Моя мама также происходила из священнического рода. Ее отец — отец Павел Луппов был священником в селе Великоречье, позднее в селе Чудиново Вятской губернии. Имел пять детей — трех дочерей и двух сыновей. Старшая Мария была замужем за священником отцом Михаилом, имела сына Александра и дочь Валентину. Отец Михаил был репрессирован как служитель культа, сослан в Семипалатинск, позднее в Пятигорск. Погиб при неясных для нас обстоятельствах при немецкой оккупации. Сын Александр имел двух детей, судьба этой семьи пока мне неизвестна.
Дочь Валентина моя ровесница, была замужем за осетином, учительствовала на Северном Кавказе. За разговор в воскресенье на улице с завучем была резана мужем, еле успела выпрыгнуть в окошко. Много лет скрывалась от мужа, живет где-то в Забайкалье, детей нет.
Вторая дочь отца Павла — Александра (тетя Саня, «Санюра») была очень одаренная девица, писала стихи, хорошо рисовала. От нее осталось несколько альбомов (уездной барышни альбом) со стихами и рисунками. В 18 лет заболела чахоткой, лечилась в Алупке, в 19 лет умерла.
Третья дочь, самый последний ребенок в семье — моя мама Агния Павловна, также окончила Вятское епархиальное училище и работала учительницей сельской школы с 1910 года.
Сын Алексей Павлович («дядя Лёка») был счетным работником в основном в кооперации. Страстный охотник, рыболов, истинный потомок новгородских ушкуйников. В семье у нас был под кличкой «дедушка с усами». Был женат на «тете Тиночке» (Валентине) также из духовного сословия, очень религиозной и экзальтированной. У них был сын — умер в 5 лет, более никого.
Сын Сергей, железнодорожник по профессии, передовой для конца прошлого века. Увлекался живописью, в основном копиист. У нас есть несколько его копий, в основном картины Шишкина, Куинджи. Есть одна картина, запечатлевшая рабочую демонстрацию, была помещена в альбом иллюстраций к истории КПСС. Подпись на картине «С. Луппов». Всю жизнь прожил в Свердловске и Усть-Каменогорске, женат был на дочери священника же — Марии. Дочь — инженер работала на Устькаменногорском радио завода, умерла в 70-х годах не оставив потомства.
Жизнь нашей семьи, как я (Пасынков И.В.) ее помню.
Первые воспоминания — мне лет пять, я одет в новый матросский костюмчик, который мне очень нравится. На пути лужа, вспомнив вчерашний разговор взрослых важно заявляю - «какая газь» - на улице грязно. Первый поход в Ботанический сад, первая самостоятельная попытка удрать туда же — неудача — старший брат догнал около булочной Петухова. С этой булочной в период НЭПа связано воспоминание о чудесном белом хлебе, теплом, душистом и очень вкусном.
Первое воспоминание связанное с ценами, бабушка говорит, показывая на большое яблоко — «а цены-то кусаются, вот этот яблок пятачок стоит» (~ 1927 год). Длинные рассказы о «Игоревом кольце» - откуда-то попала ко мне эта фантазия — огромный спасательный круг, внутри которого живут люди — улицы, дома, всякие сооружения. Сейчас я уже почти не помню его внутреннее устройство, но оно было достаточно сложным. О нем я рассказывал маме около года, приводя все новые подробности жизни в нем. Навеяно оно было одним английским романом.
Семья.
Главой семьи у нас была мама. В тяжелую для семьи минуту, а их в двадцатых-тридцатых годах для семьи «левитовой», по происхождению священно-служительской, было немало. Папу долго и упорно хотели сделать сексотом, но насколько я знаю он выдержал испытание порядочностью. А жизнь его была непроста, помимо происхождения ее отягощали с точки зрения КГБ и последующие события. В 1917 году после окончания с золотой медалью Вятской классической гимназии папа поступил в Пермский университет и успел проучиться полтора курса — Пермь занял Колчак и все студенты были зачислены в его армию. Папа был небольшого роста, очень близорук (очки -4) и был зачислен писарским помощником в одну из рот. В боях участия не принимал. К этому времени он уже был женат на моей маме, она была «в положении» и, несмотря на это, последовала за ним. Мой старший брат Всеволод родился в Иркутске 26 ноября 1919 года.
На этом записки моего отца Игоря Владимировича к сожалению заканчиваются и я, его сын Владимир Игоревич продолжу летопись рода. Для начала представлю автобиографии.
Автобиография Пасынкова Владимира Агафангеловича.
Родился 16.01. 1899 в селе Филиппово ноне Проскуринского района Кировской области. Отец Агафангел Николаевич — тогда дьякон, с 1908 года был священником (умер в 1928 году), мать Любовь Михайловна умерла в 1908 году. В 1909 году поступил в Вятскую гимназию, 8 классов которой окончил в 1917. Осенью 1917 поступил на физико-математический факультет Пермского университета, в 1918 перешел на историко-филологический факультет.
В начале 1918 года женился и с этого времени жил самостоятельно: оба с женой начали работать на железной дороге.
Не имели возможности эвакуироваться при занятии Перми Колчаком в декабре 1918 года, я в январе 1919 года был мобилизован в белую армию. Сказавшись больным и пробыв полмесяца в больнице, я тем самым избежал зачисления на строевую должность и отправки на фронт на целый месяц.
Был стрелком для связи при командире роты штурмового батальона Второй сибирской стрелковой дивизии ( в этот батальон зачисляли всех мобилизованных в Перми). В феврале 1919 года был назначен телеграфистом и находился при штабе батальона, в апреле переведен писарским учеником в канцелярию полка (батальон был переформирован во Второй егерский сибирский полк).
Был на фронте по Глазовскому направлению в феврале — июне 1919 года в качестве телеграфиста и писарского ученика; боевой единицей не был и непосредственного участия в боях не принимал.
При отступлении, начавшемся в июне 1919 года следовал со своей частью до станции Тайга Томской железной дороги, где в декабре 1919 года перешел на сторону Красной Армии. Не сделал этого ранее потому, что командованием все время распространялись слухи о том, что все мобилизованные в Перми при сдаче в плен не могут ждать к себе никакого снисхождения. Я при своем происхождении реагировал на эти слухи не так, как следовало. Все эти слухи оказались, конечно, ложными. После перехода на сторону Красной Армии мы встретили такое хорошее отношение, права на которое за собою не считали. Заболев сыпным тифом в январе 1920 года, я был помещен в Томский госпиталь № 26, где по выздоровлении, был назначен в феврале 1920 года санитаром аптеки. В августе 1920 был зачислен санитаром в Томский Диваптмаг, в марте 1921 переведен переписчиком в Упсанит в Омск. В мае был откомандирован санитаром в эвакопункт № 30 в город Вятку (ныне г. Киров), в октябре 1921 года назначен переписчиком в Вятский Губвоенкомат, в январе 1922 года — переписчиком хозкоманды 10-й пехотной школы комсостава. Демобилизован в мае 1924 года.
С октября1922 года по июнь 1923 года работал счетоводом Вятского Губпродкома и в дальнейшем: до марта 1924 — коммерческим корреспондентом Вятского Кустелькредитсоюза; до августа 1926 года — инспектором Вятского Губсельхозбанка; до января 1929 года — ком. Бухгалтером Вятского Дрожпивзавода; до декабря 1929 года — бухгалтером-калькулятором Вятского Пищетреста; до июля 1930 года — бухгалтером Вятской кооппромартели «Север»; до ноября 1930 года — бухгалтером Вятского Государственного Шубно-овчинного завода; до февраля 1931 года — заместителем главного бухгалтера Уральской областной конторы Сельпромобъединения, где работу оставил в связи с квартирными условиями.
В августе 1931 года поступил на Подольский Крекинго-электровозостроительный завод в городе Подольске Московской области (позднее машиностроительный завод имени Орджоникидзе), где работал до октября 1932 старшим бухгалтером ОКСа, до октября 1934 года — экономистом ОКСа, до октября 1941 года — экономистом и старшим экономистом в Планово-экономическом отделе завода.
В октябре 1941 года эвакуирован с заводом в город Свердловск, где работал с ноября 1941 года по июнь 1942 года старшим экономистом Планово-экономического отдела завода № 37 имени Орджоникидзе.
В июне 1942 года был призван в ряды РККА, в августе 1942 года переведен в ВОХР НКВД, откуда уволен по состоянию здоровья 6 декабря 1942 года.
8 декабря 1942 г. (подпись)
Автобиография
полковника-инженера Пасынкова Игоря Владимировича. (скомпилирована мной — Владимиром Игоревичем Пасынковым (далее В.И.П.) - из двух автобиографий разного времени, обнаруженных в семейных архивах)
Родился 3 мая 1922 года в селе Чудиново Халтуринского района Кировской области. Отец — Пасынков Владимир Агафангелович — сын священника — 1899 года рождения (19 января) — место рождения — с. Филипово Проснинского района Кировской области, русский, беспартийный. До революции учащийся. В 1919 году учился в Пермском университете и после взятия Перми Колчаком был мобилизован в его армию в качестве ученика ротного писаря. Через полгода вместе с частью перешел на сторону Красной Армии, в которой прослужил в той же должности до 1922 года. Далее отец работал счетоводом-экономистом, с 1961 года пенсионер. Умер 12 сентября 1972 года, похоронен на Введенском кладбище, г. Москва.
Мать — Пасынкова (Луппова) Агния Павловна родилась 29 января 1893 года в с. Великоречье Просинского района Кировской области в семье священника. До революции была сельской учительницей, после преподавала в школе русский язык и литературу, умерла 5 декабря 1972 года, похоронена на Введенском кладбище, г. Москва.
Брат — Пасынков Всеволод Владимирович 1919 года рождения, военнослужащий, воинское звание — генрал-майор-инженер (в настоящее время в отставке), член КПСС.
В 1928 году я поступил в первый класс 7-й неполной средней школы г. Кирова, где окончил два класса. В 1931 года семья переехала в город Подольск Московской области, где я окончил семь классов в 9-й неполной средней школе, а в 1937 году поступил в 8 класс 4-й средней школы г. Подольска. 19 марта 1940 года, не сдавая экзамены за 10-й класс, поступил в Московское Краснознаменное военное авиационно-техническое училище. В феврале 1941 года после разделения училища на две школы был зачислен во Вторую Московскую школу авиамехаников спецслужбы, которую закончил в мае 1941 года и был направлен в 254 истребительный авиационный полк на должность электромеханика эскадрильи. В этой части и должности участвовал в Великой Отечественной войне с 22 июня 1941 года сначала в ПВО города Киева, после его сдачи — в составе Юго-Западного фронта до июля 1942 года, когда был направлен на учебу в Военно-Воздушную инженерную Академию имени Н.Е. Жуковского, которую окончил в 1948 году по специальности радиоинженера ВВС.
После окончания ВВИА им. Н.Е. Жуковского был направлен для дальнейшего прохождения службы на должность инженера по радиолокации в 341 бомбардировочный авиационный полк, где прослужил до 25 декабря 1950 года, когда постановлением Совета Министров СССР № 15/889 от 3.10.50 был переведен для работы в промышленности.
14 мая 1952 года был переведен на должность заместителя начальника лаборатории, а в 1957 году утвержден в должности начальника лаборатории.
В апреле 1962 года лаборатория была преобразована в отдел, начальником которого я работал до выхода в отставку 10 января 1984 года. (В сентябре 1966 года мне было присвоено воинское звание полковника-инженера.)
С 1938 года по 1952 год был в рядах ВЛКСМ. С 1953 года июня месяца — член КПСС, партбилет № 0015240. Был редактором стенгазеты, членом парткома нескольких созывов, пропагандистом кружка изучающих вопросы философии. В настоящее время пропагандист этого же кружка.
В 1979 году мне был вынесен выговор без занесения в учетную карточку парторганизацией СКБ-42 за недостатки в воспитательной работе отдела.
С 1945 года женат — жена Пасынкова Людмила Григорьевна (до брака Мельникова), родилась 27 февраля 1923 года в г. Серпухове Московской области, русская, беспартийная. В 1948 году окончила Московский институт иностранных языков, в 1948-49 гг. преподавала английский язык в одной из школ г. Москвы, с 1949 по 1967 год — домашняя хозяйка, с 1967 по 1979 год — медсестра в Центральном институте травматологии и ортопедии (ЦИТО) г. Москвы. В настоящее время на пенсии.
Отец жены — Мельников Григорий Иванович, потомственный железнодорожник. Родился в 1897 году на станции «Ока» близ г. Серпухов Московской области. Русский, беспартийный, до Октябрьской революции и до 1932 года — телеграфист ж/д станции г. Серпухова. В 1932-60 годах работал в транспортном отделе Подольского механического завода. Вышел на пенсию и умер в 1958 году. Похоронен на кладбище при церкви Св. Николая Подольского в г. Подольске.
Мать жены — Мельникова (до брака Чернышева) Наталья Павловна родилась 11 сентября 1903 года в г. Таллин в семье служащего. Русская, беспартийная, до революции и до 1932 года работала счетоводом в г. Серпухове. С 1932 по 1960 год работала счетным работником, руководителем кружка по художественной вышивке в г. Подольске. В 1960 году вышла на пенсию, умерла 12 сентября 1982 года.
Ни я, никто из моих родственников под судом и следствием не был, избирательных прав не лишен. Родственников за границей не имел, связь с иностранцами не поддерживал.
Имею двух сыновей и дочь. Старший сын Олег Игоревич Пасынков родился 1 декабря 1945 года. Окончил ВТУЗ при заводе им. Лихачева. В настоящее время работает в НПО «Вымпел». Женат, имеет двух детей (Татьяна и Елена).
Средний сын — Владимир Игоревич Пасынков, родился в 1952 году. В 1975 году окончил Московский Авиационный институт по факультету Систем Управления. Кандидат технических наук, преподает в Московском Текстильном институте, на кафедре автоматики. Женат, имеет сына Никиту.
Дочь — Нонна Игоревна Фирсова (до брака Пасынкова). Окончила Московский Авиационный институт экономический факультет, работает инженером-экономистом в НИИ «Тепловые процессы». Имеет дочь Юлию.
Я награжден двумя орденами: Красной Звезды и Трудового Красного Знамени, медалями «За боевые заслуги», двенадцатью юбилейными медалями, в том числе медалью «100 лет со дня рождения В.И. Ленина», а также медалью «Ветеран вооруженных сил СССР» и знаком «Почетный радист».
Из воспоминаний Людмилы Григорьевны Пасынковой, урожденной Мельниковой
(писано мной — В.И.П. - с её слов).
Мама Людмилы Григорьевны Пасынковой (в девичестве Мельникова) Наталья Павловна Мельникова (в девичестве Чернышева) родилась в Ревеле (Таллин) в 1902 году. Отец её Павел был коммивояжером, сам родом из Санкт-Петербурга. В 1905 году дела его пошли плохо, он разорился и покончил жизнь самоубийством, повесился. Мама Натальи Павловны Прасковья работала ткачихой на фабрике в Таллине. Старшая сестра Евдокия (тетя Дуня) вышла рано замуж за дядю Костю, который был революционером. Дядя Костя с тетей Дуней обокрали маму Прасковью, обманом взяв из банка деньги, которые остались после смерти отца. Прасковью с горя хватил удар и моя бабушка Наталья Павловна осталась сиротой в 6 лет. Другая сестра - тётя Марфуша была старше и пошла работать на ткацкую фабрику. Бабушка Наташа была довольно миловидной барышней и соседи пожалели сироту и устроили ее в пансион благородных девиц имени Мартина Лютера, где она получила хорошее образование. Когда в 1914 году началась Первая мировая война, пансион закрыли и фабрику тоже. Бабушке с сестрой посоветовали уехать по причине того, что они русские. Из миграционных воспоминаний сохранился только ужас перехода двух сестер через горящий мост, после чего бабушка Наташа поседела. Наконец они добрались до деревни Пекалово под Серпуховом рядом с железнодорожной станцией Шарапова Охота, где у них была родня. Родственники сказали, что самим есть нечего и девочки ушли в Серпухов на ткацкую фабрику впоследствии получившую название имени Ногина.
На фабрике комсомольский вожак положил глаз на Наташу и, симпатизируя ей, устроил ее в общежитие и в столовую. Спали на одной кровати с Марфушей. На фабрике была сменная работа и при фабрике была спальня для сменных рабочих из окружающих деревень. В процессе работы бабушка Наташа обучилась счетоводству и работала в конторе. Там ее заприметил мой дед Гриша (Григорий Иванович Мельников) и влюбился. Его семья, состоявшая из девяти человек, не одобряла его выбор и называла бабушку Наташкой-беженкой, но он все равно женился вопреки мнению семьи. Дед Гриша работал на железной дороге и как-то сумел раздобыть мешок муки, который послужил начальным капиталом для его семейной жизни, благодаря которому он справил свадьбу, купил квартиру и мебель. Семья, из которой происходил Григорий Иванович, была зажиточная — у них было две коровы, а сестры Григория были гимназистками, носили пенсне и, что называется, нос воротили от деда Гриши и бабушки Наташи. Одна из сестер была замужем за начальником станции и у них был двухэтажный собственный дом в Кусково. У деда Гриши один брат Саша был моряком и пропал без вести, другой брат от несчастной любви, по причине того, что его невесту выдали замуж за богатого, спился и пьяный попал под поезд. Одна из сестер Григория Ивановича тоже от несчастной любви сошла с ума. Ужас как грустно.
Из моих (В.И.П.) воспоминаний о деде Грише и бабушке Наташе.
Дед Гриша был веселым и компанейским человеком, с которым всем было легко. Когда я жил у дедушки с бабушкой в Подольске в возрасте примерно лет пяти, то мне особенно запомнилось как его любила вся детвора вокруг. Если кто-то из детей пробегал мимо него не поздоровавшись, он его ловил и говорил: «Ты почему бегаешь неподкованный?», затем брал его ногу, как это делают кузнецы у лошадей и, стукнув пару раз по каблуку, отпускал торопыгу с напутствием: «Теперь беги». Бабушка с дедушкой жили в квартире, которая располагалась на первом этаже двухэтажного деревянного дома. В одной из комнат была печка и я любил смотреть как дедушка ее разжигает и потом подбрасывает туда уголь. Мне не разрешали подходить к печке, а вот мой старший брат Олег допускался к ней и с высунувшимся набок языком шурудил в печке кочергой при открытой заслонке.
Моя мама рассказывала, что у дедушки был ученый кот по кличке Билли Бонс. к великому моему сожалению я его не застал, кот жил у них когда мама училась в школе. Кот был черный с белыми лапками и умел много разных штук, которым его научил дедушка. Когда он приходил с работы усталый и приносил с собой чекушку, то, выпив ее с тетей Марфушей, клал пустую бутылку на пол и говорил: «Билли Бонс, покажи пьяного!». И кот ложился на пол рядом с бутылкой, обнимал ее, катался с ней по полу и издавал такие звуки, как будто сам нализался валерианы. А еще дедушка сделал для кота специальную подставку с подвешенным на ней колокольчиком и, когда приходили гости, он звал кота и кричал: «Пожар!», а кот подбегал к подставке и звонил в колокольчик. Кот часто встречал маму, когда она возвращалась домой из школы, он прыгал как дрессированный ей на плечо и так и сидел до самого дома.
Рядом с домом была мебельная фабрика, на заднем дворе которой выкидывали обрезки в виде небольших дощечек, из которых дед Гриша делал игрушечные мечи и вооружал ими целую армию детворы для военной игры, которую сам и организовывал. Все дворовые ребята были поделены на две армии, одну из которых возглавлял дед Гриша и, конечно, эта армия побеждала, а побежденных взятых в плен противников дед Гриша судил и прощал, сидя на стуле, как главнокомандующий.
Как-то раз я забрел в соседний двор, где меня обступили незнакомые мне ребята и собирались побить, но тут один из них узнал меня и сказал: «Не бейте его, это внук дяди Гриши!». Этого было достаточно для того, чтобы враждебность сменилась на дружелюбие и тогда я осознал, что быть внуком деда Гриши очень даже хорошо.
Деда Гришу любили не только дети и коты, но и взрослые его друзья, отмечая его выдающиеся способности в игре в футбол. По какой-то причине друзья его звали «Марьяна». «Давай, Марьяна» - так кричали болельщики, когда дед Грища с мячом рвался по флангу к воротам противника, и это слышала моя мама, сидя на трибуне на футбольном матче, а саму маму и ее брата дядю Славу называли «марьяшкины дети».
Дед Гриша все умел: на него смело можно было оставить маленьких детей без боязни, что те останутся с мокрыми штанами или голодными, он мог не только обеспечить семью провизией, но и приготовить вкусный обед — это все мне рассказала мама.
Еще помню, как мы ехали в электричке и в вагон зашел какой-то дядька, который норовил завалиться на один бок, и я спросил деда, что это с ним, а дед ответил, что этот дядька съел большую котлету как следует не прожевав и она упала ему в живот на одну сторону и теперь его заносит на этот бок. А я сидел, развесив уши, и представлял внутри дядьки котлету, которая его тянет на бок. На самом деле он просто был пьян, но тогда я еще ни разу не видел пьяных и догадался об этом гораздо позднее.
Бабушка Наташа помимо того, что была хорошо воспитана и интеллектуально развита, благодаря полученному образованию в пансионе благородных девиц, была хорошей хозяйкой и рукодельницей, и, наконец, она была просто красива. В Подольске была фабрика Зингера производившая швейные машинки, одну из которых купила бабушка и так научилась шить и вышивать на ней, что её кружевные вышивки пользовались большим спросом. В военные годы она шила кружевные кофточки и ходила по деревням и меняла их на еду, а ближе к концу войны она, подвергая себя и мою маму большой опасности, отправилась с ней в Лебедянь за козой. Не знаю, как далеко от Подольска была эта Лебедянь и как они до нее добирались, но после того, как бабушка купила козу, часть обратного пути домой им повезло проделать в кузове грузовика. Водитель предупредил их о бандитах, которые грабят проезжающие машины, и дал им по полену, чтобы отбиваться. Самое ужасное, что водитель не выдумал про бандитов, и они на самом деле, несмотря на то, что машина ехала не снижая скорости, пытались забраться в кузов, а бабушке и маме приходилось бить поленом им по рукам, чтобы помешать им залезть в кузов и их ограбить. Козу благополучно доставили в Подольск, назвали Катей и она сыграла главную роль в том, что у моего брата Олега были отменные зубы и вообще, крепкое здоровье, несмотря на голодные послевоенные годы, ведь он родился в 1945 году. Бабушка рассказывала мне, как Олег прибегал на утреннюю дойку с кружкой и подставлял ее под струю парного молока. А еще она рассказывала мне, как Олег старое корыто приспособил в качестве фюзеляжа и, приделав к нему крылья из досок, смастерил самолет, на котором пытался взлететь или, скорее, упасть с наклонной крыши сарая, но вовремя был остановлен бабушкой. Одним из ярких моих воспоминаний был бабушкин рассказ о том, как она видела воочию знаменитого атамана анархистов батьку Махно. Якобы некий мужик торговал у них в Подольске на рынке творогом из бочки и, когда бочка закончилась, он уехал, а бочка осталась. Хозяйственные мужики решили прибрать ценный инвентарь к рукам и, когда повалили бочку на бок, то всем стала видна надпись на дне: «Кто этот творог едал, тот батьку Махно видал».
Справка по истории Вятского края.
Согласно семейным преданиям родоначальником Пасынковых является Владимир Галицкий, бывший в Вятке в XV веке архиереем. Но это находится в противоречии с официальной исторической наукой, согласно которой безбожный Вятский край крестил Тихон Вятский не ранее XVI века, а первым архиереем считается епископ Александр (1657-1674) и Вятская епархия основана не ранее 1657 года. С другой стороны, крестный ход на реке Великой известен с 1383 года, причем этот крестный ход сопровождался языческими ритуалами с железной стрелой, связанными с культом Святого Георгия Победоносца.
Культ стрелы или копья естественным образом ассоциируется со Святым Георгием и имеет древнюю дохристианскую историю, а с принятием христианства культ стрелы возродился вместе с образом христианского святого Георгия Победоносца. Так что Владимир Галицкий в пятнадцатом веке вполне мог быть в Вятке если не рукоположенным архиереем, то священнослужителем высокого ранга и семейные предания зачастую заслуживают большего доверия, чем тенденциозные официальные версии, обслуживающие борьбу с языческими пережитками. Что не подлежит сомнению, так это то, что наш предок Владимир Галицкий точно мог быть потомком тех ушкуйников, которые в XIV веке плавали по северным рекам на лодках-ушкуях и построили в основанном ими городе Хлынове на реке Вятке две церкви, после чего постановили два раза в год совершать крестный ход из погоста Волковского, где стоит церковь Великомученика Георгия, в город Хлынов (впоследствии переименованный в Вятку) с иконой Святого Георгия.
В Волковский крестный ход был включен обряд почитания «удмуртских стрел, окованных железом», как чудодейственного средства против заболеваний, в особенности против какой-то «усовной болезни»; во время молебнов пред волковской иконой Георгия Победоносца хлыновцы производили уколы в больные части тела. (Записки УдНИИ, вып.12.- Ижевск: Удмутргосиздат, 1949.- с.70-82) Почитание железной стрелы было распространено по всей Вятской губернии: в селе Гостеве близ Котельнича на реке Вятке древняя железная стрела хранилась в храме — ей приписывались целебные свойства.
Хронист Эббо (III,1) сообщал в двенадцатом веке, что в славянском городе Волине на Балтике стояло «укрепленное на столбе копье необычайной величины» и «принято в начале каждого года проводить празднества тамошнего бога при большом стечении народа и с плясками.»
Очевидно, что железная стрела на Вятке, также как и железное копье в Волине и стрелы в обрядах русов в хрониках Константина Багрянородного десятого века относятся к общему культу Солнца, лучи которого с древнейших времен ассоциировались и со стрелами, и с копьями, и с мечами. Также и боги грозы унаследовали эти атрибуты от бога солнца.
Что может быть общего у жителей Волина, русов из хроник Константина Багрянородного и новгородских ушкуйников приплывших на Вятку? Согласно летописям новгородцы происходят от варягов, что подтверждается археологическими (погребальный инвентарь длинных курганов, керамика IX века) и антропологическими данными указывающими на родство населения Великого Новгорода и средневекового населения земли на юге Балтики (совр. Мекленбург-Передняя Померания), где был расположен Волин, следовательно все они: новгородцы и ушкуйники, поселившиеся в новгородских землях Заволочья, суть один народ - вяряги, обитавшие в том числе в Волине и окрестностях.
Согласно средневековым хроникам в Волине обитало славяноязычное население и располагался он в устье реки Одер напротив острова Рюген и имел второе название — Винета, из чего следует, что был основан венетами или вендами — так называли балтийских славян германские соседи. По-видимому, среди венедов выделилось особое воинское сословие — вяряги, среди которых мог быть летописный Рюрик, потомки которого после освоения северных новгородских земель пришли в Киев и их обряды со стрелами потом были описаны в хронике Константина Багрянородного.
Но, если рассмотреть варягов-вендов как потомков фатьяновцев, что подтверждается данными ДНК-генеалогии, ибо все они — обитатели юго-восточной Балтики и жители северо-запада России относятся к одной общей для них «венедской» гаплогруппе R1a-Z280, то получается, что предки варягов первоначально в бронзовом веке обитали на территории Фатьяновской культуры, ареал которой располагается от Балтики до Среднего Поволжья. То есть, потомки фатьяновцев — варяги в средние века просто вернулись на свои исконные земли, что объясняет тот факт, что в Лаврентьевской летописи (ПСРЛ Т.1, с.2) область расселения варягов простирается от «земли агнянской» (земли племени англов в Померании) на Балтике до «пределов Симова», то есть до Среднего Поволжья.
Вятский историк П.Н. Луппов (Записки УдНИИ, вып.12.- Ижевск: Удмутргосиздат, 1949.- с.70-82) показал, что Вятку основали ушкуйники, которые приплыли не из самого Новгорода, а из той новгородской земли, что называлась Заволочьем. При этом есть все основания считать поморов из Заволочья также, как и новгородцев родственниками летописных варягов.
Одно из последних упоминаний имени варягов в русских летописях содержится в Новгородской первой летописи и относится к 1188 году: «В то же лето (1188) рубоша Новгородц; Варязи, на Гът;хъ Н;мьц;, въ Хоружьку и въ Новотържц;; а на весну не пустиша изъ Новагорода своихъ ни одного мужа за море, ни съла въдоша варягомъ нъ пустиша я без мира за море». (ПСРЛ, Т.3, с. 20) То есть, от варягов пострадали все: и свои (новгородцы — «рода варяжска») и чужие — немцы (шведы к этому времени уже подпадали под категорию немцев), причем произошло это на острове Готланд, игравшем важную роль в международной торговле на Балтике.
После событий 1188 года отношения между варягами и новгородцами были прерваны на долгое время и восстановлены только через 13 лет: «Того же лета (1201) срубиша в Русъ город, а на осень придоша Варязи горою на миръ, и даша им миръ, на всеи воли своеи.» (ПСРЛ, Т.3, с. 25) То есть, для сообщения с варягами море уже не указывается, но путь к ним лежал по суше («горою»).
Скорее всего, варяги, предвидя близкое наступление объединенных сил христианских держав Скандинавии против язычников, перенесли свою базу с Балтики в другое место — «срубиша в Русъ город». Лучшим и ближайшим местом для этого было Заволочье: так варяги стали поморами. Собственно, ничего не изменилось: они по прежнему были обитателями морского побережья и, согласно летописям, продолжали свои набеги на шведские и норвежские земли, только из новгородской земли.
Заволочье входило в состав земель подчиненных Великому Новгороду, поэтому заволочане могут быть причислены к новгородцам. В Заволочье сидел посадник из Новгорода и именно отсюда начинались многие военные походы, в которых вместе с новгородцами принимали участие заволочане-карелы. После некоторого перерыва, обусловленного, по-видимому, переменой места жительства и обустройством на новом месте, новоявленные заволочане-варяги возобновляют военные походы, но уже под именем новгородцев, и первоначально они совершают свои походы в привычном направлении — на запад. Поскольку новгородцы ведут свой род от варягов, то варяги, переселившиеся в Заволочье, которое входило в состав Новгородской земли, с начала XIII века могли также считаться новгородцами и так именоваться в летописях.
Говоря о продолжателях традиций варягов в Заволочье на Северной Двине, следует в первую очередь назвать ушкуйников, которые, в отличие от балтийских варягов, совершавших набеги на норвежцев, шведов и датчан, поменяли направление с запада на восток: объектами их нападений стали главным образом ордынцы и их вассалы на Волге.
С 1360 по 1375 годы ушкуйники совершили восемь больших походов на среднюю Волгу, не считая малых набегов. Ушкуйники получили свое имя от ушкуя — небольшого парусно-гребного судна, использовавшегося в основном для плаваний по рекам, но имеющего и морскую модификацию.
Речной ушкуй имел длину 12–14 м, ширину около 2,5 м. Благодаря симметричной конструкции носа и кормы ушкуй мог, не разворачиваясь, моментально отойти от берега, что приходилось часто делать при набегах.
Похожее описание конструкции судов с одинаковыми носом и кормой встречается в записках Цезаря, когда он пишет о судах венетов в Арморике, и у Тацита (Германия, 44), когда он пишет о кораблях свионов на Балтике, в которых, в таком случае, следует видеть если не родственников армориканских венетов, то носителей тех же традиций. Примечательно, что похожую конструкцию использовали и викинги, из чего можно заключить, что венды были учителями в деле мореплавания не только у своих прямых наследников варягов, но и у соседних датчан, шведов и норвежцев.
На таких судах легко преодолевались сухопутные волоки и мелководья, но из-за невеликой грузоподъемности ушкуи использовали в основном для военных походов. Первые известия об ушкуйниках появляются в начале XIV века - в основном это сведения об их вторжениях в Волжскую Булгарию, которая в XIII-XV веках была самостоятельным государством, хотя и находилась в зависимости от Золотой Орды.
Об этнической принадлежности ушкуйников точных данных нет, но в летописях есть указания на их связь с Новгородом, Заволочьем и Вяткой.
В Новгородской четвертой летописи:
В лето 6874 (1366). Изидоша из Новагорода люди молодые на Волгу, без Новгородского слова, а воеводою Еси;ъ Варфром;евичь, Александръ Обакумовичь и прі;хаша вси здрави. И за то князь великій Дмитрей Ивановичь разгн;вался и разверже миръ с Новымъ городомъ, а ркя тако: «за что есте ходили на Волгу и гостея моихъ грабили много?» … Того же лета … Пошли Новгородци въ воушкул;хъ, а с воеводами: Осифъ Валфрам;евичь, Александръ Обакумовичь, а на Ніжней Новгородъ, и много Бессерменъ избиша … (ПСРЛ Т.4 ч.1 вып.1 1915 с. 292)
В конце концов, дабы положить конец разбою на Волжском торговом пути Дмитрий Донской наложил на Новгород штраф в 8000 рублей, при этом новгородцы большую часть штрафа (5000 рублей) переадресовали Заволочью, «занеже Заволочане были на Волге» (ПСРЛ Т.4 ч.1 вып.2, 1925, с. 94), из чего следует, что большая часть ушкуйников базировалась в Заволочье, а не в Новгороде.
Также и в Рогожском летописце не указывается на связь ушкуйников с Великим Новгородом: «Того же лета (6882/1374) идоша на низъ Вяткою оушкуиници, совъкупишася 90 оушкуев, и Вятку пограбиша и шедши взяша Болъгары и хотеша зажещи и взяша откупа 300 рублёвъ. И отътуду разделишася на двое: 50 оушкуевъ поидоша по Волзе на низь къ Сараю, а 40 ушкоевъ поидоша вверхъ по Волзе и, дошедше до Обухова, пограбиша всё за-Сурие и Маркваш, и, переехавши за Волгу, лодьи, поромы и насады и павозки, и стругы, и прочаа вся суды пасекоша, а сами поидоша къ Вятце по сухому на конех и идучи много сёлъ по Ветлузе пограбиша». (ПСРЛ. Т.15.Вып.1, стб.106).
В сообщении 1374 года в отличие от всех остальных того периода (1360, 66, 71, 75-го) ушкуйники не отождествляются с новгородцами. Кроме того, слово совокупишася подразумевает, что они собрались из разных мест, то есть как минимум из двух. Причем на Вятку в XIV веке, минуя враждебные земли булгар, ушкуйники-заволочане могли попасть только через Северную Двину со стороны Устюга.
В подтверждение этому под 1392 годом в Воскресенской летописи есть такое сообщение. «Новгородцы и Устюжане и прочие к тому совокупившеся выидоша в насадех и в ушкуех рекою Вяткою на низ и взяша Жукотин и Казан и вышедше на Волгу пограбивше гостей всех, возвратишася».
