Отшельница в миру

Завистью Саша страдала с детства. Если только можно назвать завистью чувство, которое она испытывала. Но если это и была зависть, то, несомненно, белая, желающая не отнять, но проникнуть, оказаться тем, чему завидуешь, хоть вот этим перышком, так легко летящим сейчас по ветру. Быть сразу всем и во всем, а не просто девочкой.
      Еще трехлетним младенцем, глядя на бабочку, сидящую на цветке, она заявила матери:
- Я хочу быть бабочкой!
      Счастливый ребенок, которому доставало любви и ласки, с младенчества заражен был чувством сожаления о невозможности вариантов жизни. Глядя на парящую в небе птицу, она еще крохой понимала, что та счастлива как-то особенно, по-своему, не ее, детским, счастьем.
      Горькое и прекрасное чувство одновременно, потом что пусть на короткий миг, но она все же успевала ощутить себя то бабочкой, то цветным стеклышком, то подружкой Веркой.
      Уходя после игры от Верки, она всегда хотела остаться, но не с ней, а ею. Чтобы Веркина бабушка расчесывала ей длинные темные волосы и штопала чулочки. Хотя своя бабушка проделывала все это ничуть не хуже. От своего Саша не собиралась отказываться, но одного своего ей не хватало.
      Сидя на коленях у маминой подруги, она хотела быть ее дочкой, и успевала ею побыть короткое мгновенье. И та, почувствовав что-то произносила:
      - А заберу-ка я тебя, Шуренок, к себе…у меня только мальчишки, а я всегда хотела доченьку.
      Она тормошила Сашу и заглядывала в глаза:
      - Пойдешь ко мне в  дочки?
      И девочка тонула в сладком желании быть ее дочкой, и уже согласно кивала, но тут же пугалась, торопливо взглядывала на мать: нет, нет, только бы ее не потерять, и уже вертела отрицательно головой, пережив сразу две утраты.
      Пожалуй, способность так остро чувствовать делала ее не очень решительной. В раннем детстве она не осознавала того, что с ней происходит. Став постарше, научилась понимать свое стремление проникать в чужую жизнь. Это как попасть в тайну, где скрыто самое прекрасное, а ты – вне. Но чтобы туда попасть, нужна великая жертва: оставить то дорогое, известное, свое (все, что у тебя есть), отказаться, чтобы оказаться в ином.
      Саша с ранних лет как-то особенно чувствовала природу. Она умела растворяться в ней, сливаться с небом и землей, с птицами, улетающими в даль, со звездами и букашками, со всем миром, со всей вселенной. Их дом стоял на окраине большого города, за окнами расстилалась степь, летом ковыли подступали прямо к дороге. Только шагни – и ты уже, как птица, свободен или, как мышка-полевка, сиди у своей норки, сторожко наблюдая жизнь.
      Девочка часто уединялась в степи. В минуты слияния с миром ее охватывал блаженный трепет, страх и ликование одновременно. Вот где она была всем и во всем: и тучей, и птицей, и мышкой, и дождем.
      - Эй, ты, отшельница! – выходя за ворота, кричала мать. – Опять где-то в траве утонула?
      И Саша нехотя возвращалась из своего уединенного путешествия, захватив старенький плед, на котором только что лежала лицом к небу.
      - Иди обедать, - притворно ворчала мать, - да позанимайся с Васькой. Через месяц в школу, а он все еще читает кое-как…
      А Саша училась легко. Все давалось, все живо представлялось, даже геометрические теоремы казались живыми. Тут можно было погружаться в неизведанное, не теряя, но приобретая. Каждый педагог пророчил ей будущее, связанное с его предметом.
      - У вашей дочери прекрасные математические способности, - заявил Сашиной маме математик, - какое-то особое видение, быть ей ученым…
      - Конечно, Саша – выраженный гуманитарий, ей надо в университет: филфак, исторический, - рассуждала на родительском собрании классная руководительница, преподаватель русского языка и литературы.
      Но девочка удивила всех, окончив школу с медалью, она не стала поступать в вуз. Родителям объяснила:
      - Я не знаю ничего толком ни о какой профессии, как я могу выбрать.
