Как в молодёжной коммуне растили детей

 
На фото 1933 года В.Н. Максимова

Конец 1920-х годов. Новое общество, ориентированное на построение коммунизма, ищет организационные формы коммунистической ячейки: долой семью, да здравствует коммуна. В коммуне всё  общее: жильё, мебель, доходы-расходы и даже одежда. Жёны, конечно, не общие. А дети?

Историю Московской коммуны описала Вера Николаевна Максимова (1907-1996) в своих неопубликованных воспоминаниях. Она стала первой женой коммунара, её дочь Майя – первым ребёнком, родившемся в коммуне. Позднее в коммуну вступила семья Иосифа Брагинского с сыном по имени Сталий. Майя и Сталий создали свою семью, у Иосифа Брагинского родились ещё трое детей, и одной из его дочерей, Лене, было суждено стать моей женой. Так я породнился с Верой Николаевной, в результате чего её записки оказались у меня.

  Рассказывает Вера Максимова:

21 мая 1930 г. родилась дочка. Выбор имени для неё стал предметом ожесточённой дискуссии. Никто не хотел соглашаться на какое-то простое человеческое имя. Сначала Лазарь настаивал на имени Искра. Мне же совсем оно не нравилось из-за того, что в то время распространены были кухонные керосинки с маркой «Искра». Удалось дать отвод. Но дискуссия продолжалась, даже в письменной форме на страницах коммунарского дневника. Романтически настроенный Марк дошёл до того, что всерьёз предлагал имя: Акрануммока (читаемое наоборот Коммунарка). Было даже фривольное предложение Арона: назвать Террасой. Понемногу споры стихли, и к месячному возрасту девочка обрела имя Майя. Ведь родилась в мае, и имя всё же было человеческим.

Заимев к осени 30 года троих новорожденных младенцев, Коммуна всерьез решила заняться проблемой их воспитания, поставив главной задачей сохранение за молодыми матерями возможности полноценно трудиться по специальности. Все три мамы в этом году окончили ВУЗы. Все пока оставлены были для работы в Москве, а, следовательно, забота об их детях — дело Коммуны. Прежде всего детей отселили от родителей, поскольку ребенку в наших крохотных семейных комнатках было бы тесно и душно. Из наших мелких комнат выделили две покрупнее и проделали дверь между ними. Даже не дверь, а просто широкий проем для воздуха. В первой проходной комнате стояла взрослая кровать для очередного ночного дежурного, а в дальней — три детские кроватки. В каждую из двух детских комнат купили по специальному пеленальному столику. Весь пеленочный инвентарь был общим.

Удалось найти приходящую женщину, которая с 8 час. утра до 5-6 час. вечера ухаживала за тремя грудными младенцами.

Их день складывался так: проснувшись, они попадали в руки ночного дежурного коммунара, который приводил их в порядок, делал утренний туалет и вручал для кормления мамашам. После кормления мама заворачивала своего ребенка потеплее и выносила во двор, где детей уже ждала няня. Детей укладывали в ряд поперек на холщовой раскладушке старого образца, а мамы шли на работу. Днем они прибегали кормить детей и перекусить самим, а затем уходили опять на работу. Мне было ближе всех от Госплана до дому — один квартал. Вернувшись, мамы сами занимались в меру надобности своими детьми, а потом начиналось купание. Каждая мама купала раз в три дня всех троих, причем своего последним. Искупанного ребенка передавала в чистом и «упакованном» виде его мамаше. После вечернего кормления все мамаши были свободны. Могли до последней кормежки идти гулять, в кино и т.п. Тут уж заступал на вахту дежурный коммунар. И это было... самым «завлекательным» зрелищем.

Дежурили все без исключения. Кроме мамаш. В ту зиму у нас насчитывалось 17 членов Коммуны. Значит, было 14 дежурных, включая и отцов, и молодых ребят — холостых и совершенно неопытных. Их предварительно «стажировали». Заступив часов в 8 вечера, дежурный обязан был перестирать все пеленки, накопившиеся за сутки от троих. Это — уже немалая работа. Затем он ложился спать при детях, и если было нужно, перепеленывал ребенка, и так до утра, пока мамы придут кормить.

Выстиранный ворох пеленок сушился в нашем длиннющем коридоре, а чтоб они не мешали движению, наши техники придумали остроумную систему блоков, благодаря которой три ряда веревок подтягивались под потолок, благо помещение имело не менее 4 м высоты.

Благодаря такой организации каждый коммунар раз в две недели чувствовал себя полностью ответственным за малышей, а мамы не потеряли для работы ни одного дня из-за сидения с ребенком. И нам, что называется, везло: дети на первом году жизни почти не болели. Майка, например, только после прививки оспы две ночи очень беспокойно спала, и мне пришлось побыть с ней. А вообще все трое привыкли засыпать без сосок и укачиваний, а если их брали на руки, это для них означало сигнал к игре.

Конечно, было немало курьезов во время дежурства неопытных ребят, и мамы, безусловно, помогали им. Однако за этот первый год нашего материнства мы все трое были глубоко признательны Коммуне, а наши товарищи гордились тем, что выдержали марку.