В Вятской земле существует предание: « … в старое время во время войны в темноте целую ночь дрались вятичи по ошибке с пришедшими им на помощь устюжанами. Солнце встало: видит Вятка свое дело — наметаны под берегом трупы не врагов, но близких — братьев, отцов, везде своя кровь. И в память этого дела, ошибки ночного боя, собирались ежегодно вятчане на высоком берегу … и вот шли, шли с раскрашенными фигурками, играли на них». В память о сражении в ряде городов и сел Вятской губернии до революции по древним синодикам поминались погибшие «устюжские родители». Поминальный день в Вятке связывался с праздником «Свистуньи», в городе Котельниче он назывался Семиком. Поминки павших воинов по монастырскому синодику, который ныне хранится в библиотеке имени В.И. Ленина в Москве, проводились в последнюю субботу на Троицыной неделе перед Петровым днем, это был большой базарный праздник. Само название слободы (Дымково), где делали игрушки для «свистуньи», повторяет имя такой же заречной слободы в Великом Устюге, откуда, как говорит предание, пришли первые поселенцы на Вятку.
Можно предположить, что в ватагах ушкуйников были не столько новгородцы, но устюжане, вологжане, карелы, вепсы, которых можно объединить под общим названием заволочане, которые пришли на Вятку и стали вятчанами. Так же как варяги, викинги и прочие «охочие люди», ушкуйники были людьми без национальности, но ядром их, по-видимому, были потомки варягов, для которых такой образ жизни, которая проходит на войне и охоте, является традиционным.
В отечественной исторической науке прочно устоялось положение согласно которому 1374 год является переломным в отношениях между Северо-Восточной Русью и Ордой, когда Дмитрий Иванович открыто порвал с Мамаем, можно предположить, что претензии Мамая к Дмитрию Ивановичу были обусловлены в том числе и походами ушкуйников, которые в 1374 году дошли до столицы Золотой Орды - Сарая, формальным же поводом послужило требование Орды выплатить «выход». В данном случае Рогожский летописец лишь констатировал факт разрыва отношений «А князю великому Дмитрию Ивановичу бысть розмирие съ Тотары и съ Мамаем» (ПСРЛ. Т.15.В.1, с.106). Именно с этого момента начинается процесс подготовки к Куликовской битве, произошедшей в 1380 году, и началом этого процесса можно считать разбойные походы ушкуйников, которые продемонстрировали, что ордынцев можно и нужно бить.
В XIV – XV веках русские летописи пестрят сообщениями о поездках русских князей в Орду, которые зачастую заканчивались их гибелью. В этот же период в тех же летописях присутствуют свидетельства совсем другой реальности: ватаги ушкуйников наводят ужас на хозяев Орды. Конечно, ушкуйники — это не народное ополчение, собравшееся для борьбы за свободу, все обстоит гораздо проще: это их образ жизни — война и охота. Ушкуйники, следуя традициям летописных варягов, совершали набеги с целью грабежа, взимания дани и последующей торговли награбленным, причем летописи также сообщают, что грабили они всех подряд: и русских купцов и инородцев, но при этом в этих же летописях отмечается, что, если своих они только грабили, то чужаков убивали. Невольно возникают ассоциации с другими сообщениями о подобных традициях избиения чужеземцев у народов так или иначе связанных с летописной русью.
Адам Бременский сообщал (IV,17), что пираты с острова Рюген и острова Фембре в Вагрии «не щадят никого из проезжающих, ибо всех, кого другие пираты обычно продают, эти убивают.» Остров Рюген с культовым центром Арконой и Вагрия - это как раз те места юга Балтики, которые непосредственно связаны с летописными варягами и русью.
После падения Арконы ее роль духовного центра язычников перешла к Пруссии — там в области, называвшейся Вармия, обосновалась, по-видимому, и одна из групп варягов, ушедших из Вагрии и Передней Померании. В Пруссии нашли свою погибель от рук язычников епископ Адальберт и епископ Бруно, о чем сообщали, например, Адам Бременский (IV,16-18) и Титмар Мерзенбургский (Хроника. II, 28;VI,95). Здесь полезно отметить, что род Романовых происходит из Пруссии и с Романовыми вместе оттуда прилетел их геральдический Гиперборейский грифон. Гиперборейским я его назвал потому, что первые сведения о грифоне приводят древние греки и связывают его с Гипербореей, именем которой они обозначали северо-западную Русь от Балтики до Урала. В современной геральдике грифона принято называть «померанским», что ассоциируется с Германией, но специалисты по геральдике забывают, что в Померании он появился не от германцев, а от прежних властителей этих мест, происходивших из среды венедов, которых в латинских источниках именовали также вандалами, а в русских летописях — варягами, и Померания этими славяноязычными народами называлась Поморьем.
Прибислав, сын ободритского (венедского) князя Никлота принял христианство (католическое) и основал династию, которая правила Мекленбургом до ХХ века. В гербе земли Мекленбург-Передняя Померания можно видеть грифона, присутствие которого связано с родом Прибислава, поскольку на печати Генриха Борвина I, сына Прибислава и князя Мекленбурга с 1178 года мы также видим грифона.
Под напором германо-католической экспансии не желавшая мириться с насильственной христианизацией часть варягов сначала переместилась в Пруссию, а затем в Новгородское Поморье (Заволочье) на севере Руси, где стали называться ушкуйниками и в конце концов приняли христианство, но добровольно и не католическое, а православное, чтобы отличаться от своих главных врагов — германцев. Согласно хронике Генриха Латвийского русские отличались от германцев тем, что не принуждали язычников из Прибалтики к принятию христианства при установлении с ними союзнических отношений, в то время как после насильственной христианизации католические германские епископы становились крупнейшими феодалами-землевладельцами.
Германо-католическая экспансия XIII века, направленная против языческого венедо-варяжского населения Прибалтики, возможно была вызвана тем, что в XII веке шведская Сигтуна была разграблена и сожжена язычниками и от их рук погиб епископ. Согласно латинским хроникам нападавшие язычники были связаны с Великим Новгородом, что противоречит действительности, ибо в это время новгородцы были христианами. Этими язычниками в XII веке могли быть только варяги-язычники, поселившиеся после разграбления Сигтуны в принадлежащем Новгороду Заволочье, а для того, чтобы заслужить благосклонность Новгорода, они преподнесли в дар свой военный трофей - «сигтунские ворота», которые до сих пор стоят на западной стороне Софийского собора в Новгороде. В посвященных разграблению Сигтуны хрониках говорилось, что это «радовало землю карел и русов», что указывает как раз на Заволочье. Примечательно, что в «Сказании о построении града Ярославля» ушкуйники названы язычниками, то есть, во время своих грабительских походов они, обитая в Заволочье, могли, несмотря на политическую подчиненность Новгороду, сохранять приверженность к древним индоевропейским языческим верованиям, основывающимся на культах огня, копья и коня. Центр этой языческой культуры, имевшей много общего с русским язычеством, находился в Пруссии, но и Курляндия, Ливониия и Эстляндия до прихода туда германцев в XIII веке были тесно связаны с этой языческой культурой, происходящей от древнейшего культа Солнца, на котором было основано и язычество на Руси. Упоминавшиеся Генрихом Латвийским и Петром из Дусбурга языческие ритуалы пруссов и эстов, в которых главенствующее место отводится неугасимому огню, копью и коню, свидетельствуют о том, что древнейшей основой этих ритуалов является культ Солнца, ибо огонь, копьё и конь - всё это атрибуты бога Солнца.
Избиение чужеземцев, особенно тех, кто с мечом навязывает чужих богов, - это давняя русская традиция согласно сообщениям арабо-персидских источников X-XII веков о третьем типе русских: «... и (третья) группа их, называемая аль-Арсанийа, и царь их сидит в Арсе. … Что же касается Арсы, то неизвестно, чтобы кто-нибудь из чужеземцев достигал ее, так как там они убивают всякого чужеземца, приходящего в их землю.» Труды арабских географов не содержат сведений для точной локализации третьего вида русов, поэтому по поводу местонахождения Арсы существует множество версий: Прибалтика (В.Б. Вилинбахов, А.Г. Кузьмин), район Меотиды - Тьмутаракань (Д.И. Иловайский, Г.В. Вернадский), Старая Рязань (Л. Нидерле, В.Ф. Минорский), а также Сарское городище около Ростова Великого. Если для определения местоположения Арсы использовать указание на традицию ксеноктонии — убиения иноземцев, то выбор упрощается, поскольку согласно письменным источникам в раннем средневековье такие традиции были известны и поддерживались преимущественно в Пруссии.
Ушкуйники русских летописей не заслужили того забвения, на которое их обрекла официальная историческая наука, но они не сгинули в безвестности, ибо имели предысторию и предшественников в лице варягов и оставили потомков - казаков. Говоря о варягах необходимо в первую очередь разграничить и отделить варягов от викингов, это два разных народа. Поэтому М.В. Ломоносов «наших» варягов именовал двойным именем «варяги-россы». Следует особо оговорить, что варяги-россы — это не только князь и его дружина, но всё население Новгородской и прилегающих к ней земель были варягами-россами — а это вся территория северной Руси, где было распространено вечевое самоуправление. В северной Руси было три было три центра народовластия — Псков, Новгород и Вятка. Князь с дружиной выполняли оборонную функцию, не более того. Если по каким-либо причинам князь становился неугодным народному собранию, его прогоняли вместе с дружиной — примеры тому есть и они зафиксированы в летописях. Самой вольной из всех северных республик была Вятка. Если псковитяне и новгородцы всё же приглашали князей, то Вятка управлялась без них и решала все вопросы, включая военные, самостоятельно. Вот такой была прародина ушкуйников Пасынковых.
Ушкуйники являли собой последовательных продолжателей традиций варягов-россов, которые, как и всё славянское население Балтики, происходили от вендов, у которых Тацит в первом веке нашей эры отметил сходство с сарматами в образе жизни, проходящей большей частью в войне и разбойных нападениях. Ушкуйники передали традиции варягов-россов русскому казачеству с их вольницей и образом жизни: во времена Ивана Грозного и при первых Романовых казаки не занимались земледелием и жили войной и набегами на иноверцев в Крыму и Приазовье. Важным источником дохода донских казаков являлись денежные средства от Московского царя, когда казаки принимали участие в военных походах царя, а они воевали за московского царя и при взятии Казани и в Ливонскую войну, не говоря о защите южных рубежей от крымских и ногайских татар. Причем стержнем или столпом, вокруг которого строились союзнические отношения Москвы и Дона, было Православие.
Донское войско пополнялось преимущественно выходцами из Великороссии, Новгорода и Вятки, но не все принимались в казаки. Чтобы стать казаком нужно было получить постановление Войска и согласие войскового Круга и далеко не все получали такое согласие. Для этого надо было в первую очередь обладать навыками воина и пожить на Дону, чтобы доказать свою пригодность для членства в Войске. До 1695 года земледелия на Дону не существовало и оно было запрещено под страхом смертной казни: казак должен был быть только воином. Поэтому среди казаков проживало население, не принадлежащее к казачеству, которое называлось «бездольными людьми» и занималось ловлей рыбы, варкой соли, уходом за скотом и другими станичными работами, которые не могли выполняться самими казаками. Таким образом, формирование Войска происходило не из случайного скопления бывших крестьян или групп беглецов, как это часто представляется в исторической литературе. Казаки представляли собой сложившуюся в определенных условиях народность, ревниво охранявшую право своего гражданства, которое посторонними приобреталось только с согласия коренного населения.
Первым официальным свидетельством о существовании казаков на Дону считается грамота Ивана Грозного от 1570 года, которую он адресовал казакам на Северский Донец. Но есть также данные (С. Герберштейн «Записки о Московии», Б.И. Дунаев «Максим Грек и греческая идея на Руси в XVI веке». М., 1916) о том, что еще при отце Ивана Грозного, Василии III существовали контакты между Московским княжеством и донскими казаками, которые не только выполняли роль дозорных, сообщавших в Москву о перемещениях войск крымских татар, но и сами нападали на татар. Упоминаются «казаки путивльские» у рубежей Северской земли, и русский посол в Крыму Третьяк Губин сообщал в 1522 году о сторожевой службе «путивльских казаков», которые базировались на Северском Донце. Стоянки путивльских казаков - «ухожаи» находились недалеко от южных границ Московского княжества в непосредственной близости от Дикого поля. Из донесений московскому царю следует, что главные стоянки казаков находились на Северском Донце, также и Сигизмунд Герберштейн, бывший послом Священной римской империи при дворе Василия III, сообщал в своих «Записках о Московии» о сторожевой службе русских воинов на Малом Танаисе (Северском Донце), «которых государь по обычаю ежегодно держит там на карауле с целью разведок и удержания татарских набегов».
При Иване Грозном летом 1548 года казаки «Михалко Черкашин да Истома Извольский-Тулянин с товарищами на Дону на Великом Перевозе побили крымского князя Аманака да черкасского казака Елбулзлука и азовских людей многих побили и семь пушек у них отняли и к царю к великому князю привезли». (Шмидт С.О. Продолжение Хронографа редакции 1512 года.- Исторический архив, кн. 7, 1951, стр. 294)
Не подлежит сомнению происхождение донских казаков от ушкуйников, ибо появление казаков на Дону произошло сразу после того, как Иван III в 1489 году завоевал Вятский край и присоединил его к Московскому княжеству. Присоединение сопровождалось репрессиями и окончанием вольницы, что привело к оттоку с Вятки в конце XV века части населения, и первыми беглецами от власти были не привязанные к земле вольные люди — ушкуйники. Часть ушкуйников ушла на Дон и стала казаками, а меньшая часть осталась на Вятке и стала вести оседлый образ жизни, в частности предки Пасынковых стали священниками. Главное, что объединяло ушедших на Дон и оставшихся на Вятке — это православие, без которого России не жить, а быть «украиной» Священной римской империи, коей являлась римско-католическая Польша и Литва. В смутное время во время польско-литовской интервенции православие было знаменем борьбы с захватчиками и донские казаки основывали свои союзнические отношения с Московией именно на православии.
Есть летописные данные, что еще при Дмитрии Донском в XIV веке ушкуйники совершали военные походы за Урал в Сибирь, о чем есть запись в Новгородской летописи под 1364(6872) годом: «Тои зимы съ Югры новгородци приехаша, дети боярскиа, молодыи люди и воеводы Александр Абакумовичь, Степан Ляпа, воевавше по Оби реки до моря, а другая половина рати на верх Оби воеваша». Здесь упомянут атаман Александр Абакумович, который фигурировал в этой же летописи в сообщении под 1366 годом о походе ушкуйников на Волгу. Югра — это старинное наименование Ханты-Мансийского округа, где в XVI-XVII веках поморы-ушкуйники основали между Обской губой и Енисеем город Мангазею, который был центром торговли и добычи пушнины. В это время существовал «Мангазейский морской ход» - морской путь по Северному ледовитому океану от русского Поморья (Заволочья) до устья Оби, по которому поморы плавали на специальных судах — кочах, построенных для плавания по морю, скованному льдом. То есть, еще до Ермака ушкуйники-казаки начали завоевывать и осваивать Сибирь.
Очевидно, что если бы на Русском Севере в XIV веке не было ушкуйников — не было бы в XVI веке и Ермака и Русской Сибири. Казачий атаман Ермак определенно был потомком ушкуйников, поскольку его происхождение связывают либо с рекой Чусовой, либо с Поморьем — местами базирования ушкуйников.
Варяги-россы, ушкуйники и казаки это разные названия одного народа, который в разные времена именовался по-разному и представлял собой ядро русского народа, и историческую роль варягов-ушкуйников-казаков трудно переоценить. Пришедшие с Балтики варяги-россы в IX веке основали государство Русь, в XII веке потомки этих же варягов пришли с Балтики в Заволочье и стали именоваться ушкуйниками, которые в XIV веке громили Золотую Орду, чем приблизили ее падение. К XVI веку наиболее активная и воинственная часть варягов-ушкуйников уже стали именоваться казаками, занявшими окраинные земли Руси — это яицкие, гребенские и донские казаки. Главная роль в казачестве принадлежала донским казакам, которые обосновались в междуречье Дона и Северского Донца — там, где еще в VIII веке было государственное образование русов, названное Е.С. Галкиной Русским Каганатом, о котором сообщали арабо-персидские источники и которое ошибочно относят к Хазарскому каганату. Дон в этих источниках именовался «рекой Рус».
Роль казаков в русской истории трудно переоценить: в трудные для России годы казаки всегда выступали в авангарде борьбы за спасение русской государственности и суверенитета. И стержнем единства казачества и России всегда было православие. Л.Н. Толстой отмечал, что «вся история России сделана казаками». Русский историк В. Ключевский писал, что в Смутное время дворянское ополчение показало полную свою неспособность к решительным боевым действиям. Под Москвой стоял казацкий отряд князя Трубецкого, который для земской дворянской знати был страшнее самих поляков и на предложение Трубецкого о соединении эта знать отвечала отказом: «Отнюдь нам вместе с казаками не стаивать». Но скоро стало ясно, что без поддержки казаков ничего не сделать, и в три месяца стояния под Москвой без них ничего важного не было сделано. В рати князя Пожарского числилось более сорока родовитых дворян исполнявших роль командиров, но только два человека заслужили добрую память за боевые заслуги и это были не дворяне — монах А. Палицын и мясной торговец К. Минин. В октябре 1612 года казаки взяли приступом Китай-город, но земское дворянское ополчение не решилось штурмовать Кремль, и сидевшая там горсть поляков сдалась сама, доведенная голодом до людоедства. Казацкие же атаманы, а не московские воеводы отбили от Волоколамска короля Сигизмунда, направлявшегося к Москве, чтобы передать её в польские руки, и заставили его вернуться домой. Дворянское ополчение здесь еще раз показало в Смуту свою малопригодность к делу, которое было его сословным ремеслом и государственной обязанностью. (В. Ключевский Русская история, Т.2, полный курс лекций, лекция XLIII)
На всесословном земском соборе в начале 1613 года разгорелась борьба между родовитыми претендентами на трон, и в самый разгар борьбы какой-то дворянин из Галича подал письменное мнение о том, что ближе всех по родству к прежним царям стоит Михаил Романов и потому его и надобно выбрать в цари. Сделанное заявление вызвало бурную реакцию неприятия со стороны знати, но тут из рядов выборных выделился донской атаман и положил на стол свое писание «О природном царе Михаиле Федоровиче», что прекратило все споры и решило дело. Никто не решился перечить самой грозной русской воинской силе — донским казакам.
Романовы всегда помнили об этом и выделяли казаков среди других россиян. Совсем другую дурную память оставили по себе днепровские казаки: во-первых, они были на стороне захватчиков-поляков, а, во-вторых, они не столько воевали, сколько занимались мародерством и грабежом мирного населения. В результате украинские гайдуки в глазах русского народа оказались хуже татар времен татарского ига.
Происхождение Пасынковых от ушкуйников, пожалуй, лучше всего иллюстрируется рассказом моего отца об одном из наших предков (к сожалению я не помню его имени), который возвращался из Вятки в Филиппово в марте, когда лед на реке уже был рыхлым и ненадежным, а до ближайшего моста было очень далеко, так он после недолгого раздумья стегнул лошадей и ринулся с крутого берега на лед, который на середине реки подломился, и наш лихой предок ушел под лед вместе с тройкой лошадей.
В происхождении Пасынковых от ушкуйников находит свое объяснение наша фамильная любовь к холодному оружию — ножи не оставляли равнодушным ни моего отца, ни брата, а теперь у Никиты глаз горит при виде нового ножа. Отец из каждой командировки или поездки в отпуск обязательно привозил с собой ножи, а брат Олег делал ножи сам, например, он изготовил финку из рессорной стали 65Г и еще мне запомнился один нож из напильника, который отличался особой твердостью так, что им можно было стругать гвозди. Я тоже не отставал от старших и свой первый нож сделал из обломка полотна лучковой пилы, который нашел в сарае у деда Гриши, а в последствии я собрал коллекцию из более чем 40 ножей, примерно половина из которых изготовлена мной на основе покупных клинков, а рукояти я делал из рогов северных и благородных оленей, моржовых клыков, привезенных отцом с Севера и Дальнего Востока. Рукоять для одного из ножей я выполнил из моржового члена, который также был привезен отцом с Чукотки. Член моржовый на самом деле оказался твердым как кость и имел длину более полуметра, так, что я не сразу поверил отцу, когда он мне показал его и сказал что это. Пожалуй, самым явным образом наследие ушкуйников и любовь к ножам выразилась у меня, когда я в возрасте 15 лет устроил поножовщину во дворе на Красном Балтийце.
Всё случилось потому, что у меня всегда с собой был нож, без которого я просто никогда не выходил из дома. Все произошло совершенно случайно во дворе напротив моего подъезда, где мы на чердаке играли в «сику», карточную игру в три листика и курили сигареты. Спустившись вниз и выйдя из подъезда, я по обыкновению достал нож, срезал прутик у куста и стал строгать из него палочку. Игравший со мной в карты одноклассник попросил дать ему эту палочку, я отдал ее ему, намереваясь срезать новый прутик, а он неожиданно больно ударил ею меня по пальцам. Адреналин бросился мне в голову и я, плохо осознавая последствия, стал наносить удары ножом один за другим, причем кроме моего обидчика под горячую руку попал его приятель. Оба оказались в больнице. За эту драку с поножовщиной меня не приняли в комсомол, но зато все, кто раньше цеплялся ко мне, желая самоутвердиться за чужой счет, после этого с опаской обходили меня стороной, а в школе в мужском туалете появилась надпись: «Пимен - головорез.» Пименом меня прозвали после того, как вышел фильм «Друг мой Колька», и в нем был такой персонаж - дворовый хулиган в исполнении Савелия Крамарова, который весело напевал популярный тогда мотивчик «Мамая керо», и, когда его спросили как его зовут, он сказал: Пимен, а когда его попросили назвать настоящее имя он ответил: Вова. Никакой другой причины, кроме того, что того хулигана тоже звали Вова, у дававших мне прозвище Пимен не было, тем не менее оно прочно приклеилось. Теперь я вижу в этом некое пророчество, ибо сейчас я пишу летопись нашей фамилии, а Пимен нам школярам был известен как летописец: «Еще одно, последнее сказание, и летопись окончена» - эти строки Пушкина побудили и пионервожатого, героя фильма «Друг мой Колька» поинтересоваться, не в честь ли летописца такое прозвище.
Если в моем случае можно хоть как то проследить происхождение прозвища, то некоторые из них получались так бессмысленно и спонтанно, что только диву даешься. Во время игры в города Витя Шувалов назвал город Киншаса, что означало для Сережи Ануфриенко необходимость назвать город на «А», которые к тому времени уже «закончились». Сережа попытался оспорить факт существования такого города, но мы подтвердили правоту Вити, и тогда Сережа понял, что проиграл и в сердцах воскликнул: «У, Киншаса проклятый!» С этих пор Витю называли не иначе как Киншаса.
В школе Киншаса был всего лишь одним из многих моих одноклассников, не более, но одно примечательное мероприятие с его участием в благословенные семидесятые достойно упоминания. В советском обществе было принято коллективное поздравление мужчин с днем Советской Армии и женщин с 8 марта. Почему я оказался ответственным за поздравление женщин не помню, но я первым поставил вопрос о сборе средств для покупки подарков и предложил мужской половине сброситься по рублю. Собрав средства, я позвал Киншасу составить мне компанию, и мы отправились в центр по магазинам, среди которых первыми в списке значились ГУМ и ЦУМ, отличавшихся широким выбором товаров.
Вместе с толпой мужского населения всевозможных возрастов и национальностей мы метались от прилавка к прилавку, пока не закупили всё необходимое для поздравления наших девчонок. Как сейчас помню, мы купили пластиковые статуэтки пастушков в бурках, пасущих овечек, и по одной красной гвоздике. Простенько и со вкусом, как нам казалось: мы пастушки, они овечки.
Дело сделано, теперь можно расслабиться и отдохнуть, ведь у нас остались общественные деньги, которые жгли нам карман. Поэтому наши ноги сами понесли нас на угол Столешникова переулка и Пушкинской улицы, где был знаменитый на всю Москву пивной бар «Яма». Это был чудом сохранившийся уголок старой Москвы Гиляровского, который располагался в подвале — отсюда и название. Официальное название «Ладья» у народа было не в ходу, а на вывеске значилось просто «пивной бар».
А сейчас Киншаса был очень возбужден и рад возможности гульнуть за чужой счет, поэтому предложил прежде, чем спуститься в подвал, размяться красненьким в «Белом Аисте» напротив бара. Там наливали молдавский портвейн и коньяк, а на закуску давали ломтики ананаса такие кислые, что надо было просить посыпать их сахаром. На все оставшиеся деньги мы набрали портвейна и, поставив их на стойку в ряд, устроили соревнование: кто доберется первым до середины. Жадность Киншасы победила, и она же его и погубила, ибо он банально перебрал. Язык у него стал заплетаться еще в «Белом Аисте», и я выказал сомнение: стоит ли нам идти в бар, но Киншасу понесло и он требовал продолжения. Проспорив с ним минут пять, я махнул рукой — будь, что будет, и мы перешли переулок и спустились в «Яму». Обычно к вечеру там была очередь, но сейчас был ясный день, и народ был больше озабочен покупкой подарков к восьмому марта.
Слава богу, у нас осталось денег только на две кружки пива и несколько соленых сушек по копейке за штуку, таким образом оставалась надежда, что Киншасу не «развезет». Получив свое пиво и сушки, мы сели за столик и сразу закурили, ибо в «Аисте» этого было сделать нельзя. Пиво после портвейна — это совсем не то, что надо, ибо по правилам надо бы было сделать наоборот, но сегодня у Киншасы всё было неправильно, и я, устав от ответственности, пустил всё на самотек.
Сейчас днем здесь царила скука и летали мухи, а по вечерам здесь было весело и, бывало, летали пивные кружки и креветки. Киншасу можно было понять, ибо «Яма» была культовым местом для москвичей, и было бы грешно пройти мимо и не зайти туда и не помолиться пивному богу. Люди сюда приходили не только из-за пива, но и за атмосферой, какая присутствует в храме. Ведь первоначально на этом месте стояла церковь Воскресения, но в 1812 году она сгорела, остался один сводчатый подвал, на основании которого священник построил дом с нумерами, а в советское время здесь открыли бар, так что «Яму» можно считать пивной церковью. Выше по Столешникову переулку в похожем подвале расположен знаменитый ресторан «Арагви», там такие же сводчатые потолки, только помещение побольше, а потому своды поддерживали столпы. Примечательно, что в девяностые я частенько захаживал в «Арагви», когда там работал официантом Сережа Ануфриенко, который был автором прозвища «Киншаса».
Но сейчас были семидесятые, то есть 1968 год, и я с тоской оглядывал беленые сводчатые потолки, ожидая, пока Киншаса допьет свое пиво, сидел и вспоминал как бывало здесь людно и весело. По вечерам здесь дым стоял коромыслом, и был такой шум и гам, что разговор можно было вести чуть ли не криком. В один из вечеров веселье было настолько через край, что превратилось в драку, причем никто не помнил, что послужило началом драки, но дралась вся «Яма», и стар и млад. Тогда под сводчатыми потолками летали кружки, а дед за соседним столиком сгребал креветки с тарелок и, что не помещалось в беззубом рту, кидал в дерущихся и так радовался, что аж верещал от удовольствия. Еще я вспомнил, как напротив за одним со мной столом сидел крупный бородатый мужик с шапкой ушанкой надетой на руку, чтоб не потерять (шапки в гардеробе не принимали). Выпив несколько кружек, он пришел в такое благодушной состояние духа, что запел: «Ах, до пенсии так далеко, а до «Ямы» четыре шага».
Наконец Киншаса допил свое пиво, и мы двинулись в сторону дома. То, чего я опасался еще в «Белом Аисте», все таки случилось — Киншасу развезло и он стал шататься и плохо держаться на ногах. Периодически он терял равновесие, и почему-то это случалось всегда рядом со снежным сугробом, которые были устроены через каждые 10 метров вдоль Пушкинской улицы. Киншаса был выше меня и гораздо тяжелее, поэтому в большинстве случаев я просто не в силах был его удержать от падения, и он валился в сугроб. С грехом пополам от сугроба к сугробу мы дошли до станции метро «Проспект Маркса» (ныне «Охотный ряд»). Я долго отряхивал Киншасу, чтобы придать ему приличный вид, и, внушив ему необходимость собраться на пять минут и не шататься, провел его через турникет в метро и доставил на Красный Балтиец, доведя до порога квартиры.
Другая жертва народного юмора — Лешка Шмадьев на уроке физики узнал о существовании такой единицы измерения работы и энергии, как «джоуль», и это его привело в такой восторг и возбуждение, что он во всеуслышание предложил измерять в джоулях всё подряд, чем чуть не сорвал урок физики и был удален из класса, после чего все забыли, что он Шмадьев, и стали звать его Джоулем.
Как оказалось, любовь к ножам — это национальная черта вятчан, потомков ушкуйников, о чем свидетельствуют такие вятские частушки:
Как на нашу на гулянку
Чужой парень залетел,
Заходил, заизгибался,
Знать кинжала захотел.
Финка-нож уральской стали
Он блестит как серебро,
Он найдет себе местечко
Под девятое ребро.
Я так думаю, что мои туристические походы на байдарках по речкам также можно отнести на счет памяти о наших предках ушкуйниках. Среди всех походов особенно следует отметить поход по реке Гауе, исток которой находится в Псковской области, и потом она течет через Эстонию, Латвию и впадает в Рижский залив. В среднем течении Гауя протекает мимо города Цесис, который до XV века назывался Венден, поскольку там жили венды — прибалтийские родственники московских вятичей/вентичей. Венды жили по всему юго-восточному побережью Балтики от Вагрии до Ливонии, из их среды выделились варяги, потомки которых осели в XII веке в Заволочье, откуда потом в XIV веке пришли на Вятку и назывались уже ушкуйниками.
То есть все мы: вятичи-москвичи и вятские ушкуйники находимся в родстве с античными вендами, о которых в начале нашей эры писали Тацит и Птолемей, позиционируя их на берегах Балтики. Генрих Латвийский в XIII веке в своей хронике писал, что на Старой Горе, вокруг которой была построена потом Рига, жили венеды. Есть также археологические свидетельства присутствия венедов на Старой Горе, где были найдены деревянные божки четырехгранной формы с четырьмя ликами. Такие четырехгранные изображения богов типичны для венедской культуры и известны по археологическим находкам и описаниям в средневековых хрониках — это Свентовид из Арконы на Рюгене, збручский идол и множество других, находящихся на территории России, о чем свидетельствуют изыскания Б.А. Рыбакова (Язычество древней Руси, 1987)
В Московской области, в Шатурском районе, неподалеку от погоста Андреевские Выселки среди непроходимых болот на заросшем клюквой и мхом островке чудом сохранился древний языческий памятник - четырехгранный идол, именуемый в народе «Копь-баба». Скорее всего имя идола происходит от древнерусского «капь» - изображение, идол, истукан, болван: «Сотворив бо съ человека по капи нашей ...», «Образы творе и капи». До наших дней дошло производное от «капь» слово — капище.
Я плавал на байдарках по Мещерскому озерному краю, начав плавание с реки Бужа, вытекавшей из шатурских болот и потому вода в ней была красноватого цвета. Мещерский озерный край примыкает к бассейну реки Оки и представляет собой типичный ландшафт, который всегда предпочитали венеды и который представляет собой множество водных путей для сообщения между селениями. Собственно говоря, именно Волго-Окское междуречье являет собой прародину венедов, которые относятся к гаплогруппе R1a1-Z280 образовавшейся на Русской равнине в рамках Фатьяновской культуры еще в четвертом тысячелетии до нашей эры, а к Балтике венеды вышли во втором тысячелетии до нашей эры. И только в первом тысячелетии до н.э. на Русскую равнину и Балтику с Урала пришли угро-финны гаплогруппы N1c, которых историки упорно навязывают нам в качестве коренного населения Русской равнины, несмотря на данные ДНК-генеалогии (Клесов А.А. История ариев и эрбинов, 2018).
Когда папаша произносил тосты на семейных торжествах и говорил «род наш левитов», то он имел в виду наше священническое происхождение, а не принадлежность к еврейскому племени левитов. Примечательно, что согласно данным ДНК-генеалогии (Клесов А.А.) среди племени левитов, представляющих собой своего рода касту священников в Иудее и Израиле, чрезвычайно высоким является процент (до 65%) гаплогруппы R1a1, корни которой находятся на Русской равнине. Так что левиты и венеты по данным ДНК-генеалогии происходят от одного корня, не имеющего отношения к этническим евреям, и папаша, сам того не зная, говорил чистую правду. То есть, левиты и русские субклада R1a-Z645-Z280 имели общего предка - ария с Русской равнины, жившего там 4500 лет назад. (Клесов А.А.)
Когда я спросил у дедушки Владимира Агафангеловича о том, почему нашего пращура звали Владимир Галицкий, а не Пасынков, то он мне ответил, что фамилии появились на Руси не ранее XVII века, а до этого были прозвища. Почему Галицкий неясно, может быть это как-то связано с наименованием города Галич в Костромской губернии, которая примыкает к Вятской земле, но он припоминает, что слышал от своего отца, что это прозвище как-то связано с более южными областями.
Здесь я позволю себе историческую справку по топониму Галич. Один из самых древних — это античная река Галис в Каппадокии, название которой Страбон связывал с добычей соли. Этимология всех «галицких» топонимов обычно сводится к кельтскому названию соли (hall). Здесь следует отметить, что большая часть имен русских послов из договоров с Византией Игоря и Олега относится к кельтским языкам (А.Г. Кузьмин), привнесенными в русский язык венедами, имевшими широкие контакты с кельтами (А.А. Шахматов).
В Центральной Европе в начале железного века сложилась Халльштаттская (Hallstatt) культура, основу которой составляла промышленная добыча соли и металлургия железа. Можно сказать, что железный век в Европе начался в Халльштатте. Позднее, к IV веку до нашей эры на основе Халльштаттской в Альпах возникла кельтская латенская культура к западу от Халльштатта, и венедская культура к северу от Карпат.
Река Галис протекает по Каппадокии и впадает в Черное море там, где по данным античных авторов обитали венеты, принимавшие участие в Троянской войне против греков на стороне троянцев. Здесь же жили первые кузнецы халибы, которые «живут преимущественно добыванием и обработкой железа». (Ксенофонт «Анабасис») Очевидно, что венеты и халибы были одного роду-племени, но разного рода занятия, что в древности играло определяющую роль в именовании. По-видимому, халибы были обитателями не только южного берега Черного моря, но и Восточного Средиземноморья, если судить по названию античного города Халибон (совр. Алеппо) и данным хеттских текстов, где есть свидетельства раннего развития производства стали в этом районе. Для греков создателями железной металлургии были халибы из Причерноморья, поэтому греческое название железа и стали - халкос было производным от их имени. И первым изделием из стали по данным археологии был нож — самое нужное и полезное, что можно сделать из железа.