      Это была полуправда. Просто она оставляла за собой свободу. Представляя себя в роли врача или педагога, ужасалась, не потому что ей не нравились эти профессии – очень нравились. Но и инженера, и актрисы, и медсестры, и космонавта. Вот в чем ужас! Она хотела всего, а ей предлагали только одно и навсегда.
      Саша устроилась работать санитаркой в больницу.
      - Чтобы стать хорошим врачом, нужно начать с санитарки, - заявила она родителям.
      Но и это было не совсем правдой. Саша хотела видеть жизнь, болезни, страдания, смерть так, как никогда не увидит врач. Ее направили в детское отделение дневной няней, словно кто догадался об её любви к детям. Утрами ребятишки обступали девушку, прижимались, целовали, и она чувствовала, принимая тайны их маленьких жизней, что лучше работы быть не может. «Пожалуй, - думала, - пойду в медицинский, на педиатрический».
      Летом, на период кишечных инфекций, их отделение сделали дизентерийным. Вонючие горшки не пугали Сашу, дома росли младшие брат и сестра.
      В середине лета в ее смену поступил чудный двухлетний мальчик – Мишенька, светловолосый с огромными серыми глазами. Один, без мамы, у него развилось осложнение – воспаление легких. Мама ушла на три дня в другую больницу, избавляться от второго ребенка, оставив поносящего мальчика на бабушку. Без нее он отяжелел.
      В отделении Мишенька ухватился за Сашу, как за главную спасительницу, может быть, приняв ее за мать. Но ведь и она вдруг почувствовала какую-то свою особую, материнскую, ответственность за него. Мишенька лежал под капельницей, с иглой в вене, тяжело дыша, переводя взгляд с одного доктора на другого, ухватившись за руку Саши.
      - Я сейчас, - целовала его Саша куда-то в ухо, освобождая руку, ощущая себя преступницей, но ведь ждали другие дети, - я на минуточку, там еще мальчики и девочки меня ждут, слышишь, плачут…
      И ребенок отпускал, чуть кивнув головой. И она, освободившись, прибегала снова, шептала:
      - Ты хороший, ты славный мальчик, ты умница, я тебя люблю… Ты скоро поправишься, скоро тебе будет полегче.
      Она как бы стала им на это время, и чувствовала все изнутри. Даже дышать было трудно.
      На ночь, позвонив родителям, Саша осталась с ребенком, хотя пришла сменщица. Но девушка знала, что именно она сейчас нужна мальчику, и всю ночь просидела, держа его за руку.
      Мишенька спал хорошо и дышал полегче, не вызывая тревоги у врачей. Но Сашу томило дурное предчувствие, волна страха накатывала откуда-то из темноты, и она начинала задыхаться, хотя Мишенька дышал спокойно.
      А утром он начал умирать. Саша как раз помогала ему пописать в баночку. Памперсы мальчик не любил, стягивал их с себя. Он вдруг обмяк в ее руках и похолодел. Только глаза не закрыл и смотрел на Сашу умоляюще и молча.
      Спасая мальчика, врачи забыли и про Сашу, и про Мишенькину маму, которую только что впустили в палату к сыну.
      Саша приросла к спинке кровати и, глядя в глаза Мишеньки, умирала вместе с ним. Задыхалась: дернула на груди кофточку, оторвав пуговицу – воздуха!
      А мать мальчика ползала у всех в ногах, хватая врачей и сестер за полы халатов, и хрипела (не было ни голоса, ни сил), хрипела одно единственное слово:
      - Спасите… спасите… спасите…
      И некому было остановить ее в эти минуты борьбы жизни со смертью. Только когда закрылись Мишенькины глаза, Саша услышала хрип его матери. Теперь она стала ею – матерью, обезумевшей от горя, чувствующей себя убийцей своих детей. Это было сверх Сашиных, почти еще детских, сил. Взгляд мальчика и хриплая мольба его матери долго будут преследовать ее. Она проникла в чужую тайну: была умирающим ребенком и матерью, не имеющей утешения.
      Так отодвинулась медицина. Заведующая отделением подписала заявление об уходе, не заставив Сашу отработать даже положенные две недели. Видела, как перевернула девушку смерть мальчика.
