На грядке жизни

То ли я задремала, склонившись над грядкой, то ли отключилась на какое-то время (что со мной в последние годы иногда бывает), но вдруг поняла, что вспоминаю сон. Сон странный: как будто только что была другая жизнь, и вот ее нет, и я силюсь вернуть ее, напрягая память, а она ускользает, теряется, оставляя сожаление об утраченном, чём-то светлом и хорошем, возможном, но так и не вспомненном, чем оно еще желаннее и притягательнее.
- Ван-чу-вэс, - доносится до меня звонкий клич сразу трех детских голосов.
Это мои младшие внуки Гоша, Илюха и Соня считаются, играют в прятки. Старшему, Грише, уже некогда баловать нас своим вниманием. А еще два года назад, стоя на балконе дачного домика, он оглашал всё садоводство высоким, как у Витаса, голосом, повторяя его пение, и я ворчала:
- Гришка, ты всех садоводов перепугаешь, подумают, что кого-то режут…
Крики ребятишек возвращают меня к действительности, и я осматриваю поле деятельности – клубничную грядку, которую мне сейчас должно привести в порядок: выполоть, оборвать усы, чтоб не мешали ягодам наливаться, и прорыхлить землю, клубника это любит. А вот люблю ли я? Прислушиваюсь к внутреннему голосу и понимаю, что да, люблю. Рыхлю и приговариваю:
- Расти, моя умница, наливайся, моя красавица…
Ягоды для внуков, которые где-то рядом, кричат, играют и вроде меня и не слышат, но потом, когда собирать начнём, вернут мне эту «красавицу». Им не доверяю: оборвут и зелень да и потопчут. Нет уж, я сама, но они обхаживают грядку со всех сторон, тычут пальчиками:
- Бабушка… Гляди… Вон… Вон… Пропустила… Вон какая красавица!
Замордуют, требуя, чтоб я тотчас сорвала ту, что им поглянулась.
- Да погодите вы, торопыги. Ну, смотрите, у неё же только один бочок красный… Дайте вы ей поспеть…
Прикрываю ягодку листиками от воробьиных острых глаз, не то утром только один этот зелёный бочок и обнаружим.
Но до этого далеко, а пока виктория только-только отцвела, завязалась, некоторая еще догоняет, цветёт, торопится, надо успевать – время коротко. Вот и мне надо успевать, и моё время уходит: и то, что сейчас над грядкой убегает, давай, быстрей шевели пальцами, скоро жара подступит, не с твоей головой под солнцем торчать; и время жизни торопит, что загадано-задумано доделывай, что за жизнь набрано-получено отдавай, с собой не унесёшь. А что набрано-получено не успеваю додумать…
- Нет! – кричит Гоша так, что уши закладывает. – Мы теперь будем не так считаться, не ван-чу-вэс, а ель-цен-лох.
Он нажимает на второе «е», и у него получается «ель-цен». Внуки снова начинают считаться, выбрасывая пальцы, изображая то бумагу, то колодец, то ножницы. Почему-то у них странная иерархия: ножницы побеждают бумагу, ну это ещё понятно, но колодец побеждает ножницы, а бумага колодец. Полная неразбериха, впрочем, как и в жизни.
- Ель-цен-лох, ель-цен-лох! – доносится до меня, пока выбор не падает на Соню.
О-о-о… Как Соня этого не любит. Гоше – девять, Илюше – восемь, а ей – шесть, они хорошо прячутся, есть, где разгуляться: дом, баня, два сарая, два туалета (соединены два участка), а заросли малины, а разросшаяся до земли вишня… Да ей сроду их не найти.
- Вы неправильно считались, не на меня выпало, - ноет Соня.
- Правильно-правильно! – в два горла перекрикивают они её. – Ты хлюздишь!
Сонька поворачивается к ним спиной, упирает руки в боки, шантажирует братьев, родного и двоюродного:
- Ну, я тогда совсем не играю…
Мальчишкам без неё неинтересно - некого облапошить, сдаются:
- Ладно, давай перегаливаться… Ель-цен-лох, ель-цен-лох…
Совсем рядом, в малиннике, уже вовсю орудуют пчёлы, малина зацвела; только клубника отойдёт, и малина начнется, а там, глядишь, и вишня, и смородина. А жимолость ребятишки уже почти всю обклевали, налетят утром с трех сторон, как воробьи, и рвут друг у друга из-под носа: у чужого рта слаще.