Археологические раскопки на Дону показали, что в VIII веке даже самые бедные могилы, не исключая женских и детских, в которых не было никакого инвентаря, кроме глиняного кувшина, обязательно содержали нож. Присутствие ножа носило явно ритуальный характер, ножи клали перед входом в камеру, обращая их острием к дромосу. Во всех древнерусских деревнях мужские погребения обычно содержали только ножи, пряжки (очевидно сам пояс из органического материала не сохранился) и горшки изготовленные на гончарном круге. Ножи - обычная находка археологов на всех древнерусских поселениях и особенно их много на капищах. Так, в Звенигороде на капище №3 их обнаружилось 42 штуки, что говорит о культовом значении ножа. В древнерусской традиции считалось, что ножи могут предотвратить стихийное бедствие - его при вихре втыкали в землю.
Римляне кельтов называли галлами, которые превосходили римлян в обработке железа и первые железоделательные центры в Европе были галльскими — это в первую очередь Халльштатт и северные предгорья Карпат, где в раннем средневековье хронисты (Иордан) позиционировали венедов.
По-видимому, к «соляной» этимологии «галицкой топонимики» следует добавить «железную», учитывая тот факт, что галлы кроме добычи соли были также знамениты как кузнецы, а первыми кузнецами были земляки венетов — халибы. К тому же и в наименовании соли и в имени халибов содержится одинаковый корень hal- . Все ранние центры металлургии железа в Европе располагались вдоль «Янтарного пути», соединявшего земли Балтийских и Адриатических венедов, и который контролировали венеды. В середине этого пути располагался Норик, который в римское время пользовался славой железоделательного центра, возникшего еще в VIII веке до нашей эры (Халльштаттская культура). С античным Нориком наша летопись связывает происхождение первых славян: «По разрушению же столпа (вавилонской башни) взяли сыновья Сима восточные страны, а сыновья Хама – южные страны, Иафетовы же взяли запад и северные страны. От этих же 70 и 2 язык произошел и народ славянский, от племени Иафета – так называемые норики, которые и есть словене. … А вот еще те же словене: белые хорваты, и сербы, и хорутане.»
В современной Восточной Европе «галльская» топонимика представлена достаточно широко: во первых это Галиция в северных Карпатах, где Иордан в шестом веке локализовал венетов и найдено множество сыродутых горнов латенского периода, а также целый ряд городов с названием Галич: Галич в Словакии, Галич в Ивано-Франковской области, Галич в Костромской области и там же поблизости Соли-Галич, имя которого объединяет русское и кельтское название соли.
На территории России начало солеварения связывают с праславянскими племенами и относят к V веку до нашей эры, но первые известия о солеварении в русских княжествах появились в письменных источниках не ранее XI - XII веков. В XII веке добыча соли была широко распространена в Поморье. Как раз тогда туда, в Заволочье с Балтики переселились варяги, получившие потом летописное имя ушкуйников. Беломорской солью, называемой «морянкой», торговали по всей Руси до начала XX века, пока её не вытеснила более дешёвая каменная соль. Начиная с XIV века соляные варницы стали известны не только в Поморье, но и в Старой Русе, Соли-Галиче, Нерехотском районе, в Городце на Волге. В XV веке появляются Ростовские, Переяславские, Тотемские и Вычегодские солеварни. С XVI веком связано освоение соляных промыслов в Прикамье, Чердыни. Некоторые города буквально выросли на соли – Соликамск, Усолье, Сольвычегодск. Все эти соляные промыслы относились к Заволочью — краю, который относился к Новгородским землям, откуда начинались все походы ушкуйников на Волгу и за Урал.
В конце концов, всё «галицкое» так или иначе происходит от венедов, также как от венедов происходят и кельты и славяне, а происхождение самих венедов по данным ДНК-генеалогии связано с Фатьяновской культурой распространенной в бронзовом веке на Русской равнине от Балтики до Среднего Поволжья.
В Каппадокии, в излучине реки Галис во втором тысячелетии до нашей эры находилась Хатусса - столица Хеттской империи, в скальном святилище которой сохранилось одно из древнейших изображений двуглавого орла. Неподалеку в Каппадокии родился Святой Георгий Победоносец, который вместе с двуглавым орлом представлены на гербе России.
Примечательно, что согласно данным ДНК-генеалогии и археологии четыре тысячи лет назад сюда, в Малую Азию с Русской равнины, с берегов Дона пришли представители Катакомбной археологической культуры, носители арийской гаплогруппы R1a1, принеся в Переднюю Азию колесницы и культуру коневодства, которая здесь стала известной под названием хурритской. Вместе с арийцами с Русской равнины в Малую Азию пришел и грифон, который в мифологии хурритов символизировал бога грозы — Нинурту, культ которого был связан с поклонением священному копью. Самое интересное, что Нинурта был первым известным драконоборцем, что позволяет его вместе с грифоном и культом копья отнести к языческим предшественникам культа Святого Георгия. Культ копья известный в Волине-Винете в варяжском Поморье (переделанном германцами в Померанию) и культ железной стрелы на Вятке, вошедший в христианскую обрядность — имеет общее происхождение и на Вятке ассоциировался со Святым Георгием. Так что, гиперборейский грифон, начав свой путь в российской Гиперборее совершил круговое путешествие: Гиперборея-Малая Азия (Анатолия, Каппадокия)-Балтика (Померания, Пруссия)-Гиперборея (северо-западная Русь).
По поводу связи прозвища нашего предка «Галицкий» с южными областями, я припоминаю, что когда я с отцом приходил в гости к бабушке с дедушкой в их комнату на Шарикоподшипниковской улице, то мы сидели под сенью большой пальмы, стоявшей прямо на столе. Довольно необычное комнатное растение для жителей северного края, к которому относится Вятка, но в этом явно что-то есть, также как не случайно напротив Крыма на южном берегу Черного моря, где растут пальмы, находится устье реки Галис, где в античности обитали венеты и халибы, наши предки.
В конце концов древность нашего рода побудила меня рассмотреть вопрос о происхождении нашей сегодняшней фамилии. Согласно ревизским сказкам и переписным книгам Вятского края от 1722 года известен Пасынковской починок (деревня), местоположение которого расписано так: Сибирская губерния, Вятская провинция, Хлыновский дистрикт, Филипова слободка. К началу ХХ века эта деревня называлась Большие Пасынки, потому, что по-соседству появились Малые Пасынки. Деревня отличается от села тем, что в деревне нет своей церкви. Примечательно, что деревня Пасынковская располагалась в верховьях реки Филиповки, на берегах которой ниже по течению стоит село Филиппово с церковью, в которой служил священником мой прадед Агафангел Николаевич Пасынков и родился мой дед Владимир Агафангелович.
Записки Владимира Игоревича Пасынкова (В.И.П.)
На этом исторические сведения различных источников заканчиваются и дальше я, Пасынков Владимир Игоревич, продолжу тем, что опишу все, что помню сам или сохранил в памяти по рассказам родителей с момента своего рождения.
Зачат я был на Мирском переулке, где жили мои родители после того, как отец окончил Академию Жуковского, которая тогда располагалась в Петровском путевом дворце неподалеку от Мирского переулка. Потом они переехали в более просторную комнату на улице Левитана, где я и родился 23 марта 1952 года. Здесь я жил до пятилетнего возраста и это было время, когда деревья были большими. Величиной с дом казалась деревянная горка, которую заливали зимой для катания, а забор детского садика виделся мне выше кремлевской стены. Помимо детского садика меня по очереди оставляли на попечение бабушек.
Про свою бытность в Подольске у бабушки Наташи и дедушки Гриши я уже рассказывал, а на улице Левитана мне запомнилось одно происшествие. Я сидел с бабушкой Наташей, которая грызла семечки, оставшиеся после съеденного арбуза, и я тоже решил попробовать. Но семечки были такие скользкие, что одна из них оказалась у меня в дыхательном горле, и я стал хрипеть и задыхаться, чем до смерти напугал бабушку. Она сразу побежала к соседям, у которых была машина «Победа», на которой они меня отвезли в ближайшую больницу. Слава богу, косточка еще не успела пройти далеко и для операции по ее извлечению потребовались только длинные щипцы-зажим. На такой же Победе только с шашечками такси, родители меня привезли обратно домой, испытав облегчение после треволнений.
Примерно в этом же возрасте около трех лет я еще раз стал причиной больших тревог и переживаний в семье. Родители поручили старшему брату вывести меня на прогулку. Была зима или ее конец, поскольку везде было много сугробов рыхлого снега, у каждого из которых я норовил задержаться и покопаться в нем с помощью маленькой лопатки. У меня тогда была белая цигейковая шубка с подпалинами, которая потом по наследству перешла к моей сестре Ноне и в которой я почти сливался с сугробами такой же расцветки. Вероятно это послужило причиной того, что в какой-то момент Олег не уследил за мной и я потерялся сроднившись с сугробом, не придав этому совершенно никакого значения. Меня совершенно не волновал тот факт, что я потерялся и остался один одинешенек, я и не думал плакать или огорчаться по этому поводу. Так меня и обнаружил милиционер спокойно ковыряющегося в снегу без призора.
Рассудив так, что мой дом должен быть неподалеку, милиционер повел меня к ближайшему и спросил: «Это твой дом?», на что я утвердительно кивнул головой. Потом он задал такой же вопрос относительно ближайшего подъезда и опять я кивнул головой, далее последовали такие же вопросы относительно этажа и квартиры, которые также были моими, но на последний вопрос уже не мне, а открывавшему дверь в квартире: «Ваш?», милиционер получал ответ «Нет». И так мы ходили по домам и квартирам и продолжалось это довольно долго, пока милиционер не устал и не потерял надежду вернуть меня домой таким методом, после чего он поменял тактику, отвел меня в отделение милиции и стал ждать, когда родители хватятся меня и начнут обзванивать больницы и отделения милиции. Я не сидел на месте и слонялся по всему отделению, не зная чем заняться, поэтому милиционер снабдил меня игрушечным пистолетом-автоматом с трещоткой, которая имитировала звук выстрелов. И я, ничуть не печалясь от того, что рядом со мной нет ни папы ни мамы, весело расстреливал всё отделение.
По рассказам моего отца, когда он приехал забрать меня, то весь личный состав отделения вздохнул с облегчением, ибо я их уже достал своим беспокойным поведением. Опять же по свидетельству моего отца я с детства обладал независимым характером, и он дал мне прозвище «Чьи ноги - того дорога», которое появилось в связи стем, что я демонстрировал свою самостоятельность всегда и везде. Когда папа сажал меня себе на плечи, то я безропотно сидел «вместо шляпы» и путь мой лежал в полном согласии с несущим меня папой, но как только он меня спускал на землю и давал свободу, я тут же разворачивал оглобли на 90 или 180 градусов и шел в другом направлении.
В раннем детстве, когда я гостил у бабушки Аги (Агния Павловна), которая жила в то время с дедушкой Володей в Чкаловске, я заразился от соседской девочки желтухой и попал в Боткинскую больницу. Сначала болезнь никак себя не проявляла, кроме темно-красной мочи и я резвился как здоровый — бегал по общей палате, дрался подушками с соседями и нарушал дисциплину. Но скоро веселью наступил конец, когда во время очередного обхода один из врачей вдруг переменился в лице, и меня срочно перевели в отдельную одноместную палату и строго настрого приказали не подыматься с постели. Причиной таких перемен был радикально желтый цвет моих зрачков и всего тела, поэтому мое выздоровление затянулось на долгих два месяца. Одноместная палата называлась боксом и имела три стеклянные прозрачные стены — одна с коридором и две с такими же боксами, как у меня.
В одном из соседних боксов лежала девочка постарше, что сразу вызвало у меня интерес и я познакомился с соседкой. Мы общались через стенку и вся наша жизнь была на виду друг у друга, включая и отправление большой и малой нужды. Если первая не представляла ни для одного из нас никакого интереса, то разница в подходе к унитазу для мочеиспускания сразу заинтересовала мою соседку и вскоре она научилась писать стоя, чем меня очень удивила.
Через несколько лет после желтухи я опять попал надолго в больницу с аппендицитом. Это пребывание в больнице мне запомнилось тем, что со мной происходило непосредственно перед операцией. Когда меня привезли на каталке в операционную, то там шла предыдущая операция и на операционном столе лежала молодая девушка, тоже с аппендицитом. Поскольку моему взору была открыта нижняя часть её живота, то можно понять, что привлекло внимание подростка. Одна из медсестер подошла ко мне и надела мне маску с наркозом, которую я движениями носа умудрился сдвинуть набок и смог дышать помимо маски без наркоза и смотреть на интересующий меня мохнатый объект. Но очень скоро медсестра раскрыла мою хитрость и с возгласом «Да он шельмует!» водрузила маску на место и стала держать ее рукой, а я стал проваливаться в сон. На границе сна и бодрствования мне привиделось, что я тону в большой тарелке с липким и вонючим киселем, а по краю тарелки идет голубой орнамент точь в точь такой же как в операционной на стенах под потолком. И вот я барахтаюсь и пытаюсь выбраться, но огромных размеров медсестра жестоко пресекает мои попытки и запихивает меня обратно в огромную тарелку с сопливым киселем.
Вообще я в детстве много болел так, что часто попадал в больницы, чем очень расстраивал родителей, особенно маму, которая смолоду хотела быть врачом, но ее папа, мой дедушка Гриша не разрешил ей поступать в медицинский институт, поскольку это было в 1941 году и студентов из медицинского со второго курса брали на фронт в медсанбат. Поэтому мама вместо медицинского поступила в Институт иностранных языков, который так и не закончила, потому как вынуждена была уйти с четвертого курса в связи с рождением моего старшего брата Олега 1 декабря 1945 года.
Рождение третьего ребенка - моей сестры Нонны 17 июля 1957 года дало основание для получения отдельной квартиры и к новому году мы уже въехали в новую двухкомнатную квартиру на «Красном Балтийце» по адресу Подмосковное шоссе дом 19/2 квартира 32, в которой я проживаю до сих пор.
Еще до моего рождения мама оставила работу, занялась воспитанием детей и перешла в разряд домохозяек. Мне было пять лет, брату двенадцать и и все мы требовали неусыпного контроля и доставляли массу беспокойства родителям, что подтверждается данными нам с братом от отца двумя прозвищами: «Вовка пупс шпаренный» и «Волека пупс штопаный». Прозвища мы получили в связи с тем, что я умудрился обварить ногу в кипятке и попал в больницу с ожогом второй степени, а Олег распорол себе ягодичную мышцу, на которую пришлось наложить швы, заштопать то бишь. Сестру Нонну папаша в раннем детстве звал «Пик-пипик», или просто «Пика». По-видимому, он её так называл потому, что Нонна при воздействии внешней среды, заподозренной во враждебности, издавала писк, что есть защитная реакция, подобно тому, как суслик или сычик издают звук «И» при виде барсука или койота, тем самым отпугивая их и предупреждая всех об опасности. Потом, когда Нонна стала больше проводить времени со мной, она бросила эту девчоночью привычку. Родители все чаще поручали мне сестру и она ходила гулять со мной, поэтому больше общалась не с девчонками, а с моими друзьями, что привело к тому, что вместо кукол и классиков, она играла с палками, в чижика и была своей среди моих пацанов. То есть, раз мне доверили ее воспитание, то я ее воспитывал как мальчишку и это сыграло свою положительную роль, ибо в последствии в ее характере совсем не было той стервозности, которую мы часто наблюдаем в девочках, выросших в сугубо женском обществе, большинство членов которого заняты самолюбованием. Несмотря на "мальчишеское" воспитание, когда в юности Нонна играла в школьном драмкружке, то дамы в кринолинах в ее исполнении хорошо смотрелись в обществе кавалеров во фраках и цилиндрах.
В раннем детстве я отличался отсутствием аппетита и плохо ел, поэтому при моем кормлении родители использовали такое детское впечатление: в деревенском дворе открываются ворота и в них въезжает запряженная в телегу лошадь. Увиденное настолько потрясло меня, что я открыл рот от удивления и долго не закрывал его. Родители запомнили это и, поднося ложку к моему рту, стали говорить: «ворота открываются», на что я, памятуя об увиденном, открывал рот. Постепенно картинка с воротами и лошадью потускнела и средство перестало действовать. Но к этому времени подоспело новое впечатление, которое я получил от увиденного мной процесса открытия шлюзов, когда ехал с родителями в электричке между станциями Покровская-Стрешнево и Тушинская Рижской железной дороги. Шлюз был ну очень большими воротами, через которые проплывал целый пароход, поэтому я не мог не отреагировать и открыл рот от удивления. С этой поры меня кормили, поднося ложку ко рту и приговаривая: «шлюзы открываются».
Немного позднее, сидя в электричке, следующей от нашего Красного Балтийца в сторону Опалихи, где летом мы устраивали пикники, а зимой катались на лыжах я услышал объявление машиниста: «Следующая станция Трикотажная». Это было время, описанное Корнеем Чуковским в книге «От двух до пяти», и я, находясь в этом возрасте, учился новым словам. Отец рассказывал мне потом, что после этого объявления я надолго ушел в себя и беззвучно шевелил губами, пока вдруг во всеуслышание громко не объявил: «Тиркотажная», чем очень всех развеселил.
В детстве основным источником дохода для мальчишек было собирание пустых бутылок и сдача их в пункты приема. Сданные пустые бутылки обычно конвертировались в мороженое. Как-то раз недалеко от платформы Красный Балтиец, я нашел пустую бутылку, на этикетке которой была надпись «Перцовка». Я спросил у папы, что это значит и он мне ответил, что «перцовка» - это очень плохая вещь, гадость. Усвоив науку, я стал применять новое знание на практике и, когда меня кто-нибудь обижал или делал мне что-нибудь неприятное, то я ругал его новым страшным ругательством и говорил: «Ну ты, перцовка!». Старшие ребята, которые чаще всего и были моими обидчиками, по-видимому уже были знакомы с содержимым бутылок с надписью «перцовка» и потому посмеивались надо мной, а во дворе все стали звать меня «перцовкой». Я это воспринимал в порядке вещей, поскольку понимал, что если я их так обзываю, то я сам для них тоже плохой, перцовка то есть. Когда я выходил во двор, то меня встречали возгласом: «А, вот и перцовка пришел! Сейчас он задаст нам перцу!»
На Красном Балтийце со мной случилось много того, что можно обозначить определением «впервые», в частности, я научился матерным словам при довольно комичных и драматичных обстоятельствах. Как то раз, выйдя из подъезда во двор погулять я увидел напротив подъезда на детских качелях двух недорослей в форме учеников ремесленного училища. Речь их для меня была похожа на иностранную, ибо большей частью состояла из незнакомых мне слов и оборотов. Этот неизвестный мне диалект назывался русский мат, и они на нем разговаривали. Я постарался всё запомнить точь в точь, чтобы потом воспроизвести услышанное, что я не замедлил сделать с гордостью выложив новый словарный запас перед старшими ребятами ровесниками моего брата Олега. Эффект был как от выступления Аркадия Райкина — ребята хохотали до упаду и сразу предложили расширить аудиторию и повели меня показывать публике в ближайший магазин. На сей раз реакция была неоднозначной: бабки из очереди возмущались, мужики снисходительно улыбались, а приведшие меня ребята же всё также хохотали. Мои гастроли продолжались до тех пор, пока мы не обошли все магазины по соседству и везде публика не оставалась равнодушной. Вдохновленный успехом, я пришел домой и решил повторить выступление для родителей, но здесь меня ждало разочарование, ибо результатом был не смех и ликование, но спущенные штаны и порка ремнем. Так «через казенную часть», как говорил папа, я понял, что не всякое новое знание достойно применения, но может отрицательно сказаться на моей заднице.
Много позднее, уже сам став отцом, я прогуливался со своим сыном Никитой, который находился в таком же возрасте, как я тогда и, только что научившись читать, шел по улице и читал все попадавшиеся по пути вывески и надписи: булочная кондитерская, аптека и так далее, пока наш путь не пролег вдоль забора, на котором ученик начальной школы написал самое знаменитое матерное слово из трех букв. Надпись была сделана в соответствии с той прописью, которая была принята для правописания в начальной школе и буква «х» была написана не крестиком, но округлыми скобочками, поэтому Никита сначала прочел: «ауй», потом пригляделся повнимательней и поправился: «нет, х-й какой-то». Я тихо давился от смеха, но понимал, что от моей реакции зависит то, в каком свете будет воспринято Никитой это новое знание, и не хотел повторения моего печального опыта, а потому скрыл свою реакцию, чтобы у сына не отложилось это в памяти как забава.
В возрасте «от двух до пяти» моя сестра Нонна отметилась в словотворчестве и называла свои маленькие ботиночки «мычики». Потом, став постарше и перестав коверкать слова, она нашла в стенном шкафу свою старую детскую обувь и сказала: «А эти ботиночки называются мычики».
В раннем детстве мою сестру Нонну чаще всего отдавали на попечение брата, меня то есть. Мы вместе гуляли, играли и во дворе нас часто называли «Вовка с Нонкой». Мне запомнился один эпизод, когда мы с Нонной отправились под новый год довольно далеко через железнодорожные пути по пешеходному мосту на Ленинградский рынок. Там помимо сельскохозяйственной продукции на довольно большой площади торговали различными промышленными товарами, среди которых нас привлекли прилавки с ёлочными игрушками. Нонна была в том возрасте, когда её не было видно из-за прилавка, чем я и воспользовался, это было моё секретное оружие. Пока я приценивался, беря в руки и разглядывая игрушки, я отвлекал продавца и слегка толкал Нонну под прилавком ногой. В этот момент она, обученная мной, из-под прилавка протягивала руку, брала с краю ближайшую игрушку и прятала ее в карман. Елочных игрушек у нас дома было предостаточно, но эти, добытые нами самими были для нас особенно ценными.
Шли годы, дети росли и однажды во время прогулки рядом с Тимирязевским парком в маму сзади врезался мальчишка на велосипеде — так она оказалась в соседнем ЦИТО с травмой позвоночника. Там она познакомилась с медперсоналом, закончила курсы медсестер и стала работать медсестрой, реализовав частично мечту своей юности, которую ей не дал воплотить ее папа Григорий Иванович Мельников. И только после злополучной травмы она исполнилась решимости пойти работать в медицинское учреждение пусть не врачом, а медсестрой, но всё таки мечта сбылась.
Далее свои записки я продолжу в хаотичном порядке на подобие содержимого ящика письменного стола, который стоял у балкона в большой комнате квартиры №32. В ящике было великое множество разных мелких предметов вне какой-либо связи с письменными принадлежностями, кроме разве нескольких старых авторучек, давно вышедших из строя. Здесь было всё: старые наручные часы, вырванные папашины зубы, монеты разных стран и наши монеты вышедшие из употребления, свисток, головоломки, значки, пивные пробки, перочинные ножики, памятные медали, кусочки сургуча и печать-экслибрис прадеда, шарики стеклянные и можжевеловые, кусочки бечевки, и прочее, прочее, прочее, почти как в карманах у Гекльбери Финна. Не хватало только, разве что, дохлой кошки на веревке. Зато в этом ящике лежала трофейная немецкая ракетница, в которую мой брат Олег запрессовал стальную втулку под шестнадцатый калибр дробового патрона, которые он использовал, будучи членом общества охотников и имея соответствующего калибра дробовик. За какой-то надобностью ракетница была заряжена дробовым патроном, что едва не стоило мне жизни, ибо, если в первом акте в столе лежит ракетница, то, по закону жанра, в третьем она должна выстрелить.
Я сидел дома и готовился к экзаменам в МАИ, решая математические задачи, когда ко мне позвонили в дверь и на пороге стоял Генка Кожин. Сославшись на занятость, я попытался его выпроводить, но не получилось — он был на редкость настырный и обещал не мешать мне. Я вернулся к прерванному занятию за журнальным столиком, а он, сев рядом у письменного стола, занялся изучением содержимого ящика письменного стола. Я понятия не имел, чем он там занят, ибо у меня никак не получалось решить задачу и я был настолько вовлечен в процесс, что даже не поднял головы, когда Генка обратился ко мне по имени. Через несколько секунд раздался страшный грохот и моему взору предстал корчащийся на полу от истерического смеха Генка рядом с дымящейся ракетницей и разбитые стекла балкона вместе с изрешеченной дробью рамой. Только спустя много лет Генка признался, что, когда он меня окликнул по имени, он навел ракетницу на меня и хотел пошутить, щелкнув курком, но я никак не реагировал, а он же обещал не мешать, поэтому он навел прицел на проезжавшую мимо балкона машину и нажал курок. Так я понял, что у меня есть ангел хранитель и я могу называть себя дважды рожденным, как Дионис.
Надо признать, что я, как и всякий нормальный подросток, притягивал неприятности и потому они со мной случались. В самом начале 1958 года сразу после того, как мы въехали в новую квартиру на Красном Балтийце, я стоял у окна в полупустой маленькой комнате, где стояла кроватка со спавшей в ней моей сестрой Нонной, которой не было еще и годика. Была зима и центральное отопление плохо справлялось со своей задачей, потому в комнате на полу стояла электрическая плитка с раскаленной до красна открытой спиралью. Комната была практически пустая и кроме детской кроватки и плитки в ней ничего не было. Единственное, что сообщало комнате некое подобие уюта, это были тюлевые занавески на окне, одну из которых я отдернул, чтобы улучшить себе обзор панорамы за окном. Я не заметил как отдернутая мной занавеска попала на плитку и загорелась. Мне было пять лет и я, обнаружив за спиной горящую занавеску не нашел ничего лучшего чем закричать: «Пожар!». На мой крик прибежала мама, но не смогла открыть дверь из-за разницы давления, образовавшегося в результате горения, но всё это я понял много позднее, когда познакомился с законами физики, а сейчас я просто звал на помощь. Мама сообразила разбить одно из стекол на двери, которая в верхней своей части была застеклена четырьмя стеклами, и только после этого смогла открыть дверь и начать тушить горящую занавеску. В это время на полу уже плясали маленькие язычки пламени, и пока мама была занята занавеской, а я занялся язычками на полу, которые я гасил, кидая на них осколки разбитого дверного стекла. В последствии мама, рассказывая о случившемся, с удивлением отмечала, что якобы взрывной волной осколки стекла отнесло через всю комнату к окну.
Все-таки удивительная вещь память, сохраняя как кусочки мозаики отдельные образы, из которых совсем не просто сложить какую-либо цельную картину, но мне ничего не остается, как просто высыпать из своей черепной коробки эти цветные кусочки калейдоскопа жизни.
Первым делом следует рассказать про наши семейные праздничные застолья, на которые мой папаша любил собирать всю родню. Он часто повторял поговорку, что настоящая семья — это семь «Я», где есть семь детей, как у моего прапрадеда Николая.
Подготовка к празднику начиналась загодя с приготовления заливного из судака и выпечки рыбных пирогов. Оба блюда появились в нашем праздничном меню благодаря бабушке Наташе, которая сумела объединить традиции двух регионов: по женской линии это была Балтика, а по мужской — Вятская губерния, где рыбные пироги были обязательны для праздничного застолья. Когда мамаша пекла пироги, то папаша весь в предвкушении сидел на кухне и впитывал запахи. Как только мамаша доставала противень с пирогом, папаша уже сидел наготове с ножом, чтобы отрезать пробный кусок. Мама говорила ему: «Подожди, пусть хоть немного остынет, обожжешься»! Но терпежу никакого не было, и папаша с пылу с жару снимал первую пробу и, обжигаясь, урчал от удовольствия, прямо как кот.
На следующий день все начиналось с раздвижки стола, в результате чего его площадь увеличивалась в два раза, чтобы можно было усадить всех гостей. Гостями были бабушки и дедушки, дяди и тети и иногда знакомые супружеские пары. Первыми всегда приходили бабушки и дедушки, помню как меня всегда тискала и прижимала к себе бабушка Ага (Агния Павловна), целовала и обязательно совала в мою ладошку какой-нибудь гостинец — обычно это была шоколадная медалька в золотистой фольге. От бабушки пахло нафталином, а из этих медалек я сделал пиратский клад под шкафом в комнате у родителей, где я складывал эти шоколадки как золотые монетки в маленький игрушечный сундучок.
Пока мамаша с бабушкой Наташей были заняты приготовлением блюд на кухне, я сновал между кухней и гостиной, которая у нас называлась «большая комната», стараясь ничего не упустить. Главным объектом моего внимания была колбаса, меня даже называли «главный колбасник», поскольку я всегда первый оказывался там, где нарезали колбасу, чтобы съесть то, что не годилось на стол: «жопки» от батонов колбасы и другие обрезки. А какая это была вкусная колбаса моего детства! Моими любимыми были «докторская» и «любительская», копченую я не любил — слишком сухая на мой детский вкус.
Это для меня не было ничего вкуснее колбасы, а для взрослых главными холодными закусками было заливное из судака и салат из крабов. Оба блюда готовились по рецепту из шикарной книги «Кулинария» 1955 года издания, которая весила больше трех килограмм и была просто кладезем всяких вкусностей. Я обожал разглядывать цветные иллюстрации всяких яств, выполненных на глянцевой мелованной бумаге, одни названия которых приводили духовное вещество в трепет: «Волованы с икрой и крабами», «Поросенок заливной целиком», «Осетрина зажаренная на вертеле». И, самое главное, что все это было в магазинах и было доступно во времена моего детства. Я помню на прилавках магазина круглые синего цвета жестяные банки с черной икрой, которую мы могли себе позволить купить без напряга. Это потом черная икра исчезла с прилавков и превратилась в некий юмористический фетиш, дефицит.
Ах, какая это была чудная книга! Одни виды сервированных столов в ресторане могли привести к потере сознания! Став постарше на одной из фотографий ресторанов я узнал сводчатые потолки моего любимого ресторана «Арагви», в это время меня уже привлекало содержимое других страниц любимой книги, где рассказывалось о напитках. Вот некоторые из них - Коктейль «Москва»: Настойка горькая можжевеловая (25г), Ликер «Южный» желтый (10г), Ликер вишневый (10г), Ликер ароматный (5г), Сок лимонный (5г), Фрукты консервированные (5г), Лёд (15г); Коктейль «Таран»: Ликер «Шартрез» (15г), Ликер мятный (5г), Настойка «Перцовка» (5г), Коньяк или настойка «Старка» (25г), Сок лимонный (5г), Фрукты консервированные (5г), Лёд (15г); Коктейль «Загадка»: Вермут (30г), Коньяк (30г), Ликер апельсиновый (20г), Фрукты консервированные (5г), Сок лимонный (5г), Лёд (10г). Это умопомрачительно! Веня Ерофеев бы точно оценил неземную красоту этих рецептов.
Имея такую волшебную книгу просто невозможно было быть плохим кулинаром, и мама замечательно вкусно готовила. Особенно мне нравились её котлеты, они были такими вкусными, что пальчики оближешь. Однажды, будучи еще совсем маленьким, я во время обеденного поглощения котлеты внезапно испытал приступ альтруизма и решил поделиться котлетой с мамой. Как от сердца отрывая, я отломил крошечный кусочек котлетки и сказал: «Мама, вот тебе кусочек котлетки»! «Спасибо, Вовочка» - отвечала мама, но кусочек от щедрот моих был таким маленьким, что по дороге он исчез, упал наверное. Меня подняли на смех.
Этот смех еще можно было пережить, а вот, когда меня на семейных застольях ставили на табурет и просили спеть песенку про кузнечика, и я на куплете: «И вот пришла лягушка, прожорливое брюшко, и съела кузнеца» заливался горючими слезами, то смех подвыпившей публики очень ранил, и маме приходилось долго меня успокаивать.
Наконец гости, насытив свои утробы, начинали испытывать другие потребности и просили маму сыграть на пианино и спеть. Пианино подарила нам бабушка Наташа, воспитанница пансиона для благородных девиц в Таллине времен Российской империи. Уж кому, как не ей, было знать, что должна из себя представлять благородная девица, и купила пианино для дочки. У мамы был приятный грудной голос, и она замечательно себе аккомпанировала, к великому удовольствию гостей.
Кроме кулинарных и музыкальных талантов мама обладала многими другими: она умела шить, вязать и вообще была рукодельной. После окончания курсов кройки и шитья у нее осталось учебное пособие, содержащее образцы для изготовления карманов различного типа и других элементов портняжной премудрости. Пользуясь этой методичкой, я впоследствии научился шить сам и особенно мне это пригодилось, когда я шил свои первые модные штаны из плюша, но об этом позднее, это отдельная история.
В детстве, как впрочем на протяжении всей жизни, моим любимым занятием было чтение книг. У нас был широчайший выбор детской литературы: кроме Чиполлино, Буратино и других привычных книг, у нас были книги про Гурвинека и других героев писателей разных стран. Больше всего мне нравился Кьёдино — железный мальчик с утюгами вместо ступней ног. Вообще сказки Джани Родари были для меня целым миром, герои которого жили у меня в голове. Бенвенуто, не сидящий ни минуты, художник, картины которого оживали, пират, притворявшийся королем — все это я знал наизусть, поэтому утром в воскресенье папаша, заходя в комнату, где спали мы с братом, запевал: «Как у Тыквы старика ...», а я сквозь сон отвечал: «в кухне правая рука, в спальне левая рука, если ноги на пороге, нос в окошке чердака», и окончательно просыпался. С Олегом такой фокус не проходил.
Мой брат Олег, как многие его сверстники в шестидесятые, увлекался радиоэлектроникой — тогда были в моде портативные транзисторные радиоприемники, которые большинству были не по карману, но в журнале «Радио» можно было найти схемы и рекомендации по сборке. Радиодетали и все комплектующие продавались в магазине на Пятницкой и в Детском мире, и среди запчастей не хватало только корпуса, в качестве которого чаще всего использовали обычную пластмассовую мыльницу. Так вот, Олег сидел дома и паял свой первый транзисторный приемник и сначала у него ничего не получалось, но наконец его труды увенчались успехом и из динамика раздались членораздельные звуки, скорее всего это был голос диктора, поскольку Олег издал радостный вопль: «Говорит!». Мама, как обычно, была на кухне, а Олег в комнате, отделенной от кухни двумя коридорами, и поэтому ей послышалось: «Горит!» и она, памятуя о недавнем пожаре, устроенном мной в маленькой комнате, помчалась туда и только увидев, что ничего не горит, стала выяснять кто кричал и почему, а Олег поделился с ней своей радостью.
Мамин брат дядя Слава (Вячеслав Григорьевич Мельников) в свое время поразил меня тем, что своими руками собрал телевизор. Это было до транзисторной эры и телевизор был ламповый, что не умаляло в моих глазах достижение дяди.
Определенным образом между дядей Славой и его племянником Олегом существовала тесная связь, выражавшаяся в общих устремлениях их духовного вещества. Олег рано увлекся автомобильной техникой, правда в шестнадцать лет он мог рассчитывать только на мотороллер, но это было лишь начало.