      - Хорошим бы ты была врачом, Сашенька, - сказала при расставании, - да рановато это на тебя свалилось, не по годам ноша.
      
      ***
      
      Прошло уже два года после школы. Воспользовавшись передышкой, Саша, чтобы утешить родителей, поступила заочно на филфак.
      - Вася со Светой подрастают, я же вижу, как вы бьетесь… Разве моя зарплата помешает? – уговорила она родителей, отказавшись от очного обучения.
      Для себя она еще ничего не решила, но пусть будет высшее образование.
      Устроилась в ресторан официанткой. После больницы, после горя и утраты, хотелось противоположного. Но больничный опыт мешал воспринимать и ресторанную, и студенческую, пусть и заочную, жизнь. Они казались ей недожизнью, ничего о настоящей жизни не знающей.
      Ресторанные гости надоедали ухаживаниями и откровенными предложениями. Их привлекала Сашина необыкновенная внешность. Девушка умела преображаться, словно вдруг включался какой-то внутренний свет, и на ваших глазах Золушка превращалась в загадочно прекрасную принцессу. Но когда свет гас, она становилась пасмурно неприглядной, тускнели зеркально-непроницаемые глаза, губы и нос словно утолщались, даже осанка менялась.
      Саше не нравились полупьяные приставания. Иной раз кто-нибудь из молодых людей и привлекал ее внимание, но умение видеть чуть глубже останавливало порыв. Она четко знала, чего эти ухажеры ждут от молоденькой официантки, и романтических планов не строила.
      После больницы, в самом начале работы в ресторане, девушке казалось, что здесь собираются действительно веселые, счастливые люди, но скоро она разглядела за внешним не совсем удачные попытки заглушить то, что гложет изнутри: страх, неуверенность, одиночество. Богатые, холеные, броско одетые новые русские кидали небрежно щедрые чаевые. Саша отказывалась. Подходя к ним, она принимала на себя их внутренние тревоги, их беспокойство и жалела. Нет, так она не хотела бы жить. И ни с кем из них, ни за что.
      - Девушка, - поманил Сашу пальцем посетитель, когда она чуть склонилась над ним, принять заказ, - я договорюсь с вашим начальством, посидите с нами, а потом махнем за город.
      Саша взглянула на мужчину: непроницаемые затененные очки не могли скрыть тоски, исходящей от него. Девушка увидела всю его жизнь от начала до конца, и обреченность сжала ее сердце, близкая гибель ожидала этого успешного человека.
      Жалея, она мягко отвела его руку, сжавшую ей кисть:
      - С посетителями мы общаемся только официально, - и добавила, коснувшись его нагрудного кармана, - кольцо не потеряйте, карман мелкий, дорогое…
      Опешив, мужчина достал колечко, и оно привычно легло в легкую ложбинку на пальце.
      Саша ожидала заказ перед раздаточным окном. Предупредить? Но ведь никто не поверит. Так и прожила в страшном ожидании два часа, пока обреченный не вышел, и через пять минут какой-то человек ворвался в ресторан с криком:
      - Помогите, позвоните, там человека убили... Врача! Милицию!
      
      ***
      
      Так закончился ресторанный период жизни, который по странному совпадению тоже продлился два года. Учеба в университете требовала много времени, и Саша ушла проводницей на железную дорогу. Неделя в поездке, неделя отдыха. Нужны были молодые, привлекательные, но пришлось все-таки по знакомству, отец когда-то служил в армии с железнодорожным начальником. Зарплата выше, чем у врачей и учителей в несколько раз. Началась новая полоса: люди… люди… люди… Сотни обжигающих встреч. Сама беспокойная, переменчивая, волнующая жизнь разворачивала себя перед Сашей. И она качалась и тонула в волнах этого бездонного житейского моря вместе с пассажирами своего вагона. Кто-то хотел поделиться своим одиночеством – посидеть, поговорить. И тогда наваливалась на Сашу судьба этого человека все своей ощутимостью. Но ведь и взгляды, и обрывки фраз, и молчание, и сумки, и то, что ставили на столики при чаепитии, все это кружило, мелькало, пересекалось, обрушивалось и мучило своей неправильностью, несуразностью, нескладностью.
