АЗ ЕСМЬ

Небо было под ногами. Огромное, пугающее своей бездонностью, бескрайностью, и в то же время удивительно притягательное. Дарье порой казалось, что вот она сейчас взмахнет руками и полетит, как птица. Но тут же страх сжимал сердечко, страх провалиться в эту бездну и не вернуться никогда. И все же ей хотелось этого. Странное блаженство, смешанное с ужасом, чудилось ей в этом падении.
Иногда она и вправду соскальзывала с жердочки, выпрямив ноги и взмахивая руками, и падала, но почему-то не туда, в небо, а всегда на землю, ударяясь то локтем, то коленками.
Людмила иногда подходила к раскрытому окну, поглядывала на дочь, думая свою долгую, невеселую думу. С первого этажа ей было удобно следить за ребенком.
С улицы доносились звуки: то шум вечно спешащих куда-то машин, их ворчливые отрывистые гудки, то веселый звонок трамвая, то голоса людей. Эти звуки для Дарьи оставались всего лишь фоном ее счастливой жизни в мире, состоящем из крохотного островка газонной травы, огороженного от равнодушных ног несколькими жердочками, и огромного купола неба, опрокинутого над этим островком.
На Дарью голубыми глазами глядела огромная стрекоза. Раскачиваясь на тонкой травинке, она чуть перебирала шелестящими крылышками, то ли удерживая себя в равновесии, то ли проверяя их силу и готовность взлететь.
- Сиди, сиди, стрекозка, я тебя не трону: видишь, где у меня руки? Я только глазами буду на тебя глядеть.
Ей очень хотелось прикоснуться хоть пальчиком к блестящему стрекозиному крылышку… Однако опыт ее пока еще недолгой жизни говорил, что этого делать не нужно. Два года назад трехлетняя Дарья увидела красивую бабочку и хотела просто погладить ее. Бабочка рванулась вверх, оставив в ладошке золотистое крылышко, и упала в траву.
Дарья, онемев от горя, держала на растопыренной ладошке крохотное яркое крылышко и боялась пошевелиться. Потом она прижала руки к лицу и громко заревела, нечаянно вдохнув в себя запах пыльцы. Этот запах навсегда остался для нее запахом горя и гибели.
Дарья передернула плечами. Каждый раз теперь, наблюдая за бабочками, жуками, солдатиками и стрекозами, она вспоминала ту бабочку. Вспоминала не памятью ума, а всем своим существом, испытывая чувство вины перед нею и сознавая всю ценность ее такой слабой и хрупкой жизни.
- Даша, иди обедать! – крикнула мать из окна.
Девочка, с трудом оторвавшись от созерцания стрекозы, нехотя побрела в сторону подъезда, оглядываясь и помахивая стрекозе рукой, как бы уговаривая ее дождаться. Но стрекоза взмахнула крылышками и растаяла в густом, прогретом солнцем воздухе.
- Садись, - Людмила пододвинула к Дарье тарелку супа. – Руки мыла?
- А папка? Опять задерживается? –спросила девочка.
Мать кивнула, горько улыбнулась и замерла, погрузилась в печальные мысли. Она думала и о том, что на работе у него плохо. Сократят, как будем жить? И что толку от его работы никакого, все равно не платят. Дашка без фруктов, пальтишко износилось, да и мало. Мысли скользили, убегали и возвращались, и крутились, крутились вокруг самого главного: уже несколько раз Николай не ночевал дома. И часто стал приходить под хмельком. Чувство ненужности, оставленности завладело ею настолько, что она невольно сказала вслух:
- Ушел бы совсем, было бы легче, - и осеклась, оборвала себя, испуганно взглянула на Дарью.
Та ковырялась в тарелке с супом, ничего не слыша. Она все еще была там, в своем заповедном саду.
- Слава Богу! - Людмила облегченно вздохнула, меньше всего она хотела бы причинить дочери боль.
Вечером она уложила Дарью спать, сама посидела возле нее. Дарья вздыхала, вертелась, никак не могла угомониться.
- Поздно уже, доченька…Спи давай, спи.
- Не буду. Не хочу… - заговорила Дарья ворчливо. - Вчера совещание, сегодня совещание… Я уже три дня папу не видела. Утром в семь часов встала, хотела поцеловать, а он уже убежал… Сейчас буду караулить всю ночь.
- Ладно! – согласилась Людмила. - Карауль… Папа тоже, небось, соскучился по тебе, разбудит, если уснешь, - и торопливо вышла из комнаты.
Дарья долго лежала с открытыми глазами, прислушивалась к тишине дома: мама ходила по коридору, гремела чайником на кухне, тикали в прихожей настенные часы…
Она вспоминала стрекозу и жалела, что, вот, папка про нее все еще ничего не знает, про стрекозу с голубыми глазами. Мимо окна проехала машина, перекрыв своим шумом тихие звуки дома. Свет фар скользнул по комнате, осветив полку с игрушками, и Дарья увидела грустный взгляд мишки-Федора.