Уже став опытным байкером, Олег не слезал с мотороллера ни зимой ни летом и как-то зимой, когда после оттепели грянули морозы и снежная слякоть застыла в виде множества пересекающихся рытвин, Олег вместе с мотороллером оказались на мостовой, что привело к травме основания черепа и Олег очутился в нашем ЦИТО, где уже к тому времени работала мама. Когда я навестил Олега в ЦИТО, у него половина лица была парализована и он мог смеяться только одной половиной лица — другая оставалась как мертвая и один глаз вместе с половиной губы были как застывшая маска. Впечатление не для слабонервных. Но, слава богу, как рассказывал брат, он ночью стукнулся головой об тумбочку и лицевой нерв, зажатый в трещине у основания черепа вышел из защемления и нормальная мимика восстановилась. К положительным последствиям этой травмы можно отнести тот факт, что, отец, посчитав двухколесный транспорт слишком опасным, дал Олегу денег на четыре колеса и он купил старенький «Москвич», который в послевоенные годы стали делать на вывезенном из Германии трофейном оборудовании фирмы Опель и который был копией немецкой машины «Опель-кадет». На этой машине я получал от брата первые уроки вождения. Это была серенькая машинка, у которой вместо родного слабенького двигателя стоял мощный мотор от 408-го «Москвича» и она летала как ласточка — так ласково называл Олег свою машину.
Машина была куплена с условием, что Олег будет время от времени возить родителей на дачу, которая стояла на участках выделенных работникам ЦИТО, чем мама воспользовалась вместе со своей мамой, моей бабушкой Натальей Павловной Мельниковой, которая тоже работала в ЦИТО нянечкой.
Участки ЦИТО располагались рядом со старинным городом Бронницы стоявшим на берегах реки Москвы, впадавшей южнее у Коломны в Оку, на берегах которой стоит Серпухов, где родилась мама. Это были исконные земли племени вятичей, составивших основу населения Московского княжества, сплотившего вокруг себя всех великороссов и составившего основу России. Вятичи и Вятка слова однокоренные, ибо происходят от одного корня — вент/венд, связанного с древнейшим населением России венедами, потомками населения Фатьяновской культуры, распространенной в бронзовом веке от Урала до Балтики. Первоначально в славянском языке не было звука «я», который образовался позднее из носового звука «ен», представленного буквой «юс большой», который вышел из употребления еще при Петре I. Так что раньше вятичи и Вятка произносились как вентичи и Вентка, что этимологически связано с именем венедов, оставивших на берегах Балтики такие топонимы, как река Вента и города Виндава (совр. Вентспилс), Венден (совр. Цесис).
Дядя Слава для поездок на дачу купил мотоцикл с коляской, в которой гордо восседала в мотоциклетном шлеме его мама, моя бабушка Наталья Павловна. Из соображений безопасности и по просьбе бабушки ехали они медленно и потому долго, отчего по пути на дачу пролегавшем по старой Рязанской дороге они обязательно останавливались на обед в столовой расположенной на живописном холме прямо у дороги, где ели борщ и пожарские котлеты. Бабушка вместе с дядей Славой владели смежным с нами участком и мы ходили друг к другу в гости через специально оставленную дырку в углу в заборе. Бабушка на даче держала кур, которые жили в маленьком сарайчике и резвились в загончике рядом с курятником, поэтому у них всегда были свежие яйца и молодые петушки для супа.
Суп из петуха был бабушкиным фирменным блюдом и в связи с этим мне вспоминается один эпизод из детства, когда я в возрасте лет семи, а Нонна, соответственно, была двух лет от роду, и мы под опекой бабушки Наташи отдыхали в снятом на лето доме в деревне Кузнечики недалеко от Подольска. Дом стоял на краю деревни ближе к лесу, а сама деревня располагалась поодаль через небольшой пологий овраг по которому пролегала тропинка. Однажды мы — я, Нонна и бабушка отправились в деревню купить петушка на обед и на обратном пути Нонна стала просить бабушку дать ей подержать петушка. Бабушка несла петуха как положено, крепко держа за ноги и, хоть он и пытался хлопать крыльями, вырваться на свободу у него не было шансов. Нонна долго уговаривала бабушку дать ей понести птицу: «Бабушка, ну дай мне подержать петушка», на что бабушка отвечала, что она непременно его упустит. Нонна не унималась и продолжала клянчить, что надоело бабушке и она сдалась. Но Нонна неправильно взяла петуха двумя руками в обнимку за тело и не прошло и минуты, как петух взбрыкнул, захлопал крыльями и не успела Нонна сказать «Ай», как он уже нёсся по дороге прочь. Теперь настала бабушкина очередь запричитать: «Ай, ай-я-ай» и «Вовочка, лови петуха!». Я с присущим мне охотничьим инстинктом с радостью бросился вслед за беглецом и гнал его без передышки по всей деревне, перелезая через заборы и, наконец загнал петуха в угол, поймал и, правильно держа его за ноги, вернул бабушке преисполненный гордости удачливого охотника.
Лето в деревне Кузнечики мне запомнилось не только потому, что это было последнее лето перед тем, как мне предстояло пойти в школу в первый класс. Дома меня ждала новая школьная форма и ранец с букварем и другими учебниками, и я чувствовал себя как Буратино, которому не хотелось идти в школу, ведь летом в деревне столько интересного. Например гуси, если их немного подразнить, то они с шипением бросятся за тобой, а тебе только этого и надо. На опушке у леса стояла избушка лесника, у которого была корова и коза неравнодушная к моей персоне настолько, что каждый раз, когда я пытался незаметно пройти в лес по тропинке мимо избушки, она обязательно оказывалась поблизости и воинственно нагнув рогатую голову норовила меня боднуть. Один раз, пытаясь увернуться от её рогов, я попятился и упал задом в корыто с поросячьими помоями. Пришлось возвращаться домой и переодеваться. Дорога к лесу проходила по краю поля, в котором среди зревших колосьев пшеницы ярко синели васильки и всё это вместе со сбежавшими петушками, шипящими гусями, бодливой козой и прочими прелестями сельской жизни составляло яркую картину лета в деревне, что для городского жителя было самым лучшим живописным полотном, которое не увидишь ни в одной картинной галерее.
В лес мы ходили не только по грибы и ягоды, там была речка, где мы купались, а однажды я с деревенским другом пошел в лес нарезать прутьев орешника, из которых мы намеревались сделать стрелы для лука. Мы шли обратно и пели песни, неся прутья, и уже пересекали поляну у речки и нам оставалось только подняться на пригорок и выйти на опушку у дома лесника, когда я, шедший впереди, услышал сзади себя вместо песни нечленораздельные вопли моего деревенского друга. Оглянувшись назад я увидел как он бегает кругами по поляне, машет руками и истошно кричит. Ничего не понимая, я смеялся над ним и показывал на него пальцем, пока не ощутил первый укус пчелы и не увидел их целый рой вокруг себя. Тогда мне стало не до смеха и я присоединился к своему другу в исполнении безумной пляски. Так мы бегали по поляне перед речкой, махали руками и кричали от боли, пока я не догадался спрятаться от пчел в речке, и мы прыгнули с берега в речку и скрылись под водой, а, чтобы они нас снова не нашли, мы спрятались под мостиком, с которого деревенские бабы полоскали бельё. Мы сидели там, периодически ныряя и прячась, пока не убедились, что пчелы улетели, и только тогда вылезли мокрые, покусанные и пошли домой. Дома, увидев меня мокрого и опухшего от укусов, бабушка сначала только и могла, что всплеснуть руками и сказать: «Батюшки»! Но быстро оправилась от испуга и стала искать и выдергивать из меня пчелиные жала, прикладывая к укушенным местам холодное лезвие ножа, чтобы уменьшить опухоль. Пчелы потрудились изрядно, они искусали меня всего, а одну мертвую пчелу бабушка достала из моего уха. Я терпел, пока бабушка извлекала из меня жала и думал: и где это только мы умудрились их потревожить?
Как потомок ушкуйников, я не могу не рассказать о том, что мне посчастливилось найти в Кузнечиках немецкий штык-нож, оказавшийся там после проходивших там в Великую Отечественную войну боев. Штык был весь ржавый, но еще вполне пригодный для использования в качестве ножа. Я его отчистил от ржавчины, наточил и очень гордился находкой, но сделал ошибку — показал его приехавшему навестить нас отцу. Папаша справедливо рассудил, что такой нож является холодным оружием и даже взрослый человек не имеет права владеть им без специального разрешения, и закинул этот штык в заросший крапивой соседний овраг от греха подальше. Вращаясь на лету, штык срезал макушки кустов малины, и я по этому следу хотел потом разыскать его, но так и не нашел.
Кузнечики остались в далеком прошлом, а загородная жизнь Пасынковых продолжилась на даче под Бронницами, которая стала эквивалентом нашего родового гнезда, потому, что на ней отдыхали все члены нашей семьи: папа, мама, я, Олег, Нонна, а также здесь обычно проводили лето дочки Олега — Таня и Лена. Потом, когда у Нонны родилась дочка Юля, она тоже стала постоянной жительницей на даче. Но самыми первыми гостями на даче в Бронницах были бабушка Агния Павловна и дедушка Владимир Агафангелович — родители отца. На даче в Бронницах бабушка порадовала меня рассказами из детства моего отца и один мне особо запомнился: она поведала мне, что в раннем детстве отец называл себя «Ика» и любимым его развлечением было битье посуды из буфета. В возрасте двух-трех лет мой папа подставлял табурет к буфету, залезал на него и, доставая из буфета чашки, бросал их вниз, а, когда они разбивались вдребезги и осколки разлетались в разные стороны, Ика всплескивал руками, повторяя полет осколков, и издавал какой-то звук, представлявший собой радостное изумление. Мне запомнился также особый северный вятский говор бабушки: она говорила с характерным «оканием». Например слово «хорошо» она произносила так, что в начале слова были слышны все буквы «о», а не «а», как говорят москвичи. Дедушкин говор был ближе к московскому, вероятно потому, что он вообще был полиглот и слыл большим специалистом по эсперанто, что предполагало использование множества индоевропейских диалектов.
Дедушка называл меня «тёзка» и любил рассказывать мне про современные гипотезы науки о строении вселенной, которые явно выходили за рамки «Закона Божьего». Дедушка никогда не смотрел телевизор, он считал, что только книга, а не набор картинок на экране поможет человеку найти то, что он ищет в этой жизни. На картинку с изображением банана реагирует и обезьяна, но только человек может прочесть слово «банан». От дедушки я узнал о существовании таких слов, как туне, паче, паки, которые раньше широко использовались в церковных текстах и летописях. Единственное, что могло привлечь дедушку к экрану телевизора, это цирк, на единственном представлении которого он в детстве получил такие впечатления, о которых не смог забыть до старости. А в остальном его помыслы были далеки от того, что мог ему предложить электронный «ящик», поэтому в его библиотеке были такие книги, как «Современные представления о материи» 1917 года издания, «Теория относительности А. Эйнштейна», «Вселенная в свете теории относительности», и интерес к тайнам вселенной передался от него мне. Эти и другие не менее интересные книги к счастью сохранились и достались нам как самое дорогое наследство, удивлявшее разносторонностью интересов, которые включали философию и психологию.
Сначала я был несказанно удивлен, обнаружив книгу на французском языке «Physiologie de L'AMOUR» профессора P. Mantegazza, изданную в Париже, но потом, увидев целую полку французских книг, я вспомнил, что дедушка Володя (так называла его бабушка) знал пять европейских языков (английский, французский, немецкий, испанский и итальянский) и умел на них читать и изъясняться. И это не считая древнегреческого и латыни. Кто знает, может быть мой сын Никита получил от деда оттуда сверху какое-то наставление или просто по родству душ пошел учиться на филологический факультет РГГУ? Кстати вторым языком Никита избрал французский и взял у меня некоторые дедовы книги на французском. На даче от Владимира Агафангеловича остались книги на французском языке, в основном романы, которые он читал вслух бабушке. Дедушка брил голову и, чтобы она не мерзла, на ночь надевал на голову ночной колпак, который ему сооружала бабушка из вышедшей из употребления майки. Любимым чтивом для дедушки была подшивка старых журналов «Огонек», журналы были минимум десятилетней давности, и он прочитывал их от корки до корки. Последняя страница журнала была посвящена юмору, и иногда дедушка радовал внука почерпнутыми оттуда шутками: «На уроке географии учитель спрашивает ученика: как называется самая длинная река в Америке? Мисиписи! - отвечает школяр», при этом сам дедушка веселился как ребенок. Как-то раз, когда я принес из леса немного грибов, среди которых были пара подберезовиков и подосиновик, то дедушка, посмотрев на них снисходительно покачал головой и сказал, что его дедушка, когда во время прогулки по лесу находил особенно красивый большой белый гриб, то не срывал его, а подковыривал тростью и говорил: «Однако». Еще этот дедушка слыл большим оригиналом, поскольку любил «духовитую яичницу» - так он называл яичницу из слегка протухших яиц.
Мой папаша поначалу дачу не жаловал, он любил путешествовать, и дача была для него чем-то вроде якоря для корабля. Если Олег всегда поднимал тосты «За тех, кто на колесах» на всех семейных застольях, то папаша всегда «за путешественников», не забывая упомянуть о том, что род наш левитов, и вообще ушкуйники мы. Всё это почему-то страшно раздражало Людмилу - мою жену урожденную Нестеренко, но в чем конкретно была причина ее неприязни я долго не мог понять.
Постепенно папаша свыкся с дачей и даже полюбил её. Папашей я его называю, следуя его примеру, потому, что он своих родителей называл папаша-мамаша. Я был редким гостем на даче в Бронницах по причине того, что дача была построена в семидесятые, когда я учился в МАИ и каждое лето после сессии уезжал в стройотряды, то есть, в самый разгар дачного сезона у меня были то зачеты и экзамены, то стройотряд. Обычно я появлялся на даче в начале осени, когда еще достаточно тепло для шашлыка на свежем воздухе. В один из таких погожих осенних дней я приехал к папаше с вином и замаринованным заранее шашлыком, и папаша был на даче один, ибо тогда мамаша работала в ЦИТО медсестрой по графику сутки дежурства — три выходных. Мы немного по-хозяйничали без мамаши, а когда она на следующий день приехала, то после обследования владений у нее возник ряд вопросов: а куда делись луковицы тюльпанов, которые я выкопала и положила на подоконник? И кто это, интересно мне знать, съел ботву у морковки? Мы с папашей переглянулись и он воскликнул: «Так вот почему у лука был такой странный вкус»! А я добавил: «А петрушка была слишком жесткой».
Папаша на даче вставал раньше всех как типичный жаворонок и по утрам любил ставить настоящий тульский самовар, из которого мы пили самый вкусный чай с дымком. Чай папаша пил из больших фарфоровых или керамических кружек вместимостью от трехсот граммов до пол литра и объяснял это вятской традицией: вятские водохлебы мы — говорил он, а еще «люди неизбывной воды». Не знаю, относится именование «люди неизбывной воды» ко всем вятчанам или только к Пасынковым, но папаша никогда не допивал содержимое своей чашки-кружки до конца, оставляя свои недопивки на дне. Он объяснял это тем, что так он обеспечивает себе продолжение жизни на следующее чаепитие. А еще всякий раз, когда мы разводили костер для шашлыка в мангале, он отмечал, что мы не только ушкуйники, но и огнепоклонники, что как-то отдавало язычеством и не вязалось со священнической стезей наших предков.
Бабушка Агния Павловна выделяла меня среди всех своих внуков, считая, что именно я настоящий Пасынков и продолжатель рода. На основании чего она сделала такое заключение я не знаю, но подозреваю, что ключевую роль здесь сыграла моя внешность. Во-первых, внешне я был похож (особенно в детстве) и на дедушку, и на бабушку и на папашу — узкое лицо и такой же узкий костяк. Олег же был более ширококостным и бабушка считала, полагая по внешним данным, что он пошел в Мельниковых. Удивительно, но когда уже умерли и бабушка с дедушкой и папаша и Олег, то на похоронах Олега Нонна обратила мое внимание на внешнее сходство лежащего в гробу Олега с еще здравствующим дядей Славой тем самым подтвердив бабушкины подозрения.
На сегодняшний день продолжателем рода является мой сын Никита, который внешне очень похож на своего деда Пасынкова Игоря Владимировича — особенно хорошо это видно по их фотографиям в молодом возрасте и в этом можно легко убедиться заглянув в прилагаемую фото галерею. Примечательно, что дед и внук являются звездными близнецами, поскольку родились практически в один день с разницей в 60 лет — 3/05/1922 родился дедушка Никиты, а 4/05/1982 родился Никита. Согласно восточной астрологической традиции через 60 лет звезды возвращаются на свои места и цикл повторяется, так что при рождении деда и внука звезды были расположены идентично и они оба совершенно одинаковые собаки и тельцы.
Но волею судеб продолжатель рода Пасынковых с раннего детства попал под влияние семьи Нестеренко. Мы жили тогда рядом с метро Автозаводской в однокомнатной квартире, которую получил мой отец для нас. Никита сразу воспринял детский сад как место ссылки и отказался ходить в детский сад на Автозаводской, в который его устроил мой отец. Когда я приводил его туда и собирался уходить на работу, он сразу начинал плакать и так продолжалось весь день. Поэтому Людмила, урожденная Нестеренко, отдала Никиту на попечение своей мамы и бабушки, единственного неработающего члена обоих семейств, ибо мои бабушки к этому времени оставили нашу бренную землю.
Приходя домой к теще, я приносил Никите игрушки и играл с ним, а поскольку игрушки большей частью были заводными, то он спрашивал: «Как?», когда заканчивался завод, и я показывал как, заводя пружину. Любимой игрой у Никиты была игра в Шиву разрушителя, когда я строил из пластмассовых кубиков нечто среднее между замком и башней, а Никита одним махом руки обрушивал всю постройку и превращал ее в руины. Я опять наскоро строил башню, но Никита не давал мне закончить и опять разрушал ее, весело смеясь и ликуя. Так могло продолжаться до бесконечности, во всяком случае Никите это занятие очень нравилось и потому не надоедало.
Как и положено детям Никита много времени проводил сидя на горшке, чтобы опорожнить кишечник туда, а не в штаны. Однажды, когда он сидел на горшке, я стоял рядом прислонившись спиной к шкафу и неожиданно чихнул, толкнув при этом шкаф, отчего стоявшие на нем стопки книг посыпались мне на голову. Совсем как при игре в Шиву-разрушителя, только вместо пластмассовых кубиков была пирамида из книг и сыпались они мне на голову, и это привело Никиту в такой восторг, что он зашелся неудержимым смехом, свалился с горшка и, лежа на полу, продолжал смеяться, и никак не мог остановиться. Мы с трудом вывели его из этого состояния, опасаясь, что так ребенку недолго и задохнуться. Было весело, но обычно сиденье на горшке заканчивалось тем, что надо было подтирать задницу, чего Никита по малолетству делать не умел, поэтому он вставал на четвереньки, задрав попу кверху и ждал, когда ему ее вытрут. Чаще всего эту полезную функцию выполняла Оля — младшая сестра Людмилы, поэтому иногда между ней и Никитой возникали такие диалоги: «Ты еще маленький» — говорила по какому-либо поводу сестра Оля, на что Никита возмущенно возражал: «Я большой!» и сильно толкал ее в доказательство. На столь неубедительное возражение Оля отвечала: «Ты станешь большим, когда будешь сам вытирать свою попу». И ведь не поспоришь.
По-видимому, нечто подобное лежит в основе непростых взаимоотношений малороссов с великороссами. Только этим можно объяснить их ненависть «сведомых» к москалям. Может статься, что и агрессию Людмилы по отношению к моему отцу можно объяснить подобным образом. Сначала мне были непонятны причины, по которым Людмила как цепной пес кидалась на отца, когда он поднимал тост «за путешественников», но со временем это все вылезло, как иголки и булавки из головы Страшилы. Теща не тратила денег на путешествия, она их копила и купила нам ковер и мебельную стенку, что Людмила мне и выставила в упрек во время очередной перепалки, отметив при этом, что мой отец ничего такого не дал. На это я резонно возразил вопросом: в какой-такой вселенной есть такие весы, на которых мебель из прессованных опилок перевешивает квартиру, которую получил для нас отец. Но последнее слово всегда должно быть за ней и она пояснила, в чем корень зла: отец получил квартиру бесплатно, то есть это ему ничего не стоило в денежном выражении. Лет через тридцать выяснилось, что вселенная эта называется Майдан, когда при встрече после печальных событий на Украине, сестра Оля, родившаяся и всю жизнь прожившая в Москве, заявила мне: «Путин на нас напал», хотя в ней не было ничего украинского, кроме фамилии на «о». Корни Нестеренко были на Кубани, которая вместе с Крымом ассоциировались с русскими уже тогда, когда таких слов, как Киев, Украина еще не существовало — речь идет о византийских и арабо-персидских источниках восьмого-девятого веков, а также об археологических свидетельствах полного отсутствия в этот период там славянской культуры с берегов Днепра.
Бабушку Людмилы звали Прасковья Мороз и она рассказывала мне о том, как Людмила в детстве устраивала истерические представления. Если она хотела пить и получала для утоления жажды половину стакана воды, то требовала полный, а когда ей говорили, что она все равно не выпьет полный, она топала ногой и верещала, пока не получала то, о чем просила. Кончалось все тем, что взрослые оказывались правы и слегка пригубленный стакан ставился на стол, а строптивый ребенок получал порцию всеобщего осуждения.
Если спросить Людмилу Нестеренко о причинах нашего разлада и развода, то выйдет как в фильме Акиро Куросавы «Расёмон», где одна и та же история выглядит как два совершенно разных повествования, представленные двумя ее участниками — мужчиной и женщиной. Со временем приступы конфабуляции стали еще более радикальными, где я был представлен если не садистом, то законченным мерзавцем.
Миф об андрогенах придумал не очень умный человек, ибо единство двух половинок могло существовать только до большого взрыва, когда ничего не было. Во всем содержится двойственность, такова природа вещей и даже Абсолют не миновал этой участи: «Из всех игр Я - самая азартная, среди рыб Я - акула, среди птиц Я – Гаруда, которая несет Вишну, среди зверей Я – лев, среди отправляющих правосудие Я – Яма, бог смерти, среди смыслов Я – двойственный, среди наук Я – мистическое знание о самом себе, среди творцов - Я – Брама, чье множество лиц повернуто во все стороны света. Я – неисчерпаемое время, Я – все порождающее начало всех вещей бытия, Я – всепожирающая смерть…» - так в Бхагават Гите описывается знание Абсолюта.
После большого взрыва Единое разлетелось на кусочки и сначала вместо одного стало два, потом три: Дао рождает одно, одно порождает два, два рождает три, а три рождает все существа (Дао, 42). В христианстве Сатана — второй после Бога и он воскликнул «non serviam»! - прямо как малороссы, всегда вторые и недовольные этим.
Наше видение окружающего мира не более, чем картинка в калейдоскопе — его стоит встряхнуть и одни и те же цветные стеклышки сложатся совсем в другой рисунок, как другой взгляд другого человека, которому мое видение представляется иллюзией.
Двух первых своих жен я выбирал нижней частью своего естества, но после двух разводов понял свою ошибку и центр управления своей жизнью переместил повыше. Третью жену я выбирал осознанно по трём критериям:
1 — она должна любить теннис;
2 — она должна любить тяжелый рок;
3 — она должна любить путешествия.
Теннис занимает в моей жизни настолько важное место, что я не представлял себе подругу жизни, не разделяющую мою любовь к этой игре. «Подбросить мяч, назад прогнуться, молниеносно развернуться и струнной плоскостью с плеча скользнуть по темени мяча. И, ринувшись, ответ свистящий уничтожительно прервать — на свете нет забавы слаще, в раю мы будем в мяч играть». В. Набоков, «Университетская поэма». Когда на смертном одре Чарли Чаплина спросили, что ему в жизни доставляло наибольшее удовольствие, то он ответил: «Теннис и женщины». Теннис он поставил на первое место, и я с ним полностью солидарен, потому и познакомился со своей третьей женой на теннисном корте.
Если бы моя третья жена завела при мне какую-нибудь «попсу» вроде Киркорова или «Modern talking», то я на следующий день подал бы на развод.
С третьей моей женой Светланой Войчак я не только играю в теннис, но по телевизору мы почти не смотрим никаких фильмов, только теннис, благо сейчас теннисные турниры проходят круглый год, переезжая с континента на континент. Ради присутствия в Мекке теннисного мира мы в 2006 году выбрали тур в Англию так, чтобы попасть на главный турнир года — Wimbledon. И это было настоящее счастье — есть клубнику со сливками, сидя на трибуне и пикник-арене Всеанглийского лаунтеннисного клуба. Всякий раз, собираясь в путешествие, мы выбираем такой отель, чтобы в нем обязательно был теннисный корт. Со Светланой мы объездили на машине всю Европу и каждый год путешествуем преимущественно на машине, в которой у нас звучит Led Zeppelin, Black Sabbath, Uriah Heep, Jethro Tull, Cream, Hendrix, Doors и другие достойные музыканты и никакой «попсы». Можно сказать, что в моей жизни после рождения сына Никиты самым главным подарком судьбы является моя жена Светлана.
В связи с печальными событиями 1917 года священническая традиция нашего рода была нарушена, и мой дедушка не рискнул пойти по стопам отца, ибо в те лихие времена за одну принадлежность к служителям культа могли поставить к стенке. Мой отец тоже не пошел в семинарию и был в числе первого выпуска радиоинженеров академии ВВС имени Жуковского и в дальнейшем всю жизнь работал на предприятии ВПК п/я 1323 на Соколе. Папа специализировался и работал в области создания СВЧ-приборов и устройств для радиолокации. Про свою работу он никогда не рассказывал, по причине её секретности, но в письменном столе я обнаружил девять авторских свидетельств на изобретения, что не прошло незамеченным, и он взошел по служебной лестнице до начальника отдела в звании полковника. Его старший брат Всеволод тоже не пошел в священники, он жил в Воронеже и там служил на благо вооруженных сил в каком-то военном НИИ, где дослужился до звания генерала-майора.
После школы я стал готовиться к поступлению в институт. Я выбрал МАИ по многим причинам: во-первых, МАИ ассоциировался у меня не только с авиацией, но и с космонавтикой, а в моем детстве любой мальчишка мечтал стать космонавтом. Но самое главной причиной было то, что МАИ располагался от нашего дома в шаговой доступности, а напротив института было авиационно-космическое предприятие п/я 1323, на котором работал мой отец и он ходил на работу пешком.
Вступительные экзамены в МАИ начинались в августе, и после сдачи выпускных экзаменов в школе у меня было слишком много времени перед поступлением, так, что я проводил больше времени на пляже, чем за учебниками. На это обратил внимание один из моих дворовых друзей, который был на год старше меня и все это уже проходил на собственном опыте, которым он со мной и поделился. Он сказал мне, что вместо того, чтобы прохлаждаться на пляже в самоуверенности всезнайки, он советует мне попробовать поступить в МФТИ, где экзамены проходят на месяц раньше. Но главной причиной было не это, а то, что там экзамены такие заумные, что я, конечно же не поступлю, но почувствую себя дураком и засяду за учебники, что поспособствует моему успеху при поступлении в МАИ. Совет я воспринял как разумный и сдал документы в МФТИ, получив взамен экзаменационный билет.
Наступило утро первого экзамена и я отправился в город Долгопрудный на экзамен. Я ехал в троллейбусе в сторону железнодорожной станции, где мне надо было пересесть в электричку, но не доехав до нее, я обнаружил, что забыл дома экзаменационный билет. На первой же остановке я вышел из троллейбуса и поехал обратно. Как только я вышел из троллейбуса напротив дома, я увидел бабушку Наташу, которая караулила, сидя у окна, и, как только увидела меня, высунулась по пояс из окна на кухне и истошно закричала: «Вова, ты забыл билет, папа с ним поехал вслед за тобой вдогонку! Езжай обратно, ищи отца, Господь вам в помощь». На этом силы ее оставили и она закрыла окно и спряталась на кухне. Я перешел дорогу — там ехал троллейбус в противоположном направлении и я преградил ему путь раскинув руки в сторону. Троллейбус остановился и водитель высунулся из окна, вопросительно глядя на меня. Я путано объяснил ему суть дела и он пошел мне навстречу, открыл дверь, и мы поехали догонять папашу. Очень скоро я увидел впереди такси, из окна которого торчала голова отца напряженно вглядывавшегося вперед. Такси ехало медленно, чтобы не упустить меня из виду, и я попросил водителя обогнать такси и слегка подрезать его, а сам из открытой передней двери отчаянно кричал и жестикулировал, сигнализируя папаше. Наконец он увидел меня, такси остановилось и я соскочил со ступеньки затормозившего троллейбуса и пересел к отцу в такси, которое быстро домчало меня до железнодорожной станции и я с последим запуском успел на экзамен.
Экзаменов всего было пять: сначала два письменных — математика и физика, потом эти же экзамены устные и на десерт сочинение по русскому языку. После первых двух письменных экзаменов моя группа из двадцати восьми человек пришла на первый устный экзамен по математике и половина группы сразу пошла домой, получив двойку по одному или сразу двум письменным экзаменам. Я сдал оба экзамена на троечки и был допущен до устного, на котором я столкнулся с еще большими трудностями, чем на письменной математике. Для начала мне было предложено доказать теорему, которой не было в школьной программе, и я на пределе своих возможностей все же доказал ее, затем мне предложили несколько задач, в каждой из которых неизвестных переменных было больше, чем можно было определить исходя из задания. В общем, я еле еле добрался до оценки «удовлетворительно», но самый большой ужас был еще впереди, на устной физике.
Во-первых, придя на экзамен, я обнаружил, что наши ряды поредели еще больше и из двадцати восьми осталось только восемь абитуриентов, и меня охватил мандраж. Физика всегда была для меня любимым предметом и я ее хорошо знал, но здесь я почувствовал себя двоечником, особенно после того, как преподаватель, принимавший экзамен, устроил некое цирковое представление перед началом. Он обратился к аудитории с вопросом-предложением: кто объяснит ему, почему графин с водой, стоявший на окне, запотел именно с этой, а не с другой стороны, то сразу без экзамена получит «пять». Среди оставшихся в живых абитуриентов возникло оживление и нашлось немало желающих получить пятерку так легко, но все они потерпели неудачу, кроме одного парнишки, выглядевшего как деревенский пастух, который сказал: «Просто какой-то дурак повернул графин на 180 градусов». Хотя этим дураком оказался экзаменатор, он выполнил свое обещание и парнишка получил свою пятерку, а меня охватил еще больший мандраж и я стал ждать от этого преподавателя подобного подвоха. В отличие от устной математики, где мне дали задачку, в которой не хватало данных для решения уравнения, здесь мне была предложена задача с избыточным количеством данных, и я стал сомневаться: зачем он дал мне это исходное данное, ведь по-моему оно лишнее, не нужное? Здесь какая-то хитрость — стал мучительно думать я и попался в ловушку, погрешив истиной. Получив «большой крест» - перечеркнутый экзаменационный билет, я стал сожалеть о том, что мои тренировочные экзамены так печально закончились, мне уже захотелось учиться в этом заумном нестандартном институте, а не просто использовать эти экзамены для испуга перед экзаменами в МАИ. Потом я узнал, что на профильных экзаменах в МФТИ зарезали столько абитуриентов, что тем, кто получил двойку за сочинение, было предложено переписать его, поскольку случился недобор.
На времени учебы в МАИ следует остановиться особо, ибо, если «школьные годы чудесные», то к студенчеству это относится в превосходной степени, поскольку всё, что имеет больше свободы, окрашено в более яркие цвета. В школе, если ты не пришел на урок, то в следующий раз придешь с родителями, а студент может пропустить лекцию и пойти в пивную или просто поспать. Правда, потом приходит время сдавать зачеты и курсовые проекты, и меня до сих пор мучают ночные кошмары, когда мне снится, что уже сессия на носу, а у меня еще конь не валялся, не сделан курсовой и из-за пропусков занятий грозит тотальный незачет и недопуск к экзаменам.
Без, хотя бы краткого, повествования о моих студенческих годах наша семейная летопись будет похожа на книгу с вырванными страницами, поэтому позволю себе включить в летописание «маёвскую ностальгию».
Маёвская ностальгия.
Можно сказать, что поступление и учеба в МАИ были для меня предопределены от рождения, и тому есть несколько причин. Весь район Сокол был сформирован вокруг двух центров: авиационно-космическое предприятие 1323 и МАИ, которые расположены друг напротив друга через Ленинградское шоссе в самом его начале у моста Победы. По-видимому, само название Сокол появилось как обозначение авиационной принадлежности этих двух центров. В историческом плане район Сокол образовался на месте села Всехсвятского, названного так, поскольку там была церковь Всех Святых, существующая и поныне рядом с метро Сокол. В дореволюционное время село Всехсвятское было вотчиной князя Багратиона, героя войны 1812 года.
Я родился на Соколе на улице Левитана в доме, построенном для работников предприятия 1323, ибо там работал мой отец, ставший потом начальником отдела в звании полковника авиации. Позже мы переехали на Подмосковное шоссе (совр. Космонавта Волкова) в район Красного Балтийца, находящийся в шаговой доступности от МАИ.
В мое время (1970-1975) про МАИ ходила байка, что это спортивный институт с легким авиационным уклоном, что имело под собой основание, ибо у нас были известные на всю страну сильные команды по гандболу и регби. В общем, спорт в МАИ был на высоте, что подтверждалось наличием множества спортивных секций. Я знал об этом, но мне было невдомек, что о членстве в популярных секциях следовало побеспокоиться сразу после поступления до начала занятий. Когда я пришел к заведующей кафедрой физкультуры, то оказалось, что мест в нормальных секциях уже нет и мне было предложено поступить в секцию общефизической подготовки, на что я возмущенно ответил, что в дистрофики не пойду, что очень разозлило заведующую и она за это определила меня в бокс. Ну, бокс, так бокс, все-таки мужское занятие, а не ОФП.
До института я активно занимался спортом и перепробовал множество его видов: спортивная гимнастика, фигурное катание, фехтование, гребля на байдарках и каноэ — вот неполный перечень, не говоря о дворовых играх в хоккей и футбол. Но борьба или бокс среди моих увлечений не числились, если не считать того же дворового мордобоя. Так что научиться правильно бить по физиономии мне показалось очень даже полезным.
Поначалу занятия в секции показались мне не особо привлекательными, поскольку были посвящены обучению правильным движениям и положению тела при ударе, но скоро был объявлен так называемый «открытый ринг» - соревнование между боксерами-любителями с разных факультетов. Перед соревнованием нас взвесили и распределили по весовым категориям, я попал во второй полусредний вес (63,5-67кг). Когда наш тренер Суворов взвешивал меня, он сказал: «Володя, у тебя хорошо получается двойной в голову, используй это». Двойной в голову — это такой удар, когда первый удар левой является подготовительным и позволяет развернуть плечи для следующего основного удара правой. Главное, чтобы второй удар шел моментально за первым и был неожиданным. Я воспользовался советом и легко выиграл первый в своей жизни бой на ринге. Воодушевленный успехом, я забыл об осторожности перед следующим открытым рингом и необдуманно попил пива, неожиданно для себя оказавшись в следующей весовой категории в самом ее начале, что хуже всего, поскольку твой соперник, будучи весом ближе к концу категории, может статься на голову тебя выше. Так оно и случилось, мне достался высокий узбек с руками на два дюйма длиннее моих. На мой двойной в голову он просто выставлял вперед свою левую и я натыкался на нее при втором ударе, сам его не доставая. Чего только я не перепробовал: работал в корпус, пытался зацепить его сбоку хуком — ничего не получалось, я постоянно натыкался на его длинные руки, а ему самому ничего не надо было делать, он просто набирал очки за счет моих тычков об его руки, и в итоге свернул мне нос набок. Так тебе и надо — думал я, ощупывая нос перед зеркалом, но этот негатив я использовал для работы над ошибками и движения вперед. В конце концов, занятия боксом дали мне практические навыки и уверенность в своих силах и я, не раздумывая, бил сразу в морду тем, кто распускал руки.