      - Господи, где же счастье? – спросила старушка, подсаживаясь к Саше уже глубокой ночью. Впереди был большой перегон, и девушка надеялась отдохнуть. Но пришлось жить со старушкой всю ее долгую счастливо-несчастную жизнь, страдать, любить, разочаровываться, ожесточиться к концу, доходить и похоронить уже нелюбимого человека, а теперь горько каяться.
      - Ухаживаю за ним, - говорила старушка, - и счет веду всем его винам передо мной. Раньше-то вины чем-то уравновешивались, а теперь одни болезнь да вредность остались. За чужими легче ходить, чужого жалеть легче, он перед тобой ничего не накопил…
      Утром, в Татарской, в вагон вошел молодой красивый парень, улыбнулся ей:
      - Чего грустишь, красавица, кого похоронила?
      Девушка взглянула на свое отражение в оконном стекле. Траурный вид, словно все похоронено.
      Пожалуй, ей понравился бы этот молодой человек. Несколько раз он заходил к ней в купе, заговаривал, но она чувствовала себя такой старой и уставшей, что ухаживаний его не приняла. И только когда он сошел в Новосибирске, что-то возможное неясное, но счастливое общее мелькнуло перед внутренним взором и сожалением задело усталое сердце. И тогда ей показалось, что она утонула в чужом мире, а своего совсем нет.
      Но жизнь всегда успевала исправить, изменить ее мироощущение, дав погоревать, но не доводя до отчаяния. Обязательно в вагоне появлялся кто-то, кто своим светом все исправлял, расставлял по местам, уравновешивая собой пространство и время, не давая рухнуть миру: то сияющая молодая пара, не разнимающая рук, не отводящая взглядов друг от друга, то женщина с ребенком, умеющая ласково его утешить и строго остановить в излишних шалостях.
      И она начинала понимать, что связь между людьми не напрасна: сегодня этот человек утешился, перевалив часть своей боли на ее плечи, а завтра, когда ей самой будет невмоготу, вот этот бегающий по вагону светловолосый мальчик с ласковой улыбкой утешит ее простым прикосновением маленькой ладошки.
      - Но ведь моя боль перейдет к нему?... – испугалась Саша, а вслух уже уверенно произнесла. – все равно все выплывем…
      Пожилой пассажир, наливающий чай, оглянулся на ее слова, но она, подметая пол, погруженная в свои мысли, не заметила его взгляда. А мужчину вдруг отпустила боль в груди, мучившая уже три дня. Он облегченно вздохнул и понес чай к столику, недоверчиво прислушиваясь к себе.
      
      ***
      
      Дома все чаще мама стала затевать разговоры, что уже скоро двадцать три, что пора определиться. Рядом два преданных человека, один друг со школьных лет, другой – университетский товарищ.
      - Мама, возражала Саша, - они только друзья.
      - Это ты их в друзьях держишь, - смеялась мать, - я же вижу, как они на тебя глядят.
      Неожиданно в Сашину жизнь ворвался новый человек: ярко, красиво ухаживал, был непредсказуем хотя бы тем, что полгода терпел невинные встречи. Сашу привлекал этот полет в неизвестность, она почти решила, что Сергей и есть тот самый – Суженый.
      Осенью девушка ушла от родителей, сняла квартиру, зарплата проводницы позволяла. Однажды Сергей остался у нее на ночь и предложил замужество.
      - Подождем немного, - осторожно ответила Саша, хотя голова кружилась от счастья.
      Как-то утром Сергей, еще не открыв глаз, протянул руку, обнял девушку и прошептал в теплое нежное ухо:
      - Я так боюсь проснуться утром и не найти тебя…
      Тайна исчезла. Рядом лежал красивый тридцатилетний мальчик, единственный сын, нашедший маме удобную замену и теперь боящийся ее потерять.
      У Саши слетела пелена с глаз, полгода она радовалась тому, что про Сережу ничего не предвидит, потому что нельзя все знать заранее, иначе, зачем тогда жить… А теперь она знала о нем все.