- Конечно, - сказала девочка, - я знаю, ты тоже скучаешь.
Это папа подарил ей мишку, а имя они придумали вместе, в честь дяди Федора из Простоквашино. Когда Дарья была маленькой, она брала Федора с собой в кроватку. Теперь она глядела на Федора, долго глядела, убеждая в мыслях то ли его, то ли себя. И не смотри так, не положено большим девочкам брать игрушки в постель, думала она, я уже скоро в школу пойду, всего через два года… Ну и что, что тебе грустно, мне тоже грустно… Как ты думаешь, если когда грустно, я тебя возьму к себе, это не будет считаться, что я еще маленькая? Думая так, Дарья уже отбросив одеяло, в темноте потихоньку пробиралась к Федору.
Когда Людмила в час ночи заглянула в ее комнату, она сладко спала, обеими руками обхватив медведя за шею. У Людмилы защемило в груди: так Дарья всегда обнимала отца.
Дарья открыла глаза и в отчаянии взмахнула руками: уже вовсю светило солнце. Она соскочила с кровати и побежала в спальню к родителям. Мама лежала на кровати одна и так тихо дышала, что Дарье показалось, будто она и вовсе не дышит. С замирающим сердцем, чуть передвигая ногами, девочка подошла поближе и, наклонившись над мамой, уловила ее ровное тихое дыхание.
- Опять я папку проспала, - она вздохнула и облегченно улыбнулась, любуясь маминым лицом.
Все-все ей нравилось в маме. Она знала, что ее мама самая красивая, самая-пресамая лучшая. От пережитого волнения захотелось пить. На цыпочках, чтобы не разбудить маму, она вышла из комнаты и прикрыла дверь. Пусть поспит еще, она так с нами устает, всегда говорит папа.
Дарья вышла в кухню и вскрикнула от удивления: на полу, на детском матрасике, спал, поджав ноги, папа.
- Папка! – она укололась о щеку отца и рассмеялась. - Ты опять колючий, как ежик.
- Дашка, Дарьюшка-подарочек, дай-ка я тебя разгляжу. Ой, какая ты большущая…
- Если ты будешь так работать, я без тебя вырасту. Ты почему здесь спишь?
Николай смущенно кашлянул в ладонь:
- Поздно пришел, не стал маму тревожить.
- А от тебя пивом пахнет, - строгим маминым голосом произнесла Дарья. – Тебе надо зубы почистить или «орбит» без сахара пожевать, а то мама будет ругаться.
- Сейчас почистим, это нам недолго, - улыбнулся Николай и взглянул на часы. - А ты чего так рано поднялась?
- Я совсем не спала, тебя караулила, - ответила Даша. – А то ты опять упорхнешь, как та стрекоза, и я тебя не увижу.
- Какая стрекоза? – не понял Николай.
- С голубыми глазами.


Дарья лежала на траве, запрокинув голову, и глядела в небо. Иногда оно опускалось совсем низко, так, что девочка протягивала руки, чтобы потрогать, удержать его, но небо тотчас отодвигалось. А вот когда она замирала, вся превращаясь в зрение, оно вновь приближалось – огромное, синее, густое, ощутимое. Девочка начинала чувствовать прохладу облаков, их тяжесть и влажность. Время останавливалось.
Дарья лежала, подложив под голову занемевшие ладошки. Облака темнели, сгущались, клубились, непрестанно двигаясь и обретая новые формы. В какой-то момент они вдруг оказались страшными тучами, и девочка содрогнулась всем телом от внезапного удара грома и прикрыла глаза, ослепленная молнией. И, словно гром, оглушил ее мамин крик:
- Нет, нет! Я даже слушать тебя не хочу! Все это сказки! Плевать мне на твои объяснения!
Дарья села и посмотрела в окно. Сразу стало холодно и зябко. Она обхватила плечи руками, замерла, прислушиваясь.
- Да послушай же! – Это был голос отца. - Просто выпил лишку и не хотел идти домой. Неужели так трудно понять?
Дарья закрыла лицо ладошками, таким неприятным, каким-то стыдным голосом, не мог говорить ее папка.
- Я никогда не пойму, чтобы взрослый человек… Чтобы на все наплевать… Что ребенок…
Людмила кричала отчаянно, не воспринимая грозу, не замечая в окне неестественно окаменевшее лицо дочки. Ее несло желание отомстить, рассчитаться за бессонные ночи, за свою беспомощность, за все неполадки нелегкой жизни... за Дашкино старое пальтишко, наконец. Где-то глубоко внутри звенел звоночек – так нельзя, остановись, ты все разрушишь. Но она именно этого и хотела сейчас – разрушить.