Возможность продемонстрировать свои боксерские навыки не заставила себя долго ждать, когда я со своими теперь уже бывшими школьными товарищами шел мимо «красных домов» - так мы называли расположенные на задворках клуба Красный Балтиец пятиэтажные дома из красного кирпича, которые были населены преимущественно татарами, поэтому они имели второе название: татарские. В этих домах жили ребята, считавшие себя хозяевами района Красный Балтиец, который территориально и административно входил в состав района «Коптево». Многие из жителей этих домов периодически пребывали в местах лишения свободы за различные преступления и были, что называется, «в авторитете», а позже в девяностые составили основу «коптевской» криминальной группировки. Среди моих школьных друзей не было никого, кто бы жил в «красных домах», зато был один, которого я знал с детства, когда мы были в одной группе в детском саду на Соколе на улице Левитана. Его отец на Красном Балтийце был «авторитетом», поэтому у моего друга детства Володьки Шашкина была кличка «Сынок», и, самое главное, он был русским.
Когда из двора «красных домов» нам навстречу вышел парень по кличке «Жира», то ничего хорошего это не предвещало, ибо он был известен как драчун и хулиган. Жирой его называли из-за комплекции, то есть худым его назвать было нельзя, и он был паче меня на две весовых категории. Судя по его одутловатому широкому лицу, Жира был татарином. Он сразу начал задираться, высказав какие-то идиотские претензии, и я спросил: «А в чем, собственно, дело?» на что в качестве ответа получил зуботычину. Моя реакция была мгновенной, как на ринге — я врезал ему в ответ и встал в боксерскую стойку, но продолжения не последовало, Жира оказался в замешательстве, он явно не ожидал такого развития событий. Возникшую паузу заполнили мои друзья, которые попытались военные действия перевести в переговорное русло. Итогом было отступление Жиры обратно в свои дворы красных домов, а мы продолжили свой путь, во время которого мои друзья объяснили всю опрометчивость моего поступка, ибо все они занимались футболом в секции при клубе и теперь им предстояло ходить на стадион Красного Балтийца в постоянном страхе перед местью Жиры и его сообщников из красных домов. Ждать мести оказалось недолго, в этот же вечер Жира пришел к нам во двор и там всё искал меня, задавая один и тот же вопрос: «Где этот худенький пацан?», не получив ответа, он бил в морду всем, кого спрашивал, не встречая отпора. Всё это было похоже на времена татарского ига, когда, по свидетельству историков, страх перед жестокостью татар сковывал волю русских. Но мои предки были вятскими ушкуйниками, которые в XIV-XV веках громили татар и их приспешников по всей Волге, доходя в своих военных походах до самой Золотой Орды. Не знаю, чем бы закончилось наше с Жирой противостояние, окажись я тогда во дворе, но я думаю, что было бы «мамаево побоище», учитывая полученные мной навыки в секции бокса. Один мой знакомый худой как я, но кандидат в мастера по боксу, на мой вопрос о том, что будет, если соперник окажется тяжелее, ответил: если тот не боксер, то будет бит как боксерская груша — дело не в весе, а в быстроте реакции и точности удара.
Сам я не был склонен задираться, но и никогда не уклонялся от драки, если кто напрашивался. Несмотря на то, что это было не в моих правилах, вскоре у меня у самого зачесались кулаки, когда я с дворовыми друзьями сидел во дворе, где мы пили портвейн, и мимо прошел бывший воздыхатель Лены Добрянской, с которой у меня когда-то была школьная любовь, которая быстро закончилась, когда в девятом классе осенью к нам пришла новая ученица Таня Ландер. Тогда начало осени выдалось теплое, стояло настоящее бабье лето, и наш класс решил пойти в поход с ночёвкой, чтобы посидеть у костра и попеть песни под гитару. На опушке леса, которую мы выбрали для нашего стойбища, был стог сена и ближе к вечеру мы стали проявлять к нему повышенный интерес. Я предложил Тане забраться на стог пока там еще есть места и помог ей залезть, толкая её в попу. Таня мне потом призналась, что подумала: какой наглец, но промолчала. Надо сказать, что попа у Ландер - это фамильное достояние, поскольку по рассказам мамы, когда отец еще в женихах ходил, она его спросила: что ему в ней больше всего нравится? Попа - ответил он. Танина попа была чудо как хороша, и я готов был глаза проглядеть, как в самый лучший в мире телевизор. Понятное дело, про Лену Добрянскую я тут же забыл — ее не было в программе передач.
Так что, у меня не было никаких оснований в этот момент испытывать вражду к бывшему сопернику, но все же какой-то осадок от той конфронтации остался, и теперь я решил ему припомнить старое. Всему виной был портвейн, кровь взыграла, я встал со скамейки и один из моих собутыльников спросил: «Ты куда»? Я ответил: «Пойду вон тому типу в морду дам». «Я с тобой» — сказал приятель, поднимаясь со скамейки, на что я ответил, что сам справлюсь, но он уже шел за мной. Мой недруг уже зашел в подъезд, когда мы его нагнали, и там стоял у лифта вместе с еще одним жильцом этого подъезда, так что устраивать мордобитие было нельзя, поэтому пришлось сесть в лифт. Распространяя в лифте запах портвейна, мы ждали когда останемся без свидетелей. Ждать пришлось до самого восьмого этажа, на котором наш приговоренный вышел, направился к своей квартире и уже открывал дверь, когда я ему похлопал по плечу и, как только он повернулся, сделал то, что обещал: дал ему в морду. Мы были в одной весовой категории и мне было известно, что он занимался в секции вольной борьбы на стадионе Наука. Я так думаю, что он хотел побороться со мной, потому что с криками: «Гад, гад» вцепился в мою рубашку, но я оттолкнул его и ударил паки и паки, когда внутри квартиры увидел женщину, спешившую к двери по коридору. Без свидетелей — мелькнуло в моей затуманенной портвейном голове, я ударил еще раз, развернулся и, пробежав мимо ожидавшего меня напротив лифта приятеля, поспешил ретироваться, шумно стуча каблуками по ступенькам лестницы.
Спустившись во двор, я вернулся к своей компании, распивавшей портвейн на скамейке. Рубашка на мне была порвана и вся в крови, но не моей, ибо на мне не было ни царапины, значит я сильно расквасил физиономию тому типу. Вскоре во двор спустился мой приятель со свеженьким фингалом под глазом — оказалось, что он, увидев, что его помощь не требуется, просто стоял и ждал, а, когда я с топотом промчался мимо, он замешкался, но следом за мной выбежала низенькая женщина с криком: «Ты убил моего сына» подбежала к нему и прежде, чем он успел что-либо сообразить, сняла с ноги туфлю с большим толстым каблуком и стукнула его по лицу.
Кроме бокса учеба на первом курсе была примечательна тем, что многие из предметов не имели продолжения на последующих курсах - так было с черчением и начертательной геометрией. Черчение было для меня сущим наказанием, ибо мне попросту не хватало аккуратности. Почерк у меня был как «курица лапой» и все подписи и обозначения на чертежах выглядели коряво, даже проведенные по линейке линии выглядели какими-то кривыми от множества стираний и поправок. Излишне говорить, что черчение не было моим любимым предметом, и всякий раз выполнение домашних заданий я откладывал на потом. Так было и в этот раз, когда я дотянул до того, что пришлось чертить ночью, положив чертежную доску на пол, поскольку все имеющиеся дома столы еще меньше подходили для этого. Чтобы не заснуть, я пил кофе и слушал радио, и под утро был уже такой усталый, что не заметил, что кофейная чашка оставила на чертеже грязный след. К утру все советские радиостанции прекратили работу, я туне крутил колесико настройки, слушая хрипы пустого эфира, пока не наткнулся на радио Пекина, где диктор радостным голосом объявил: «Вот вы еще спите, а Мао уже не спит, Мао уже работает». Это было последней каплей, я наскоро закончил чертеж, не обращая внимания на помарки, и лег спать. Тяжесть пробуждения была усугублена тем, что, кроме всей прочей грязи, на чертеже я обнаружил след от детского ботиночка — это могла быть только моя племянница Татьяна. Не было времени разбираться, где она испачкала ботиночки и почему решила пройтись по чертежу, надо было идти на занятия.
Вынув из тубуса свой чертеж и прикрепив его к чертежной доске, я попытался при помощи ластика почистить его, но получилось еще хуже — я только развел еще большую грязь. Преподавателем у нас была строгая женщина, требовавшая серьезного отношения к своему предмету, несмотря на то, что он не являлся для нас профильным, ибо мы не готовились стать конструкторами, как на других факультетах. Не надо объяснять, почему у нее ко мне было особое отношение, не скажу, что предвзятое, просто особенное, как для особо одаренных учеников. Преподавательница медленно ходила между рядами, поглядывая на наши работы и изредка делая замечания, а я мысленно обращался к небесам с мольбой о том, чтобы меня миновала чаша сия, но не миновала. Когда она поравнялась с моим столом, то вздрогнула, как от удара током и дрожащим голосом спросила: «Что ЭТО»? Я тихо ответил: «Гайка». «О-о-о» - воздев руки к тем же небесам возопила она, а весь зал, до сих пор тихо наблюдавший за действием, загудел как потревоженный улей. В свое оправдание хочу сказать, что гайка была не простая, а коронная, и изобразить её требовалось в аксонометрии, что само по себе предполагало наличие большого количества закругленных линий, которые надо было чертить без линейки, с чем у меня всегда были проблемы.
С тех пор, на нашем потоке, когда случалось что нибудь одиозное и из ряда вон выходящее, то говорили: «А, это как Вовочкина гайка»! Почему меня в институте звали Вовочкой, я не знаю, но подозреваю, что это было как-то связано с героем анекдотов про Вовочку, который на уроке по любому предмету мог всё прекрасно опошлить и свести к нецензурной похабщине.
К начертательной геометрии, несмотря на то, что там тоже надо было чертить, у меня было совсем другое отношение, и она давалась мне легко, чего нельзя было сказать о большинстве моих сокурсников, которые испытывали трудности. Чертить здесь надо было немного, но при этом требовалось хорошее пространственное воображение, которое не всем было дано и многие обращались ко мне за помощью.
Стёпа Лагутин был как раз тем, кто нуждался в моей помощи по части выполнения домашних заданий по начертательной геометрии. Его трудности в отношениях с научными дисциплинами не были следствием отсутствия способностей, но происходили большей частью от того, что ему попросту было некогда среди его бурной и насыщенной событиями жизни. В МАИ он не поступал, а перевелся с первого курса МВТУ им. Баумана, что свидетельствует об определенном уровне знаний. Стёпа относился к тому типу людей, отказать которым было бы преступлением, и я сразу согласился помочь и пришел к нему в общежитие. Меблировка комнаты состояла из трех кроватей с тумбочками, книжного шкафа и стола, за которым сидел ожидающий меня Стёпа. На столе был обычный беспорядок: окурки, колбасные очистки, хлебные корки и прочие свидетельства жизни в общежитии. «Стёпа!» — с укоризной произнес я, указав взглядом на стол, он всё понял и, приговаривая: сейчас, сейчас, принялся наводить порядок — сгреб мусор в кучку на угол стола и накрыл газеткой. Оставшаяся свободной часть стола была вполне пригодна для наших занятий, ибо задания по начертательной геометрии выполнялись на листах формата А3 и не требовали много места. Вскоре мы были полностью погружены в процесс и тихо корпели над листами, вычерчивая на них замысловатые фигуры в разных проекциях, когда тишина была нарушена необычным звуком, как будто что-то соскребали с металлической поверхности. Источник звука находился рядом — под шкафом валялась грязная сковородка с присохшими к ней остатками жаренных биточков по 11 копеек за штуку, которые студенты из общежития покупали в соседнем продуктовом магазине. На сковородке сидела мышь и деловито обгрызала корки биточков, что вызвало у меня охотничий рефлекс, и я стал искать что-нибудь, чем можно было бы её пришибить. Заметив это, Стёпа успокоил меня, сказав: «Не трогай её, это наша мышь, она нам сковородки чистит». Я был обескуражен и обезоружен.
Мы изрядно потрудились и часа через три все четыре задания были сделаны, что привело Стёпу в состояние радостного возбуждения и он принялся благодарить меня и осыпать комплиментами. Я пробормотал нечто вроде того, что это мне ничего не стоило и что хорошему человеку помочь — дело святое, но Стёпа не унимался и открыл дверцу книжного шкафа, на содержимое которого я только сейчас обратил внимание. Кроме нескольких учебников и тетрадок, сиротливо притулившихся на верхней полке, две средние полки были заставлены стройными рядами бутылок: одна была полностью занята бутылками кубанской водки с красной этикеткой, на которой был изображен лихой казак на коне, другая была уставлена пол-литровыми бутылками без этикеток аккуратно закупоренными тряпицами. Увидев мое изумление, Стёпа пояснил: это самодельное виноградное вино, которое делает его мама, и с него мы и начнем. В Москву Стёпа приехал откуда-то из степей Бессарабии, где жила его досточтимая матушка, ведя натуральное хозяйство и имея ноль рублей дохода, поэтому Стёпе независимо от результатов сессии всегда платили стипендию, и он, в отличие от большинства, не особо беспокоился о сдаче экзаменов и оценках.
После того, как мы отведали матушкиного виноградного вина, Стёпа воодушевился и поведал мне, что для полного счастья ему еще не хватает зачета по иностранному языку — это второй после начерталки предмет, с которым у него отсутствует взаимность. Я промолчал, но Стёпа развил свою мысль и прямо признался, что, если бы я ему помог с переводом, чтобы он мог сдать так называемые «тысячи», то он бы мне еще при жизни поставил бы памятник. «Все знают, что для тебя английский как семечки» — усилил свою просьбу лестью он. «Стёпа, так у тебя же немецкий язык!» - возопил я. «Да, какая разница» — был его ответ, и в этом был весь Стёпа.
Первым экзаменом первой зимней сессии на первом курсе была начертательная геометрия и, когда Стёпа зашел в аудиторию, я уже там сидел и видел, как он подошел к экзаменационному столу за билетом. Между ним и преподавателем произошел краткий диалог, после которого они вместе удалились из аудитории. Зная непростые взаимоотношения Стёпы с начерталкой, я волновался за него, но позднее получил простые разъяснения: он пришел на экзамен с сильного похмелья, что сразу заметил экзаменатор, по слухам сам имевший немало проблем от зеленого змия. Обратив внимание на трясущиеся Стёпины руки, протянувшиеся к билетам, и распространяемый им запах, преподаватель предложил ему выйти покурить. Там в курилке преподаватель не стал читать ему мораль и допытываться о причинах Стёпиного недомогания, а просто спросил: «Три бала тебе хватит?» Стёпа радостно согласился на столь щедрое предложение и от неожиданности не знал как благодарить.
Внешне Стёпа был похож на казака: сухощавый, с рыжим чубом и орлиным носом, но главное не внешность — он был по всем статьям казак, боец. Поэтому никого не удивило то, что он оказался в числе зачинщиков той знаменитой драки, которая случилась между студентами пищевого института и маёвцами, которые пришли к соседям пищевикам, с которыми нас разделяло только Волоколамское шоссе, на регулярно устраиваемые ими танцы. То ли девушек не поделили, то ли еще чего было причиной, но в один из таких вечеров Стёпа прибежал в общежитие и кликнул клич: «Мужики! В Пищевом наших бьют!» Собрав группу добровольцев, Стёпа отправился на подмогу и драка получилась грандиозная, такая, что о ней было сообщение на радио «Голос Америки».
Весной у Стёпы было еще больше поводов для того, чтобы отвлечься и пренебречь занятиями, а посему к своей второй сессии он подошел с багажом знаний, недостаточным для успеха. Результатом явились два неуда, которые он так и не сумел пересдать в сессию и ему ничего не оставалось, как отложить пересдачу на потом и отправиться домой к матушке на летние каникулы. Перед его отъездом мы решили устроить ему проводы в павильоне «Пиво-вино», который располагался недалеко от МАИ рядом со станцией Покровское-Стрешнево и был построен после визита Хрущева в США, откуда он привез свои впечатления, среди которых нашлось место закусочным-автоматам. Левое крыло было отведено под пивную, где автомат за 20 копеек наливал 451 грамм светлого пива, а продавщица за прилавком, занимавшаяся разменом денег, продавала также соленые сушки по одной копейке за штуку. В правом крыле на одну монету в 20 копеек автомат наливал 83 грамма портвейна, а еще были два автомата с закуской: один с бутербродами с колбасой за 15 копеек, а другой с бутербродами с сыром за 10 копеек за штуку. По правилам надо было сначала посетить левое крыло, а потом правое, или вообще не мешать одно с другим, ибо народная мудрость гласит: пиво на портвишок не хорошо, а портвишок на пиво — это диво. Мы со Стёпой сделали все по правилам и стояли, смакуя вкусный портвейн после пива. Я поинтересовался: чем он будет заниматься летом, и он мне в красках описал всю прелесть лета на своей малой родине. «Володь, поехали со мной, сейчас у нас там цыгане, а у них девушки знаешь какие! А как пляшут и поют, поедем посидим у костра попьём вина — у мамы его целая бочка, нам вдвоем на всё лето хватит, поедем» - уговаривал меня Стёпа, но у меня были другие планы — я уже записался в стройотряд «Дагестан-70». И Стёпа уехал без меня и больше я его не видел, ибо он не вернулся осенью в МАИ, пропал где-то в степях Бессарабии, может уехал с цыганами — с него станется.
Первая весенне-летняя экзаменационная сессия запомнилась мне моим провалом на экзамене по математике. Причиной было не мое невежество, но тактическая или, скорее, дипломатическая ошибка. Экзамен принимал Виктор Федорович Смирнов, личность примечательная во многих отношениях: профессор, автор маёвского учебника по высшей математике, который мы называли «кирпич» за его внушительный вес и размеры. Это был преподаватель старой закалки, который учился в гимназии еще при царе и носил старорежимное пенсне, он мог написать число ; с таким количеством знаков после запятой, которое трудно было представить. На одной из первых лекций он хотел продемонстрировать это и ему не хватило доски, вернее на доске еще было место, а вот деревянный подиум-возвышение под ней был почему-то короче, и Виктор Федорович, не заметив этого, продолжал писать, отчего оступился и упал. Занятые конспектированием, мы подняли глаза только когда услышали страшный грохот, и не увидели профессора у доски, ибо он лежал на полу и медленно поднимался.
Когда я зашел в аудиторию, где проходил экзамен по математике, и подошел к столу, за которым сидел Виктор Федорович, то впереди меня была студентка из нашей группы и она держала в руках экзаменационный билет. Виктор Федорович что-писал в ведомости и, оторвавшись от этого занятия, взглянул, как мне показалось, на меня и сказал: «Берите билет». Я взял и стал читать написанные в нем вопросы, но был прерван гневным окриком: «Вы почему взяли билет без разрешения!» Я посмотрел на профессора и ужаснулся, ибо всем своим видом и взглядом сквозь пенсне он изображал негодование. Мне было предъявлено обвинение в попытке подсмотреть билет и смухлевать, на что я ответил: «Вы же сами сказали мне берите билет». Но мои попытки оправдаться ни к чему не привели и только сильнее разозлили Виктора Федоровича, в результате чего он мне выдал другой билет и усадил прямо напротив себя. На протяжении всего времени моей подготовки ответов на вопросы билета Виктор Федорович не сводил с меня свирепого взгляда, сверкал на меня стеклами пенсне и грыз яблоко. Как только он доел яблоко, он призвал меня к ответу и все сделал так, чтобы найти повод поставить мне «неуд». Наш преподаватель по практическим занятиям, милейшая женщина, подловила меня на выходе из аудитории. «Не расстраивайся, Володя, я все видела, это просто несчастный случай, и я уже записала тебя на пересдачу» - сказала она, ибо она знала мой уровень и понимала, что неуд я получил незаслуженно.
Сдав наконец все экзамены, я засобирался в ССО «Дагестан-70», куда я определился вместе со своим однокашником Женей Чуфаровым, с которым мы подружились еще при поступлении и прохождении медкомиссии. Женя происходил из донских казаков и у него дома на стене над кроватью висела дедова шашка, он был высок ростом, черняв и кучеряв, а еще он носил усы и вид имел самый что ни наесть казачий. Я же происходил из вятских ушкуйников, которые, как я много лет спустя выяснил, изучая историю казачества, связаны родством с казаками, и, может быть, поэтому мы испытывали к друг другу взаимные симпатии. Женя знал о моей родовой страсти к ножам и, как истинный казак и родственная душа ушкуйников, относился к ней не просто с пониманием, но всякий раз, когда я приходил к нему в гости, он обязательно давал мне нож и брусок и просил наточить, ибо ему также был известен мой талант по части заточки ножей. Но не острое лезвие было главным его интересом, а сам процесс, просто ему нравилось наблюдать за мной, как я высовывал язык то с одной, то с другой стороны, в зависимости от того, какую сторону лезвия я в данный момент точил.
В Дагестане в 1970 году случилось землетрясение и требовалось жилищное строительство в том числе в сельской местности, на которое неискушенные в строительном деле студенты только и были годны. Дагестан мне запомнился жарой, от которой у некоторых студентов случились «вареные уши», а я в первый и последний раз испытал тепловой удар. Но самым примечательным оказалось то, что по соседству с нашим лагерем была деревня с названием Кафыр-Кумух, где по преданию родился Багдадский вор. В деревне, говорят, была школа, в которой мальчики под руководством опытных воров учились этому древнему ремеслу. Результат такого соседства не замедлил сказаться именно на мне: у меня из палатки украли стоявший под кроватью рюкзак. Ценного там ничего не было и я не очень расстроился, но одно важное последствие все-таки было, ибо я решил поступить в комсомол. Дело в том, что я не сделал этого в свое время как все в школе по причине того, что был отбракован как ушкуйник. При чем здесь ушкуйники? Мои предки были ушкуйниками — речными пиратами, которые с Северной Двины и Вятки спускались на Среднюю Волгу, грабили и убивали басурман, доходя в своих грабительских походах до самой Золотой Орды в низовьях Волги. Профессиональные воины, они не задумываясь доставали нож для того, чтобы пустить его в дело, что я и сделал однажды во дворе своего дома. К счастью никто серьезно не пострадал, но в комсомол меня не приняли. Тогда я не сильно переживал по этому поводу, а сейчас я в полной мере ощутил себя белой вороной, когда командир отряда спрашивал меня о содержимом украденного рюкзака для подачи заявления в милицию, и, когда среди пропавших вещей я не назвал комсомольский билет, он мне напомнил об этом, и мне стало стыдно, что я, приехав сюда по комсомольской путевке, не имею комсомольского билета.
Лето закончилось, наступила осень и все студенты разъехались по Подмосковью собирать картошку. Роль командиров картофельных десантов обычно выполняли преподаватели с профильных кафедр, и староста нашей группы Игорь Дараган заранее вошел в контакт с одним из них для организации подготовительных мероприятий по прибытию основного контингента. Игорь собрал из нас команду, которую в стройотрядовской практике называли квартирьерами. Преподаватель-командир по своему опыту знал, что условия проживания по части кормежки можно существенно улучшить, если, кроме собственно сбора картошки, принимающий колхоз получит еще помощь строительного плана от студентов вернувшихся из стройотрядов. Нам было предложено сформировать плотницкую бригаду и поучаствовать в ремонте коровника, на что я лично с радостью согласился, ибо, как потомок ушкуйников, не любил сельскохозяйственных работ, а вот топором я умел и любил работать. В состав бригады из нашей группы кроме старосты Игоря вошли я, Женя Чуфаров и Степаныч, которого все звали именно так - по отчеству, оставляя в туне его имя и фамилию - Валера Карамшук.
В коровнике нам требовалось заменить прогнившие дощатые полы и изгородь в загоне. Днем коров выгоняли на пастбище, и мы снимали старый пол, постепенно заменяя старые доски на новые. Обычно стадо полностью отсутствовало во главе с быком по кличке Дукат, но как-то раз стадо увели на пастбище, а быка оставили в коровнике по причине какого-то недомогания. Место, на котором возлежал бык, как раз подлежало очередной замене, и я, безуспешно попытавшись заставить быка освободить занимаемое им место, попросил доярок, и они легко справились с этим, выгнав его из коровника в загон, где предоставили его самому себе. Я сразу приступил к демонтажу старых досок на том месте, где только что лежал Дукат, и, отодрав несколько штук, понес их наружу туда, где мы их складировали. Выйдя из коровника, я сразу обратил внимание на необычное поведение быка — он стоял у изгороди и чесался головой о столб. Я остановился понаблюдать и увидел, как Дукат рогом поддел прибитую к столбу жердь и она упала на землю, освободив проход в изгороди. Рядом с коровником в поле стояла избушка, где сидели бригадиры и всегда толпился народ в ожидании нарядов на работу, поэтому избушку называли биржей труда. Я было повернулся и пошел прочь, но тут увидел как бык воспользовался образовавшимся проходом и, понюхав какой-то цветочек за изгородью, взбрыкнул, как молодой лошак, и весело вприпрыжку поскакал по направлению к бирже труда. Это уже было интересно, я положил доски на землю и стал смотреть интересное паче всех кино.
Чёрный-пречёрный бык огромных размеров, мчащийся во весь опор — вот что увидели зрители в первом ряду, сидящие на завалинке у биржи труда, и их как ветром сдуло. Пара человек успели заскочить внутрь избушки, один мгновенно забрался на стоящий рядом сарай, а остальные, пихаясь и толкаясь, побежали вокруг биржи труда, и Дукат за ними. Похоже Дукату нравилась эта игра: они убегают, он догоняет, чего нельзя было сказать об остальных участниках, которые, не успев прочитать сценарий, с вылезшими из орбит глазами пытались прекратить эту съемку про корриду, но режиссер хотел сделать паки дубль и даже не один. Сделав очередной виток вокруг избушки, два человека из толпы успевали заскочить внутрь, а остальные мчались дальше на этой безумной карусели. Вдоволь насладившись зрелищем, я все же решил поставить в известность доярок. Увидев происходящее, они с помощью граблей и матерщины, укротили животное, огрев его для начала граблями промеж рогов, и Дукат с понурой головой отправился домой в коровник. Цирк уехал, клоуны разбежались.
Гастроли быка Дуката были яркими, но короткими и не могли заполнить наш досуг, другое дело ежевечерние походы на высокий и крутой, а потому сухой берег местной речки с разжиганием костра, распитием спиртных напитков и пением песен под гитару. Пионерский лагерь, где мы жили, располагался на низком берегу этой речки, и был в осеннее время сырым и неуютным. На противоположном берегу рос сосновый бор и была песчаная сухая почва, но для того, чтобы туда попасть надо было перейти речку. Речка была не более пяти метров в ширину и примерно по пояс в глубину, а для переправы было перекинуто бревно. Для большинства моих сокурсников переход на другой берег по бревну представлял проблему, разрешаемую ими при помощи шестов, которыми они опирались о дно речки для сохранения равновесия.
Только три человека не нуждались в дополнительных приспособлениях и регулярно переходили туда и обратно без этих палок: это был я, Степаныч и Наташа Худякова. По-видимому, наша способность сохранять равновесие была обусловлена от природы хорошей координацией движений, а также тем, что мы все трое в свое время занимались гимнастикой. К Степанычу это относилось в превосходной степени, ибо он был обладателем трех спортивных разрядов по спортивной гимнастике, он вообще был атлетически сложен и развит. Если в трезвом виде участники пикника переходили на тот берег более или менее без проблем, то на обратном пути в подпитии многие попросту не могли найти в потемках свои палки, но, самое главное, выпивка отнюдь не прибавляла способностей по сохранению равновесия. Так что обратная переправа превращалась в отдельный аттракцион циркового представления.
Еще при первом форсировании водной преграды, когда мы в составе нашей плотницкой бригады отправились на тот берег на разведку, не обошлось без казусов. Женя Чуфаров, глядя как легко прошел по бревну Степаныч, не оценил трудностей и дошел только до середины, когда бревно под ним начало раскачиваться, и он стал махать руками, пытаясь сохранить равновесие. Далее он сделал отчаянную попытку достичь противоположного берега в прыжке, но поскользнулся и успел только выкрикнуть: «Ну, я поплыл». На противоположном берегу оказалась только верхняя половина его тела, а нижняя часть туловища по пояс была в воде, за что он получил штрафную дозу водки, когда сушился у костра. Но это была только репетиция оркестра, главное веселье было впереди во время массовой миграции подвыпившей публики. Во-первых, те, кто худо бедно в трезвом виде переходил без костылей, на обратном пути в подпитии этого повторить не могли, а те, кто пользовался шестами, зачастую не могли их найти и тоже становились жертвами водной стихии. Итогом было зрелище одно комичней другого: Алик Кузнецов, отличающийся трезвой оценкой изменившихся обстоятельств, с рюкзаком за плечами оседлал бревно и передвигался с помощью рук медленно и надежно, но на середине бревна его вдруг накренило набок, он не смог сохранить вертикальное положение и повис вниз головой, почти касаясь головой воды. Опять же трезво оценив свое новое положение, он разжал ноги и с той же репликой, что и Женя Чуфаров исчез под водой.
Сергей Головин за свою умную светлую голову получил прозвище «Головатый», но это было справедливо только для его трезвого состояния, а в пьяном виде всё было наоборот. Хранимый богами Серега каким-то образом дошел почти до середины бревна, где он вспомнил наверное, что он «под шафе», упал в воду и пошел обратно на вторую попытку. Все, кто стоял на обоих берегах, кричали ему: «Серега! Иди уже на тот берег, всё равно вымок!» Но обладатель такой светлой головы никогда не прислушивался к чужому мнению, он всегда сам знал что делать. Вторая попытка окончилась точно также, и все хором паки советовали ему идти на тот берег, но он паки не послушал и вернулся. В третий раз он, стоя по пояс в воде, потратил втрое больше времени на размышление и наконец перешел речку вброд, но не потому, что послушал совета, а по собственному разумению.
Стройотряды и картошки плавно перешли в учебу, в процессе которой было также немало интересного и веселого. Практические занятия по сопротивлению материалов у нас вел Свердлов — личность примечательная во многих отношениях. Его мрачный взгляд исподлобья выражал недоверие к нашему поколению и подозрение, что мы за банку кока-колы и пару джинсов из «Березки» продадим Родину. Он смотрел на нас, как на ходячее невежество, способное развалить авиационную промышленность, одним из столпов которой он являлся, будучи главным инженером одного из ведущих предприятий военно-промышленного комплекса. Особенно от него досталось Жене Чуфарову, которого он называл «Джафаров», намекая на его нерусское происхождение, что очень злило потомка донских казаков. Дело в том, что Женя делал такие орфографические ошибки, которые давали основание предположить, что он учился русскому языку где-нибудь в Туркестане, что однажды и озвучил Свердлов. Например, Женя мог написать «Дамашнее задание», "теругольник" вместо треугольник, а в слове эллипс он сделал целых четыре ошибки и написал: элибз!
Мне тоже раз досталось от Свердлова, когда я опоздал на занятие и хотел по-тихому пробраться в аудиторию за его спиной, но он заметил мой маневр и строгим голосом озадачил меня вопросом: «Что, ваш личный шофер забыл притормозить у проходной МАИ? Или ваш камердинер забыл погладить вам рубашку заранее?» Он продолжал блистать остроумием, когда я нашел, что ответить на его язвительные вопросы, и сказал, что опоздал из-за того, что собирал форму, имея ввиду одежду для занятия спортом. Свердлов посмотрел на мой маленький портфельчик и усомнился в правдивости моего объяснения, на что я предложил ему провести инспекцию содержимого портфеля, для чего мы вышли из аудитории в коридор, где я раскрыл портфель и показал кеды, трусы, майку и носки. Когда мы вернулись в аудиторию, то Свердлов продолжил свои нападки, объявив, что я не соврал, но форму мог бы и постирать, ибо от нее исходил такой запах, что он пожалел, что попросил меня открыть портфель.
Несмотря на все издевательства Свердлова над нами, мы относились с уважением к нему и ценили его усилия по привитию нам серьезного отношения к учебе. Он нам говорил: «Летательный аппарат — это вам не трамвай, который, если сломается, то встанет посреди дороги, пассажиры выйдут из него и перейдут в другой, а если сломается самолет — это катастрофа, и вас, даже если выковыряют из земли, то в таком виде, что родственникам лучше не показывать».
Учеба учебой, а студенческая жизнь помнится чередой впечатлений, полученных помимо занятий. В общежитии нашего третьего факультета на первом этаже в кафе «Икар» устраивались концертные вечера, на которые приглашали вокально-инструментальные ансамбли, и студенты, сидя за столиками с нехитрой снедью, слушали музыку. В наше время танцы были не в моде, мы приходили музыку только слушать, ибо это было время тяжелого рока. В один из таких вечеров к нам из Питера приехала группа Jam, репертуар которой состоял целиком из творчества недавно почившего Джимми Хендрикса. Группа состояла из трех музыкантов: лидер-гитариста, басиста и ударника — точно так было у Хендрикса, и их исполнение было настолько аутентичным, что они заслужили бурю восторга и свиста, заменяющего аплодисменты на рок концертах. Так, как играл Хендрикс, не мог играть никто, он оказал огромное влияние на всех рок-музыкантов всего мира. Когда он приехал в Лондон по приглашению и сыграл небольшой концерт в одном и клубов, то все, кто его слышал испытали шок, а там были самые сливки британского рока. Эрик Клэптон — кудесник гитары заперся в туалете и нервно курил, а когда его там обнаружили, то он только и мог сказать: почему вы мне не сказали насколько он хорош? Хендрикс умер в сентябре 1970 и этот и весь следующий год были годами-поминками по величайшему гитаристу всех времен и народов.
Но не Хендриксом единым, и, несмотря на то, что в 1970-м еще и распались Beatles, рок-н-ролльная жизнь кипела и бурлила в студенческой среде. Уже собрались и выпустили первые пластинки такие титаны рока как Led Zeppelin, Black Sabbath, Uriah Heep, Deep Purple, так что рок-н-ролл был очень даже жив, но достать эти пластинки было задачей не из легких. Купить их можно было только за бешеные деньги у фарцовщиков, что для студентов было неприемлемо, поэтому, когда у кого-нибудь появлялась новая пластинка, то в общежитии за ней выстраивалась очередь, и всю ночь, ибо наутро её надо было вернуть, пластинка ходила по рукам и переписывалась на магнитофоны. Обычно пластинки эти доставались в обмен, надо было только скинуться и купить в складчину у фарцовщиков хотя бы одну фирменную пластинку для обмена. Большая часть пластинок в общежитии поступала при моем посредничестве, за что за мной закрепилась репутация главного рок-н-ролльщика. Я познакомил своих однокурсников с некоторыми некоммерческими группами, такими, например, как Jethro Tull - их концептуальные пластинки «Thick as a brick», «Too old to rock'n'roll too young to die» были особенно популярны среди студентов, относящих себя к интеллектуалам.