      Саша села в кровати, натянув одеяло до подбородка. Нет, она не хочет его усыновлять. Он хороший человек, но стать его женой – все равно, что совратить собственного ребенка. Никаких чувств, кроме материнских, она уже не могла к нему испытывать.
      - Сережа… Ты прости… - заговорила с трудом, не хотела обижать, да и не за что, он не виноват, - я перед тобой виновата… Я ошиблась, я тебя не люблю. А без любви не могу.
      Работа помогла расставанию. Уехала на неделю, а когда вернулась, он встречал с цветами. Улыбнулась, как старому доброму знакомому, но домой не пригласила. Все уже было прожито на сто лет вперед.
      И опять поездки, встречи, люди, города. И природа, по которой она скучала. В редкие свободные минуты, закрыв двери купе, глядела в окно, уединившись, как на любовное свидание с тем, что мелькало, текло, изменялось за оконном стеклом. И когда поезд влетал в родную бескрайнюю сибирскую степь, душа замирала от счастья.
      - Глазу нужен простор, как надежда душе, - шептала Саша, - нет, это больше, чем море, это, скорее, океан…
      Чужие жизни колыхались вокруг нее тоже, как океан.
      - Да, доченька милая, вот, везу свое горе. Ездила сына хоронить, он один у меня был. Нет, чтобы меня Господь, старую, прибрал, у сына еще дети недорощены. Все меня к себе звал, а теперь зачем я снохе?
      В вагоне горел ночной свет. Тихий голос старой женщины, да убаюкивающее погромыхивание колес: спать-дак-спать, спать-дак-спать…
      Многая знания – многая печали. Саша не по годам взрослела. Она поняла, что жизнь едина и, если даже захочешь закрыться от нее в своей скорлупе, то вряд ли от этого станешь счастливее, да и все равно жизнь достанет, настигнет тебя в этом ложном уединении. Ей только очень важно было понять, дойти умом и сердцем, осмыслить – для чего именно так, а не иначе устроена жизнь? И что в ней зависит от нас, а что нет, с чем надо смириться, а с чем бороться?
      На работе, не без участия отцовского друга, ей предоставили (с небольшой доплатой) малосемейку. К окончанию института она стала обладательницей крохотной уютной квартирки.
      Родители переживали, что к своим двадцати пяти у нее ни семьи, ни работы по специальности. Но не молчаливая мольба матери, а жажда уединения, потребность осмысления жизни заставили Сашу сделать решительный шаг. Она уволилась с железной дороги, поменяла хорошую зарплату и беспокойную жизнь на тихое, уединенное место с минимальным окладом в маленькой городской библиотеке, где, кроме нее, были еще четыре сотрудницы.
      Она много читала и прежде, учеба требовала, но напряженная программа не давала возможности углубиться в прочитанное. Сейчас она читала иначе – искательно, чтобы найти ответы. Что значит эта боль, сменяемая вспышками счастья, уравновешивают ли они друг друга, и нужно ли человеку, чтобы всегда была только радость и исчезло горе. Не станет ли он искать его сам, да ведь, пожалуй, и ищет, зачем?
      Напряженная работа мысли сделала Сашу почти нелюдимой. Изредка она забегала к родителям, поцеловать, приникнуть, почерпнуть сил и снова уединиться, уйти в себя, обдумывая, сопоставляя.
      Как-то шла по улице, опустив голову, погрузившись в свои думы. На миг подняла глаза. Навстречу два немолодых, но сразу поняла – счастливых человека. Взгляд, жест, обрывок фразы – все, что ей досталось. Но она вдруг увидела внутренним взором всю их скромную, но прочную, основательно-счастливую, богатую жизнь: дом, дети, свет лампы, ужин, тихий разговор, радостный смех, нежность ночи.
      И чувство сожаления тронуло сердце. Сожаления о том, что это не ее жизнь. Она села вечером за стол перед стопкой чистых листов бумаги и прожила для себя эту их, счастливую, жизнь. Когда дописала, вздохнула облегченно, радость и покой легли на сердце.
      Показала сокурснику по заочному обучению, он работал редактором литературного альманаха. Очень заинтересовался:
      - Тебе надо писать, тебя Бог поцеловал при рождении.