У Дарьи стало как-то пусто и холодно в груди. Она вдруг остро ощутила запах пыльцы с бабочкиного крылышка. Происходило что-то страшное, то, что никогда не должно было происходить. Она чувствовала угрозу всей своей жизни, всему своему счастливому миру. Там, за окном, где ее ждет мишка-Федор, громыхала разными голосами жуткая гроза.
- Ты просто эгоистка. Тебе наплевать, что сокращение, что я кручусь, ищу, как кормить вас! Как выжить вообще… - кричал отец.
- Ну да, ты только о нас и думаешь! Боже мой, так врать! Да ты, ты… - мама задыхалась от слов. - Ты живешь!.. Будто нас нет!.. Ну и живи, живи! Нет нас – ни Дарьи, ни меня: нет! Для тебя!
Резкий удар двери слился с новым раскатом грома и вспышкой молнии. Людмила и Николай одновременно бросились к двери: сквозняк!? И замерли с растерянными лицами: в дверном проеме стояла Дарья, руки ее были подняты. Почему-то оба подумали, что она похожа сейчас на ангела, на грозного ангела.
- Я есть! – произнесла Дарья громко – отчетливо и твердо, будто впечатывала в их сознание каждую буковку. - Я есть!
Придя в себя, Людмила бросилась было к дочери – прижать к себе, зареветь, попросить прощения. Но Дарья исчезла, будто и не было ее здесь. Не взглянув на Николая, Людмила поплелась по коридору к детской комнате, увидела в раскрытую дверь, что Дарья сидит на кровати в обнимку с мишкой Федором, и прошла на кухню.
С тарелкой в руках, прижавшись лбом к оконному стеклу, она плакала долго и самозабвенно. И, странным образом, память вернула ей вдруг один вечер из детства. Что-то тогда произошло: ее обидели или просто она очень сильно обиделась, скорее, по пустяку, потому что причина забылась.
- Господи, да я была тогда чуть старше, чем Дарья сейчас…
Она спряталась в саду под самой дальней старой яблоней. Ветви яблони грузно обвисали, так что она оказалась в укрытии, чувствуя себя одновременно защищенной, но и отделенной, отдаленной от всех. От слез ее отвлек муравьишка, совсем крохотный, но очень настойчивый. Он долго бился над сухой травинкой, пытаясь сдвинуть ее с места, пристраиваясь к ней и так, и этак. Людмила даже зауважала его, когда он все-таки сдвинул травинку и поволок за собой.
Темнело. Наступал вечер. Появились первые звезды. Становилось прохладно. Людмила повернулась на спину и смотрела в небо. Она до сих пор помнит чувство покоя, полноты и осмысленности жизни, посетившее ее тогда. Она слышала, как сгущалась темнота, как жил и дышал весь мир, как раскрывалась перед ней вселенная… В эти мгновения она была во всем, и все было в ней.
На крыльцо вышла мама:
- Люся! Люся-а-а!…
Людмила замерла и вжалась в землю. Упрямство заставило ее молчать, не откликаться: пусть теперь поищут.
Мама ушла в дом. В окнах зажегся свет. Все… спасения уже не было. Про нее забыли. Она почувствовала себя такой несчастной и заплакала навзрыд. По босым ногам ползали какие-то букашки. И оставалось только одно: пропадать тут, замерзать и умирать с голода. Больше всего ее мучила невозможность исправить, вернуть все назад. Такого одиночества, такой покинутости она потом никогда больше не испытывала… И вдруг чьи-то теплые сильные руки легли ей на плечи, кто-то большой и добрый поднял ее с земли, прижал к себе и повел к дому. Это был отец. Отец, которого нет уже столько лет…
- Господи, а Дарья-то, она же еще такая маленькая, что она понимает… - Людмила отерла слезы и поставила тарелку на место. – Нет, понимает…
А Николай так и стоял в спальне, прислонившись спиной к стене, иногда смущенная улыбка пробегала по его лицу. «Ну, Дарья, - думал он. – Ну, Дарья…» Через ее маленькую жизнь открывалась ему какая-то необозримая глубина бытия, где уже не были так значимы их мелкие переживания, их бытовые неурядицы, его работа, старое Дарьино пальтишко. Все отодвигалось, уходило на второй план, и что-то новое, важное, главное вставало неумолимо, как восходит по утрам солнце. Он еще не понимал до конца – что это. Но уже чувствовал, что именно в этой глубине для них всех сейчас спасение – для него, для Людмилы, для Дарьи. И он страстно хотел удержаться и разобраться в своем теперешнем состоянии.
Отдаленный раскат грома заставил его взглянуть в окно. Там уже вовсю сияло солнце. Искрилась чуть сбрызнутая дождем трава. Среди островка мокрой травы сидела Дарья. На ее раскрытой ладони трепетала крылышками стрекоза. Стрекоза с голубыми глазами.