Степаныч с моей помощью открыл для себя Doors, а еще все население общежития с блеском в глазах разглядывало причудливое оформление таких пластинок, как Sticky fingers, где на обложке был мужской торс в джинсах с настоящей застежкой-молнией, к которой так и тянулись шаловливые ручонки, чтобы расстегнуть и оправдать название. Была еще пластинка Jethro Tull “Stand up”, из которой как из детской книги при раскрытии возникала картонная фигурка фронтмена Йена Андерсона, стоящего на одной ноге играющего на флейте. Это был мир увлечений целого поколения, и это была настоящая музыка, с которой ничего из девяностых не может сравниться, не говоря о третьем тысячелетии.
У меня был друг во дворе на Красном Балтийце — Игорь Михайлов, который учился в Финансово-статистическом институте, чего я поначалу никак не мог понять, считая, что все нормальные пацаны должны учиться в МАИ или МИФИ, но потом я оценил его дальновидность, когда в девяностые я на преподавательской работе получал зарплату меньше, чем уборщица у него в офисе, ибо он стал банкиром. Но это было потом, а сейчас Игорь снабжал меня самыми дефицитными пластинками, поскольку у него был друг, у которого была подруга из Швеции, и, собственно, именно она была источником, питающим нашу жажду рок-н-ролла. Друг этот надевал на субботники новенькие джинсы Levi Strauss, которых не было даже в Березке, а у фарцовщиков они стоили двухмесячной зарплаты инженера, поэтому в наших глазах это было все равно, что прийти убирать мусор во фраке и цилиндре. И при этом он напевал: «Well, show me the way to the next whiskey bar» - припев песни Джима Моррисона с первой пластинки Doors. В общем, это была другая реальность, параллельная вселенная, откуда на нас нисходила божья благодать в виде музыки.
Через этого друга я стал счастливым обладателем самой дефицитной пластинки 1972 года — The Slider группы T-Rex, на обложке которой сам Марк Болан красовался в совершенно немыслимой шляпе. Такую же шляпу я видел на иллюстрациях к Алисе в Стране чудес Льюиса Керролла, её носил безумный Hatter в безумном чаепитии. Еще такие шляпы надевают на праздничных карнавалах в день святого Патрика, но сам Патрик явно здесь не причем, и, по-видимому, шляпа в контексте безумного чаепития как-то связана с самим понятием безумия и сумасшествия, что очень подходит рок-музыкантам. T-Rex в этом году был на вершине рок-н-ролльного Олимпа и один юноша - англичанин из Лондона, которого я спросил о том, что сейчас слушают в Лондоне, ответил: T-Rex, а на вопрос: что еще слушают в столице рок-н-ролла, он покачал головой и повторил: T-Rex, only T-Rex.
Название группы, собственно говоря, это именование самого страшного из когда-либо существовавших на земле хищника — Tirannosauros Rex. Может быть мои симпатии к группе основаны на том, что я по восточному гороскопу дракон? Легко себе представить, что на эту пластинку я мог получить в обмен любую другую. 1972 был также годом, когда я уговорил отца купить мне на двадцатилетие стереопроигрыватель «Вега», на праздничную обмывку которого я пригласил друзей: Лешу Короткова и Алика Кузнецова. Они мне помогли купить и привезти домой проигрыватель, упакованный в три коробки, на которых было написано: место №1, №2, №3. В эти поставленные на полу коробки мы и уселись как в кресла, я поставил The Slider и выкрутил громкость на максимум — рок должен быть громким. Мы пили портвейн и курили и, когда пошла композиция Rock ON, Коротков покачал головой и произнес: басы звучат, как будто лом вместо струны натянут. Это был лучший комплимент моей вертушке, как мы называли проигрыватели, и моей пластинке тоже, ибо это была не перепечатка какая-нибудь польская или югославская, а высококачественный винил прямо из самого Лондона.
Ближе к концу учебы в МАИ я от Игоря Михайлова получил на два дня долгожданный двойной альбом Physical Graffiti выпущенный после двухлетнего перерыва группой Led Zeppelin и сразу пригласил на прослушивание поклонника этой группы Лешу Короткова, который пришел с пятилитровым керамическим бочонком пива и воблой, а я обзавелся бутылкой водки. Led Zeppelin была моей самой любимой и почитаемой группой и таковой остается до сих пор, а потому даже без возлияний я бы улетел как воздушный шарик, а с пивом и водкой всё было настолько фантастичным, что до сих пор мурашки по коже.
Студенчество наше было наполнено до краев такой разнообразной музыкой, о которой можно было только мечтать, ведь были еще Pink Floyd, ELP, YES и многие другие. Когда Игорь Михайлов принес мне тройной альбом Yessongs, то сказал, что после его прослушивания невольно думаешь: вот величайшая группа всех времен и народов. Много лет спустя уже после развала СССР, я был ошеломлен полифоническим звучанием арт-рока на концерте YES в Большом Кремлевском Дворце, а когда вышел, то достойным завершением концерта было выступление такого же как я фаната этой группы, который со словами «мечта сбылась» откупорил бутылку водки и выпил ее из горлышка на глазах у изумленной публики.
Самый неизгладимый след в нашем духовном веществе за время студенческой жизни оставили, конечно, стройотряды, их было много на разных факультетах, но для нас самым самым был ССО Шушенское. Стройотряд базировался в верховьях Енисея и это было время возведения Саяно-Шушенской ГЭС, на строительство которой нас возили только на экскурсию, потому как сами мы были допущены к строительству объектов попроще: почта, теплицы, теплотрасса и прочие хозяйственные сооружения в центральной усадьбе одного из совхозов. Необъятные просторы Сибири, стремительный и полноводный Енисей, нетронутая цивилизацией природа — вот каким был наш главный багаж, привезенный потом с собой в Москву. Командир нашего отряда Александр Калмыков широчайшей души человек побеспокоился не только о работе, но и о досуге, прекрасно понимая, что рабочие будни забудутся, а в памяти останутся впечатления совсем другого рода, поэтому он побеспокоился об организации целого ряда экскурсий и походов. Центральное место среди этих экспедиций занимает поход в Саяны в каменный городок и сплав на плотах по реке Ойе.
Каменный городок представляет собой сосредоточение скал причудливой формы, некоторые из которых являли собой нерукотворные изваяния птиц, животных или башен фантастического замка властелина гор, поэтому одна группа скал получила название Замок царицы Ойи. Ойя — река, истоки которой находятся здесь неподалеку, и по которой лесорубы сплавляют лес свободным сплавом, просто бросая бревна в воду. Нас привезли на автобусе на место, где нам предстояло поймать плывущие бревна и связать их, создав таким образом плоты. Наша бригада в составе десяти человек сделала самый большой плот из десяти бревен, ибо остальные разбились на более мелкие группы и изготовили плоты поменьше. У нас было весло и шесты, которыми мы поначалу активно пользовались, но толку было мало, и тогда наш бригадир Леша Коротков изрек мудрую мысль о том, что надо доверится природе и предоставить управление плотом Ойе. Так мы и поступили, перестав суетиться вокруг шестов и весла и достав из рюкзаков припасенные бутылки вермута местного разлива, который нам казался вкуснее любого «чинзано». У нас была гитара, мы прихлебывали вермут и пели песни, когда наш плот течением занесло слишком близко к берегу в том месте, где река делала поворот. На берегу росли нависшие над водой деревья, и одна ветка простиралась так низко над водой, что нам пришлось руками её поднимать, чтобы проплыть под ней. Ребята сидели на плоту рядами по трое, и каждая тройка хваталась за эту ветку и отклоняла её, а плот меж тем течением несло дальше так, что ветка все больше изгибалась, накапливая потенциальную энергию натянутого лука. Я сидел один на корме и ничтоже сумняшеся выставил вперед руки, чтобы принять ветку от предыдущей тройки, а в следующее мгновение я уже летел вверх тормашками в воду, ибо был сметен веткою с кормы. Пришлось вплавь догонять плот и, когда я на него забрался, то весь мокрый с прилипшим листом на лбу я представлял собой зрелище, которое вызвало приступ смеха и бурного веселья у всех без исключения. Так меня и запечатлели на пленке фотоаппарата и потом над этой фотографией смеялся весь поток СУ на третьем факультете в МАИ.
Видать потомок ушкуйников пришелся по нраву Ойе, ибо она еще раз заключила меня в свои объятья, когда я стоял на носу плота с гитарой и разучивал аккорды битловской песни «Hello goodbye». Наш плот натолкнулся на «топляк» - напитавшееся водой бревно и оттого потерявшее плавучесть и скрытое под водой. Особенно опасны такие топляки, которые одним концом лежат на дне, а другим концом еще сохранившим часть плавучести лежат близко к поверхности - именно такой нам попался, и я внезапно оказался в воде вместе с гитарой. Слава богу, гитара посредством веревки, обернутой вокруг моей шеи, осталась при мне, когда я выплыл на поверхность и забрался на плот. Я вылил воду из гитары и продолжил свои музыкальные упражнения как ни в чем ни бывало.
Кроме походов и экскурсий в нашем досуге важное место занимали так называемые литературные пятницы, для которых заранее выбиралась и объявлялась определенная тема, в чьих рамках должно было быть выстроено выступление каждой бригады. Большинство бригад представляли на суд выступления в стиле студенческих капустников и КВН, что к театру имеет весьма отдаленное отношение. Широта души нашего командира Саши Калмыкова сочеталась также с широтой взглядов и интересов, благодаря чему в составе нашей бригады оказался студент театра-студии МХАТ Сережа (фамилии не помню), который учился на режиссерском отделении. Присутствие в бригаде настоящего театрального режиссера сразу вывело наши выступления на недосягаемый для других уровень. Первой темой литературной пятницы был Цирк, и Сергей срежиссировал для нас пьесу-пантомиму «Смерть клоуна», представленную как театр теней, для чего мы сшили вместе несколько простыней и сделали из них экран, на который проецировалось изображение актеров, выступающих между источником света и экраном. Сюжет был про любовь между клоуном и балериной-канатоходкой, музыка была подобрана со вкусом, и трагическая гибель клоуна в моем исполнении в конце пьесы была встречена бурей оваций. Успех был ошеломительным, ибо это было настоящее театральное действо, не идущее ни в какое сравнение с номерами КВН, представленными другими бригадами.
Сергей выделял меня среди других членов бригады, ибо по его мнению они обладали малоподвижной статичной психикой, другими словами были актерами одной роли — самих себя. Быть самим собой — это отнюдь не недостаток, скорее достоинство, но не на сцене. Во мне Сергей разглядел способность к перевоплощению, необходимую актерам подвижную психомоторику, благодаря которой я у него был единственным претендентом на главные роли, а остальных он называл флегмой.
Следующей темой театральной пятницы была «Кухня». И опять мы были не как все, ибо все представления других бригад так или иначе были как из кулинарного техникума и пахли жаренным луком. Сергей же задумал поставить спектакль о том, как стряпают лживые сенсации на БиБиСи, Голосе Америки, Радио Свободы и прочих рупорах демократии, вся кухня которых основана на соусе, замешанном на лжи и провокациях. Если в предыдущем спектакле у всех были роли без слов, то здесь задача усложнялась, и Сергей, испытывая творческие муки, попутно мучился сомнениями в способностях нашей флегмы, поэтому для преодоления статики и сообщения подвижности психике решено было выпить водки. Действительно в начале представления все были достаточно раскованы для претворения на сцене непростого замысла режиссера, но потом что-то пошло не так. Публика неискушенная в новых театральных течениях с элементами театра абсурда явно была не готова к восприятию такого действа. Чашу терпения переполнила реплика: «Ах она ещё и пьяная!», с произнесением которой актер бросил своего усатого партнера переодетого женщиной в публику на первый ряд, что подняло страшную бурю негодования, свист и топот. Такова судьба всего нового, пробивающего себе дорогу в действительность.
Не могу не вспомнить в связи с этим о том что много позднее мой сын Никита во время учебы в школе поставил в качестве режиссера спектакль по произведениям Хармса. К своей гордости за талантливого сына могу добавить, что, хотя мое участие в его воспитании было сильно ограничено, здесь я все же могу сказать, что приложил свою руку, ибо незадолго до этого события подарил Никите двухтомник Хармса.
Много еще хорошего и интересного можно было бы рассказать о этом чудесном незабываемом времени стройотряда Шушенское, но самое главное я там приобрел новых друзей Лешу Короткова, близнецов Кузнецовых и Боба Кадетова, которые учились в другой группе. В стройотряде я научился новому словечку: «задумчиво», которое имело весьма широкий диапазон смыслов и применений. Если, например, я предлагал Бобу Кадетову пройти с полными раствора носилками по хлипкому трапу, то он с сомнением отвечал: «задумчиво». Но иногда это слово употреблялось в прямом смысле, например, когда я впервые только появился в стройотряде и сидел в столовой в ожидании знакомства с бригадиром Лёшей Коротковым, то я, по своему обыкновению, действительно впал в задумчивость, что внешне выражалось в том, что я хрустел пальцами, упирая их в подбородок. Когда Лёша зашел в столовую, где, как ему сказали, его ждет вновь прибывший в его бригаду, то он ничего не сказал по поводу моей задумчивости, и только потом уже по прошествии времени он припоминал этот эпизод, когда говорил мне: «Вовуля, что ж ты такой задумчивый»? Мои новые стройотрядовские друзья именно так меня именовали: «Вовуля». Не знаю почему. А что касается применения прилагательного «задумчивый» по отношению ко мне, то я мог бы ответить, что мы, Пасынковы, книгочеи и оттого задумчивые. Про таких говорят: глаза вовнутрь. Иногда во дворе нашего дома на Красном Балтийце я видел идущего навстречу отца, который уже готов был пойти мимо, когда я его окликал в удивлении, что он меня не заметил. Что он там видел, глядя прямо перед собой, можно только гадать, ибо мысль может пронзать время и пространство на такие дали, что лучше об этом не задумываться. Там в туманах, скрывающих тайны мироздания можно повстречаться черт знает с чем. Бывает, что лучше не откупоривать бутылку, если тебя не просят, а если попросили, то тут не плошай, как в том случае, когда мы сидели всей бригадой в составе 13 человек в темной каптерке, и меня попросили разлить на всех бутылку коньяка, ибо никто не решался взять на себя ответственность. По какому-то наитию, минуя вычисления, я это сделал, и все остались довольны, поскольку проверяли меня, поднося каждый единственный стакан к единственной свече. В этом и была вся сложность, если бы стаканов было 13, то задача решалась просто. Потом меня спросили, как я это сделал и я ответил, что по «булькам» на слух: по два «булька» каждому и один мне комиссионный, и всем было хорошо.
Стройотряд Шушенское можно было назвать аккумулятором талантов и местом сбора хороших людей. Например, среди бойцов отряда был вокалист и фронтмен ансамбля "Оловянные солдатики" маёвец Андрей Горин. Ближе к концу нашей учебы в МАИ мы, наконец, дождались того, о чем мечтали на протяжении всей учебы: "Оловянные солдатики" дали концерт в нашем новом маёвском доме культуры. У них было много замечательных своих композиций, но мне запомнилась одна кавер версия композиции Led Zeppelin "Black dog". Это было громко, очень громко, настолько громко, что сидящие в первых рядах партера чиновники из ректората не выдержали и высказали свое недовольство, попросив играть потише. На этот чиновничий демарш несравненный Андрей Горин ответил: "Все заявления по поводу громкости просьба подавать в письменном виде в трех экземплярах за подписью ректора".
Но все хорошее когда-нибудь кончается, и вот мы едем в поезде через всю страну домой, стартовав из Красноярска, куда мы приплыли по Енисею на пароходе. В Сибири, кажется в Омске, была долгая остановка, и я успел сбегать в станционный буфет и закупить там целый рюкзак вермута, который в Сибири заменял привычный для нас по московскому быту портвейн. Бутылки были емкостью 0,8 с цветными пластмассовыми пробками, и, когда я раскрыл рюкзак в купе перед друзьями, то при виде разноцветных пластмассовых пробок торчащих оттуда бутылок их лица озарились радостью. Мы сидели в тревожном ожидании возможного контрольного визита командира или комиссара отряда, но вот поезд тронулся, и где-то рядом, наверное из соседнего купе, выбросили пустую бутылку, которая со звоном разбилась о шпалы. И Леша Коротков с грустью сказал: «Вот, люди уже гуляют, а мы сидим», и это послужило нам сигналом для открытия своих бутылок и пошла писать столица.
Утром, несмотря на похмелье, мы проснулись в прекрасном расположении духа, и обнаружили наш поезд стоящим на какой-то станции в необъятной Сибири. Выглянув в окошко, мы увидели рядом еще один поезд и группу студентов на перроне, у которых на рукавах стройотрядовских курток были нашивки с надписью: МАДИ - очевидно, их стройотряд тоже возвращался Москву. Тут из соседнего окна по пояс вывалился наш маёвец известный под чудным прозвищем «Самая Глупая Мать на Свете», и выглядел он как непохмеленный Ноздрёв из гоголевских «Мёртвых душ»: небритый, с густыми курчавыми бакенбардами и волосатой грудью. Меня всегда поражала способность одноклассников и однокурсников давать самые невероятные прозвища неизвестно откуда взявшиеся, а в данном случае можно предположить, что «Мать» был матерщинником. Так вот, эта «Мать», оглядев поезд и перрон со студентами из МАДИ, весело блеснул глазами и громко крикнул: «Вдарим МАДЯми по бездорожью!». Те, чьими МАДЯми призывала «Мать» стукнуть по бездорожью, разинули рты от изумления и глумления над их «Альма матер», и так и остались стоять с открытыми ртами, пока наш поезд медленно отходил от перрона.
У нас на рукавах тоже были нашивки в форме рыцарского средневекового щита, где на голубом небесном фоне изображен самолет и красовалась надпись: МАИ. Многие к этой нашивке добавляли живописные изображения на спине, например горный пейзаж и надпись: Саяны или Шушенское-72. Я же на своей куртке сзади поместил символическое изображение фаллоса, почерпнутое мной из индийских ведических книг, где он именовался лингамом, а рядом с ним начертал надпись, хипповый лозунг: Unite to night – объединяйтесь в ночи. Ведическое изображение лингама напоминало изображение ракеты, поэтому ни у кого не возникало никаких вопросов, а я посвящал в курс дела только избранных.
Это было время, когда среди молодежи господствовала культура хиппи, которые именовали себя «цветами» и наряды у них были соответствующие. Были модными расклешенные джинсы и штаны самых немыслимых расцветок. Моя племянница Татьяна (старшая дочь моего брата Олега) в детстве говорила про меня, повторяя за взрослыми: «Вовка — пижон». Когда она была маленькой, я был единственным, кто сидел с ней дома, пока все были на работе, поэтому у меня с ней тогда были особые доверительные отношения, и первое слово, которое она произнесла, научившись говорить, было «дядя». Так вот, Вовка по общему мнению был пижон. Я не был модником, но мне нравилось движение хиппи, их идеология и я был солидарен с ними и хотел им соответствовать. А вот с хипповой одежкой была проблема: в советских магазинах ничего такого не было, ибо все это считалось тлетворным влиянием запада. Не имея средств на фирменные джинсы или «трузера», я научился шить расклешенные штаны и сначала сшил себе штаны из старых плюшевых занавесок кирпичного цвета, которые мне позволила пустить в расход мама, но этого мне показалось мало и я купил в магазине «Ткани» на Новом Арбате материал, который был совершенно немыслимым в качестве брючного. Вообще-то фирменные штаны, которые я видел на модниках, были из плотного материала похожего на бархат, но такого не было в продаже, зато был плюш и я не придумал ничего лучше, чем купить плюш, который переливался от темно-зеленого бутылочного до светло-салатового.
Я шил штаны весь вечер и половину ночи, а утром мне как профоргу группы надо было идти на профсоюзную конференцию на Войковской, и я надел новые штаны и вышел со двора по направлению к троллейбусной остановке в сторону Войковской. Я явно переоценил способности нашего советского народа по восприятию культуры хиппи, все-таки Красный Балтиец не Сан-Франциско и Подмосковное шоссе не бульвар Сансет. Я не успел дойти до угла нашего дома, как подметавший у нас во дворе татарин дворник при виде меня перестал мести и так и застыл, занеся метлу для очередного взмаха ей. Рот у него открылся от удивления и из него на асфальт выпала папироса «Беломор канал». Ну, думаю, началось. Дальше больше — я поторопился на остановку, к которой подъезжал троллейбус, и водитель, увидев меня, остановил, не доезжая до остановки, троллейбус посреди дороги, высунулся из окна кабины и смотрел на меня с выражением лица, которое трудно поддается определению. Продолжив движение, троллейбус подъехал к остановке, я вошел в салон и скромно встал сзади у окошка. На обращенных ко мне задних сиденьях сидели двое мужчин, по виду которых нельзя было сказать, что они бывали в Сан-Франциско, и они смотрели на меня так, как будто оказались в цирке или в зоопарке, переглядываясь и перешептываясь, пока с криком: «Твою мать! Проехали!» не вскочили с сидений и встали у дверей, искоса поглядывая на меня.
«Все, с меня хватит» - сказал я себе, и на Войковской зашел домой к своему приятелю, где оставил свои плюшевые «трузера», получив взамен и натянув на себя старые джинсы «super rifle». Потом свои скандальные штаны я уступил этому же приятелю за пять рублей и забыл о них как о кошмарном сне. А вот мой сын Никита не забыл мой рассказ об этом.
Спустя много лет, когда мы с Людмилой встречали его в аэропорту Шереметьево по прилете из Италии, Людмила чуть не упала в обморок, когда увидела свое чадо обритым наголо с оставленным на затылке сердечком из волос, из которого торчал маленький хвост. Я тоже был под впечатлением, но был занят тем, что подхватил упавшую мне на руки Людмилу. Свое отношение я выразил позднее, когда я вез их из аэропорта в своей машине к ним домой, и я вспомнил свои фантастически безумные «трузера» и сказал Никите: «Да, ты затмил меня и переплюнул мои плюшевые трузера с отливом», на что он ответил: «Я ждал этого твоего признания». И было Никите тогда лет пятнадцать или шестнадцать, ничего не поделаешь, сыну положено превосходить своего отца.
В те же хипповые семидесятые, когда я отличился с плюшевыми штанами, к нам в гости приехала из Вятки бабушка Степанида, которая еще до революции, будучи маленькой девочкой была служанкой в доме священника, моего прадеда — Агафангела Николаевича. Она говорила, что нянчила моего дедушку, который ко времени ее приезда в Москву уже ушел в лучший мир и не мог подтвердить ее слова, но это вполне могло быть правдой, ибо Степаниде на вид было лет восемьдесят, что соответствовало ее рассказу и она могла быть лет на семь старше моего деда. Я слушал ее рассказ о её детстве в доме моего прадеда, стоя перед ней как настоящий хиппи в потертых джинсах с кожаными заплатками, и заслужил похвалу от Степаниды: «Вовочка молодец, старенькое донашивает!» Знала бы Степанида, что эти драные джинсы самое лучшее, что есть в моем гардеробе и что многие мои соотечественники свои новые джинсы терли кирпичами, чтобы искусственно состарить и чтоб стало видно, что это фирменные джинсы, отличавшиеся от советских «техасов» тем, что в процессе носки голубели на местах потертостей.
Приехав из стройотряда в Москву, мы встали перед выбором: или ехать опять на картошку или, воспользовавшись непроверенными сведениями о том, что участники стройотрядов имеют право не ездить на картошку, поехать на юг к морю. Кто бы сомневался, что мы воспользуемся провокационной информацией от одного из наших сокурсников, который якобы слышал об этом в райкоме ВЛКСМ и даже называл номер постановления.
И вот мы уже сидим в ресторане Загородный за прощальным обедом, имея в кармане билеты на самолет в Симферополь, и на обед я с собой привел младшую сестру своей школьной подруги Милку (мою будущую жену, мать Никиты), с которой у меня завязывались романтические отношения. Отобедав, мы поехали сразу на Аэровокзал, где после недолгого ожидания должны были сесть в автобус и ехать в аэропорт, откуда собственно отправлялись в полет самолеты. Это сейчас все едут сразу в аэропорты, а тогда надо было сначала пройти регистрацию в Аэровокзале, откуда автобусом переправиться в аэропорт. Хотя ожидание было недолгим, мы с Милкой решили его провести с пользой для души и тела и пошли на опоясывающий всё здание вокзала балкон, где никак не могли оторваться друг от друга и целовались. Никто не знает, что такое любовь, но у Купидона стрелы найдутся для всех, и каждому известна эта сладостная мука, когда предстоит расставание с милым сердцу существом. Мила — само имя говорило за себя.
Когда я наконец вышел из состояния любовной эйфории, то вдруг осознал, что опоздал на автобус. Тихо матерясь, я поспешил к месту, откуда отправлялись автобусы, и убедился, что автобус ушел без меня, тогда я выбежал из здания вокзала и, наскоро попрощавшись с Милкой, взял первое попавшееся такси.
Сидя в такси, я напряженно всматривался вперед в надежде увидеть автобус и, когда наконец мы его догнали, то все пассажиры, уже знавшие о моем опоздании, теперь бурно выражали свою радость по поводу моего воссоединения с друзьями.
«Вот мы и на югах» - радостно констатировал Лёша Коротков по прибытии в Симферополь, но до места нашего отдыха нам предстоял еще путь на троллейбусе. Наконец мы прибыли в Алушту, откуда автобусом доехали до нашего маёвского лагеря, который в то время представлял собой палаточный городок. Главной причиной того, что мы с такой легкостью определились с поездкой в алуштинский маёвский лагерь было то, что здесь бухгалтером работала соседка по московскому дому Леши Короткова, ибо дом, в котором он жил был расположен напротив главной проходной МАИ. Дом этот был примечателен еще и тем, что на первом этаже в нем была знаменитая пивная под названием ПНИ (Пивная Напротив Института). Своей популярностью пивная в первую очередь была обязана своим расположением и здесь всегда гудело студенчество. После того, как в связи с капитальным ремонтом дома пивная была закрыта, наш маёвский поэт Боб Кадетов написал вдохновенную «Поэму о Пиве» и посвятил её памяти ПНЕЙ. Вот несколько строк (как я их помню) из этой замечательной поэмы.
Двадцатигранную посудину
Хватаю дерзко, как паскудину.
Глоток, еще глоток — блаженство,
Да, пиво это совершенство!
* * *
О, если бы художником я был,
Я краски подобрал бы редкостные ныне
И холст украсил кружками пивными.
О, если бы скульптором я был …
Я вылепил бы продавщицу пива.
А если был бы я поэтом,
То я бы поэму написал об этом.
Соседкой Лёши Короткова была пожилая женщина, которая воспользовалась своими связями, и по блату определила нас не в маёвские брезентовые палатки, а в более комфортабельный соседний пансионат — так мы стали отдыхающими пансионата симферопольского завода Фиолент.
Что говорить, бархатный сезон на Черном море — это благодать: теплое море, мягкое солнце, пиво, вино — что еще нужно студенту для счастья? Разве что немного искусства — музыки или театра, а лучше и того и другого и можно без хлеба. По соседству с нами был студенческий лагерь МЭИ, который в отличие от нашего существовал уже давно и потому был благоустроен и даже обладал собственной пивной «Гром и молния» и своими традициями, главной из которых был сентябрьский Праздник Дикарей. В основу праздника было положено театрализованное действо, представленное творчеством отрядов от разных факультетов.
Утро в день Праздника Дикарей мы посвятили подготовке, ибо должны были соответствовать духу праздника и предстать на нем если не в шкурах и юбках из пальмовых листьев, то, хотя бы, сделать дикарскую раскраску, для чего Лёша прихватил с собой из Москвы разноцветный театральный грим. Мы разукрасили свои щеки и лбы хипповыми петуньями (пяти лепестковый цветок — символ движения хиппи), сердечками, надписями «LOVE» и прочими художествами. Из нашей команды я был единственным, кто мог похвастаться таким дополнением к дикарскому обличью, как меховая безрукавка из овчины, которую я купил в Шушенском. Купленная безрукавка или душегрейка была предназначена для стариков и изначально была покрыта материей мышиного цвета, которую я отпорол, а оставшуюся шкуру, оказавшуюся сшитой из кусочков, укоротил по пояс. Кроме такого экзотического верха, на мне были брезентовые штаны с кожаными заплатками, на которых масляной краской были нанесены те же хипповые символы, что на наших щеках и лбах. Не знаю на кого я был похож: на Робинзона Крузо или хиппи, но за свой наряд я получил на Празднике Дикарей звучное прозвище - «живописная рванина».
Сделав боевой раскрас, мы отправились по берегу в сторону лагеря МЭИ и где-то на подступах неожиданно натолкнулись на группу дикарей. Лёша нас предупреждал, что у дикарей принято гостей кидать в полном облачении в море, или просто обливать морской водой и даже красить охрой или какой-то другой легко смывающейся краской. Нам хватило одного мгновения, чтобы сообразить что к чему и мы с потрясающей воображение быстротой стали карабкаться в гору, убегая от напугавших нас дикарей, ибо они были самого что ни на есть дикарского вида: голые с боевым раскрасом, увешанные гирляндами из водорослей и цветов и с копьями в руках. Опасаясь преследования, мы остановились только тогда, когда оказались на вершине прибрежной скалы. Тяжело дыша, мы посмотрели вниз и увидели изумленные лица дикарей, которые покачали головами и повернули обратно. Со стороны все это было похоже на бегство отца Фёдора от Остапа Бендера, когда он вскарабкался на скалу с украденной у Кисы колбасой. Далее мы продолжили свой путь поверху, благо там была тропинка, которая вскоре нас привела в лагерь МЭИ. Уже зная не понаслышке о традиции «мочить» гостей, мы старались пробраться не замеченными, но неожиданно оказались в поле зрения Верховного Вождя дикарей — высоченного студента, обладающего зычным басом. Увидев нас сухими, он нахмурился и строго спросил: «Вы проходили аванпост»? Мы сразу почувствовали себя замарашками из мультфильма «Мойдодыр» и проблеяли: «Нет». «Так идите на аванпост» — приказал Вождь, указав перстом на дорогу, и мы покорно пошли в указанном направлении. Там мы увидели шлагбаум, стоящие пустые автобусы, пустые вёдра и следы обливаний и раскрашивания гостей, приехавших по шоссе. Слава Богу, всё уже давно закончилось, и мы так и остались сухими. Выждав паузу, чтобы опять не натолкнуться на Вождя или других дикарей, мы крадучись спустились в лагерь, где уже звучала громкая музыка и начинался праздник.
Праздник удался на славу, на спортивной площадке пели и плясали свои дикарские пляски представители разных племен, а мы наслаждались зрелищем, не забывали прикладываться к принесенной с собой канистре сухого вина и периодически наведывались в местную пивную «Гром и Молния», где я познакомился с очаровательной барменшей. Уже смеркалось, когда дикарские пляски и песни на спортивной площадке плавно перетекли в общедоступные танцы на большой танцплощадке, где выступали приглашенные ансамбли, сменяя друг друга. Не знаю, когда закончился праздник, ибо припрятанная под дощатой эстрадой пятилитровая канистра всё не пустела, и была, наверное, глубокая ночь, когда все наконец не угомонились. Проснулся я в кустах с барменшей в обнимку и не сразу сообразил, где я. Рядом вдоль кустов бродил высокорослый маёвец и как будто что-то искал, заглядывая под каждый куст, пока не извлек из-под одного из них за шкирку свою подругу, такую сонную и маленькую, что она выглядела в его руках как маленький суслик со свесившимися лапками, ибо разница в их росте была такова, что все мы обратили на это внимание еще прежде в нашем маёвском лагере. Попытки найти кого-нибудь из друзей ни к чему не привели, и я оправился обратно по берегу, поцеловав на прощанье подругу и дав обещание продлить знакомство, для чего взял московский телефон.
Друзей я нашел, как и ожидал, не доходя Фиолента, у бочки с пивом, которую привез предприимчивый житель Симферополя и поставил рядом с детской каруселью, на дощатом круге которой с кружками в руках возлежали мои друзья. Когда кому-то надо было повторить, он, не вставая с карусели и отталкиваясь ногой, просто поворачивал карусель так, чтобы оказаться напротив бочки, и протягивал пустую кружку. Сомневаюсь, что дети использовали карусель подобным образом. В летнее время Фиолент был пионерлагерем, только в сентябре превращаясь в пансионат, отсюда и детская карусель. После отдыха с пивом у нас разыгрался аппетит и мы поспешили в столовую на обед, где вызвали волну негодования со стороны дамочек бальзаковского возраста, которые, собственно говоря, были возмущены отсутствием интереса с нашей стороны к их целлюлитным телесам. Но для своих нападок они не могли воспользоваться истинной причиной и потому нажаловались директору пансионата на наш внешний вид и поведение, ибо мы пришли на обед как были после праздника дикарей, то есть с гримом, да еще и под шафе. Некоторое время спустя директор нам объявил, что наше присутствие во вверенном его заботам пансионате не просто нежелательно, но недопустимо. Он не сказал нам выметаться немедленно, но поставил события на паузу, за время которой мы, обладая умом и сообразительностью, могли заслужить прощение, если бы обратили внимание на местных дам, вместо того, чтобы шляться по студенткам. Таков был подтекст, ибо мы были здесь единственными кавалерами, и дамочки рисковали вернуться к мужьям, так и не отдохнув. И всего-то надо было — смыть грим, пригласить дамочек куда-нибудь, а если пить вино, то с ними.
Но где взять ум бедному студенту? Остались одни инстинкты, которые тянули нас к молодым девочкам, и мы с Юркой Кузнецовым этим же вечером пригласили двоих девчонок пойти посидеть у моря. Пройдясь по берегу, мы нашли перевернутую вверх дном лодку, которую использовали как скамейку и присели послушать прибой и поболтать. Болтали главным образом девчонки, я изредка что-то поддакивал, а Юрка вообще молчал. Наше романтическое свидание было нарушено самым немыслимым образом — Юрка, сидевший до сих пор тихо и безучастно с опущенной головой, вдруг встрепенулся, постучал мне по плечу и, не обращая никакого внимания на сидящих рядом подруг, громко стал рассказывать: «Слушай Вовка, мне сейчас сон приснился, как будто мы сидим, играем в преферанс, у меня десятерная без прикупа, а тут приходит директор и говорит нам выметаться из пансионата. А я ему: «Как же так, у меня же на руках десятерная без прикупа»! А он всё своё — выметайтесь»! В ответ на Юркину пламенную речь у наших подруг глаза вылезли из орбит, они не только потеряли дар речи, но и веру в себя. Для них это был такой удар, что они надолго замолчали и впали в ступор. Я тоже не знал как быть, и не нашел ничего лучшего, как извиниться, сославшись на тяжелую ночь на празднике у энергетов, а девушки поспешили прочь от таких кавалеров.