Жарко, утираю пот, пора кормить ребятишек.
- Ребятишки, - спрашиваю у них, - какую кашу варить: манную, гречневую или овсяную?
- Манную! – первой успевает Соня.
- Мне овсяную! – перебивает Гоша.
- А мне гречневую, - после короткого размышления сообщает Илья.
- Это вам не ресторан! – возмущаюсь я. – Выбирайте одну на всех.
После горячих споров останавливаемся на гречневой, от манной, оказывается, тошнит Гошу, а от овсяной – Соню. Так что Илюхе повезло.
- Кто ест овсяную кашу, - авторитетно заявляет Соня, - тот будет жить до ста лет. Да-да, нам в садике говорили, она полезная.
- Так что же ты её не ешь? – удивляюсь я.
- А я её не люблю: она сопливая, - грустно добавляет Соня.
Значит, даже ради ста лет, не хочется ничего такого, чего не любишь.
Даю себе роздых. Ухожу на широкое банное крылечко, бросаю под себя куртку, сначала сижу несколько минут, осматриваю свое немудрёное хозяйство. Обвожу взглядом участок, вбирая в себя глазами, словно пью, эту пока ещё скромную красоту начала лета. Отцветают тюльпаны, они у меня всех оттенков; вот-вот распахнется, раскроется белый пион, он чуть отстает от красных, заставляет ждать себя, но уже от куста исходит тонкий аромат. Все однолетки уже рассажены, прихватились, цвет набирают, вот-вот и засияет мой огород всеми цветами радуги.
А за яблонями внуки, ещё одни цветы жизни, бросили прятки, строят баню, опять не без споров, никак для Сони подходящую работу не подберут, да и молотков только два.
- Деда Леня, - канючит Соня, - ну найди мне ещё молоток.
Дедушка оставляет свою работу - распиливал старые доски на дрова, и Соня получает утешительный приз – ножовку, пробует тоже пилить. На короткое время воцаряется мир.
Падаю на куртку лицом к небу.
- Господи! Какая благодать!
Устремляюсь всем своим существом в эту глубокую густую синеву. Ради этих коротких минут всё остальное…
Не надо, не надо, не лги себе… Эти минуты не были бы так сладки, если бы им не предшествовало то, что я называю остальным: ползание на коленях, тяпка, лопата, вся земная работа, когда землю знаешь на ощупь.
Вот моя Анталия. Лежу, запрокинув голову, улетаю в небо, туда, где мир, покой и утешение, слушаю жизнь - и голоса внуков и жужжание пчёл, и нежную песню малиновки - и понимаю, что я сейчас, вот в этот самый миг, самой собой соединяю землю, которую люблю, с небом, куда устремляюсь душой и уношу туда в своей самодельной молитве и ребятишек, и пчёл, и цветы, и малиновку, и грядки, и всю нашу скорбь по жизни, которая могла быть иной, но так и не стала. Но, может быть, ещё когда-нибудь будет?..
Когда земля уже прогрета, в минуты отдыха припадаю к ней прямо на заросшей травой дорожке и, прижавшись всем телом, слушаю, как гудят живые токи, наполняя и меня жизнью и силой земной.
Дан мне этот клочок земли под небом, чтобы не превратился он в пустырь, а стал землей обетованной, наполненной молоком и мёдом. Всю жизнь я ищу обетованную землю, землю-дом, где было бы сладко сердцу, как бывало ему сладко в родительском дому, где были бы мир и покой, и радостные детские голоса, и хлеб насущный – любовь и доброта.
И я стараюсь, обпалзываю каждый клочок этой земли, сберегаю от запустения для будущей жизни, чтобы не стала она бездомной.
И пока работаю, с прошлым перекликаюсь, ау, ау, ловлю себя на том, что всё время хочу показать, что у меня тут наросло, бабушке, маме. Всё мне чудится, где-то они рядом, за яблоньками, на соседней грядке, как бывало когда-то, в далеком детстве, и мне важно, чтобы они увидели, - у меня не хуже, чем у них получается. Ты молодчина – звучит во мне мамин голос, и я понимаю: они все знают обо мне, есть между нами живая незримая связь.