Описанный распорядок несомненно способствовал «достижению женского и материнского равноправия». Но при нем и ребенок, и мать взаимно лишались естественной и необходимой близости, которая, как теперь утверждают, начинает складываться еще в утробном состоянии. Какая уж тут взаимная близость, если ночью, вечером и утром тебя чередуясь перепеленывают совершенно разные дяди и тети, появляясь вновь только через две недели? Да и купание, такая уже радостная для большинства грудников процедура, проводится по очереди одной из дежурных мам. Только кормление грудью в течение всего дня оставалась функцией собственной матери. Да иногда ночевка с ребенком, если он заболел. Надо думать, все это было ущербом не только для развития детских чувств, но, несомненно, и для материнских.

В один из дней поздней осени или начала зимы 1930 года в Коммуне произошло событие. К нам нагрянула большая группа известных артистов МХАТа. Мы были ошеломлены, увидев у себя Тарасову, Андровскую, Еланскую, Баталова, Прудкина, Соколову, Яншина и других. Они приехали... смотреть прототипов, роли которых им предстояло играть в новой пьесе Н. Погодина, принятой к постановке в Художественном театре. Оказалось, что Погодин не «так себе» просто посещал наши праздники. Он написал пьесу в 4 актах, и МХАТ уже ее репетирует под режиссурой Горчакова. Кстати, Горчаков тоже к нам тогда приехал. Нам же автор ничего заранее не сказал.

С приехавшими артистами мы провели чудесный вечер, они нас обо всем расспрашивали и во все вникали. И Тарасова, и Андровская, которым предстояло играть первых матерей в Коммуне, больше всего заинтересовались как раз нашей организацией воспитания малышей, а в пьесе, написанной годом раньше, естественно, о детях не было ни звука.

Артисты уехали, взяв обещание, что кто-либо из нас придет в театр «поконсультировать», а мы — Марк, Ирина и я по полномочию Коммуны отправились в гости к Погодину, чтобы ознакомиться с пьесой. Прочли, и многое там вызвало наши возражения. Мы, конечно, хотели, чтобы со сцены наши идеи и их претворение были донесены до зрителя на полном серьезе. А у Погодина ради занимательности и комедийности были введены сценки и люди, ничего общего не имеющие с нашими идеалами.

Но актеры хотели играть и нашу «семейную линию», и мы, придя во МХАТ, предложили выслушать наши дополнения. Заведующий литературной частью Марков охотно пошел нам навстречу, и вот в течение нескольких вечеров мы втроем приходили к нему в кабинет, где он и артистка Соколова (я ее знала по пьесе «Дни Турбиных», а была она очень живым и интересным человеком) обсуждали с нами пьесу картина за картиной. Мы дополняли реплики и сочинили картину в детской во время ночного дежурства Феди Чубарова. С ним происходило больше всего курьезных случаев, как тогда принято было говорить, «на детском фронте», а речь его вообще была довольно своеобразна (он был шахтером из Донбасса). Меняя пеленки старшей из троицы — Майке, он смачно чертыхается, а упаковав ее в сухое и отправляя в кроватку, произносит: «Недолго барахталась старушка в злодейских опытных руках». Эта сценка понравилась заведующему литературной частью МХАТ П. Маркову.

Добавки и поправки вполне устраивали и нас, и актеров. Но мы осмелели и начали предлагать сокращение некоторых сцен из авторского текста, все это, конечно, в отсутствие Погодина. Вот тут уж Погодин рассердился. Он подал на нас жалобу в Главрепертком, который ранее рекомендовал его пьесу к постановке.
Репетиции продолжались, и даже начато было изготовление декораций, а мы ожидали вызова в Главрепертком.

Дождались и пришли к Председателю Феликсу Кону — известному старому большевику. Нас пришел поддержать и выступал представитель «Комсомольской Правды». Автор настаивал на сохранении первоначального текста и исполнения пьесы в 4 действиях, а мы — на изъятии сцен, компрометирующих, по нашему мнению, идеи Коммуны и на дополнении сценой, которую сочинили вместе с Марковым и Соколовой.
Главрепертком встал на нашу сторону. Тогда рассерженный Погодин заявил, что забирает свою пьесу и она нигде не пойдет.

Так и не увидела сценического воплощения пьеса о Коммуне. Признаться, нам было досадно. Зато мы отстояли свои сугубо принципиальные позиции. А жаль. Так интересно было общение с актерами. И какими актерами!! Мне навсегда запомнился и их визит к нам, и наши «творческие вечера» в кабинете П. Маркова.


Эту историю В.Н. Максимова описала 40 лет спустя. Не поняли юные коммунары, что драматург в художественном произведении не обязан точно воспроизводить реальную жизнь… И многое потеряли.

Николай Фёдорович Погодин (1900-1962) — советский писатель, сценарист и драматург. Заслуженный деятель искусств РСФСР (1949). Лауреат двух Сталинских премий:  первой степени (1941) — за пьесу «Человек с ружьём» (1937), второй степени (1951) — за сценарий фильма «Кубанские казаки» (1949), Лауреат Ленинской премии (1959) — за трилогию «Человек с ружьём», «Кремлёвские куранты», «Третья патетическая» (о В.И. Ленине).

Обе мои героини состоялись в нелёгкой, насыщенной событиями жизни. Вера Николаевна стала известным статистиком, кандидатом экономических наук, доцентом Экономико-статистического института Госплана СССР. Её жизнь была окрашена встречами с большими людьми, из которых достаточно назвать «всесоюзного старосту» М.И. Калинина, который привёз её из Саратова, где она родилась, в Москву. Майя Ароновна Боярская жива, дай Бог ей здоровья, кандидат технических наук, мама, бабушка и прабабушка, вдова С.И. Брагинского – крупного физика-теоретика, Лауреата Ленинской премии.