      Впервые Саша держала в руках журнал, где был напечатан ее рассказ, и стояла ее фамилия. Странное чувство отстранения владело ею. Она писала не для самоутверждения, а для освобождения от чужих жизней. Она столько накопила их в себе, что за два года получилась книга.
      В городе как раз проходил семинар молодых писателей. Сашину рукопись одобрили.
      - Какие взрослые мудрость, глубина, знание жизни.
      И выделили деньги на издание книги.
      У Саши, ей было уже тридцать, не закружилась голова. Она делала лишь то, чего не могла не делать. Она впустила в себя жизнь, и та обрушилась на нее лавиной, и, чтобы выкарабкаться, выбраться, нужно было писать. Первые годы это приносило освобождение, а потом нагрянуло опустошение. Пока не пишешь – давит, напишешь – пустота, странная, томящая: ощущение зависимости, когда не скажешь – не хочу, не могу.
      Она стала сторониться людей, чувствуя, что тонет в их горе, радостях, боли и счастье. Ходила по улицам, ездила в транспорте, не поднимая глаз. Но и не глядя, и не слушая, знала о жизни людей, существующих рядом, то, что уже не хотела знать. Она насытилась тайной, но не было умения, сил – уйти, спрятаться, закрыться. Стала плохо спать, похудела.
      - Ты что-то совсем не ешь? – участливо спросила Сашу во время обеденного перерыва тихая библиотекарша лет пятидесяти. – Не заболела?
      И девушка отозвалась, поняла, что можно открыться, довериться Нине Ивановне. Выслушав долгую исповедь, женщина медленно проговорила:
      - Знаешь, есть тут один батюшка, говорят – прозорливый. Не старый еще, но мудрый. Многие к нему ходят… Может, и ты? Говорят, он с ангелами беседует…
      Сашу насторожила последняя фраза, не то, чтобы она не верила в такую возможность. Но если это правда, то – это Тайна. Никто об этом не должен знать.
      И все же пошла. Без особого доверия. Просто стало невмоготу.
      - Всякий дар от Бога, - раздумчиво произнес пожилой невзрачный сухонький священник.
      Он не понравился бы Саше, если бы не пронзительные серые глаза, которые явно видели больше того, что им хотели показать. Сам он от нее был закрыт, словно отделен стеной или защитным экраном. Ничто не отвлекало внимания девушки от его слов.
      - Да не всякий Богу служит, - продолжил священник, - да и хорош-то он, пока ты владеешь им, а если он начинает тобою владеть – тут уже опасность… Я не могу тебе сказать: брось писать – это грех. Иногда, может, не писать – грех. Ты вот рассуждай так: чего от тебя, от твоего дела, на земле прибывает, света или тьмы? Если света, то дело – Божье, а если тьмы, то тоже понятно… Я тебе только одно посоветую: молись, читай Святое Писание, почаще в храме бывай – проси вразумления. Все и придет.
      Саша вышла от него, почти разочаровавшись, не почувствовав никакого облегчения. Но в храм стала ходить. Стояла в уголке, прижавшись лбом к холодной стене, прямо к росписи, к стопе Иисусовой. Целовала эту стопу и плакала, вразумления просила; освобождения боялась просить, не знала, как тогда жить, без дара.
      - Господи! – шептала она. – Помоги мне, помоги понять, зачем жизнь устроена так, а не иначе, для чего во мне накопилось столько чужого горя и счастья, чужих жизней? Для чего, что за ними?
      Она плакала и слышала утешающий голос батюшки: «…все и придет».
      Два месяца, это был для нее немыслимый срок, ничего не писала, не могла и не хотела. Что-то в ней происходило в это время, какая-то внутренняя работа, сдвигались одни пласты и поднимались наверх, другие опускались, погружались, тонули. Она почти физически ощущала в себе это движение.
      Однажды в храме к ней подошла миловидная женщина средних лет. Спросила тихонько:
      - Простите, вы Александра Симакова?..
      - Да, - растерялась Саша.