- Я дальше! Нет! Я дальше! – взрывают тишину мальчишеские голоса.
Каждому надо быть первым, даже в этом они соревнуются. Какие уж тут мир и покой, одно ревнование друг друга. Спустили шортики, выставили водяные пистолетики и сражаются струйками мочи, кто дальше. Соня, раскрыв рот, наблюдает с крылечка.
- Соня! – кричу ей. – Сгинь! Разве приличные девочки смотрят, как мальчики писают?
- Нет, - отвечает смиренно Соня, продолжая наблюдение.
- Мальчишки! Вы что тут устроили, все цветы забрызгаете, пропадут от вашей мочи, марш отсюда, - гоню я внуков.
Дача эта досталась мне от институтской подруги. Сорок лет продружили, а потом она как ножом отрезала, отчалила в Америку за лучшей жизнью, которую, похоже, так и не нашла, потому что вернуться хочет, да не очень может. А разрез кровоточит и у меня, и у неё. Копит, чтобы квартиру купить не где-нибудь, а в Москве, там у нее единственные сын и внучка. Для этого уже пять лет беббиситерствует (такое вот русско-американское слово) - нянчит чужих детей, но заветная цифра убегает, цены растут быстрее её возможностей, увы… Но в землю американскую ложиться не хочет.
А дача теперь моя. Десять соток… мне бы и пять по горлышко, да Любаша постаралась, прикупила соседскую заброшенную, теперь не урежешь.
Муж, по нездоровью, совсем не помощник. У младшей дочери аллергия, у старшей - своя дача, так что мои две руки на все десять соток, ешь - не хочу. Да вот ребятишки подрастают. Нанимаю их бороться с травой, счёт на ведра, с ведра по рублю. Собирают на мороженое. Оказывается, за деньги работается гораздо быстрее, чем из сострадания к бабушке, теперь приходится следить, чтобы доброе не выдрали, им, главное, вёдер побольше.
Трава у нас только на дорожках. Грядки чистые, ухоженные, рыхлю, так что сорняки расти не успевают. На дорожках мурава, да ещё газонная, бывшей хозяйкой посеянная. А я теперь борюсь. Пробовала серпом - не легче, чем руками
Ползем вчетвером по огороду. Только вжик-вжик.
Она так быстро расползается, и колоситься ей нельзя позволять: весь огород засеет. Не меньше четырёх раз за лето работаю газонокосилкой.
Мальчишки уже по несколько вёдер сдали под проверку, плотно ли набиты, а у Сони ещё и ведра не нарвано.
- Ага! – ехидничают Илюшка и Гоша. – У тебя еще и рубля нет… Бабушка, гляди, да она еще и не уминает.
Оба враз братья бросаются уминать траву в Сонином ведёрке. На всё садоводство раздается рёв.
- Я больше не буду… оно никогда не наполнится… они так прижали….
- Что же вы, мужики, братья и почти взрослые, - укоряю я их.
С трудом уговариваю  помочь ближнему, тем более, что себе на мороженое уже заработали. Придётся после обеда ехать с ними в город за обещанным.
- Ну, и вам в рот полезет мороженое, если у сестры не будет? – спрашиваю я, склоняя их к сочувствию.
Соглашаются, только Гошка всё же спрашивает:
- А ты нам по рублю добавишь?
Такое вот время, рыночное. Нам бы в детстве и в голову не пришло делать что-либо в родительском дому за деньги. Да у нас и соблазнов таких не было: чупа-чупсы, жвачки… Хотя и мы без конца вар жевали, уж на что гадость, но бесплатная.
Вчетвером наполняем Сонино ведёрко, все повеселели и работают с удовольствием, впереди всего два метра дорожки, заросшей травой, и на мороженое заработано, и сестре помогли.
Вот она, моя земля обетованная, данная мне к старости. Десять соток, которые я отстаиваю от запустения. Вот она цветёт и плодоносит, но я люблю ее больше до того, как она начнет плодоносить, потому что потом пора носить и мне, безлошадной, в каждой руке по тяжёлой сумке. А потом еще всё переработать, чтобы сохранить.