Утро оказалось вечера не мудренее, потому, что вместо того, чтобы прочитать на подкорке подтекст, мы на совете нашей команды решили, что директора надо как-то задобрить, для чего близнецы меня и Лешу Короткова откомандировали в Алушту за подарочным коньяком. Казначеем у нас был Алик Кузнецов, он нам выдал денег на проезд туда и обратно, на коньяк и по два рубля на обед, а когда мы с Лёшей попробовали возмутиться и потребовали увеличить командировочные, он высказал опасение, что мы можем распоясаться и позволить себе лишнего со спиртным. Нам удалось все таки убедить его дать еще денег на то, чтобы мы привезли сухого вина в канистре.
По приезду в Алушту мы первым делом отправились в соседнее с автовокзалом заведение «Пингвин», где торговали разливным пивом и вином. Мы выпили по кружке пива и я хотел повторить, но Лёша предложил: «А давай сделаем прорезочку», что подразумевало стаканчик вина. И мы сделали «прорезочку» в соседнем винном отделении, а потом опять вернулись в пивной зал. Выпив еще пива, мы решили, что начало положено хорошее и можно заняться делами, то ест купить коньяк, наполнить канистру вином, а потом у нас будет свободное время, которое мы можем употребить по своему усмотрению.
Сделав дела, мы вспомнили, что в первый свой приезд в Алушту мы познакомились с милой девчушкой, работавшей продавщицей в местном универмаге. В универмаг мы зашли, чтобы решить проблему со сломавшейся застежкой-молнией на моих штанах, для чего пришлось продемонстрировать девчушке мой расстегнутый гульфик. Друзья весело комментировали мои мытарства, чем очень развеселили девчушку, и мы познакомились. В конце концов, я купил большую медную булавку, поскольку какое-либо шитьё в сложившихся обстоятельствах не представлялось возможным.
От «Пингвина» мы поднялись в горку к универмагу и нашли нашу знакомую, которая сказала, что у нее скоро обеденный перерыв, и мы можем куда-нибудь сходить. Ожидание надо было чем-то заполнить, и мы не нашли ничего лучшего, как спуститься обратно в «Пингвин», где возобновили тактику «прорезочек», отчего путь к универмагу на этот раз дался нам тяжелее. Девчушка вышла и мы пошли на набережную, где определились в выбранное ею кафе. Здесь было самообслуживание, мы сели за столик и спросили нашу знакомую, что ей принести, хотя с деньгами у нас было не густо, но на наше счастье она дала нам пять рублей и попросила сок и конфет, а остальное на наше усмотрение. Наше усмотрение выразилось в двух стаканах портвейна. Мы сидели и расспрашивали о её житии-бытии и рассказывали о своем, не забывая прихлебывать вино. Как следствие скоро у Лёши отяжелела голова и, чтобы она не падала, он подпер её рукой, для чего оперся локтем на стол. Лешины глаза весело поблескивали за стеклами очков, которые норовили сползти с носа, и приходилось их поправлять, при этом локоть соскальзывал со стола и Лёша едва не ронял и голову и очки. Выглядело это очень смешно и забавляло нашу знакомую, пока не кончилось время обеденного перерыва.
По дороге из кафе к универмагу мы с Лёшей умудрились потерять нашу знакомую, не доведя ее до универмага, что легко можно было объяснить количеством выпитого пива и вина, но мы на этом не остановились. Мы сели на берегу у какого-то арыка, на дне которого журчала тонкая струйка воды, и продолжили утоление жажды, созерцая текущую воду и прихлебывая из имевшейся у нас канистры. На воду можно смотреть бесконечно, но скоро мы осознали, что пора подумать об обратной дороге и пошли вниз к автовокзалу, путь к которому пролегал почему-то через «Пингвин», где мы сделали еще пару «прорезочек» и наконец направились к автовокзалу, чертя стопами синусоиду с небольшой амплитудой.
На автовокзале мы разыскали кассу и стали препираться друг с другом до какой остановки нам нужны билеты, ибо толком не помнили, как она называется. Кассирша догадалась, что мы студенты либо МЭИ, либо МАИ и выдала нам билеты до одной из двух соседних остановок, поскольку билеты до МАИ и МЭИ стоили одинаково. Не успев отойти от кассы мы с Лёшей умудрились тут же потеряться, ибо, как потом нам удалось прояснить, утомленные нарзаном мы рухнули на две разные лавки и тут же и уснули.
Очнулся я от чувства тревоги, что куда-то опаздываю, вскочил со скамейки и осмотрелся: при мне была полупустая канистра, а Лёши нигде не видно. Лавка, на которой я изволил почивать, находилась снаружи вокзала, а, как потом мы выяснили, Лёша лежал на лавке внутри, чего я даже и не предполагал. Передо мной стоял отходящий автобус, я попробовал обнаружить Лёшу, позвав несколько раз его по имени, но, не получив отклика, я со своим замутненным разумом не мог ничего сообразить, а автобус уже отходил и кондуктор спросил меня: «Вы едите»? «Еду» - ответил я, зашел во внутрь, сел на свободное место и задремал. И опять меня толкнул ангел хранитель, когда автобус стоял на нашей остановке МАИ, я вскочил с сиденья, подхватил канистру и вывалился из автобуса. Вниз к лагерю от шоссе вела пыльная грунтовая дорога, по которой я пошел, спотыкаясь и падая вместе с канистрой, и, когда я наконец весь в пыли ввалился в наш коттедж в Фиоленте, то встретил вопросительные взгляды близнецов.
А где Лёха - был их первый вопрос.
Не знаю - был мой ответ.
А где ты так нажрался?
А-а-а, надо нам было с Лёхой пивка выпить? Надо было. А надо нам было девчушку в кафе сводить? Надо было — тут мои вопросы и ответы самому себе прервались, ибо я рухнул на свою койку и отключился.
Спустя примерно час появился Лёша, такой же пыльный и пьяный и предстал перед следственным комитетом близнецов. Его показания ничего по существу дела не добавили, тогда близнецы приступили к изучению вещественных доказательств и, уже проинспектировав полупустую канистру, попросили предъявить коньяк. Коньяк нами был бездумно помещен в полиэтиленовый пакет вместе с купленными для девчушки шоколадными конфетами, отчего расплавившиеся в жару конфеты измазали шоколадом всю этикетку коньяка и он потерял товарный и подарочный вид. Попытка отмыть этикетку под краном только ухудшила внешний вид этикетки, да к тому же она отклеилась. В общем мы решили, что такой коньяк дарить нельзя и утром были выдворены из пансионата, так и не догадавшись, что коньяк бы ничему не помог, ибо главной причиной были неудовлетворенные целлюлитные телеса.
Оказавшись в брезентовой палатке нашего маёвского лагеря, мы отпраздновали новоселье коньяком и это как-то скрасило ухудшение наших жилищных условий, ибо теперь мы с Аликом Кузнецовым жили в одной палатке со сварщиком Семёном, а Лёша с Юриком определились в другую палатку. Сварщик Семён был неординарным представителем рабочего класса, ему было далеко за шестьдесят, он брил голову и у него был самодельный пятилитровый латунный чайник. Когда он наливал себе в стакан из чайника желтоватую жидкость, то мы сначала подумали, что это чай, но принюхавшись к разносящемуся по палатке аромату поняли — это портвейн! В первый же день он усадил нас напротив себя и, прихлебывая из чайника, стал учить жизни, рассказывая народные байки, с рифмованным окончанием типа: «Наискосок, наискосок, вот хрен вам теперь, а не квасок»! Так заканчивалась долго и нудно рассказываемая Семёном история, в которой старый дед хотел подсмотреть, как это внучок занимается с невесткой сексом «наискосок», залез на бочку с квасом, чтобы видеть над занавеской, и провалился в бочку.
Наутро нам не дали никакой возможности для отдыха и, как в песне поется: «а в лагере очнёшся, гоп стоп, не вертухайся, бери лопату и копай». Нам выдали кирки и лопаты и дали задание прокопать пять метров траншеи в скальном грунте, который был настолько тяжелым, что все это больше походило на каторгу, чем на трудовую повинность для студентов. Как назло, к этому времени у нас кончились деньги и мы ждали денежного перевода, для чего отправили Лёшу на разведку, ибо без денег мы были привязаны к раскладушкам в палатках нашего маёвского лагеря. Под палящим полуденным солнцем мы долбили кирками скалу и проклинали всё на свете, когда увидели Лёшу, бегущего по пыльной дороге и машущего листочками с переводами, для получения денег по которым надо было ехать в город. Радостью осветились наши запыленные лица, мы побросали кирки и лопаты и пошли умываться, после чего сели на первый же автобус и отправились в Алушту, где получили деньги и отправились дальше, ибо конечной целью для нас была сказочная Ялта.
В Ялте нас ждали знакомые студентки из МАИ, которые также были обескуражены каторжными условиями в маёвском лагере и переселились в Ялту, где сняли комнату на две койки в одном из домов, где сдавали жильё отдыхающим. Хозяйкой была строгая женщина, которая сразу предупредила девушек, чтобы никаких ухажеров, поэтому мы зашли только на минутку и сразу отправились в загул. Когда мы сидели в баре на верхнем этаже высотного торгового центра Ялты, то при выходе из бара вступились за одного парня в желтой майке, который выяснял отношения с двумя оппонентами. Собственно говоря, он и сам бы справился хорошо врезав одному из них, но было опасение, что противостояние двух против одного могло иметь плохое продолжение и мы заступились. Загул закончился за полночь и мы определились на ночевку к девушкам, тихо прокравшись к ним в комнату через окно, которое располагалось низко над землей и можно было подтянуться и залезть, схватившись за подоконник.
Рано утром девчонки нас растолкали и выдворили на улицу через окно во избежание неприятностей, которые непременно бы случились, если бы хозяйка нас застала в комнате у девчонок. Мы сразу отправились на поиски места, где можно было позавтракать и поправить здоровье кружечкой пивка, но пивные открывались только в десять часов утра и нам пришлось ждать открытия. Мы пристроились для ожидания напротив пивного бара на берегу арыка, усевшись на его бетонное обрамление, свесив ноги. Тут между Лёшей и Юриком произошел диалог, который потом мы называли Эверестом или Джомолунгмой (в смысле вершины) глупости. Начался он так:
А девчонки сказали, что желтый дерьмо — задумчиво сказал Лёша.
Девчонки сказали, что вот это желтое — дерьмо? - откликнулся Юрик, показав на какие-то очистки помидоров желтого цвета, плывшие по арыку.
Да нет же, девчонки сказали, что желтый дерьмо — уже начал раздражаться бестолковостью Юрика Лёша.
Не может быть, чтобы канализацию открыто по городу пускали — упорствовал Юрик.
Девчонки сказали, что желтый дерьмо — громко и тщательно выговаривая слова повторил Лёша, уже совсем раздраженный непонятливостью Юрика.
Девчонки сказали, что у них желтое дерьмо? - глупо хихикнув, еще раз переспросил Юрик.
Всё это время я сидел между ними и сам плохо соображал о чем речь, ибо похмелье было сильнее разумения. Но в конце концов Лёша совсем рассвирепел и громко и многословно объяснил, что девчонки сказали ему, что парень в желтой майке, который нам понравился своим хуком справа и за которого мы вступились, на самом деле то ли наркоман, то ли еще что, но по мнению девчонок недостоин наших симпатий. Так мы слезли с Джомолунгмы глупости, на которую нас завел Юрик.
Наконец пивной бар открылся и мы отправились поправлять пошатнувшее от пьянства здоровье. Здесь к нам присоединился хитрозадый Алик, который что-то там наплел, а на самом деле втихаря остался у девчонок, очевидно для занятий сексом, что было затруднено, когда мы там ночевали все гуртом. Мы уставили весь стол маленькими кружками пива, поскольку больших почему-то не было, а по причине того, что нас вытолкнули не дав как следует разлепить глаза, я, прежде чем приступить к питию, опустил два пальца в первую кружку и, намочив их, протер ими уголки глаз, выполнив тем самым обряд умывания.
Поправив здоровье в пивной, мы отправились бродить по городу без всякой цели и по пути зашли в магазин купить чего нибудь для подкрепления уже переварившегося завтрака. Сошлись на десерте в виде плавленного сырка «Дружба», а когда проходили кассу, то я подслушал разговор двух подсобных работниц:
Гляди, это хиппи — сказала одна из них.
Да ну! - не поверила вторая.
Вот они всегда так: возьмут один сырок на четверых и больше ничего — вторила первая.
И так целый день на одном сырке? - удивленно вопрошала вторая.
Так нас записали в хиппи, чему мы не удивились, ибо вид у нас был вполне подходящий для этого. Лёша был в джинсах и джинсовой куртке на голое тело, я в драных штанах с заплатками и меховой лоскутной безрукавке, но главным было то, что мы все успели за летние каникулы отрастить длинные волосы почти до плеч, которые нам придется состричь перед занятиями на военной кафедре. Вскоре у нас появился еще один повод убедиться в том, что ярлык хиппи, прикрепленный к нам уборщицами из универмага не пустой звук. Мы бесцельно шатались по Ялте, пока не оказались на набережной в порту и вошли в здание Морского Вокзала, где изъявили желание пойти на пирс посмотреть на корабли. Перед выходом на пирс было подобие проходной с турникетом и охранником в форменной фуражке, который не обратил на нас никакого внимания и мы вышли на пирс, где стоял красавец белый теплоход с надписью «Палермо». Мы встали, пораженные красотой круизного лайнера, ибо никогда прежде не видели вблизи ничего подобного, а рядом стоял и курил милиционер, который окинул нас подозрительным взглядом и спросил: «Ребята, а вы куда»? Мы ответили, что пришли просто посмотреть, после чего милиционер бросил окурок в урну и строго заявил: «Нечего здесь смотреть»! После чего он завернул нас обратно и, проходя мимо вахтера, накричал на него: «А ты куда смотрел»? «Чёрт их разберет, хиппи проклятых, то ли иностранцы, то ли свои» - пытался оправдаться проштрафившийся охранник.
Возвращаясь обратно в маёвский лагерь, мы пригласили с собой девушек, у которых гостили в Ялте. В лагерь мы приехали поздно вечером и разместились в наших палатках, уступив одну палатку гостям, а сами сгрудились в той, которую делили со сварщиком Семёном. Мы с Аликом Кузнецовым спали вдвоем на его раскладушке, под которой Семён складировал пустые бутылки, издававшие звон всякий раз, когда мы дружно поворачивались на другой бок. Утром Семён решил преподать нам науку и начал с того, что, отхлебнув портвейна из чайника, сказал: «Вот вчера Алик привел бабу, и они всю ночь громыхали бутылками, мне спать не давали». Напрасно Алик пытался оправдаться и убедить его, что это был я, а не девушка, Семён только качал головой и продолжал: «И надо вам ездить в Алушту, в Ялту, чтоб свой рублевый сунуть в трёхкопеечную, а здешние бабы ждут не дождутся». Умудренный жизненным опытом, Семён был уверен в своей правоте и не принимал возражений, ибо сам, несмотря на преклонный возраст, периодически приводил сюда женщину из обслуживающего персонала лагеря. Но мы в этом смысле были двоечниками и науку не воспринимали, а надо было усвоить её еще в Фиоленте, тогда бы мы не были бы с позором изгнаны и жили бы с комфортом.
Бархатный сезон еще был далек от завершения, когда мы были вынуждены вернуться в Москву и сразу попали под горячую руку заместителя декана, которая нас отругала за самоуправство с вольнодумством и отправила на картошку, гарантировав нам административное взыскание. На картошке происходило все то же беспробудное пьянство и разгул, свойственные всем студентам, будь вы хоть кем - даже отец наших идей Карл Маркс, как говорят, был замечен в этом. Картошка самое подходящее место для этого, но не единственное.
Вне всякой связи со стройотрядами и картошками хватает интересных историй, коими насыщена студенческая жизнь и вот одна из них.
Был конец лета и большинство студентов уже вернулось после летнего отдыха, и это было благословенное время для всех, кому предстоит грызть гранит науки. Но это потом, а сейчас оказались три маёвца вместе, что само по себе симптоматично, потому как диагноз известен заранее: будут пить. Три маёвца — это я, Женя Годик и Сережа Головин, необычное в обычных обстоятельствах трио, и то, каким образом мы оказались вместе втроем пусть останется за пределами повествования.
Итак, мы втроем сидели в квартире у Годика на Большой Бронной, пили портвейн, надували и лопали шарики из презерватива о голову Сережи. Из уже лопнувшего презерватива мы делали маленькие шарики — все дети знают, как это делать, когда надо как-то еще использовать лопнувший воздушный шар. Само собой, мы уже были в хорошем подпитии, иначе бы мы не стали этим заниматься, но нам хотелось почудить, а Сережа меланхолично и грустно нам выговаривал: «Я конечно понимаю, что это очень смешно, но не делает вам чести». Скоро нам стало скучно и кончился портвейн, тогда мы с Годиком пошли за добавком в близлежащий магазин, причем Женя для антуража надел красную вязанную кофту жены. Потребность выпендривания лезла изо всех щелей нашего духовного вещества и, придя в магазин, мы объявили, что портвейн со знаком качества можно брать без очереди, с чем была несогласна очередь, состоящая из страждущих, стоящих за «Агдамом» или «Тремя топорами» (777). Женская кофта на Годике только добавляла недоверия и неприязни, но, в конце концов, мы стали счастливыми обладателями двух бутылок «Сурожа» со знаком качества.
Серега нам сделал выговор за долгое отсутствие и сразу приступил к откупориванию и начислению. Презервативы уже были все в дырках, и развлекаться было нечем, тогда Годик стал звонить по телефону в надежде облагородить нашу компанию присутствием представительницы прекрасного пола. Откликнулась только Наташа Худякова и скоро приехала, теперь можно было поговорить на другие темы, вспомнить былое и помечтать о грядущем, но портвейн имеет такое свойство; быстро заканчиваться, да и стемнело уже. Годик вызвался отвезти Наташу домой на такси, а мы с Серегой отправились на Новый Арбат в кафе за портвейном, ибо магазины уже были закрыты. Квартира Годика нам успела изрядно надоесть и там совсем не было еды, поэтому уговорились продолжить у меня на Красном Балтийце, где была моя сестра Нонна, какая-то еда и, что самое главное, музыка.
Годик как был в женской красной кофте, так и поехал провожать Наташку, но зачем-то вручил Сереге свой пиджак, чтобы он привез его ко мне, хотя по погоде больше подошла бы рубашка, если он сомневался, что будет выглядеть недостаточно респектабельно в кофте, но это опять же можно отнести на счет чудачества. Был вечер и Серега просто мог бы не нести пиджак в руках, а надеть его, но этому препятствовала разница в росте, ибо Годик был под два метра ростом, а Серега наоборот был ниже среднего.
Мы с Серегой переулками вышли на Новый Арбат и стали искать какое-нибудь кафе попроще, где можно было бы отовариться вином. Остановив свой выбор на одном из них (не помню название), я оставил Серегу снаружи в сквере дожидаться меня, а сам пошел добывать портвейн. Когда я вышел с добычей, то Сереги нигде не было, я пошарил в кустах и туне обследовал близлежащие скамейки и скверы. Оказалось, что Серега, устав держать в руках пиджак, надел его и сразу стал похож на Арлекина с висящими до земли рукавами, что вызвало нездоровый интерес со стороны проходящих мимо патрульных милиционеров, которые сказали ему идти поскорее домой, если не хочет в отделение милиции. Но всё это я узнал потом, а сейчас я ломал голову над тем, куда мог подеваться Серега, и, не найдя ответа, отправился один домой на Красный Балтиец.
В квартиру я заходил с опасением, что Годик тоже мог где-нибудь потеряться и не доехать до Балтийца, он мог неправильно запомнить адрес и заблудиться, но на кухне сидел Женя и развлекал разговорами мою сестру. Между прочим, у Жени были точно такие же опасения насчет меня, когда он приехал на такси к моему дому, ибо он не был уверен в том, что он всё правильно запомнил. Мало того, у него не хватило денег для оплаты суммарного проезда на такси к Наташе и ко мне, поэтому, стоя на пороге моей квартиры, он терзался сомнениями, а из-за спины выглядывал таксист, и, когда дверь открыла моя сестра, он спросил: «Здравствуйте, вы Нонна»? «Да» - ответила сестра. «Тогда дайте три рубля». Я, конечно, предупредил Нонну о нашем переселении с Большой Бронной на Красный Балтиец, но Женя, даже получив и отдав таксисту три рубля, всё же не был уверен, что всё идет правильно. Поэтому, после обмена ничего не значащими фразами с моей сестрой Женя задал контрольный вопрос: «А вы знаете Сережу Головина»? «Головатого? Да кто же его не знает»! - был ответ моей сестры. Тут Женя полностью уверился, что он там, где надо, успокоился и стал ждать меня.
Я приехал, выставил бутылки на стол, и мы сразу выпили, а потом еще выпили и пошли в комнату слушать музыку. Музыка у меня была знатная: Led Zeppelin, Pink Floyd, Hendrix и мы пили и слушали, слушали и пили, но особенно нас зацепила "Foxy Lady" Хендрикса, которую мы ставили снова и снова, пока не забрезжил рассвет и мы рухнули на свои спальные места без сил.
Утро не было для нас добрым: холодильник пустой, голова чугунная, денег почти нет. Надо звонить, но кому? Рядом через дорогу жила наша однокурсница Лариса Коняева, которая пришла и принесла денег, хотя мы просили в первую очередь колбасы, но и это было для нас спасательным кругом. Мы позвонили также Сереже Головину, близнецам Кузнецовым, Лёше Короткову и Бобу Кадетову, назначив им встречу в пивной на ВДНХ.
Годик наконец снял красную женскую кофту своей жены и оставил её у меня дома, я выдал ему рубашку из своего гардероба, и мы вышли из квартиры, но здесь случилось непредвиденное. Не помню зачем, но Нонна тоже вышла вслед за нами из квартиры и от сквозняка дверь неожиданно захлопнулась. Так случилось, что ни у меня, ни у сестры не было при себе ключей, и Нонна стояла в коридоре подъезда в халате в полной растерянности. Мы стояли перед закрытой дверью и пытались сообразить, что делать, когда на лестнице, ведущей сверху с четвертого этажа, гремя пустыми бутылками, показался мой сосед Володя Гудков.
- Володь, дверь захлопнулась и ключей нет — обратился я по-соседски к Гудкову.
- А что, пьянствуйте в подъезде — без обиняков ответил он.
- Да, но сестра, видишь, в халате — попытался урезонить я его.
Гудков сходил домой и принес топор, с помощью которого я стал отжимать дверь, а Гудков ногой бил по ней. И вот — дверь от удара открылась, стукнулась о притолоку и захлопнулась снова, открыв на мгновение перед нами зеркало в квартире, в котором мы увидели как на фотографии отражение наших изумленных лиц. В следующий раз я придержал дверь ногой, Нонна была спасена, Гудков пошел сдавать посуду и брать вино в магазин, а мы отправились на ВДНХ.
Наконец мы стояли за столиком в пивной, и Годик, прихлебывая пиво, рассказал всем о нашем недавнем злоключении в подъезде: «Меня просто поразил Володин сосед Гудков. Когда мы оказались в подъезде перед захлопнувшейся дверью квартиры, то, во-первых, у него не возникло никаких сомнений, что воскресным утром ничем, кроме пьянства заниматься нельзя, а во-вторых, Гудков также глубоко убежден, что пьянствовать можно и в подъезде! Каково!»
Гудков на самом деле был неординарной личностью и пьянствовал с фантазией. Когда он был помладше, он жил с мамой и сестренкой, но теперь мама ушла к сожителю, а сестра выросла и появлялась только для ночлега в отгороженном платяным шкафом и занавеской угле. Обычно я заходил к нему по выходным, когда сверху начинала доносится громкая музыка. Встречал он меня всегда словами: «А, Пимен, опять без водки и сигарет пришел». Я давно к этому привык и не обращал внимания, поэтому проходил в комнату просто посидеть, пообщаться и послушать его пластинки, которые он однажды нашел на помойке, ибо это были старые пластинки, некоторые даже довоенные. Чего там только не было, но у Гудкова были определенные предпочтения и чаще всего он заводил «У самовара я и моя Маша», «Эти глаза напротив чайного цвета» и поэму Баркова «Лука Мудищев», которую читал какой-то народный артист в сопровождении симфонического оркестра. «Говорят, мы бяки-буки, как же носит нас земля» также часто звучала, и много чего еще, но больше всего там было песен Утёсова. На упреки по поводу своего пьянства он обычно приводил цитату из летописи: «Руси есть веселие пити, не может без этого быти», правда он приписывал эту фразу Петру I, а не Владимиру Святославовичу, но вполне может быть, что Петр I тоже цитировал её.
"Веселие пити" расцвело пышным цветом, когда у моей сестры наконец появился завидный жених Мишка Фирсов. Завидным он, по мнению Нонкиных подруг, был потому, что его отец был депутатом и мама заведовала дефицитом. Но мне это было по барабану, а вот то, что с Мишкой было очень приятно и весело пьянствовать — это другое дело, а еще у нас совпадали музыкальные вкусы, ибо оба мы любили тяжелый рок и были фанатами одних и тех же музыкантов, потому у меня позывным в телефоне на его номер стоит мелодия «Magic Bus» The Who, а у него на мой номер «Вlack Dog» Led Zeppelin. Нонка была не в восторге от наших загулов, но приходилось мириться, все таки брат и будущий муж.
Конечно, королем мистического пьянства был Сережа Головин, получивший псевдоним Головатый за свою природную башковитость. Когда у него случались загулы, а случались они регулярно, то по Москве объявлялся оранжевый уровень опасности, и его друзья обзванивали друг друга с сообщением: «Осторожно, по Москве ходит пьяный Головатый»! Это случилось после того, как Сережа ввалился без предупреждения к одному из них с полной авоськой пива и торчащей из нее воблой, ибо был с черного похмелья, поэтому его развезло после первой бутылки пива и он, по своему обыкновению, начал вести себя агрессивно и выступать с такими заявлениями: «Вы все не имеете места быть» или «Я белая кость, а вы ...» далее следовало перечисление причин, по которым он имеет право так говорить. А когда хозяин попробовал указать на дверь непрошеному гостю, то он заперся в сортире со своей авоськой и там курил, пил пиво, ругал хозяина и поминутно спускал воду в унитазе, для музыкального сопровождения.
Мне Головин напоминает гениальный компьютер из одного фантастического рассказа, где в экспериментальный супер компьютер усовершенствовали, вставив еще какой-то новый блок, после чего он стал на порядок умнее и решать такие задачи, что удивлял самих разработчиков. Но за все надо платить, в том числе и за гениальность, ибо этот компьютер страдал запоями, во время которых он отказывался работать и глушил себя «белым шумом», случайным не информативным сигналом, заменявшим ему портвейн. Когда его пробовали отключить, то он бил злоумышленников током и грязно ругался — так могло длиться долго, пока он не выпадал в осадок и затихал. После очередного запоя, пока гений пребывал в отключке, разработчики тихо вынули тот блок, после установки которого начались проблемы, но, очнувшись на следующий день, компьютер перестал решать гениальные задачи, зато стал время от времени по своей инициативе читать лекции о вреде алкоголя.
Головину принадлежат многие замечательные высказывания, которые мы с удовольствием цитируем, не чужд он был также и сочинительства — его перу принадлежит поэма «Черно-фиолетовое время» и не только. Пивная ПНИ зачастую была свидетелем очередного шедевра Головина, где у него рождались такие перлы: «Весна, цветочки расцветают, ворон подвыпившая стая над головой моей летает, а я стою себе, икаю, в пивбаре пиво попивая». Глотнув еще пива, он вдохновился на еще одну пламенную речь: «Гады биологи делают диссертации на кошках, на блошках», потом глотнул еще пива и безапелляционно объявил: «А голубь вообще птица не диссертабельная»! На вопрос: «почему» он ответил: «Это грязная птица, она создана человеком, и всякий раз, когда я иду в своем Гольяново, голуби взлетают и летят прямо на меня так низко, что чуть не касаются своим грязным крылом моего лица».
Может сложиться впечатление, что круг моих друзей образовался на почве пьянства, но это не так, ибо нас объединяет в первую очередь, и я не боюсь этого громкого слова, благородство происхождения и высокоразвитый интеллект. Причина буйного пьянства кроется в проявлении творческой индивидуальности, ощупывании границы своей свободы. Пьянство — сестра таланта, а творцы и демиурги из какого теста сделаны? Конечно, есть и Клим Чугункин, но не таковы настоящие творцы, которые пытаются пробовать выйти за рамки, совершить прорыв «break on through to the other side». По этому признаку в моем круге оказался князь Буянов, который получил прозвище «Князь» потому, что у него в роду действительно были князья Суждальские. Головин тоже был голубых кровей и белой кости, а Мишка Фирсов вообще был из лефортовских немцев, его предок носил фамилию Шмидт — так написано на могильной плите на Введенском кладбище, которое обычно называют Немецким и на котором покоятся также и Пасынковы, мои дедушка, бабушка, отец и брат — потомки древнего священнического рода, начало которому положил в 15 веке Вятcкий архиерей Владимир Галицкий.
Буянов вполне оправдывал свою фамилию, и про него сочинили такие стишки: «Вы видели Буянова, Буянова не пьяного? Буянова не пьяного? Так значит не Буянова». Неудивительно, что его любимым литературным произведением был рассказ Лескова «Чертогон», который он любил декламировать наизусть в лицах. В «Чертогоне» центральное место занимает разгул в знаменитом загородном кабаке, известном под названием «Яр», где всегда к услугам был цыганский ансамбль. В наше время на месте этого ресторана расположена гостиница «Советская» и цыганский театр «Ромен», поэтому, когда Князем овладела навязчивая идея устроить загул с цыганами в загородном ресторане, мы были вынуждены искать его значительно дальше от Москвы. Ближайший к нам загородный кабак был рядом с усадьбой «Архангельское», но он оказался закрыт на спецобслуживание — там гуляли какие-то иностранцы, поэтому пришлось искать другой. Князь знал, что неподалеку был конный завод, где рядом есть кабак «Сосновый бор», в котором имели обыкновение обмывать сделки по покупке коней богатые клиенты, по большей части иностранцы, поскольку хороший конь стоил не менее нескольких тысяч долларов. Я был за рулем, поэтому, когда мы сели за столик, Буянов испросил моего дозволения на количество спиртного уместного в данном случае, чтобы не травмировать меня, на что я ответил, что 150 граммов ему будет довольно, а дама пусть возьмет бокал вина. Всех своих подруг Князь называл «помидорчиками» - такое именование использовал отличавшийся разгульным образом жизни герой одного из романов Ивлина Во. Своих помидорчиков Князь обычно снимал по барам и кафе, где был завсегдатаем.
Пока мы сидели в ресторане, Буянов наслаждался в полной мере прекрасной кухней и вкусной водкой, а я, сидя насухую и заменив водку щербетом, считал минуты, когда мы закончим, чтобы я смог оторваться и, по выражению Князя, «погасить фонарь». Но вскоре у меня появился повод задержаться в ресторане и не стремиться поскорее завершить трапезу, ибо я увидел в окно, как на стоянку рядом с моей машиной припарковалась Жигули-«четверка», из которой вышли две пары — два мужчины и две молодые женщины. Новые посетители облюбовали соседний с нами столик и в той паре, которая оказалась лицом ко мне я неожиданно узнал Никиту Михалкова и Марину Неёлову. Вот это сюрприз, подумал я, но, как человек интеллигентный, ничем не выказал своего открытия. Наши столики обслуживал официант, который сразу обратил на себя внимание своим слегка растерзанным видом: под под его глазом красовался свежий синяк, заклеенный пластырем. Он принял заказ у вновь прибывших гостей и вскоре принес закуски, и потом надолго пропал, а когда появился, то получил от Никиты выговор. «Милейший» - так начал свою отповедь Никита, и продолжил: «Вы принесли нам горячие закуски, а водку забыли и принесли её через полчаса, лобио остыло, мы утомились ждать и очень этим всем недовольны, поэтому вы сейчас уберете всю закуску и принесете по новой, но побыстрее и погорячее». Официант с подбитым глазом пытался возразить, но Никита знал себе цену и сразу пресек это, встал, взял официанта за лацкан пиджака и ласково глядя в подбитый глаз тихо продолжил: «Я ведь не шучу и вам не советую, а сейчас всё убрать и по новой накрыть, водку можно оставить, надеюсь она не успеет нагреться». Очевидно, что незадачливый официант с похмелья не разобрался с кем имеет дело и опять попытался сказать что-то в свое оправдание, но получил последнее предупреждение в виде обещания Никиты разобрать его поведение с его начальством, потому и удалился исполнять приказ.
Я с нескрываемым интересом наблюдал эту сцену и много позднее с таким же интересом узнал в одной из сцен фильма Михалкова «Родня» самого Никиту в роли такого же официанта с пластырем на лице, то есть он использовал этот примечательный эпизод в своей творческой лаборатории.
Несмотря на предоставленное нам развлечение, это совсем не отвлекло меня от самого главного: грузинские острые блюда запитые сладеньким щербетом совсем не улеглись в моем желудке, который требовал водки, а лучше портвейна, ибо водка хороша сразу и перед закусками, а посоле обеда нет ничего лучше портвейна — британцы знают в этом толк, что мне было известно по романам Ивлина Во.
Вскоре мы ехали ко мне домой, по дороге заглянув в гастроном, где набрали достаточное количество вкусного портвейна для утоления моей жажды. Всю дорогу я мечтал о том, как я приеду и немедленно выпью. Я сразу взял хороший темп и через пятнадцать минут уже был в такой кондиции, что решился станцевать «танец зебры». Для тех, кто не знает: мой незабвенный папаша совсем не умел танцевать и, когда его начинали доставать по этому поводу, он предлагал занудам продемонстрировать единственный танец, который у него получался. Это было специфическое зрелище, когда папаша, встав в балетную позицию №1, защипывал пальцами брюки на ляжках и начинал правой ногой делать балетные па похожие на битье копытом молодого темпераментного жеребца зебры, и, после набора темпа, пускался с диким ржанием вскачь, собирая в гармошку ковер, который был совершенно необходим для зрелищности демонстрации, как травяной газон африканской саванны.
Танец зебры в моем исполнении настолько впечатлил Буяновского «помидорчика», что она засобиралась домой, чего я, конечно, допустить не мог и пригласил ее станцевать жгучее аргентинское танго, после которого она, еле вырвавшись из моих объятий, улучила таки момент и спаслась бегством, схватив верхнюю одежду в охапку. А жаль, мы с Буяновым уже были готовы к следующей сцене из «Чертогона», где изрядно подпившие гуляки освобождали цыганок из плена у проклятых янычар. Кто будет янычаром, а кто будет освободителем нам уже было всё равно, ибо мы уже пошли вразнос, но цыганка освободилась сама.