      Женщина отвела ее в сторонку, зашептала горячо:
      - Я так вам благодарна, вы спасли мне жизнь, буквально спасли… подруга моя, она филолог, сама что-то пишет, потащила меня к вам на презентацию, книгу подарила… Я тогда, как в тумане, жила. Кризис такой был, жить не хотела. Она все меня развлекала. И читать-то не могла, не могла ни на чем сосредоточиться, все во мне убито было. Так, наугад страницу открыла. И что-то меня там зацепило. Нет, это Господь мне вас послал. И сейчас, эта встреча… Я тогда весь рассказ прочитала, это было чудо, потому что все про меня. И там, эта Лида выплыла, выкарабкалась, я и поняла - тоже выплыву…
      Саша слышала много хвалебных слов, но только эти были ей дороги. Там, на презентации, смешно бы было не хвалить. Да и все эти литературные разговоры не очень ее волновали. А тут, как бы сама жизнь вдруг сказала ей, что то, что она делает, тоже необходимая составная часть жизни. Вернувшись домой, девушка села за стол, взглянула в окно. Там ветки тополя целовали небо. Чтобы все в себе понять, расставить по местам, уравновесить, она взялась за ручку. Взглядывая на тополь, на то, как он прильнул к небу, пыталась понять эту тягу земли к небу, а неба к земле. Это бесконечное целование. Писала трудно и больно, чтобы соединить внешнюю бессмысленность жизни с ее глубинным сокровенным смыслом. Слезы капали на листы бумаги, она их смахивала, размазывая пасту, и писала дальше.
      Закончив рассказ, долго ходила по комнате, был уже вечер, дрожащей рукой включила свет. Странная легкая слабость владела ею, как у долго болеющего, а теперь выздоравливающего человека. И еще ощущение полноты бытия и счастья, словно разрозненные куски жизни сложились, наконец, в огромную, но гармоничную картину, и она видела теперь не только отдельные фрагменты, но все полотно в целом. И в этом полотне каждый крохотный его участок был ценен сам по себе и в то же время являлся такой необходимой частью бытия, что без него все рвалось, рушилось и распадалось. Ей вспомнились слова школьного учителя физики: «каждый атом незаменим, как вся вселенная».
      И где-то там, на этом полотне, была и ее – крохотная, незаметная, но столь необходимая всей картине жизнь, со своей значимостью, со своей миссией, умением почувствовать и сказать не только за себя, но и за другого человека.
      Саша отнесла рукопись редактору почти без волнения. Через неделю зашла в редакцию.
      - Садись, - улыбнулся бывший сокурсник, - ну, что я тебе скажу? Неплохо… очень даже неплохо. Но… знаешь, что…
      Саша насторожилась.
      - Как-то иначе, что-то тут новое появилось. Узнаваемо, твое, но… Света тут больше, что ли…
      Из редакции Саша пошла пешком, хотелось движения, полета. Радовали зимний мягкий день, плавно опускающиеся на землю редкие крупные снежинки. Сегодня она не боялась людей, жизни.
      Из переулка вынырнула собачонка, старая Сашина знакомая. Побежала рядом. Саша почувствовала, как у бродяжки шерсть на загривке шевелится.
      - Тебя кто-то напугал? – взглянув, мысленно спросила Саша.
      - Кто меня может напугать? – так же молча ответила собачонка.
      А Саша уже видела внутренним взором, как три крупных бродячих пса отнимают у Подружки, так девушка звала собаку, завалявшуюся кость.
      - Ну, ясно, - улыбнулась девушка, - ты на них не сердись, тоже Божьи твари, тоже есть хотят, а у меня сегодня для тебя ничего не припасено.
      - Нет, у тебя тут припрятана колбаска, - молча огорчилась Подружка.
      - Да ты что, да я два дня ничего в сумку не брала, ну, вот, смотри, - Саша открыла сумку, стала все в ней перебирать.
      - Ага! – взвизгнула собачонка. – А это что?
      Саша с удивлением вынула из сумки трехдневной давности залежавшийся бутерброд.
      - Прости, Подружка, совсем забыла… Господи, да она просто по запаху учуяла. Может, и нет у меня никакого дара, так - фантазии.
      Наклонившись, она погладила Подружку, уплетающую колбасу.
      - Одному Богу ведомо, - подняв голову, вздохнула собачонка.