Весна да начало лета слаще, не для рта, для души. Всё всходит, растёт, цветёт и наливается. И ты как добрый волшебник в райском саду… Там полить, тут подкормить, всех приласкать, погладить, готовящийся взорваться бутон пиона поцеловать… А кого-то и укорить, пригрозить:
- Гляди, не будешь расти, вовсе вырву…
Вот этот кустик помидорный подбодрить:
- Молодец, вот и выравнялся, в рост пошёл, а то совсем раскис…
Где ещё так быстро увидишь плоды своего труда, как не на грядке. А потом… потом в конце лета, вдруг в минуту горькой усталости покажется, что это и было-то всё лишь для того, чтобы съесть.
Ну, не съесть, так раздать, но тоже, чтобы съели. Не так уж это и плохо, кормить себя и ближних, но душа все же ищет чего-то иного, большего…
И осенью я люблю дачу не той первой, весенней любовью, а как близкого, много тебе давшего, но старого и больного человека, которого, пусть без радости, а доходить нужно.
Ну вот, опять тля напала, на смородину, на вишню, скручивает молодые листки, не сама, конечно, муравьи помогают. У них тут целые фермы по выращиванию тли, она для них слаще мёда, а для растений погибель. Надо бороться, но как? У нас тут один способ – убийство, муравьи – тлю, я – их. Такой вот страшный путь…
Были на Руси святые, убеждавшие силой молитвы всех тварей, вредящих огороду, уйти на дикую природу, дать человеку прокормиться. И правда, думаю я, сколько места на земле, где бы они могли жить, не вредя нам. Дак ведь для этого сначала святым стать надо, чтобы их уговорить, а так брызнул химией и всё.
Деревья не опрыскиваю: ранеток всегда избыток.
- Ладно, - говорю червям, - хватит и вам, и нам…
И хватает, и червивых мало, но не из-за моей доброты, просто на соседних участках опрыскали. Так что в мире жить, весь его грех на себя принимать. Вот если ты согласен уйти в пустыню, в лес, да одной травой-снытью питаться, чтобы ни одно живое существо не погубить, думаю я, и тут же понимаю, что трава-сныть тоже жить хочет…
А все эти сорняки: волчцы и тернии, губящие порядок и красоту на моей земле обетованной? А может, у них свои порядок и красота, не подвластные моему разумению? Радуюсь же я весной на аллее первым всходам крапивы, полыни, одуванчиков.
- Вот тут и растите, тут я вас не трону…
На соседском заброшенном участке одни одуваны и крапива, они никому не дадут выжить. И у меня будет так, только запусти.  Борюсь, выдёргиваю… И думаю, не так ли и Господь выдёргивает нас из грядки жизни, когда мы давим, душим других, не давая им жить.
Огород мой часто заставляет меня задумываться о жизни и смерти, о смысле бытия, о своём месте в мире, где я всего лишь малая невидимая частица, но и целая вселенная мыслей, чувств, переживаний, где я для других и творец, и каратель, дающий жизнь и губящий её. И как научиться не губить?
Лицемерю, любуюсь вместе с детьми стрекозами, бабочками, а потом, таясь от ребятишек, опрыскиваю капусту ядом от тех же бабочек. А вот с «колорадами» бороться помогают мне и они, правда, только глазами, брезгуют. Эти толстые, мерзкие красные личинки… Но ведь это тоже жизнь, красоты которой мы просто не понимаем… Вот и страх наш ко всему инакому, живущему не по нашему, и путь борьбы простой – избавиться.
Интересно, а колорадские жуки видят нас? Ну, не глазами, а всем существом своим чувствуют? Какими же мы кажемся им, громадные чудища, несущие смерть?..
Дети тычут пальчиками, показывают, где личинки прячутся, я личинки в бутылку… На солнце живьём сварятся. Дети видят, а если и не видят, то всё равно знают, они-де нам вредят, их надо уничтожить. Такая вот прививка в детстве.
Как же умирить всё в немирном мире? Опять громко спорят ребятишки. Каждому надо быстрей, выше, больше, вкусней… И вдруг:
- А-а-а! – так кричат только от сильной боли.
Соня упала, расшибла колено. Догоняли друг друга на проложенных через огород асфальтовых дорожках. Вся кожа снесена. Тащу Соню на крылечко. Она смотрит, как проступают сквозь розовую ткань ободранного колена похожие на «колорадов» тяжёлые капли крови, сливаются в тёмную струю, и бледнеет.
- Я падаю, - шепчет Соня и медленно опускается на грязные половицы, затоптали пока носились туда-сюда.