Любое невинное наше мероприятие Князь легко мог обратить в буйную пьянку — именно так и случилось, когда мы собрались тихо и мирно попить вина, послушать свежую пластинку Queen под названием «Острый сердечный приступ». Там была одна песня с дурацким припевом: «Bring back», который мы с Буяновым горланили, шатаясь по квартире обнявшись, пока остальные мирно играли в преферанс. Не сказать, что мы были сильно пьяные, но нам хотелось как-нибудь начудить, что и случилось, ибо мы упали головой в сервант и умудрились при этом перебить кучу посуды, не получив ни царапины. Все это происходило на квартире у друга Буянова Серёньки Фролова, пятого горнолыжника Москвы, как его называл Буянов. Буяновы и Фроловы дружили семьями и утром следующего дня мама Серёньки позвонила маме Буянова с оповещением об оранжевой опасности: «Вчера у нас были какие-то пьяные дебоширы, разбили стекло в серванте и посуду, смотри, как бы к тебе не пришли». Конечно, трудно превзойти короля, я имею в виду Головина, но мы хотя бы попытались.
«Артист не может без буфета» - эту фразу произносит бродячий актер провинциального театра в пьесе Островского «Лес», и трудно с этим поспорить. Моя подруга Валя Колесова была студенткой ГИТИСа и буфет для нее был такой же неотъемлемой частью театральной атрибутики, как партер и занавес. Как у большинства слуг Мельпомены, у нее случались запои, и это было хорошо известно в учебной части института, за что она неоднократно получала различного рода взыскания, но также широко известно, что многие звезды сцены страдали тем же недугом, поэтому её каждый раз предупреждали и прощали.
Как-то раз в весеннюю сессию она пригласила меня и еще подругу на свой экзамен по актерскому мастерству в качестве группы поддержки, и попросила купить вина, чтобы отпраздновать потом. Талант не пропьешь, и выступила Валя блистательно, я все ладошки отбил, и мы с подругой пошли в скверик у института, куда потом пришла Валя и сразу сказала: «Наливай»! Мы сидели на лавочке, пили из бумажных стаканчиков и славословили талантливую подругу, а она сидела и как не слышала ничего, как будто это не про нее. Когда мы допили первую бутылку, Валя пошла узнать оценку и ушла вполне трезвая. На мой взгляд прошло гораздо больше времени, чем требовалось для выяснения оценки, и, когда Валя вернулась, она шла медленно и глядела под ноги, я сразу почуял неладное, хотя она не шаталась и внешне все было нормально. Подсев к нам на скамейку, она опять сказала: «наливай», но стало грустно, ибо после первой же дозы язык у нее стал цепляться за зубы и она дала волю эмоциям. Оказалось, что, памятуя о её последнем запое, ей занизили оценку в наказание. Было очевидно, что Вале посочувствовали сокурсники, которые отмечали свои успехи и ей налили для утешения, причем это была водка.
Прямо на наших глазах Валя из студентки ГИТИСа превратилась в пьяную дебоширку, которая теперь рвалась в институт, чтобы поквитаться за нанесенную ей обиду. Надо сказать, что Валя была рослой девушкой с русой косой ниже пояса, и лицом и фигурой она была русской красавицей, но в данном конкретном случае важно было то, что её очень трудно было остановить. Я пытался и физически и уговорами воспрепятствовать её замыслу, ибо понимал, что этот её порыв может поставить крест на её пребывании в институте, но у меня ничего не получалось. К счастью в дверях института мы столкнулись с одним из её сокурсников, который вошел в положение и помог мне вывести Валю с территории института, главное было увести её подальше от поля битвы. Подруга Вали оказалась слабонервной и, сославшись на какие-то дела, оставила меня наедине с «проблемой», которая после того, как я увел её от института, неожиданно видоизменилась. Самое удивительное было в том, что Валя шла прямо и довольно бодро, но разум ее был где-то далеко, и шла она только потому, что я ее вел, а куда, зачем — ей было невдомек. Впрочем я и сам плохо представлял что с ней делать и куда вести, одно было ясно, что домой ей нельзя, и я решил ее везти на Красный Балтиец к себе во двор в надежде, что она протрезвеет.
В метро Арбатская мы прошли довольно легко, и я было успокоился, но при переходе на нашу ветку, когда мы уже шли по платформе на станции Площадь Свердлова, произошло нечто, что я никак не могу объяснить. Валя шла опустив голову, подбородком почти касаясь груди, а впереди ковыляла старушка, опираясь на палку, и тут Валя вдруг подняла голову, бросила один единственный взгляд на старушку и, как даст ей пинка — бабушка аж подлетела. Я оторопел, но среагировал максимально быстро и затолкал хулиганку в весьма кстати подъехавший вагон метро, откуда с безопасного расстояния наблюдал, как старушка слала нам вслед проклятия, потрясая палкой. Хорошо, что нашлись понимающие люди и уступили нам место, но рано было трубить отбой, и Валя после нескольких минут спокойствия опять подняла голову и плотоядно взглянула на окружающих. Памятуя о старушке, я знал, чем это может закончиться и, дабы предупредить, сунул ей кулаком под ребро, Валя ёкнула и обмякла — такую процедуру умиротворения периодически приходилось повторять. Наконец, мы прибыли на Войковскую, сели в троллейбус и оказались на Красном Балтийце. Здесь в своем дворе казалось бы я мог расслабиться, но не тут-то было, ибо, как только я отпустил руку Вали, чтобы поздороваться с Сашкой Колбасиным, которому стало интересно, чем это я занят, то тут же получил от Вали такой удар в ухо, что в ушах зазвенело и искры посыпались из глаз. Здесь мое терпение лопнуло, и я пустил в ход кулаки и бил опять по ребрам, не по лицу, и так увлекся, что Колбасину пришлось меня оттаскивать. Перестав лупить подругу и успокоившись, я поручил Колбасину постеречь Валю, а сам пошел домой взять что-нибудь для ночлега на свежем воздухе. Вскоре я вернулся со старым пальто и таким же старым никому не нужным байковым одеялом и, взяв Валю под руку, повел ее на территорию детского сада по соседству — там были беседки вполне пригодные для таких бомжей как мы.
Колбасин помог мне доставить тело на место и там в беседке мы расстелили одеяло и уложили на него Валю, а сами сели допивать недопитое в скверике ГИТИСа вино. Мы просидели так до заката солнца, потом Колбасин отправился домой, а я остался сторожить тело и скоро сам стал клевать носом от усталости после такого трудного дня. Рано утром, пока дети не проснулись, мы свернули пальто и одеяло и выкинули их в соседние кусты, а сами отправились на остановку, где я посадил Валю в троллейбус и отправил домой.
Роль ангела-хранителя подвыпивших артистов наверное была мне назначена свыше, ибо я два раза оказывался в нужном месте и в нужное время для Ролана Быкова. В первый раз я встретил его на выходе из ресторана в Аэропорту, где студенты МАИ имели обыкновение брать спиртное в неурочное время, когда все магазины давно закрыты. Ролан стоял у гардероба, просунув одну руку в рукав пальто, а вторая никак не находила другой рукав, и остальная часть пальто волочилась по полу. Не получивший чаевые гардеробщик сохранял безучастный нейтралитет. Я, видя человека в беде, кинулся на помощь и вдвоем мы справились. «Ты кто»? - спросил меня Ролан, я ответил: «студент МАИ». «А, летчики пилоты, бомбы самолеты, мама, я летчика люблю» — пропел артист и нетвердой походкой отправился на стоянку такси.
Другой случай произошел на Пятницкой, где я увидел Ролана, вышедшего из какого-то кабака, поймавшего такси и испытывающего затруднения при помещении своего тела во внутрь салона машины. Он никак не мог вписаться в дверной проем такси, ибо при сгибании коленей у него подкашивались ноги, и он норовил упасть на тротуар, и мне пришлось поддержать его непослушное тело, чтобы он наконец разместился на заднем сиденье. Находясь так близко от Ролана, мне бросилась в глаза его непомерно большая голова и такая же несоразмерно большая улыбка на ней, которая существовала как бы отдельно от головы, как улыбка чеширского кота. Не случайно одной из самых запоминающихся его ролей была роль кота Базилио.
К сожалению, всё когда нибудь заканчивается, и особенно быстро проходят веселые времена, Валю все-таки отчислили из ГИТИСа, но она трудоустроилась по специальности и играла в областном ТЮЗе бабу-ягу и прочую нечисть, а мои однокурсники маёвцы после защиты дипломов разлетелись в разные стороны по НИИ и предприятиям авиационно-космической промышленности.
* * *
После окончания МАИ я остался на кафедре «Системы управления летательных аппаратов», поступил в аспирантуру и защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата технических наук. Защита диссертации для меня была своего рода проверкой на прочность, ибо для этого надо было обзавестись надежной броней в виде акта о внедрении результатов диссертационной работы. Я понимал, что выполнение этого требования является самой трудной частью диссертации, ибо связано с поиском предприятия, заинтересованного в твоей работе. Как-то раз я делал доклад про свой оптико-электронный датчик на научной конференции в Политехническом музее на Лубянке и после доклада ко мне подошел участник конференции и спросил: можно ли на основе моего датчика сделать датчик давления из чистого кварца без привлечения других материалов. Я ответил утвердительно и в свою очередь спросил для какой нужды требуется такое исполнение, на что получил ответ, что такой датчик требуется для системы навигации возвращаемого орбитального летательного аппарата при его входе в плотные слои атмосферы, когда на поверхности аппарата возникает тепловой удар до 1600 градусов Цельсия и только кварц не меняет своих характеристик при такой температуре. Я сразу понял, что речь идет о датчике тангажа и рыскания для многоразового космического корабля «Буран», взял координаты моего собеседника и принялся за дело.
Основу для чувствительного элемента я изготовил из кварцевой таблетки на оборудовании, которое обнаружилось в МАИ на факультете двигателей, но самое трудное было приварить мембрану к этому основанию. Из пяти образцов, которые я отдал в стороннюю организацию для того, чтобы они мощным лазером приварили мне мембрану, годным оказался только один. Наконец все было готово для эксперимента. Для нагрева я использовал муфельную печь, в которую я поместил оптическую кварцевую часть датчика и железный гвоздь, а вся электроника была снаружи печи и соединена с чувствительным элементом с помощью кварцевых световодов. С замиранием сердца я проводил эксперимент и не заметил, как лежащий рядом с моим датчиком железный гвоздь превратился в блестящую лужицу жидкого металла, а моему датчику хоть бы хны. Когда все закончилось, я сказал себе: «Всё, я получил козырного туза для защиты».
Так оно и оказалось, потому что, когда оппоненты моего научного руководителя, огорченные тем, что он «завалил» их соискателя на предыдущем заседании ученого совета, стали «валить» меня, тогда на кафедру вышел член совета генерал-лейтенант, представлявший также организацию проектировавшую «Буран», и так сказал свое веское слово в мою защиту, что мои оппоненты поджали хвосты и всё закончилось благополучно. В тот вечер я напился до потери пульса.
Потом настали кошмарные девяностые, которые я встретил в жуткой коммуналке, в которой я оказался после защиты диссертации и двух разводов, которые, как казалось навсегда отвратили меня от семейной жизни. Поэтому я сидел один в обшарпанной комнате с отклеившимися обоями, с настольной лампой вместо люстры на потолке и старыми джинсами вместо занавесок на окне, когда раздался звонок телефона в коридоре. Квартира была пуста, соседи здесь не жили, а ждали пока этот старый дом снесут и они получат новые квартиры.
Я никак не ожидал услышать голос Годика после стольких лет отсутствия каких-либо контактов после окончания института. В отличие от меня, Годик в девяностые не растерялся, занялся каким-то бизнесом и преуспевал. Он сразу перешел к делу и спросил: «У тебя есть третий Led Zeppelin»? Конечно, у меня был третий и все остальные альбомы моей любимой группы. Получив ответ, Годик пояснил: «Мы тут с друзьями сидим, им приспичило послушать «Since I've been loving you», и я поспорил с ними, сказав, что у меня обязательно найдется друг, который нам ее поставит, несмотря на поздний час». Было два часа ночи, но мне не с кем было согласовывать свое поведение, ибо в третий раз я решился жениться спустя лет десять, не раньше, и то только после увещевания папаши, который лежал с инсультом в госпитале имени Бурденко, где он и умер. Я не мог не сдержать обещания, данного папаше, лежащему на смертном одре. «На тебя меня навел Головатый, когда я ему позвонил по вопросу о третьем Цеппелине, он сказал, что у Вовули есть всё, и дал твой телефон» - так объяснил Годик свое появление после столь долгой паузы. Для меня приход неожиданных гостей был подобен явлению Гаспара, Бальтазара и Мельхиора, ибо с ними были дары: бутылка водки, ящик чешского пива и связка воблы. «Самый лучший блюз всех времен и народов» - с порога объявили волхвы и мы приступили к прослушиванию Цеппелинов под пивко, не забывая перекладывать пиво водкой. Было божественно, и гости ушли, когда уже светало.
Пожалуй, самой главной чертой духовного вещества рода Пасынковых является не любовь к ножам или путешествиям, а любовь к книгам и, если бы меня спросили: как бы я охарактеризовал своего отца одним словом, то я бы сказал, что он книгочей. В нашей квартире всегда больше всего места занимали книги, и их в конце концов стало столько, что кажется жизни обычного человека не хватит, чтобы все их прочесть. Как бы отвечая на подобный вопрос, отец говорил мне, что на самом деле в жизни человеку достаточно прочесть только три книги: Библию, «Фауста» Гёте и «Комедию» Данте. Поскольку любовь к чтению — это фамильное, то к книгочеям можно отнести и меня, а также моего сына. Думается, что можно смело констатировать, что наша любовь к чтению и книгам происходит от пращуров. Гордостью нашей библиотеки можно назвать оставшийся от прапрадеда «Тульский домашний лечебник» на титульном листе которого красуется такая надпись: «преимущественно для крестьянъ и дворовыхъ людей въ деревняхъ, составленный К. Бирфрейндомъ, врачем при Тульской градской больнице. Москва, въ Университетской типографии, 1852». То есть, книга написана ровно за сто лет до моего рождения!
По-видимому, и прадед и дед имели весьма широкий кругозор и их интересовали не столько религиозные вопросы, но и философия и математика и естественные науки, поэтому в нашей библиотеке есть такие книги: «Философия религии» проф. Г. Геффдингъ. С.-Петербургъ, 1894; «Мозг и душа» Критика материализма и очеркъ современныхъ ученiй о душ;, Кiевъ, 1907; «Новыя идеи въ математик;. Под ред. Проф. А.В. Васильева, книгоиздательство «Образование», СПБ, 1913; Н. М. Минскiй «Религия будущаго» (философские разговоры) С-Петербургъ, 1905; Д.С. Мережковский «Религiя Л. Толстого и Достоевскаго» С-Петербургъ, 1903; «Инстинктъ и нравы нас;комыъ. Из энтомологическихъ воспоминанiй Фабра, в 2-х т. под. Ред. Учёнаго Секретаря Русскаго Энтомологическаго Общества Ив. Шевырева, С-Петербургъ, издание А.Ф. Маркса, 1905; Т. Ардов «Отраженiя Личности (критическiе опыты) книгоиздательство «Сфинкс», Москва, 1909; Н. Морозов «Основы качественнаго физико-математическаго анализа и новые физическiе факторы обнаруживаемые имъ въ различныхъ явленiяхъ природы» типография И.Д. Сытина, Москва, 1908; Эдвинъ Арнольдъ «Св;тъ Азiи» (изложенiе въ поэтической форме буддизма) С-Петербургъ, типография А.Э. Винеке, 1906; Iогъ Рамачарака «Религiи и тайныя ученiя Востока» пер. с англ. Книгоиздательство «Новый Человекъ» Спб. Эртелевъ пер. д.6, 1914; Вильямъ Джемсъ «Многообразiе религiознаго опыта» под ред. С.В. Лурье, изданiе журнала «Русская Мысль» типографiя А.И. Мамонтова, Москва, 1910; Профессор П. Рейсъ «Основы физики, метеорологiи и математической геграфiи» под ред. Проф. Н.А. Гезехуса, С-Петербургъ, 1902; Камиллъ Фламмарiонъ «Звездное небо и его чудеса» въ пер. Е.А. Предченскаго, С-Петербургъ, изданiе книжнаго магазина П.Е. Луковникова, Лештуковъ пер. д.2, 1899; Э. Кассирер «Теория относительности Эйнштейна» Пертоград, Наука и школа, 1922; Г. Вейль «О философии математики» Государственное технико-теоретическое издательство, Москва, 1934; Н. Морозов «Христос. Небесные вехи земной истории человечества» Государственное издательство, Ленинград, 1924; Анри Бергсон «Длительность и одновременность» (по поводу теории Эйнштейна) ACADEMIA, Петербург, 1923.
Каждый божий день мой отец по дороге домой с работы обязательно заходил в книжный магазин «Мир» на Соколе. Чаще всего он покупал книги про путешествия, ибо сам не мог удовлетворить свою жажду дальних странствий по причине того, что, имея форму допуска к секретным документам №1, просто был «невыездным». Поэтому ему оставалось только колесить по всему Советскому Союзу, и особо его привлекал Дальний Восток и Север. Он привозил оттуда шкуры и рога северных оленей, моржовые клыки и члены, ракушки и прочую экзотику. На сделанных им во время путешествий фотографиях были запечатлены вулканы Камчатки, долина гейзеров, чукчи вытаскивающие и разделывающие тушу кита и другая дальневосточная и северная экзотика.
В маленьком коридоре ведущем на кухню в нашей квартире стоит самодельная книжная полка, которая вмещает в себя целый затерянный мир интересов и увлечений папаши, который, как четыре стороны света, можно было разделить на четыре главных направления: география, этнография, история и философия. Чего здесь только нет! Глаза разбегаются по корешкам стоящим на этой полке книг: «Путешествие натуралиста вокруг света на корабле Бигль» Чарльза Дарвина, «В безднах земли». «Меткое московское слово», «Как построить сельский дом», «Морфология английского языка», «Закон Божий», «Свежий ветер океана», «Боги, брахманы и люди», «Когда духи отступают», «История казачества», «Кудруна», «Старшая Эдда», «Лузитанская лира», «Канада пахнущая смолой», «Традиционные верования и быт народов Сибири», «Охота на Снарка» Льюиса Керолла, а также папашины книги по радиотехнике: Г.Дж. Рейх «Теория и применение электрических приборов» 1948 г., «Электрические и квантовые приборы СВЧ», «Нелинейная радиотехника» и прочее, прочее, прочее. В детстве меня завораживали красочно оформленные на хорошей мелованной бумаге с хорошими иллюстрациями книги путешественников И. Газелки и М. Зикмунда: «По Кордильерам», «К охотникам за черепами», «Африка грез и действительности» - одни картинки можно было рассматривать часами. Для книг по философии были отдельные полки в другом книжном шкафу, на которых стояли книги Фрейда, Ницше, Канта, А.Ф. Лосева, Э. Роттердамского, Н. Бердяева, а также индийские и китайские философские древние книги. Здесь также стояла книга «Краткая история времени» Стивена Хокинга, которого отец называл умнейшим человеком на земле.
Когда я разбирал библиотеку отца после того, как он оставил этот бренный мир, то обнаружил книги, о существовании которых не подозревал. На виду в большинстве книжных шкафов торчали корешки «подписных» изданий как то: полные собрания сочинений Пушкина, Лермонтова, Толстого, Бальзака, Лескова, Чехова, Стендаля, Грина, Куприна, Фейхтвангера, А. Франса, Тургенева и прочих классиков русской и зарубежной литературы. За этим наружным фасадом скрывалось то глубинное, внутреннее — как там у Хармса: «И всегда кричит наружа, как хотите, всё внутри!» А внутри скрывался истинный интерес к этнографии, географии, истории и философии. Почетное место здесь занимал огромного формата А3 «Атлас Мира», который не умещался вертикально на полке и потому лежал поверх других книг. Рядом располагался почти такой же большой справочник «Народы Мира». Очевидно, папаша по этому атласу мысленно путешествовал по всему миру, а в телесной оболочке его перемещения были ограничены границами СССР. И бросало его от Ужгорода на западе, Самарканда и Бухары на юге, Ямала и Таймыра на севере, до бухты Уэлен на востоке, и отовсюду он что-нибудь привозил: тюбетейки, шкуры оленей, ножи, ракушки и прочее, прочее, прочее.
В самом начале своих раскопок книжных шкафов и полок я наткнулся на книгу «Славяне и скандинавы», из которой я узнал, что: «Не может быть и речи о том, что викинги были основателями славянских государств Центральной и Восточной Европы, как это утверждалось в прошлом, прежде всего в германской науке, чаще всего с прямолинейно-националистическими целями». И это написал немец. Я узнал также, что Восточная Германия не случайно была отрезана от основной ее территории по итогам Второй мировой войны, ибо прежде там жили полабские славяне, а Померания и остров Рюген были исконно русскими землями.
Потом я нашел книгу Герберштейна, который писал: «Впрочем, поскольку сами они (русские) называют Варяжским морем (mare Varegum, Varetzkhoye morye) море Балтийское (mare Baltheum), а кроме него и то, которое отделяет от Швеции Пруссию, Ливонию и часть их собственных владений, то я думал было, что вследствие близости (к этому морю) князьями у них были шведы, датчане или пруссы. Однако с Любеком (Lubeca, Lubegkh) и Голштинским (Holsatia, Holstain) герцогством граничила когда-то область вандалов со знаменитым городом Вагрия, так что, как полагают, Балтийское море и получило название от этой Вагрии (Wagria); так как и до сегодняшнего дня это море, равно как и залив между Германией и Данией, а также между Швецией, с одной стороны, и Пруссией, Ливонией и приморскими владениями Московии — с другой, сохранили в русском языке название «Варяжское море» (Waretzokoie morie), т. е. «море варягов», так как, более того, вандалы тогда не только отличались могуществом, но и имели общие с русскими язык, обычаи и веру, то, по моему мнению, русским естественно было призвать себе государями (Herrschaften) вагров, иначе говоря, варягов, а не уступать власть чужеземцам, отличавшимся от них и верой, и обычаями, и языком.»
Потом я раскопал книги Гальфрида Монмутского, Павла Дьякона, Иордана, Ломоносова и, чтобы дополнить список, я стал завсегдатаем книжного магазина «Глобус» на Мясницкой, где я купил еще много других книг, проливших свет на замалчиваемую пандемию германского геноцида, который захлестнул в средние века Европу. Если бы не славяне на востоке и кельты на западе, то Европу можно было переименовать в Германию, что гады немцы и сделали, заменив в исторической и этнографической литературе термин индоевропейский на индогерманский. А что стоит такое средневековое именование центральной части Европы, как: «Священная римская империя германской нации»? Сколько раз русским нужно отшибать рога германцам, чтобы они знали свое место? Но по меткому выражению нашего великого полководца Александра Суворова «англичанка гадит», выступая в авангарде всех германцев, расползшихся по Европе, ибо англосаксы, франки, белги, баварцы, свебы и прочие вест и остготы — все это германского роду-племени отрасль. А теперь оккупированная ими Америка продолжает гадить как мамина дочка вместе с мамой-Англией, следуя традициям древнего Рима.
Но самое неприятное было в том, что среди многих российских историков до сих пор распространена «норманистская» теория, согласно которой первые русские князья происходят из онемеченных шведов.
Я был зол, как Ломоносов, который сломал нос немцу Шлецеру за искажение русской истории, и решил сам написать книгу о древней истории Руси, используя все известные античные письменные источники и современные сведения из области археологии, лингвистики и ДНК-генеалогии. Книга называется «Русская античность».
Я уже не доверял дипломированным историкам, которые пишут учебники и начал с того, что прочитал все известные античные и средневековые источники, написанные до того, как германцы стали переделывать историю под себя. Вот неполный перечень первоисточников:
Адам Бременский. Деяния архиепископов гамбургской церкви. IV,10,20. Латиноязычные источники по истории Древней Руси. Германия IX - первая пол. XII вв.- М.-Л. 1989
Аммиан Марцеллин. Римская история.- М.: АСТ: Ладомир. 2005
Гальфрид Монмутский. История бриттов. Жизнь Мерлина.- М.: Наука, 1984
Гельмольд. Славянская хроника.- М.: 1963
Герберштейн С. Записки о Московии.- М.: МГУ, 1988.
Генрих Латвийский. Хроника Ливонии. (Славянская хроника).- Спб.: Глагол, 1996.
Геродот. История.- М.: АСТ, 2006
Диодор Сицилийский. Историческая библиотека./интернет ресурс/
Записки Юлия Цезаря о Галльской войне.- М.: АСТ, Ладомир, 2007
Иордан. О происхождении и деяниях гетов (Getica).- Спб.: Алетейя, 2013.
Иосиф Флавий. Иудейские древности./интернет ресурс/
Ксенофонт. Анабасис. Греческая история.- М.: АСТ. Астрель, 2010
Младшая Эдда.- Спб.: Вита Нова, 2012
Павел Диакон, История лангобардов./интернет ресурс/
Павсаний. Описание Эллады. В 2-х т./пер. С.П. Кондратьева.- М.: Искусство, 1938-1940.
Петр из Дусбурга. Хроника земли Прусской.- М.: Ладомир, 1977
Плиний Старший. Естественная история./интернет ресурс/
Полибий. Всеобщая история. В 2-х. Т.- М.: АСТ, 2004
Прокопий Кесарийский. Война с готами.- М.: Арктос, 1996.
Старшая Эдда. Эпос.- Спб.: Азбука, 2000
Страбон. География.- М.: Наука, 1964
Тацит П.К. Анналы. Малые произведения. - М.: АСТ: Астрель, 2010
Тацит П.К. История.- М.: АСТ, 2005
Тит Ливий. История Рима от основания города.- М.: ЭКСМО, 2009
Титмар Мерзенбургский. Хроника.- М.: «Русская панорама», 2019.
Фукидид. История.- М.: Академический проект, 2012
Beda Venerabilis. Historia Ecclesiastica Gentis Anglorum./интернет ресурс/
Saxo Grammaticus. Gesta Danorum (Саксон Грамматик. Деяния данов. В 2-х т.- М.: «SPSL»-«Русская панорама», 2017.)
И это не считая современных авторов, среди которых я хочу выделить А.Г. Кузьмина «Начало Руси», И.М. Дьяконова «История Мидии», Е.С. Галкину «Тайны Русского Каганата» и А.А. Клесова «ДНК-генеалогия от А до Т», «История ариев и эрбинов».
Кроме названных письменных источников, я переработал все современные данные археологии и лингвистики, что в итоге привело меня к такому заключению: наши предки, самое древнее именование которых — венеты, изначально обитали на Русской равнине в рамках Фатьяновской культуры, откуда еще в бронзовом веке пришли не только на берега Балтики, но также как представители Катакомбной культуры на Дону пришли в Малую Азию, где с их приходом появились колесницы, запряженные лошадьми. Потомки этих наших малоазиатских родственников были воинами и всадниками и из их числа происходят самые древние русские святые воины — Святой Георгий, Федор Тирон, Федор Стратилат и Дмитрий Солунский.
История Руси полна примеров ратных подвигов и все попытки поставить ее на колени кончались неудачей. Во времена СССР неоднократно в недалеких буржуйских умах рождались мысли о том, как бы заставить нас плясать под чужую дудку или уничтожить. Были даже планы сделать из Москвы Хиросиму, но они рухнули после того, как 12 апреля 1951 года наша авиационная дивизия под командованием Ивана Кожедуба разгромила армаду американских бомбардировщиков Б-52 вместе с истребителями прикрытия в Северной Корее, не потеряв ни одного своего самолета. Американцам стало ясно, что их бомбардировщики просто не долетят до цели. Потом эти же глупцы запустили американского пилота-провокатора Пауэрса, чтобы поднять потом галдеж о своем превосходстве: дело в том, что американские «ястребы» были уверены в том, что у нас нет таких ракет, чтоб его достать на такой высоте, на которой он летел. Но наша ракета сбила их U-2 и ракета эта была детищем предприятия 1323, на котором работал мой отец, поэтому мой отец в девяностые был очень обижен, когда я, повторяя за провокаторами, надевшими маски либералов, заявил, что «СССР — это Верхняя Вольта, ощетинившаяся ракетами». Сейчас я глубоко сожалею о своем тогдашнем идиотизме, чего и желаю сегодняшним молодым идиотам, идущим на поводу «либеральных» СМИ и живущим в чумном бараке социальных сетей. Потом был 1993 год и слом остатков СССР, чего мой отец не вынес и ушел от этого безобразия 16 октября 1993 года, через год 5 ноября не стало и моего брата Олега. Эти потери побудили меня вплотную заняться историей, чего, я думаю, ждал от меня отец. Слава богу, семибанкирщина девяностых загнила и протухла, как семибоярщина Смутного времени, и все стало на свои места.
Я верю, что в конце концов все лишнее и лживое отсеется как плевелы и останется то, что существенно и наполнено содержанием вечным и добрым. И как потомок древнего священнического рода я верю, что все дороги ведут в храм.
В родовом имении Романовых в Измайлово в ходе работ по воссозданию внутреннего убранства Храма Покрова Пресвятой Богородицы появился целый ряд икон. Одна из икон выделяется среди других: на ней изображены четыре древнейших воина, почитаемых на Руси и причисленных к лику святых: Дмитрий Солунский, Георгий Победоносец, Федор Тирон и Федор Стратилат.
Все четверо святых жили и приняли мученическую смерть за христианскую веру в расположенных на юге Черного моря Фессалии, Каппадокии, Вифинии, Понте и Пафлагонии. В античности это были провинции Восточной Римской империи - Византии, но основная масса обитавших там народов не происходили ни из Италии, ни из Греции, а согласно Страбону это венеты и белые сирийцы, по результатам моих исследований имеющие прямое отношение к русским. Этот вывод был сделан мной на основании анализа всех доступных античных письменных источников и современных данных археологии, лингвистики и ДНК-генеалогии. Еще раньше М.В. Ломоносов пришел к такому же выводу, о чем написал в своей книге «Древняя Российская история от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава Первого или до 1054 года.»
М.В. Ломоносов пишет: «Енеты, венеты или венды, народ славенского поколения с королем своим Пилеменом бывши в Трое для ее от греков защищения, лишились сего государя и для того, соединясь с Атенором, отъехали во внутренний конец Адриатического моря и, поселясь по берегам, где ныне Веницейское владение, дальче распространились. ... Пафлагоны и мидяне были единородцы. Сарматов и амазонов от мидян производят древние писатели, и путь оных из Азии в Европу был по северным странам около Меотического и Черного моря. Итак, двумя дорогами из Азии прародители славенские с востока переселились в Европу: морем в юге, сухим путем в севере.» «Варяги-россы в древние времена именовались роксоланами, для того что россы соединены были с аланами. Переселились из Азии северною стороною с сарматами и от старинных писателей с ними однородцами почитаются. Потом, поселясь с другими славенскими народами около южных берегов Балтийского моря и круг реки Русы, ныне старая Пруссия, Курландия и Белая Россия, от прочих варягов особливых именем, россами называясь, отличались.»
Кроме всего прочего, современники М.В. Ломоносова считали обитавших в Каппадокии мосхов определенным образом связанными с московитами: «Видя Пафлагонов, Енетов, Мидян и Амазонов в Азии Славенского племени, уже думать можно, что обитавшие с ними в соседстве Мосхи им были единоплеменны; по чему Московский народ у многих новых писателей от них производится.»
Больше всего меня заинтриговал ранее неизвестный мне факт происхождения Святого Георгия из Каппадокии, что была тогда частью Византии. И не надо только говорить, что Византия это наше всё. Каппадокия только географически Византия, но не этнически. По этому поводу византийский император Константин Багрянородный высказался вполне определенно: «Племя Каппадокиян известно плутовством своим, так, что об нем существует пословица: Три сквернейшие «К»: Каппадокия, Крит и Киликия.» Не лучшим образом он характеризует и коренное население Пафлагонии: «Область, называемая Пафлагонскою, населена сколько древним, столько презренным народом, обвиняемом в бесстыдстве и злонравии.» А в Каппадокии и Пафлагонии с античных времен жили венеты - пафлагоны у Ломоносова, от которых он производит славян вообще и русов в частности, и которых император позорит почем зря, отметая всякое их родство с «ромеями-византийцами». Впрочем это обычное дело в греко-римской культуре, где полноценными людьми считались только римляне, а остальные — презренные варвары. Хотя всё, чем гордятся римляне создали именно варвары, а сами римляне не преуспели ни в чем кроме политики, пропаганды и провокаций. Германцы в раннем средневековье оккупировали Рим и переняли их методы (ложь, галдеж и провокация), которые сейчас цветут пышным цветом в оккупированной ими Северной Америке.
* * *
Как потомок ушкуйников-казаков я награжден императорской медалью посвященной Юбилею Всенародного Подвига, выпущенной ко дню «400-летия преодол;ния смуты и возстановления Россiйской Государственности», ибо внесшие самый существенный вклад в окончание смуты донские казаки предками своими имеют ушкуйников — их вольница с Вятки перекочевала на Дон. Если бы потомок ушкуйников — казачий атаман с Дона не положил на стол всенародного собрания записку о том, чтобы избрали на царство Михаила Романова, то неизвестно чем бы все закончилось. И народ согласился с атаманом, а семибоярщина убоялась пойти супротив грозной казачьей силы. В память о предках — участниках Первой мировой войны я награжден императорской медалью «за существенный вкладъ в д;ло сохранения памяти о героическомъ подвиг; народовъ Россiи и воиновъ союзныхъ ей государствъ въ годы Первой Мiровой войны» «В память 100-летия Великой Войны 1914-1918 гг.» Обе императорские медали являются наследственными и Никита имеет полное право носить их.
Предшествующие поколения православных священников в нашем роду Пасынковых подтолкнули меня к участию в благотворительных проектах по восстановлению православных святынь.
Мое участие в этих проектах было отмечено наградами Российского Императорского Дома: Императорский и Царский Орден Святого Станислава III и II степени, Медаль Императорского Ордена Святой Анны, Императорский Орден Святой Анны III степени.
Священником я не стал, но удостоился чести стать личным дворянином по Высочайшему Указу Главы Российского Императорского Дома Её Императорского Высочества Государыни Великой Княгини Марии Владимировны. (свидетельство №760 от 10.05.2015 г.)
На сей торжественной ноте, я, оправдывая свое прозвище Пимен, свои записки по истории нашего рода заканчиваю. Может быть Никита сподобится продолжить и род и летопись рода.
Отец говорил мне, что каждый человек может быть автором по крайней мере одного романа — своей жизни, если у него хватит умения описать её художественно.
Летопись рода Пасынковых
© Copyright: Владимир Пасынков, 2021
Свидетельство о публикации №221120101260
Свидетельство о публикации №221120101260
Рецензии