И мы все спасаем её. Я обнимаю Сонечку, кричу виновникам её падения, она их догоняла, или они её:
- Быстро – зеленку, бинт, воду!..
Втроём склоняемся над Соней. Забыв о соперничестве, мальчишки жалеют сестру, звучит для них непривычное «Сонечка».
Любовью, понимаю я, умирить все это можно только любовью. Земное и небесное, малое и большое, сильное и слабое… Только любовью, и милосердием, и состраданием, а они лишь из любви и рождаются – милосердие и сострадание.
- Ель-цен-лох! Ель-цен-лох! – рана перевязана, можно снова играть, тем более, что теперь уж точно её галить не заставят.
Нынешние дети чересчур свободны, да и я не оглядываюсь со страхом, не слышат ли соседи… «Ель-цен-лох» или «Ель-цен-бог»… Что-то у нас иначе не бывает, или на божничку, или ногами топтать… такая уж мы страна особая, без серединки, одни краешки.
Вот и день к концу. Всё управлено, ребятишки вымыты.
Особое блаженство – баня. Мальчишки прямо в плавках забираются на полок, а Соня растягивается на полу, ей все жарко. Завернувшись в полотенце, сижу на порожке, я уже напарилась; всегда хожу первой, а муж последним, ему тяжело в жаре, только пот смыть. Пока я парюсь, Илюха с дедушкой сражаются в шахматы, Гоша и Соня болельщики.
Для меня баня ещё одно таинство. Тут, нагая, я особенно чувствую свою открытость Богу. И в коротком уединении плачу-молюсь о том, что было в нынешнем дне не так, и всё выходит не ладно. И не во внешнем дело, а в том, что внутри. Во мне нет мира, что же ребятишкам отдам, вот и они не ладят… Каюсь, а перед глазами личинка колорадского жука, она упала, хотела спрятаться, а я её ногой с таким жаром, с такой страстью… «Яко семя тли во мне есть…» - повторяю снова и снова слова молитвы, всем существом своим понимая, что есть во мне это семя тления, смерти, и если осмелиться поглубже заглянуть в свою душу, бездну увидишь, начатки всех грехов, всех пороков человеческих…
Но есть же, есть во мне и во всех нас что-то другое, лучшее, влекущее к Тебе, - кричит моя душа, - за что Ты и милуешь нас…
Ребятишки уже раскалились докрасна, обливаю их холодной водой, и выскакиваем на крылечко. И тут спорят, от кого больше пара. Конечно, от Сони меньше всего, но я говорю, что одинаково, подмигивая мальчишкам, чего сестру без конца принижать. Но их не уговоришь.
- Да, - хнычет Соня, - если мне жарко…
Но в следующий заход залазит с братьями на полок. Теперь им тесно. Кое-как устраиваю всех, и когда снова выбегаем на улицу, пар идёт одинаково от трёх прекрасных детских тел.
Ребятишки скачут на крылечке, распевая глупую песенку:
- Я шоколадный заяц…
Перед тем, как дружно прокричать: о!-о!-о! – они  ударяют босыми ногами по бачку с водой, стоящему рядом, и, обхватив руками якобы шибко ушибленную ногу, скачут на другой, выкрикивая это – о!-о!-о!
Уже и это позади. Мальчишки и Соня в доме, разгадывают с помощью дедушки кроссворд. Тихие счастливые минуты перед наступлением ночи. Потихоньку, дозором, обхожу владенья свои. Пробираюсь если не телесно, то мысленно в каждый уголок. Тут всё в порядке… и тут… и тут… Слава Богу… а тут ещё не доделано, но это уже потом. Завтра будут новые заботы.
Садоводство затихает, лишь изредка протявкает собака да прошуршат по гравию аллеи колёса отъезжающей машины. И тишина… только звенят цикады, баюкая ухоженную отдыхающую землю. И чудится мне дом родной, он словно перевоплотился и вернулся ко мне из детства. Этой дачей-удачей, потому что всё уже было там, в детстве: и этот дом на земле, и ночь после трудов, и цикады. И полюблена мной эта земля ещё тогда. Стою на земле, а душа улетает в небо за последним отблеском заката, словно вся красота земли, все цвета и запахи, и песня розовогрудой малиновки, и кукушкин счет печальный, и все труды на ней для него: радуйся, красота небесная, красоте земной.
Дача… Сколько раз мы с мужем доказывали друг другу: я - её пользу, он - убыточность. (Хотя я же вижу, как он светлеет лицом и отходит душой во время дачной жизни.) Он считает затраты, про которые я легко забываю, зато хорошо помню всё, что она дает, так что я всегда с прибытком, мой счёт радостнее. И таких нас тут целое братство. На руках стариков и, чаще, старух держится эта земля, молодым не до нее. Мы любим эту землю, она нам родная, и нам не всё равно, в какую землю ложиться, в пустырь или цветник, но любовь из пустоты не вырастает. Любишь то, куда себя вложил.
«В поте лица твоего будешь добывать хлеб твой…» Если только для хлеба, тогда это каторга, от которой никуда, потому что хлеб каждый день нужен. Но здесь пот и труд и для красоты и радости, и когда лепота вокруг, когда ты сотворец – поют и тело, и душа. А когда не могу, так через не могу, ещё большая радость - немощь побеждена. А совсем не могу, так Господа прошу: помоги туда залезть, туда подняться, это осилить… Поползаешь, погнёшься, глядишь, и полегчало.
Тут с ранней весны до поздней осени – тюльпаны, лилии, пионы, кларкия, схизантусы, гладиолусы, бархатцы, шафраны, сентябрины, все цвета радуги, волшебство земли. По стенам сарая и бани ползёт цветная фасоль, выставляя то тут, то там, белые и красные цветочки. Каждая травинка жизни радуется.
А утром… выскочишь на крылечко и встретишь солнце, будто оно пришло в гости именно к тебе, и только здесь могут мои ребятишки всё это ощутить и понять, всю красоту земли, всю необъятность вселенной, всю ценность дома земного. Только здесь, в этом временном летнем доме, а не в городских квартирах, они могут почувствовать землю и научиться любить свою родину.
А вечером - поймать последние лучи уходящего солнца, увидеть их отблеск на улетающих облаках и радужное отражение во всех окнах дачных домиков, словно там по мановению волшебной палочки включилась тысяча новогодних ёлок, и бежать, лететь на второй этаж к окну, догоняя эти лучи, и понять тихую тайну уходящего дня, грустную и светлую тайну времени, краткость земной жизни и вечность бытия.
Да, завтра будет новый день, но этот уходит навсегда, и пусть они научатся жалеть, что не всё было ладно в этом дне, чтобы завтрашний прожить лучше.
За ужином к картошке подавала прошлогодние солёные помидоры, остатки. Подвинула Илюшке, он особый любитель, и говорю:
- Гляди, какая красавица, сама в рот просится.
- Сейчас я тебя съем, помидорка, убью, - вдруг ответил он.
И  не надуманным протестом в миг родился мой ответ.
- Нет, Илюшенька, она бы уже давно сгнила, а так, ты её съешь, она станет частью тебя, будет жить с тобой долго-долго и с тобой уйдёт в жизнь вечную…
Господи, думаю я, я же всю жизнь знаю теоретически этот круговорот веществ в природе, но только сейчас, защищая внука от мысли об убийстве, понимаю, что всё сотворено изначально вечным. Не в веществе дело, а в жизни, она вечна. И мы только выбираем, припасть ли нам к этой вечности или отвернуться от неё.
Укладываемся спать. Гоша с дедушкой внизу на кроватях, а мы втроём наверху, на полу. Нет такой кровати, чтоб на троих и вольготно, бросаем два матраса – просторное лежбище.
Короткая молитва лицами на восток, потом, пока не настигнет сон, -истории про жизнь - мою, моих родителей, про давно ушедших бабушек и дедушек.
- А у твоей бабушки тоже дом на земле был?
- Конечно, - отвечаю.
- Повезло нам, Сонька, - произносит важно Илюха, - у нас тоже свой дом на земле есть.
Лежу навзничь, раскинув руки, образуя собой крест, распинаю себя для внуков. С одной стороны Соня, с другой - Илюха, головы покоятся на моих руках, убранные руки – наказание. Больно, но терплю, пока не уснут.
И уплывают наш дом, наш сад, наша земля обетованная вместе с планетой Землей в завтрашний день, который мы сами можем превратить для себя и других в ад или рай.